-

МОРДВИНОВ

ПОЕЗДКА В МОНГОЛИЮ

В 184* году возложено было на меня иркутским местным начальством доставить ургинским пограничным правителям так называемый лист, — пакет, следовавший из Правительствующего Сената в Пекинский Трибунал Внешних Сношений. Оффициальный порядок сношений наших с Китаем, думаю, известен более или менее. Он заключается в трех главных видах и сношениях троицкосавского пограничного начальника с маймаченским дзаргучеем, иркутского гражданского губернатора с правителями Монголии и Правительствующего Сената с Пекинским Трибуналом. В первом случае тровцкосавский пограничный начальник в маймаченский дзаргучей сносится непосредственно, большею частию чрез переводчиков своих, употребляя иногда оффициальную переписку, или же объясняются лично, как ближайшие соседи между собою: пограничный начальник имеет пребывание в Кяхте, а дзаргучей в Маймачене, китайской торговой слободе близь Кяхты. Сношения иркутского губернатора и ургинских правителей производятся посредством почты и чрез особо посылаемых курьеров, смотря по важности предмета, и наконец пакеты, следуемые из Сената в Трибунал, и наоборот, постоянно пересылаются между Иркутском и Ургою чрез курьеров-чиновников.

Такая-то обязанность возложена была и на меня. Получив нужные документы, инструкцию и особую подорожную, для проезда по Монголии, я 7 числа мая вечером выехал из Иркутска. Май, животворное, прекрасное время весны, теплый вечер, вокруг начинающаяся жизнь зелени и цветов, светлое небо и мысль о поездке в страну, где все будет ново для меня, заставили сердце биться каким-то особенным приятным чувством. Колокольчик зазвенел и повозка бойко покатилась по Кругоморскому тракту [172] чрез крепость Тунку. Меня сопровождал до Троицкосавска казачий офицер С.

Кстати должно сказать о причинах, которые заставили нас принять путь чрез Тунку, один из малопроезжих и труднейших. Сообщений с Забайкальским краем главных два: одно чрез Байкал, самое удобнейшее, зимою — в повозках, а летом — на судах и пароходе, и другое — чрез высокий хребет Хамар-Дабан, кругом Байкала, верховый и, уже потому самому, не совсем удобный, тем более ныне, когда тропинки, проложенные по скалистым горам и прежде довольно устроенные, пришли в разрушение, сколько от недостатка средств к поддержанию, столько же и от проложенного в последнее время нового пути. Но весною и осенью, когда прекращается путь чрез Байкал во время вскрытия и замерзания его, и когда также делается затруднительным проезд чрез Хамар-Дабан, в первом случае от таяния снегов, опасного на тропинке, вьющейся по отвесной скале над глубокою пропастью, и во втором от выпавшего снега, чрез который дорога пролетается не так то скоро, обыкновенно ездят, большею частию только почта и чиновники по службе, особым еще путем по горам, огибающим далее Байкал, так называемым Тункинским трактом, потому что он идет чрез пограничную крепость Тунку. Этот путь, кажется, самый древнейший сообщения с Забайкальем, хотя не заключает в себе весьма опасных мест, но чрезвычайно затруднителен от обширности переездов, почвы каменистой и болотистой, беспрерывных гор и крайнего неустройства дороги. Хотя проезд по Тункинскому тракту бывает непродолжительное время, но в это-то именно время я и должен был ехать.

Поднявшись на Кайскую гору, я оглянулся на Иркутск. Он уже готовился ко сну, одеваясь густым вечерним туманом. Неясным очерком рисовался город на своем ложе; вдали слышались звуки барабана вечерней зари и где-то гудел колокол приходской церкви, отправлявшей заутреню своего местного праздника. С Кайской горы прекрасный вид на Иркутск: он весь пред вами. Обернитесь назад, и тут видите прелестную долину: живописная речка Кая вьется между кустарниками и полянами, небольшие деревушки виднеются по сторонам, и если бы это было полное лето, множество цветов приветствовало бы вас; а там, по средине картины, тянется черная полоса: это — Кругоморский тракт. Речка Кая — одно из любимых гуляньев иркутян. Здесь, за горою под тенистою лиственью, они находит приятный отдых. [173]

Незаметно, в продолжение ночи, мы проехали станции: Веденскою, Мотскую и Круглую, и утром было в Култуке, довольно значительном селении на берегу Байкала и расстани дорог круго-байкальских: идущая чрез Хамар-Дабан остается налево, пролегающая чрез Тунку поворачивает направо. Из окна квартиры нашей, за стаканом горячего чаю, я с наслаждением любовался восходом солнца. Среди тумана, вдали, из за гряды белевшихся утесов, оно появилось на небосклоне, блистательное и ясное; серые облака постепенно исчезли, разноцветные радуги заструились по гладкой поверхности моря, — все ожило мгновенно, и чело самого седого Хамар-Дабана, далеко царствовавшего над окрестными высотами, как будто прояснилась.

На завтра мы были уже в Тунке, во 187 верстах от Иркутска. Крепость эта, расположенная на обширной долине, состоит из нескольких отдельных частей, который носят разные названия, и где живут казаки, крестьяне и разночинцы. Собственно Тункинская крепость, основанная в 1709 году, была немного выше, на берегу реки Иркута, окружалась тыном, остатки, которого и ныне видны, и имела население; в 1717 году, по распоряжению губернатора князя Гагарина, она перенесена на настоящее место, более защищенное возвышенностью его от разлива воды, бывшего, кажется, причиною этого перенесения. Река Иркут и речки Тунка и Охолик протекают в разных местах по Тункинской долине. Иркут, как значительная река, заслуживает некоторого внимания. Вытекая из небольшого озера, находящегося на вершине горы Нуку-Дабана, и пробегая чрез пограничные караулы Хангилский и Туранский, она впадает против Иркутска в Ангару. Ниже по берегам Иркута лежит много деревень, которые по реке сплавляют в город свои произведения.

В Тунке мы пробыли сутки, чтобы отдохнуть и приготовиться к дальнейшему пути, а между тем я осмотрел окрестности. Они дики, пустынны, удобных земель для хлебопашества и скотоводства мало, звериных угодьев по количеству местоположения более; между деревьями и кустарниками я встречал сосну, осину, тополь, березу, лиственицу, ель, кедр, рябину, черемху, яблонь, облепиху, смородину, малину; в горах попадаются разные известковые породы: шпаты, байкалит, лазурик, горный хрусталь, карандашный шифер, некоторые металлы, и особенного внимания заслуживает лава, как признак бывших здесь некогда вулканических переворотов.

В шестидесяти верстах от Тунки находятся Туринские минеральные воды, горячего свойства. Первоначально они устроены [174] убывшим генерал-губернатором генерал-лейтенантом Рупертом, а потом постепенно совершенствуются попечительным архиепископом Нилом, который завел здесь пустынь и монашество. Воды довольно целебны, но по пустынности и отдаленности своей от центра населения мало имеют посетителей. Главное население Тункинского края, отдельного некоторым образом от прочих частей Иркутского округа, состоит из казаков, бурят и крестьян, имеющих каждое из них особое управление. Быт жителей хотя не представляет особенного изобилия, но, по видимому, не скуден.

10 мая мы были уже готовы в дорогу и, позавтракав, тотчас же отправилась. Еще около десяти верст от крепости была возможность проехать в экипажах, чем мы в воспользовались; а далее начинался верховый путь. В таких поездках, где пред вами дальняя и беспокойная дорога, где горы да лес, камни да болота, где вся быстрота езды ограничивается переступью, скорым шагом или, весьма редко, легкою рысью, удачный выбор верховой лошади важная вещь, потому что в противном случае при самом же начале пути, особенно если вы неискусный ездок, вас разобьет до крайности. Об этом-то позаботился и я, но, как оказалось впоследствии, в совсем удачно. Снарядились, и небольшой караван наш двинулся вперед.

Еще около пяти верст проехали по открытой долине, которая далее заметно начала суживаться и вскоре образовала дикое ущелье. Кругом гранитные утесы повисли своими голыми и серыми вершинами над глубокою падью. Темный сосновый бор тянулся бесконечно во все стороны, местами обнажая бесплодную почву, покрытую обгорелыми пнями — следом лесных пожаров. Мох составлял всю растительность, а ворон был единственною птицею. Ничего здесь я не видел ни грозного, ни величественного, ни тени того характеристического типа, которым отличается настоящая природа Сибири: здесь были совершенная дичь и глушь.

- Не завидно же путешествие наше, если будет все такая печальная дорога, сказал в моему спутнику.

- Потерпите, отвечал он: — сцена скоро переменится.

Чрез несколько времени послышался глухой шум, причины которого я никак не мог понять в начале. Повеяло прохладою: природа видимо начала оживляться. Между соснами стали показываться листвени и березы, рядом с кустиком шиповника алели цветы багульника и карканью ворона вторило уже чириканье синички. По-мере того, как мы подвигались вперед, шум усиливался. Наконец, на одном повороте тропинки из густой чащи, мы [175] неожиданно остановились на берегу речки. Это — Земчуг, великолепный горный поток. Быстро неслась вода по каменному грунту, пена клубилась у берегов между огромными валунами серовика. Лошади наши вздрогнули, остановились на минуту, но тотчас же за вожатым опустились в воду, которая с невероятным стремлением била им в ноги. Впрочем, переезд здесь быть небольшой и не столь опасный, как далее. На той стороне Земчуга я был поражен приятною переменою местности. Растительность находилась в том развитии, какое только может быть в это время; воздух был чист и наполнен ароматом; во всем виделась могучая жизнь дикой сибирской природы. Вот где она в полном своем величии! Я чувствовал на душе какое-то особенное наслаждение, не похожее на то, какое доставляется обыкновенными удовольствиями жизни. Это была тихая, душевная радость, чистая и бессознательная.

Далее путь наш шел уже около Земчуга, уклоняясь лишь местами в глубь леса; переправы чрез извилистую речку были беспрерывные. Местами, где она текла между глухим лесом или высокими горными стремнинами, прибрежья ее и даже вся речка еще были покрыты ледяною корою, под которой вода глухо журчала. Таких ледников встречалось несколько, и между ними были довольно обширные: это — так называемые здесь накипи. Мы уже смело проезжали по твердому льду, который местами был весьма толст, там, где стремление воды сильнее, и потому при замерзании образуется ледяных слоев более. Некоторые из обширных ледников, находящихся далее в городах, не протаивают во все лето. Не подумайте, однакожь, чтобы переправы чрез речки эти, особенно весною и после дождей, были безопасны. Напротив, при проезде здесь, назад тому несколько лет, бывшего гражданского губернатора П., рассказывают, что сопровождавший его чиновник едва не потонул на одной из быстрин: лошадь сбило с ног и повлекло течением, но, к счастию, тотчас же встретившееся, лежавшее дерево помогло спастись. Так и наш вожатый, отыскивая брод при одной переправе, попал в глубину, где лошадь его не могла достать дна и также было понеслась вниз по ручью. Потому мы поспешили как можно подалее объехать это место. Случается, что проезжающие по нескольку дней живут у горных речек, ожидая убыли воды и возможности переправы, при чем нередко терпят и недостаток в пище. Где-то на дереве я видел вырезанную надпись, в которой почтальон, ехавший с почтою, жаловался на свое бедственное положение. [176]

Начало смеркаться, а до станции еще далеко: говорят, проехали только половину — около 30 верст, — и впереди несколько переправ чрез Земчуг, не совсем-то без опасных. Избрали небольшую поляну, называемую Цаган-Шолотуем, где бывает обыкновенно растаг, и здесь расположились ночевать. Не забуду этой ночи, подобных которой я еще не встречал; несмотря на свои многочисленные путешествия. Кругом темный, дремучий бор, и из за него громоздятся одна на другую серые скалы, покрытые снегом, как будто измеривая небесную высь, как будто стремясь куда-то с своего ложа; подле непрерывный, неумолкаемый ропот Земчуга, а ему, видно, тесно в его русле, и он с гневом ищет другого пути; но крепкие берега неподвижны, вековые деревья спокойно смотрят на бурную речку, и только кусок гранита или кварца, вырванный ею откуда нибудь, покоряется могуществу воды. Над головою ясное небо, воздух тих, веет прохладою и приятным запахом зелени. Развели костер, который придал какой-то особенный колорит всей этой картине.

На завтра с рассветом мы была уже на ногах. Но как болели мои ноги, какое утомление я чувствовал во всем теле! значит моя лошадь тряска. Скоро выбрались из ущелий, простились с Земчугом, переехавши его в разных местах 18 раз; дорога направилась в горы. Первый хребет, нас приветствовавший, назывался Хамарик. Подъем крутой, почти перпендикулярный; извилистая тропинка вьется по камням, которые беспрерывно выскальзывают из под ног лошади и с треском летят в глубокую падь. Однажды я обернулся, чтобы посмотреть назад, и более уже не обертывался: весьма неприятное ощущение видеть под собою пропасть, когда знаешь, что малейший неосторожный шаг лошади будет смертен. В этом случае, переезд чрез ледники и быстрины Земчуга показался мне гораздо безопаснейшим путем.

За Хамариком, чрез некоторое расстояние, следует голец Ургедуевский. Здесь опять новая обстановка. Прежде всего мы позаботились о своем платье: оделись потеплее, потому что воздух был очень холоден и резок. Обширная равнина снегу лежала впереди, теряясь вдали, где небо м снежный голец как будто сливались вместе. Подъем на гору 7 верст, и все пустынными местами, где не видно было ни кустика живого, ни травки зеленой; только изредка попадалась печальная сосна. Грустный вид! Но это бы еще нечего, если бы только не случалось нам нередко вязнуть в снегу; местами лошади погружалась до половины, а избежать этого не было возможности, потому что здесь дорога не идет [177] какой либо одною известною тропою, которая если есть, то закрыта снегом, а едет на удачу, повинуясь инстинкту лошади. О, как длинны показались мне эти семь верст: шаг за шагом, и все тоже и тоже!

Поднялись. С вершины гольца видна окрестность верст на 80 вокруг, я даже Тунка темнеет вдали, как стадо уток на большом озере. Спуск такой же длинный, открытый и снежный, но как эта сторона гольца обращена к югу, то местами проглядывавшая земля много облегчила наш путь. По сторонам покати я видел погибший лес, который довольно част и занимает значительное пространство. Неприятна пустыня, но еще более неприятен мертвый, голый, пустынный лес. Что причиною такого страшного опустошения, я не мог понять, потому что следов пожара, которому бы должно было приписать это разрушение, незаметно на остовах дерев. Провожатые же мои не дали мне никакого объяснения, и сказали, что лес стоит в таком виде с давнего времени. Поскорее же вниз: там зеленеет долина, там станция и отдых наш, а — признаюсь — дрянная лошаденка, на которой я ехал, разбила меня препорядочно. И то правда — 60 верст один переезд!

Чрез полчаса, миновав Ургедуевский ледник, один из обширнейших при подошве гольца, мы остановились у бурятской юрты. Это — Ургедуевская станция, а тут недалеко маленький домик, секретный пограничный караул, где вся стража заключается в одном казаке. Признаюсь, с большим удовольствием я бросился на траву, чтобы отдохнуть несколько, пока седлали лошадь и готовили наш доходный обед.

До следующей, Тутхалтуевской, станция две трети пути вдут или падями, или отклонами гор, тесно примыкающих к дороге, которая вообще не столь утомительна и трудна, как предшествовавшей станции. Правда, болотистых и каменистых мест, оврагов, крутизн немало, но зато опасностей здесь менее, или же мне так казалось, по привычке к ним. Речки Мурин и Кудун текут обширными долинами. Хотя они довольно широки, но менее быстры, чем Земчуг, и только в полноводие бывают грозны. На половине переезда пили чай, а у хребта Кулун Дабанского, в 18 верст. от следующей станции остановились ночевать. Здесь мы нашли несколько человек и лам, возвращавшихся за Байкал, которые с большим комфортом расположились у подошвы горы, не ожидая нечаянных посетителей. Почтенные жрецы Шагемуни усердно совершали свою вечернюю трапезу около большого костра, истребляя [178] значительный запас баранины, и, по видимому, не очень были рады нам, нарушившим покойную беседу их.

С свежими силами на следующее утро мы скоро переехали Кудук-Дабан, утесистый и каменистый хребет, и живописною падью, покрытою зеленью и кустарниками, прибыли к Тутхалтуевском станции, состоящей также из одной бурятской юрты. Хотя переезд из Ургедуя был не более шестидесяти верст и лошадь моя казалась лучше прежней, однакож, я чувствовал неодолимое желание переменить верховой путь на экипажный. Не столько верховая езда, сколько длинные переезды казались мне скучными и утомительными. Я сообщил свое желание г. С. Он нашел, что его возможно исполнить, не доезжая следующей станции, т. е. вместо почтового пути отправиться по караулам. Так и сделали. Не доезжая следующей, Гуджирской, станции пяти верст, мы поворотили направо, чрез кочевья бурят, начавшиеся еще гораздо ранее. Встречаются открытые и удобные места. Очевидно, что байкальская природа с уклонением от моря далее к югу теряет свое дикое величие. Здесь является общий характер сибирской природы.

Ключевский пограничный караул, на который мы выехали, немноголюдное и бедное селение; жители довольно просты, промышленности незаметно. Стали искать какой нибудь экипаж для нас — и не нашли ничего во всем карауле, кроме фаэтона, с разбитыми колесами у смотрителя. И так как на этом фаэтоне ехать было нельзя, исправить некому и некогда, то нам запрягли одноколку, обыкновенный бурятский экипаж, ось на двух колесах, покрытую досками. Тряская, беспокойная и небезопасная езда! Спутник мой, правивший лошадьми, сидел лицом к нам, а я спиною к нему, вдоль одноколки; багаж наш отправился на вьючных лошадях. При каждом толчке, которых было немало, по дороге кочковатой и каменистой, мне грозила опасность сделать неловкий прыжок на землю. Однакожь, несмотря на то, я чувствовал большое удовольствие после утомительной езды на верховой лошади.

Ночь мы провели в улусе бурят в юрте Шуленги, у подошвы огромного хребта, чрез который предстоял весьма трудный переезд, и к тому же дождь заставил искать такого приюта.

Путешествие наше со следующего., Шаразоргинского, караула было совершено хотя также в одноколке, но с большим удобством: на одноколку поставили короб и в него положили сена. Я совершенно отдохнул и потому далее с караула Модонкульского [179] мы отправились уже верхом до крепости Харацайской. Дорога была живописная. Она шла то долинами и перелесками, то берегом Джиды, чрезвычайно разнообразным своею местностью. Прекрасная речка Джида вьется как змея, или скрываясь между гор, которые висят над нею обрывистыми голыми скалами и лишь с одной стороны покрытыми лесом, или же появляясь внезапно среди островков, холмиков, лугов, где видна была могучая растительность, где все готовилось одушевиться полною жизнью сибирского лета. Особенно замечательны виды с гор Большой и Малый Галсан. Окрестности Джиды, по своей черноземистой почве, весьма плодородной, по тучным пажитям и по многим угодьям, принадлежат здесь к удобнейшим местам. Заслуживает внимания, что почти по всем караулам, где мы проезжали, встречаются огромные массы лавы темного и красного цвета, в виде или плотном, или рыхлом; в речках же она округлена. Это доказывает сильное когда-то здесь действие огня и удостоверяет предположение, что Байкал образован вулканическим провалом.

Остальной путь до Троицкосавска мы сделали без особенных приключений, частию верхом, а напоследок почтовою дорогою на экипажах. Троицкосавск, пограничный город, лежит в горной и песчаной пади, по правому в частию левому берегу ручья Кяхты. Это — прежде бывшая Троицкосавская крепость, основанная, в 1727 году, графом Саввою Владиславичем Рагузинским. Здесь находятся: главное управление пограничного ведомства, таможня, некоторые присутственные места гражданского управления; впрочем, пограничный начальник, для ближайших сношений с маймаченским дзаргучеем, живет постоянно в Кяхте.

Нынешняя пограничная линия наша с Китаем, заслуживающая некоторого внимания, по своей разнообразной местности, достаточному быту жителей и спокойствию, никогда ничем не нарушаемому, образовалась впоследствие трактата, заключенного в 1689 году с китайцами окольничим и наместником брянским Ф. А. Головиным. Она заключает в себе более трех тысяч верст, полагая от вершины речки Малой Горбицы, крайнего пункта ее на востоке, до хребта Шабин-Дабага, последнего на западе. Граф Рагузинский, при заключении, в 1727 году, на реке Буре нового дополнительного трактата, положил завести на всем определенном пространстве пограничной линия караулы (редуты), а впоследствии основано было восемь крепостей. Сначала, до 1772 года, пограничная линия была охраняема инородцами бурятами и тунгусами; в этом же году, с увеличением числа караулов, и пограничная [180] стража увеличена русским постоянным войскам, сформированным из казаков, и после того была усилена гарнизонами из регулярного войска. По издании учреждения о Сибири, в 1822 году, регулярные войска из крепостей были выведены, вся пограничная линия разделена на три отделения: Цурухайтуевское, Харацайское и Тункинское, управляемая приставами из казачьих офицеров. Обер-комендант и пограничная канцелярия заменены пограничным начальником и особым правлением. В состав каждого отделения вошло по нескольку дистанций, командиры которых наименованы вместе и сотенными. В таком положении граница находится и ныне.

Кяхтою называется небольшое местечко, лежащее на самой пограничной меже, по левому берегу ручья Кяхты, в южном устье горной пади. Кяхта есть прежнее монгольское название здешнему урочищу. Как средоточие торговли нашей с Китаем, она заслуживает особенного внимания. Торговля же эта, начавшаяся с 1727 года, по своим значительным размерам, по своему влиянию на благосостояние Сибири, особенно Восточной, и по выгодам, доставляемым казне, должна считаться одною из главнейших в России. Она дает возможность фабрикантам и мануфактуристам Европейской Россия свои произведения и местным обывателям Сибири предметы своей промышленности и шкуры пушных зверей сбывать за границу, на сумму от семи до десяти миллионов рублей серебром, ежегодно доставляет пошлины казне около пяти миллионов рублей, возчикам за перевозку европейских, сибирских и китайских товаров по огромному пространству Сибири и Россия до двух с половиною миллионов рублей серебром и, наконец, содержит сотни тысяч людей, принимающих мелкое непосредственное участие в разнообразных действиях этой торговли, которая производится меною в установленное для того время. Право постоянного жительства в Кяхте имеет один только торгующий класс. За чертою границы в нескольких саженях от Кяхты находится Маймачен, китайский торговый город, где живет китайское купечество под управлением своего дзаргучея. Оба местечка, в которых совершается торговый процесс, обнесены стенами, охраняемыми в воротах часовыми и таможенною стражею.

Чрез неделю пребывания моего в Троицкосавске, проведенную в дорожных приготовлениях, наконец 28 мая назначен был выезд за границу. Выезд за границу Китая, этого далекого, обширного, неведомого государства! Какое-то особенное чувство рождается при мысля об этой таинственной стране. В уме [181] восстают неясными призраками Конфуций и Шагемуни, бохды-хан и далай-лама, мандарины, Пекин, Урга, Амур, множество существующих и несуществующих предметов, облеченных или тогою религиозного мистического веровании, или величием земной безграничной власти, или любопытными воспоминаниями давно минувшего времени, или, наконец, оригинальными формами настоящего быта своего, столь чуждого нашим обыкновенным понятиям.

Свита наша состояла, кроме меня, из переводчика Пограничного Правления чиновника Ф., неоднократно бывавшего за границею и совершенно знакомого с тамошними обычаями, двух урядников и двух казаков. Позавтракав у пограничного начальника, мы переехали границу 28 мая, в два часа по полудни, в пяти экипажах, по заведенному так порядку, для придания, вероятно, большей важности подобным поездкам, потону что весь наш багаж и я с переводчиком преудобно поместились в одном экипаже, а в прочих находились урядники и казаки, каждый отдельно, одетые для этой церемонии в полную форму. В экипажах доезжают только до первой станции в десяти верстах. В Маймачене приостановились на несколько времени у дзаргучея, который нас угощал чаем, фруктами и вином. В дзаргучее виден быль человек весьма вежливый и образованный; впоследствии, говорят, определили его куда-то, в пограничный же город, амбанем. Здесь со стороны китайского местного начальства присоединялся к нам для сопровождения чиновник Бошко и с ним несколько человек монгольских солдат при зангине, уряднике.

Выехав из Маймачена и переправясь чрез небольшой увал, мы увидело обширную, прекрасную равнину, вдали опоясываемую горами и лесом, впереди которых виднелась первая монгольская станция Гил-ан-нор; на берегу одного из окружающих ее озер построен красивенький домик, где дзаргучей дает по временам праздники русскому пограничному начальству. На этой станции, пока мы все переодевались в дорожные платья, между тем седлали лошадей и вьючили верблюдов. Образовался обширный караван, потому что к нашей свите теперь присоединились станционные смотрители и ямщики, так что весь поезд состоял человек из пятнадцати, если не более. В четыре часа пополудни двинулись далее. Скоро дорога пошла обширным лесом, которым она тянется верст на пятнадцать. Здесь в одном месте мы видели вбитый в сосну гвоздь, где, рассказывают, висела, назад тому лет двенадцать, клетка с головою какого-то монгола, казненного за убийство двух китайцев; ее повесили на дороге для страха прочим. Не доезжая пяти верст следующей станции [182] Ибицик, лес оканчивается, и открывается прекрасная равнина, с чрезвычайно разнообразною и живой ясною местностью: с востока примыкают горы, с юга — лес; к западу равнина суживается, теряясь в пригорках и кустарниках. Две речки: Ибицик и Змейная, протекают по этим прелестным местам. Мы остановились на берегу Ибицика. Четыре юрты были уже готовы: из них две для нас и две для сопровождавшего Бошко, с свитою его. Караван — верблюды с вьюками — прибыл позже полутора чикамя. Когда расседлали коней и развьючили верблюдов, станционный смотритель Дзангин-Сынгэбалу и помощник его Кундуй-Ундуркэ явились в нашу юрту распроститься, и при этом сделаны были им приличные подарки. Таков местный обычай. Каждое должностное или начальствующее лицо, которое принимает какое либо участие при подобных проездах русских, имеет право на соответственный званию его подарок. Порядок этот никогда не нарушается, потому и нам на путевые расходы и на подобные подарки отпущена была некоторая сумма. Дзангин получил сафьян, а Кундуй — зеркальце. Не сделать подарка значит нарушить старинный обычай, лишиться права на внимание и подвергнуть себя иногда маленьким неприятностям. Расход в сложности невелик, но необходим.

Этот первые вечер за границею России, в Монголии, в пределах Китая я вспоминаю с удовольствием. Тотчас по приезде на станцию, Бошко прислал к нам завтрак в китайском вкусе. Это — особенный знак вежливости; а мы в замен послали своего урядника осведомиться о его здоровье. Приятен был чай в кочевой, но опрятной юрте из белых войлоков, покрытых дабою, когда чайник кипел около костра, среди зелени, под небом чистым и прекрасным, при закате солнца. После того я смотрел, как пригнали огромный табуну лошадей и начали ловить тех из них, которые были нужны для завтрашней поездки. Способ ловли табунных степных лошадей особенный, называется укрючаньем; он одинаков как в Монголии, так и в наших степях, где кочуют буряты. Ловкий ездок, верхом на привыкшей лошади, и в руке с длинною палкою, к которой прикреплена петля из веревки, избирает нужную ему лошадь и старается поймать ее на петлю. Он неутомимо преследует свою жертву, старающуюся всеми средствами ускользнуть от ненавистной петли, гоняется за нею всюду, куда она думает спастись, пробегая таким образом значительное пространство. Никакие препятствия его не остановят, и тогда лишь прекращается преследование, когда пойманная на укрюк лошадь, утомленная и обессиленная, [183] остановится сама. Такие-то сцены и теперь повторялись пред нашими юртами по ту сторону речки, на обширной поляне, где рассыпался огромный табун лошадей и несколько монголов смело носились между ними. Были такие лошади, для поимки которых оказывалось недостаточным сил и ловкости одного укрючного коня. Казалось бы, что подобная лошадь дика, между тем, напротив, пойманная, она делалась совершенно смирною. Таков уже обычай поимки степных лошадей, и они привыкли к нему. Однакож, совершенно дикие, необъезженные лошади даются гораздо труднее. Я знал за Байкалом одного богатого бурята, у которого табуны лошадей сыскони обитали и плодились в степях. Он продавал любую лошадь на выбор за 25 руб. ассигн., предоставив только право поймать ее, а это-то и редко удавалось: лошади были так дики, что многие из них убивались где нибудь с крутизны, уродовались в оврагах, убегали в леса, никак не даваясь на петлю....

Между тем смеркалось. Лунная, тихая ночь заменила утомительный для нас день. Около юрт запылали костры, где стали готовить ужин. Надобно сказать, что русские курьеры, за границею, как равно и монгольские у нас, во время проездов и пребывания получают для продовольствия ежедневно известное число баранов. Почему каждый вечер на ночлегах ваших был истинный праздник; обыкновенно толпа бедных монголов собиралась около костров и пользовалась разными частями заколотого барана, и в то время шутки, рассказы, иногда песни, оживляли беседу наших спутников. Между казаками были такие, которые уже делали вояжи в Ургу, говорили хорошо по монгольски и знали местные обычаи.

На завтра утром Бошко приветствовал нас с добрым утром. Дорога до следующей, Ироской, станции идет до половины долиною и небольшими увалами, где все начинало цвести и зеленеть, а далее — переезд чрез каменистый, почти голый хребет Цаган-Дабан, и растительность там уже гораздо слабее. Не доезжая двух верст до станции, путь пересекается значительною речкою Иро, которая вытекает из горы Гэнтэй и впадает с правой стороны в р. Орхон, пробегая с востока на запад более 200 верст. Иро, весьма рыбная речка, с своими тучными нежитями, с богатою растительностию примыкающих долив, принадлежит к одним из лучших урочищ Халки. Народонаселение здесь довольно значительное, и в особенности встречается много лам, потому что недалеко от станции находятся две кумирни. Ширина речки местами до 50 сажен, а глубина бывает около четырех. [184] Здесь перевоз на ботах. На станции мы пробыли часа три, пока перевьючивали верблюдов и седлала лошадей. Бошко опять наведывался о здоровье нашем, а его, заметно, порасстроилось от непривычной верховой езды. Впрочем, монгольские лошади удивительно приучены, бойки и плавны — встречается много иноходцев — и потому я не чувствовал ни малейшего утомления.

Тридцати-пяти-верстное расстояние до станция Куйтунской мы проскакали в два с половиной часа, по дороге степной и ровной как шоссе, но мало одушевленной растительностью; местами встречаются россыпи гор. На станцию приехали в 3 часа. Здесь видно значительное народонаселение; большая толпа монголов окружила нас тотчас. Отобедали и отправилась далее. Дорога начинается подъемом на гору, при спуске с которой открывается прекраснейшая долина, орошаемая речкою Шарою, текущею извилинами в крутых берегах, оттененных кустарниками. Шара берет начало из хребта Тыргету, течет с юга на запад и вливается в Орхон. Окрестности речки имеют много монгольских кочевьев; на половине пути, у подошвы горы Гунту-Самбу, виднеется кумирня. Лучи закатившегося солнца, скользя по темной вершине горы и исчезая далеко за пределами равнины, представляли, в полусвете, раскрашенное капище, которое своим уединением, фантастическою наружностью и окрестною тишиною казалось чем-то особенным, сверхъестественным, рождавшим невольно глубокую думу, чувство благоговейное. Я приостановился при виде этой новой картины, пока наши монголы отдавали священному жилищу своих богов обычную дань почтения. Остальная часть дорога идет чрез небольшую гору и по невысоким увалам. В девятом часу мы были уже на станции Урмуктуйской. Местоположение ее степное, открытое, вдали виднеются голые горы, вокруг кочевья и большое скотоводство, но воды нет близко, а если есть — мутная. Станционный зангин, средних лет, умной и открытой наружности, известен как расторопный служака; он за две версты до приезда на станцию выехал к вам навстречу и, соскочив с лошади, приветствовал, по обыкновению, коленопреклонением, что было, некоторыми признаком образованности. Мы очень обязаны заботливости и вниманию этого любезного зангина Атанудзана; два собольи хвостика на шайке его свидетельствовали о его заслугах.

Утром часу в четвертом шумная поимка лошадей разбудила нас, и в пятом часу мы уже отправились. Дорога большею частию идет живописною долиною, орошаемою речкою Баин-голом: здесь встречалось много кустарников и трав, сродных средней [185] полосе России. Ехали сначала легкою рысью, а потом галопом и в 8 часов были на станции Баин-голской, расположенной на равнине. По приезде, Бошко сначала послал наведаться о здоровье нашем, а после прислал завтрак: вареное сорочинское пшено и жареные бараньи почки.

В 10 часов выехали на станцию Хару. По переезде речки Хары, текущей в значительном расстоянии от Баин-гола, и, поднявшись на невысокую и отлогую юру, спустились в падь, но которой протекал небольшой ключ, — но вскоре должны были умерить нашу быструю езду. Мангатайский хребет огромным исполином высился пред нами. Подъем на него идет среди изобильной растительности и березняка, на самом хребте превращающемся в непроходимый лес, среди которого большие грязи чрезвычайно затрудняли путь: верблюды беспрестанно тонули в топкой почве, мы поднимались весьма медленно. На вершине хребта сделали небольшой роздых. Спустившись с горы, остальную часть дороги, верст десять по ровной долине, мы промчались почти галопом, и скоро были на станции Харинской, на берегу р. Хары, впадающей также в Орхон. Речка эта течет с юго-востока на северо-запад, быстра, местами имеет ширины до 10 саж., глубока и изобильна рыбою разного рода.

Переезд на следующую, Хоримтуйскую, станцию совершили в два часа, ехав безостановочно, крупною рысью, по гладкой дороге, по сторонам которой заметно народонаселение и большое скотоводство; местоположение открытое, много привольных пажитей, почва земли черноземистая и песчаная, и некоторые места разработаны для посева хлеба. Мы здесь встретили, на одной из лощин, караван, который шел с разными товарами в Кяхту. Думали было сделать того дня еще переезд на следующую станцию, но Бошко просил остановиться, объясняя, что ему надобно послать нарочного в Угру — известить о скором прибытии нашем, и потому он должен иметь время уехать вперед а главное, кажется, Бошко с своими спутниками утомился и желал отдохнуть. Должно было согласиться. Пользуясь вечером, я ходил на близлежащую гору, где попадалось много гранита, полевого шпата, черного шерла и крупнозернистого кварца. Впрочем, природа здесь не представляла никаких особенностей.

В пять часов утра выехала на станцию Хунцальскую. Дорога идет сначала по голым, местами каменистым горам; с половины виднеется в стороне хребет, называемый Ноин, где в лесах его владыки Монголии занимаются в известное время звериною ловлею — облавою, и потому заповедный Ноинский хребет [186] неприкосновенен для местного обитателя. Здесь, из горных пядей, вытекают две речки: Баян-гол и Боро-гок, восточная и западная; в последней водится рыба. Окружающие равнины местами разработаны для посева хлеба. На пути встретили караван китайских мелочников-торгашей. В девятом часу были на станции. Вскоре по приезде посетил нас, с приличным торжеством, монгол, старик величественной наружности, с умным выражением лица, одетый в богатый канфенный дыгыл и тонкую суконную курму; шапка его украшалась коралловым шариком. Это был Тусулакчи Гондзоп, начальник почтовых сообщений между Кяхтою и Ургою. Он кочует здесь недалеко я приехал, взвеетесь о нашем прибытии, приветствовать вас. Мы благодарили почтенного Тусулакчи, и так как он квартировал в особой приготовленной для него юрте, то поспешили сделать и ему визит.

При въезде на следующую, Бургултайскую, или Бургулдаядскую, станцию накрапывал дождь, который скоро превратился в ливень; мы были промочены насквозь. Версты за четыре до прибытия на станцию дождь перестал и выяснело. Дорога идет по открытым горам и долинам; встречаются россыпи кварца и полевого шпата, а в одном месте виднелись огромные запасы приготовленного пильного леса, который заготовляется здесь китайцами в виде брусьев и потом отправляется в Калган и далее, где недостаток дров. Промышленность эта здесь довольно развита, по обширности лесов и по скудности их внутри Китая.

Отобедав на станции Бургултайской, мы в пять часов были уже на последней к Урге — станции Куйской. Местоположение ее живописное. Обширная круглая долина делится в разных местах на несколько лощин; налево к юго-востоку видна дорога, по которой проходят наши миссии, на запад — купеческая караванная, а между ними прямые верховые пути. Я думаю, известно, что по этой части Монголии несколько разных дорог в Ургу и даже самые миссия наши следуют не по одной постоянно. Сколько заметно, мы ехали по самой удобнейшей и ближайшей верховой дороге. Растительность здесь небогатая; во многих местах видны россыпи щебня, состоящего из отверделой глины, песчаника, кварца в известняка. Так как на Куе назначен был ночлег, то вечер, по принятому обычаю, между прочим, посвящен был визитам, сделанным нами Бошко и обратно им нам, чем выражалось взаимное благорасположение. И действительно, мы не могли не похвалиться вниманием нашего спутника, который был вообще очень вежливый и заботливый чиновник, что в отношении китайцев не [187] всегда можно оказать. Прекрасный тихий вечер после дождя прошел незаметно в приготовлениях к завтрашнему въезду в У pry.

1 июня, в шасть часов утра, все уже были на ногах; в костюмах сделали небольшую переформировку, придав им вид оффициальный. Для меня, переводчика, Тусулакчи и Бошко приготовлены были верховые лошади вороной масти; в восемь часов двинулись в путь. Нам показалось весьма скучно после прежней скорой езды ехать теперь целые тридцать верст тихим шагом, вместе с караваном. Правда, местами давали волю своим рысакам, но это только на несколько сот сажен; зато скука езды выкупалась прекрасным положением дороги: пустынные равнины и голые горы сменились теперь более оживленною природою, зелень и рощи начали встречаться чаще, а с хребта Гэнтэйского, подъем которого версты на две, весь покрыт острыми крупными камнями, открылись окрестности Урги, речка Тола, за ней гора Хана-Ула, позади которой начинается обширная Гобийская степь, а впереди Ургинская долина пестрела купами беспорядочно разбросанных жилищ. Гэнтэйский хребет зимою крайне опасен для лошадей без подков, по накипям ключей; он находится почтя на половине пути между станциею и Ургою. Далее дорога идет раввинами и наконец оканчивается несколькими горными возвышениями, совершенно голыми и покрытыми мелким песчаником. При подъеме на эти возвышения, мы отправились вперед от каравана, а Тусулакчи командировал одного из зангинов дать знать в Урге о нашем прибытии. На последнем возвышении, с которого вполне открывается Ургинская долина, встретили нас зангин, сопровождавший Бошко, и посланный им ранее вперед, чиновник монгол, спросивший нас о здоровье от имени старшего секретаря Ургинских правителей. Дорога с последнего возвышения, оканчивавшегося крутым пиком, разделялась надвое: правая шла в обход пика, к предместию Урги, где находится курень, — Ламской монастырь и жилище Кутухты; левая — прямо чрез пик во внутрь Урги. Мы избрали первый путь, не как ближайший, а как более разнообразный. Здесь поезд наш принял церемониальный вид: впереди следовал Бошко, за ним я и переводчик, с правой стороны наши урядники, маймаченский зангин, станционный зангин и помощник его Кундуй; с левой Тусулакчи, зангин, его секретарь, и назади лица, составлявшие нашу, Бошко и Тусулакчи, свиту, всего до двадцати человек. Спустились с горы и, миновав курень, выехали на базар, где все, при появлении нашем, пришло в движение: густая толпа зевак бежала за нами почти до половины [188] площади, огромной и покрытой щебнем, на которой некогда помещался древний курень, перенесенный на теперешнее, более удобное место. Сажен за сто от подворья, мы были встречены конвоем монгольского воинства из двенадцати человек, который и сопровождал нас церемониально двумя рядами по сторонам. Перебреди речку Улясутай, чрез несколько шагов, остановились у русского подворья. С внешней стороны подъезда стояла по сторонам монгольская пехота с тесаками. Чиновники составляли беспорядочную толпу и с неизменным «Менду-амур» подавали нам свои руки. Мы прошла чрез два или три здания по узкой галлерее и на третьем уже дворе вошли в назначенное жилище. Еще не успели осмотреться, как приемные комнаты наполнились разнообразною толпою; вскоре пришли навестить нас бывшие спутники Бошко и Тусулакчи с своею свитою и явились назначенные в качестве приставов от ведомств: Шабинского, или духовного дзайсан-лама, Шидар Дагба и Хунь-Тайдзия Балгун-Даши, Цицен-ханского Тусулакчи Найдзад-Дордяни и Тушету ханского Тайдзи Дайчин Джигнытдорджи, которых обязанность состояла в доставлении нам провизии, в охранении подворья и проч., и которые обязаны были находиться при нас безотлучно; они доставили десерт ни особом столике. Вскоре за тем, один из младших секретарей правителей Тэгус Джиргалом, человек средних лет, с умною и открытою физиономиею, приветствовал нас с приездом, спросил о здоровье и объявил о назначении своем главным приставом, уверив, что мы ни в чем не будем терпеть недостатка; он же известил, что завтрашнего числа ургинские правители назначили приемную аудиенцию. Действительно, на кухню нашу доставлены были тотчас же припасы: баран, сорочинское пшено, соль, свечи, масло, кирпичный чай и проч. Чрез три часа по приезде дали знать, что правители послали нам хлеб-соль; затем четыре служителя внесли ящик, уставленный множеством блюдечек с сухими фруктами, плодами, сахаром, семенами и т. под., что все в симметрическом порядке было расставлено на особом столе. Эти подарки сопровождала толпа чиновников и служителей, которых следовало за это приличным образом отдарить, хоти принесенное ими было весьма незавидно. Поздно вечером Бошко приходил еще навестить нас, а Тусулакчи просил не стесняться в требованиях необходимого.

Утро следующего два прошло в приготовлениях к представлению владыкам Монголии. Около двенадцати часов дня явился Тусулакчи Гондзоп с объявлением, что правители прибыли в свою канцелярию и ожидают нас там. Все мы в должной форме [189] у подъезда сели на готовых уже верховых лошадей и тихим шагом отправились в сопровождении конвоя. Поезд расположен был в следующем порядке: впереди ехали два зангина, за ними Бошко с своим зангином, потом зангин маймаченский, далее наши два урядника с пакетами, которые привезли мы; после того я с переводчиком, за нами два казака и, наконец, Тусулакчи Гондзоп, провожавший нас, и пристава с зангинами; по сторонам два ряда солдат с луками и стрелами. Мы ехали шагом все расстояние около полуверсты от нашего подворья до канцелярии правителей. Любопытные ото всюду, откуда только можно было, смотрели на нас; но из всех любопытствующих я был наверно самый любопытствующий, потому что меня занимала не столько толпа, весьма однообразная, не новость предметов, с которыми мы несколько познакомились еще при въезде в Ургу, и даже не торжество ожидаемого нами приема, в котором я не предполагал ничего необыкновенного, приготовленный предварительными сведениями. Нет, меня в это время занимали китаянки — редкость и в Монголии; их головки выглядывали наивно из за кустиков Амбаньского сада, бывшего в стороне саженях в двадцати от нашего пути; но, увы! я видел только какие-то неясные силуэты в зелени и на террасах беседок, а эти силуэты, сказывали, именно были прекрасные правительницы Монголии.

При приближении к канцелярии за несколько десятков сажен Бошко бросился вперед доложить о приближении нашем. У подъезда к присутствию мы остановились; толпа монголов спешила принять лошадей. Пройдя три четырехугольные дворика, в которых по сторонам прохода, узкой открытой галлереи, стояла почетная стража: в первом — из простым рядовых, во втором — из зангинов, а в третьем — из офицеров; мы у дверей канцелярии свили фуражки. В первой половине приемной комнаты были встречены чиновником и чрез несколько шагов перейдя в другую половину находились пред лицом правителей. Они сидели рядом на обыкновенном китайском диване; только небольшой столик, поставленный на тот же диван разделял их; правую сторону занимал Амбань Бейсэ, молодой человек, лет тридцати, небольшого роста, с обыкновенною, но неглупою физиономиею; левую — Амбань, старик, также среднего роста и сухощавый, с чрезвычайно умным и выразительным лицом; длинная и редкая седая борода придавала ему почтенный вид. По сторонам их стояли чиновники, по правую — дзаргучей ургинского маймачена, печати и другие. По левую — секретари, чиновники канцелярии и, наконец, наш Бошко. Приблизившись к правителям, мы [190] приветствовали их поклоном и подали Амбаню Бэйсэ пакеты, объявив назначение их; за тем свидетельствовали почтение от губернатора и спросили о здоровье их от имени его. Амбань Бэйсэ, приняв пакеты и не раскрывая их, положил перед собою на стол, а нам предложил сесть на приготовленную с левой стороны скамью, покрытую красным сукном. Амбань Бэйсэ был очень разговорчив: он спрашивал о нашем проезде, об удобствах дороги, о состоянии вашего земледелия, и притом оба правителя желали знать место моей службы и другие подробности. После того подали по чашке чаю на подносе, где в особых блюдечках лежал сахар, но мы пили чай без сахара. Предложение Амбаней пожить в Урге и отдохнуть от пути было окончанием нашей аудиенции. В оба раза, по приходе и по выходе, они приветствовали нас легким поклоном. Хотя одежда и наружность правителей Монголии показывали в одном чистого монгола, а в другом — манжура, но манеры обличали в них значительных и образованных людей Поднебесной империи.

Когда мы возвратились домой, принесли от Амбаней десерт, тот самый, который мы видели во время аудиенция в приемной зале. Затем следовали опять неизбежные посещения разными лицами, уже знакомыми нам; должно было угощать приходивших вином и чаем. Я не сказал, что по возвращении от Амбаней дзаргучей Маймачена посылал спросить о здоровье нашем и приглашал посетить Маймачен и его. Поблагодарив за внимание, мы отвечали, что завтра выполним желание г. дзаргучея. Вечером мне доставили большое удовольствие песни двух монголов. Грустный, протяжный и гармонический напев их производить какое-то особенное впечатление. Между пением наших бурят и монголов большая разница. Первые в песнях своих не имеют ничего определенного, большею частию воспевают окружающие их предметы и напев вообще грубый и однообразный, между тем как песни монголов, преимущественно народные, усвоенные какими нибудь обстоятельствами, извлеченные из преданий, исполнены поэзии и гармонии. В них вы слышите иногда оплакивание минувшей славы и вольности. Лицо бурята остается холодным при звуках его пения, тогда как монгол одушевляется своим пением. Нельзя без сострадания смотреть на этот прекрасный, сметливый и статный народ, коснеющий в невежестве. Из тех песен, которые мы слышали, были выразительны две, сочинения покойного Вана, бывшего правителя Монголии.

Утро следующего дня (3 числа) было пасмурное. Оно прошло в приготовлениях к поездке в Маймачен. Я думаю, известно, что [191] китайцы везде, вне пределов своего собственного государства (за китайскою стеною) живут отдельными предместьями в некотором расстоянии от городов. Предместья эти, называемые Маймачен, Торговый город, огорожены обыкновенною стеною с несколькими воротами, которые вечером запирают и утром отворяют, и только лишь в продолжение дня позволяется китайцам свободный выход и посторонним лицам вход; семейств они здесь не имеют. Управляет таким предместьем особый чиновник — дзаргучей, с большим полномочием. Конечно, понятна цель такого отчуждения китайцев, чтобы тем отвратить сближение их с местными жителями. Явились пристава и свита, и в 11 часов мы отправились.

Маймачен находится в той же долине, где Урга, в 4 верстах от города, на пути в Пекин, т. е. к ю.-в., и только небольшое горное возвышение разделяет Ургу от Маймачена. Дорога идет большею частию по каменистой почве, и вообще вся долина, где находится Урга, покрыта мелким щебнем, что показывает здесь некогда присутствие воды. Мы ехали обычным медленным шагом. Я окинул глазами поезд наш; он был не менее, как из 40 человек, которые размещались в том же порядке, как это было накануне. Китайский город окружен предместьями, где живут монголы, отделенные от центра стеною. В планировании улиц, фасаде зданий и, вообще, в наружном устройстве видите одно и тоже, что в Кяхтинском Маймачене; для стока нечистот проведены канавы. Проехав две или три улицы, мы были остановлены пред арками больших ворот толпою народа; это значило, что мы у дома дзаргучея; здесь сошли с лошадей. По правую сторону входа видна присутственная камера с принадлежностями экзекуции, выставленными наружу. Пройдя чрез двое ворот, вошли в дом дзаргучея, где уже ожидали нас сам хозяин и командированный Амбанями или канцелярией их старший чиновник манжур. По сторонам входа стояла стража дзаргучея, полицейские служители, первостатейные купцы и чиновники его канцелярии; здесь в этой обстановке было более разнообразия, нежели при входе в канцелярию правителей. Дзаргучей, встретив нас посреди комнаты, подал руку очень вежливо, разменялся приветствиями и пригласил сесть за стол, загроможденный фруктами. Из всех сопутствовавших нам чиновников он посадил только Бошко, старшего пристава и своего секретаря. Следовало взаимное угощение табаком, при чем я, не имея своей табакерки, должен был взять у переводчика; подали вино в маленьких рюмках и прежде, нежели стали пить, все перечокались в знак, [192] вероятно, взаимного благорасположения; потом чай, после того опять вино, и опять тоже церемония. Дзаргучей внимательно угощал десертом; разговор его был оживленный. Любознательный хозяин расспрашивал о многих доступных понятию его предметах. Тусулакчи Гондзоп, пристава и другие чиновники монголы стояли на ногах и ничем не угощались. Этим показывается уважение монголов и важность места дзаргучея; только Тусулакчи осмелился в другой половине комнаты сесть и выкурить трубку табаку. Я заметил, что наши урядники, стоявшие пред нами среди прочей оффицияльной толпы, что-то внимательно посматривают на окно, находившееся позади нас. Обернувшись, я увидел за тонкою бумагою окна молоденькое, очень красивое личико, черные глазки которого сверкали любопытством при виде новых лиц: это была манжурка, любимица дзаргучея. Молва называет ее красавицей.

Около часа длилась беседа наша, потом мы распрощались; дзаргучей проводил нас до дверей. С тою же церемониею мы вышли я отправились осматривать Маймачен, были в двух или трех фузах (торговых домах), в нескольких лавках, находящихся подле фуз, где товары лежат открытыми; прикащиков много в каждой лавке; все дорого по обыкновению; между орочем продают вещи нашего изделия: фарфоровые чайники, чашки, зажигательные стекла и ороч. Вообще я не заметил особенной роскоши в товарах, которые преимущественно заключались в необходимых предметах для местных жителей. Это было далеко не то, что в кяхтинском Маймачене, где вы найдете в китайских товарах более разнообразия и много ценных вещей, так как там на такие предметы нередко бывает требование и из русских случаются щедрые покупатели. Толпа черни страшно теснила нас, и потому мы спешили из Фуз отправиться для посещения кумирни. Здесь встретил нас китайский монах Бонза, в черном платье с волосами, завитыми в косу на голове. Кумирня небольшая; вход в нее чрез два или три портика, из которых у одних стояли по сторонам деревянные лошади, у других львы; внутри же разные предметы богослужения. Особенного заслуживает внимания истукан Богдо-Гэсэр-Хана, боготворимый, как некогда Геркулес у греков; по сторонам стоят его рыцари. Пред истуканом горели непрерывно на особом пьедестале свечи из окрашенного разноцветного сала.

После обеда отправлены были незначительные подарки дзаргучею. Наших казаков, возивших подарки, он одарял каждого двумя кошельками. Посылали также подарки Бошко; но он [193] не согласился принять их здесь, а нашел безопаснее получить в Кяхте, по возвращении.

Утро 4 числа было прекрасное. Мы решились осмотреть курень м кумирни. В 10 часов отправились с обычным церемониалом. Из направления пути видно было, что нас хотели показать прекрасному аристократическому полу Урги, потому что отправились левою стороною мимо жилища младшего Амбаня; но туалет, как говорили, амбаньских красавиц не был кончен, и мы видели только премиленькую китаянку из служительниц с ребенком на руке, сыном Амбаня. Она стояла в саду на зеленом холмике и лукаво смотрела на нас. Китаянка имела большие черные глаза и была очень свежа. Потом в небольшом расстоянии проехали мимо дома Амбаня Бэйсе; но и здесь никого не видали. Верно, туалет таинственных обитательниц также не был кончен, или они не хотели быть видимыми. Переехали площадь близь каменных ворот весьма простой архитектуры, чрез которые монголы, проезжая, полагают себя очищающимися от грехов; но видно такое религиозное убеждение не во всех одинаково сильно, потому что из нашей свиты весьма немногие поспешили воспользоваться столь легким случаем сделаться безгрешными. Мы въехали в монастырь с ю.-з. Занимая на отлогости горы довольно большое пространство, он плотно застроен жилищами лам, которых, примерно можно полагать, постоянно обитает здесь более 3 т. челов., а во время религиозных сборов число это возростает до 10 т. челов. и более. Лицам других сословий и женщинам, исключая прислуги в разных видах, не позволяется жить в Курене. Все домы лам обнесены заборами и разделены улицами во многих направлениях. Вообще здесь более заметно что-то похожее на город, нежели в остальных частях Урги, которые разбросаны на большом пространстве, отдельными кварталами и разделены между собою значительными расстояниями. От каждого жилья лам сделаны выходы на улицу маленькими дверьми. Во многих местах возвышаются большие белые палатки; это — молельня. Наконец мы остановились на площадке пред огромнейшей палаткою, у строенною наподобие юрты из решетчатых стен, обтянутых белою дабою; верх палатки украшен блестящими бронзовыми или поволоченными шарами и шпицами. Странный гул, крик и хлопанье поразили слух наш. Мы вошли. Более 300 лам сидели, одетые в желтые плащи и в остроконечных шапках; другие же, стоя пред ними, хлопали руками, щелкали, делали прыжки и при этом давала какие-то вопросы, на которые сидящие отвечали. Это был диспут, как мне объясняли, учащихся лам. Два экзекутора — [194] старшие ламы — в красных мантиях, с палицами в руках и дородности неимоверной, стояли по сторонам входа. Картина была весьма странная и совершенно новая. Выражение лиц этих восторженных и грязных проповедывателей глубокого учения Шагемуни заслуживало большого наблюдения, если бы только не мешал тому нестерпимый запах. Мы обошли кругом всю залу. В противной стороне ко входу стоят огромные медные истуканы, между которыми видели изображение умершего кутухты, молодого человека лет около 30, с ясным выражением лица; он представлен одетым в красную мантию. Монголы из нашей свиты прикладывались лбом с сложенными на нем руками к каждому истукану и к седалищу нынешнего кутухты, находившемуся посреди истуканов: это — возвышенное место, составленное из множества подушек. Внутренность кумирни вообще довольно проста и грязна; я особенно отвратителен вид диспутующих лам, большею частию тучных, как истинное олицетворение обжорства, которому так предано монгольское духовенство.

Мы поспешили выйти и чрез несколько шагов находились в другой такой же кумирне, где нашли еще большее собрание лам разного возраста, одетых также в желтые мантии. Они сидели в огромнейшей зале и читали молитвы; наставники их в разных местах управляли чтением; внутреннее расположение такое же, как и в прежде виденной молельне — также грязно, душно в неприятно — особенно любопытного ничего нет. Потом осмотрели близь кумирен двор, где в величайших медных и чугунных котлах варится чай и баранина для лам. Это показывало, что они имеют общий стол. Вообще из всего окружающего заметно богатство монгольского духовенства, влияние его на народ в необыкновенный аппетит.

В двух местах куреня из за невысоких, но плотных стен виднеются великолепные крыши каких-то зданий, с блестящими, как золото, куполами и шпицами. Особенно изящна в китайском вкусе архитектура одного каменного высокого здания кирпичного цвета, крытого зеленою блестящею черепицею в виде чешуйчатом, с огромными карнизами, украшенными разнообразною барельефною резьбою; во всем видна отчетистая, правильная и богатая отделка. Пред зданием этим, которое, по видимому, обширнее и великолепнее прочих, окружающих его, находится зеленая площадка, обнесенная решетчатою оградою; вход из нее во внутренность таинственного жилища чрез тяжелые, запертые плотно, ворота. Это постоянное местопребывание Кутухты, полу-бога, полу-человека, предмет особенного благоговения монголов, — самое [195] любопытнейшее место в Урге Сколько ни изъявляли мы желания посмотреть внутренность жилища, нам решительно отказали, под предлогом отсутствия кутухты, и даже я не мог получить никаких сведений о внутреннем расположении зданий.

Выехав, или, лучше, выбившись из толпы, теснившей и душившей нас, мы направились к одной особо стоящей кумирне в стороне от прочих кварталов Урги. Это — высокое трехэтажное здание. Тут, говорят, когда еще находился курень на прежнем месте, было жилище кутухты, и потому на нем, как на месте священном, сооружена кумирня. Мы вошли в здание. Пред самым почти входом во внутренность, которая не слишком обширна, стоит жертвенник с разными предметами жертвоприношения: фруктами, вином, водою и проч.; а далее, посреди залы, возвышается огромнейший истукан бога Майдари. Он изображен сидящим на троне; вышина его считается 80 локтей, или более 5 сажень; величина частей всей фигуры неимоверна. Истукан сделан из меди, украшен резьбою и разноцветными стеклами; руки сложены на коленях, голова повита венцом, — ценится же около 25 т. р. серебром.

На обратном пути в свое подворье мы были везены сначала мимо жилищ секретарей пограничной канцелярии, составляющих также отдельное подворье, где видели трех манжурок, одетых весьма щеголевато и до крайности набеленных, которые, как говорят, была жены секретарей, а потом мимо дома Амбаня. Теперь мы были счастливее: у окна одной из беседок сада, я видел очень ясно лицо манжурки умеренных лет; она была набелена и очень внимательно смотрела на нас. Это, сказывали, была старшая жена Амбаня. Другая его жена виднелась в кустах, ближе к ограде сада. Белый наряд, черные волосы, статная физиономия и свежее личико второй супруги старого правителя Монголии хотя заслуживали, по видимому, более внимательного наблюдения, однакожь строгая дисциплина в нашем поезде не дала к тому ни малейшей возможности.

После обеда явился передовой от дзаргучея объявить о желании его посетить нас, а чрез четверть часа прибыл и сам он. Не более получаса длился визит его, при чем он выказал в себе довольно образованного и вежливого человека. После своего отъезда дзаргучей тотчас же послал незначительные подарки.

Пять часов утром объявлено было о назначении прощальной аудиенции Амбанями. В час но полудни выехали мы с обычною церемениею я таким же порядком, как и прежде, были приняты правителями Монголии в пограничной канцелярии их. Аудиенция [196] продолжалась более получаса. Амбань Бэйсе был весьма разговорчив и спрашивал о многих предметах, между прочим о том, как проводим время в Урге, имеем ли все, что нужно, удобно ли и тепло ли помещение наше; в то же время подан был чай. После того один из старших чиновников поднес мне и переводчику по куску канфы. Мы поблагодарили Амбаней и передали подарки своим урядникам; при этом Амбань Бэйсе заметил, что мы не должны принимать этой ауедиенции за непременное назначение времени выезда, а можем прожить еще несколько дней, осмотреть все и отдохнуть. Наконец Амбань, передав письменный ответ, который я должен был доставить иркутскому губернатору, просил засвидетельствовать ему от него почтение и уведомить, что пакет, следовавший в Пекинский Трибунал, отправлен им. Мы раскланялись и возвратились прежним порядком. За тем вскоре явились служители Амбаней, с обычным десертом, а казакам нашим принесли кирпичного чая. При возвращении из Пограничной Канцелярии нам встретился монгольский экипаж — одноколка, довольно богато отделанная. Это ехал Шанзаба, главный правитель всех дел ламайского духовенства в Монголии, лицо весьма важное по своему значению и влиянию. Он и Амбани только пользуются правом ездить в Урге в экипажах, а все прочие верхом.

После обеда посетил нас старший секретарь правителей, особа довольно значительная, что доказывалось белым шариком и павлиным пером на шапке.

Пользуясь дозволением Амбаней еще пробыть несколько времени в Урге, мы решились завтрашний день, 6 число, посвятить осмотру вновь вы троенных кумиров для Кутухты, около горы Хана Ула. Из прежнего конвоя нас сопровождали только четыре солдата, двое улачей-проводников и двое чиновников. День был прекрасный. Кумирня находится на берегу Толы против самого центра Урги, отделяясь от нее только обширною площадью, где были разбросаны палатки приезжих в Ургу чиновников и других лиц, неимеющих здесь постоянного пребывания, или вызванных из разных мест Монголии для обучения военным экзерцициям. Группы офицеров виднелись во многих местах. Мы остановились пред одною посмотреть на ловкость этих степных, некогда славных, воинов, но ожидание далеко не удовлетворилось. Поставлены были три невысокие палки, на расстояния одна от другой около десяти сажен, и должно было на всем скаку лошади попасть в каждую из них стрелою; четверо попытались — неудачно: стрелы их пролетели мимо. Один только успел [197] сбить среднюю палку, и то кажется не стрелою, а целым луком: так близко пустил он к цели. В другом месте стреляли в ремни, свернутые в клубки и поставленные рядами в виде городков ваших, — и также очень неудачно. Видно уже, что монголы утратили свою прежнюю ловкость и искусство.

Подъехав к кумирням, я был истинно удивлен прекрасным и новым зрелищем, которое представляли они. Вот расположение здании: сначала четырехугольная ограда и по средине каждой стены ее ворота, довольно обыкновенной работы; потом, чрез две сажени, другая ограда осьмиугольная, где на каждой стороне ворота и наверху их, в роде арки, по небольшой кумирне, обнесенной открытою галлереею; все они украшены резными карнизами и выкрашены разноцветными красками, что представляет довольно красивый вид, однакожь без особенной пестроты. По средине двора четырехугольное каменное здание, архитектуры в тибетском вкусе: черепичная крыша, в виде тупого конуса, с выгнутыми краями, украшена великолепною резбою и вызолоченными по средине и углам тумбами; карнизы резные, раскрашены прекрасными арабесками и с бронзовыми кругами по сторонам; самое же здание двухэтажное. По правую и по левую сторону его находятся также каменные кумирни, двухэтажные; по они еще не отделаны. Чрез средние ворота, по видимому, парадный вход второй ограды, мы вошли в другие, между ними и главным зданием великолепные ворота в роде арки, которых крыша, карнизы и потолок украшены превосходною резбою и живописью, а по сторонам устроены небольшие молельни, впрочем еще не отделанные тогда. Пройдя каменный помост ворот этих, мы вошли в главную кумирню, четырехугольную комнату, сокрытую всюду живописью, позолотою и резбою; стены украшены изображениями бурханов, — истукана не было ни одного. Направо со входа в эту комнату другая, отделанная также изящно; главное место в ней занимает медный истукан Шагемуни, в половину человеческого роста. Он изображен сидящим на пьедестале; по сторонам его стоят два ученика. Перед этой группою жертвенник и горит несколько разноцветных больших сальных свеч и сверху над нею сделан навес из цветов тибетских; налево же со входа устроено седалище для кутухты. Во всем виден довольно изящный вкус и вовсе не грубая религиозность. Другая сторона храма также готовится для подобной молельня, но она еще не отделана. На верхний этаж вход заперт, а нас не впустили, отзываясь, что без воли кутухты там нельзя быть; но, вероятно, этот этаж назначен для жилья собственно кутухты и потому его [198] не показывают никому. Вообще пространство внутренней ограды, окружающей здания эти, можно положить около 60 сажен в ту и другую сторону; между обеими стенами в углах устроены бассейны, которые наполнены водою, проведенною из Толы посредством канала; из бассейнов вода пропускается во внутреннюю ограду в два отдельные же бассейна, соединенные между собою канавою. Осмотрев это самое любопытнейшее место в Урге, мы возвратились и тотчас же начали готовиться к отъезду. На завтра утром, отправившись в путь с обычною церемониею, чрез три дня прибыли благополучно в Кяхту.

АЛЕКСАНДР МОРДВИНОВ.

Иркутск.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Монголию // Современник, № 6. 1852