ПОДЛИННОЕ ДЕЛО О СМЕРТИ ГРИБОЕДОВА

Все известные нам персидские летописцы (Риза-Кули-хан, Мирза-Такы и Мухаммед-Хасан-хан, в переводах Берже, Мирзы-Казем-бека-Абединова и В. Жуковского (см. «Русск. Стар.» авг. 1872 г., «Русск. Вестн.» март 1890 г. и «Новое Время» № 5068).) единодушно отрицают прикосновенность правительства Ирана к убийству 80 января 1829 года нашего посланника в Тегеране А. С. Грибоедова и ссылаются на уцелевшего от неистовства черни секретаря посольства И. С. Мальцова, как на свидетеля вины самого Грибоедова в постигшей его и весь личный состав нашего посольства страшной участи. По словам Мирзы-Такы, спасенному Мальцеву шах «оказал милость и ласку, и тот вполне признал вину Грибоедова», а другой персидский летописец (Мухаммед-Хасан-хан) добавляет, что Мальцов «доложил об этом (т. е. о вине Грибоедова) доверенным лицам Императорского двора, и сам отправился в Тифлис и объяснил Паскевичу все подробно; оттуда отправился в Петербург и приложил старание к устранению замешательства». На пути в Россию, в Тавризе, по словам третьего персидского летописца, он то же самое подтвердил и Наиб-султану (наследнику престола). Таким образом персидские летописцы обеляют свое правительство показанием русского свидетеля, первого секретаря посольства, следовательно лица, по своему служебному положению обязанного охранять достоинство дипломатических представителей русской державы, и с его слов взваливают [161] на погибшего посланника всю ответственность за вопиющее нарушение международного права.

Александр Сергеевич сам признавал себя недостаточно подготовленным к исполнению возложенных на него трудных обязанностей. В ноябре 1828 г. он писал из Тавриза бывшей воспитательнице своей жены, П. Н. Ахвердовой: «Мне кажется, что я не вполне на своем месте; нужно бы побольше умения (Французское слово savoir-faire едва ли может быть переводимо выражением «житейский такт», как это сделано в переводе писем к Ахвердовой редакцией «Русск. Арх.» (1881. III, стр. 189-190).), побольше хладнокровия (il faudrait plus de savoir-faire, plus de sang-froid). Дела портят мой характер. Я делаюсь угрюмым; иной раз на меня нападает охота остепениться (faire la fin), и тут уже я действительно глупею. Нет, я вовсе не гожусь для службы. Меня назначать не следовало. Мне кажется, что я неспособен выполнить как следует служебные обязанности (Здесь также не точно переведена французская фраза: «Je ne suis pas sur de me bien tirer de toutes les affaires dont je suis charge». Полн. собр. соч. Грибоедова под редакц. И. А. Шляпкина, т. I, стр. 307.)». На 34-м году жизни редко обладают необходимою для посланника сдержанностию в речах и обращении. По собственному выражению Грибоедова, еще на пути в Тегеран ему было «тошно в этой Персии, с этими Джафарханами», с которыми он не желал сближаться и которые ждали от него угождений и подарков (Англичане до приезда Грибоедова потратили в Персии, со времени посольства Малькольма, три миллиона фунтов стерлингов. Роспись этих расходов была секретно показана Грибоедову самим английским посланником, г-м Макдональдом. Там же, стр. 322.). Он писал в декабре 1828 г. к состоявшему при Паскевиче чиновнику Миклашевичу: «Друзей не имею никого и не хочу: должны прежде всего бояться России и исполнять то, что велит государь Николай Павлович, и я уверяю вас, что в этом поступаю лучше, чем те, которые затеяли бы действовать мягко и втираться в персидскую будущую дружбу. Всем я грозен кажусь и меня прозвали сахтир, coeur dur. К нам перешло до 8.000 армянских семейств, и я теперь за оставшееся их имущество не имею ни днем, ни ночью покоя, сохраняя их достояние и даже доходы; все кое-как делается по моему слову». Грибоедову причиняла «неимоверные заботы» ст. XIII Туркманчайского трактата, обязавшего персиян освободить всех наших пленных подданных. «Даже [162] содействие правительства (персидского), сообщал он вице-канцлеру графу Нессельроде, — почти недостаточно для того, чтобы отнять их у их настоящих владельцев. Только случайным образом удается мне открыть места их несправедливого заключения, и только тогда мое вмешательство имеет успех». Тем не менее, в виду еще неоконченной войны с Турцией, Грибоедов решительно высказывался против попыток «с ненадежным соседом поступать круто и ссориться», строго соблюдал правила этикета и деятельно устранял малейшие поводы к справедливому неудовольствию персиян; так, наприм., он довел до сведения Паскевича о «неприличном тоне» начальника русского оккупационного отряда, в котором тот списывался с Аббасом-мирзою, и настоял на прекращении непосредственной переписки пограничных начальников с персидским двором (Там же. стр. 281, 292, 303, 305 и 330.). Человек воспитанный и умный дипломат, Грибоедов, несмотря на свою молодость и пылкость, на то презрение, какое питал он в душе к персидским сановникам, никогда не позволил бы себе «поругания духовенства», посягательства на «честь и доброе имя мусульман», никогда бы «не взялся за поступки безобразные», в чем обвиняют его персидские летописцы, ссылаясь на свидетельство ближайшего к нему по службе русского должностная лица, первого секретаря посольства. К тому же Александр Сергеевич имел особую, личную и так сказать внутреннюю причину остерегаться персидской ненависти. Эта причина — его деятельное участие в славном для России Туркманчайском мирном договоре и в том предчувствии, которое тяготило его перед отъездом в Тегеран. «Прощай, брат Степан! говорил он, расставаясь в Туле с Бегичевым. Вряд ли мы еще с тобой у видимся... Алаяр-хан мой личный враг, он меня уходит! Не подарит он мне заключенного с персиянами мира. Старался я отделаться от этого посольства! Министр сначала предложил мне ехать поверенным в делах; я отвечал, что России нужно там иметь полномочного посла, чтоб не уступать шагу английскому послу. Министр улыбнулся и замолчал, полагая, что я по честолюбию желаю иметь титул посла. А я подумал, что туча прошла мимо и назначат кого-нибудь чиновнее меня, но через несколько дней министр присылает за мной и объявляет, что я по [163] Высочайшей воле назначен полномочным министром. Делать было нечего! Отказаться от этого назначения после всех милостей государя (Александр Сергеевич за Туркманчайский мир был произведен из надворных в статские советники, получил денежную награду и пожалован кавалером ордена св. Анны 2-й степени, украшенного алмазами.) было бы с моей стороны черной неблагодарностью. Да и самое назначение меня полномочным министром в моем чине я должен считать за милость, но предчувствую, что живой из Персии не возвращусь (Полн. собр. соч., т. I, стр. XLIII-XLIV.). Алаяр-хан (или Аллах-Яр-хан Асиф-эд-доулэ) ненавидел Россию, был главным зачинщиком предшествовавшей войны и явным врагом Аббаса-мирзы, спорившего с братьями из-за прав престолонаследия. Паскевич считал, что убийство Грибоедова «было обдуманным последствием самого вероломного коварства и что поводом к тому есть намерение вовлечь опять шаха и Аббас-мирзу в войну с нами, на тот конец, дабы истребить совершенно династию (собственно царствующую линию) Каджаров, или же (в крайнем случае) отдалить от наследства персидского престола Аббас-мирзу в пользу кого-либо из его братьев, партия коих подкрепляется Аллах-Яр-ханом». Хорошо знакомый с интригами персидского двора муджтехид (Высшее духовное лицо в шиитской иерархии.) Ага-Мир-Фетт тоже полагал, и высказал свое мнение Паскевичу, что это убийство «учинено с умыслом, дабы показать народу, что правительство персидское не так боится русских, как полагают» (Берже в «Русск. Стар.» 1872 г., кн. VIII, стр. 189.). Но еще ранее, чем разъяснилось дело, именно 18-го марта 1829 г., граф Нессельроде писал: «Его Величеству отрадна была бы уверенность, что шах персидский и наследник престола чужды гнусному и бесчеловечному умыслу, и что сие происшествие должно приписать опрометчивым порывам усердия покойного Грибоедова, несоображавшего поведение свое с грубыми обычаями и понятиями черни тегеранской, а с другой стороны, известному фанатизму и необузданности сей самой черни, которая одна вынудила шаха и в 1826 г. начать с нами войну» (Там же, стр. 194.). Хотели верить оправданиям тегеранского двора, который ссылался на свидетельство Мальцова. И нет [164] сомнения в том, что Мальцов на вопросы персидских сановников и самого шаха отвечал совершенно в духе вице-канцлерской депеши. Персидские летописцы не лгут, — но Мальцов лжесвидетельствовал.

В нашем распоряжении имеется два собственноручных донесения и одно письмо Мальцова к Паскевичу из Нахичевани. Донесения от 21-го и 23-го марта 1829 г. за №№ 6 и 9, а письмо от того же 23-го марта. Все эти три документа находятся в архиве дипломатической канцелярии главноуправляющего Грузиею, но почему-то не попали под руку Берже и не вошли ни в его статьи о смерти Грибоедова, ни в изданные им акты кавказской археографической коммисии. Верже напечатал в «Русской Старине», а затем и в «актах только первое показание Мальцова о тегеранской катастрофе, отправленное нм к Паскевичу 18-го марта (за № 4), немедленно по прибытия в Нахичевань. J’ai joue ruse pour ruse avec les Persans — сам Мальцов сознается графу Эриванскому и объясняет, что именно побудило его к притворству перед персидскими сановниками, принцами и самим шахом. Вот его дословное показание в донесении за № 6-м.

«Я обязан чудесным спасением своим как необыкновенному счастию, так и тому, что не потерялся среди ужасов, происходивших перед глазами моими. Я жил рядом с табризским мехмендарем (В переводе на язык посольского приказа, мехмендарь (или михмандар) означает «пристава», т. е. чиновника, посылаемого на границу государства для встречи и препровождения чужестранных посланников и других членов дипломатического корпуса. Обязанность его состоит в наблюдении за их безопасностью и в доставлении им всевозможных облегчений в дороге.) нашим Набар-Али-ханом Авшарским, на самом первом дворе; кроме меня русских там не было, а жили еще приставленный от шаха мехмендарь Мирза-Абул-Гуссейн-хан и караульный султан. Когда народ, с криком, волною хлынул мимо окон моих, я не знал, что думать, хотел броситься к посланнику, и не успел дойти до дверей, как уже весь двор и крышки усыпаны были свирепствующею чернию. Я пошел в балахане (Балахане — верхняя пристройка, мезонин.) свой, и не прошло пяти минут, как уже резали кинжалами, перед глазами моими, курьера нашего Хаджатура. Между тем народ бросился на 2-й и 3-й двор: там [165] завязалась драка, началась перестрелка. Увидев, что некоторые из персиян не охотно совались вперед, я дал одному фарашу (Фараш (или ферраш) — ставщик палаток, шахский стражник.) моему 200 червонцев и приказал ему раздать оные благонадежным людям, ему известным, собрать их к дверям моим и говорить народу, что здесь квартира людей Назар-Али-хана. Я сидел таким образом более трех часов в ежеминутном ожидании жестокой смерти; видел как сарбазы (Солдаты.) и фараши шахские спокойно прогуливались среди неистовой черни и грабили находившиеся в нижних комнатах мои вещи. Неоднократно народ бросался к дверям, но, к счастию, был удерживаем подкупленными мною людьми, которые защищали меня именем Назар-Али-хана. Потом, когда уже начало утихать неистовство, пришел сергенг (Полковник.) и приставил караул к дверям моим. Ночью повел он меня во дворец (переодетого сарбазом).

«Зилли-султан (Т. е. «тень шаха» — титул Али-шаха, сына царствовавшего тогда Фет-Али-шаха. В то время названный персидский принц был губернатором Тегерана.) (Али-шах) сам находился в назначенной мне для житья комнате. Он начал описывать в преувеличенных выражениях свою горесть и отчаяние; сам сказал мне, что он поехал было усмирять народ, но, испугавшись ругательств черни, воротился с поспешностию во дворец, велел запереть ворота, расставил сарбазов по стенам, чтобы разъяренная чернь не бросилась в шахский дворец. Я объявил ему желание ехать немедленно в Россию, и мне обещано, что отправят меня через три дни. На другой день пешком Зилли-султан пошел к муштеиду (См. выше объяснение под словом «муджтехид».) Мирзе-Масси. Я тотчас послал за ним одного преданного мне фараша подслушать, что будут говорить в доме Шера. Посланец принес мне весьма неутешительное известие. Муштеид советовал шаху содержать меня хорошо в Тегеране, оказать всевозможные почести, отправить и велеть убить дорогою как опасного человека».

Муджтехид тегеранский, мулла Масси или Месих, был отъявленный изувер и враг христиан, в особенности русских. Он-то и подлил масла в огонь, когда вспыхнул [166] народный мятеж, и, по мнению Берже, «одним сигналом джехад (священная война) погубил небольшую нашу колонию».

Далее Мальцов продолжает:

«Шах прислал ко мне всех визирей своих, и я имел честь увидеть и тех высокопоставленных особ, которые по чрезмерной спеси не хотели удостоить посещения своего покойного посланника. Все они с восточным красноречием описывали отчаяние шаха и собственную свою горесть. «Падишах заплатил 8 курур (Курур = 2.000.000 рубл. сер.) из казны своей за дружбу России, говорили они, вот что сделали муллы и народ тегеранский. Какой позор целому Ирану, что скажет император». Им хотелось выведать мой образ мыслей, но я, зная, что за малейшее слово несоответственное их видам должен буду распроститься с жизнию, притворился убежденным их речами. «Надобно быть совершенно бессмысленным человеком, сказал я, чтобы хотя одно мгновение подумать, что шах допустил бы сие ужасное дело, еслибы был уведомлен одним часом ранее о намерении мулл и народа. Я сам был свидетелем отменной благосклонности пади-шаха к посланнику и беспримерных почестей, оказанных ему в Тегеране. Я сам видел, что шах принял всевозможные меры для усмирения возмущенной черни; послал самого Зилли-султана, визиря, сарбазов, фарашей, но к сожалению они пришли уже слишком поздно для охранения посланника. Я сам могу служить очевидным доказательством покровительства, и отличного уважения, которое персидское правительство не перестает оказывать русским, ибо верно бы также погиб, еслибы присланные шахом сарбазы не оградили меня от опасности. Хотя не могу сказать вам утвердительно, как это дело будет принято августейшим моим государем, ибо этого знать никто не может, но полагаю, что Его Величество, узнав о почестях, оказанных в Тегеране посланнику, и о всех мерах, принятых персидским правительством для отвращения сего бедственного происшествия, сохранит к пади-шаху ту же дружбу, которую всегда питал к нему в душе своей».

С каким нравственным чувством отнеслись визири к такому лжесвидетельству — осталось неизвестным, но им понравился ответ Мальцева, и они описали шаху уцелевшего [167] секретаря нашего посольства как «здравомыслящего и благонамеренного человека Пади-шах приказал своему министру иностранных дел, Мирзе-Абул-Гассан-хану, изъявить Мальцову свою отличную благосклонность и сказать, что он не понимает, почему Мальцов спешит ехать в Россию, ибо ему, как старшему секретарю посольства, после смерти министра надлежит отправлять его должность, что шах им весьма доволен и будет просить Государя Императора о назначении его поверенным в делах при тегеранском дворе. Мальцов отвечал, что должности теперь не имеет и обязан явиться к своему начальству в Россию, но что сочтет за особенное счастье, если нашему министерству угодно будет отправить его ко двору великого монарха, удостоивающего его особенной своей благосклонности. Но осторожные визири, вероятно, находили искус, которому они подвергли «здравомыслящего» секретаря русского посольства, еще недостаточно продолжительным, а слабохарактерный шах, не зная что делать с этим «благонамеренным человеком»: удержать ли его, отравить или убить в Персии, или отпустить в Россию, — просил совета у Аббаса-мирзы, проживавшего в Тавризе, где находилось и английское посольство. Через 17 дней приехал в Тегеран курьер от Аббаса-мирзы. Наиб-султан (наследник престола) писал, что должно Мальцова немедленно отправить в отечество, а так как, добавляет Мальцов к своему рассказу, «я между тем уже успел беспрерывным притворством, в продолжении трех недель, убедить приставленных для наблюдения за мною персидских чиновников, что я буду сильным адвокатом в пользу шаха, то и решено было наконец дело в мою пользу». Далее он продолжает:

«Зилли-султан (почесть неслыханная), все министры снова удостоили меня своего посещения и объявили, что через три дня я буду отправлен в Россию... Шах прислал мне в подарок две шали и худую лошадь, которая конечно не стоит 10-ти червонцев. Я хотел было отказаться от щедрых подарков его величества, но наконец принял оные по следующей причине: еслибы я от оных отказался, то шах заключил бы, что я имею против него личную злобу, полагаю, что он сам участвовал в убиении посланника и следовательно в этом виде намерен представить все дело моему правительству; тогда бы приносимый мне к ужину [168] плов приправили, безо всякого сомнения, такою пряностию, которая в 24 часа отправила бы меня в сообщество товарищей моих, погибших в Тегеране».

На прощальной аудиенции шах начал говорить Мальцову о своей горести, раз десять повторил, что дружба России стоит ему 8 куруров, а потому он и не будет ее нарушать, и в заключение своей речи объявил желание примерно наказать виновных, но теперь не смеет этого сделать, ибо боится гнева Мирзы-Масси. «Вот слова, достойные славного прибежища всего света!» — восклицает Мальцов. Но и шах пожелал сам услышать, что думает о тегеранском происшествии его русский свидетель. «Здесь, говорит Мальцов, более чем когда-либо должно было мне заливать в душе своей пламя праведного негодования холодною струею благоразумной осторожности. Я повторил шаху то, что прежде говорил его визирям, и речь свою унизал отборным бисером восточных комплиментов».

Мальцов не знал ни персидского, ни татарского языка и мог отличиться перед шахом своим красноречием только с помощию придворного толмача, так как переводчик нашего посольства, штабс-капитан Шахназаров, погиб во время разгрома тегеранскою чернью посольского двора. Придворный толмач мог записать его речь, разукрасить и даже изменить ее ad libitum и таким образом оставить одну из рукописей, которые послужили материалом для персидских летописцев, введенных в заблуждение притворством нашего посольского секретаря. Нет ничего невероятного и в том, что «холодная струя благоразумной осторожности» увлекла Мальцова в присутствии шаха до обвинения Грибоедова в излишнем усердии.

Шах остался очень доволен оратором, говорил, что грустно ему расставаться с Мальцевым, но что надеется в скором времени опять увидеть его в своей столице. Вечером шах прислал Мальцову ужин из своего андеруна (Андерун (или эндерун) — внутренние покои.) и требовал непременно, чтобы о сей великой почести наш посольский секретарь не забыл известить свое правительство.

Мальцова отправили из Тегерана с конвоем. Во всех попутных городах «шах-зады» (Принцы крови.) высылали ему на встречу [169] истегбалей (Телохранителей.). Везде он был принят хорошо, особенно же в Тавризе.

Наследник престола, Аббас-мирза, показался Мальцову истинно огорченным всем случившимся в Тегеране, ибо знал, что по ту сторону Кафлан-ку, т. е. за пределами Адербайджана, все его ненавидят и без помощи России он никогда не может быть шахом.

Он говорил:

«Я стараюсь всеми мерами приобресть милостивое расположение Императора, а вот что теперь наделали в столице Фет-Али-шаха, и вся тяжесть гнева России может теперь пасть на главу мою. Я слуга Императора и покорен его воле; если Фет-Али-шах боится наказать убийц посланника, то я не боюсь, сам поеду в Тегеран, казню несколько сот виновных».

Мальцов отвечал:

«Я знаю, ваше высочество, что многие злоумышленные люди, враги России и еще более Персии, внушали вам, что Россия никогда не простит убиения посланника своего и непременно объявит вам войну; они советовали вам воспользоваться теперешними обстоятельствами и учинить нападение в (sic) наши границы. По неограниченной моей преданности и усердию в вашему высочеству, мне несказанно приятно было видеть, что вы не послушались сего вредного для вас совета и испытываете все способы исходатайствовать от Государя Императора всемилостивейшее прощение и сохранить прежнюю дружбу с Россиею. Вам известно, что Россия не ищет приобретения земель от Турецкой империи, а объявила ей войну только за притеснения и обиды, деланные нашим подданным тамошним правительством; следовательно, пути к примирению не далеки, и блестящие успехи нашего оружия заставляют уже туров желать мира».

— Точно мне советовали, возразил Аббас-мирза. Но я Императора почитаю отцом своим, осмелюсь ли когда-нибудь иметь против Его Величества враждебные замыслы? Все должен ожидать я от его милости, у меня нет на свете другой надежды.

Затем Аббас-мирза говорил, что готов объявить войну Турции, если только это будет приятно Императору, но, дабы [170] объявить войну, он просит русское правительство подарить или даже продать ему 10 тысяч ружей и несколько пушек, ибо не имеет вовсе оружия, лишившись оного в последнюю кампанию. Аббаз-мирза через Мальцова просил графа Эриванского известить его, в самом скором времени, о том, что он должен предпринять, изъявляя заранее готовность на все, что от него потребуют (О намерении Паскевича заставить Персию искупить убийство Грибоедова участием в турецкой войне см. наше сообщение в «Истор. Вестн.», янв. 1890 г.). Говорил еще, что теперь более, чем когда-либо, желает ехать в Петербург.

Следующими словами заканчивает титулярный советник Иван Мальцов свое донесение от 21-го марта:

«Не смея, по неопытности моей, произнести какое-нибудь собственное заключение, я почел обязанностию своею донести Вашему Сиятельству о всем том, что видел, слышал и говорил в Персии. Если я сделал какие-либо ошибки, то надеюсь, что Ваше Сиятельство, по снисходительности своей, извините меня, приняв в соображение неопытность мою и бедственное, почти отчаянное положение, в котором находился я в Тегеране».

В самом же начале этого донесения, задаваясь разрешением вопроса: «был ли посланник предуведомлен об угрожавшей нам опасности, или нет?» Мальцов излагает:

«Я не слышал от него ни слова; никто из нас ничего не знал: вот почему не сделаны приготовления к обороне. Казаки находились в особенном занимаемом ими доме, где и были зарезаны, да и все прочие не могли защищаться, находясь врозь по своим квартирам, не имея при себе ни оружия, ни зарядов в исправности.

«Несколько дней после убиения посланника, Мирза-Мехти, человек очень умный и уважаемый покойным г. Грибоедовым, уверял меня, что он за три дни (sic) уведомил его о том, что муллы возмущают народ против русских, и что он будет находиться в величайшей опасности, если не выдаст немедленно мирзу Якуба (Мальцов называет его Ягубом.); но посланник, вероятно, почел этот совет одною хитростию, острасткою, которою хотели у него выманить мирзу Якуба, и потому оставил без внимания, в уверенности, что правительство, после столь [171] дорого купленного им мира с Россиею, не осмелится оскорбить сию сильную державу в лице ее посланника. Не зная ни персидского, ни татарского языка, я мог получить известие или от самого посланника, или от переводчика нашего Шахназарова, который, по уверению персиян, был подкуплен мирзой Якубом, принял от него некоторые подарки и взял сверх того обещание, что если он вывезет благополучно мирзу Якуба из Персии, то получит от него за труды 500 червонных (По свидетельству Грибоедова, Шахназаров получал жалованья 300 червонцев в год, был обременен семейством и долгами, при отъезде в Персию сильно нуждался в деньгах. Полн. собр. соч., т. I, стр. 276-277.). Вот почему не допускал он до меня никаких слухов о том, что приготовлялось в городе, ибо знал, что я немедленно бы уведомил посланника, который, усмотрев невозможность держать далее мирзу Якуба, может быть выдал бы его, от чего и пропали бы обещанные им Шахназарову 500 червонных.

«Из одной ноты к мирзе Абул-Гассан-хану, которую посланник велел мне написать вечером, накануне своего убиения, я должен заключить, что точно он не почитал себя в совершенной безопасности. Шах был очень сердит на посланника, говорил ему: «продолжайте, отнимите у меня всех жен моих; шах будет здесь молчать, но Наиб-султан едет в Петербург и будет лично на вас жаловаться Императору». В вышеупомянутой ноте в сильных выражениях были изложены поступки (т. е. объяснения поступков) г. Грибоедова, с самого приезда в Персию; она заключалась, между прочим, следующими словами: «Нижеподписавшийся, убедившись из недобросовестного поведения персидского правительства, что российские подданные не могут пользоваться здесь не только должною приязнию, но даже и личною безопасностью, испросит у великого Государя своего всемилостивейшее позволение удалиться из Персии в российские пределы». — На другой день утром ужасным образом объяснились мне эти слова».

Известно, что Грибоедов собирался ехать в Тавриз, где ожидала его совсем юная жена, едва вышедшая из отроческого возраста (Нине Александровне едва исполнилось тогда 16 лет.), и оставлял в Тегеране Мальцева для [172] сношений с министерством шаха; он уже имел прощальную аудиенцию у шаха; лошади и катера (Лошаки.) были готовы к отъезду (Донесение Мальцова в ст. Берже. «Русск. Стар.», 1872 г., VIII, стр. 174.). Не потому ли с раннего утра наше посольство очутилось осажденным свирепою толпою черни? Не имела ли для катастрофы 30 января решающего значения и грозная нота, написанная накануне отъезжающим посланником?

Во всяком случае предстояло решить вопрос об участии в этом зверском деле персидского правительства, чем и занялся Мальцов в своем секретном донесении Паскевичу от 23 марта за № 9. Он пишет:

«Персидское правительство говорит, что оно нисколько не участвовало в убиении нашего посланника, что оно даже ничего не знало о намерении мулл (В подлиннике: «муллов».) и народа; но стоит только побывать в Персии, чтобы убедиться в нелепости сих слов. — Многие из персидских чиновников уверяли меня, что они еще за три дня предуведомляли посланника об угрожавшей нам опасности.

«В Персии секретных дел почти нет: среди важных прений о государственных делах, визири пьют кофе, чай, курят кальяны; их многочисленные пишхадметы (Слуги.) должны всегда находиться при них в комнате; визири рассуждают громогласно, при открытых окнах — и толпы фарашей, стоящих на дворе, слышат слова их и через два часа разносят по базару. Как же могло персидское правительство не знать ни слова о деле, в котором участвовал целый Тегеран? Муллы проповедовали гласно в мечетях; накануне были они у шахзады Зилли-султана; накануне велели запирать базар, и есть даже слухи, что во время убиения посланника нашего муштеид Мирза-Масси сидел у шаха.

«Положим даже, что и не шах, а муллы послали народ в дом нашей миссии; но и тогда шах виноват: — зачем допустил он это? — Еслибы он решительно не хотел, чтобы народ вторгнулся в наш дом, то мог бы приставить сильный караул, который остановил бы чернь пулями и штыками, мог ночью перевести посланника и чиновников во дворец, или, наконец, известив г. Грибоедова о [173] возмущении народном, просить его удалиться ночью, на короткое время, из Тегерана, в какую-нибудь загородную дачу: но тогда бы уцелел Мирза-Якуб, а этого-то именно и не желал Фет-Али-шах».

Ходжа-Мирза-Якуб, родом Эриванский армянин, по сведениям Берже, из фамилии Маркарьян (Ст. «Смерть А. С. Грибоедова» в «Русск. Стар.» 1872 г. VIII, стр. 175.), пожелавший возвратиться в свое отечество и формально вытребованный у шаха Грибоедовым, был взят персиянами в плен, оскоплен, служил более 16 лет евнухом при гареме шахском в должности казначея и, конечно, знал все тайны эндеруна. Весьма понятно, что шаху не хотелось дать волю такому слуге. К тому же, мусульманин Якуб, оставив дворец, выказывал, в лице духовного суда, презрение к своей новой вере и, по всей вероятности, возвратился бы в лоно христианства; он же доводил до сведения нашего посланника и о желавших возвратиться на родину некоторых грузинских пленницах-женах знатных лиц, о чем, по своей придворной должности, мог иметь самые точные сведения. Улемам, шаху и разным персидским сановникам, в том числе и заклятому нашему врагу Алаяру-хану, по требованию Грибоедова лишившемуся двух жен — караклисских уроженок, важно было удержать этого человека или добыть его силою, хотя бы только для того, чтобы выместить на нем свою злобу.

«Вот как, по моему мнению, произошло все дело, доносит Мальцов. Шах испытал все меры, чтобы удержать Мирзу-Якуба, сперва убеждениями, просьбами, потом ложными денежными претензиями (На него сделали совершенно произвольный начет казенного долга в сумме до 200.000 р. сер. (50.000 туманов).), наконец, — гневом и угрозами: ничто не удалось ему. Шаху надобно было истребить сего человека, знавшего всю тайную историю его домашней жизни, все сплетни его гарема: пока посланник был жив, этого сделать никто не мог. Послать сарбазов, которые отобрали бы силою мирзу Якуба и убили его, шах не смел, ибо это было бы явное нарушение с его стороны мирного трактата, за который заплатил он 8 курур, ему сказали: «народ вторгнется в дом посланника, убьет мирзу Якуба, а мы [174] притворимся испуганными, велим запереть ворота дворца, пошлем Зилли-султана и визиря унимать чернь, пошлем сарбазов, без патронов, которым не велим никого трогать, и скажем, мы ничего не знали, это все сделал проклятый народ, мы тотчас послали вспомоществование, но, к сожалению, злодейство уже было совершено», — одним словом все то, что шах говорит и пишет в свое оправдание. Шаху не оставалось другого способа истребить мирзу Якуба, и потому прибегнул (он) к оному, что надеялся отделаться от нас своими обыкновенными отговорками».

Кажется, не предстоит надобности в дальнейшем розыске причин и виновников нападения тегеранской черни на наше посольство. Окончательное мнение Паскевича, изложенное в его ответе вице-канцлеру от 30 марта и приводимое г. Берже в цитированной выше статье, целиком заимствовано графом Эриванским из последнего донесения Мальцова, полученного в главной квартире, как видно из служебной пометки карандашом, 27 марта. Берже мог бы и не делать своих собственных предположений...

Окончив в Нахичевани свою исповедь, мнимый «адвокат» шаха и мнимо-достоверный свидетель-очевидец, на которого по явному недоразумению ссылаются персидские летописцы, сам испугался своей откровенности. А что, подумалось ему, если меня снова пошлют в Персию и даже наверно пошлют исправлять должность оставившего Тавриз генерального консула Амбургера? Ведь если узнают персияне про мое притворство, то не сдобровать. И вот, охваченный ужасом при мысли о новой и не менее грозной опасности, чем та, которой ему удалось избегнуть ценою 200 червонцев и стольких нравственных мук, Мальцов к оффициальному донесению прилагает частное письмо, где молит графа Эриванского о заступничестве.

«Из донесений моих, пишет он, ваше сиятельство усмотреть изволите, que j’ai joue ruse pour ruse avec les Persans — и этим только сохранил я жизнь свою. Теперь нахожусь я на почве, осененной неизмеримым крылом двуглавого российского орла, и говорю сущую правду своему начальству: этого персияне мне никогда не простят, и за все, что случится для них неприятного, будут питать личную злобу на меня. После этого мне невозможно воротиться в Персию, ибо, по ту сторону Аракса, жизнь моя подвержена будет ежеминутной [175] опасности; мне придется испить до дна горькую чашу ненависти и мщения персиян.

«Смею прибегнуть под сильное покровительство вашего сиятельства, прося вас убедительно сообщить сие от себя г. вице-канцлеру и благоволить написать к нему, что я в Персию ни под каким видом воротиться не могу, чтобы он сделал мне милость отозвать меня в С.-Петербург, где бы находился я при особе его сиятельства, доколе не представится для меня какое-нибудь секретарское место при одной из европейских наших миссий...

«Ежели вашему сиятельству не будет угодно сделать какого-нибудь милостивого обо мне представления, то я останусь безо всякого вознаграждения за все потерпенные мною в Персии бедствия и попадусь опять в когти персиян, от которых так чудесно избавился. Крайность принудила меня прибегнуть к вашему сиятельству с убедительнейшею просьбою; я решился на то в полной уверенности на правосудие и милостивое ваше расположение».

Мальцов напрасно тревожился: его тайна была сохранена не только дипломатическою канцелярией, но и кавказскою археографическою коммисией; можно подумать даже, что последняя имела твердое намерение схоронить эту тайну.

А. МАЛЬШИНСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: Подлинное дело о смерти Грибоедова // Русский вестник, № 6. 1890

© текст - Мальшинский А. 1890
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
©
OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1890