-

ПЕРСИЯ И ПЕРСИЯНЕ

Донесение А. С. Грибоедова.

1827.

В биографии кн. В. Г. Мадатова, напечатанной в «Русской Старине», (изд. 1873 г., т. VII, стр. 87-102), сообщены некоторые данные относительно войны России с Персией. Война эта, вполне предвиденная Ермоловым, но совершенно неожиданная для высшего правительства в Петербурге, вспыхнула летом 1826 г. Она началась внезапным вторжением наследника персидского престола Аббас-Мирзы в русские пределы. 3-го сентября 1826 г., блестящая победа кн. Мадатова под Шамхором остановила успехи Персиян. Вслед за тем, 13-го сентября произошла славная для русских битва под Елисаветполем. Честь победы принадлежит скорее кн. Мадатову, нежели генералу Паскевичу.

Успех за успехом сопровождали затем русское оружие. Русские, отбросив Персиян в их пределы, перенесли войну в Персию. 21-го мая 1827 года, генерал Паскевич сделан был, вместо Ермолова, главнокомандующим кавказским корпусом (К этой эпохе относится обширное собрание материалов, именно: секретные донесения и письма Ермолова, Дибича и Паскевича 1826-1827 гг., впервые появившиеся в «Русской Старине», изд. 1872 г., т. V, стр. 705, и т. VI, стр. 39 и 243.). 2-го июля, Аббас-Мирза был совершенно разбит под Нахичеванью и сам едва успел ускакать. 7-го июля сдалась персидская крепость Аббас-Абад. Вскоре за этими блестящими успехами, Паскевич, с ответом на троекратные просьбы Аббас-Мирзы о заключении мира, послал в персидский лагерь для переговоров одного из состоявших при себе чиновников: то был знаменитый автор «Горе от Ума», Александр Сергеевич Грибоедов.

Подробный и интересный рассказ Грибоедова об этой поездке читатели найдут в представляемом здесь донесении его генералу Паскевичу. Документ этот важен как для биографии гениального писателя, так еще более по тем характерным, тонко подмеченным чертам персидских нравов, обычаев, понятий, какие Грибоедов соединил к своем рассказе. Печатаем его по двум спискам: один — довольно неисправный — [800] приобретен от И. А. Пузыревского из бумаг Н. В. Кукольника, а другой — вполне тщательный, руки Ф. В. Булгарина, — получен вами от его сыновей Б. Ф. и В. Ф., при посредстве Т. А. Сосновского.

Ред.

Командиру отдельного кавказского корпуса генералу-от-инфантерии, генерал-адъютанту и кавалеру Паскевичу. Иностранной коллегии надворного советника Грибоедова донесение.

30-го июля 1827 г. Лагерь при селении Карабабы.

20-го числа июля я, по приказанию вашего высокопревосходительства, отправился из крепости Аббас-Абад в персидский лагерь, куда в тот же день прибыл перед вечером; 7-м часов езды скорой, расстояние около 49 верст от Аракса до опустелой деревни Каразиадин, где я должен был ждать, когда позовет меня, к себе Аббас-Мирза. Скудно разбросанные палатки не означая присутствия многочисленного войска. Вечером прибыл ко мне Мирза-Измаил с приветствиями от Шахзады, который на ту пору прохлаждался в горах, и только на другой день намерен был спуститься к Каразиадину, или в Чорскую долину (так называется целый округ из 12-ти деревень). К моей палатке поставлена почетный караул, разумеется, чтоб иметь надо мою надзор; но все условия вежливости были соблюдены, даже до излишества.

21-го июля, поутру, подошва гор к югу, со стороны Хоя, запестрела вооруженными конными и сарбазами, — и вскоре был разбит лагерь на большом протяжении.

В час пополудни за мною прибыл наиб Эшин-Агаси от Аббас-Мирзы, к которому я отправился с толпою народа; при мне же были Мирза-Измаил и Мирза-Сале. Я был допущен к аудиенции тотчас, без предварительных церемоний. Аббас-Мирза один был в обширной палатке; со мною взошли несколько человек из его приближенных.

После первых приветствий и вопросов о вашем здоровый, обо мне собственно, он начал мне вспоминать о прежнем моем пребывании в Тавризе и проч. Потом долго и горько жаловался на генерала Ермолова, Мазоровича, Севаримидзева, как на главных, по его мнению, зачинщиков нынешней войны. Я ему отвечал, что неудовольствия были обоюдны, по случаю спора о границах; но с нашей стороны никогда бы не вызвали военных действий, если бы сам Шахзади не вторгнулся в наши области. [801]

— «Моих и шаха послов не допускали до государя, писем не доставляли в Петербург, — сколько я их показывал князю Меншикову, мне обратно присланных, даже нераспечатанных, сколько теперь у меня их сохраняется, в том же виде, для оправдания моего перед государем вашим».

Я ему напомнил о двукратном приезде в Россию Абуль-Гассан-хана, о Мекмед-Гассан-хане-Афшаре, о Мирза-Сале, бывших в Петербурге, чрез которых всегда можно было представить императорскому двору жалобы, еслибы они основаны были на справедливости. Наконец, князь Меншиков для того был прислан в Персию от самого государя, чтобы устранить поспешно и навсегда возникшие тогда несогласия. Впрочем, когда кто лежит болен целый год, не отыскивают уже первых причин его болезни; а стараются уврачевать ее, — так и с настоящею войною.

Разговор в этом смысле продолжался более часу. Я вынужден был сказать, что не имею поручения разбирать то, что предшествовало войне, что это не мое дело...

— «Так все вы говорите: не мое дело, — но разве нет суда на этом свете!»

— Ваше высочество сами поставили себя судьею в собственном деле, и предпочли решить его оружием. Не отнимая у вас ни благоразумия, ни храбрости, ни силы, замечу одно только: кто первый начинает войну, никогда не может сказать, чем она кончится.

— «Правда», отвечал он.

— Прошлого года персидские войска внезапно и довольно далеко проникли в наши владения по сю сторону Кавказа. Нынче мы пройдя Эриванскую и Нахичеванскую области, стали на Араксе, овладели Аббас-Абадом, откуда я прислан...

— «Овладели! взяли! Вам, сдал Аббас-Абад зять мой, трус, — он женщина, хуже женщины».

— Сделайте то, что мы сделали против какой-либо крепости, и она сдастся вашему высочеству.

— «Нет, вы умрете на стене, ни один живой не останется; мои не умели этого сделать, иначе вам никогда бы не овладеть Аббас-Абадом».

— Как бы то ни было, при настоящем положения дел уже три раза, как генерал получал от вас предложения о мире, и ни одно из ваших сообщений несходно с условиями, мимо которых с нашей стороны не приступят ни к каким переговорам. Такова есть воля государя. Чтобы на этот счет не было более [802] недоразумений, я сюда прислан. При том должен объявить вашему высочеству, что посланные ваши, если явятся с предложениями другого рода, несогласными с нашими, или для прений о том, кто первый был причиною войны, — они не только не получат удовлетворительного ответа, но главноначальствующий не признает себя даже в праве их выслушивать. Условия же, если ваше высочество расположены их выслушать, я сейчас буду иметь честь изложить вам, — в этом именно состоит мое поручение.

— «Послушаем», сказал он; «но разве должно непременно трактовать, наступя на горло, и нельзя рассуждать о том, что было прежде?»

Тут он опять начал распространяться о безуспешных прежних его усилиях жить с нами в мире, под сению расположения к нему российского императора. Обвинения с жаром против пограничных начальников, не щадя и своих сардар и брата его; потом неистощимые уверения в преданности императору, — все это быстро следовало одно за другим. Я из некоторых слов мог, однако, заметить, что личный характер государя императора сильно действует на него, как отпечаток твердости и постоянства в предприятиях; так, он отзывался, по свидетельству ли англичан, или по другим до него дошедшим сведениям, но повторил не раз, что он знает о решительных свойствах великого императора, что свидетельствуют все сыны и братьи европейских царей и послы, приезжавшие поздравлять его со вступлением на престол. Тоже впечатление я потом заметил и в прочих лицах, с которыми имел дело в персидском лагере; они рассказывают множество анекдотов, — иные справедливые, большею честью вымышленные, но представляющие российского государя в каком-то могущественном виде, страшном и для его неприятелей. Я воспользовался этих, чтобы обратить внимание Шахзады на неприличность прошлогодних поступков в Персии против кн. Меншикова.

— Как, с такими понятиями о могуществе нашего государя, вы решились оскорбить его в лице посланника его величества, которого задержали против самых священных прав, признанных всеми государствами? Теперь, кроме убытков, нами понесенных при вашем впадении в наши области, кроме нарушений границ, оскорблена и личность самого императора, — а у нас честь государя есть честь народная!

При этих словах, он как будто поражен был какою-то мыслью, и так непринужденно, громко и красноречиво расклевала в своем проступке, что мне самому ничего не оставалось к этому [803] прибавят. Предоставляю вашему высокопревосходительству судить, насколько это раскаяние смиренно, по известному уже вам характеру Персиян.

После того он всех выслал; остались: он, я и мой переводчик; но за занавесью выказывался человек, в котором я опять узнал Алагр-хана. Аббас-Мирза, наконец, решился выслушать условия, говоря, однако, что он уже их знает от Мирзы-Сале.

Переводчик мой пространно объяснил ему, чего требует наше правительство; по поданным ему от меня наставлениям, ни разу не уклонялся от должной учтивости и уважения к тому, с кем говорил, всячески щадя его самолюбие. Шахзади несколько раз покушался его прервать, но я с покорностью просил его быть терпеливее, иначе мое поручение останется недовершенным. Когда все с нашей стороны было объяснено, он едва не вскочил с места.

— «Так вот ваши условия! Вы их предписываете шаху иранскому, как своему подданному! Уступка двух областей, дань деньгами! но когда вы слыхали, чтобы шах персидский сделался подданным другого государя? Он сам раздавал короны. Персия еще же погибла».

— И Персия имела свои дни счастия и славы; но я осмелюсь напомнить вашему высочеству о Гуссейн-шахе-Софие, который лишился престола, побежденный авганцами. Предоставляю собственному просвещенному уму вашему судить, насколько русские сильнее авганцев.

— «Кто же хвалит за это шаха Гуссейна; он поступил подло, — разве и нам следовать его примеру?»

— Я вам назову великого человека и государя, Наполеона, который внес войну в русские пределы и заплатил за это утратою престола.

— «И был истинный герой: он защищался до самой крайности. Но вы, как всемирные завоеватели, все хотите захватить, — требуете областей, денег, и не принимаете никаких отговорок».

— При окончании каждой войны, несправедливо начатой с нами, мы отдаляем наши пределы и, вместе с тем, неприятеля, который бы отважился переступить их. Вот отчего в настоящих обстоятельствах требуется уступка областей Эриванской и Нахичеванской. Деньги — также род оружия, без которого нельзя вести войну. Это не торг, ваше высочество, даже не вознаграждение за претерпенные убытки: требуя денег, мы лишаем неприятеля способов вредить нам на долгое время.

Не скрою от вашего высокопревосходительства, что эти слова [804] показались очень неприятными Аббас-Мирзе. Может быть, я и несколько перешел за черту данного мне поручения; но смею вас уверить, что этим не только ничего не испорчено, но при будущих переговорах уполномоченные его императорского величества избавлены будут от труда исчислять персиянам итоги военных издержек, которые они оценяют, по-своему, довольно дешево, ибо армия их во время войны, даже в собственном краю, кормится сколько можно даром, на счет поселян беззащитных.

Аббас-Мирза подозвал меня, как можно ближе, и почти на ухо начал меня расспрашивать о степени власти, от государя вам вверенной, — можете ли вы от себя убавить некоторую часть своих требований; что есть два рода главнокомандующих: одни на все уполномоченные, другие — с правами ограниченными, какова, наконец, власть генерала Паскевича?

— Большая, отвечал я; но чем она более, тем более ответственность.

Потом я объяснил ему, что у нас одна господствующая воля самого государя императора, от которой никто уклониться не может, в какую бы власть облечен ни был; условия будущего мира начертаны по воле государя и исполнитель главноначальствующий, и проч. Это завлекло меня в сравнение с Персиею, где единовластие в государстве нарушается по прихоти частных владетелей и разномыслием людей, имеющих голос в совете шахском, даже исступлением пустынника, который из Кербелая является с возмутительными проповедями и вовлекает государство в дойну бедственную. Аббас-Мирза часто оборачивался к занавеске, за которой сидел Алагр-хан, и сказал мне:

— «У вас тоже не одна воля: в Петербурге одно говорят, Ермолов — другое; у нас был Муштанд для Музульман, вы тоже, для возбуждения против нас армян, выписали в Эчмеадзин христианского калифа», и так далее.

После многих отступлений, мы опять обратились к условиям будущего мира.

— «Итак, генерал Паскевич не может или не хочет сделать никакой отмены в объявленных вами предложениях? Мы заключим перемирие; это он может; тем временем я сам в нему прибуду в лагерь, скажу ему, чтобы он указал мне путь к императору, — сам отправлюсь в Петербург, или пошлю моего старшего сына, он наследник мой, как я — шахский. Будем целовать руку великого государя, престол его, — мы его оскорбили, будем просить прощения, он во всем властен, но великодушен; захочет [805] областей, денег — и деньги, и весь Ардзебидзам, и самого себя отдам ему в жертву; но чистосердечных сим поступком приобрету приязнь и покровительство российского императора».

Эту идею он развивал мне с различными изменениями, и при каждом разе я напоминал ему, что ваше высокопревосходительство не в праве, в нынешних обстоятельствах, дать ему или Эмир-Зади пропуск в С.-Петербург; что это намерение гораздо удобнее было исполнить прошлого года, во время коронации императора; но Шахзади предпочел тогда схватиться за оружие, и я не могу скрыть, что государь разгневан именно и лично самим Аббас-Мирзою.

Он снова говорил, что знает, чувствует это, — готов исправить вину свою, снискать утраченное им благоволение государя; эти уверения он повторял до бесконечности.

— «Скажите, Грибоедов, вы жили в Тавризе, — чего я не делал, чтобы с вами остаться в дружбе? чем можете укорить меня, каким проступком против трактата?»

Я привел ему на память рассеяние возмутительных фирманов в Дагестане, на которые во все время жаловался генерал Ермолов.

— «Видели ли вы их? где они? Это нелепости, вымышленные моими врагами — Ермоловым и Мазаровичем, также как и уши, и носы убитых на Кавказе русских, которые будто бы привезены были лезгинами ко мне в Тавриз. Когда же это было? Вы свидетель, что это ложь; между тем, император Александр выговаривал это Мехмед-Гуссейну-хану в Петербурге; такими клеветали возбуждали против меня покойного вашего императора и также умели лишить меня благосклонности его преемника. С кн. Меншиковым можно было иметь дело — умный и не коварный человек; но он всегда отговаривался, что не имеет власти делать мне иных предложений, кроме тех, которые мне уже объявлены были генералом Ермоловым. Теперь, если мы вам отдадим области, заплатим требуемую сумку, что приобретем в замену? Новые предлоги к будущим распрям, которые со временем созреют и произведут опять войну. При заключении прежнего мира, мы отказались в пользу вашу от обширнейших провинций, на все согласились, что от нас хотели, — англичане тому свидетели; и что же приобрели, кроме новых притязаний с вашей стороны, обид нестерпимых! Мир во сто раз хуже войны! Нынче посланные мои принимаются ласковее генералом Паскевичем, сообщения его со мною вежливее, чем во время так называемого мира; я перечесть не могу всех [806] оскорблений, мною претерпенных в течении десяти лет. Нет! Я, или сын мой, мы непременно должны ехать к императору...» и проч.

Я опять представлял ему невозможность вашему высокопревосходительству допустить этого; и в обыкновенное время приличие требует писать предварительно в Петербург, и просить на то соизволения его императорского величества. Он начал рассчитывать, как скоро может прибыть ответ из С.-Петербурга; требовал от меня ручательства, что государь допустит его к себе; просил меня стараться об этом дружески и усердно при вашем высокопревосходительстве, а вас самих — ходатайствовать за него в С.-Петербурге, — в то самое время, как я неоднократно изъявлял ему мое сомнение о том, возможно ли такие предложения делать и принимать в военное время. Способ трактовать — исключительно свойственный Персиянам, которые разговор о деле государственном внезапно обращают в дружескую гаремную беседу, и поручают хлопотать в их пользу чиновнику воюющей с ними державы, как доброму их приятелю. Все это я заметил самому Шахзади довольно бесполезно. Начались и продолжались толки о перемирии на то время, как пошлется донесение в С.-Петербург, и получится желаемый ответ, т. е., от 4-х до 5-ти недель. Я не признал за нужное оспаривать далее надежд Аббаса-Мирзы, не подкрепляя их, впрочем, ни малейшим уверением, и занялся условиями перемирия, как дела, для нас полезного. Предложение о том было с его стороны. Он хотел, чтобы мы отступили к Карибаду, а он — в Тавриз; Нахичиванскую область очистить и считал нейтральною, кроме Аббас-Абада, которого гарнизон он на себя брал продовольствовать. Во многом мы били согласны; я иное отвергал, — ни в чем не условились и я просил дать мне несколько часов досуга, чтобы обдумать и написать ему проэкт перемирия.

— «Нет! сейчас решить, я не хочу вашего письма. Ради Бога, не пишите, — вы потом не отступитесь ни от одного слова».

Кончилось, однако, на том, что я у себя обделаю и потом представлю ему условия. Приветствия полились рекою, похвалы, лесть, более или менее сносные. Аббас-Мирза спрашивал, часто ли обо мне наведываются его окружающие? кто из них был у меня? чтобы утром явились ко мне, не оставляли меня скучать. В этом тумане я откланялся. Шесть часов продолжался разговор наш. Перед вечером я прибыл в себе.

Ночью я написал проэкт перемирия по данному наставлению мне от вашего высокопревосходительства; потом заставил его перевесть. Случай казался удобным привести к окончанию это дело. [807] Аббас-Мирза сам подал тому первый повод. Притом я, в трехлетнее мое пребывание в Тавризе, никогда не видел его в таком расположении духа, с такою готовностью на всякого рода соглашения, в такой горячности раскаяния. Впоследствии, однако, подтвердились наблюдения, не одним мною сделанные, что у персиян слова с делами в вечном между собою раздоре.

22-го июли 1827 г., рано поутру, я сверил подлиник с переводом бумаги, которую намерен был отправить к Аббас-Мирзе. Меня посетил Мирза-Мехмед-Али-Мустафа и проговорил целое утро. Дело шло о невыгодном положении Шахзади, отца его, и вообще всей Персии в отношении к нам. Я изумлялся тому, что слышал: персидское высокомерие исчезло совершенно. Между прочим, я высказав Мирзе-Мехмед-Али то, чего не договорил накануне самому Шахзаде, по той причине, что мы ни минуты в двоем не оставались, о будущей незавидной судьбе его: когда весь Ардербидзан будет в руках наших, — какое лицо представит он из себя между братьями, лишась удела, ему от шаха пожалованного, и этим лишением обязанный сам себе, своей опрометчивости. Все бедствия, которые потом постигнут Персию, если война продолжится, припишут ему же, — и это, конечно, не только не утвердит его наследственного права, но может отдалить его от престола.

Мирза-Мехмед-Али во всем соглашался, и передал мои слова Аббас-Мирзе, потому что он сам мне потом говорил об этом.

Бумагу мою я к нему отправил и должен был в тот же день вторично к нему явиться; но, вместо того, почувствовал в себе сильный жар во всем теле, боль головную, и слег в постель со всеми признаками горячки, — действие губительного климата. Ртуть в полдень возносившись до 40 градусов теплоты, в предшествующей ночи понизилась до 8-ми от точки замерзания.

В этот же день я получил от Шахзади особенного рода лестный знак внимания, который дает верное понятие о персидском искательстве, и до чего они желают вкрасться в нашу приязнь, при настоящем положении их дел. Главный церемониймейстер Махмед-Гуссейн-хан, с многочисленною прислугою и с подносами всяких сластей, вручил мне поздравительный фирман, за печатью Аббас-Мирзы, по случаю дня ангела ее величества вдовствующей государыня императрицы. И в самое мирное время нельзя быть внимательнее. Причина же, я полагаю, Мирза-Сале, — мы накануне вспоминали с ним о торжестве в Петергофе, при котором он однажды находился.

23-го июля я чувствовал облегчение, но не мог еще встать с [808] постели. Ко мне прибыл Мирза-Измаил с проэктом перемирия, сочиненного под сказанием Шахзади, и уже одобренного шахом, которого два ферсанга сблизили с Чурсом, — курьера к нему и от него скакали беспрестанно.

С персидской стороны требовалось, чтобы мы, кроме Аббас-Абада, оставили Нахичеванскую область, также Эчмеадзин, в котором для охранения храма Божия быть двум приставам: их и нашему, а войскам не находиться ни русским, ни персидским. Прения продолжались с утра. В 3 часа пополудни Мирза-Махмед-Али прибыл и возобновил их, — продержали меня до глубокой ночи; на многое согласились; статья их об оставлении нами Эчмеадзина и Нахичеванской области была вычеркнута. Со всем тем, ничего, не кончено.

24-го июля я еще был слаб; но, видя бесполезность переговоров, отдаляющих дело от истинной дели, я просил отпуска. Опять прибыли ко мне Мирза-Махмед-Али-Мустафа, Мирза-Измаил и Мирза-Сале, — и я в течение целого дня должен был выдерживать диалектику XIII столетия. Возвращались к предложениям, в которых накануне условились. Главное разногласие состояло в том, что с персидской стороны требовалось перемирие на 10 месяцев. Мирза-Махмед-Али откровенно мне объявил, что это необходимо для отдаления из Хоя шаха, двора его и войска, от которых обнищала вся провинция. Я ему дал почувствовать, что эти причины уважительны только для их пользы; но в настоящее время, кода мы уже одержали некоторую поверхность, кажется, можно безпристрастно соблюсти и нам свои выгоды.

Наконец, видя, что рассуждения о перемирии были только предлогом для продержания меня в их лагере, я объявил, что мы не имеем нужды в прекращении военных действий; первая мысль об этом принадлежит Шахзаде. Я представил ему условия, на которых оно с нашей стороны может быть допущено, — вольны принять их, или нет. Но мой Аббас-Мирзе усердный совет, для успокоения края, особы шаха в преклонности лет его, и для собственной безопасности своей, принять просто мир, который даруется ему на известных условиях. Говорили очень долго; я, наконец, подействовал на воображение персидских чиновников тем, что мы, когда пойдем далее и завладеем Адзербидзаном, то, обеспечив независимость этой обширной области, со стороны Персии на десять ферсангов, никому не позволим селиться близ границы, — сама провинция прокормит 20 тысяч милиции, обракованной из народа, известного духом неудовольствия против [809] нынешнего своего правительства; нам стоит только поддержать ее в сем расположении, и, таким образом, мы навсегда прекратим наши политические сношения с Персиею, как с народом, несоблюдающим трактатов, — мы также будем мало знать их, как авганцев и проч. отдаленные государства в глубине Азии.

— Этот план у нас, говорил я, очень известен, и полагается весьма сбыточным, но в исполнению его приступят в такой крайности, когда вы, упорствуя, продлите войну, вами самими начатую. Скажите его высочеству, что лучше принять условия, покуда их делают, более нежели угрозы.

С вечера и на другой день с рассветом я повторял настоятельно требование мое об отпуске и 25-го июля, поутру, за мной прибыл Гаджи-Мангус-Ага, чтобы проводить меня в Шахзади. При нем находились два его брата, Али-Нага-Мирза Казбинский, Мехмед-Канум-Мирза Уримийский и Асиф-ед-Даулет-Алагр-хан, также несколько других, в числе которых, как мне ноток сказали, был и Гассан-хан, брат сардыря эриванского, но я не узнал его. Он, во все время пребывания моего в лагере, сильно говорил против всякого с нами сближения, ездил к шаху и просил денег и войска для защити Эриванской области.

Я полагал, что наши условия при последней аудиенции, при стольких значущих свидетелях, или торжественно будут отвергнуты, или станут рассуждать о них, — вышло ни то, ни другое. Тон Шахзади был самый униженный: он извинялся, что чиновники его столько беспокоили меня делами; сказал, что все мои мысли о нем, о будущем его положении ему известны. Но не это его озабочивает, а проступок против государя, утрата его доверенности, и просил перемирия на десять месяцев. Мирза-Мехмед-Али донес ему, что я не доверяю их чистосердечию, Алагрхан этому чрезвычайно удивился. Но я поспешил объяснить ему, что прошлого года также решались послать в императору Эмир-Заде, и вместо того войска их напали на наши границы; несколько сорванных голов у наших фуражиров возбуждали надежды их до крайней дерзости, — характер народа известен. Нет причины думать, чтобы нынче поступили иначе; и тогда русский главноначальствующий, потеряв время и остановись среди успехов нашего оружия, какое оправдание представит государю императору в том, что так противуречит настоящему сношению между собою двух воюющих армий? Десятимесячное перемирие — тот же мир, а предполагаемая выгода заключается в темной надежде, что сам Шахзади или сын его отправится в Петербург, — но там подпишет [810] ли он все статьи мира, согласно с пользою России, или, что гораздо вероятнее, будет стараться об уменьшении наших требований.

— «Нет! — сказал с жаром Аббас-Мирза, — мы все подпишем, если император лично мне или моему сыну объявит свою волю и уверит нас в будущем его покровительстве. Я сына моего сейчас представлю, генералу Паскевичу в залог, и еще двое из моих братьев к нему отправятся в лагерь...» и проч., и проч.

Потом опирался на продолжительное перемирие, им некогда заключенное с генералом Тормасовым. Спрашивал моего совета, и надеюсь ли я, что государь дозволит ему или сыну его прибыть к высочайшему двору. Такое униженное, убедительное настаивание отняло у меня возможность отвечать ему коротко и резко. Я более всего отговаривался неведением, сомнением и старался набегать, чтоб слова мои не утвердили в нем какой-либо надежда по сему предмету. Совет же подал ему чистосердечный, — представлял ему разорение, которому подвергаются его подданные, бережно говоря о неустройстве их нерегулярного войска; сравнивал характеры двух народов: персиян — смелых при счастии, но теряющих бодрость и даже подчиненность при продолжительных неудачах, — с другой сторона указывал на наших, которые во всех обстоятельствах одинаковы, повинуются и умирают. Наконец, с возможною учтивостью доказывал, что лучше разом привести жертву необходимости, нежели длить время, и с тем вместе, претерпеть гораздо важнейшие потери. Это не помогло; Шахзади не отступал от любимой своей мысли — самому или чрез сына прибегнуть в великодушию государя императора.

Сим заключается все то, что идет в делу; посторонних разговоров было много, ибо Шахзади продержал еще долее, нежели в первый раз. Я заметил, между прочим, что переход к нам Менти-Кули-хана много озаботил персиян на счет доверия, которое это происшествие внушает всякому, кто пожелает поискать российского покровительства. Аббас-Мирза сказал мне, между прочим:

— «Самым опасным оружием генерала Паскевича я почитаю то человеколюбие и справедливость, которые он оказывает мусульманам своим и нашим. Мы все знаем, как он вел себя против кочевых племен от Эривани до Нахичевани, — солдаты никого ни обижали и он всех принимал дружелюбно. Этот способ приобрести доверие в чужом народе и мне известен, — жаль, что я один это понимаю во всей Персии; так я действовал [811] против турок, так и в Карабахе, и прошлого года. С другой стороны, Гассан-хан усердствовал вам, сколько мог, и ожесточил против себя всю Грузию. Генерал Ермолов, как новый Чингисхан, отомстил бы мне опустошением несчастных областей, велел бы умерщвлять всякого, кто ни попадется, — и тогда, об эту пору, у меня две трети адзербидзан стали бы в ружье, же требуя от казны ни жалованья, ни прокормленья».

Я отвечал ему, что генерал Ермолов также, как нынешний главноначальствующий, наблюдал пользу государства; можно одной и той же цели домогаться разными путями.

О сражении 5-го июля он говорит очень откровенно: отдает вашему высокопревосходительству справедливость, что вы искусно маневрируете, — и он видел себя почти взятого в обход вашею пехотою, когда не полагал даже, что она переправится через Аракс; если бы знал, что пойдут на него со всеми силами, то же уклонился бы от сражения, но послал бы до 5,000 конницы, которая, выше переплыв через реку, очутилась бы у нас в тылу, и напала на наш обоз. Об Елисаветполе, об Асландузе рассказывал мне с такою же искренностью, или, может быть, взял на себя говорить мне только приятное, и то, что может польстить нашему патриотическому самолюбию.

Был третий час пополудни, как я от него вышел, получа письмо на имя вашего высокопревосходительства.

Мирза-Мехмед-Али угощал меня обедом против их обыкновения, ибо они обедают с захождением солнца. Потом подчинял меня в своей палатке Мехмед-Гуссейн-хан, Эшик-Агаси. Внимание, приветливость и лесть расточали передо мною с избытком. Я бывал у них, живал с ними в мирное время в приязни, и никогда не видел подобного приема, ни себе, ни другому чужестранцу, хотя бы знатнейшему чиновнику союзной с ними державы.

Чурской лагерь обширен, но палатки персидские требуют большого помещения; я полагаю, что у них тут от 7-ми до 8-ми тысяч войска, в том числе 4 баталиона сарбазов неполные, — я видел 10 пушек. Долина необширная; при въезде в нее влево ущелье ведет к Гергерам, — его охраняют Гассан-хан с курдами, вправо на Мининской дороге — Али-Кичи-Мирза, между ею и Ханскою — лагерь Аббас-Мирзы. Возвращаясь (по дороге?) от Каразиадина до первой воды 1 1/2 часа; откудова до высоты, определяющей границу Чурси, где также вода, 3 часа; оттудова — 2 1/2 часа езды до Аракса, верстах в 4-х выше Аббас-Абада. [812]

Я оставил персидский лагерь с ободрительных впечатлением, что неприятель войны не хочет, что она ежу тягостна и страшна; от повторенных неудач, все духом упали, все недовольны. В день моего прибытия, от появления 10-ти конвойных казаков пикеты по всюду разбежались, едва могли собрать их. Сарбаза, которые стояли у меня в карауле, жалуются, что их не кормят, — Керим-Бек-Султан их просто истязует, — что начальники у них глупцы, и они с ними пропадут. Несколько раз, не смотря на крепкий присмотр, конные подъезжали и спрашивали моего переводчика: «скоро ли мир? Зачем мы их тревожим? и что война им ужасно надоела». Гаджи-Махмед-Ага, присланный ко мне от Аббас-Мирзы, чтобы наведаться о моем здоровье, когда я ему сказал, что мы в нем уважаем человека, который служил при кн. Цицианове, обрадовался и тотчас предложил готовность свою служить нам и много рассказывал о недостатках и неустройстве в их войске. Этот человек может нам быть полезен; при том он не бежал, а, с позволения генерала Ермолова, удалился в Персию, и ныне находится адъютантом при Аббас-Мирзе. Я поручил нашему Аббас-Кули вступить в разговор с курдами (не эриванскими), которые на обратном пути были у меня в конвое. Они тайно просили его, чтобы русский главноначальствующий написал доброе слово их хану, и они тотчас перейдут все к нам. Таков дух войска; о расположении управляющих государством ваше высокопревосходительство можете заключить из объяснения со мною Аббас-Мирзы, — все обмануты в своих ожиданиях. Наши, где только встретятся, разбиты, и не испытывают щедрости шаха, который теперь также мало склонен рассыпать казну, как и в прежнее время. Мирза-Мехмед-Али нешуточно уверял меня, что шахское войско наводит гораздо более трепета жителям, нежели наше. 12,000 кильваров хлеба наложено подати на Хойскую провинцию под видом покупки. Шах насильно велел брать по туману кальвар, тогда как он продает по 5-ти между народом.

Из униженного тона, с которым говорили со иною Аббас-Мирза и его чиновники, очевидно, что они не ослепляются насчет сравнительного положения их сил с нашими. Но ожидать невозможно, чтобы они сейчас купили мир ценою предлагаемых им условий, и для этого нужна решительность; длить время в переговорах более им свойственно. В совете шахском превозмогающие ныне голоса Алагр-хана и Сардаря с братом; они еще твердо стоят против мира и имеют на то личные свои побудительные [813] причины: первый поддерживает прежнее свое мнение и боится, что дело дойдет до расплаты за ту войну, которой он главнейший возбудитель; Сардарь и брат его, с уступкою нам Эриванской области, лишаются значительного источника их богатства. Тогда только, когда падет Эривань и персияне увидят себя угрожаемыми в столице Адзербидзама, если какое-нибудь непредвидимое обстоятельство не возбудит в них прежней дерзости, можно, кажется, ожидать заключения мира на условиях, которые мы ныне им предлагаем.

Стороною я, однако, узнал, что они готовятся к покушению на Аббас-Абад. Вероятно, что начальники не захотят долго держать в бездействии войска (которых, по разным слухам, у них 65 тысяч, и можно наверное полагать до 45-ти тысяч), потому что они тогда непременно разбегутся, не видя случая к грабежу и испытывая всякого рода недостатки. Надворный советник Грибоедов.

Примечание. Отлично изучив персиян, Грибоедов не мог ошибиться в своих выводах о них: война должна была продолжиться и она вновь возникла уже в августе. В сентябре 1827 г. взяты крепости Сардарь-Абад и оплот персидских владений — Эривань; 14-го октября занят русскими Тавриз. Абасс-Мирза вновь запросил о мире, и он был заключен 10-го февраля 1828 г. в Туркменчае. Россия приобрела: ханства Эриванское, по сю сторону Аракса, и ханство Нахичеванское, и получила двадцать миллионов рублей сереб. на возмещение военных издержек.

В июне 1828 г. Грибоедов отправлен полномочным министром ко двору персидского шаха, а 30-го января 1829 г. истерзан дикою чернью города Тегерана. Трагическая катастрофа, лишившая Россию одного из замечательнейших ее деятелей, весьма обстоятельно изложена в обширном и на подлинных, до толе неизданных, документах основанном исследовании А. П. Берже: «Смерть А. С. Грибоедова» (см. «Русскую Старину», изд. 1872 г., т. VI, стр. 163-207).

Аббас-Мирза, сын персидского шаха Фетх-Али-Шаха, род. в 1782 г. Он был третий сын по порядку рождения; происходил от матери знатного персидского рода и, будучи любимейшим сыном шаха, избран им, в 1816 году, в наследники престола. Аббас-Мирза получил воспитание совершенно азиатское; но имел ум быстрый и понятливый, сердце доброе; по слабости же характера, всегда стоял в зависимости от окружающих его сановников; коварство и вероломство азиятца отличали действия Аббас-Мирзы во всех делах политики. Он воевал, конечно не успешно, против России с 1804 по 1812 гг. и весьма успешно против Турция, в 1824 г. Злополучная для него война с Россией, 1826-1827 гг., сильно потрясла его значение в Персии; но успех посольства сына его, Хозрев-Мирзы в Петербург, [814] в 1839 г., где молодой персидский принц испросил у императора Николая прощение за убийство Грибоедова в Тегеране, а затем успехи начатой Персией войны против ханов хоросанских вновь подняли значение Аббас-Мирзы. На престол, однако, ему не суждено было взойдти: он умер в 1833 г. Из тридцати пяти оставшихся после него детей, старший его сын Мугаммед-Мирза, по смерти Фетх-Али-Шаха, в 1834 г., взошел на престол Персии. В 1848 г. он умер, оставя престол старшему своему сыну, ныне царствующему в Персии, Наср-Эддин-Шаху, посетившему Россию в мае месяце 1873 года.

Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Персия и персияне. Донесение А. С. Грибоедова. 1827 // Русская старина, № 6. 1873