ПЕРСИДСКИЙ ЖИЛБЛАЗ.

(В прошедшем году вышла на Английском языке книга, под названием: Похождения Хаджи-Бабы Испаганского. Сочинитель, Г. Морье, два раза посыланный в Персию по дипломатической части, желая описать нравы и обычаи тамошних жителей, избрал для сего повествовательный род, и взял в образец Лесажева Жилблаза. — В том же году в Германии появились два перевода сей книги, и Немецкие ученые Журналы отозвались о ней с такою похвалою, что отдали ей даже преимущество пред творением Лесажа. — Кто не имел случая читать первой, и знает превосходство последнего, тот не легко этому поверит; но всякий, без сомнения, согласится, что похождения Хаджи-Бабы должны быть для нас гораздо любопытнее ибо знакомят с нравами, обычаями, образом [114] правления и жизни народа, столь еще мало известного нам в сем отношении. — Мм избрали здесь (из первой части Немецкого перевода Шотта) две главы, надеясь, что читатели наши прочтут их без скуки, а с тем вместе, ознакомятся и с духом, в каком писано все сочинение. В последствии, мы не оставим сообщить и другие отрывки из сей книги, которой полный перевод на Русском языке не замедлит явиться в свет.

В предуведомление к первой из сих глав, скажем, что Хаджи вступил в службу Хаким-Баши (Главного Лейбмедика) Мирзы Ахмака. Незадолго перед тем, в свите одного Европейского Посланника, прибыл в Тегеран Доктор, который начал с успехом пользовать Персиян, и даже вылечил одною пилюлею Великого Визиря, изволившего за обедом обременить желудок свой несколько более обыкновенного. Весь Двор заговорил об искустве чужестранца. Вскоре за сим Мирза Ахмак был позван к Шаху. Хаджи-Баба повествует:) [115]

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.

Хаджи-Баба описывает, каким образом Персидский Шах принимает лекарство.

Доктор был потребован к Шаху поздно вечером, и как скоро воротился домой, позвал меня к себе. Я нашел его озабоченного и в большом расстройстве. «Хаджи!» — сказал он мне: — «подойди поближе!» Потом, выслав всех из комнаты, продолжал весьма тихо: «этого неверного Доктора, каким бы то ни было образом, надобно нам сжить с рук; вообрази, что было! Шах призывал его к себе: сегодня по утру, провел он с ним целый час в тайных совещаниях, не дав мне о том знать. Его Величество позвал меня, чтобы сообщить последствия их разговора, и я заметил, что этот Франк (Неверный, Франк — обыкновенные имена, даваемые Европейцам на Востоке Магометанами. Пер.) успел уже преклонить Шаха на свою сторону. Кажется, что повелитель наш рассказал ему историю своих недугов, своей слабости, своей застарелой одышки и дурного пищеварения; с восхищением говорил он мне о [116] проницательности этого бездельника. Представь себе: только посмотревши язык и пощупав пульс, не разведав еще обстоятельно о состоянии больного, неверный спросил уже, не слишком ли часто употреблял Его Величество теплый бани (Выражение, употребляемое высшим состоянием в Персии, когда хотят намекнуть на тайны Гарема. Соч.), не мучит ли его кашель всякий раз, когда курит он табак, не чувствует ли за столом особого аппетита к соусам, конфектам и пиллаву? — Шах дал ему сроку три дня, с тем, чтобы он хорошенько обдумал его болезнь, посоветовался с своими книгами и Европейскими мудрецами о столь важном для Персии деле, и потом приготовил такое лекарство которое совершенно восстановило бы телесные его силы, и возвратило бы его молодость. Средоточие вселенной (Один из титулов Шаха. Пер.) спросил о моем мнении, и требовал, чтобы я напрямки сказал ему, что думаю как вообще о натуре и свойствах Франков, так и об их лекарствах. Я не хотел упустить случая объявить откровенно мои мысли, и, после обыкновенного предисловия, [117] начал таким образом: «Что касается до их натуры, то глубокой мудрости Вашего Величества известно уже, что они неверной и нечистой породы; без всякого зазрения едят свиное мясо и пьют вино; по наружности своей, походят на женщин, а по поступкам, на медведей; все знают, как осторожну надобно быть с ними, потому что вся их цель (стоит только посмотреть, что накутили они в Индии) отнимать царства, и Шахов и Набобов делать своими униженными рабами. Что же принадлежит до их лекарств, то Небо да сохранит от них Владыку Персии: они также изменчивы в своих действиях, как Франки в своей политике; то, что мы даем на верную смерть, употребляют они для исцеления. Главнейшая составная часть их лекарств есть меркурий, а с своими инструментами и ножами обращаются они так вольно, что даже, сказывали мне, отрезывают людям целые члены, чтобы спасти им жизнь». Потом наговорил я ему столько страшного об ужасных последствиях, какие могут произойти от чужого лекарства, что принудил его дать мне слово, не прежде решится на прием, как употребив наперед все предосторожности, какие внушит ему его мудрость и [118] прозорливость. Он согласился на то, и сказал, что как скоро Франк пришлет ему свое лекарство, даст он мне другую аудиенцию. «Ну, Хаджи!» — присовокупил Доктор: — «ты видишь, что Шах ни под каким видом не должен дотронуться до лекарства этого неверного, потому, что если оно случайно поможет, я пропал. Кто тогда будет советоваться с Мирзою Ахмаком (Ахмак, собственно по Турецки, значит бессмысленный, глупец. Пер.)? Нет! мы никак не должны допустить того, хотя бы даже пришлось мне самому принять все его лекарства».

Мы расстались, дав друг другу слово, что употребим все старания расстроить замыслы неверного Доктора, и три дня спустя, Мирза Ахмак был опять позван к Шаху, чтобы осмотреть обещанное лекарство, состоявшее в коробочке с пилюлями. Разумеется, он придумывал все дурные действия, какие только могут произойти от этих пюлюль, намекнул об опасности принимать какое бы то ни было лекарства из рук Агента чужестранного Двора, и побудил Шаха предложить это дело на рассуждение своих Министров. В следующий [119] день, при обыкновенной публичной аудиенции, когда Шах сидел на троне, окруженный Великим Визирем, Хранителем казны, Министром Внутренних дел, первым Статс-Секретарем, Обер-Каммергером, Обер-Шталмейстером, Обер-Церемониймейстером, первым Лейбмедиком и многими другими Вельможами своего Двора, объявил он всем о переговорах, в которые вступил с прибывшим в его столицу чужестранным Врачом, касательно восстановления сил и возвращения молодости высокой его особы. Он рассказал, что при первой конференции, упомянутый чужестранный Врач, по надлежащем освидетельствовании состояния здоровья Его Величества, нашел многие признаки расслабления, а при второй, уверял, что, употребив целых три дня на совещание с своими книгами и рукописями, и отобрав мнения мудрейших из своих соотечественников о сем предмете, совокупил он свойства многих целебных лекарств в одном, которое, будучи принято внутрь, произведет столь чудесные действия, что никакой талисман с ним сравниться не может. Потом, продолжал говорить Шах, потребовал он мнения своего Хаким-Баши или главного Врача, который, заботясь о [120] благосостоянии Персидской Монархии, не оставил основательно размыслить о сем, деле, и признал за полезное не следовать предписаниям чужестранца, по некоторым сомнениям, им встреченным, и состоящим в следующем: во-первых, согласно ли будет с политикою, внутренние силы особы Монарха подчинить распоряжению и предписаниям чужеземца, и во-вторых, не заключаются ли в предложенном лекарстве такие скрытные и разрушительные свойства, которые, вместо преднамереваемого восстановления сил и возвращения молодости Шаха, могут подвергнуть его опасности, и наконец вовсе расстроить его здоровье. «При таких обстоятельствах», — продолжал Средоточие вселенной, возвысив свой голос — «признал я за благо, прежде, нежели приступлю к какому либо, решению, предложить это дело на ваше рассуждение, с тем, чтобы вы в соединенной вашей мудрости представили мне мнение; а дабы вы могли иметь о существе дела совершенное понятие, счел я необходимым, чтобы каждый из вас предварительно изведал свойства сего лекарства на самом себе, и таким образом как я, так и вы могли бы судит о различных его действиях». [121]

На сию благосклонную речь, ответствовал Великий Визирь и все придворные восклицанием: «Да здравствует вовеки Царь Персии! да не умалится никогда тень Шаха! За счастие почитаем не только принять лекарство, но и жизнь нашу положить на службе Вашего Величества! Мы твоя жертва, о Великий Государь! Мы рабы твои! Да ниспошлет Всевышний Шаху здравие и одоление всех врагов его!» — После сего, повелено было принести из гарема коробочку с пилюлями, и старший камердинер подал ее Шаху, на золотом подносе. Его Величество подозвал к себе Хаким-Башу, вручил ему коробочку, и приказал обойти всех присутствующих по рангам, начиная с Великого Визиря, и каждому дать по пилюле.

Как скоро было сие исполнено, все собрание сделало предписанный глоток, и за тем последовало всеобщее молчание, в продолжение которого Шах тщательно смотрел каждому в лице, чтобы наблюдать первые действия лекарства. Когда гримасы кончились, зашла речь о делах Европы. Его Величество задавал различные вопросы, на которые бывшие тут особы отвечали, кто как умел. Мало по малу лекарство стало оказывать сбои действия. Прежде всего [122] начало становиться дурно Хранителю государственной казны, высокому, толстому мужичине, который до того стоял неподвижно, и только повторял: «бяли, бяли (да, да)» всякий раз, когда Его Величеству угодно было раскрывать рот: проглоченная пилюля, вероятно, привела в движение скопище закоренелых немощей, которые до того находились в утробе вельможи в состоянии усыпления. Все глаза обратились на него, что еще более увеличило невыгодность его положения; вдруг первый Статс-Секретарь, длинный, тонкий, сухощавый человек, побледнел как смерть, и пот градом покатился с чела его. За ним сделалось то же с Министром Внутренних дел, умоляющие взоры которого, казалось, просили дозволения оставить высокое присутствие Монарха. Все прочие, один за другим, начали под различными видами испытывать на себе действие лекарства — только один Великий Визирь, низенький старичок, крепкого и упорного сложения пребывал спокоен и, казалось, втайне забавлялся страданиями своих сотоварищей.

Шах, заметив, что пилюли подействовали, распустил собрание, и повелел Мирзе Ахмаку, узнав историю каждой пилюли, составить ему полное [123] официяльное донесение о их свойствах; после чего Его Величество удалился в свой гарем. — Нужно ли сказывать, что теперь соперник старого Доктора был совершенно в его власти? Разумеется, он представил Шаху все дело в таком виде, что Его Величество устрашился последствий, какие могли бы произойти от предписаний чужестранного Врача, оставил всякое к тому покушение, и все дело было предано забвению.

Когда Мирза Ахмак увиделся потом со мною, и рассказал мне все происшедшее, не мог он скрыть своей радости. «Мы победили, любезный Хаджи!» — воскликнул он: «этот неверный считал нас за дураков; но мы покажем ему, каковы Персияне. Что за выскочка! вздумал добиваться чести прописывать лекарства Царю Персиян! Нет, погоди! на это есть люди, каков Мирза Ахмак. Великое нам дело до его новых открытий! Что делали отцы наши, то и мы будем делать; снадобья, которые исцеляли наших предков, должны исцелять и нас, и что предписывали Локман и Абу Авиценна (Древние Арабские мудрецы и врачи. Пер.), то и мы будем предписывать; более нам ничего не [124] надобно». С сими словами оставил он меня, чтобы помышлять о новых планах к уничтожению всякого влияния, какое только мог бы приобрести иностранный Врач, и удержать при Дворе свою собственную силу и славу.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

Хаджи-Баб, в одежде Дервиша, отправляется с караваном из Мешеда в Тегеран.

На дороге он останавливается лечиться. Способ лечения. Хаджи раскалывает историю.

Мы прибыли в Семнан, не испытав ничего особенного; только за день или за два перед тем, пособляя приятелю своему Али-Каширу (Катир — значит по Персидски мул. Пер.) навьючивать мула, опять надсадил я себе крестец, и боль так увеличилась что мне никак нельзя было итти далее По этому решился я остаться на месте, пока вылечусь, тем больше, что нам нечего уже было опасаться Туркоманов, а следовательно не было и необходимости следовать с караваном.

Я поселился в одной яме на городской границе, и, раскинув себе в углу козлиную [125] свою кожу, принялся, по введенному путешествующими Дервишами обычаю, объявлять о своем прибытии, то есть, трубить в рог и кричать: хак, гу, Аллагу акбер! (Истинный, се! Бог Великий — три имена Бога из числа 101, или пространнее, 1001 имени Божия. — Значения Персидских слов, не выставленные в подлиннике, равно как и правильное оных произношение сообщены Переводчику одним из наших Ориенталистов. Пер.) как можно звучнее и громче. Я взял на себя самый дикий и необыкновенный вид, и был уверен, что сделаю честь наставлениям, которые приятели мои Дервиши преподали мне в искустве обманывать.

Много женщин приходило ко мне: я писал им талисманы, а они платили мне за то разными подарками, состоявшими в плодах, молоке, меде и других безделицах. Но крестец мой так разболелся, что я вынужден был спросить, нет ли в Семнане человека, который мог бы мне пособить. Мне отвечали, что в целом городе только цирюльник и кузнец занимаются медициною. Первый был мастер пускать кровь, вырывать зубы и вправлять вывихнутые члены; последний был известен за знатока конских болезней, а потому с [126] ним часто советовались и о немощах людей. Сверх того находилась еще в город одна Чизи Сефид (По буквальному переводу белая, чистая вещь. Пер.), или седая Азель, старуха, вся сморщенная и скрюченная, похожая на ведьму: к ней, как к оракулу, прибегали во всех случаях, где искуство цырюльника и кузнеца не помогало, и она знала множество рецептов от всякого рода болей. Я призывал к себе всех их, одного за другим, и все были одинакого мнения, что болезнь моя происходит от простуды; а как огонь есть самое горячайшее вещество, в противоположность к холоду, то все они признавали необходимым, без замедления, начать лечить больную часть тела раскаленным железом, и кузнец, по привычке обращаться с горячим и холодным железом, был назначен оператором. Он принес жаровню с угольями, раздувальный мех и два небольшие железные прута, сел в один угол, раздул огонь и накалил свои прутья. Когда все было готово, положили меня на брюхо, и с большими обрядами начали раскаленным железом жечь бедную мою спину, между тем как все околостоящие, при каждом прикосновении, [127] с большого важностию восклицали: «худа шефа мидегед! да поможет Бог!» Мой медицинский консилиум, в соединенной своей мудрости положил, прожечь меня в тринадцати различных местах, в честь пророка (Лжепророка Магомета) и двенадцати Имамов, и хотя я еще при половине операции, не могши более выносить боли, начал кричать во всю мочь, но это не помогло, и меня не прежде выпустили, как по совершенном окончании врачевания. Скоро нельзя было залечить ран, которые мне наделали; а как они и никогда бы не зажили, если бы я не остался в совершенно спокойном положении, то я и решился заключиться в келье своей на все нужное для того время, по прошествии, чего крестец мой снова выправился, и я опять стал как ни в чем не бывал. Разумеется, излечение мое было приписано тринадцати заступникам, покровительствовавшим операцию, и целый город еще более удостоверился в целительном свойстве раскаленного железа. Что касается до меня, то я просто полагал, что долговременное успокоение было лучшим для меня доктором — однако ж не говорил о том никому, ибо совсем был не прочь от того, чтобы меня считали под покровительством [128] такого множества чествуемых на Востоке особ.

Я собрался теперь продолжать путешествие свое в Тегеран; но прежде вступления на этой сцене в ролю Дервиша, решился испытать свои способности, и перед собранием Семнанцев рассказать историю. Для сего отправился я на маленькую площадь, вблизи базара, где в полдень толпится большая часть праздношатающихся, и на обыкновенный, в таких случаях употребительный крик, собралась куча людей, которая и расположилась на земле, вокруг места, избранной мною сцены. Небольшая историйка об одном Багдадском цырюльнике (которую слышал я, когда еще сам принадлежал к этому цеху) пришла, по счастию, мне на память, и посреди сборища бродяг, разинувших уже рты и развесивших уши, сделал я первый опыт в новом своем искустве следующим рассказом:

«В царствование покойного Халифа Гарун Аррашида жил в Багдаде знаменитый брадобрей, по имени Али Сакал (Сакал называется по Турецки борода. Пер.). Он так славился твердою рукою и искуством [129] в своем ремесле, что с завязанными глазами мог обрить голову, и подбрить бороду и бакенбарды, ни мало не порезав. Всякий, кто в Багдаде хотя несколько следовал моде, не прибегал к искуству другого цирюльника, кроме Али Сакала: это сделало его гордым и надменным до того, что он уже не хотел почти приниматься за голову, которая не принадлежала, по крайней мере, какому нибудь Бегу или Аге. Дрова для топки были всегда дороги в Багдаде, а как в лавке Али был на них большой расход, то дровосеки приносили свои связки преимущественно к нему, будучи уверены, что сбудут их с рук. Однажды пришел к нему один бедный дровосек, еще новичок в своем ремесле, не имевший никогда дела с Али Сакалом, и предложил ему купить ношу дров, которую притащил он издалека на своем осле. Али назначил тот же час цену, сказав притом: «за всю ношу, которая на осле». Дровосек согласился, сложил дрова с осла, и требовал денег. «Ты еще не все снял с осла» сказал цырюльник: «подай мне и седло, потому что и оно принадлежит к ослиной ноше; так мы условились» — «Как!» воскликнул удивленный бедняк: — «слыханое ли дело, продавать седло вместе с [130] дровами! — Но как бы то ни было, сколько дровосек ни кричал и ни спорил, Али схватил дрова, седло и все, что лежало на осле, унес в свою лавку, и прогнал бедного мужика. Несчастный побежал к Кади, и рассказал ему свое горе; но Кади был один из знакомцев цырюльника, пользовавшихся его искуством, а потому и отказался мешаться в дело. Дровосек бросился к высшему судье, который также покровительствовал Али Сакалу, и не принял его жалобы. Бедняк прибегнул к самому Муфтию. Сей отец обещал обдумать и обсудить дело; но, выпив полдюжину чашек кофе, и выкурив столько же трубок табаку, объявил наконец, что это весьма запутанный казус, что в Коране о подобных случаях вовсе ничего не упоминается, и что потому он должен с терпением предаться своей участи. Однако же дровосек не потерял бодрости, кинулся к писцу, велел написать просьбу к Халифу, и подал ее сам в Пятницу, когда Царь в параде ехал в мечеть. Известно, с какою точностию Халиф читал просьбы, а потому дровосек недолго дожидался, пока его позвали во дворец. Приближась к Монарху, стал он на колени, облобызал землю, протянул руки вперед, покрыв [131] пальцы рукавом своей одежды, и сложив ноги плотно одну с другою: в таком положении ожидал он решения. «Любезный друг!» сказал ему Халиф: «слова на стороне цырюльника; справедливость на твоей. Но закон судит по словам, и условия заключаются в словах: первый должен итти своим путем, или он ничего не значит; условия должны быть сохраняемы свято, или взаимная доверенность между людьми исчезнет; а потому ноша твоя принадлежит цирюльнику; но» — тут подозвал он дровосека к себе, шепнул ему что-то на ухо, чего никто не мог слышать, и бедняк отправился доволен домой.

Здесь я остановился, и, протянув маленькую оловянную чашечку, сказал: «ну, почтенные слушатели, если вы мне что нибудь дадите, я не скрою от вас, что Халиф шепнул на ухо дровосеку». Повесть моя возбудила всеобщее любопытство, и у кого только были деньги в кошельке, всякий положил мне по монете.

«И так» — продолжал я: — «Халиф шепнул на ухо дровосеку, что должен он сделать для получения удовлетворения от цырюльника; а в чем именно состоял совет Халифа, это расскажу я вам теперь. Дровосек, откланявшись как водится, [132] пошел назад к своему ослу, который был привязан на дворе, взял его за повод и отправился домой. Несколько дней спустя, явился он опять к цирюльнику, как будто между ними ничего не было, и просил его показать свое искуство на нем и на его товарище, пришедшем вместе с ним из деревни. Условились в цене. Когда голова дровосека была выбрита, как следовало, Али Сакал спросил, где его товарищ. «Он здесь; я сей час приведу его!» — отвечал мужик, вышел из лавки, и скоро возвратился, ведя за собою на поводе своего осла. «Вот мой товарищ» сказал он: — «изволь брить его!» — «Его брить!» — вскричал изумленный Али: — «как бы не так! Будет и того, что я пачкал руки свои о твою глупую башку; а ты еще смеешь требовать, чтобы я то же сделал и с твоим ослом! Вон! или я обоих вас отправлю в Джеганнум (Арабское слово, означает ад. Пер.)» — и с сими словами выгнал он их из лавки.

«Дровосек пошел к Халифу, был допущен, и рассказал ему случившееся. «Хорошо» — сказал Повелитель правоверных (Так величают себя Магометане.), и обратясь к одному из своих [133] офицеров, велел немедленно привести к себе Али Сакала с его бритвами. Не прошло десяти минут, и цырюльник был уже перед ним. «Почему отказываешься ты обрить товарища этого человека?» спросил Халиф цырульника: «разве не так вы условились?» — Али поцеловал землю и отвечал: «это правда, о Государь! таково было наше условие; но слыхало ли, чтобы кто нибудь делал своим товарищем осла? видано ли, чтобы с ослом обходились, как с правоверным?» — «Может быть, ты и не совсем неправ» — отвечал Халиф: — «по слыханое ли также дело, чтобы сторговав ношу дров, включать в то число и ослиное седло? Нет, нет; теперь твоя очередь: сей час принимайся за осла, или, ты знаешь последствия». Нечего было делать; цырюльник принужден был приготовить большую чашу мыла, намылить осла с ног до головы, и в присутствии Султана и всего Двора выбрить осла, смиренно слушая, как все околостоящие смеялись на его счет. Бедный дровосек был отпущен с приличным денежным подарком, во всем Багдаде разнеслась история цырюльника, и все прославляли правосудие Халифа».

С. В-н.