Персидский Шах и его двор.

(Статья первая.)

(В 1824 г. издана была в Лондоне любопытная книга, роман,, под названием: Гаджи-Баба. Сочинитель, долго живший в Персии, при Английском посольстве, и совершенно знающий нравы и обычаи Персиян, представляет в этом романе свои замечания о Персии. Гаджи-Баба, Персидский Жилблаз-де-Сантиллана. Жизнь его есть только рамка, в которую вставляет Сочинитель разные картины нравов, обычаев, обрядов Персидских: видите живую картину, переноситесь в новый мир, слышите каждое из действующих лиц, говорящее своим языком, имеющее свои мнения, поверья, хорошую и худую сторону. Вообще, Сочинитель плохо умеет связывать происшествия; герой романа не возбуждает никакого участия, как и все Жилблазы, в свете и в романах; но подробности превосходны, дознание местностей [66] величайшее и краска везде естественны а ярки. Изображение Курдов и Армян Персидских, жизнь дервишей, муфтиев, купцов, ремесленников, война с Рускими, сказки и присказки Персиян, писаны с природы и мастерски. Представляем здесь два отрывка, в которых находятся некоторые черты изображения Шаха Персидского и двора его. Для объяснения надобно сказать, что Гаджи-Баба находится в числе приближенных людей Мирзы-Ахмата, придворного доктора. Разнесся слух, что Шах решился удостоить Эскулапа Персии своим посещением. За такую честь надобно отплатиться подарками: чем блистательнее и милостивее является Шах, тем более должен быть подарок. Доктор величайший скупец, человек низкого происхождения и женат на невольнице, исключенной из Шахова гарема за немолодые лета. Она гордится, что была некогда в гареме Шаха и самовластно управляет мужем и всем домом.)

____________________________________________________

Между тем, день отбытия Шахова в загородный дворец приближался; по обыкновению, он проводил время, которое оставалось у него до отъезда, посещая своих придворных, и следственно, пользуясь обильною жатвою подарков, коими обязаны посещаемые платить ему и его свите за оказанную честь и милость. Слух о посещении Шахом Мирзы-Ахмата подтвердился. Шах выбрал его в число тех людей, коих намерен был осчастливить, ибо Доктор слыл большим богачом и с давнего [67] времени считали его добычею, достойною когтей Шаха и свиты его. Назначили день, когда такая новая и неслыханная милость Шаха к его Доктору должна совершиться и Доктор быль извещен, что для блистательнейшего доказательства благоволения Шаха, приезд его будет не простое посещение, но что Доктор будет иметь счастие угостить Шаха, что Шах назначает у него свой Sham или обед.

Доктор, восхищенный величием милости и трепещущий при соображении, какую потерю причинит эта милость его кошельку, принялся за необходимые приготовления. Первое дело было в условии, что будет составлять и чего будет стоить pah-endaz (Расстилание драгоценных материй на пути Шаха.). Он знал, что об этом будут говорить в целом городе и что это будет служить для всех мерою благосклонности, какою пользуется он у Шаха. С одной стороны возбуждалось его честолюбие, с другой тревожила его скупость. Показав роскошь, можно было возбудить новые милости Шаха, которые разорят его; не показав великолепия, возбудил бы он презрение всего двора и соперников своих. С давнего уже времени он не советовался со мною; но теперь, вспомнив, как успешны были во многих случаях мои советы, он призвал меня к себе, [68]

«Что делать, Гаджи, в таких затруднительных обстоятельствах?» сказал он. «Мне говорят, что Шах ожидает от меня значительной постилки, и это говорил мне сам Главный Казначей, которого роскошь в таком случае была предметом удивления всей Персии. Мне не возможно с ним соперничать. Он настаивает, чтобы я разостлал тонкое сукно от самого места вступления Шаха в улицу, до того места, где сойдет он с коня; чтобы оттуда Шах пошел по парчам до входа в сад, а чтобы от входа в сад до места, где сядет он, во всю длину двора настланы были Кашемирские шали, прибавляя постепенно ценность их, так, что шале, на которую расстелют musnud или парадный ковер, должна быть цены безмерной. Ты знаешь сам: ведь мне не вынести такого великолепия? Я hakim, ученый человек, а не богач. Впрочем, очень ясно, что у Казначея есть на руках и сукна и парчи и шали; все это хочется ему сбыть. Нет! не льзя мне послушаться! Да как же и не послушаться? Что делать?»

Я отвечал: — Вы hakim, это правда, но ведь вы Шахов Доктор, вы занимаете важное место. К томужь и по супруге вашей, вам должно сделать что нибудь достойное столь великого родства. [69] Шах будет недоволен, когда вы примете его так, что не дадите ему всяческих доказательств, как сильно чувствуете вы его высокую милость.

«Согласен», сказал Мирза, «все это правда, друг Гаджи; но ведь я все не более как доктор и не льзя же предполагать, чтобы у меня запасены были шали, сукны, парчи».

— Но как же хотите сделать иначе? Вы Доктор, но не льзя же вам, как Доктору, усыпать дороги ялаппою, а на почтеннейшее седалище Шаха разостлать лоскут доброго пластыря?

«Нет; но мы могли бы дорогу усыпать свеженькими цветами; ну, а это не дорого; потом положить на дорогу целого быка и разбить под ногами Шахова коня множество стклянок с ликёрами. Довольно?»

— Не возможно! вскричал я. Поступите вы так, и Шах и соперники ваши найдут тысячу средств оголить вас так, как гола моя ладонь. Не нужно, может быть, делать всего, что вам говорил Главный Казначей, но должно вам, по крайней мере, устлать улицу Индийскою кисеею, место, где ступит Шах, бархатом, двор парчами, а комнату шалями. Это станет не очень дорого.

«Не худо говоришь», сказала Доктор. «Так может устроиться. Кисея есть дома: ее купили было на платье [70] женщинам, но они погодят. — Один больной подарил мне недавно штучку Испаганского бархата. Я продам почетный кафтан, подаренный мне Шахом, и куплю парчи, а две, три Кашемирские шаля найдем у жен и ими застелем комнату. С благословением Али все пойдет ладно!»

— Про гарем вы и забыли? Вы знаете, что Шаху открыт вход во все гаремы; ваши жены и невольницы должны быть одеты, как можно лучше.

«О! что до них, они займут что надобно у своих знакомок: перстней, шалей, всякой всячины».

— Нет! нет! закричала его Ханша, когда наши распоряжения дошли до ее ушей. Она шумела, спорила, называла своего мужа скупцом, негодяем, говорила, что он не достоин такой, какова она, супруги и настояла, что он должен вести себя пристойным образом, судя по высокому отличию, какого сделался предметом. Бесполезно было с ней спорить, и в следствие того, приготовления сделаны были гораздо блистательнее нежели полагал Доктор. Всякий из его домочадцов казался оживлен одним общим чувством: вытормошить у хозяина сколько можно более денег, которые он так долго копил и собирал всеми средствами, добрыми и худыми.

Утром еще, в тот день, когда для Мирзы-Ахмата должна была совершиться [71] великая почесть, астрологи поверили свои наблюдения, нашли, что день этот был счастливейший — и весьма рано шум приготовлений раздался во всем соседстве докторского жилища. Явились учредители Шаховых шатров. Они завладели комнатами, разостлали ковры, расставили украшения в зале, где Шах должен давать аудиенцию, приготовили Шахский musnud и покрыли его драгоценною шалью, полили двор водою, устроили фонтаны и повесили занавесы по стенам дома. За ними пришли Шаховы садовники и везде наставили цветов; на фонтане, находившемся против Шахова седалища, набросали розовых листочков, так что из них составились любопытные девизы. Померанцевые деревья везде видны были целыми рядами; все это придало двору и дому Доктора вид веселый и живой.

Тогда повара Шаховы, самая многочисленная и всех более своевольная толпа, приехали с таким множеством горшков, котлов, кофейников, что Доктор потерял терпение и спросил у главного повара: что это значит и не хотят ли они вместе с Шахом накормить весь город? — Совсем нет, отвечал повар, но может быть вы припомните слова Саади:

«Когда Шах велит сорвать одну грушу с дерева, рабы его кричать: Руби дерево с корнем! И если Шах [72] попросит у кого нибудь на подданных одного яйца куриного, то немедленно весь птичник подданного завершится на вертеле».

Доктор замолчал. Повара овладели кухней, но там не нашли они и четверти пространства, какое было им надобно. В ближнем дворе устроили временные печи, поставили котлы и начали варит сарацинское пшено, которое обыкновенно раздается при посещении Шаха всем присутствующим. Кроме поваров, толпа кандитеров заняла часть дома и начала готовить конфекты, шербеты, мороженое и фрукты. Они потребовали такое множество приправ, что Доктор взглянув на их реэстр, едва не задохся от ужаса. Наконец прибежало множество певцов, музыкантов Шаховых и luti bashi или начальник Шаховых шутов, с двадцатью флейщиками; за каждым шел барабанщик.

Час для посещения Шахова был назначен после вечерней молитвы, при захождения солнца. В положенное время, когда полудневный жар уменьшился и обитатели Тегерана готовились наслаждаться прохладой вечера, Шах оставил дворец и отправился к Доктору своему. Улицы были выметены и политы; по мере того, как приближался Шах со свитою, разбрасывали на них цветы. Мирза-Ахмат сам отправился перед [73] тем во дворец известить Шаха, что все было готово и шел пешком подле стремени Шахова, в толпе его придворных.

Шествие открывалось крикунами. Вооружась палками, с отличиями по чину каждого из них, и в парадных одеждах, во все горло провозглашали они, что Шах едет и разгоняли между тем народ на пути его. Заборы по улицам были покрыты женщинами в белых покрывалах; из богатых домов, женщины смотрели не через забор, а в отверстия, нарочно устроенные для этого в стенах, закрывающих внутренние террасы. Значительное число разбивателей шатра Шахского и постилателей ковров следовали за крикунами, также с длинными палками и тоже гнали народ с дороги. За тем ехала толпа конных офицеров, в платьях, богато вышитых; далее, служители Шаха в нарядных платьях своих и держа в руках золотые трубки; носитель туфлей Шаховых, с туфлями; носитель умыванья Шахова, с своими кувшинами и горшками; носитель плаща; надзиратель коробочки с опиумом и бесчисленное множество других. Так как выезд Шаха быль частный, а не торжественный и публичный, то перед Шахом не вели ни одного из его коней, в большом параде умножающих блеск и великолепие. Но за [74] служителями Шаха следовало, по два в ряд, множество скороходов, одетых самым странным образом: одни с золотыми монетами, нашитыми на черные бархатные платья; другие в парчевых и в шелковых платьях. После них ехал сам Шах; подле него шел первый скороход его, важный при дворе человек, отличенный от других плетью, с эмалевым черенком, заткнутым за пояс. Шах ехал на смирном коне, богато убранном и выступавшем иноходью. Костюм Шаха был очень прост и отличался только бесценностью шалей и других материй, из коих был оный составлен. В 50-ти шагах за Шахом ехали трое из сыновей его, а потом знатнейший из знатнейших, великий учредитель обрядов, первый конюший, придворный поэт и множество других вельмож, сопровождаемых своими слугами. Словом, считая вообще гостей, которые должны были разделят обед Мирзы— Ахмата, мы положим весьма умеренное число, если скажем: пять сот человек.

Шах сошел с коня у ворот: они были тесны и въехать в них на лошади было невозможно. Он прошел по аллее цветов через двор и сел на приготовленное для него место, в большой зале. Все, за исключением детей его, остались во дворе и на улице; Доктор замешан был в толпе слуг. [75]

Когда Шах отдохнул несколько, великий учредитель обрядов, сопровождаемый первым конюшим, оба босыми ногами, подступили к месту Шахова седалища. Последний держал серебряный поднос, на котором раскладено было сто томанов, все новенькими золотыми монетами. Громко закричал тогда учредитель обрядов: «Презреннейший из рабов униженно доносит средоточию вселенныя, государю государей, тени Божией на земле (Титул Шаха.), что Мирза-Ахмат, первый Доктор его величия, осмеливается приближаться к священному праху стоп его и молит средоточие вселенныя принять сто томанов золота».

Шах отвечал: — Добро пожаловать Мирза-Ахмат. Вижу, что ты добрый раб. Шах чувствует к тебе особенное благоволение; лицо твое убелилось и важность приросла. Поди, благодари Бога, что Шах пришел в дом твой и принимает твое приношение.

Доктор приближился, пал на колена и целовал землю. Вступили другие.

Шах обратился к своему знатнейшему из знатнейших и сказал (Следующий разговор Шаха с своими рабами не выдумка, и он вполне показывает невежество и бесстыдство Персиян.): — Уверяю головою Шаха, что [76] Мирза-Ахмат добрый человек. В Персии нет ему подобного; он мудрее Локмана и ученее Галлиена.

«Так!» отвечал знатнейший из знатнейших. «И что был Локман? что был этот щенок Галлиен? Все происходит от влияния блистательной звезды государя государей: Персия не видала еще государя ему подобного и с ним вместе такого Доктора. Пусть хвалят докторов Европы и Индии; но где кроме Персии существуют знания? Кто осмелится оспоривать в чем нибудь наше преимущество, пока Персию будет освещать блеск нашего Шаха, беспримерного и великого».

— Вот что правда, сказал Шах. Персия, от начала света доныне, всегда была земля славная умом обитателей, великолепием и мудростью Монархов. С Каюмара, первого Шаха в свете, до меня, вашего повелителя, какой ряд совершеннейших и славнейших Государей! В Индии были государи, в Аравии были Халифы, в Турции кровопийцы (kbon-khors), в Татарии Ханы, в Китае Богдыханы. Что касается до Европейцов, пришедших в наши отчины (слава Богу! не знаем откуда) покупать, продавать, подносить нам подарки, они бедные неверные! Слушайте: ни одно из имен их государей мне неизвестно!

«Belli! Belli! Так, так!» закричал знатнейший, «я твой раб: делай со мной [77] что хочешь! Исключая Французов и Англичан, которые что-то значат в мире, все другие народы — менее нежели ничто».

— Справедливо, справедливо, отвечал Шах смеясь, ха! ха! ха!

«Удивительна мудрость Шаха!» воскликнул знатнейший.

— Так! так! хором закричали все. Да живет он тысячу лет! сказал один. Да не уменьшится никогда тень его! сказал другой.

— Велик и премудр Шах Персии! воскликнули опять все присутствовавшие.

«Но» сказал Шах, и все умолкли. «Но, знаете ли вы самое смешное о Московитянах. У них нет андерунов (женских отделений): женщины и мужчины живут вместе; женщины у них без покрывал; всякий мужчина видит их лица! Скажи мне, Мирза-Ахмат, ты, Доктор и философ! как это устроено, что только мы Музульмане, одни в целом свете, дорожим своими женами и держим их в своей власти? Ты живой пример супружеского счастия (прибавил Шах смеясь); ты, которого, как я слышал, жена слушается и любит!»

— Обладатель благоволения и покрова государя государей, я счастлив совершенно, ибо я, моя жена и все что имею, твое, и мы твои недостойные рабы! Если твой раб чем нибудь обладает, [78] это пришло к нему чрез тебя и для тебя, благо мира! Мои слабости будут добродетели, когда ты велишь. Но какая лампада светит, когда блистает солнце? И какой минарет высок, при подошве горы Алуенды? Что касается до женщин, то, презреннейший из рабов твоих думает, что Европейцы ниже людей, то есть Музульманов, и выше скотов, то есть скотов, но ближе однакож к скотам, нежели к Музульманам.

«Хорошо, Доктор, умно!» сказал Шах. «И так, теперь уже ясно, что кроме нас, все остальные народы не люди, а скоты! И наш Мугаммед (да будет с ним мир и благословение) рек тоже. Неверных будут на том свете жарить в огне, а мы будем сидеть с гуриями в седьмом небе. Но мне сказывали, Доктор, что твой рай начался уже на земле и что у тебя есть уже и здесь гурии? Сочти нам, много ли их у тебя?»

Мирза-Ахмат низко преклонился. — Все что позволит монарх иметь своему рабу, принадлежит повелителю! Настанет час благополучия и глава Мирзы-Ахмата коснется небес, когда стопа государя государей переступит праг моего недостойного андеруна

«Мы увидим сами, своими собственными очами», отвечал Шах. «Взгляд Шаха несет благополучие! Иди и скажи [79] своему гарему, что Шах посетит его. Если есть из твоих жен больная, если юная дева вздыхает о своем возлюбленном, или жена хочет освободиться от своего мужа, пусть придут они, взглянут на лицо Шаха — и благополучие будет следовать по стопам их!»

При сих словах поэт Шаха, до того хранивший глубокое молчание и, казалось, погруженный в размышление, вдруг воскликнул: «Все, что рек Шах великий есть новое доказательство его милости и благости!» И потом громко заговорил он в стихах. -

«Одно солнце на небе; один Шах в Иране.

Жизнь, свет, радость и благоденствие следуют там, где они являются.

Лекарь хвалит свои лекарства, но какое лекарство сравнится со взором Шаха?

Что спиканар, безоар и мумия в сравнении со взглядом Шаха?

О Мирза-Ахмат, счастливейший из человеков, счастливейший из докторов!

Ты обладаешь присутствием Шаха, следовательно, твой дом вмещает в себе драгоценнейшее из драгоценнейших лекарств в мире.

Закрой своего Галлиена, сожги своего Иппократа, брось в угол Авиценну! Здесь тот, кто отец их по могуществу целения! [80]

Кто променяет взгляд Шаха на лекарства их? Кто спросит пластыря, когда взгляд его целить все болезни?

О Мирза-Ахмат, счастливейший из человеков, счастливейший из докторов!»

Все, кто ни был в собрании, все молчали, пока поэт говорил стихи свои. Он умолк и Шах воскликнул: «Aferin, это славно! Ты истинный поэт, ты достоин своего века! Что в сравнении с тобой Фердуси? А Мухмат, Газневид? Грязь, Hak Bud! Поди (сказал потом Шах, оборотясь к знатнейшему из знатнейших), поди, поцелуй его и наполни рот его сладчайшим сахаром! Все наслаждения да сопровождают того, кто сочиняет такие стихи».

Знатнейший приложился густою бородою своею к губам поэта и взяв горстями конфектов с блюда, нарочно поднесенного, набил ими поэту полон рот, соблюдая известные обряды.

Поэт не рад был своему благополучию, но старался показать, что он на верху славы и счастия. С ужасными кривляньями проглатывал он что набили ему в рот и едва не подавился, так что слезы потекли из глаз его.

Тогда Шах подал знак рукою; все удалились и чиновники начали накрывать обед своему повелителю.

Кроме служителей, подававших кушанья, в залу, где обедал Шах, никого [81] не впускали. Только трое сыновей его были в ней зрителями: они стояли подле стены, в нарядных платьях своих. Мирза-Ахмат ждал окончания обеда за дверьми. Первый из слуг Шаха разостлал на ковре, вместо скатерти, превосходнейшую Кашемирскую шаль, с золотыми кистями и бахрамою. За тем подали Шаху умыть руки и начали носит кушанья. Каждое блюдо было отведано и запечатано в кухне дворецким Шаха, из опасения отравы, а печать снимал дворецкий при самом Шахе. В приготовлении кушаньев истощена была вся утонченность восточной роскоши. Сарацинское пшено обдавало Шаха благовонными парами, расставленное перед ним в различных приправах. Сперва подали его в виде шилава, столь же белого, как снег; потом пилава, с бараниной и птицами, поджаренными особо и потом переваренными с пшеном. Четвертое блюдо было пшено сарацинское, окрашенное шафраном и усыпанное сухим горохом; наконец явилось кушанье, Шах всех кушаньев Персидских, narinj pilau, пилав с померанцовыми корками, пряностями всех сортов, миндалем и сахаром. На трапезе Шаха являлось множество и других кушаньев: тут видны были лососи и сельди Каспийского моря и форели из реки Зенже, близь Эривани; рагу, в чашах Китайского фарфора; тельные, [82] сваренные в бульонах, приправленные пшеном, сладкими травами и луком; душенное мясо, с мозгом из костей, и мяса, поджаренные в сок; маленькие тыквы, фаршированные мясом и фрикассированные с маслом; пареная дичина с темным соусом из груш; огромная яичница, пальца в два толщиною; чаша полная мясного сока, с бараниной; миндаль, груши и Тамариновые плоды; блюдо выпускной яичницы, с маслом и сахаром и множество других кушаньев, которые долго было бы описывать. Целый баран был принесен прямо с вертела, рябчики, и что считается самым лакомым и драгоценным кушаньем в Персии, два рябчика capk dereh; Мазандеранские фазаны и лучшие части дикого осла и газелей. Выбор и изобилие превосходных кушаньев изумляли всех и кушанья были обставлены кругом средоточие вселенной в таком изобилии, что он сам среди их казался каким нибудь кушаньем, Нечего говорить о бесчисленных принадлежностях стола: плодах в сахаре, в уксусе; сырах, маслах, луковицах, кореньях, перцах, дулях в проч. Описание завлекло бы меня далеко; но надобно сказать что нибудь о шербетах. Они были в огромнейших Китайских фарфоровых чашах, самых драгоценных, и их черпала ковшиками из грушевого дерева, чудной работы. Некоторые из [83] шербетов были произведение высочайшего поваренного искуства, составлены из пряных кореньев, с уксусом, сахаром я водою, так смешанными вместе, что сладкое и кислое не превозмогали одно другого я были чувствуемы вдруг, как горе и радость в жизни человеческой; другие шербеты были из подсахаренной воды, с розовою эссенциею; третьи с гранатами, и все вообще прохолождены льдом, плававшим в чашах.

Средоточие вселенныя смотрел на все кушанья, нюхал многие, трогал некоторые, нагибался к другим, молча шевелил рукой пилавы и — ел кое-что. Между тем дети его, и те которые служили при обеде, стояли, не смея дышать, опустив глаза и руки, неподвижны, со всеми знаками глубочайшего почтения. Наконец Шах кончил свой обед, встал и вышел в другую комнату, где умыл руки, хлебнул кофе и закурил свою трубку, в которой дым проходил через воду.

Пока он был еще за столом, одно блюдо пилава, по приказанию его, отнесено было к Мирзе-Ахмату. Такой подарок считается милостью необыкновенною и Доктор щедро должен был отдарить принесшего блюдо. Такое же отличие сделано было поэту за его экспромпт и присланный с блюдом был награжден от него богатым образом. Средоточие [84] вселенныя послал еще одно из кушаньев жене Доктора и она не скупясь наградила Посланника Шахова. Таким образом, не тратя ничего, Шах успел наградить осчастливить шесть человек.

После Шаха сели за обед его дети; когда кончили они, блюды перенесли в другую комнату, где знатнейший из знатнейших, поэт и другие чиновники и придворные засели за обед и таким образом доедаемы были постепенно кушанья, начатые средоточием вселенныя; блюды уменьшались мало помалу, переходя из рук в руки, ниже и ниже, до того, что поваренкам досталось только лизать посуду.

Между тем, пока свита Шахова торопилась есть и пить, Шах отправился в гарем Доктора. Там от имени жены Мирзы-Ахмата поднесли ему подарки; танцовщицы и певицы встретили его с тамбуринами, а парчу, по которой прошел он в гарем, схватили и разделили между собою его эвнухи. Шах слушал музыку и пение, смотрел на жен и невольниц Доктора. Одна из них, прелестная девушка, заслужила благосклонную похвалу Шаха и Мирза-Ахмат на коленях просил сделать его счастливейшим из смертных, принять невольницу в подарок. Шах так был милостив, что согласился на прошение [85] Доктора и невольницу увезли во дворец средоточия вселенной.

Когда возвратился Шах в залу обеда, крик: «gitchin, ехать!» раздавался по улице; все устроилось прежним порядком. За исключением огромных фонарей, по величине которых судили о знатности чиновников, пред коими несены они были, возвращение Шаха представляло тоже самое, что и приезд его в дом Мирзы-Ахмата. С Шахом удалилось все, что оживляло за несколько времени жилище Доктора: он засел в углу своего дома, рассчитывая, чего стоила ему благосклонность и милость средоточие вселенной, государя над государями...

Текст воспроизведен по изданию: Персидский шах и его двор // Московский телеграф, Часть 15, № 10. 1827

© текст - ??. 1827
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
©
OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Московский телеграф. 1827