КОНЧИНА А

КОНЧИНА А. С. ГРИБОЕДОВА ПО АРМЯНСКИМИ ИСТОЧНИКАМ.

(Из сочинения Галуста Шермазаняна ¹: «Материалы для национальной истории»).

Евнух мирза Якуб-Маркарян родился в Эривани от скромных, но довольно известных в этом городе родителей. Он стал изучать древнеармянский язык еще в Эривани и затем для усовершенствования отправился в Эчмиадзин к одному из учеников известного в то время Бертумиана.

В 1804 году во время осады крепости Эривани, когда конный отряд грузинских добровольцев, поссорившись с князем Цициановым, решил возвратиться на родину, к нему [44] присоединилось много армянских купцов и местных жителей со своими семействами. При следовании каравана мимо Св. Эчмиадзина, Якуб (Яков), не говоря ни слова ни своему учителю, ни товарищам по классу, без провизии, даже без пары платья для перемены, с одними книгами за спиной, вышел из монастыря и присоединился к отряду, рассчитывая попасть в Тифлис к только что приехавшему туда из Константинополя известному ученому (кажется, это был Серопе Патканьян) ², для усовершенствования в науках.

Якуб два дня шел пешком с караваном, получая хлеб от незнакомых спутников, но около Бамбакацора персидское войско внезапно атаковало и рассеяло караван; большая часть была [45] перебита, а уцелевшие взяты в плен. В числе последних оказался и Якуб, который был тогда в возрасте 18-19 лет. Его и нескольких пленников ³ оскопили в Тавризе и отослали в Тегеран в шахский гарем, где они воспитывались под руководством своего именитого соотечественника, главного евнуха Ага-Якуба-Кутули.

История детства Якуба неизвестна, и мы знаем лишь, что он был сведущ в древнеармянском языке, на котором писал безошибочно. По поступлении в гарем, Якуб начал изучать персидский и арабский языки под руководством Ага-Якуба-Кутули, для усовершенствования в этих языках нанимал еще очень хорошо подготовленного учителя, который кроме этих языков обучил его и персидскому счетоводному искусству – бухгалтерии, которой персы обучались не менее 10–15 лет, как самому трудному и сложному искусству, чтобы по окончании получить звание «метофа».

Якуб за знание и любознательность получил титул мирзы, который дают в Персии лицу, владеющему пером; очень часто в корреспонденции и в «Истории Каджаров» дается также прозвище «ага» тому лицу, которое имеет титул или чин среди евнухов.

Случилось, что в то время в Тегеран приехал из Нор-Джуга некто Степан, оказавшийся знатоком в ведении книг по двойной системе бухгалтерии на армянском и английском языках, благодаря тому, что в течение ряда лет в английском бюро в Мадрасе исправлял обязанности бухгалтера. Он обучил Мирзу-Якуба двойной бухгалтерии и поступил в торговое товарищество того же Якуба, Манучара и Хосрова ханов в качестве бухгалтера. Первоначальной причиною успеха Мирзы-Якуба в Персии и является именно знание бухгалтерского искусства. По свидетельству Хосров-хана годовой расход шахского гарема в те времена приблизительно достигал 300.000 туманов ⁴; для приведения в порядок запутанных счетов и составления краткого отчета для шаха проходило 4–5 месяцев и два или три метофа должны были заниматься исключительно этим делом. Когда же Кутули поручил отчет Мирзе-Якубу, то он в течение 20 дней, самое большее в месяц, привел все в порядок и на одном листе представил его шаху, который был немало этому удивлен. Наградив Якуба, шах приказал Кутули, чтобы тот оказывал особое ему покровительство. Благодаря этому Якуб сделался лично [46] известен шаху. Он поручил ему составить годовой отчет по приходу и расходу Ирана; разбросанные в отдельности статьи соединить вместе и представить ему. Все эти и т. п. отчеты Мирза-Якуб до такой степени упростил, что больше не было надобности в метофе, который бы докладывал шаху; теперь шах сам читал отчет, распределял суммы и быстро охватывал все данные.

Мирза-Якуб, взамен старинных персидских знаков, приводил денежные суммы индусскими цифрами (то, что европейцы называют арабскими цифрами, у персов принято называть индусскими). Он много хлопотал, чтобы «индусские» цифры были введены в оффициальной переписке и отчетах Ирана, и были изгнаны из употребления трудные и запутанный персидские. Но старомодные метофы из-за личных выгод являлись его противниками: бухгалтерское искусство, по большей части, считалось между ними наследственным, и других ему не обучали.

Итак Мирза-Якуб, благодаря своим трудам и природным способностям, быстро выдвинулся и стал наравне с передовыми деятелями своего времени. Говорили, что, если бы он держался до конца жизни магометанства, то, наверное, пошел бы очень далеко: достиг и высших должностей и высоких титулов; но он не пожелал получить даже звания хана – настолько он был твердый христианин в душе; днем и ночью он помышлял, как бы уйти из Персии, чтобы под покровительством христианской державы свободно исповедовать свою религию. И, может быть, для этого за три-четыре года до того времени, как его убили, он начал изучать французский язык и, как передавали, достаточно смело говорил и писал по-французски. Он думал также изучить русский язык, но не нашел учителя и держал при себе одного пленного солдата, чтобы у него учиться говорить по-русски до приискания лучшего учителя.

Ага-Якуб-Кутули, как главный евнух или «князь» гарема, не мог искоренить дурного обыкновения, уже давно привившегося в гаремах, и особенно в гареме шаха: несколько престарелых евнухов и старых женщин, долгое время проведших в гареме, покупали на базаре по высокой цене в кредит разные старые, плохие женские наряды, иногда и драгоценные камни, приносили в гарем и за еще более дорогую цену продавали здесь женщинам, также в кредит. По прошествии срока, когда продавцы от упомянутых посредников, а последние от женщин гарема настойчиво требовали уплаты, женщины, не будучи в состоянии выплатить долгов, возбуждали энергичные жалобы и протесты, чем причиняли крупные неприятности Кутули. Поэтому последний предложил шаху разрешить ему составить из нескольких евнухов-капиталистов [47] товарищество, которое устанавливало бы цены всем нужным для женщин товарам при содействии опытных купцов и за определенные цены покупало бы также и драгоценные камни в присутствии Кутули и надежных ювелиров, чтобы не было обмана; затем все женщины могли бы покупать за цены, однажды назначенные, а не так, чтобы сегодня за дорогую, а завтра за дешевую цену.

Шах принял это предложение Кутули; но ни один из евнухов не решался брать на себя это дело, так как требовался большой капитал. Тогда Ага-Манучар Ениколопянц ⁵ предложил товарищам по плену Ага-Хосрову Кайтмазянцу и Мирзе-Якубу принять предложение Кутули с его капиталом, под тем лишь условием, чтобы выручка была распределяема на четыре равные части: одна часть в основной капитал, а остальные три делились бы между тремя участниками, конечно, за вычетом расходов. Хосров говорил: «когда Манучар сообщил мне об этом, я думаю сам-себе, будь я дурак, если не соглашусь. Чем я рискую: масла ли потрачу, или риса? Если потерпим убытки, чем я отвечаю, потому и согласился». Впоследствии я догадался, что Манучар опасался за меня и особенно за Мирзу-Якуба, который состоял счетоводом гарема, так как для этого коммерческого товарищества нанял вышепоименованного Степана, из Испагани, в качестве бухгалтера и делового корреспондента.

Эти три личности обладали удивительно противоположными вкусами. Хосров любил держать хороших верховых лошадей, иметь богатую сбрую, украшать дом богатою домашнею утварью и жить в роскоши. Мирза-Якуб заработанные деньги тратил на ученье, на приобретение богатой библиотеки, на наем учителей, а излишек от всего этого постоянно высылал в Эривань родным.

Манучар же преследовал одну цель – собирать и накоплять богатство. Фирманом шаха товарищество было утверждено и, насколько оно в начале было замкнуто, настолько быстро расширило впоследствии свои операции. Товарищество посылало своих агентов и находило корреспондентов в Бушире, в торговых греческих городах, в Багдаде, Тавризе, в Константинополе; через них выписывало разные местные, модные, шелковые, бумажные и шерстяные изделия и драгоценные камни; продавало их не только в гарем, но и самому шаху, который одарял ими своих сыновей и дочерей при выходе замуж. [48]

Товарищество продавало также сыновьям шаха и наместникам, которые приезжали из отдаленных областей, во время новруза ⁶, представляться шаху и, по возвращении к месту своего служения, везли подарки своим женам. Когда же Хосров-хана назначили гилянским правителем, товарищество вступило в торговые сношения и с Россией, то есть с Астраханью и Макарьем, служащим местом ярмарки для Нижнего, посылая туда шелк, шелковые материи и разные изделия с целью их продать, а местные мануфактурные товары России доставить в Тегеран.

Товарищество просуществовало до 1819 года, а затем распалось, так как каждый из его участников получил то или другое назначение: Мирза-Якуб получил должность управляющего шахским казначейством. Он должен был следить за тем, какие издержки имеет гарем, подводить расходы и деньги на них получать из казны помесячно. До его убийства шах три раза назначал его на эту должность и три раза отставлял, так как один раз он был послан в Хоросан, правитель которого вследствие упущений в городах не мог явиться к новрузу и представить отчеты шаху; Мирза-Якуб, по приказанию шаха, отправился туда в качестве надсмотрщика (ревизора) за рассчетами, получил оставшуюся от податей сумму и привез в Тегеран; другой раз также командировали его к ширазскому правителю в качестве бухгалтера.

Так как главным виновником возмутительного убийства русского посла А. С. Грибоедова и его подчиненных был Мирза-Якуб, то необходимо подробнее ознакомиться с этою личностью. Заранее признаюсь, что не намерен обращаться к оффициальным документам и к персидской истории, которая всегда, с целью себя оправдать, перекраивает по-своему, а русские историки передают то, что в то время узнали из оффициальных персидских же сообщений. Я привожу слышанное от лиц, бывших на месте происшествия, и от очевидцев ⁷, что может представлять большие противоречия с [49] оффицальными корреспонденциями обеих держав, но предоставляю читаателям самим найти истину.

Когда мать Манучар-хана, Ускум-ханум, отправилась из Тифлиса в Тегеран, ее сопровождал князь Давид Меликянц, который приходился ей внуком. В 1828 году брат этого последнего, Соломон Меликянц, сопровождал Грибоедова. Так как посол запоздал в Тавризе, Соломон раньше его уехал в Тегеран и остановился в доме своего дяди Манучар-хана, помещающемся в цитадели сзади шахского дворца, около так называемой крепости Щимран. Владельцы и [ро]дные пленников, узнав о выезде посла из Тифлиса, отправились следом за ним в Тегеран; но посол, как упомянуто, на время задеражался в Тавризе, а потому и они, следуя за ним, отыскивали своих пленных; но что было им делать, когда персияне не желали и отказывались возвращать их ⁸.

Извествие об этом дошло до Грибоедова, который просил Аббаса-Мирзу написать своему отцу шаху о недовольстве русского посла. Шах назяачил Манучар-хана и Калантара из Тегерана, чтобы в случае указания им русскими подданными места жительства пленников, они посылали своих людей, чтобы привести пленников к себе и затем публично опрашивали: и того из пленных, который заявит желание возвратиться, обязательно передавали владельцу. Вследствие этого распоряжения многие персы стали тайно высылать из Тегерана своих пленников, или в самом Тегеране переводить из одного раиона города в другой, чтобы замести их след; многие из пленных уже вперед отказывались вернуться на родину, так как персы с угрозами заставляли их, в случае опроса, отвечать отказом, и пускали в ход тысячу других подобных средств, лишь бы не возращать пленных обратно.

Поэтому Манучар и Калантар не могли исполнить возложенной на них обязанности главным образом потому, что некоторые [50] из пленных находились у высокопоставленных лиц. Манучар, видя эти затруднения, с оффициального разрешения шаха, отказался от данного ему поручения и просил, чтобы это дело было поручено другому.

Когда Грибоедов въезжал в Тегеран, персидское правительство приняло его самым пышным образом, и старожилы говорили: «никогда мы не видывали такого приема»; посла встретили у так называемой крепости шах-Абдул-Азим и отвели помещение там же в прекрасном и просторном доме, принадлежащем одному шахзадэ ⁹. Этот дом, если считать кривые улицы, находился, наверное, более чем в полутора верстах от царского дворца. Рассказывали, что шах первый раз во время приема встретил Грибоедова с веселым и радостным лицом и довольно продолжительное время задержал его у себя. По выходе от шаха, посол, предшествуемый несколькими чинами двора, вошел в большой зал, где его ожидали все высшие сановники (в числе коих находился и Мирза-Якуб). Здесь подносили послу сахарную воду, халвиат, чай, кофе и проч. Все бокалы, стаканы и прочая сервировка была из чистого золота. Точно таким же образом угощали свиту посла и его прислугу в других комнатах, где их разместили по чинам; только с тою разницею, что там сервировка была из серебра, вместо золота.

Распорядителем всего был Манучар-хан. До выхода посла из приемной шаха некоторые из сопровождавших его с интересом осматривали шахский дворец. В числе их было трое грузин, которых узнал по одежде Иван Манташянц. Он с своим дядей Хосров-ханом пришел во дворец, желая быть зрителем этого роскошного приема. Манташянц подошел к ним, познакомился и расспрашивал о разных тифлисских новостях. По окончании торжеств и возвращении домой, Манташянц передал Хосрову о своим разговоре с грузинами. Последний, сильно рассердившись на него, приказал, чтобы после этого он не имел никаких сношении с ними. «Этот ничтожный, непонятный для меня эпизод, – говорил Манташянц, – имел значительные последствия». Спустя два или три дня после сего Манучар-хан пошел навестить Хосров-хана. Посдедний спросил Манучара: «неужели не боишься, что разрешаешь Соломону (Меликянцу) бывать у посла?» Тот ответил: «как я могу воспретить, [51] когда они старые знакомые и вместе путешествовали из Тифлиса до Тавриза». После этого Хосров приказал Манташянцу выйти из комнаты. Немного спустя пришел Мирза-Якуб, и все трое уединились и разговаривали продолжительное время.

Затем в доме у Манучара или Хосрова эти три лица часто собирались, уединялись и долгодолго беседовали. Манташянц прибавил: «я заметил, что у них было какое-то особенное дело, но в чем оно заключалось, не мог догадаться, впоследствии же узнав о намерении Мирзы-Якуба вступить под покровительство посла и его защиту, тотчас понял, что это и было причиною их уединенных и тайных бесед. Отсюда я заключил, что возможно и вероятно, что Манучар и Хосров также намерены последовать примеру Мирзы-Якуба, если посол будет в состоянии помочь ему».

Когда посол достиг Тегерана, вдадельцы и родные пленников подавали ему тысячи жалоб; но посла более озабочивало дело пленников Мазандарана, так как наибольшее число их было там, ибо еще тогда, когда война оффициально не была объявлена, кавалерия Мазандарана, которая вела свое происхождение от Каджара, т. е. из племени шаха, неожиданно напала на русскую границу, предала многия селения огню и во время набегов забрала множество пленников, которых отсылала в Мазандаран, где не было ни русского консула, ни агента; поэтому-то посол считал невозможным вывести оттуда пленников хотя и намеревался послать консула или туда, или в Рэшт. Но персидское правительство мешало ему в этом, говоря, что в трактате не упоминается о таком условии.

Хотя мы значительно уклонимся от рассказа, тем не менее упомянем здесь об одном трогательном происшествии, которое имеет прямое отношение к материалам национальной истории ¹⁰. Один известный хан писал из Мазандарана Хосров-хану, что у него есть много пленников и пленниц в гареме или вне гарема и, что, «желая послать тебе в подарок одну пленницу, за целомудрие которой ручаюсь, выбрал эту восьми или девятилетнюю пленницу, по имени Диль-Фруш, которую посылаю вам в подарок» и пр. Эта пленница красивая, смышленая и говорунья, в короткий промежуток времена выказала удивительную симпатию к Хосров-хану, также и этот последний полюбил ее, как свою дочь.

Манташянц рассказывал, что когда Хосров-хан бывал дома, Диль-Фруш (т. е. радость сердца) не отходила от него, и хан также любил с нею говорить, шутить и слушать ее остроумные рассказы; [52] он заказал для нее несколько пар разных платьев; кроме того подарил ей 20 золотых монет для ожерелья и 20 для лобной повязки. Мирза-Якуб также подарил ей несколько перстней с драгоценными камнями; и он каждый раз, приходя к нам, приносил для нее подарок и обучал 3-м армянским словам. Диль-Фруш не переносила ни одного магометанина – говорил Манташянц; от них она не принимала ни фруктов, ни сластей; увидя их, она, недовольная, убегала как молния и скрывалась или за ханом или за за мною и молчала. Сколько мы ни заговаривали с нею, заставляли отвечать на наши вопросы, она, заупрямившись, не давала ответа. Наоборот, когда к нам приходили Манучар-хан, Зураб-хан и другие армяне или грузины-пленники, она без зова сама прибегала, подходила, разговаривала с ними; своими наивными, но остроумными рассказами смешила и удивляла их. Иногда приходили такие персы, которых Диль-Фруш не видала, и от них тем не менее убегала. Хосров-хан, смеясь, спрашивал: «Диль-Фруш, почему ты отличаешь, что один турок, а другой христианин, когда мы сами не можем их отличать?» – «Видно,– отвечала она,– что в ваших глазах нет света и в вашем носу нет обоняния». Однажды из Шамхора пришел армянин в дом хана и сначала, встретив меня – рассказывал Манташянц – спросил: «слыхал ты, что здесь есть одна армянка, может быть она моя родственница, прошу покажите мне ее».

Я пошел дать знать хану, который вместе с Диль-Фруш вышел из комнаты.

Диль-Фруш, увидев шамхорца, растерялась, побледнела, бросалась с места на место, вдруг остолбенела, сдвинула брови, прищурилась и стала пристально смотреть ему в лицо. Шамхорец подошел к Диль-Фруш и со слезами на глазах сказал: «Назлу-джан ¹¹, Назлу-джан»... Но она, испугавшись, на несколько шагов отступила назад и стала по другую сторону хана и не сводила глаз с него. Шамхорец вновь начал к ней приближаться и стал доставать фрукты из кармана для передачи Диль-Фруш; она, отвергнув, подалась назад, отошла в сторону хана и подобно коту-воришке, выпучив глаза, смотрела на него. В это время хан смеялся и говорил: «Диль-Фруш, не бойся, не убегай», и когда я глазом и головой дал знак, чтобы она приняла сласти, Диль-Фруш, тихо подойдя, приняла сласти; опять хотела двинуться назад, но шамхорец, схватив ее руку и прослезившись, сказал: «Назлу-джан, Назлу-джан!», при этом прибавил: «узнаешь твоего [53] амуджана (т. е. дядю), ах! ведь я твой амуджан, готов на все для тебя; Назлу-джан, умоляю тебя, подойди же, подойди же ко мне». При этих словах лицо Назлу вдруг приняло цвет абрикоса, потом покраснело, как пунцовая роза, и она расплакалась навзрыд. Когда же шамхорец решительно привлек ее к себе, приласкал ее, заключил в свои объятия и горячо поцеловал. Назлу не целовала его руки, а прямо лизала и приговаривала: «амуджан, амуджан». При этом невыразимо трогательном зрелище даже присутствующие мусульмане отирали слезы. Рассказывая это, Иван Манташянц, не смотря на то, что с тех пор прошло 30 лет, прослезился. «В течение трех недель, – рассказывал он,– шамхорец каждый день посещал наш дом, желая повидаться с Назлу, и каждый раз приносил сласти, чтобы ими расположить ее к себе.

Особенно памятен тот день, тот час и та минута, когда Назиу-Диль-Фруш должна была проститься с нами. Узнав об этом, некоторые из пленников-армян приходили нарочно навестить хана. К ранее подаренным нарядам хан присоедянил еще одну кашемировую шаль, несколько драгоценных перстней, серег, булавок в др., множество шелковых и шерстяных тканей, ковров, при чем сказал шамхорцу, чтобы они спрятали все это для приданого Диль-Фруш; дал также тюк сушеных сластей, одну верховую лошадь и 50 туманов деньгами. Мирза-Якуб подарил от себя хорошего коня и деньгами 10 туманов. Другие также подарили шаль и куски шелковых и шерстяных материй, теперь не припомню, кто из них, что дал.

Тихая и грустная Назлу подходила при прощании ко всем присутствующим гостям, целовала руку; вот подошла к Хосров-хану, тут же стоявшему; рыдая, вся в слезах, припала она к его ногам, попеременно целовала их, приговаривая: «хан-джан, хан-джан». Хосров-хан насильно ее приподнял и, плача, начал целовать в лицо; тогда Назлу слезами покрыла его руки и, вновь неожиданно припав к его ногам, обняла их и стала осыпать поцелуями». В этом месте, при рассказе, у Манташянца показались крупные слезы на глазах, и он заплакал; через минуту он продолжал: «из присутствующих никто не мог удержаться от слез. Шамхорец и я с трудом отняли Назлу от ног хана и на руках отнесли ее в ту улицу, где ожидали нас готовые лошади. Когда ее хотели посадить на лошадь, она жалобно, со слезами умоляла Яхья-бега (так звали Ивана Манташянца): «амуджан, прошу еще раз, разрешите пойти последний раз поцеловать ноги хана, а потом пуститься в путь». Это еще более растрогало и разжалобило присутствующих. Плача и рыдая, она побежала, припала к ногам хана, восклицая: [54] «хан-джан, не забывай меня, я прах ног твоих»... Три человека с трудом могли оторвать ее, отвести и посадить на коня. Так Диль-Фруш,– «радость сердца»,– в тот же день для всех превратилась в «печаль сердца».

Хан приказал мне, говорил Яхья-бег, послать за Назлу-Диль-Фруш несколько фарашей (служителей), чтобы они проводили ее до каравана, ушедшего уже час тому назад. Я, хорошо зная манеру служителей, не понадеялся на них, а приказал оседлать пять коней и сам с четырьмя служителями догнал караван и проводил незабвенную «радость сердца» до станции Киарадж; поручил ее вожаку каравана, попросил беречь ее в дороге и вернулся».

Вернемся и мы к нашему Мирзе-Якубу. Его как христианина-фанатика не могла прельщать блестящая слава и почет, а потому он всегда думал оставить это обманчивое и непрочное положение и сделаться видным человеком на своей родине, которая находилась под властью христианского царя; там он мог бы свободно исповедывать свою религию.

Когда русский посол прибыл в Тегеран, Мирза-Якуб искал повода с ним познакомиться, чтобы объявить ему свою сокровенную тайну. Его знакомые и тот же Хосров-хан впоследствии рассказывали, что когда возник вопрос о двух армянках-пленницах, находящихся в гареме Аллаяр-хана (который в то время исправлял обязанности садр-азама), шах в качестве легата послал к Грибоедову Мирзу-Якуба переговорить о пленницах. Воспользовавшись этим, он только тогда объявил послу о своих убеждениях и намерении. А сколько знатных лиц, не посвященных в смысл этой миссии, по свойственной персам привычке клеветало на Мирзу-Якуба, утверждая, будто-бы он сообщил послу о том, что вышеупомянутые пленницы находятся в гареме Аллаяр-хана! Несколько дней спустя Якуб ночью отправился в посольский дом с целью остаться там; но посол сказал ему: «не могу принять тебя тайно ночью, так как все мои дела должны быть известны и явны; поэтому иди теперь, хорошенько подумай и если действительно желаешь вернуться на родину, приходи в другой раз днем, чтобы я мог принять тебя под свою защиту».

Якуб возвратился, но на следующий день с рассветом, спустя час или два, вместе с своим братом и двумя пленниками-армянами пришел опять в посольский дом. В тот же день главным предметом для разговора в Тегеране был переход Мирзы-Якуба под русское знамя; этому факту многие не верили, говоря, что Якуб не оставит славы и почета из-за такой перемены. На второй день посол отправил одного из служителей посольства вместе с слугами [55] Якуба, чтобы они принесли имущество последнего, которое было помещено в семи ящиках. Навьючив семь мулов, слуги хотели вывезти их из дворца, но люди Манучар-хана запретили это и задержали их у себя. На следующий день посол отправил оффициально драгомана посольства Мирзу-Наримана Мелик-Шахназарянца спросить Манучар-хана о причине запрета и задержания. Последний ответил: «я воспретил, в силу шахскаго приказа, и мулов с семью ящиками послал садр-азаму». Драгоман обратился к садр-азаму, но тот отвечал, что Якуб, как бывший казначей и эконом шахского гарема, должен казне; кроме того у него была масса драгоценных вещей и нарядов, принадлежащих гарему; поэтому согласно приказу шаха они и арестовали его имущество.

Посол сообщил об этом известии Якубу, который ответил: «все это ложь и клевета, так как ровно год, как я отстранен от этой должности. Поэтому если какие счеты и имели со мною, то почему же не кончали до сего дня. На службе я в разное время получал суммы из казны, но, по отстранении от должности, покончил счеты, в чем имею квитанции, которые находятся в ящиках; могу показать их, кому пожелаете. Во-вторых, передавая драгоценности и дорогие наряды в гарем, гардеробмейстер или казначей получает квитанции в приеме от получателя; поэтому, если они имеет от меня одно такое обязательство, пусть предъявят, и я отвечу. Неужели же в течение целого года они ни разу не хватились нарядов и драгоценных вещей, ежедневно нужных для гарема».

На следующий день посол поручил драгоману посольства Мирзе-Нариману отправиться вместе с Мирзою-Якубом в дом Манучар-хана, где было несколько лиц, оффициально назначенных от шахского двора для разбора этого дела. Здесь выяснилось, что захваченные от Мирзы-Якуба ящики действительно Манучар отправил во дворец, где их поставили в одной комнате, и дверь запечатали его печатью; но затем в тот же день ночью во дворце распорядились сорвать печать с дверей комнаты без ведома Манучара и вынули из ящиков вещи, какие хотели. Нариман, усомнившись в показании, возвратился вместе с Якубом. Это был уже важный факт, что во дворце, узнав о существовании квитанций в ящиках Якуба, без ведома Манучара сорвали его печать с дверей, может быть, с целью вынуть оттуда квитанции, а если окажутся,– и другие оправдательные документы. На самом деле, так и случилось: из имущества Якуба почти половины не оказалось в ящиках. Посол, видя, что это дело осложнилось, послал к садр-азаму первого секретаря посольства Мальцева, драгомана Мирзу-Наримана и Мирзу-Якуба. Оффициальные переговоры в этот день вызвали смуту между [56] представителями обеих сторон: так вскрытие ящиков Якуба и изъятие оттуда документов Мальцев называл сперва нападением и насилием, а затем даже воровством, которое приписывалось придворным, конечно, поощрявшим находившихся там персов. Тогда Манучар-хан отказался от участия в этой коммиссии, чтобы впоследствии не быть причастным к этому делу. В тот же день Манучар-хан отправился к Хосров-хану. Бывший при этом Манташянц рассказывал: «они уединились, я же стал за дверью с целью подслушать их, так как переезд Якуба в посольство меня сильно интересовал; я желал во что бы то ни стало что-нибудь узнать об этом происшествии. Манучар-хан сказал Хосров-хану, что причиною сегодняшнего отказа от участия в коммиссии он выставил, будто его обидели слова, произнесенные Мальцевым; но не в этом дело, а в том, что русское посольство теперь имеет явное доказательство для выяснения истины, а тот, кто окажется соумышленником правды, во что бы то ни стало, будет сочтен за врага Ирана; он не желает приобрести этого имени. Тем не менее, если бы он был на месте Мальцева, то сказал бы, что «я не знаю имени вашему поступку, научите меня такому слову, которым я мог бы назвать этот поступок, чтобы просить вас извиниться в нем». Итак, случилось, что в этом происшествии не только шах, но и занимающие высшие посты лица были виновны; они не только не запрещали распространять в городе разные нелепые слухи, и не обнародывали истины, чем успокоили бы умы, но, наоборот, распространяли сами невероятные легенды; например, будто Якуб выругал мусульманскую религию, чему каждый, услышавший эти слова, еще более поражался и возмущался. Конечно, распространители этой клеветы и нелепых слухов имели свои рассчеты: создать возмущение, не возвращать пленников и запугать посла, чтобы он более не домогался их выдачи.

Цель большинства заключалась в этом, а не в беспорядках, дошедших до убийства людей и даже изувечения и смерти посла, что по шиитскому учению магометанской религии считается неизгладимым смертным грехом. Итак, переговоры по вышеприведенному происшествию между иранским двором и посольством продолжались неделю, но они ни к чему не привели, так как требования персидского правительства от Якуба были совершенно нелепы, в чем шахский двор не хотел признаться; посольство же строго требовало, чтобы не только наличное имущество Якуба было возвращено, но и пропавшее, то есть квитанции, отчеты, драгоценные камни, ткани и особенно редкие рукописи, где бы они ни были, были собраны.

Двор находился в самом затруднительном положении, так как [57] и назначенными для открытия ящиков людьми было присвоено много вещей; или, говоря проще, было украдено и унесено, а теперь или становилось невозможным собрать и раскрыть, кто что взял, так как виновные скрылись от гнева шаха, или двор сам не хотел собирать, не желая получить названия воров.

Среди этих обстоятельств наступило 29-е января 1829 года. День был воскресный. Праздношатающаяся толпа, возбужденная и взволнованная, в предшествии, а быть может и подстрекаемая, несколькими рассвирепевшими муллами и сеидами, явилась в мечеть к Имам-Зумэ-Мулла-Мсеху и предложила следующий вопрос: «как следует по шариату поступить с тем, кто был уже омусульманен и вновь вернулся к своей прежней религии?» Мулла-Мсех ответил: «его следует убить». Эти-то три слова и послужили поводом к известной трагедии. Некоторые говорили, будто Имам-Зумэ спросил, кто этот вероотступник? Из толпы отвечали, это – евнух Мирза-Якуб. Имам-Зумэ спросил: «вы слыхали из его уст об отступлении от мусульманства». Толпа ответила – «нет». «Итак, – сказал вновь Имам-Зумэ, – вы должны были собственными ушами услышать от него или должны были слышать трое лиц, заслуживающих доверия, чтобы быть свидетелями, а потом уже этот вопрос предлагать мне». Были и такие, которые говорили, что из среды толпы вышло несколько лиц и удостоверили, будто слышали собственными ушами, как Якуб произнес это отречение. Другие говорили, будто именно подстрекатели-муллы пошли и из шахского дворца привели к Мулле-Мсеху людей, засвидетельствовавших, что они присутствовали на одном частном собрании, когда Якуб обругал мусульманство, сказав: «я принял христианство». Уверяли, будто муллам и сеидам свыше было внушено проводить толпу до посольского дома и там научить, что и как кричать, но внутрь не входить и никому вреда не причинять, пока из дворца не придут рассеять толпу, чтобы посол только испугался и не предъявлял строгих требований о пленниках. Но высочайший двор не смог своевременно прислать помощи, а потому вопреки его желанию произошло печальное происшествие и избиение.

Как бы то ни было, но доказано, что толпа, услыхав от Муллы-Мсеха вышеописанное решение, согласно инструкции сопровождавших ее мулл, в тот же день рассеялась, чтобы на следующий день собраться в ограде мечети Имама-Зумэ. Главные бунтари отправились на базар, ходили из магазина в магазин, обходили каравансарай и наказывали на следующий день не открывать ни магазинов, ни каравансарая, а собраться в ограде мечети Имама-Зумэ; в противном [58] случае, если кто откроет магазин или каравансарай, то его имущество и все там находящееся будет уничтожено.

Теперь опишем дворец или так называемый посольский дом. В каком печальном виде был он в то время, когда ввел меня туда армянин Якуб-Султан в 1852 году ¹², когда я был в Тегеране. Он показал мне сени, комнаты, подробно рассказывал, какой эпизод, где произошел, так как он в тот день был в посольском доме, как я выше упомянул. Дом был расположен около рва крепостной ограды; его главный вход приходился с запада над рвом. Перед главным входом была сделана полукругом, то есть лунообразно, площадка, которая как бы сливалась с улицей, чтобы у входа и во рву можно было многим свободно собраться и поставить лошадей. Через главные высокие и широкие ворота входишь плохеньким, полумрачным темным проходом – длиною в 50 шагов – внутрь в передний двор. Правая сторона этого прохода – кирпичной стены – во время беспорядков местами была пробита, а в кирпичном сводчатом потолке сделана масса отверстий, через которые проникали лучи солнца, оттеняя еще больше печальную картину. Выйдя из переднего двора, вступаешь в четыреугольный просторный внутренний двор, в центре которого находится большой полуразрушенный из тесанного камня высохший бассейн, узкие дорожки с четырех сторон которого указывали, что когда-то этот двор был разбит на четыре части, на четыре цветника, которые теперь поросли дикой заглохшей травой. По четырем сторонам этого двора были выстроены одноэтажные большие и малые комнаты, двери без створа, окна без рам, известка на потолках тут и там обсыпалась, местами балки совершенно сгнили, обрушились или искривились. В комнатах видны куски земли, обросшие дикими, печальными, будто одетыми в траур травками, которые выросли и засохли; вновь выросли и вновь засохли... Все это наводило тоску на душу и сердце зрителя. В комнате на южной стороне этого двора и пребывал наш Мирза-Якуб Маркарян.

Из этого двора, направляясь на восток, выходишь через маленькую дверь и вступаешь в другой двор – гарем, который, как и первый, построен четыреугольником, с комнатами в один этаж по всем четырем сторонам, но поменьше, также обрушившимися и разоренными. Здесь, на стенах некоторых комнат до сих пор еще оставались куски зеркал и были нарисованы масляными красками [59] цветы, различные птицы и животные. Все показывало, что этот двор когда-то служил для знатных людей как роскошный, красивый гарем. Посереди этого двора рос одинокий тополь; без воды он пожелтел и лишился зелени, многие ветви засохли, и он, точно в глубоком горе, являлся безмолвным свидетелем, напоминавшим человеку о давно минувшей, ужасной кровавой бойне. Отсюда попадаешь в третий двор через тесную и низкую дверь; но этот двор значительно меньше двух предыдущих. На его южной стороне находилось только одно здание, состоящее из шести комнат; три внизу и три во втором этаже, где Грибоедов отдыхал, спал и занимался корреспонденцией или чтением.

С середины двора была сделана одна узкая с высокими ступенями лестница для входа в верхние комнаты. Сбродная толпа в дьявольском бешенстве разрушила балки верхних комнат, местами просверлила потолки, проникла во внутрь, убила посла, отрезала ему голову и руки и бросила; затем выбежала во двор и разграбила имущество, находившееся в комнатах. Мы хотели подняться по этой лестнице наверх, войти в комнаты и осмотреть их, но это оказалось невозможным, так как ступеньки лестницы были полны щебня и было очень скользко; особенно балки потолков были навалены в беспорядке; мы не могли пролезть под ними и потому вернулись назад. По середине этого двора местами я останавливался и, как бы остолбенев, устремлял взоры на разрушенное печальное здание, потом молча вышел вон. При выходе Якуб-Султан рассказывал о разных происшествиях: о после, об его храбрых казаках, но чувства и мысли были спутаны, и я ничего не мог понять.

В понедельник, 30-го января, едва забрезжилось, как дали знать Манучар-хану, что несколько мулл и сеидов ходят по базару и запрещают открывать лавки, говоря, что «сегодня нужно идти в посольский дом, насильно взять Мирзу-Якуба-вероотступника и изрубить его в куски». Манучар приказал разбудить Соломона Меликянца и послал его в посольский дом – сказать послу, что пока базар еще не открылся весь и толпа не успела соединиться, пусть он пошлет Мирзу-Якуба с несколькими людьми в мечеть шах-Абдул-Азима, откуда никто не осмелится взять его или напасть на него. А то если толпа соберется и пойдет на посольский дом, правительство не будет в состоянии помешать и отразить ее страшное нападение, даже если бы подвергся опасности посольский дом. Соломон, дойдя до посольского дома, узнал, что Грибоедов еще спит. Никто не осмеливался его разбудить, но Соломон неотступно настаивал, чтобы прислуга разбудила его. Спустя довольно продолжительное время, посла, наконец, разбудили. [60]

– Если кто-нибудь, а особенно русско-подданный, приходит под русское царское знамя и находится под его покровительством,– сказал посол Соломону,– я не могу его выгнать из посольского дома; но, если Якуб сам добровольно уйдет, я мешать не буду.

Соломон отправился к Мирзе-Якубу и увещевал, чтобы он исполнил предложение Манучар-хана, но тот отвечает: «я пришел и отдался сильному русскому знамени, поэтому, если посол выгонит меня из посольского дома, пойду в мечеть шах-Абдул-Азима; в противном случае я своею волею отсюда не выйду; если бы даже меня здесь изрубили в куски, я с радостью готов умереть».

Соломон возвратился к Манучару и сообщил о переговорах, которые вел в посольстве. Манучар вновь послал Соломона сказать послу, что Манучар-хан ручается через несколько дней благополучно взять Мирзу-Якуба от шах-Абдул-Азима – хранителя неприкосновенности мусульманских заветов и в случае желания доставить к нему или в Тавриз, к консулу, но только пусть слушается и отправит Якуба к хранителю заветов, пока толпа не направилась на посольский дом. Посол и этого предложения не принял. Тогда Соломон вновь обратился к Якубу, чтобы тот вышел добровольно из посольского дома и хоть бы с ним, то есть с Соломоном, отправился к хранителю заветов; но Якуб спокойно, не смущаясь, отважно повторял то, что и прежде отвечал. Соломон уже хотел идти сообщить о результатах переговоров Манучар-хану, как встретил во внутреннем дворе Авраама Дадашянца – астраханца, ночью прибывшего сюда. Он долгое время прослужил в Персии при русском посольстве и хорошо знал характер и обычаи персов; он оставался в Тавризе, чтобы привезти груз для посольства, и в прошлую ночь около двух часов прибыл в Тегеран. Поэтому Соломон, увидев его, очень обрадовался и, вкратце рассказав сущность дела, попросил уговорить посла – принять предложение Манучар-хана. Дадашянц пошел просить посла, но посол удивился, сказав: «в таком деле твое вмешательство совершенно лишне, запрещаю тебе вмешиваться не в свое дело, как это ты делал при моих предшественниках».

Соломон, услыхав от Дадашянца приведенный слова, возвратился и сообщил Манучару.

Не прошло и полчаса после ухода Медикянца, как сбродная толпа с ревом и криком подошла к посольскому дому, но не осмелилась войти внутрь. Посол же, заметив происшедшее, приказал казакам и конным солдатам из грузин взять оружие, при чем одной части остаться на переднем дворе, а другой подняться на крышу [61] и там стоять ¹³. Затем велел запереть главные ворота; так как толпа постепенно увеличивалась, скоплялась и время от времени издавала неистовые крики «аллах, аллах», но никому еще не пригнала вреда. В самом деле, толпа, как уже сказано, была подговорена муллами и сеидами с целью запугать посла; поэтому бродяги оборванцы начали через посланного требовать, чтобы вывели из посольства Мирзу-Якуба, иначе они разломают ворота посольского дома, войдут внутрь и, вырвав Якуба из их рук, выведут вон; но муллы и сеиды грозили им и удерживали их от такого поступка. «При дворе, узнав о затеях толпы, распорядились, чтобы несколько шахзадэ ¹⁴ отправились туда убедить и разогнать ее; но пока шахзадэ умывались, одевались, седлали коней и собирали прислугу, прошло много времени, и они пришли, уже когда им делать было нечего ¹⁵. Тут немного остановимся. Участвовавшие ¹⁶в этом грустном происшествии и очевидцы рассказывали, что вооруженные русские солдаты, стоя на крыше корридора, завтракали; принесли вино и, выпивая, поднимали стаканы, будто пьют за здоровье друг друга. Один из них вызывающим образом, держа стакан в руке, сделал знак толпе, как бы приглашая придти выпить.

Раздраженная этой выходкой толпа хотела подняться на крышу со стороны конюшни (которая была ниже) и на месте убить их; но муллы и сеиды, сдерживая толпу, не позволили ей устремиться туда. Вероятен слух, будто муллы эти собрали толпу, согласно приказу от двора, и знали, что шахзадэ должны были придти, поэтому и не допускали, быть может, ожидая их. Когда русские солдаты окончили свой завтрак, вдруг раздался звук от выстрела из ружья или пистолета, и в толпе, на расстоянии 20 или 25 шагов к югу [62] от главных ворот, одинь 15 или 16-летний юноша оказался раненным.

Тогда чернь оставила главные ворота посольского дома и в гневе, с яростью и зверским шумом и криком окружила юношу, а через несколько минут прошел слух, что раненый уже испустил дух.

В этот момент, к несчастию, Соломон Меликянц верхом, окруженный служителями и лакеями Манучар-хана из персов, появился с южной стороны, где был ранен и испустил дух юноша. Он ехал от Манучар-хана сказать послу, что шахзадэ идут рассеять толпу, поэтому и посол хорошо поступил бы, передав Якуба шахзадэ, чтобы благодаря этому толпа успокоилась и была бы вынуждена повиноваться им; но если бы и случилось затем что-нибудь с Якубом, пусть это произойдет вне посольского дома. Освирепевшая толпа, думая, что Соломон – чиновник посольства, так как он был одет в посольскую форму, напала на него со всех сторон, стащила с коня, избила его и потащила к тому месту, где был ранен и скончался юноша. Ударами кулаков и палок Соломон был убит.

После этого муллы и сеиды, потеряв свое влияние, не в состоянии были уже сдерживать толпу. Впоследствии говорили, что никто не знал, каким путем проникла толпа в посольский дом, так как, хотя она, взломав главные ворота, и открыла их, однако внутри находящаяся стража из персов со своим начальником (во главе ее был Якуб-Султан из армян), успела их выгнать и вновь запереть ворота ¹⁷. Толпа, мучительным образом убив Соломона, с страшным ревом и мятежным криком: «джихате-джихат», то есть, религиозный поход, обратившись к посольству, кричала: «неверующие собаки должны околеть и подобно им должны быть избиты!»

Довольно продолжительное время мятежники пытались сокрушить главный створ, но не могли сделать ничего, так как сзади разношерстая толпа стада каменным градом закидывать посольский дом. Тем временем с рынка и откуда-то еще принесли большие молотки, вроде мотыг, и заступы и со страшным треском проломали ворота. К этому шуму присоединился неистовый крик черни, отчего город пришел в ужас. Толпа, подобно неудержимому [63] потоку наполнила проход в посольство, но казаки, армяне и грузины с отчаянной храбростью довольно продолжительное время оказывали сопротивление, вследствие чего некоторые из них были ранены, а другие убиты. Таким образом посольская стража не позволяла толпе вступить в следующий двор; но когда заметила, что толпа с крыши первого двора спустилась по стенам, то стража посольства спешила занять дверь прохода второго двора, чтобы толпа не проникла туда. Большая часть необузданной толпы, оставшаяся на улице, сообразив, что русские стоят в тесном проходе и не позволяют передовой части толпы войти в посольский дом, поднялась через низкие стены конюшни на крышу и оттуда перешла на крышу посольского дома, между тем как бывшая там вооруженная русская охрана спускалась вниз в проход на помощь казакам, решив, что с высокой крыши посольство безопасно. Амбарцума-бега, который по одежде и наружности сильно походил на перса, толпа не убила; он говорил, что Мирза-Якуб, до того момента спокойно и весело настроенный, сидел в своей комнате; но когда увидел, что голова толпы уже проникает в его комнату (Амбарцум прибавил, что, кажется, солдаты из нашей персидской охраны после изгнания из посольского дома, находясь вне, сообщили толпе местопребывание Якуба, поэтому толпа прямо и направилась к его жилищу), он, Якуб, встал, сделал несколько шагов вперед и сказал: «меня хотите? я, безоружный, перед вами, убейте меня скорее, чтобы по моей вине другие не были убиты». До последнего издыхания он повторял «бзанид, бзанид», то есть «бейте, бейте». Так и вышло: его тело было изрублено в куски; затем толпа бросилась на другой двор, дверь которого охранялась вооруженными русскими. Тут совершались с обеих сторон ужасные, душу потрясающие убийства; но русские солдаты, с неимоверным упорством и храбростию сражаясь и постепенно уменьшаясь в численности, не в состоянии были противодействовать; они вынуждены были уступить свою позицию и войти во второй двор.

Грибоедов, видя из окна своей комнаты эту ужасную картину, приказывал остальным солдатам собраться на ступеньках лестницы, ведущей в верхний этаж, и, держа перед собой шашки, ружья и пистолеты, стоять и не допускать толпу войти на верх и забраться в его комнаты, пока от шахского двора не поспеет помощь. Сам он оделся в парадное платье и надел ордена, чтобы толпа, узнав его, отнеслась с почтением и не посягнула бы на его особу. Но напрасен был его рассчет! Взбешенная толпа ни на что не смотрела и уже ничего не боялась.

Подстрекатели и инициаторы-муллы и сеиды после убийства [64] Мирзы-Якуба исчезли. Также и опытные старцы-фанатики после убийства Мирзы-Якуба, согласно мусульманскому шариату, считая свой священный долг исполненным, подобно статуям стояли на улицах или внутри в углах дворов в качестве зрителей и ждали конца; а бродяги и городские негодяи, не зная, на что устремиться, делали, что хотели.

Посол в одном и том же положении долгое время выдерживал осаду в верхнем этаже под защитой нескольких отважных и храбрых казаков. Как только толпа, сбитая в тесном и узком дворе, заметила, что не в состоянии окончательно уничтожить своих противников, она бросилась на крышу, разрушила кровлю комнаты, занимаемой послом, снимала балки и бросала их в голову осажденных; в открывшиеся отверстия крыши бросали внутрь комнаты камни, палки, молоты; выстрелами из ружей и пистолетов убили посла, сорвали с него ордена, надетое на нем платье и его трехуголку и выбросили его из окна, тем самым желая показать толпе, что одержана полная победа ¹⁸. Затем выйдя из комнат и двора, мятежники напали на храбрых казаков и дрались с ними, пока, наконец, подоспели шахзадэ и рассеяли толпу ¹⁹. Из служащих в посольстве спасся только один Мальцев ²⁰ со своим слугою и вышепоименованный Амбарцум-бег, хотя последний и был сильно ранен, когда бродяги его распознали. Манучар-хан в тот же день вечером послал людей перевезти к себе в дом тело Соломона Меликянца. С Ускум-ханум, при виде трупа внука, сделался паралич, и на второй день она скончалась. Манучар оба эти трупа отправил, для предания земле в ограде армянской церкви, чтобы через несколько дней перевезти в Св. Эчмиадзин и там похоронить. Трупы убитых во время неистовства черни целых три дня оставались в посольском доме ²¹; на четвертый день Калантар из Тегерана, по [65] приказанию шаха, ночью, тайком, взял людей, перед зданием посольства во рву крепости выкопал яму и, собрав все трупы, приказал свалить вместе в эту яму и покрыть землей. Шесть или семь дней спустя после этого происшествия, правительство, узнав, что Манучар намерен трупы своей матери и племянника отправить в Св. Эчмиадзин, не знаю по чьей инициативе, послал людей раскопать яму, найти труп посла, отвезти в армянскую церковь и также предать земле в ограде ее на случай, если русское правительство потребует его выдачи. Посланные не могли узнать трупа Грибоедова, поэтому пригласили Аветиса Кузиняна и других купцов – русских подданных – чтобы хоть те могли распознать, но никто не мог узнать его. Кто-то сказал, что дело не в настоящем трупе посла, а в его [66] имени, поэтому на второй день взяли один труп, который сравнительно менее был изранен, и отвезли его в армянскую церковь, где в ее ограде и похоронили.

Через две недели, когда Манучар-хан трупы своей матери и Соломона поместил на одном тахт-реване и отправил в Эчмиадзин в сопровождении нескольких верховых, тогда на другом тахт-реване был отправлен и предполагаемый труп Грибоедова: наполнили два мешка соломою, навьючили ими одну лошадь и труп, уложенный в гроб, поместили посередине двух мешков, так как одним только гробом нельзя было навьючить лошадь.

После этого печального происшествия около месяца спустя, один персидский купец явился к Манучар-хану и заявил, что Мирза-Якуб за несколько дней до этого происшествия вручил ему одну связку кашемировых шалей, вышитых с его инициалами, с тем, что сообщить впоследствии, кому они должны быть переданы; теперь, после его убийства, он не знает, что с ними делать, кому вручить? Манучар приказал отнести их и передать верховному визирю, который, опечатав своею печатью, приказал Манучар-хану – хранить, как наследственное имущество.

Говорили, что Якуб имел массу драгоценных камней и роздал разным лицам, но никто об этом не заявил, так они и пропали. Спустя некоторое время, т. е. в 1832–1833 годах, оставшееся имущество от Якуба русский тавризский консул вручил мужу дочери брата Якуба (брат Якуба был убит также в посольстве) Мкртичу Карташяну, в то время секретарю Эчмиадзинского Синода.

* * *

В заключение приводим рассказ Амбарцума, напечатанный в газете «Мшак» под заглавием: «Убийство А. С. Грибоедова» ²².

Рассказ Амбарцума: «Наш вазир-мухтар (полномочный посол) был очень добродушный и милостивый человек,– сказал старец-рассказчик,– хотя господин в высшей степени раздражительного характера. В числе лиц, желающих вернуться на родину, были и такия, которые сделались евнухами при дворе Фет-Али-Шаха, и такие женщины, которые поступили в шахский гарем. В числе этих последних была одна очень красивая женщина, которая иногда, ночью, тайком приходила к вазир-мухтару в дом, находящейся в квартале Дараваза-Шах-Абдул-Азим (этот дом и до сих пор существует) и умоляла посла выслать ее на родину, в Тифлис. Ее принимали за мусульманку (она была грузинка). Когда узнали об этом, то как шах так и народ страшно [67] возмутились; подумали, что эта грузинка находится в любовных отношениях с вазир-мухтаром; в глазах же мусульман такой проступок может быть смыть только убийством нарушителя закона.

По шариату, и женщина и вазир-мухтар должны были быть избиты камнями.

Шах считал себя обесчещенным, а духовенство считало святую религию поруганною. Каждый день на базаре мы слышали, как муллы в мечетях и на рынках возбуждали фанатический народ, убеждая его отомстить, защитить ислам от осквернения «кяфиром». Мы приходили и рассказывали вазир-мухтару, но он только смеялся и не верил тому, чтобы они осмелились что-нибудь подобное сделать. По настоянию наших казаков и телохранителей, он только один раз обратился шаху и заявил о возбуждении народа.

Шах просил быть покойным, говоря, что никто не осмелится ничего сделать.

В 1829 году в последних числах января, волнение и возбуждение в городе постепенно увеличивались; шах со своими приближенными и своим гаремом выехал из города и поехал в одну из близ лежащих деревень.

Мы – курьеры и казаки, постоянно держали наготове наши ружья и пистолеты, но посол считал невозможным какое бы то ни было нападение на посольский дом, над крышей которого развевался русский флаг.

30-го января, едва забрезжилось, как вдруг послышался глухой рев; постепенно слышались традиционные возгласы: «Эа Али, салават» (с Богом), исходящие из уст тысячной толпы. Несколько служащих бегом пришли известить о том, что многочисленная толпа, вооруженная камнями, кинжалами и палками, приближается к посольскому дому, предшествуемая муллами и сеидами. Возглас: «смерть кяфирам» был слышен очень хорошо. Посол теперь понял опасность: он приказал запереть ворота, всем казакам и курьерам числом около 40 велел стоять позади ворот и охранять дом, а сам вместе с двумя казаками, имея в руках ружье и пистолет, стал перед дверью комнаты. При криках: «Эа Али, салават» и страшном грохоте обрушилась дверь под ударами топоров. Толпа завопила: «где неверующий вазир-мухтар?» Несколько десятков персидских солдат, пришедших для вида из соседних казарм, моментально скрылись. Казаки героически дрались, постепенно отодвигаясь к комнатам. Когда почти все были избиты и толпа приблизилась к комнатам, посол со мною и вместе с двумя казаками лицом к лицу стали навстречу толпе.

Видя, что наступила последняя минута, я подошел к послу и [68] попросил, чтобы он вошел в комнату, влез в печную трубу и через нее поднялся на крышу дома. Оказалось, что он с места ранил нескольких и из ружья убил несколько десятков персов. Я остановился перед дверью и своим корпусом помешал толпе войти; сильные удары посыпались на мою голову, я упад, но все-таки произнес: «вазир-мухтар уже убит, чего вы еще хотите?»

Не найдя никого в комнате, толпа поверила и вышла вон возвестить слух и отыскать труп. В это время кто-то заметил на крыше двух скрывающихся казаков; толпа тотчас взобралась на крышу и убила их камнями; один из мятежников заглянул в дымовую трубу и крикнул: «вот один кяфир спрятался в печке». В одно мгновение разрушили печку и, извлекши оттуда уже избитое тело (это было тело Грибоедова), подвергли его тысяче ударов. Лежа на месте, я слышал эти удары; меня считали уже умершим, или, может быть, меня спасло от смерти то, что я был одет в платье персидского курьера.

Изуродованный и избитый труп посла вытащили во двор, и быстро все успокоилось...?

Когда я очнулся через несколько часов, кругом себя увидел одни развалины, трупы, человеческое мясо и кровь...

Скрылся в доме одного милосердного персианина; узнал, что целых два дня таскали по улицам трупы посла и казаков вместе с трупами дохлых собак.

Спустя два дня, наконец, пришел сам шах; сердился, горевал и приказал подобрать трупы».

Я ²³ спросил старца-Амбарцума: «но неужели не нашли труп вазир-мухтара?» – «Нашли один труп и говорили, что это труп Грибоедова, но Бог знает, тот был или нет»...

По нашему мнению, этот рассказ, переданный лицом-очевидцем и принимавшим участие в избиении, должен быть признан за самый достоверный».

Сообщ. с дополнениями М. Я. Алавердянц.

Комментарии

1. Галуст Шермазанян (он же Шермазан-Вартанов), известный общественный деятель и писатель по новейшей армянской истории и археологии, родился в г. Тифлисе в 1815 году. Он высшего образования не получил, но, будучи одарен от природы большими способностями, сначала развил себя чтением, а потом путешествиями по разным странам Востока. В молодости своей по торговым делам часто ездил в Персию, а особенно в Тавриз и Тегеран, где он был избран главою тифлисских купцов, в то время проживавших в Тегеране. В 1861 году он был избран в городские головы г. Тифлиса, которому он оказал большие услуги; но в 1865 году он сильно пострадал нравственно и материально во время «так называемого бунта». Об этом бунте газета «Кавказ» (№ 53, 1865 г.) передает следующее: «на объявление Закавказской казенной палаты о взносе дополнительного налога, назначенного с лавок для продажи нитей, с целью усиления городской казны на покрытие необходимых городских расходов, все тифлисские торговцы и ремесленники, составляющие корпорации, известные под названием амкар, и в особенности виноторговцы, на коих прямо падал увеличенный налог, отвечали отказом, ссылаясь на существующую дороговизну съестных припасов и на опасение еще большего возвышения цены на продукты, так как хлебные посевы во многих местах края истреблены саранчею, мышами и градом»...

«27-го июня народ, собравшийся толпами, хотя и невооруженными, и озлобленный противу некоторых из своих выборных, не отстоявших, по его мнению, общих интересов, произвел беспорядки, разрушив и разграбив дома городского головы Шермазана-Вартанова и сборщика податей Бажбеук-Меликова, при чем сей последний, хотя и встретил нападающих неустрашимой защищался мужественно, был избит камнями и дручьями до такой степени, что вскоре умер».

Во время беспорядков у Шермазаняна пропала масса ценных рукописных исторических материалов. С этих пор он уже окончательно покидает арену общественной деятельности и всецело посвящает себя собиранию и изучению материалов для новейшей армянской истории и археологии. Он предпринял путешествие по Армении и результаты его, полные интереса и содержательности, печатал сначала в журнале «Крунк», а затем в «Арарате»за 1876 и 1877 годы (этот последний журнал издается и в настоящее время в Эчмиадзине) под заглавием «Путешествие по Армении». Тут он коснулся разнообразных вопросов по этнографии армян и, между прочим, возбудил вопрос о воспитании армянских женщин. Принимая деятельное участие в кавказских армянских и русских органах печати того времени, он напечатал несколько переводных и оригинальных статей, немало поработал и в Константинопольских газетах «Аршалуйс, Араратян» и «Масис». В Тифлисе он издал книгу под заглавием: «Анекдоты, забавные рассказы, басни и пр., взятые преимущественно из народной жизни». Достойным же украшением трудов Шермазаняна являются «Материалы для национальной истории». Труд этот увенчан Измировской премией имен Месропа и Саака – этих армянских первоучителей, и издан в год смерти автора. Девятую главу этого труда составляет переведенная и дополненная нами статья «Евнух Мирза-Якуб Маркарян». Галуст Шермазанян умер в 1891 году в Орловской губернии в селе Залесном, где и похоронен вдали от любимой родины, которой отдал все свои силы и всю энергию. – М. А.

2. Дед бывшего профессора С.-Петербургского университета по кафедре армянского языка и словесности. Примеч. переводчика.

3. Вместе с Якубом были взяты в плен Хосров и Манучар, которые впоследствии сделались ханами и играли видную роль при дворе Фет-Али-Шаха. Примеч. переводчика.

4. Персидский туман того времени равнялся 4 рублям. Прим. переводчика.

5. Главный шахский евнух; в 1820-х годах в Гиляни при шахском сыне Яг-Ча-Мирза он управлял наместничеством. (Ср. А. С. Грибоедов – «О Гиляни». Пол. собр. соч. Грибоедова под ред. И. А. Шляпкина. Т. I, С.-Петербург 1889 т., стр. 70). Примеч. переводчика.

6. Новруз – начало года, время представления отчета. Примеч. переводчика.

7. Таковыми были Амбарцум (он же Ибрагим-бег) – кулам русского посла, т. е. курьер (гонец), который в этот день, будучи в посольском доме, тяжко был ранен и оставался полумертвым между убитыми. Но в полночь почувствовал, что еще жив и, положив руку на израненную шею, с трудом добрался до дома одного знакомого армянина, у которого и остался до выздоровления. Он до своей смерти получал из России через тавризского консула содержание 120 голландских червонцев. Армянин Якуб-Султан, который в тот день со своими подчиненными солдатами охранял посольский дом; шах-Абдул-Азим – страж крепости, казначей армянской церкви Парон-Худадат. Парон-Мелкум из Тавриза, который был агентом Мирзы-Якуба и ездил в Тегеран для сдачи отчетности ему. Сосед посольского дома иаввар (т. е. майор) Фаша-бег. Тифлисцы – Иван Манташянц и Магдес-Эго Маркарян и другие, из коих многие живы и поныне (1883 год). Прим. автора.

8. В оффициальных бумагах встречаются рассказы о некоторых случаях; между прочим, как немец из Мариенфельда, найдя в Казбине свою дочь, взятую в плен и вышедшую замуж за одного сеида, явившись в Тавриз, заявил Грибоедову протест, что перс, владелец пленницы, отказался вернуть ему его дочь. Грибоедов, как только прибыл в Казбин, приказал привести немку и на немецком языке приглашал ее вернуться в Россию к своему отцу; но она не согласилась. Прим. автора.

9. Ср. Nouvelles Annales des voyages 1830 г. Relation desevenementsquiont precede et accompagne le massacre de la derniere ambassade russe en Perse. – «L'ambassadeur descendit dans la belle maison de feu Mohammed Khan Zambor Ektchi Bachi, qui avait ete parfaitement arrangee pour lui avec des bains et toutes les commodites imaginables». T. 48. P. 345. Прим. переводчика.

10. Речь идет об армянской национальной истории. Прим. переводчика.

11. Назлу – христианское имя Диль-Фруш, а «джан» выражает слово душечка. Прим. переводчика.

12. Дом этот, по-видимому, был еще цел и в 1853 году. (См. А. Берже. Смерть А. С. Грибоедова. «Русская Старина» 1872 г. август, стр. 170, прим. А. Б.). «В бытность мою, в 1853 г., в Тегеране, в доме, где жил Грибоедов, помещалась верблюжья артиллерия». Прим. переводчика.

13. Вместе с ними было несколько лиц из армян, пришедших за пленниками. Прим. переводчика.

14. Принцев.

15. История Каджаров передает, что «шахзадэ пошли, много просили толпу разойтись, но толпа их не послушалась и пр. и пр.» Из лиц, бывших на месте, никто этого не удостоверил; поэтому и написанное в истории Каджаров – вымысел. Прим. автора.

16. В Тегеране многие персы, бывшие на месте происшествия, и очевидцы не только рассказывали с хвастовством об этом происшествии и не боялись говорить, что сами участвовали в этой резне; даже поименно называли тех, кто что сделал в этот день и что вытерпел и кто был из мулл и сеидов, указывая для примера на ага-Мир-Асада из Казвани, Сеид-Муртаза из Зеандяна, муллу-Махмуд-Боландриша, муллу-Салганда-Морисхана и других. Прим. автора.

17. Якуб-Султан говорил, что «посольство заподозрило персидскую стражу, но почему, не понимаю. Русские нас могли быстро выгнать из здания посольства, если бы не боялись раскрыть ворота, и когда толпа собралась около раненого Соломона, русские нашли удобный случай быстро открыть ворота и выгнали нас. Допустим, что солдаты были персы, их могли подозревать, но я же был христианин и сильно расположена к ним». Прим. автора.

18. Здесь автор противоречит сказанному на стр. 59. Ред.

19. Неизвестное лицо в письме без подписи, адресованном из Тегерана аштаракскому Нерсесу-архиепископу (впоследствии католикосу), описывая это печальное происшествие, сообщало, что число убитых достигало 54 человек; а русские оффициальные источники показывают, что число одних пришедших на поиски пленников достигало 48 лиц. Прим. автора.

Письмо это в переводе на русский язык напечатано в журнале, выходившем под редакцией Ал. Д. Ерицова, «Кавказская Старина» 1872 г. № 1, ноябрь, стр. 28. Прим. переводчика.

20. Ср. рассказ Мальцева о своим спасении. «Рус. Вестник» 1890 г. № 6, стр. 164 и след. Прим. переводчика.

21. Об издевательстве над трупом А. С. Грибоедова см. Пушкина А. С., Собр. соч. т. ІV, стр. 431. Изд. Литературнаго фонда. «Обезображенный труп его, бывший три дня игралищем Тегеранской черни»... Nouvelles Annales des voyages. 1830. Т. 48. P. 366. Рассказ персианина: «Я узнал от моих слуг, что изувеченный труп Мирзы-Якуба таскали по всему городу, а затем бросили в глубокий ров. Точно также было поступлено и с предполагаемым телом г. Грибоедова. К его ногам привязали веревки, и шутливый поезд сопровождал его по главным улицам и по базарам Тегерана, крича время от времени: «Дайте место, дайте место русскому посланнику, который едет с визитом к Шаху. Стойте прямо, чтобы выказать ему ваше почтение, и поклонитесь ему по-европейски, обнажив голову». Проволочив его таким образом долгое время, его выставили на показ толпе на площади, которая ведет к главным воротам крепости. Когда с паступлением сумерек везде водворился порядок, то его перенесли, по приказанию губернатора, в дом Мохаммед-хана. Ночь прошла спокойно, а на следующий день ферах-беги Керим-хан был назначен для перенесения всех тел; погибло 44 человека русского посольства. После некоторых поисков было найдено тело г. Грибоедова среди груды трупов перед одним из окон его квартиры. Я увидел с некоторым удовольствием, что ему не было нанесено никакого оскорбления (?)». Прим. переводчика.

22. См. №№ 2 и 3 за 1895 г.

23. Автор статьи, скрывающийся под инициалами Г. А.

Текст воспроизведен по изданию: Кончина А. С. Грибоедова по армянским источникам. (Из сочинения Галуста Шермазаняна: "Материалы для национальной истории") // Русская старина, № 10. 1901