-

ПОТАНИН Г. Н.

ОТ КОШ-АГАЧА ДО БИЙСКА

(Отрывок из путевых записок).

Покончив свои дела в городе Кобдо (в Монголии), я возвращался вдвоем с своим спутником по путешествию, М. М. Б-ским, в Россию. Последнюю часть пути мы ехали по дороге, по которой обыкновенно выезжают из Кобдо русские прикащики. 15 декабря вечером наш маленький караван, состоявший из трех верблюдов и небольшого табуна лошадей, поднимался по косогору на гору Бурхак; в это время мы увидели позади себя, что в долину, из которой мы только что начали подниматься, быстро спускаются какие-то люди. В такую пору года в этой снежной пустыне нельзя было ожидать других путников кроме двух русских прикащиков гг. Кузнецова и Микова, служащих у купцов Гилева и [132] Котельникова, которые хотели выехать из Кобдо вслед за нами. Мы еще несколько сомневались в этом потому, что по нашим расчетам они должны бы были давно уже быть впереди, обогнавши нас в то время, когда мы с обыкновенной дороги давали крюк в сторону ради охоты за фазанами. Но когда всадники были близко, мы увидели, что это были действительно наши кобдинские знакомые. Вместе мы поднялись на Бурхак и остановились на ночлег, когда уже смерклось. Наши монголы разгребли снег лопатой и поставили наш обахай, т. е. войлочный шатер. Прикащики должны были расположиться на вольном воздухе, потому что наш обахай был очень тесен для того, чтоб на ночь поместить всю собравшуюся компанию. Поболтав перед огоньком об разных случаях, бывших с нами по выезде из Кобдо, и о том, не ждет ли нас завтра несчастие, т. е. буран в то время, как нам придется переваливать Орусэн-дабан, т. е. самый высокий перевал на дороге из Кобдо в Хоша-Модон, мы разбрелись по своим норам — т. е. залезли в чахлы, которые мы каждую ночь устраивали из шуб и войлоков на своих постелях. Вскоре наша маленькая компания перестала оживлять снежную пустыню, лежавшую на высоте 8000 фут. над уровнем океана, за то резче стал слышен писк сеноставок, которые провозились до полночи. Этот маленький зверок живет на высоких горах, не ложится в зимнюю спячку и среди глубокой зимы ведет деятельную жизнь, избирая для своих нор южные скаты гор, на которых ложится неглубокий, не более как в четверть, слой снега. Когда мы на другое утро оставили свои теплые войлочные норы, то увидели, что караван наш против ожидания был разбит не вдалеке от озера Как; край этого озера был даже виден с нашей стоянки. Озеро это лежит при южной подошве Орусэн-дабана, последнего перевала на государственной границе, так что пройдя мимо озера тотчас же начинается и подъем на перевал. Прикащики поехали вперед, рассчитывая к вечеру же приехать в Кош-Агач (или Хоша-Модон, как называюсь монголы), в местность на берегу р. Чуй, где есть дома русских купцов. Нам так скоро поспеть нечего былой рассчитывать; у них под вьюками шли лошади, у нас были верблюды. Прикащики были уже на перевале, когда мы только к нему подходили. Верблюды медленно брели по глубокому снегу, в одном месте даже пришлось лопатой раскапывать снег, а день был зимний, короткий, так что мы только часа в 2 попол. выбрались на перевал. Две дерновые кучи, громко называемые пограничными столбами, давали знать, что мы на государственной границе. Вот и Русь, т. е. широкая долина Чуй, или как ее обыкновенно зовут Чуйская степь, расстилавшаяся перед нами к северу. Кругом ее все горы, покрытый снегом и трудно было зимой разобрать, которые из них белки, которые покрыты не постоянным снегом; равнина тоже была покрыта снегом, только ближе к северным горам ее белый покров казался исчерченным горизонтальными бурыми чертами — это были тальники и рощи лиственниц но берегам Чуй и ее притоков. Перевалив наконец Чуйские Балканы, т. е. Орусэн-дабан, который так назван монголами в честь русских купцов, ездящих через него в Кобдо а Уляссутай, мы спустились ночевать к одной пустынной речке Уландрык, сделав в этот день не более 15 верст. Речка представляла пласт голого льду, неоживленный по краям хоть бы помертвелым кустарником. Кругом белый снег — и на горах и в долине. Здесь хоть было и ниже, но не было слышно писка сеноставок, потому что снег был очень глубок; говорят, летом эти так заносимые зимой снегом места бывают покрыты превосходной травой; несколько лет назад на этой самой речке завелась было ярмарка, на которую съезжались с одной стороны русские купцы, с другой монголы. — Было уже совершенно темно, когда мы отыскали удобное место для стоянки; эта ночь была уже вторая, что приходилось класть наших верблюдов, не выпуская их на корм; лошади хотя [133] с трудом разгребали глубокой снег, а находили себе что-нибудь поесть на этих высоких местах, верблюды же два дня шли совершенно голодом.

На другой день мы оставили это пустынное место и пошли далее. Чем более мы спускались в равнину и далее уходили от гор, снег становился все мельче и мельче, дорога наконец стала широкою, можно было ехать и стороной, а не но одной с верблюдами глубокой тропе. Первые вестники отчизны были сороки; эти соотечественницы встретили нас вовсе недружелюбно; они садились на спины наших животных и клевали им спины; в Монголии я замечал подобные нравы только у тех сорок, которые живут в монастырях. До Кош-Агача еще оставалось не мало, и мы остановились в кустах караганы возле аила одного теленгита. Пока наши монголы ставили наш обахай, хозяин аила ¹, теленгит, подошел ко мне и пригласил к себе обогреться. Жалкий вид представляло его жилище внутри; мне даже стало неловко, когда туда же вошли наши подводчики монголы, которые еще впервые видели теленгитов, находящихся в русском подданстве, и вероятно делали сравнение с своей жизнью не в пользу теленгитов. В стране, богатой железом, у жителя не было железного очага и он заменялся тремя врытыми в землю камнями; в юрте никаких украшений, никаких намеков на роскошь или излишество, — кроме разве двух заткнутых за решетку шкурок куропаток, служащих игрушками детям. Для меня постлали перед очагом грязный войлочек, который обыкновенно стелется на лошадь под седло; я огляделся и заметил, что в юрте не было нигде постлано хот каких-нибудь обрывков от войлоков, как это бывает в самой бедной монгольской юртенке. Правда подле Кобдо уранхайцы живут также в бедности и может быть в большей чем теленгиты, однако хотелось бы, чтобы те инородцы, которые считаются в русском подданстве, отличались лучшей судьбой, чем первое встреченное нами теленгитское семейство.

18 декабря мы наконец приехали в Кош-Агач. Это куча рассеянных в лиственном лесу лачуг или хлевов, в которых помещаются русские купцы и прикащики летом; только дом Гилева и церковь выдаются из ряда других построек. Русский купец и прикащик не носят с собой комфорта европейской жизни; являясь в дикую степь, он принимает ее законы; он есть недоваренное мясо со следами свежей крови подобно дикому монголу и питается толканом с маслом, который месит рукой в чайной чашке. Дом Гилева имеет 3 комнаты, первая из них кухня, набитая теленгитами и потому с удушливой атмосферой, остальные, также с небелеными и без обоев стенами, предназначены для русских; окна с ординарными рамами, заросшими ледяными сталактитами, с выбитыми на половину стеклами и заклеенные бумагой; мебель состоит из расшатавшейся софы, такой узкой, что лежа на ней висишь, точно на чуйском «боме», рискуя от неловкого движения свалиться на грязный некрашеный пол. Три некрашеных стола, непокрытых скатертью, два-три табурета, кровать, прикрытая тюменским ковриком, потускневшее зеркало, вороха белок под столом, железная печь, производящая мучительный, сухой зной в комнатах (голландской печи нет ни в доме Гилева, ни в церкви, кирпичей нет), ряд прошлогодных номеров «Отечественных Записок», «Нива» за текущий год, — вот обстановка русского прикащика в Кош-Агаче. Мы здесь не нашли ни русского свежего хлеба, ни овощей. Правда, к чаю нам подали очень вкусные сухари, но они привезены из Бийска; обед состоял из одной баранины.

Очень невесел Кош-Агач зимой: выйдешь за ворота — там-сям какие-то мертвые срубы с заколоченными окнами или просто без окон, похожие больше на деревенские бани; между ними местами торчат правильные темные конусы — это теленгитские аилы из жердей, прикрытые лиственничной корой; вдали [134] запертая и некрашеная церковь, потом полоса лиственничного леса на восток и запад, а за ней белые горы, изрытые крутыми ущельями, в которых летом журчат речки. Посмотришь на юг — там стелется снежная степь и опять горы, только уже далеко с неясными контурами ущелий. Жизни не слышно; сороки и вороны сидят неподвижно нахохлившись на соседней бане; никакого звука кроме изредка раздающегося скрипа снега под копытом лошади, мерзнущей на привязи у коновязи, где ее оставил вошедший к прикащику теленгит, чтобы набрать в долг белой бязи да красного ситцу; никакого движения — изредка только повалит из-за остренной вершины которого-нибудь аила дымок от подброшенных под очаг двух-трех щепок и снова прекратится. Таков неприглядный внешний вид этого передового поста русской оседлости, выдвинутый на пути в Монголию бийскими купцами.

В Кош-Агаче мы снова нашли кобдинских прикащиков; они не могли уехать без нас, потому что не застали дома гилевского прикащика, живущего постоянно в Кош-Агаче и заведующего гилевскими табунами. Когда этот прикащик приехал, мы должны были еще прожить день, пока человек ездил в табун за лошадьми. Во все это время мы пользовались гостеприимством кош-агачского прикащика г. Копылова, который угостил нас русской баней — это была для нас первая после двухлетнего путешествия в Монголии, так как русские купцы, живущие в Кобдо, не могут собраться устроить для себя настоящую русскую баню.

20 декабря мы оставили Кош-Агач. Только отъехали несколько верст от прозаических окрестностей, как очутились в поэтической местности. Степь вдруг обрезалась спуском в долину Чуй, замкнутую на противоположной стороне двумя живописными скалами, из промежутка между которыми выходил на долину лиственничный лес, точно процесса из дверей храма; как бы фронтон над этими дверями на заднем плане возвышалась высокая треугольная гора. Это так называемая Красная гора; две скалы, сторожащие вход внутрь Чуйского ущелья, принадлежать к этой же горе; тут зеленые скалы Змеевика меняются с красными и белыми холмами; отсюда и название. Дорога входит вместе с рекой в ущелье. Одна живописная картина начинает сменяться другой; дорога лепится по правому берегу, то высоко над рекой, то спускаясь к уровню реки. Иногда она с трудом протесняется между крутой стеной скалы, усаженной каменными отростками, и рядом лиственниц или ив; сквозь эти естественные перила виднеется внизу, на глубине нескольких сажен, белое полотно замерзшей реки. В других местах природа не сделала этой услуги, и человек должен был сам сделать перила — т. е. положить стволы лиственниц с обрубленными ветвями с левой стороны дорожки. Дорожка то опускается, то снова поднимается. Под вечер мы спустились на дно долины, потому что река отшиблась от правого берега под левый; мы ехали в густом лесу, между коричневыми стволами лиственниц, к которым примешивалась темная хвоя елей; в лесу уже не было свету, солнце закатилось за горы, тем ярче горели верхушки гор на другой стороне долины и просвечивали через решетку из верхних ветвей дерев. К 3 часам вечера задул такой резкий ветер, что невозможно было смотреть на встречу ему; по лицу так и резало. Решили тотчас же остановиться на ночлег. Для этого здесь обыкновенно выбираются лесные чащи, в которых царит затишье. Стоит только сделать в такую чащу 5, 6 шагов, как не замечаешь уже ни малейших признаков свирепствующего вне лесной глуши ветра. Привязав лошадей под ели и сняв с вьючных лошадей их ноши, мы принялись разводить огонь; г. Миков устроил «аскыш», т. е. теленгитский таган; для этого вырубаются два виластых сучка; нижние, толстые концы сучков заостряются; сучки втыкаются в землю рядом возле огня вилашками к верху; на плотно сближенный [135] вилашки кладется конец длинной жерди, другой конец которой лежит на земле; на висящий над огнем конец жерди вешается медный чайник. Скоро наши чайники закипели; наша маленькая компания уселась на войлоке, разостланном перед огнем, и принялась греться чаем; пока пили чай, поспел суп из мясных клецок. Только был уничтожен ужин, как тотчас же было приступлено к постройке ночного логовища. Из вьюков была сложена стенка, которая должна служить изголовьем; от нее по направленно к огню строились из того же материала два открылка, так что все здание выходило «покоем». Пол в этой загородке устилался войлоками, другие войлоки должны были закидываться сверху. Сначала укладывается крайний товарищ; когда его подтыкают, ложится средний, и наконец третий товарищ ложится последним и сам окутывается и конопатит внешний бок своего логовища. Но прежде чем залечь под войлоки, компания занялась разведением большего огня. Мэрку приволок до 10 стволов старых, сухих лиственниц, свалившихся от ветру, и сложил их на костер. Пламя было такое сильное, что мы поснимали верхние шубы; было теплее чем в нашем обахае, который мы оставили в Кош-Агаче. Для нас, только что вернувшихся в Сибирь после двухлетнего пребывания в Монголии, эта картина была новою; в Монголии приучаешься к экономии в дровах: найденную на дороге щепку везешь целую станцию на растопку и разумеется не мечтаешь о такой иллюминации, как десять пылающих толстущих бревен, а довольствуешься кучкой обугливающегося без пламени коровьего помета. Известно, что в сибирской тайге устраиваются зрелища из пылающей ели. Когда костер был устроен — бревна должны быть положены не зря, а с промежутками для доступа воздуха, иначе костер не догорит до утра и потухнет — мы начали укладываться спать. Наши приятели, прикащики, которые не в первый раз уже совершают этот путь и которых мы поэтому избрали своими руководителями, объявили нам, что завтра нужно будет беречь носы и уши — какая-то «язвинская» щель будет, из которой постоянно дует до костей пронимающий холодный ветер.

На другой день (21 декабря) мы встали так рано, что до свету успели напиться чаю, а на рассвете лошади уже были завьючены. Чтоб сократить время вьючки, прикащики обыкновенно ограничивают себя самыми необходимыми вещами, чтобы из них не вышло более одной половинки конского вьюка (каждый конский вьюк состоит из двух половинок). Только эта половинка и развязывается на стоянке; остальные вещи плотно увязанные идут до места; у, каждой половинки есть петля, сделанная из того же аркана, которым обмотана половинка; когда хотят вьючить лошадь, берут две такие половинки, поднимают на лошадь и посредством костылька сцепляют к петли; костылек опускается на деревянный арчак (седло), лежащее на спине лошади и держит вьюки; чтоб они не болтались, их обхватывают еще веревками. Таким образом возня с вьючкой состоит только в приматывании тюков арканом к лошади. Если караван бывает большой, то на каждых десять лошадей берется два погоньщика, потому что для вьючки хотя бы одной лошади непременно нужно два человека, а чтоб гнать лошадей в дороге, достаточно одного погоньщика на 5 лошадей. Ездят прикащики скоро, рысью; вьючные лошади бегут свободно, не связанные; караван бежит по ровной и гладкой местности тихо, без шума, только слышен топот конских ног, да изредка погоньщик крикнет на лошадь, отшатнувшуюся от своей компании полакомиться травкой, торчащей из снега; но когда караван начинает перебираться по каменистому крутому склону горы, начинается гам и суета; лошади, вместо того чтоб идти в одном горизонте, по проторенной дорожке, лезут выше, карабкаются без дороги между огромными камнями и кустарниками. «У! у!» — кричат на них погоньщики, не умолкая и стоя внизу на дорожке. Наконец упрямые животные образумливаются и [136] останавливаются; но их отделяет от идущей внизу тропинки пространство в десяток сажен шириной, представляющее ступенчатую кручу из камней. Лошади стоят и смотрят вниз, а погоньщики продолжают кричать: «у! у!». Наконец животные начинаюсь спускаться, и тут действительно удивляешься уменью здешних лошадей карабкаться и лазить по горам; головой вниз, присев на задние ноги, медленно спускается она, лавируя между камнями и кустарниками, и иногда совсем сев на хвост, покатится, где уж так круто, что ничего более не остается, а потом опять удержится и начнет цепляться копытами.

Снявшись со своей стоянки, мы ехали сначала ущельем, которое вывело нас на Курайскую степь, т. е. небольшое расширение долины, образовавшееся оттого, что здесь горы отошли от правого берега реки. Был сильный ветер и мороз, когда мы ехали по Курайской степи; действительно, ветер дул нам в спину; здесь мы встретили караван из полсотни лошадей с одними вьючными седлами, идущий в Кош-Агач за клажей; погонщики этого каравана из страха к встречному ветру все были в смешных войлочных масках; лица их были завешаны лоскутками войлока с тремя прорезанными дырочками для глаз и рта. Не смотря на то, что мы тщательно старались отвертываться от чертовски холодного ветра, некоторые и из нашей компании в этот день ознобили лицо; особенно перезнобился за дорогу наш рабочий Мэрку, который никаких мер не употреблял, чтоб закрыть лицо и часто с открытым носом и щеками ехал на встречу ветру, чтоб заворотить отбившуюся от каравана лошадь. Прикащики обыкновенно закутываются шалью — они так наматываюсь ее высоко на шею, что она закрывает не только бороду и рот, но и кончик носа. Я не догадался купить себе шаль, а потому должен был дорогой изобрести наносник из шерстяного чулка, которому и обязан был тем, что приехал в Ангудай с целым носом и щеками.

Пересекши вдоль Курайскую степь, мы стали подниматься на так называемую Аржаную гору, тогда как река пошла влево в ущелье; с перевала ведет крутой спуск в ущелье, заросшее густым лесом лиственниц. С одной точки этого спуска открылся прекрасный вид назад, на ущелье, в котором проходит Чуя. Оно обставлено резко очерченными скалами в роде сахарных голов, и хотя мы находились на уровне гораздо выше вершин этих скал, но реки не было видно, потому что она скрывалась в глубокой трещине между ними. Это одно из самых тесных ущелий; в Алтае и в Монголии нет ни одной долины, которая могла бы равняться с Чуйской по тесноте и дикой живописности. К вечеру мы спустились с Аржаной горы, но до самой Чуй все-таки не доехали, а ночевали в побочном ущельи, в вершинах речки Мена, как и на прежнем ночлеге в густом лесу.

На следующий день дорога снова вышла на долину Чуй; живописные места опять стали сменять одно другое. По большей части приходится ехать по горной тропинке, проложенной по горному откосу с правой стороны реки; иногда при подошве скалистой горы лежит высокий залавок из валунов и глины с совершенно горизонтальной верхней поверхностью; тогда дорога идет по этому залавку, и эти участки дороги единственный удобные места, перебегаемые караваном обыкновенно рысью; иногда такие залавки равной высоты тянутся по обеим берегам, отделенные только узким каналом реки; тогда с одного залавка бывает видно едущих и по залавку противоположной стороны, как из одного этажа большего здания видно, что делается в другом здании в эта же того же уровня. Такие залавки из наносов встречаются и в других долинах, и я видел их часто в Монголии, но такие размеры и развитие они принимают только в долине Чуи, вероятно благодаря тесноте ее ущелья.

Там однако, где образовались залавки, берега реки всего менее живописны; они интереснее становятся, где голые подошвы скалистых гор прямо прилегают к реке. Эти [137] места называются бомами, и здесь караван или должен карабкаться по скалам, на значительной высоте над уровнем реки, или спуститься на речной лед. Таких бомов считается на Чуе 9; мы были на столько счастливы, что все их, за исключением одного, впрочем самого не опасного, объехали по льду. Разумеется это можно делать только зимой, да и то не всегда — иногда против бома стоит полынья и тогда или надо переехать на другой берег реки, если там не бом также, а есть залавок, а не то так остается одно — подниматься на бом; бывает и так, что Чуя внизу среди зимы проходит, и тогда нет другой дороги, кроме как по бомам. Никаких приспособлений на этих бомах не видно; я заметил только в одном месте деревянный балкон, перекинутый в полугоре в том месте где узкий уступ, по которому идет дорога, прерывается. Не мало с этих бомов свалилось в Чую вьючных лошадей; не досмотрит погонщик — что очень не мудрено, потому что дорога иногда огибает выпуклость бома, и едущему по ней видна только часть дорожки, и какая-нибудь лошадь возьмет выше тропинки и заберется в такое место, откуда ей ни вперед нельзя податься, ни повернуться назад; или пустится на бом прикащик, не знающий хорошо дороги, и сам заведет свою лошадь в такое место. В таких обстоятельствах люди пешком лезут в гору и спускают оттуда лошадь и тюки на веревках снова на уровень тропинки. Не мало рассказов передаюсь прикащики о несчастных случаях или наоборот, замечательных своим счастливым исходом. Впрочем за все время существования торгового движения по Чуе не было ни одного несчастного случая с людьми; пока гибли только одни лошади, так что для охотников рассказывать о летящих с утесов тарантасах и рисовать иллюстрации с лошадьми в воздухе, ногами кверху, чуйская память поживы не дает. Был раз опасный случай, но кончился комически; стали спускать тюки на арканах вниз, аркан лопнул, тюк сорвался и улетел в реку, другой конец аркана свистнул в воздухе и ударил по ноге одного прикащика, который от удара упал, но схватился за куст. Удар был очень силен, и будь прикащик в кожаных сапогах, туго надетых, был бы он на дне Чуи; но у него на ногах были пимы ², и все дело кончилось тем, что сорванный арканом с ноги пим высоко взлетел на воздух и улетел вслед за тюком. Но если не погиб ни один человек на бомах, то все-таки много лошадиных костей и медных тазов, железных ковшей и т. п. предметов торговли перетирает Чуя между своими гальками.

В этот день (22 декабря) мы приехали к местности Сартыман и Айгулак. На Сартымане находятся самые верхние по Чуе пашни. Не много выше Айгулака, на правом берегу реки, мы видели висевший со скалы оледенелый водопад Сырнак. На ночлег переехали на левый берег Чуй, потому что правый берег в этой части течения безлесен и удобных для ночлега мест не представляет. На левом берегу был высокий залавок, на который мы и взобрались. Здесь было и тихо и много сухого валежнику, годного на дрова, и высокая трава. Залавок был безлесен, как и всегда, но бок горы, возвышавшейся над ним, непосредственно от подошвы был покрыть густым лесом, который отчасти спускался и на залавок, так что мы могли выбрать место для ночлега и горизонтальное, и под сводом дерев. Место это не представляло такой лесной глуши, как прежние ночлеги, но оно все-таки было тихое, благодаря расположению соседних гор и ущелий. Прикащики уверяют, что теленгиты, служащие погонщиками, так хорошо знают долину Чуй, что всегда съумеют выбрать хороший ночлег, на сколько бы дней ни пришлось разверстать этот путь, на 5 или на 12 дней.

Летом здесь вероятно бывает очень хорошо; травяная растительность в долине Чуй поражает своим ростом; многие травы превосходят рост человека и между ними даже [138] зимой ходишь, как в лесу; Чуя и в зимнем убранстве производите впечатление страны, полной жизнью. Эта густота лесов, разнообразие кустарников и возвышающиеся над снегом сухие остатки однолетних трав заставляюсь работать воображение и вызывают представления о роскошной растительности лета; чувствуешь, что перед тобой кипучая жизнь хоть и скованная морозом и замершая на 6 месяцев. Какой контраст с Монголией! В этой последней пейзаж без преувеличения составлен из одной скалы: бока ущелий в Монголии состоять из голых скал, на которых не только кустарников, но часто даже нет и кустов артемизий; дно ущелья состоит из сухого голешника. Русские долины того же Алтая имеют совсем другой вид; здесь в состав пейзажа входят несколько элементов: отвесные скалы, воды горных потоков различной величины от ключа до непроходимой в брод реки, разнообразные леса и кустарники и наконец трава. О последней здесь действительно можно сказать, как о элементе в пейзаже, потому что разные дудели, так называемые по-сибирски «пучки», василисники, прострелы, шишебарники и другие высокоствольные травы Алтая способны фигурировать не только на первом плане, но представляют заметные фигуры и в некотором отдалении от него. Только бомы резко отличаются: их можно назвать отрывками Монголии, перенесенными в русский Алтай; это безлесные скалы, обращенный лицом к солнцу и поросшие артемизиями и другими невысокими травами степной флоры.

На следующий день опять ехали долиной Чуй, такой же узкой и живописной, как и вчера. В этот день мы миновали и остальные бомы. Ночевать мы рассчитывали на Катуни, что нам и удалось. К устью Чуй залавки или террасы становятся больше, а под конец прибрежных скал вовсе нет и по обеим сторонам тянутся залавки более 100 футов высоты над рекой, иногда состоящие из 2 или 3-х уступов. На ночлег устроились в нише при подошве совершенно отвесной скалы, имеющей до 10 саж. высоты. Но прежде чем попасть к ней, мы должны были очутиться чуть не на макушке этой скалы и потом спускаться по крупной россыпи, прилегающей к одному боку этой скалы; нижний конец винтообразной тропинки проложенной в этом лабиринте беспорядочно наваленных каменных осколков, упирается как раз в подошву скалы, которая выкрошилась, отчего образовалась ниша в сажень глубины, в которой можно только сидеть; ниша эта разгорожена поперечной стенкой и левая половина имеет вид совершенно правильной четыреугольной комнатки. Прикащики очень часто избираюсь ее своим ночлегом во время зимних переездов; летом, говорят, в ней живет какая-то бедная теленгитка, вдова, со своими детьми. Нишу эту прикащики зовут пещерой; теленгинты скалу называют Бичикту-кая, т. е. скала с надписью; предание говорись, что на стенах скалы была действительно прежде видна надпись; об ней упоминает и г. Радлов, при чем говорит, что надпись была сделана на арабском (?), монгольском и китайском языках; я однако никакой надписи не нашел; стены ниши и часть скалы над нишей были покрыты густым слоем черной сажи от огней, которые часто раскладываются в ней, и очень может быть, что надпись скрывается теперь под этой копотью. Комфортабельность этой квартиры увеличивалась еще тем, что, сидя у вечернего огонька с чашкой чая в руке, можно было любоваться на большую реку Катунь, которая была всего в 20 саженях от наших ног. По ту сторону реки взор упирается в горы левого берега Катуни, которые на левой руке кончаются мысом; за этим мысом находится место слияния Катуни и Чуй, но эту часть пейзажа нельзя было рассмотреть ни вечером, ни на другой день утром, потому что над реками стоял туман от паров, поднимающихся с полыней, которых так много на Катуни. Над верхним горизонтом тумана поднимались опять горы, но уже далеко, на самом заднем плане.

Катунь уже не то что Чуя — далеко пустыннее; горы, которыми обставлена долина, [139] оголены от лесов; только в пазухах ущелий осталась торчащая щетина лиственных перелесков. Особенно дорога была скучна, когда приходилась не по залавку, а спустившись к самой реке; тогда каменных зубчатых гор совсем не видно; залавки, между которыми течет река, тянутся правильными как крепостные верки грядами по обеим сторонам, прерываемые изредка устьями побочных притоков; что-то геометрическое, казенное; высоте лавролистые тополи жмутся к этим брустверам в один ряд и опушенные куржаком (инеем), образующимся в соседстве полыней, кажутся рядами белых статуй. Мы переезжали то на правую, то на левую сторону реки, пока не достигли до местности Карт-Кичу, где летом содержится перевоз через Катунь. Здесь мы оставили реку и стали подниматься вверх по узкой долине р. Улегумэна. Это горная речка, поросшая разнообразным лесом, очень живописная; серебристо-белые облики берез, опушенных инеем (это значить, что лес стоит близко к полынье) перемежаются с лесом из голых ярко-пурпуровых прутьев тальника; иногда дорога шла хвойным лесом, заваленным валежником из целых бревен, иногда своими многочисленными обломавшимися сучьями напоминавших валы шарманок, усаженные шипами. В одном месте мы ехали в полугоре и могли смотреть на дно горной долины сверху; река, скованная ледяным саваном, лежала неподвижно под нашими ногами как в гробу между двумя отвесными стенами из твердой горной породы, вытянутыми точно по шнуру. Какого разнообразия нет в русском Алтае в характере долин! Каждая река здесь отдельный своеобразный портрет. То Башкаус с своей недоступной на протяжении целых 40 вер. долиной, с навешенными на скалах штаубахами, то бешеный Аргут, под конец своего течения несущийся в неприступной трещине, наполняя ее клубами водяной пыли, или наконец Чуя, вялая и скучная в начале, веселая, многоводная и полная жизни внизу!

В долине Улегумэна находится заимка крестьянина Куликова, который содержит перевоз на Катуни. У него две избы; это собственно первое русское крестьянское семейство, живущее оседло, которое нам встретилось по выезде из Монголии. Мы однако проехали мимо эту заимку и остановились в лесу; только г. Миков заехал на заимку и привез нам свежих русских калачей. Около нашей стоянки в соседях оказался табор мыютинских татар ³, везущих кладь крещеного зайсана Барабоша, который занимается торговлей в Алтае и ездит в Ирбит. Из табора один молодой парень приходил и к нашему огню посидеть; он был одет совершенно так, как одеваются русские крестьяне в Алтае.

На завтра, т. е. 25 декабря, в праздник Рождества Христова, мы встали так рано, что успели выехать с места, когда еще было темно. Темное небо, казалось, лежало на самых верхушках деревьев, и только когда мы немного отъехали, небо начало просветляться, и как будто удаляться, а вершины дерев начали обрисовываться темными силуэтами на более светлом фоне. В 3, 4 верстах от ночлега начался крутой подъем; он идет зигзагами и чем выше, тем становится круче; моя лошадь часто скользила, потому что на водопое намочила копыта и они заледенели; перевал этот считается самым крутым на пути из Кош-Агача в Ангудай; мы поднялись на его вершину, солнце еще не взошло. Я остановился, чтоб посмотреть, что за вид представляется с этого высокого места назад, в долину Катуни, но горы еще были плохо освещены, и ничего нельзя было разобрать; местами ввязывались зубчатые гребни гор, но вскоре расплывались, как будто в хаотической подмалевке начатой картины. При том на самой вершине перевала закрутил сильный, резкий ветер, так что захотелось поскорее спуститься в теплую долину, которая лежала по другую сторону перевала. Эта другая долина тоже называется Улегумэном; спуск в нее не [140] менее крут и опасен; не вдалеке от спуска в широкой долине находится заимка купца Хабарова; отправив вьючных вперед, мы заехали на заимку. Хозяин заимки встретил нас на дворе. Это был высокий мужчина с лицом, напоминающим портрет Ломоносова, отчего тотчас же в голову напросилось предположение о происхождении нашего хозяина от каких-нибудь выселенцев из города Кеми или вообще из Архангельской губернии. «Идите в избу, обколачивайте сопли-то»! кричал он приветливо нашей компании, предшествуя сам на пути в избу. Домик его выходит крыльцом на двор, обнесенный городьбой, а не забором, и состоит из кухни и горницы. Горница тесная с русской печью; на столе стоял только что погасший самовар, за которым хозяин успел уже встретить христианский праздник и разговеться. Два горячих угля, подброшенных в самовар, заставили его потрескивать и потом запеть знакомую песню.

— А хозяин твой только вчера уехал, был здесь у меня, — обратился хозяин к одному из наших прикащиков.

— Что делал?

— Забирал кое-что, шаромыжничал. А не хвастается что-то иркутский купец — то! Все, говорить, убытки. Ну да как, говорю, не убытки, коли широко расходы-то ведешь. Коней нужно в бег пускать, заклады делать.

Рассказывают, что бийские купцы посылали своих скакунов на состязание в Иркутск и возвратились оттуда с проигрышем.

Когда самовар зашумел как следует, в горницу вошла хозяйка, старушка, в черной душегрейке и в черном платочке, и уселась хозяйничать. Хозяин упрашивал нас не церемониться, есть побольше и послаще.

— Пожалуйте чаю! Сахару-то кладите ложкой в чашку. У меня ведь сахар-то в горе копается пешней. Только пешня притупилась — ныне надо навострить.

Так мы встретили рождественское утро.

С заимки Хабарова мы крупной рысью добежали до Ангудая. Селение лежит в долине, окруженной горами; на некоторых виден лес. Дворов в селении говорят есть до 60, однако видишь перед собой только какие-то одни городьбы и между ними там-сям какие-то бани или хлева без крыш или конические алянчики, это и есть жилища местных обывателей. Только два, три дома повзрачнее выдаются — это дома русских купцов, торгующих в Монголии и Алтае и построивших их для своих прикащиков, кроме того дом миссионера-священника и дом одного богатого крещеного чуйского теленгита; последний всех красивее в 5 окон, с воротами, заборами, службами.

О. Акакия, которого здесь видел г. Радлов, уже нет в живых; его место занимает молодой священник о. Константин, воспитанник Московской семинарии. О. Константин водил меня в свою церковь, построенную еще при Акакии. Представьте амбар, построенный на Хлебной пристани для ссыпания зерна; на этом амбаре утвержден крест, а внутри рукою самого трудолюбивого миссионера Акакия устроен иконостас; он имеет вид простой рамы больших размеров, в которую вставлены иконы, на самой раме никаких украшений, кроме наклеенных звездочек из соломы, придуманных о. Акакием. При церкви имеется школа; так как дом священника исправляется, то школа занята его семейством, а дети ходят учиться в церковь, где на паперти я видел вывешенные на стене таблицы. Учится всего 12 детей, в школе есть только буквари алтайские, «Книга для чтения» Паульсона, «Друг народа» Корфа, христоматия «Пчела» и две сказки на алтайском языке, соч. о. Михаила Чивалкова. Вот и все. В квартире у о. Константина я нашел «Сын Отечества», «Всемирный Путешественник», «Миссионер» и «Миссионерский противумусульманской сборник», изд. студентами Казанской духовн. акад. Последний журнал специально посвящен исследованиям мусульманского богословия и не знаю, чем он может быть полезен алтайскому миссионеру, который, мне кажется, должен быть скорее снабжен [141] исследованиями о шаманстве и буддизме. Ни «Отеч. Зап.», ни другие толстые светские журналы тоже не попадаются в руки миссионеров, а это едва ли удобно; мне кажется из этого может выйти такой результат, что купец в конце концов окажется образованнее миссионера, а чиновник и подавно.

Местность, окружающая Ангудай, обладает всеми условиями для богатого земледельческого селения, не смотря на высоту долины (200 ф. над уровнем моря), здесь хорошо родится и пшеница; у русских есть огороды, в которых всякая овощь разводится: капуста, картофель, морковь, огурцы. Крещеные алтайцы туго усвоивают новые начала жизни, только с водворением русских прикащиков они начали пахать и косить, но в малых размерах; из овощей в последнее только время начали садить картофель. Сена ставится в Ангудае ежегодно 8000 копен, но все это на русских купцов, для себя алтайцы мало заготовляюсь сена, хотя всю поставку для купцов производят они и косить научились хорошо. Скота у них мало — я говорю все о крещеных, живущих в Ангудае; есть даже до 7 семей, которые вовсе не имеют коров, берут на прокат рубля за 2 на лето у богатых, чтобы питаться коровьим молоком, а потом отработывают черной работой. Исключительная пища ангудайских алтайцев — ячмень. Живут они преимущественно в шалашах из жердей и пластов древесной коры, или в землянках; корыто — их единственная утварь. Нравственность этого населения крайне сомнительна; говорят, это единственные воры в крае. Не задолго до нас в Ангудай приехали монголы-возчики; это был первый опыт монголов провести товар до Ангудая; ранее они не соглашались вести на своих верблюдах далее Кош-Агача; плату за провоз они получили кирпичным чаем, на другой же день у них было украдено 50 кирпичей, т. е. почти все, что они заработали. Бедные люди уехали домой ни с чем, потому что кому тут жаловаться? Сельского управления в Ангудае нет, кочевые зайсаны живут в горах далеко, да и позволяется ли им распоряжаться крещеными алтайцами? Говорят, что этим чужеземцам следовало обратиться к дючинному писарю, который живет в 25 верстах далее от Ангудая. Но с какой стати тут дючинный писарь облекается полицейской властью, когда он ничто иное, как наемный сочинитель бумаг — и только. Да наконец есть ли у чужеземцев время и средства разъезжать по стране, отыскивая суда. Кстати заметить, квартиру отдельного алтайского заседателя было бы приличнее всего поместить в Ангудае. Что ей за место в селе Алтайском, где она теперь находится. Алтайский заседатель заведывает алтайскими инородцами, а живет вне земель алтайцев в русском селе, жители которого ему вовсе не подведомы. Ему подчинены долины Урусула (где находится Ангудай), Чуи, Башкауса и Чулышмана, и на Чулышман он едет через Ангудай и Чую, следовательно, даже живя в Ангудае, он был бы не в середине своего участка, а на краю — немало этого, он проживает совсем вне своего участка.

Эту нравственную испорченность крещеных полицейские чины и писаря объясняюсь тем, что будто в христиане идут только те, которые совершили преступление и принятием крещения хотят избежать полицейского преследования; некоторые миссионеры сами откровенно сознаются, что они на первое поколение крещеных смотрят уже как на неисправимых и настоящих плодов проповеди ждут собственно от второго поколения. От миссионеров же я слышал и то, что умножению крещеных помогает положение женщины у язычников; часто женщина, наскучив получать побои от мужа, бежит в миссионерский стан и крестится; муж является вслед за нею, и чтоб не потерять жены, тоже крестится; таким образом разом приобщается в лоно церкви две души. Говорят даже, что алтайки, не думая креститься, пугают своих драчливых мужей крещением: женщина садится на лошадь и говорись, что она едет к миссионеру — и этого бывает достаточно иногда, чтоб муж [142] присмирел. Это все до некоторой степени свидетельствует, что часто обращение в христианство совершается из чисто материалистических побуждений. Да едва ли и можно себе представить такого миссионера, который бы в состоянии был своей проповедью из дикаря, всегда жившего в грубо-материалистических идеях, разом сделать человека, доступного для возвышенных идей.

В сущности на миссию выпала такая задача. В Алтае было в старое время две темные силы, которые много принесли вреда местному населению — это полицейский чиновник и купец. Алтаю так не везло, что важное место алтайского отдельного заседателя всегда доставалось лицам сомнительной честности. Рассказы об этих деятелях, уезжавших из края не с одним десятком неправо нажитых тысяч и строивших потом заводы иди заводивших случные конюшни, и теперь живут в народе. Бийский коммерсант не уступал чиновнику, — торговля приняла вид настоящего грабежа; за товары назначались произвольный цены, на должников насчитывались лишние долги, и потом кредитор захватывал и угонял у должника целые табуны скота. От самих купцов можно слышать рассказы о том, как было просто в старину наживать деньги. Быка продавали в Иркутске по 100 руб.! рассказывал мне один желчный купец. А почем покупали? спросил я. — Да не покупали вовсе, так брали, захватывали. Вот имена разорившихся чуйских теленгитов: Чердок, имел около 2000 лошадей; Эльден — около 800 лошадей, Кэдиспей, Сана — до 100 верблюдов и до 600 лошадей (теперь имеет 30 лошадей и 10 верблюдов), Куйха до 2000 лошадей (в 6 лет ни одной не осталось) и до 100 верблюдов; Челтуй, Чэнэ и Аха. Теперь всего на все уцелело в Алтае только три богатых человека: сын Мандая Очурджап, Белек и его младший брат Сава. Быстрота, с которой, говорят, последовало разорение была поразительная, как будто теленгитские зайсаны ездили на воды играть в рулетку. Захваты чужого скота, которые на оффициальном языке назывались «взысканием долгов», не проходили мирно, и хозяева защищались; были, говорят, и драки, и уголовщина. Вероятно, если б теперь было послано высшей администрацией края доверенное лицо для собрания преданий об этой печальной истории, было бы не мало добыто фактов, поучительных для истории русской торговли. Рассказывают, что те же порядки еще доныне продолжаются на Кемчике, вне пределов государства, на китайских землях, и что было даже какое-то убийство. Само собой разумеется, что эта «якобы торговля» совместно с деятельностью старой полиции создала в местном кочевом населении значительный слой неимущих людей. Вот подобрать этих людей, снова создать из них людей достаточных и мало того — живущих новою, оседлою жизнью, и призвана алтайская миссия.

От Ангудая начинается уже санная дорога. Первая наша езда в санях была неудачна; лошади были запряжены не мятые и сначала сильно рвали; мы несколько раз перекувыркнулись, беспрестанно раскатывались, стукались об деревья и наконец изломали оглобли; а потом одна лошадь захворала и не пошла. Вечером приехали на Усть-Кеньгу, где выстроил себе дом дючинный писарь Г. И. Дорошенко. Дючинами называются отделения алтайского народа; всех дючин семь; каждой дючиной заведует зайсан из туземцев; так как дючины не велики, потому что общее число жителей во всех дючинах простирается только до 11,000 д., — и для каждой дючины иметь писаря не было бы средств, то учреждено только по одному писарю для трех или двух дючин. У г. Дорошенки две большие комнаты; в первой кухня, в задней приемная; в этой последней вместо стульев широкие лавки, прикрытая тюменскими коврами; на стенах целая картинная галлерея из фотографических карточек. На столе у хозяина мы нашли «Газету Гатцука».

На Усть-Кеньге предположено основать русское селение. Ряд селений хотят протянуть от вершин Семи, где уже есть деревня [143] Шабалина, до Кош-Агача; другой ряд пойдет от Черно-Акуйской миссионерской станции на Коксу. Таким образом Алтай сделается доступным для крестьянской колонизации, и этой мере нельзя не сочувствовать. До настоящего времени крестьянам было запрещено селиться внутри Алтая на том основании, что это земли кабинетские. Чем могли помешать крестьянские селения управлению алтайскими заводами, трудно понять, но все предшественники нынешнего начальника заводов всегда противодействовали этому проэкту. Ныне этого препятствия нет, но не знаю, почему-то вопрос о заселении края ставится в связь с сибирской железной дорогой. Что касается до охотников из крестьян занять эти места, в них недостатка не будет; у полиции постоянная возня с самовольными поселенцами. Новоселы то и дело являются в Алтай; приезжает полиция и сгоняет их с места; они переходят на другую речку и там та же история; нужно только представить себе, что с одной стороны мы имеем огромный и благодатный Алтай, величиной в несколько великорусских губерний, впусте лежащий, с другой потребность в лучшем распределении неравномерно распределенной сибирской колонизации, чтоб понять, что волна самовольных переселенцев в Алтай не только не прекратится, но будет постоянно прибывать. Настойчивее чем православные переселенцы поступают раскольники. В отчете о. Владимира, начальника алтайской миссии, рассказывается точь-в-точь тоже самое, что рассказывал Ровинский о раскольниках Забайкалья, так назыв. «семейских». Сядут на новое место и ждут чиновника; чиновник приезжает и объявляет, что земли кабинетские и селиться нельзя; крестьяне просясь, чтоб он подождал, пока придет ответ на их просьбу из «губернии». Приезжает чиновник на другой год, крестьяне уж обстроились, завели скот, накосили сена, наставили кладей; чиновнику и самому жалко их, а гнать велят; он опять соглашается подождать, пока крестьяне получат ответ на новую просьбу, поданную еще выше. А там к следующему приезду чиновника деревня имеет уже такой вид, что чиновник не прочь и сам хлопотать о неразорении ее — дома большие, крестьяне зажиточны, скота много, в огородах всякая овощь, со сбором податей возни никакой. Много позаведено в Алтае мелких заимок или пасек, которые впоследствии выростут в деревни, а теперь по своей мелкоте ускользают от полицейских глаз. Подать такой пасечник часто платит даже не в Сибири — много переселенцев из Тамбовской, Воронежской или Владимирской губ., сидящих уединенными заимками в Алтае; бывает, что по 6, 8 лет они не прописываются в Сибири, а отсылаюсь свои подушные в Европейскую Россию. Кроме того что Алтай всегда будет приманкой для русских переселенцев, как угол, богатый всякими угодьями для земледелия, скотоводства и пчеловодства — чуйская торговля также настоятельно требует оседлой населенности в долинах Алтая и непременно вызовет к жизни если не настоящие крестьянские деревни, то ряд заимок, которых действительно становится все более и более. Дозволение свободной колонизации Алтая оказало бы помощь при достижении тех целей, которые преследуются миссией и полицией; с одной стороны крестьянское население явится помощником миссии как учитель земледелия и вообще сельского хозяйства, с другой на него перейдет часть повинности по исправлению чуйской дороги, которая теперь всею тяжестью падает на бедное инородческое кочевое население, разоренное купцами, которые в этой повинности никакого участия не принимают, хотя дорогой только они одни и пользуются ⁴.

На Усть-Кеньге мы опять догнали наших приятелей прикащиков, с которыми ехали из Кош-Агача, к ним еще присоединилось [144] двое, ехавших в Бийск на праздники, так что компания «чуйцев», как здесь зовут крестьяне торговцев, ведущих дела с Монголией, значительно увеличилась. Переночевав у г. Дорошенко, славящегося на всю округу своим малороссийским хлебосольством и прямотой характера, на другой день мы целым караваном их 3-х саней двинулись далее; прикащики на тех же лошадях, которых взяли в Ангудае, должны были проехать до деревни Шебалиной; мы на свежих лошадях — г. Дорошенко держит земскую станцию — должны были доехать до ямской избушки, лежащей на половине пути от Усть-Кеньги до Шебалиной. В обед мы добрались до нее и сменили здесь лошадей; станцию здесь содержит некрещеный алтаец; избушка крошечная, с отпотевшими стенами; сани тесные, так что мы хотя и ничего лишнего с собой не везли, однако не поместились в одни сани, и для вещей нам запрягли еще лишние, так что караван наш еще более удлинился. Миновав озеро Кеньгу, из которого вытекает река Кеньга, мы стали подниматься на высокие горы, за которыми лежит уже сибирская низменность. Это так называемый Семинский белок; из него течет река Сема, в вершинах которой и лежит первая русская деревня Шебалина. На перевале мы увидели кедрач, которого нигде не было видно во всю дорогу от Кош-Агача. Это очень красивое дерево; вверху оно начинается густой бобровой шапкой; ниже ветви распадаются и тянутся своими концами кверху, так что дерево напоминает несколько буддийские статуэтки, изображающие какое-то многорукое божество. Кедрач то появляется в рассыпную подле самой дороги, то теснится густой рощей при подошве какой-нибудь горы, то рассеян отдельными деревьями по снежной верхушке ее. Его темная хвоя издали кажется совершенно черною, и отдельные деревья на дальном плане кажутся черными угольками, просыпанными на белую скатерть. В правой руке от перевала мы увидели наконец плоскую гору, сплошь покрытую черным снегом: это был Семинский белок. Отсюда дорога спускается в долину Семы по необыкновенно живописному ущелью. Внизу замелькали купеческие заимки с мезонинами, выглядывавшими из-за куп берез и осин, с вереницами коров, тянущихся с водопоя; наконец первая русская поскотина пересекла дорогу; две толстые живые лиственницы, стоящие рядом, обращены в величественные вереи ворот, в которые мы и въехали.

В Шебалиной мы пили чай. Горница была убрана по-сибирски, стены и потолок оклеены обоями, полог, деревянная софа, окрашенная в тараканный цвет, русская небольшая битая из глины печь, шкаф с посудой и на стене большая китайская картина. «Чуйцы-то стоят у нас, так дарят», пояснила хозяйка, увидя, что мы рассматриваем изображенных на картине нагих китайских детей.

После этого я ходил смотреть«моральник». Читателю может быть известно, что из Алтая и других пограничных с Китаем частей в Сибири идет в Китай на продажу моралий рог; это дорогой товар: пара рогов иногда сбывается за 40 и 50 рублей, и потому охота за моралами весной, когда рог бывает молодой, мягкий и бархатистый — в продажу только такой рог и идет — было делом очень выгодным. В последнее время алтайские крестьяне начали приручать моралов и держать или в лесу, в особых загородках, или, если число их не велико, в деревне, во дворе, и кормят сеном. В Шебалиной у одного крестьянина было три морала, и мы отправились посмотреть их. Крестьянский мальчик, сын владельца моралов, с фонарем в руке проводил нас на скотный двор; там в теплой квадратной загородке, не более 5 саж. длиной, только на половину прикрытой поветью, мы действительно увидели трех животных: взрослого быка, взрослую моралуху и маленького мораленка, самочку. Бык был пуглив, мораленок тоже побежал от нас в угол; наш вожатый мальчик просил нас не стараться ближе подойдти к быку, а то он может в испуге прыгнуть через забор (который был не менее сажени) и уйдти в лес. [145] Взрослая самка была совсем ручная; как только мы вошли в дворик, она тотчас же двинулась к нам на встречу; она позволяет чесать у себя под шеей, при чем высоко вытягивает ее, но потом всегда пытается подняться на задних ногах и ударить обеими передними. «Это она шалит», говорил наш мальчик. Мораленок дичился только нас, как людей для него новых: но хозяев он уже знает и, по рассказам, любит, подойдя к ним, обнюхивать их; большой бык держится постоянно в стороне и подходит только к людям, когда принесут соли.

В настоящее время можно насчитывать в Алтае до 200 моралов, содержимых в моральниках; число их с каждым годом увеличивается. Обыкновенно стараются поймать молоденьких моралов, которых потом приручают. Ловля происходит таким образом: отъискивают глубокий снег, вымеривают его и загоняют туда диких животных; животные грузнут в снегу и не могут выйдти; тут их ловят. Сначала животное «суровит» ему дают соли, и тогда оно охотно идет, куда его гонят. Крестьяне даже считают морала поводливее лошади. Теперь есть уже много ручных самок, так что стада пополняются не одной ловлей диких, но и приплодом от домашних моралух. Весной с быков срезают рога; для этого устроены деревянные станки, в которые загоняют зверя; здесь ему накладывают на шею ярмо, удерживающее голову неподвижно и спиливают рога пилой. Зверей держат в «моральниках», т. е. обширных загородках в лесу, где летом звери ходят на подножном корму; зимой для них ставят сено; некоторые, как например крестьяне Черновы в Уймоне, кормят их даже овсом. Крестьяне говорят, что моралов выгоднее дли них держать чем лошадей; сена они съедают менее лошади, а за рога можно выручить столько, сколько лошадь никогда не заработает. Старых быков колят и едят; из шкур выделывают замши. Кто именно из крестьян положил начало этому новому промыслу, неизвестно; начался он кажется в деревнях, в вершинах р. Бухтармы, где он и теперь наиболее развить; затем второе по развитию место — Уймон, где особенно славятся крестьяне Черновы, как страстные мора доводы, особенно Родион Чернов, который, говорят, любить своих зверей, постоянно живет в моральнике и выкармливают моралят на своей кровати. У Родиона Чернова в настоящее время насчитывается 35 голов (в том числе 25 самок), у Афанасия Чернова 28 голов (в том числе 13 самок). Не так кончилось дело у уймонских же крестьян Ошлыковых; это богатые крестьяне, имевшие большие табуны скота, приобретенные еще тогда, когда торговать в Алтае было просто. Увлекаясь навизной, за которую тогда многие в Уймоне схватились, и Ошлыковы накупили моралух; но у них от неприсмотра и худого кормления не осталось ни одного животного, также, как говорят, без пути исчезли и их табуны лошадей?

Так как в Шебалиной мы вступили впервые на почву свободной торговли водкой — в Ангудае и вообще в миссионерских станциях торговля водкой запрещается, — то часть нашей компании выехала из деревни навеселе. Дорога идет тесным ущельем, и веселые наши спутники оглашали густой сибирский лес песнями своей далекой родины. Говорю далекой, потому что все прикащики и большинство купцов в сибирских городах не туземного происхождения, а из Европейской России. Сибирский купец, — это по большей части или разжившийся в Сибири владимирец, пришедший туда с коробкой за плечами, или прикащик из магазина панских товаров, завезенный тоже мальчиком из России, выросший в Сибири и съумевший порядочно поживиться из хозяйской выручки. Что касается до прикащиков, то они вывозятся в Сибирь из России обыкновенно мальчиками: лет 13—11-ти, иногда даже 10-ти. Вывозят их обыкновенно в Ирбит на ярмарку; к одной Чердыни (в Бийске преимущественно повсюду чердынцы) ежегодно вывозят от 20 до 40 мальчиков; родители нанимают сообща [146] возчика-крестьянина, который за известную плату должен доставить партию врученные ему детей в Ирбит, дорогой кормить их, а в Ирбите нанять квартиру. В Ирбите возчик старается найдти помещение своему живому товару, а которые мальчики побойчее, те сами ходят по ярмарочным рядам и напрашиваются. И едут потом мальчики на козлах хозяйской кошевой в неизвестную даль, в Алтай, Минусу, и далее. Такие дети встречались нам и в Кобдо, и в Уляссутае. Три первые года хозяин обыкновенно не платит платы, а только одевает и кормит мальчика. Грамотных мальчиков обыкновенно предпочитают, но тем не менее на половину сословие прикащиков в Бийском округе безграмотно или полуграмотно; сами хозяева уже не принимают никаких мер, чтоб дать мальчику выучиться или доучиться, хотя это их обязанность. Часто мальчик попадается к дурному хозяину, и нужно быть очень ловким и смелым, чтоб своевременно освободиться из затруднительного положения. Нам рассказывал один молодой прикащик, как он попал к одному хозяину, который стал с ним с первых же разов дурно обращаться; только при содействии трех казаков, посланных исправником, мальчик получил свободу.

В течение ночи мы доехали в дер. Сарасы, где наняли крестьян довезти нас на протяжных прямо до Бийска. Деревни и села, расположенные по рекам Семе и Каменке, мы видели только из саней, выходя только в редких из них, чтоб напиться чаю. Таким образом и большое алтайское село мы видели только с дороги. Крестьяне здесь живут зажиточно; здешние избы и вообще образ жизни скорее напоминают город, чем великорусскую деревню. Баб в сарафанах нет, за исключением раскольничьих деревень; женщины ходят в платьях. Снаружи избы представляются пяти стенками, иногда обшитыми тесом и всегда стоят внутри городьбы. Это последнее кажется особенность Алтая. Внутри избы: русская битая печь, окрашенная в ярко белый цвет; ее подпечек, косяки и все брусья, а также дверные и оконные косяки и самые двери размалеваны разными красками; иногда фантазия маляра изобразит на двери целое дерево в банке, усеянное крупными розанами. Всегда ситцевый полог с оборкой скрывает кровать с постелью, зеркало с белым рукотерником с тамбурными кружевами на концах, самотканное шерстяное одеяло, столы, покрытые скатертями, тоже собственного тканья, софы, стулья, гардинки на окнах и иногда ситцевое драпри, отделяющее куть от остальной избы. На окнах часто горшки с цветами. Только иконы мало изящны; особенно любимый священный мотив — Спаситель на плащанице — картина аршинного размера, всегда поражающая своей аляповатостью. Светские картинки, которые часто примыкают к священным изображениям, также безобразие. Как 20 лет назад, так и теперь все еще стены крестьянской избы украшаются лубочными картинками, портретами генералов или иллюстрациями к легенде о злой жене или к Некрасовской «Тройке». Хотя сибирский крестьянин и любит роскошь, но грамотность является в деревне только как последний предмет роскоши.

В Бийск мы приехали вечером накануне кануна Нового года. Это небольшой сибирский городок, имеющий 6 улиц, состоящих преимущественно из низеньких деревянных домиков; каменных домов только пять: купцов Морозова и Гилева, о. протоиерея, городское училище и казначейство; впрочем все они казарменной архитектуры кроме дома Гилева; в городе две каменные церкви; одна из них только что оконченный собор; кроме того третья церковь на кладбище. Ряды в городе и другие общественные здания деревянные. Город постоянно увеличивается благодаря наплыву переселенцев; новый закон о взимании податей с городских обывателей и вздорожание арендной платы за помещичьи земли в Европейской России выдвигает ежегодно в Сибирь с запада целые колонны новоселов, значительная часть которых селится в [147] городах; живя в городах, новоселы продолжают заниматься земледелием, снимая в аренду участки земель у горного правления. Благодаря этим новоселам все города южной Сибири: Бийск, Барнаул, Семипалатинск, Устькаменогорск, значительно разрослись за последнее время; в Бийске 6, 7 лет назад считалось не более 4 тысяч жителей, теперь же более шести.

На приходское училище, помещающееся в одноэтажном каменном здании, построенном на свой счет купцом Морозовым, город ежегодно затрачивает 2000 рублей ⁵; г. Сахарову стоящий во главе городского управления, старается постоянно увеличивать расходы на учебную часть, но мещанское общество, особенно усиленное в последнее время новоселами из глухих местностей Европейской России, отказывается от участия в этих расходах.

Число обучающихся мальчиков постоянно возростает и в настоящее время дошло до 170 чел. При всей однако заботливости г. Сахарова школа бедно обставлена и не имеет хороших кабинета и библиотеки. Кроме мужского в городе есть и женское училище.

Город не имеет клуба; нет фонарей; телеграфная проволока доходит только до Барнаула, и политические телеграммы получаются из Барнаула с почтой; рассказывают, что купец Соколов хотел на свой счет принять тот расход, который правительство просило город взять на себя, но с тем, чтоб уволить его от общественной службы, да какой-то противник отклонил его просьбу и взялся сам это дело устроить, но только дело «завязил». Солнечных часов нет, и потому вероятно бийские жители живут либо часом вперед, либо назад, — как это часто случается с нашими городами. На весь город один рояль. Библиотеки нет. Составлялась было на одном частном вечере подписка на библиотеку, но расстроилась. Всякий гость говорил, пусть другие подписываются, за мной дело не станет. Наконец хозяин дома, чиновник, решился первый подписать десять рублей, еще два-три купца подписали по стольку же, затем вдруг подписка упала на 5 и менее рублей. В довершение скандала один акцизник вломился в претензию, зачем подписка устраивается перед картами, будто это дурное предзнаменование — игра будет не счастлива. Так ничего и не вышло.

При введении нового городского положения на выборах в городские гласные общество разделилось на две партии: краснорядцев и виноторговцев; последние взяли верх, и головой стал содержатель винного погребка г. Сахаров; первый краснорядец в городе г. Морозов не попал даже в гласные — факт замечательный в виду того, что Морозов первый богач в городе и больше чем кто другой сделал пожертвований на общие нужды. Капитал он нажил на торговле в Алтае до дозволения въезда в Китай; с переносом торговли внутрь Монголии (при чем с русских купцов взяли подписку не давать товары в долг), г. Морозов прекратил свои дела в Алтае и исключительно занимается торговлей галантерейных товаров из городского магазина. Город обязан ему постройкой каменного здания для училища и нового собора, для которого г. Морозов доставил очень дорогой, но не изящный (в византийском стиле написанный) иконостас. Но эти дары не подкупили бийское общество; так как в сумме пожертвований была некоторая доля и городского общества, оно попросило у г. Морозова отчета. Разумеется это обидело г. Морозова; говорят, собор стоить до 40,000; а общество едва ли участвовало в этой сумме и десятью тысячами. Выходило, как будто общество хотело усчитывать жертвователя в его собственных деньгах. Впрочем, так как г. Морозов был уполномочен обществом собирать пожертвования на собор в Ирбите и Москве и пожертвования эти делались ирбитскими и московскими купцами в виде сбавки с цены на красный товар, который Морозов покупал для своих лавок, то бийское общество имело [148] право потребовать от Морозова отчетности; но так как отчета по постройке собора дано не было, в обществе сложились различные мнения на счет того, кто выстроил собор; одни думают, что собор построен исключительно на пожертвования московских и ирбитских купцов и что от пожертвований этих кое-что перепало даже в собственный сундук г. Морозова; другие уверяют, что собор построен исключительно на собственные средства г. Морозова. Не мудрено после этого слышать и такие мнения, обращаемые бийцами к Морозову заглазно: «собор то хоть ты и построил, так ведь это для спасения своей грешной души; школа? — так опять на школу ты издержал каких-нибудь 9,000, а капитал то у тебя стотысячный; а где ж ты его и нажил-то, как не в Бийске». Одна из первых мер новой думы была направлена против краснорядцев; в видах увеличения городских доходов новая дума постановила перенести ярмарку с базарной площади на другую, чтоб заставить краснорядцев выселяться в балаганы и платить за них в пользу города; прежде, когда ярмарка находилась на базарной площади, краснорядцы торговали из своих лавок и избегали этого налога; краснорядцы объявили, что они не пойдут на новую площадь. В день открытия ярмарки, после обедни, городской голова вошел в алтарь и попросил протоиерея отслужить молебен на новой ярмарочной площади; о. протоиерей заявил ему, что он уже приглашен г. Морозовым служить молебен на базарной площади; голова был в затруднении, пока наконец не уступили ему одного священника, который и отслужил молебен на ярмарке в то время, как о. протоиерей с остальным причтом служил краснорядческий молебен на базарной площади.

Быть в Бийске и не заехать в Улалу было бы непростительно. Улала — резиденция начальника алтайской миссии, где газет и журналов выписывается чуть ли не больше чем в Бийске, находится в 90 верстах от Бийска, вверх по р. Катуни. С о. Владимиром, начальником миссии я встретился еще в Бийске, куда он зачем-то приезжал. Я давно хотел побывать в Улале и с удовольствием принял приглашение; мы выехали компанией — я с женой и доктор М—ский — около полудня. Езды было только до вечера. Останавливались на земских квартирах, которые часто содержатся бывшими «мастеровыми ».Чтобы дать понятие об этом классе людей, нужно сказать, что прежде, до уничтожения крепостничества, с так называемых «подзаводских», т. е. с крестьян, приписанных к алтайским заводам, производили набор людей; часть этого набора зачислялась в линейный баталион, который стоял в Барнауле и обыкновенно назывался «горным»; другая поступала в рабочие при рудниках и заводах; вот они-то и были известны под именем «мастеровых». В одной, не помню какой, деревне к нам вышла предобродушная старушка и мы с ней разговорились. Ее очень заинтересовала огромная медвежья шуба на докторе, так что она не могла удержаться, чтоб не рассказать, как она недавно встретилась с медведем.

— Летось я медведя-то глядела... На пасеке сидела, вышла из балагана, а он тут и есть... С начатия то за корову приняла. Кричу мужикам: в пасеку никак корова зашла! Кака тебе корова, это медведь! говорят. Теперь в черни довелось жить, здесь его много, а у нас нет.

Тут мы узнали, что бабушка провела свою жизнь в Локтевском заводе.

— Жизнь наша трудная была... День-деньской все на казенной работе — дома мастеровому уж не приводилось поработать... а печи горячия! Две-то недели отработает да и за третью гульную принимается. Так и дома-то своего не видит. 59 коп. в месяц получали да 4 пуда муки на мужа с женой шло. А женский пол ездил за углем — съездишь на лошадке, привезешь уголь, продашь печатку, вот тебе и полтора рубля. Тем и питались. А не ели худо, это уж нечего врать. Ведь мастеровой тянется, да хорошо поест. И мыто трудились — носили им есть на завод в [149] маленьких туесочках. Начальство было строгое! Александро Лестрыч был строг до мужиков, а другой после него так до мастеровых. Александр Лестрыч шибко теснил мужиков, да уж сорок мужиков пришли в церковь, говорят о. Павлу: закляни его. Что вы, дети! говорит о. Павел. Что вы делаете! — Терпеть не можем, говорят. По десяти коробов привезли, а сдали по 5. О. Павел послал за Александром Лестрычем. Александр Лестрыч как пришел, да увидал мужиков и говорит: Дети, дети! Что вы хотите делать! Я буду впредь по решетке с короба брать. С тех пор и утишился.

В Улалу мы въехали поздно, нам отвели квартиру в доме инородца Тадыкова. Дом этот двух-этажный, наша комната находилась вверху, полы были чисто вымыты, стены украшены раскрашенными картинками, не лубочными, а московской фабрикации, плющ вьется по подоконникам. Столы прикрыты чистыми скатертями. А между тем в соседней комнате, где жило семейство хозяина, велся разговор исключительно по-татарски, так что очевидно было, что мы находились в совершенно татарской среде. Первым нашим делом здесь было улечься спать.

Утром, проснувшись на рассвете, я подошел к окну; свет едва освещал массу ближайших деревянных домиков и чуть выделялшийся от неба силуэт гор; только после долгого всматривания в картину я заметил, что из-за крыш домов поднимались колокольня и купол улалинской церкви. К чаю нам подали дутые крендели и малиновое варенье — приготовления нашей хозяйки татарки. После чаю мы отправились к обедне.

Село Улала одно из лучших в округе; оно не велико, многие деревни около Бийска далеко больше Улалы, но на моем пути не было ни одного, в котором было бы столько хороших зданий. Около миссионерской церкви скоплены постройки миссии — трехэтажный деревянный дом, еще не вполне отстроенный, предназначенный для больницы, длинное одноэтажное здание мезонином, в котором помещается школа и наконец дом начальника миссии. Это центральная часть деревни, она лежит на восточном берегу речки, через которую перекинут деревянный мост; на северном берегу речки лежит другая часть села с кривою улицей, по которой однако попадаются хорошие двух-этажные деревянные дома. Будущее Улалы однако не здесь, а по ту сторону центральной части; от больницы на юго-восток тянется прямая и широкая улица, на которой еще не все застроено; здесь еще больше деревянных домов городской архитектуры, здесь же и рынок, пока состоящий из 3-х лавок, одни из них, принадлежащие купцу Бодунову, каменные. Село окружено горами, на которых рассыпаны деревья лиственниц, в логах собирающиеся в рощи. Дальние горы синеются от густого пихтача, сплошь покрывающею их скаты.

После обедни нам показывали учреждения миссии. Больница — двух этажное здание с подвальным этажом, в последнем будет помещаться кухня; средний этаж будет занять под детский приют, а в самом верхнем будет больница на 20 кроватей. Лечением будет заведывать фельдшер ⁶.

На школу миссия ежегодно тратит 600 руб., на учебные принадлежности 200 руб. и на пансион при школе 400 руб. Мальчиков в школе учится, до 50, девочек около 13. В школе преподает о. Макарий, которому помогает один из бывших учеников той же школы; преподаются: Закон Божий по-видимому всего подробнее, русский и славянский языки, арифметика и родиноведение; последнее имеет только два урока в неделю. При школе есть иконописный класс; мальчики под [150] руководством о. Антония рисуют масляными красками; к сожалению занятия детей ограничиваются копированием с икон, писанных масляными же красками и иногда с акварелей; с натуры не рисуют.

На другой день мы поехали в женскую общину; дорога туда идет вверх по той же долине реки Улалы; здесь, как и у селения, горы покрыты редким лиственничным лесом, изредка попадались сосны; по долине растет различный лиственный лес, образующий разнообразно перемежающиеся перелески; по сторонам то там, то здесь виднеются стога сена, через белую, блестящую на солнце, гору тянется прямой линией поскотина и переваливает ее. Община состоит из группы домов, где живут сестры под надзором монахини, выписываемой обыкновенно из Москвы; в общине деревянная церковь, убранная с большим вкусом чем в Улале, есть свечной завод, на котором пожилые сестры делают восковые свечи. Как любопытный предмет, вероятно единственный в Сибири — следует упомянуть о роще шелковицы, которая находится на дворе общины. Она состоит из 30 или более кустов, не поднимающихся выше 2 футов высоты. Окрестности общины живописны, она окружена горами, покрытыми от подошвы до макушки лесом пихт.

В два дня конечно нельзя было вникнуть во внутреннюю жизнь миссионерского городка, чтоб по достоинству оценить его заслуги и вернее судить о будущем его развитии. Путешественнику, мимоходом заглянувшему в него, приходится ограничиться внешним обзором учреждений миссии; однако полезно дать отчет и о внешних успехах миссии — сгруппирование в общей картине всего сделанного вызывает всегда желание содействовать еще большему успеху дела. Культурное значение Улалы для Алтая несомненно, она не только рассадник грамотности и образования для татарского населения Алтая, но и для русского; мальчики кончившие курс в улалинской школе, появляются учителями даже в русских сельских школах. Население Улалы отличается от соседних селений тихим образом жизни и несколько напоминает обитель; заведение кабаков в селении запрещается, против пьянства постоянно проповедуется с амвона; никто не имеет право поселиться в селении без разрешения начальника миссии; а разрешение дается только людям с хорошим аттестатом. После обедни по воскресеньям жители собираются в школу, где о. Макарий устраивает с ними поучительные беседы о религиозных предметах иди знакомит с новостями недавней войны или с предметами культуры. Трудами миссии изданы: 1) Словарь алтайского языка с краткой грамматикой, напечатанный в Казани; словарь этот есть труд о. Макария и издан под редакцией известного ориенталиста Ильинского; в настоящее время о. Макарий деятельно трудится над пополнением его. 2) «Последование часов на татарско-калмыцком наречии алтайских инородцев», Спб. 1865 г. 3) «Литургия св. Иоанна Златоустого», на том же наречии. Спб. 1865. 4) Евангелия воскресные на литургии чтомыя», на наречии алтайских калмыков. Спб. 1868. 5)«Евангелия воскресные на дванадесятые праздники и страстную седьмицу» на том же наречии. Спб. 1865. 6) Креске тужере турган кижие, т. е.«Беседы готовящемуся к св. крещению», на алтайском и русском языках. Спб. 1865. 7) «Последование св. крещения» на алтайском наречии. Спб. 1868. 8) «Иисус Христос Каан Кутанбистын Брьде тюрьген учуры» (краткая жизнь Иисуса Христа), на алтайском языке. Спб. 1865. 9) Алтайско-русский букварь. Спб. 1868. 10) Молитвы и избранные места из Свящ. Писания на алтайск. и русск. языках, Спб. 1868. 11) «Исповедь» на алтайск. языке. Спб. 1865. 12) Орус потугубиле алтай укузиермектешкеки, т. е. спор русского петуха с алтайским филином. Казань. 1871. 13) Поучительные статьи на алтайском языке. Казань. 1872. (именно: а) Крачы была ангчи, т. е. зверолов и пахарь; б) Сыгырган была иалку пака, т. е. кузнечик и лягушка; в) Аракы была чай орун [151] плаашканы, т. е. спор водки с чаем, и г) Куртук пеле такаа, курица и тетерев). Все эти детские сказочки-сочинение о. Чивалкова, природного алтайца ⁷. 14). Карта Алтая, изд. 1869 г., с указанием всех миссионерских станов и селений, населенных новокрещеными. Кроме того в рукописях находятся полный перевод всех четырех Евангелий и собрание алтайских былин и преданий. Для полноты очерка следует упомянуть о ежегодно почти появлявшихся в «Православном Обозрении»: «Записках алтайского миссионера», т. е. путевых заметках во время объезда инородческих стойбищ, веденных миссионером Кузнецкого округа о. Вербицким, а также большую статью того же автора: «Алтайцы», изд. Томского губернского статистического комитета ⁸.

Из природных алтайцев как на выдвинувшуюся личность следует указать на о. Чивалкова, который при о. Макарии, основателе алтайской миссии, был сначала переводчиком, потом сделан дьаконом, а ныне служит в Улале священником. Он помогал также Радлову в собрании алтайских былин; в книге г. Радлова напечатаны его записки о своей жизни. Кроме того он составил несколько сказочек, которые выше перечислены. Кроме о. Чивалкова недавно один молодой алтаец посвящен дьяконом при улалинской церкви.

Всех станов, т. е. селений, снабженных миссионерами, считается 9. Селений же устроено до 40. Из них богаче и благоустроеннее прочих Улала, развитию которой кроме того, что она центр миссионерской деятельности, помогает и ее счастливое положение на дороге из Бийска к Телецкому озеру; и теперь чрез Улалу движутся обозы с кедровым орехом.

С ходом миссионерской деятельности в Алтае знакомят ежегодно печатающееся «Отчеты начальника миссии», более же полной истории миссии еще нет. Миссия имеет свою цензуру и право на заведение типографии, но неимение денег не позволяет завести собственную типографию.

Поразительный контраст между Улалой и Ангудаем научает, что миссия при всем своем могуществе нуждается в соседстве доброго крестьянского населения — тогда, как напр. в Улале, деятельность ее кончается очевидными плодами; она обращаете татар в оседлое, трудолюбивое, грамотное и религиозно-нравственное население; в противном случае, где крестьянское население далеко, как в Ангудае, крещеная масса прозябает в землянках, довольствуясь ячменем.

Г. Потанин.

Комментарии

1. Так теленгиты называют войлочные юрты.

2. Войлочная обувь, катанки.

3. Мыюта — инородческая деревня на р. Семи, к ю. от города Бийска.

4. Вот земский сбор с трех только дючин: писарю 437 р. с. и 17 баранов, оспопрививателю 30 рублей; ямским сотникам: стоящему в вершинах р. Песчаной 312 р., на Усть-Кеньге 500 р., в Ангудае 251 р., на Корн-Кичу 170 р., на Усть-Чуе 170 р. Кроме того алтайцы отбывают дорожную повинность натурой; поправка дорог производится ежегодно; мосты исправляются наймом. Содержатель перевоза через Катунь платы не получает, а сбирает за провоз пошлину сам: за вьючного верблюда 50 к., за вьючную лошадь 25 к.

5. На жалованье 4 учителям идет 1200 руб.; на пополнение библиотеки расходуется только 15 руб. в год.

6. Медицинская часть в Сибири, как известно, очень слаба. Бийский округ равняется Франции, а между тем в нем до последнего времени было всего два доктора: в Бийске окружной, и в Змеиногорске горный. В последнее время число докторов прибыло: в Бийске при военном лазарете и при вновь построенной городской больнице находятся два врача. Лазареты горного ведомства в рудниках и заводах кроме Змеева заведуются фельдшерами. Вообще эта часть, как и учебное дело, не смотря на глубокую заботливость об них нынешнего генерал-губернатора З. Сибири, вероятно не двинется, пока Сибирь не получит земских учреждений.

7. Если к поименованным выше изданиям миссии на алтайской языке присоединить том «Образцова, изданных г. Радловым, то этим исчерпывается все, что было напечатано на этом языке.

8. «Путевые заметки» г. Вербидкого знакомят с краем (долины Мрасы и Кондомы), о которых до него ничего не было писано. Статья «Алтайцы» есть также единственное этнографическое описание этого народа на русском языке, потому что путевые письма из Алтая г. Радлова, которые он печатал в Архиве Ермана в Берлине, остались не переведенными на русский язык. Вообще миссия, кроме своих прямым, обязанностей по обращению в христианство не забывает и науку, и в будущем, можно надеяться, она много поможет к умножению наших знаний о языке (чему начало положено изданием «словаря»), преданиях, обычаях народа, и вообще по географии края.

Текст воспроизведен по изданию: От Кош-Агача до Бийска. (Отрывок из путевых записок) // Древняя и новая Россия, № 6. 1879