ВОЛКОНСКИЙ А.

ОТ НОВОГО МАРГЕЛАНА ДО ГРАНИЦЫ БУХАРЫ

Путевые заметки.

Осенью прошлого, 1893, года, нашим правительством была отправлена в пределы бухарского ханства, под начальством генерального штаба генерал-маиора Баева, таможенная экспедиция; она имела главным назначением изучить на месте условия перенесения существующей туркестанской таможенной линии на бухарско-афганскую границу. Экспедиция прошла по всей бухарской территории от восточных ее пределов у Памирского плоскогорья до границы Закаспийской области на западе.

Я имел разрешение сопровождать экспедицию в качестве частного лица. Поспешность, с которой был пройден этот длинный путь, а главным образом, незнание восточных языков, помешали мне собрать достаточно подробные сведения о пройденных экспедицией странах; поэтому ряд статей, задуманных мною на основании дневника, веденного во время пути, не может претендовать на какое-либо научное значение, и полагаю, что только отдаленность посещенных местностей и малое знакомство с ними большинства публики дают мне некоторое право предложить вниманию читателя результаты своих дорожных впечатлений. На этот раз я ограничусь описанием первых дней пути — в пределах Ферганской области. [99]

I.

5-го августа, в 9 часов утра, все участники экспедиции собрались в гостеприимном доме управляющего ферганским таможенным отделом. Был отслужен напутственный молебен, и через час, после веселого завтрака, на котором было произнесено не мало тостов с пожеланиями путникам счастливого странствования на дальней чужбине и радостного возвращения в родные пределы,— экспедиция выступила. Она снаряжалась в Маргелане, в пределах недавнего кокандского ханства,— где еще 20 лет назад каждый непрошенный гость-европеец рисковал покончить свои дни на виселице, среди злорадостных криков базарной толпы,— и направлялась в малоизвестные доныне края мусульманского востока. Мысль о выступлении подобной экспедиции должна вызвать в представлении читателя, никогда не переступавшего европейской границы и не интересовавшегося нашей азиатской окраиной, картину довольно воинственного характера.

Такой читатель вероятно увидит в своем воображении пыльную городскую площадь, лежащее посреди нее стадо только-что навьюченных верблюдов, подымаемое криками погонщиков и вытягивающееся длинной вереницей в простор степной дороги; увидит в необыкновенных походных одеждах горсть вооруженных с ног до головы храбрецов, отважно пускающихся в опасный путь, и отряд казаков, долженствующих оберегать их от злобы фанатической толпы; а если читателю к тому же приходилось слышать рассказы иных из наших среднеазиатских исследователей, то он, конечно, будет ожидать, что величайшие из предстоящих экспедиции трудов и опасностей выпали непременно на долю самого автора и что стойкостью в лишениях, способностью импонировать диким племенам и вообще всякими доблестными качествами он превзошел и спутников, и всех своих предшественников. В действительности ничего подобного не было.

Мы разместились самым мирным образом в парных, с пристяжкою на отлете, извозчичьих колясках, которым могла бы позавидовать далекая столица, и направились по красивым улицам Нового-Маргелана, одного из тех юных туркестанских городов, которые, как бы по волшебному слову, выросли по воле русской власти среди пустынной степи, растянули на ее просторе сеть своих прямых, как стрела, улиц-аллей и потонули в зелени своих быстроростущих садов. Коляски не [100] слышно катились по гладкому шоссе, и скоро высокие тополя по сторонам улицы, почти скрывавшие своими ветвями от глаз проезжего ряды низеньких одноэтажных домов, сменились молодыми посадками, дававшими просвет на вновь строящиеся в конце города здания. Миновав крепость — так зовется в Маргелане кирпичная белая стена, охватывающая неправильным четырехугольником несколько казарменных строений,— мы переправились через Маргелан-сай, воды которого дают жизнь городу, и выехали на простор.

Не весело смотрела эта южная окраина “роскошной” Ферганы: небольшие площади полей спеющей джугары (Род кукурузы), окаймленные кое-где рядами редко посаженных деревьев, чередовались то с пространствами желтой, почти голой, земли, то с полосами яркой зелени рисовых посевов, слегка оживляющих однообразный пейзаж. Это была обычная, в течение двух-недельного пребывания в крае, уже успевшая мне приглядеться, картина туркестанского оазиса на его пограничной с пустыней полосе, где каждая пядь культурной земли из поколения в поколение оспаривается человеком у пустыни в тяжелой, настойчивой борьбе, где каждая капля влаги на жаждущие поля проведена из далека его руками. Правда, напоенная им земля, как бы в благодарность, воздает ему сторицей за его неустанный труд; но стоит человеку хоть на один год оставить без защиты родные поля, и пустыня вновь овладеет ими: вода уже не дойдет до них, насаженные деревья засохнут, исчезнут, и жизнь покинет эти места. Голодная степь с ее невозмутимым, ничем не нарушаемым однообразием гладкой, как стол, поверхности, с ее молчаливым простором, включит их в свои широкие объятья, и заброшенный в этот безграничный простор путник не найдет в нем ни единого предмета, на котором бы ему остановить свой блуждающий взор, ни единого дерева, ни туманного очертания холма на далеком горизонте, ни малейшего намека на жизнь. Только однажды в год оживает степь, когда ранние весенние дожди покрывают ее зеленым ковром,— но лишь на самое короткое время. Скоро солнце заставит поблекнуть траву, она пожелтеет, потом травы, потеряв всякий цвет, как бы поседеют, и степь, точно безграничная бледная нива овсяного поля, охватит в разгаре лета со всех сторон одинокого путника, сливаясь на едва уловимой черте горизонта с таким же бледным и [101] бесцветным, как она, небом. Случается, что какой-нибудь арбакеш (Арбакеш — погонщик арб), пробираясь со своей арбой через степь, вздумает развести огонь; ветер быстро подхватит его, и тогда картина степи меняется: длинная лента яркого пламени, медленно, шаг за шагом, но беспрепятственно, двигаясь вперед дымящейся полосой, охватит десятки верст, испепелит жесткие сухие травы и оставит там, где прошла, черное обугленное пространство: удивленному путнику, впервые приближающемуся к нему, покажется, будто перед ним расстилается широкая пашня благодатного чернозема... Как ни безотрадно впечатление, производимое степью, поглотившей прежний оазис, путнику все же остается в утешение надежда, что когда-нибудь,— быть может, через полсотни лет,— человек во всеоружии знания вновь вступит с нею в борьбу, прорежет ее глубокими каналами, проведет по ним или силою пара перельет в пустыню мутные воды далекой Сыр-Дарьи, и жизнь возродится в новых полях с небывалою силой.

Но у покинутого человеком оазиса есть иной, более страшный враг, пред которым безвластны другие силы природы, и который никогда не вернет раз отвоеванной им территории: это сыпучий песок, насылаемый пустыней в оазис вслед уходящему человеку. Пески засыпают пересохшие арыки (Арык — оросительная канава); глинобитные стены домов и заборов опустевшего кишлака (Кишлак — селение), стволы погибших деревьев бесследно исчезают под ними, не удержав их наступления, послужив лишь основанием для высоких барханов (Бархан — песчаные холмы, суб-аэрального образования, в отличие от дюн, результата действия воды и ветра). Точно искусная рука насыпала эти барханы: так гладок их подветренный отлогий склон, такой правильной дугой загнуты его серповидные края. Но песок в пустыне неисчерпаем, и ветер, нанося песчинку за песчинкой, надвигает его волны все дальше и дальше; число дюн и барханов множится; они теряют свои геометрические формы, и наконец целое море песчаных холмов, точно застывшие волны бурного океана, покрывает пространство в десятки и сотни верст. Это море страшно. Оно залегает между населенных стран, делит народы и отдаляет время выполнения мирового закона их сближения. Проходит много веков прежде, чем всесильное побуждение торговли вынудит человека повести через пески [102] караваны, заставит его вырыть среди них колодцы. Нужно эгоистическое чувство наживы, чтобы человек рискнул в них войти.

Только один человек прошел чрез них, не желая никакой выгоды, не ожидая никакой награды: это был русский солдат за год до того, быть может, покинувший леса далекой Перми или бессарабские степи, чтобы вступить в ряды войск Кавказа, имя которого знал лишь смутно по наслышке. Его повезли по Каспийскому морю, о существовании которого он и не ведал, высадили на азиатском берегу среди голых, бесприветных песков и повели через эти пески туда, где его ждал неведомый ему, готовый биться на смерть враг. И он пошел: ноги вязли в горячем песке, солнце жгло, трескались иссохшие губы... Колодцы были засыпаны; он падал в изнеможении, подымался и шел дальше; куда?— он этого не знал. Он не знал, что, пройдя пески, найдет опять русскую землю; что за этим ближайшим врагом, в баснословном индийском царстве, есть другой, более сильный враг, значение которого дает оправдание и смысл его геройским трудам: он знал только, что его послало вперед царское слово. Это слово прошло через много уст прежде, чем дошло до него, разошлось между многими тысячами ему подобных солдат, но каждый уразумел его ясно, точно оно было сказано прямо ему: оно разожгло в нем бессознательно тлившееся чувство любви к родным заветам и стране; перед этим пламенем казались ему бессильны жгучие лучи солнца, раскалявшие песок; этой царской волей билось сердце под белой рубахой; может ли он исполнить ее?— об этом нет ни минуты раздумья,— и он идет вперед, бесповоротно, бесстрашно, со всей неудержимой силой, не ведающей себе преграды всепобедной, стихийной мощи...

Страшны пески пустыни, и кто раз их видел, хотя бы из окон вагона, кто хотя раз испытал на себе тягостное, гнетущее впечатление, производимое ими, тот уже не забудет их и поймет цену труду борющегося с ним человека. Кто, привыкнув в странам более счастливой Европы, впервые увидел голодные степи Средней Азии, тот сразу проникается каким-то своеобразным чувством уважения к каждой струе воды, проведенной руками человека, в каждому проявлению листвы на посаженном им дереве.

Таково, по крайней мере, было впечатление, произведенное на меня природой туркестанского края даже в той Фергане, которую я представлял себе, судя по красноречивым описаниям, [103] райской долиной, покрытой непрерывным садом. Я ехал теперь по этой долине и с уважением глядел на арыки (канавы), несущие воду в сплошь залитое поле, и на работающего близь дороги сарта, который, подставив солнечным лучам оголенную спину, загоревшую до цвета античной бронзы, высоко поднимал над головой кетмень (Железная лопата, имеющая форму лома, приделанной к рукоятке под прямым углом) и с размаху опускал его на землю, сильным ударом разрыхляя твердую почву...

Коляска остановилась; на встречу двигалось густое облако пыли: из кишлака, к которому мы подъехали, гнали стадо курдючных баранов. Раскачивая свои жирные спины, они обходили но сторонам экипажа, протискиваясь между ним и высокими глиняными заборами (дувалами), которые огораживали дорогу. Стадо прошло; мы въехали в кишлак; его улицы узки и кривы; сложенные из глины сакли, лишенные со стороны улицы окон, так низки, что до плоских крыш человек высокого роста мог бы достать рукой. Перед одним из таких примитивных строений, немного получше других, тянулся навес из циновок, поддерживаемый рядом жиденьких столбов: это был “чай-хане" — чайный дом, любимое место для сборищ праздных или отдыхающих жителей; они и теперь сидели здесь на широких глиняных площадках (айваны), покрытых войлоком, и, поджав ноги, попивали “кок-чай” из зеленых чашечек без ручек. Они одеты в пестрые, ярких цветов, хотя и поношенные халаты, сшитые или из материй местного производства, с красными, белыми и зелеными полосами, или из московских ситцев, разнообразных рисунков, приноровленных к здешнему вкусу; одни живописно обмотали себе голову чалмой; большинство сидит в вышитых шолком шапочках, покрывающих макушки бритых голов. Выражение их узбекских лиц, между которыми иногда попадается резко очерченный арийский профиль таджика, полно уныния и скучно. Некоторые, при виде начальства, нехотя встают и, сложив руки на животе, сгибают спину, не наклоняя, однако, головы, а продолжая глядеть вам в глаза; есть что-то отталкивающее в этом уродливом поклоне (кулдук), в котором так и сквозит восточное низкопоклонство.

Толпа босоногих ребятишек бежит за коляской; у этих еще незаметно ни обычного спокойствия, ни апатичности их отцов; это все бойкий народ, с оживленными лицами, с [104] быстрыми темнокарими глазами. Они гонятся за экипажем, весело крича какие-то, вероятно, нелестные на наш счет замечания, и, запыхавшись, останавливаются среди пыльной дороги; на смену им из каждой сакли, из каждого переулка выбегают другие; иные же стоят неподвижно на пороге покривившихся дверок и пристальным взглядом следят за проезжающими, сдвинув вдумчивую не по годам складку на высоком лбу. Еще несколько поворотов между дуванов, несколько дворов, осененных широковетвистыми карагачами — и мы опять среди полей.

Не знаю,— желание ли найти что-либо необычайное, когда заехал вдаль от родины, или контраст ферганских оазисов с окружающими пустынями,— но что-то заставляет всех путешественников воспевать красоту этой долины, точно они сговорились повторять слова древних азиатских писателей. В устах этих последних понятны восторги по поводу оазиса, где местами можно позабыть соседние пустыни; к тому же в те далекие времена высыхание туркестанской низменности подвинулось еще не так далеко, как ныне; в ней встречались еще “туранги”, естественно ростущие леса. Они, эти азиаты, лучшего не знали; но для нас, видавших ласковую улыбку природы среди долин Апеннинских холмов, дышавших задумчивой негой малороссийского вечера, видевших, с какой свободной мощью раскинули свою листву столетние дубовые леса Подола; для нас, посетивших берега Крыма, где радостная песнь просится на встречу лучам ласкающего солнца,— как-то странно восторгаться красотой “благодатной" долины Ферганы. Здесь солнце жжет и томит человека, убивает его волю, сковывает ум; здесь летний дождь никогда не омывает потускневшей от пыли листвы и, глядя на здешние деревья, чувствуешь, что им чего-то недостает до полноты жизни, как тем далеким их собратьям, что выросли среди каменных стен европейских столиц. Здесь дерево ростет только потому, что по его корням бежит вода в искусственно прорытой канаве; но под его тенью, в двух шагах от этой канавки, нет ни единой травки и желтая земля гола как в пустыне. Оценить богатство этого края можно, сделав анализ его почвы, подведя итог пудам хлопка, вывозимым каждую осень беспрерывно идущими друг за другом караванами; но для глаза путешественника тут нет ничего отрадного, нет ничего, кроме лёссовых, щебневых или песчаных пустынь, от времени до времени прерываемых на 10-20 верст оазисами, созданными трудолюбием человека...

...А солнце тем временем безжалостно жгло; из-под [105] копыт лошадей подымались облака пыли, мельчайшей, едкой — настоящей туркестанской пыли, которая стояла в воздухе, мешала дыханию и застилала природу серой пеленой... Все это мало располагало к разговорчивости, и после оживленности утренних сборов мои спутники ехали молча, жмурясь от пыли и яркого солнечного света, и думали каждый свою думу.

И я задумался; я думал о предстоящем пути: путь был дальний...

Впереди на горизонте смутно рисовались очертания гор: это был Алайский хребет, южная грань Ферганской долины. Перевалив чрез него, нам предстояло вступить по долине Алая в гористые страны восточной Бухары — в горные бекства Каратегина и Дарваза и, прорезав в их пределах с севера за юг снежную цепь Петра Великого и скалистый Дарвазский хребет, постепенно спуститься, идя на запад чрез Бальджуан и Куляб, в низменности среднего течения Аму-Дарьи. До двух тысяч верст надо было пройти верхом в течение менее двух месяцев...

Снежные вьюги на заоблачных высотах едва проходимых перевалов, тропические жары степных берегов среднего Оксуса, карнизы в две ладони шириною, извивающиеся зад бездонной пропастью, смертоносные кулябские лихорадки, гнездящиеся в городах, окруженных искусственными болотами рисовых полей,— вот те опасности, которые, по слухам, на ряду с другими лишениями предстояло нам испытать и изведать. Так, по крайней мере, рассказывали мне мои новые туркестанские знакомое, доверчиво относившиеся к стоустой молве и потому не жалевшие ярких красок при описании трудностей ожидавшего нас пути. Я припоминал эти рассказы, и, признаюсь, мне под час становилось жутко, особенно при мысли о головокружениях, которые овладевают человеком на карнизе скалы и от которых, как от морской болезни в бурю, человека не может избавить никакая сила воли. Упасть с обрыва или со стыдом вернуться назад, опираясь на руку спутника,— вот между чем придется, думал я, выбирать тому из нас, кто испытает на себе притягательную силу пропасти...

Но тут же невольно рождалось сомнение в справедливости подобных рассказов, не о безлюдных пустынях, а про края, хотя и дикие на наш европейский взгляд, все же населенные в продолжение многих веков. Действительно ли нужно обладать исключительной силой воли и энергией великих путешественников, чтобы пройти эти места, или для этого [106] достаточно той свойственной всем смертным доли храбрости, которая оказывается же достаточной для безвестного жителя дарвазского кишлака, когда он пробирается из своей сакли к крохотному, ютящемуся под навесом скалы, клеверному полю; или когда он идет в соседний горный кишлак, чтобы поведать другу свое семейное горе или свою несложную радость? Вот вопрос, который я задавал себе и на который собирался ответить, когда, на основании собственного опыта, признаю возможным относиться к слухам, ходящим об этих местах, с большей или меньшей доверчивостью.

После трехчасового пути, спустившись в небольшой овраг, мы очутились на улице расположенного по его склону кишлака Уч-Кургана, лежащего в 32 верстах от новой столицы Ферганы; на дне оврага текла река. Здесь прекращается колесный путь, и мы предполагали, распростившись надолго с европейскими экипажами, сделать короткий привал, чтобы наскоро пообедать и продолжать путь уже верхом. Но ни вещи наши, ни верховые лошади не успели еще придти: мы их оставили за собой, обогнав обоз на полдороге. “Уж как вы ни хлопочите,— говорили нам в Маргелане бывалые люди,— как ни подготовляйтесь, а в первый день у вас непременно будет суета и беспорядок". Предсказание их сбылось. Накануне было решено отправить лошадей и арбы с вещами рано утром, но к утру оказалось, что не все вещи своевременно уложены; арбы сильно запоздали выступлением, и в результате мы теперь сидели в саду учь-курганского аксакала (волостного), нетерпеливо поджидая обоз, и были принуждены вместо обеда ограничиться чаем, который был нам приготовлен хозяином под цевью бухарской палатки. Последнее обстоятельство, кажется, особенно дурно повлияло на всеобщее настроение, так как до ночевки, назначенной на Исфайрамском таможенном посту, оставалось еще целых 25 верст.

Наконец обоз прибыл. Я вышел на улицу. Тут происходила невообразимая суета: арбы, вьючные и верховые лошади, извозчичьи коляски — все это столпилось у спуска в мосту чрез бежавшую по оврагу реку, мешая друг другу двинуться вперед; джигиты и арбакеши, толкаясь и бранясь между собою, суетились среди них; кругом стояли жители кишлака, пришедшие поглазеть на редкое зрелище (томаша), которое представлял для них проезд стольких русских тюра (господ). Какой-то сарт, дотоле спокойно глядевший вместе с другими, неожиданно вмешался в споры погонщиков: он почему-то [107] нашел, что один из арбакешей, тянувший под уздцы свою лошаденку, заставлял ее повернуть арбу не в ту сторону, куда следовало, и с гневным лицом, с сверкающими глазами, он налетел на него, бранясь и крича, как будто это было важное, близкое ему дело. Остальные жители не могли устоять перед соблазном принять участие в спорах и увеличить беспорядок: поднялся гвалт, тот невероятный гвалт, на который способны одни только азиаты, с их крикливыми голосами, с их неудержимой потребностью от времени до времени, без всякой видимой причины, вознаградить себя шумом и гамом за свое обычное восточное спокойствие. Над обрывом реки живописно стоял аксакал, с белой чалмой на голове, одетый в белый, подхваченный зеленым поясом с серебряными бляхами, халат; он, видимо, желал угодить начальству и распоряжался, усиленно размахивая руками и тщетно стараясь перекричать остальных. Мало-по-малу бесцельный шум унялся; тогда дело пошло успешнее, и арбы двинулись дальше.

Час спустя и мы сели в седло. Нас было 12 человек: генерального штаба генерал-маиор Баев, управляющий туркестанским таможенным округом Г. Б. Кайзер, несколько чиновников его ведомства, производитель геодезических работ при ташкентской обсерватории подполковник З. и еще два офицера, добровольно присоединившиеся в экспедиции, один — художник, другой — пишущий эти строки. Четырнадцать нижних чинов оренбургского казачьего войска составляли конвой экспедиции, скорее для ее большей представительности и для услуг ее участникам, чем ради охраны от несуществующих врагов; несколько человек конюхов, джигитов и повар дополняли наш небольшой отряд. Чрез три перехода нас должны были нагнать еще доктор, топограф и генерального штаба капитан Ф., имевший обширную и интересную инструкцию для изучения посещаемых экспедицией стран.

Завернув в один из переулков и выехав из кишлака, мы неожиданно очутились в красивой долине, окаймленной довольно высокими горами. Алайский хребет в маргелансвом уезде резко подымается над плоскостью равнины, почти не отделяясь от нее предгорьями, которые в других местностях Ферганы придают его северному склону столь разнообразные очертания. Это обстоятельство уменьшает в уезде площадь пригодной для культуры земли, так как на подобные предгорья в других уездах изливается редкий в Фергане дождь, рождаемый прикосновением сухих северных ветров к холодным [108] вершинам хребта. На таких именно предгорьях, на высоте 4 — 4 1/2 тысячь фут, обыкновенно располагаются прекрасные “богарные" поля, т.-е. поля, орошаемые атмосферными осадками. Лишенное их, население маргеланского уезда вынуждено довольствоваться исключительно посевами на землях искусственного орошения, пределы которых строго ограничены количеством воды, приносимой в долину горными речками. При чрезмерном увлечении хлопковыми плантациями, которое овладело за последние 2-3 года населением Ферганы, большая часть ирригационных земель отведена под хлопок в ущерб хлебным полям. Поэтому цены на пшеницу и ячмень поднялись до такой степени (пшеница 2 р. 20 к. за пуд, ячмень 1 р. 60 к.), что хозяева, теряя при покупке хлеба всю прибыль, получаемую от продажи хлопка, начинают повсеместно раскаиваться в своем увлечении, а лишенному богарных полей маргеланскому уезду нынешней зимою угрожал бы голод, еслиб местная администрация не пришла на помощь населению.

Мы шли по Исфайрамскому ущелью, которое считается самым красивым из ущелий, прорезающих Алайский хребет. Здесь, близь Уч-Кургана, оно представляет долину версты в 2 ширины, окаймленную по сторонам цепью гор, подымающихся впереди все выше и выше. Река Исфайран, вытекающая на водоразделе Алайского хребта в 70 верстах от его подножия, близь перевала Тенгиз-Бай, к которому мы направлялись, извивается по долине, скрытая от взора крутыми берегами промытой ею в течение веков рытвины. Кое-где в долине, у подножья гор, под тенью рощиц пирамидальных тополей виднеются группы низких саклей киргизских зимовок; кое-где одинокий красавец сада-карагач поднимает свою густую, шаровидную шапку на крепком и прямом, как гранитная колонна, стволе; его темная зелень резко выделяется, то на сером фоне голых скал, то на фоне ярко-красной глины, местами выступающей на склонах столь богатого различными горными породами Алая.

Довольные, что избавились надолго от степной пыли, мы шли веселой рысью, прислушиваясь в мерному щелканью копыт о каменистую дорогу, и были рады, что наконец началось “настоящее" путешествие. Впереди нас виднелся на дне долины укутанный зеленью кишлак, раскинувший свои домики среди хлопковых полей, изрезанных линиями глиняных заборов; густая тень от осенявшей кишлак скалы ложилась на него, расстилалась по дну долины и всползала на подножие [109] противолежащих утесов. За ним два отрога скалы, отделяясь от боковых стен долины, преграждали ее, спускаясь красивым изгибом к ее середине, и охватывали своей рамкой картину горной дали, утопавшей в розовом тумане неизвестно откуда падавших лучей закатившегося за гору солнца.

Но вот долина стала съуживаться, горы местами подступили вплотную в реке; по дороге с трудом можно двоим ехать рядом, и мы вытягиваемся по ней следом один за другим. Она — то поднимается по склону скалы на несколько саженей над рекой, то спускается на дно ущелья; река с шумом бежит нам на встречу, взбивая о камни в белую пену свою прозрачную воду чудно-зеленого цвета. Глаз не может достаточно налюбоваться на красоту давно невиданной, студеной струи; как-то не верится, что этот полный кипучей жизни поток несет ту же самую воду, которая так лениво и так мутно текла раньше, когда мы глядели на нее среди степных берегов.

Мы обгоняем арбы; лошади, с утра не кормленные и с утра без отдыха, с трудом взбираются на подъемы оврагов; мальчуганы-сарты, сидящие верхом, безжалостно цукают и бьют лошадей, усиленно напирая босыми ногами на оглобли, чтобы дать арбе равновесие при подъеме. С своей стороны джигиты торопят возниц. Это постоянное понукание уставших лошадей и людей начинает надоедать, назойливо раздражает... А склоны гор все круче; крупные камни, скатившиеся с них на дорогу, все чаще заграждают путь арбам и наконец обоз останавливается: широкий ход передней арбы уперся одним концом оси в стену откоса, а другое колесо готово повиснуть над обрывом. Дальше идти невозможно, хотя до кордона Исфайриского поста остается всего 4 версты. Надо снимать вещи с арб и навьючивать их; но вьючные лошади ушли вперед, быть может отдыхают уже на посту... Опять крики, опять брань на непонятном языке, и опять один из спутников, который взял на себя неблагодарную роль начальника обоза, тщетно прилагает всевозможные усилия, чтобы водворить порядок среди непонимающих его арбакешей... Я еду вперед, чтобы вернуть свой маленький караван вьючков.

Темнеет. Горы, теряя очертания, сливаются в полумраке в однообразную, безжизненную громаду; резким, каким-то зловещим черным пятном выделяются редкие деревья на их тусклом сером фоне; только изломанная причудливым узором линия вершин вырисовывается еще отчетливо своими зубцами на не совсем стемневшем небе, и белая в сумраке лента [110] реки окаймляет их подножье. Глаз не различает расстояния: утес скалы, казавшийся далеким, вдруг выростает вплотную передо мною; всадник, за которым я ехал следом в двух шагах, исчезает после какого-то поворота, точно поглощенный темнотой... Я еду один, пристально глядя сквозь темноту, куда мне направить лошадь. Все приобретает причудливые формы: вот близь дороги лежит человек, разметав руки, и другие столпились вокруг него; я нагибаюсь к ним с седла: это не люди, это куча придорожных камней. Сама дорога вдруг превращается в реку; осторожно подвигаешься вперед, ожидая, что с следующим шагом лошадь ступит в воду; едешь дальше — воды нет, но есть обрыв; да, это несомненно обрыв; вот тут, совсем близко, рядом со мной... проходит мгновенье, и вдруг понимаешь, что принимал за обрыв ничтожную канаву... Скоро, однако, глаз привыкает к темноте; у человека, и у лошади появляется какой-то инстинкт, и точно ощупью пробираешься в потемках, угадывая спуски в овраги или изгибы дороги в расширяющейся долине. Прошло около часу, а все еще нет ни Исфайрамского поста, ни другого человеческого жилища. Раз только донесся до меня из глубины долины собачий лай в ответ на мой оклик.

Вот где-то налево мерцает костер — должно быть это место ночевки; я хочу пробраться к нему, но меня встречает шум воды, река преграждает мне путь, и, ведя лошадь в поводу вдоль берега, я тщетно ищу моста: всюду крутой обрыв к ревущему потоку. Иногда костер на том берегу ярко вспыхивает и выделяет темные силуэты собравшихся перед ним людей. Но звать их не стоит: за ревом воды сам не услышишь своего голоса; да и не к чему звать, ибо моим спутникам незачем быть на том берегу. Я возвращаюсь на дорогу, чтобы ждать, не нагонит ли меня кто-нибудь из них; по мере удаления от берега с каждым шагом рев потока слабеет, переходит в глухой гул, и скоро вокруг воцаряется тишина,— та торжественная тишина, которая вместе с ощущением одиночества и своего ничтожества перед громадой мироздания охватывает человека, затерянного среди величия природы, раскинувшей над его головой темный свод ночного неба. Ни единого звука; только кузнечики, поющие свою стрекотливую песню, ту же, что они поют в наших родных черноземных степях, наполняют тонким звоном молчаливую ночь; звон их не нарушает покоя, а как бы сливается с ночной тишиной... И, прислушиваясь к этой тишине, утомленный бессонною ночью и [111] долгим дневным путем, я задремал, облокотясь о холку уставшей лошади.

Прошло около получаса. Вдали послышался топот; две фигуры всадников в азиатских одеждах выплыли из мрака в нескольких шагах предо мной. »Где дорога на пост?" кричу я, но фигуры проезжают мимо безмолвно, без малейшего внимания к моему оклику. »Стой, где урус-хане,— урус солдат? где закет-хане? ” — продолжаю я кричать, думая заслужить их внимание звуками сартовского языка. Но, должно быть, в моем голосе много злобного нетерпения: топот коней участился, и через минуту фигуры всадников потонули в темноте. И долго еще я ждал, покуда один из товарищей по путешествию не подъехал ко мне вместе с проводником, который скоро привел нас к весело светившемуся своими окнами домику Исфайрамского поста, или Аустана, как это место значится на карте. Здесь мы застали опередивших нас спутников уже сидящими вокруг стола, на котором кипел самовар и лежали внушительного размера хлебы, привезенные из Маргелана; остальной провизии, видимо, не суждено было нагнать нас в этот день, и, утолив, насколько было возможно, наш голод, мы расположились на полу и заснули как убитые.

 

II.

Оставим наш отряд спокойно отдыхать под гостеприимным кровом Исфайрамского поста и скажем несколько слов о туркестанском таможенном округе, с реформой которого связана главная цель нашей экспедиции.

При учреждении таможенного надзора (в 1887 г.) распоряжения правительства были выполнены на месте трудами и энергией нынешнего начальника округа — Г. К. Кайзера, изъездившего для этой цели не одну тысячу верст среди степей и гор пограничной полосы. Вынесенное из столицы или городов центральной России представление о деятельности чиновника мало вяжется с характером службы на наших окраинах. Если вы встретитесь в Туркестане с чиновником, проведшим несколько лет в Средней Азии,— можете быть почти уверены, что в его лице имеете дело с путешественником, могущим вам рассказать много занимательного о странах, имена которых вам едва известны. Поручения, ради которых делаются подобные [112] путешествия, полны жизненного, а не только канцелярского интереса и отличаются самым разнообразным характером.

Округ имеет назначением охранять в таможенном отношении ввоз товаров в пределы края из Индии и Афганистана чрез Бухару и из Китая чрез нашу восточную границу. С переходом таможенного дела из рук обще-административного управления в специальное ведение округа, доходы по сбору пошлин возросли почти в шесть раз; в настоящее время, при общем расходе приблизительно в 100 тысяч рублей с небольшим, пошлин с привозных товаров очищается на 660 т. р. В этом отношении не все, однако, районы округа находятся в одинаково благоприятных условиях. Из четырех отделов и двух участков, на которое подразделяется округ, серьезное фискальное значение имеет лишь самаркандский отдел: в нем сосредоточивается взимание пошлины с бомбейского чая и с других товаров, переходящих северную бухарскую границу на вьюках или пересекающих ее по линии закаспийской железной дороги, и его более чем полумиллионный доход составляет почти весь доход округа. На долю катта-курганского отдела (Ката-Курган — уездный город Самаркандской области) приходится всего 20 т. р.; такое же второстепенное значение в смысле доходности имеет отдел аму-дарьинский, расположенный на нижнем течении этой реки (между территориями Бухары и Хивы), он представляет преграду для провоза товаров из средне-азиатских ханств во внутреннюю Россию по направлению в Оренбургу и в Туркестан чрез Кизил-Кумские пески. Линия ферганского отдела и два участка пограничные Китаю имеют лишь “боевое» (как выражаются люди близкие таможенному делу) значение и далеко не всегда покрывают расходы, вызываемые их содержанием (Вот некоторые, более точные данные, относящиеся к 1892 г. и заимствованные из издаваемого при деп. тамож. сборов “Обзора внешней торговли”.

 

Расход по содержанию адкинистр.

Вывоз.

Привоз.

Доход пошлин. и др. сбора.

Аму-дарьинск. отд.

8.642 р.

278.761 р.

42.088 р.

14.764 р.

Като-курган. отд.

6.937 “ 60 к.

574.946 “

52.664 ,

20.837 “

Самарканский отд.

7.369 “ 40 “

1.156.867 “

1.496.987 “

578.997 “

Ферганский отд.

6.429 “ 80 “

618.772 “

297.489 “

3.802 “

Иссык-кульск. отд.

4.122 “ 40 “

226.952 “

140.804 “

421 “

Нарынск. участок.

4.086 “ 40 “

96.853 “

609.167 ,

128 “

Итого

50.678 р. 60 к.

2.987.641 р.

2.639.094 р.

618.949 р.

 

Оборот товаров по торговле с средне-азиатскими ханствами и с Китаем распределяется след. обратом: в ханства выведено на сумму 2.101.234 р., в Китай — 886.407 р.; привоз из ханств равнялся 1.593.538 р., из Китая — 1.045.556 р.

К расходам по администрации надо прибавить 18.091 р. на содержание управления округа (в Ташкенте); если присоединить еще 63.812 р., которыми покрываются другие расходы (главн. обр. по найму джигитов), то вся сумма расходов по округу составить 114.490 руб.). [113]

Главную часть доходов округа доставляет очищение пошлин с товаров, идущих из средне-азиатских ханств. В этой категории товаров единственную крупную статью представляет чай, идущий из Индии в количестве почти 40 т. пудов в год (на сумму около 1 1/2 м. р.); главным образом ввозится любимый местным населением зеленый чай (кок-чай). Он дает свыше полумиллиона пошлинного сбора (В более точных цифрах сведения о привозе чая в округ выразятся в следующем виде: досмотрено (в 92 г.) 39.692 пуда, из них зеленого чая 37.250 п., черного 2.228 п., кирпичного 214,— всего на сумму 1.479.820 р.; таможенных сборов поступило всего 683.908 р. (в том числе 1.977 р. с чая, приведенного чрез китайскую границу в количестве 298 пуд.)). Рядом с этим доходом сбор с остальных товаров играет самую незначительную роль. Так ввоз красильных веществ (индиго) дал в 1892 г. до 22.000 р.; драгоценных камней в том же году привезено на 2.000 рубл. и сбор с них равнялся 800 р. Можно еще упомянуть о ввозе индийских бумажных тканей, в особенности белой и цветной кисеи, очень распространенной и в Бухаре, и среди мусульманского населения нашей территории, так как эта кисея идет на чалмы, неизбежный почти предмет туземного одеяния.

Важнейшие предметы ввоза через китайскую границу, расположенные по степени их ценности, представляются в след. виде: хлопчато-бумажные изделия (на сумму около 714.000 р.), шерсть (около 62 1/2 т.), шолк сырец (38 т.), шерстяные ковры (44 1/2 т.), и ткани (23 1/2 т.) звериные шкуры (26 1/2 т.), мягкая рухлядь (20 1/2 т. р.) и чай (7 т.). В общей сложности получается почтенная цифра в 1.045.556 р.; но так как ценность чая входит в это число на сумму всего только 7.111 руб., то пошлинный доход с этих товаров крайне невелик и составляет самую ничтожную часть всех доходов округа (В 1892 г. он равнялся 8.827 р. против 609,688 р. дохода, доставленного пошлинными товарами из средне-азиатских ханств).

Собственно-бухарские произведения избавлены от пошлинного обложения.

В каждом отделе надзор составляется из управляющего, его помощников и надзирателей отдельных переходных [114] пунктов. Эти пункты разбросаны по пограничной линии, в две тысячи верст длиной, на далекое друг от друга расстояние,— так что иногда приходится по одному кордону на пограничный уезд,— и представляют из себя простые сакли или же небольшие дома, в роде того, в котором мы расположились нашим первым ночлегом на Исфайраме. В таком доме помещается надзиратель и отводится комната для объездчика из отставных унтер-офицеров. Другие строения предназначаются под службы и для джигитов, т.-е. стражников таможенной охраны. Пункты располагаются на главных путях, в них ведется отчетность проходящим товарам, и отсюда джигиты отправляются в разъезды за десятки верст кругом, по пустынным равнинам и по горным ущельем. Они и особенно объездчики, которым обещана четвертая часть стоимости конфискуемых товаров, с большим рвением разыскивают следы контрабандистов, гоняются за ними целыми часами по раздолью степей, карабкаются на кручи по известным только им тропинкам, переправляются вплавь чрез горные потоки.

“Вот здесь я намедни тонул,— рассказывал мне один словоохотливый объездчик, отставной фельдфебель, с которым мы шли вдоль Исфайрама.— Послали меня поглядеть, что это за киргизы стали с кибитками там в долинке; хотел доехать покороче, через реку, меня течением и понесло вместе с лошадью; сажен 30 тащило,— совсем помирать собрался, да как-то выбрался на берег, смотрю — и лошадь тоже вылезает... Только напрасно искупался: ничего товаров у этих киргизов не было с собой, так пришли — скотину кормить»...

Джигиты устроивают засады, проводят ночи в снежных сугробах на горных перевалах, кутаясь в свои зипуны, а к полудню неожиданно появляются в равнине, в кишлаке, куда по их сведениям должен прибыл на базар караван с незаконно провезенными товарами, и нередко вступают в ожесточенную рукопашную схватку с контрабандистами.

Эта тяжелая служба таможенного джигита как нельзя более могла бы способствовать выработке боевых качеств в их среде и подготовке из их числа, на случай надобности, лихих разведчиков и проводников. К сожалению, соображения экономического характера и отдаленность пунктов, вероятно, надолго отложат возможность создать в этой прекрасной школе пограничное войско, подобное пограничной страже на нашей западной окраине. Джигит получает всего 15 р. в месяц и обязан на эти деньги содержать себя и свою лошадь, должен [115] иметь зимний и летний бешмет; от казны он получает шашку и револьвер системы Галана. При таком скудном содержании весьма трудно найти запасных нижних чинов, желающих поступить в джигиты, почему эти должности замещаются по большей части из местных же сартов, во многих отношениях представляющих не совсем подходящий для такой службы элемент. По своим понятиям и интересам они, конечно, ближе в туземному населению, чем в интересам русской власти, шторой служат. Имея родственников среди жителей соседних кишлаков, имея личные с ними счеты и личные отношения к обитательницам кишлака (последнее совсем недоступно джигитам-немусульманам), они естественно имеют большее побуждение к столь соблазнительным в таможенном деле злоупотреблениям в ту или иную сторону. Рассказывают, будто бывали случаи, что контрабандисты поступали в джигиты с целью, изучив основательно в течение года приемы таможенного охранения, тем с большей выгодой заняться впоследствии своим обычным ремеслом. При таких условиях, несмотря на все усилия начальства, несмотря на введенные в округе приемы воинского чинопочитания (в роде отдания чести, рапортов и т. п.), дисциплина должна получиться довольно относительная, встречая главное препятствие в дикости понятий той среды, к которой ее хотят привить.

Я потому так долго останавливаюсь на положении джигитов, что вопрос о привлечении на их места (при помощи увеличения жалованья) отставных нижних чинов является весьма важным в виду предстоящего перенесения таможенной черты на южную бухарскую границу. В другой раз, при описании нашего дальнейшего пути, мы в подробности ознакомимся с характером стран по р. Пянджу и по среднему течению Аму-Дарьи и увидим, при каких тяжелых условиях, в какой полудикой обстановке придется всем чинам нести службу на будущей таможенной линии. Что же касается джигитов, то им в борьбе с контрабандным провозом товаров из Афганистана, вероятно, нередко придется вступать в стычки с более многочисленным противником, так как афганцы, переправляя через Аму-Дарью свои товары в больших поместительных лодках (каюках), имеют возможность высадиться в любом месте бухарского берега в числе 15-20 человек из каждой лодки (От Керки до впадения Вахша Аму-Дарья доступна для переправы на протяжении 300 верст с лишним; здесь находятся 6 главных переправ: Керки, Ак-Куж, Келяф, Чушка-Гувар, Паттависар, Айвадж. Выше впадения Вахша, удобная переправа имеется только у Сарая). Если принять во внимание, что афганцы эти могут [116] быть вооружены прекрасным огнестрельным оружием английского изготовления и что, с другой стороны, по нашим таможенным правилам джигиту разрешается прибегать к оружию только в ответ на вооруженное же сопротивление, то станет ясно, что нашим джигитам потребуется недюжинная смелость и сильное чувство дисциплины, чтобы всегда выйти с честью из подобных стычек.

В Азии все имеет свой масштаб, вовсе не подходящий в нашему европейскому: крупнейшие ошибки внутренней политики могут остаться совершенно незамеченными местным населением, но неудача хотя бы горсти русских солдат оставляет глубокий след в воображении азиата, вселяя наивное сомнение в могуществе всего государства. Никто не поручится в том, что если несколько человек джигитов разбегутся при встрече с многочисленной ватагой контрабандистов, среди афганцев не зародится слух о бегстве настоящих русских, солдат, а не сартов, переодетых в бешмет джигита с зелеными погонами. Чем дальше от места происшествия будет, разноситься молва, тем более грандиозные размеры примет событие: в Кабуле уже заговорят о поражении тысячного отряда русских войск, а из Индии на встречу этой молве услужливый английский телеграф не замедлить принести известия, подтверждающие ее справедливость.

Не легка также будет служба чиновников на новой линии. Заброшенный судьбой в какой-нибудь отдаленный город восточных и южных бекств ханства в роде Рохара, Бала-и-Хума или Куляба, надзиратель таможенного поста не найдет там, кроме нескольких своих подчиненных, ни одного человека, с которым мог бы поговорить на родном языке. Вернее всего, что он почти совершенно будет лишен возможности говорить, так как трудно предполагать в каждом чиновнике знатока местного наречия. Сношения с родными, оставленными на далекой отчизне, также не могут быть особенно оживленны: известия из Европейской России он будет получать не ранее, как чрез месяц. Даже из Туркестанского края письма, предполагая устройство правильной их доставки, будут идти до него, при самых благоприятных обстоятельствах, недели две, так как названные города удалены от столицы Бухары на 10-14 дней верхового пути. Такой чиновник, лишенный [117] общества не только образованных, но даже просто грамотных людей, лишенный возможности окружить себя обстановкой, напоминающей хотя бы самый скромный европейский комфорт, будет в праве без особенного преувеличения сравнивать свою службу с ссылкой. Нельзя не выразить надежды, что на эту сторону дела будет обращено должное внимание и что вновь создаваемым должностям будут присвоены некоторые преимущества, не только в форме увеличенного содержания (Надзиратель переходного пункта получает от 400 до 600 руб.), но и в виде некоторых других отступлений от общих правил о прохождении службы. Так, например, обычный 28-ми-дневный отпуск для надзирателя поста в городе Кала-и-Хуме на деле свелся бы к нулю, так как это время оказалось бы достаточным лишь на то, чтобы добраться до русской границы, окинуть грустным оком отечественную землю и вернуться обратно на место своего служения. Включение в штат служащих на линии должности врача является также условием первостепенной важности для всех чинов; вместе с тем присутствие медицинской помощи может, благодаря уважению, которым пользуется врачебное искусство на востоке, оказать большую услугу русскому делу, давая нам новый шанс привлечь в себе расположение туземцев. А шансы эти в данном случае, т.-е. в таможенном деле, очень невелики, и в этом одно из главных затруднений, с которыми придется считаться новой линии.

Не подлежит, кажется, сомнению, что отношение всех слоев туземного населения к проектируемой мере будет в равной степени враждебно, так как каждый из них будет ею затронут в своих самых существенных интересах. Мне думается, что нельзя найти более полного и в то же время более благодетельного господства в чужом государстве, чем наше в бухарском ханстве; но как бы высок ни был авторитет императорского политического агентства в Бухаре, как бы строги ни были повеления, данные эмиром своей администрации об оказании всякой поддержки нашим таможенным чинам, результат этих повелений может коснуться только внешней, оффициальной стороны дела. Беки будут устроивать торжественные встречи, выставлять почетные караулы и готовить достарханы (угощенье); отвешивая кулдук, будут каждый разговор начинать и заканчивать неизменным уверением, что они наши слуги и что, исполняя повеление эмира, сделают все от них зависящее, чтоб угодить нашим интересам. Но суть [118] дела от этого мало выиграет. Бек не может предупредить ожесточения народа против какого-нибудь джигита, вызванное таможенными стеснениями, ибо в данном случае неудовольствие населения будет относиться к числу тех, которые вызываются нарушением существенных, жизненных его интересов; подобное неудовольствие можно предупредить, уничтожив причины, его обусловливающие, но запретить проявление его при наличности этих причин — задача, выходящая за пределы могущества какой бы то ни было государственной власти. Беки и другие местные чины будут видеть в русских чиновниках своих личных врагов; ибо чем иным, как не врагом, может быть в их глазах лишний свидетель их противозаконных поборов и притеснений простого народа, могущий без всякого опасения за себя вступиться за обижаемых перед эмиром чрез посредство русского агентства в Бухаре? Муллы — единственный принципиально-враждебный нам класс бухарского народа — будут весьма рады воспользоваться неудовольствием, вызванным той или другой мерой русского чиновника. С своей стороны простонародье будет относиться враждебно к таможенному делу вследствие значительного повышения цен на предметы первой необходимости. Благосостояние бухарского населения стоит на таком низком уровне, потребности огромного его большинства столь незначительны, что пошлинному обложению могут подлежать почти только подобные предметы. Независимо от этого, все формальности нашей таможенной системы по досмотру, очистке пошлиной, выпуску товаров и пр. вовсе не отвечают привычкам туземцев, ни степени их развития. В средне-азиатских ханствах существует совершенно своеобразный способ взимания пошлины, установленной кораном и называемой “закет": она оплачивается не на границе, а на месте распродажи товара и ограничивается 2 1/2 % его стоимости; под опасением ответственности на том свете, бухарец аккуратно уплачивает эту незначительную часть, но можно представить себе его неудовольствие при взыскании наших, чуть ли не стопроцентных пошлин. Европейская таможенная система, не измененная применительно к туземным обычаям, была бы обременительна для населения уже по тем многочисленным, чисто внешним стеснениям, с которыми она сопряжена и к которым даже европейская публика не приучила себя относиться хладнокровно; было бы странно ожидать более благосклонного отношения к ним со стороны населения, среди которого местами еще процветает меновая торговля. [119]

Таковы в общих чертах те немаловажные затруднения, которые встретят деятельность таможенных учреждений на новой линии. Но сама мера имеет настолько важное, не исчерпывающееся интересами одного ведомства, значение, что, вероятно, правительство съумеет изыскать способы так или иначе побороть эти затруднения. Впоследствии, когда мы познакомимся с торговлей Бухары и с ее торговыми путями, мы будем иметь возможность дольше остановиться на различных подробностях проектируемой меры. Что касается собственно финансовой стороны вопроса, то она почти всецело зависит от количества привоза товаров, потребляемых в самом ханстве, так как товары, проходящие бухарскую территорию транзитом (кроме идущих в Хиву), и теперь уже подлежат таможенному обложению. Каких-либо определенных данных о размерах этого привоза не существует. Экспедиции не удалось их добыть, и вопрос может выясниться только по занятии берега Аму-Дарьи нашими постами, когда будут вестись точные статистические сведения, которых бухарские сборщики пошлин не имеют. Пока приходится довольствоваться оффициальными сведениями, полученными в политическом агентстве от бухарских властей; сведения эти крайне неопределенны (Насколько шатки показания бухарской торговой статистики, можно видеть, например, из того, что значение встречающейся в ее показаниях меры “тай” колеблется между 3 и 8 пудами) и построенные на них выводы невольно должны носить на себе характер гадательных предположений. Полагают, что новая таможенная линия могла бы дать казне лишний миллион; часть его, однако, имеется в виду оставить, если верить слухам, в распоряжение эмира для ирригационных работ и иных общеполезных предприятий в ханстве.

Первую по доходности статью обложения займет, конечно, чай, потребляемый каждым бухарцем, даже бедняком, в значительном количестве. Всякий, путешествовавший по Бухаре, испытал на себе, какое благодетельное влияние имеет этот напиток в стране, где, за исключением гористых местностей, нет проточной воды и где, за неимением чая, пришлось бы довольствоваться мутной арычной водой, нескольких глотков которой подчас достаточно, чтобы получить злейшую лихорадку. Мне рассказывали, будто эмир, во время своего пребывания в Петербурге, обратил внимание нашего правительства на такое важное значение чая в его стране и выразил желание, чтобы ценность чая не была чрезмерно повышаема пошлиной, так [120] как это могло бы невыгодно отразиться на здоровье вверенного его попечениям народа. Если, кроме чая, мы назовем еще индиго, индийские материи (главным образом кисею для чалм) и разные наркотические вещества, в роде опиума и анаши, то мы перечислим все главнейшие статьи ввоза чрез афганскую границу, так как остальные несложные потребности бухарского народа удовлетворятся либо местными произведениями, либо товарами, приходящими по закаспийской жел. дор., большей частью из России (На основании местных сведений о бухарско-афганской торговле за 1892 г., количество ввоза может быть выражено в следующих приблизительных цифрах. Ввезено в Бухару англо-индийских товаров на сумму ок. 910.000 руб., в том числе: чаю на 615 т. р., индиго на 204 т. р., кисеи английской на 76 т. р. и английского коленкору на 14 т. р.; афганских товаров (шкуры, мерлушки, краски, опиум, кишмиш, фисташки, шерсть, хлопок и т. н.) всего на 960 т. р.).

Будущее покажет, насколько справедливы надежды на доходность новой таможенной линии, а пока вернемся на старую линию, на Исфайрамский переходный пункт, где мои спутники уже проснулись, и где уже началась та шумная и веселая суета, которой неизменно сопровождалось утреннее выступление нашего отряда.

 

III.

Часа два длились сборы; люди еще не приноровились быстро вьючить. В 9 часов мы выступили.

Было чудное, радостное утро. Так же, как вчера, нас сопровождал неумолкающий шум Исфайрама; картины были те же, только скалы росли все выше, и скоро мы увидели впереди первые снежные вершины. Дорога была в отличном состоянии, карнизы нигде не были менее аршина шириной, и мы беспрепятственно подвигались вперед.

В нашем отряде было до 50 лошадей разнообразных местных пород, купленных большей частью в Новом-Маргелане.

В Туркестане что ни местность, то свой сорт лошадей; чуть ли не каждый кишлак славится своей породой. Я близко пригляделся, за время путешествия, к сотням лошадей, наслушался много разговоров на эту тему, и вынесенное мною представление о туземных лошадях, к сожалению, мало соответствовало тому понятию, которое я имел о них до приезда в край. [121]

Из многочисленных так называемых пород (бухарских, самаркандских, башкирских, текинских, киргизских и проч., и проч.) название породы по справедливости может быть прилагаемо только к лошадям ахал-текинского оазиса и к карабаирам (в долине Зеравшана), так как только эти две породы передают поколениям ясно выраженные особенности склада и свои типичные качества. Пожалуй, еще разновидности киргизских степных и горных лошадей можно объединить в одном понятии киргизской породы, так как вы всегда легко отличите низкорослого, приземистого, крайне уродливого и необычайно крепкого киргиза среди сотни других лошадей. Племена текинцев, до последнего времени сохранившие свою независимость, дольше других жили жизнью средне-азиатских хищников, и мне думается, что в этом главная причина устойчивости породы лошадей в их оазисе: постоянные аламаны (набеги) на персов и других соседей заставляли текинца дорожить конем, дорожить качествами своего боевого товарища, быстрота ног которого могла ему доставить лишнего пленника и спасала от погони врагов. Этого побуждения было достаточно, чтобы заставить текинцев выработать приемы соответствующего подбора производителей и правильного воспитания молодняка. Те же причины существовали до умиротворения края с приходом русских и в остальных местностях Средней Азии. С другой стороны, эмиры, ханы и равные полунезависимые беки и “ша" видели в богатом составе конюшни один из главных предметов придворной роскоши; такие конюшни, доходившие до нескольких тысяч голов, естественно подымали ценность хороших лошадей и тем побуждали население в ведению правильного коневодства. Туркестанцы говорят, что вырождение пород идет настолько быстро, что его можно уследить в десятилетний период. Действительно, вполне хорошие лошади становятся так редки, что они известны наперечет не только в том или другом городе, но и во всем крае, и счастливый обладатель такой лошади очень неохотно соглашается продать ее даже за высокую цену, раз в десять превышающую среднюю стоимость порядочного коня.

С водворением русских прекратились постоянные войны между соседями, исчезли с лица земли не только ханские конюшни, но и сами ханы; новых же условий для поддержания коневодства мы создать покуда не съумели: местная администрация не пошла дальше устройства скачек в Самарканде и Ташкенте; государственное коннозаводство сделало в этом [122] отношении еще меньше: по крайней мере, мне никто не мог сказать, было ли когда-нибудь командировано сюда лицо от этого ведомства, хотя бы с целью предварительного исследования туземного коневодства. Ни одного случного пункта, ни одного рассадника породистых жеребцов в крае не существует. Между тем качества здешних лошадей таковы, что их, казалось бы, следовало поддерживать в интересах не одного туркестанского коневодства.

Кому приходилось совершать продолжительное путешествие в крае, тот не мог не оценить незаменимого при походном движении качества здешних лошадей: своеобразного видоизменения аллюров шага и рыси на “ходу" и “тропату». Эти аллюры нельзя считать прирожденными особенностями местных пород, но способность к их развитию, несомненно, им врождена, вследствие искусственной выработки их у предков, в ряду многих поколений. Длинные, обусловленные малонаселенностью страны, переходы были причиной появления ходы, которая больше обыкновенного шага (средняя скорость 7 верст в час) и в то же время менее утомительна для лошади и для всадника, чем рысь. Тропота — видоизмененная рысь,— скорость которой доходит до 18-ти верст в час, особенно дорога восточным людям, так как дозволяет им сохранять свое степенное спокойствие даже при быстрой езде. Некоторую роль в выработке этих аллюров играет, вероятно, чрезмерная тяжесть, которую приходится носить здешним лошадям, прежде даже чем они успели окончательно сложиться: вы нередко встретите двух, трех всадников на одной и той же лошади, а вьюки всегда бывают слишком велики: бедное животное, стремясь избежать толчков от чрезмерного груза, старается ступать как можно плавнее, и в результате его усилий получается своеобразный аллюр.

Указанные мною оригинальные качества туркестанских лошадей свойственны в большей или меньшей степени различным бухарским породам; точно также причины вырождения бухарских пород (в роде гиссарской или бальджуанской) — те же, что вызывают вырождение какой-нибудь мианкальской или уратюбинской породы на нашей территории; поэтому сказанное мною о туркестанских лошадях в равной мере справедливо и по отношению в коневодству Бухары. Это до некоторой степени оправдывает мое отступление в область конских вопросов; тем не менее я воздерживаюсь от дальнейших подробностей на тему, могущую интересовать далеко не всякого читателя. К [123] тому же выражать свое суждение о лошадях всегда рисковало: слушая бесконечные разговоры знатоков-любителей этого дела и видя, как они неизменно считают своей обязанностью по всем пунктам друг другу противоречить, не приходило ли вам, читатель, на ум, что составить себе правильное мнение об этом предмете — задача, принадлежащая к труднейшим проблемам человеческого мышления?!

Скажу только два слова о способе вьюченья, чтобы больше уже не возвращаться в теме о лошадях. Помимо обыкновенного сартовского вьючного седла (похожего на наш кавалерийский ленчик), существует специальное вьючное приспособление (“чом”): оно состоит из круглого, толстого, вершков 3-х в диаметре, соломенного жгута, согнутого в форме буквы П. Его короткая, обшитая войлоком сторона имеет выем для холки, на которую она накладывается, а длинные концы, идущие вдоль спины по изгибу ребер, стягиваются бичевкой близ крестца, применительно в ширине крупа; после нескольких дней пути седло под влиянием тяжести принимает форму соответственно строению лошади. Самым удобным подобное седло оказывается когда оно сделано не из соломы, а из слоев войлока; в этом случае оно называется “бухарским” (в отличие от “кашгарского”).

Вещи укладываются либо в “ягтаны”, либо в “куржумы”. Последние представляют из себя парные ковровые или грубой бумажной материи мешки, которые перебрасываются чрез седло; они очень поместительны и пригодны для всякой поклажи, кроме хрупкой посуды. Поверх куржума нередко садится погонщик; местные жители ухитряются сохранять равновесие на таком сидении даже при подъемах на значительные крутизны. Ягтаны — это небольшие кожаные сундуки, около аршина длиной и 1/2 арш. вышиной; ширина их должна быть по возможности меньше (не более 8 вершков),— иначе лошади грозила бы опасность падения на узком карнизе.

Идея этих туземных вьюков очень остроумна; будь на нашем месте практичные немцы или англичане, они бы давно уже выработали различные подробности вьюков, применяясь к европейским потребностям; был бы в точности определен груз, соответствующий силам местной лошади, были бы пригнаны на свое место каждый ремешок и застежка. У нас не так. Не мало нами снаряжалось в этом крае экспедиций, и ученых, и иных, но всегда мы довольствовались в деле вьюченья измышлением туземцев; в результате — факты, подобные тому, [124] который произошел в недавней, пользующейся громкой известностью, экспедиции: до половины обозных лошадей пришлось оставить на дороге вследствие побитых спин; раны издавали такое зловоние, что к табуну трудно было подойти.

 

IV.

Чрез четыре часа, все карнизами вдоль реки, мы, наконец, дошли до площадки, достаточно широкой, чтоб воспользоваться ею для привала... С вьючка, на котором следовали наша столовая и буфет, сняли куржумы, достали из них жестяные чайники и остатки какой-то закуски в виде пирожков и языка довольно сомнительной свежести; затрещал костер, закипела вода в кунганах — высоких медных кувшинах, которые ставят прямо в огонь,— и скоро путешественники, расположившиеся на земле у подножья скалы, могли отдыхать, утоляя жажду чаем; подошли остальные вьюки и направились к висячему мосту, перекинутому чрез реку в нескольких саженях дальше. И караван, извивавшийся змейкой среди каменных глыб дороги, на половину скрывавших собою лошадей, и группа отдыхавших путников, навались такими маленькими, такими ничтожными в тени исполинской скалы... Большой камень, когда-то сорвавшийся с вершины, покоится теперь у ее подножья и, прислонившись к стене, образует что-то в роде пещеры, своды которой зачернены копотью: в течение многих веков проходили здесь караваны; быть может, тысячи путников раскладывали свои костры под прикрытием этого камня. Здесь шел лучший путь из Каратегина в кокандское ханство. Но русским он стал известен лишь очень недавно.

Первый образованный европеец, посетивший Алайский (или Южно-Кокандский) хребет и долину Алая и поведавший всему ученому миру об этой таинственной дотоле области, был А. П. Федченко. Не продолжительно было время, проведенное этим ученым в Туркестане, не многочисленны лица, входившие в состав экспедиций, во главе которых он стоял, но добытые им результаты настолько велики, что ставят его имя на ряду с теми, которые составили эпоху в научном исследовании Средней Азии (Мушкетов. Туркестан, т. I, гл. VII). Самой важной его экспедицией была поездка на [125] Алай в 1871 г., предпринятая им только вдвоем с женою, иллюстрировавшей его путешествие. В то время еще существовало кокандское царство; в нем правил кровожадный по отношению к своим подданным, подозрительный ко всему русскому Худояр-хан, и жизнь путешественников, впервые проникших в те самые места, которые мы теперь так спокойно проходили, подвергалась ежедневному риску. Из Коканда Федченко направился на юг, к Алайскому хребту, был в долине Нефари, Караказыка и, прорезав хребет тем же путем, как мы, по Исфайрамской долине, вышел на Алай у Дараут-Кургана, где впервые увидал великолепную панораму многоснежного Заалайского хребта, существование которого до этого дня никто не подозревал. Исследовав Алайский хребет на восток до Гульчи, Федченко возвратился северной границей кокандского ханства (Ферганы) в Ташкент. Он не успел поделиться результатами своих драгоценных наблюдений, так как преждевременная смерть скоро похитила этого замечательного человека, посвятившего все свои силы на пользу науки. Его труды заинтересовали весь ученый мир, и целый ряд русских и иностранных ученых специалистов принял участие в разработке и издании собранных им материалов.

Алайский хребет принадлежит вместе с идущим параллельно ему Заалайским хребтом к системе Тянь-Шана; он отделяется от главной ее части в юго-восточном углу Ферганы, близь китайской границы, и тянется в прямом направлении на запад, на протяжении более 300 верст. Средняя его высота над уровнем моря 11.000 ф., а над Ферганской долиной — 9.500 ф. Шесть путей, длиною ок. 80-ти верст каждый, прорезают хребет с севера на юг, подымаясь из Ферганской долины вдоль горных рек на снежные перевалы и круто спускаясь в долину Алая. Два важнейших из них делят хребет на три, почти равные части: один — тот, что дальше к востоку — идет чрез перевал Талдык и, спустившись в Алай, взбирается чрез Заалайский хребет и в 40 верстах от его гребня достигает озера Кара-Куля на Памире; другой удобный путь — тот, по которому мы шли.

Мы переехали чрез мост и опять стали подыматься и спускаться по карнизам. Партия рабочих, человек в 30, разработывала дорогу под присмотром саперного офицера. Мы разговорились с ним: он провел здесь один в обществе рабочих уже более недели; палатки у него с собой нет, провизия вышла; раздобудут рабочие где-нибудь барана, тогда [126] есть чем пообедать, а не то так и без обеда можно прожить. Расчистка этой дороги производится ежегодно, так как камни и щебень постоянно осыпаются со скал на карнизы. Разработка путей составляет одну из первейших забот нынешней администрации Туркестанского края; выполнение этой задачи, подобно почти всем культурным началам, вносимым русскою властью в эту далекую, полудикую окраину, совершается помощью той же солдатской силы, которая ее покорила.

Трудно передать впечатление того разнообразия, которое глаз подмечает в картинах Алайского хребта: точно движущаяся театральная декорация развертывается пред вашими глазами, ежеминутно меняя свои цвета и очертанья, несмотря на то, что это все та же дикая природа, все те же лишенные признаков человеческой жизни, безлесные, голые скалы. Вот поднимается отвесная скала; подобная стене, воздвигнутой гигантами, она изборождена глубокими морщинами, отделяющими мощные, саженной толщины, пласты гранита; река омывает ее подножье. Потом горы отходят от реки, и вода бежит между глинистых, кирпичного цвета берегов, а дальше поток то пенится по камням порогов, то шумит, ниспадая водопадом... Карниз проложен по каменистой осыпи: когда-то здесь обрушилась часть скалы и, разбившись на миллионы обломков, легла от верхнего края гор до дна реки покатой плоскостью, узкою в своей далекой вершине, что уперлась в расщелину двух соседей-утесов, широкою в том месте, где мы ее пересекаем по карнизу, еще шире под нами, там внизу, на дне реки... А дальше, где-нибудь высоко-высоко, на самом верхнем краю скалы выделяется на голубом небе одинокое дерево, и думаешь сперва, что это былинка, а не дерево: так оно далеко и таким маленьким кажется... Кругом все пустынно и мрачно; только иногда, у крутого поворота реки, где вода, в течение веков подрывая глину берегового обрыва, отошла от противоположного берега, видишь в укромном уголке покинутого течением речного дна две-три березы, и в тени их какие-то желтые цветы, приветливо пестреющие среди сочной травы.

Жара спадала, стал накрапывать дождь и покрыл мелкою сеткой окрестные горы. У меня нет ничего с собою, чем бы укрыться; хочу переждать дождь за высоким камнем. Один за другим проезжают мимо меня мои спутники, укутанные кто в бурку, кто в европейское пальто, а дождь льет все сильнее и сильнее. Накрывшись попоной, направляюсь дальше по тропинке, которая, не находя себе места на одном склоне, [127] беспрестанно перебирается на другой берег по перекинутым чрез поток мостикам. Вон за одним из них поднимается на кручу вереница всадников: точно в театре, где на нескольких саженях хотят дать иллюзию долгого подъема, так они идут, извиваясь змейкой по таким частым зигзагам, что кажется, будто всадники, идущие сзади, своими головами касаются ног впереди идущих лошадей...

Дождь прошел. Тяжело дыша, с трудом поднимается моя лошадь среди лоснящихся, омытых дождем камней. Я слезаю, чтоб облегчить ей подъем; тропинка так узка, что рядом не пройдешь; иду сзади, держа повод в вытянутой руке; лошадь дернула, повод выскользнул, и я тщетно стараюсь догнать ушедшую вперед лошадь: так круто, что более минуты нет сил подыматься без отдыха. Положение для всадника комичное, но опасное для лошади: я увидал ее чрез несколько минут впереди и выше меня; она бежала рысью по горизонтальному карнизу, задрав голову, повернутую к стороне пропасти; повод болтался; наступи она на него — она бы спотыкнулась и покончила свои дни...

Уже смеркалось когда мы стали спускаться в небольшую долину, затерянную среди гор; густой вечерний туман поднимался с пропитанной сыростью почвы, стелясь по земле, как дым от орудийных выстрелов; в тумане мы различили круглые своды юрт, предназначенных для нашей ночевки. Их было всего три,— слишком мало для довольно многочисленной партии,— но и эти три юрты были доставлены сюда не без затруднений, так как, за неимением верблюдов, их пришлось навьючить на лошадей; требуется до пяти лошадей, чтоб поднять даже такую маленькую юрту, как те, что были приготовлены для нас волостным алайских киргизов в урочище Лянгар.

Обыкновенных размеров юрта свободно навьючивается на одного, верблюда: большие четырех-угольные куски войлока (кошмы), покрывающие ее деревянный остов, кладутся на спину животного; поверх их помещается самый остов — складная решетка из прутьев, служащая стеной этого остроумного здания, при чем образует что-то в роде платформы, на которой иной раз восседает супруга владельца верблюда, окруженная ребятишками и всяким скарбом; третья часть юрты, ее свод, состоит из выгнутых прутьев, нижние концы которых привязываются к краям решетчатой стенки, а верхние соединяются в центре свода, упираясь в края обода, служащего в то же время дымовым отверстием. Весь этот свод [128] в разобранном виде, связанный в один пучок прутьев, также находит свое место на спине верблюда. Если вам придется провести несколько дней среди кочевников, вы скоро освоитесь с их жилищем, и, привыкнув сидеть на войлоках, которые расстилаются на земле, вы найдете в нем своеобразную прелесть. Только вот в дождливую погоду оно не совсем приятно тем запахом промокшей кошмы, который встретил и меня, когда, согнувшись в три дуги, я входил в низенькую дверь одной из юрт, где и застал моих спутников среди оживленных разговоров.

Промокшие и озябшие, сидели мы в ожидании прибытия вьюков с сухой одеждой и рассказывали друг другу свои дорожные приключения. Не стану передавать всех этих рассказов,— скажу только, что главную роль в них играла лошадь, ибо все путешествие проходит в постоянном уходе за своим конем: то надо вытащить застрявший в копыте камешек; то подкова начинает хлябать на таком крутом спуске, где это по меньшей мере некстати; то, утоляя жажду из горного ручья, лошадь с водою втянет в рот пиявку, и на привале приходится избавлять ее от этого кровопийцы при помощи палки, просунутой между челюстями...

— А у меня каска слетела вниз, когда я ехал по откосу осыпи,— рассказывает один из спутников, не изведавший ранее горных путешествий и весьма дороживший своим английским пробковым шлемом:— слетела вниз, вижу — не слишком круто, я за ней хотел спуститься, сделал шаг,— а камни под ногами так и поползли; тогда я сел и скатился на камнях, точно на салазках...

— И вы остались целы?.. Ну, так благодарите судьбу и другой раз не пробуйте, а не то вас так и засыплет камнями... и хоронить не надо будет...

Не успел новичок выразить свое удивление, как плетеная занавесь, закрывавшая дверь юрты, приподнялась.

— Господа, обед готов!— радостно провозгласил кто-то при виде входящего в юрту джигита с блюдом баранины. Разговоры прекратились, каждый постарался устроиться поудобнее, главное — поближе к блюду, и все занялись едой. Чувствуется большой недостаток в ножах и вилках; приходится запастись немалой долей терпения...

— Иван Петрович, вон рядом с вами лежит ножичек,— говорит кто-нибудь, желая этим уменьшительным именем скрыть свое нервное нетерпенье, и Иван Петрович любезно [129] передает ему просимое, внутренно крайне недовольный, что его уже третий раз беспокоят и не дают справиться с изрядным ломтем баранины.

Голод утолен, и путешественники, один за другим, вынимают книжечки и начинают при свете огарка записывать события дня. Все заносится в эти книжечки: и часы привалов, и число мостов, и цвет небес, и то, что среди горных пород попадаются сиониты, и то, что у повстречавшейся нам старушки-киргизки лицо не было покрыто фатой, и высота показаний анероида. Почти все записывают; записываю и я. “Так себе, для памяти",— отвечаешь на вопрос о цели дневника, но должно быть, подобно мне, все чувствуют, что каждый втайне лелеет смутную надежду превратить когда-нибудь свои записки в печатную статью, и под сводом окутанной мраком юрты носится дух таинственной и довольно забавной конкурренции...

На дворе шум... Выхожу из тепла юрты на вечернюю свежесть и сырость, дождь льет. Вьюки пришли... развязали веревки, внесли ягтаны и чрез 1/2 часа в юрте настала тишина... Потом и на дворе превратился шум, смолкли голоса джигитов, и было слышно только, как лил безостановочно дождь и как привязанные в колышкам сонные лошади переступали копытами в промокшей мураве; но и этот звук доходил сквозь стенку юрты как-то особенно, и чувствовалась какая-то отрешенность от внешнего мира, точно когда в вагоне слышишь ночью сквозь стекла окон отрывочный разговор и шаги на станционной платформе...

Весь следующий день прошел в безостановочном подъеме на перевал Тенгиз-Бай. Мы вступили в другой климат; температура днем едва достигала 20° К, в вечеру спустилась до 7. Мы были в поясе арчи; это красивое дерево (яловец, Inniperus pseudosabina), с белым, крученым, точно канат, стволом, с темной хвойной зеленью, принадлежит в породе можжевеловых и ростет на высоте 1.500—3.000 мет. Некогда горы, окружающие долину Ферганы, были покрыты обильными лесами, питавшими теперь высохшие реки; но леса, истребляемые в течение веков кочевниками, исчезли, и в наше время арча — единственное дерево, ростущее здесь в достаточном изобилии, чтобы образовать нечто в роде рощ, правда, очень негустых. Несмотря на все меры, принимаемые нашей администрацией, гибель лесов в горах Туркестана идет с ужасающей быстротой; не избегнет, вероятно, общей участи и арча, которую углепромышленники безжалостно рубят, чтобы получить из целого [130] дерева (весом пудов в 20) менее одного пуда угля. Из арчи сделаны также многочисленные мосты, переброшенные чрез р. Исфайрам, которая на этой высоте представляет из себя узкий горный поток все с более и более крутым падением, среди крупных каменных (и нередко мраморных) глыб.

Устройство этих мостов очень незамысловато: два выступа, сложенные из камней, иногда с промежуточными слоями древесных кольев, выдвигаются от каждого берега на встречу друг другу настолько близко, чтобы ширина пролета между ними не превышала длины переброшенного чрез него бревна; настилка аршина 1 1/2 шириною состоит из жердей, присыпанных землей. Получается мост вполне крепкий и надежный, несмотря на его воздушный вид. Такие же мосты, но лишь в большем масштабе, встречались нам на бухарской территории чрез довольно широкие реки; там колья в береговых выступах заменены целыми бревнами, каждый верхний ряд которых выступает над нижним дальше к середине реки; длина одного бревна оказывается уже недостаточной, чтобы замкнуть пролет, и для этой цели приходится связать два, три дерева, служащие продолжением одно другого. Во всей постройке нет ни одного гвоздя, и крупные бревна связаны помощью хворостин. Очевидно, такой мост при значительной длине (до 30-40 шагов) не отличается особенной устойчивостью: когда по нем едешь шагом, он качается, как рессорный экипаж, и в длину и по линии поперечника; это двойное качание при большой высоте над уровнем реки настолько неприятно, что даже туземцы считают нужном слезать и проводить лошадей в поводу.

Мы все поднимались; на одном повороте я оглянулся: позади меня сумрачно-лиловые скалы сдвинулись глубоким амфитеатром; свинцовые облака нависли над ними тяжелой крышей; а впереди, надо мною, ничего не было видно, кроме вырисовавшегося на чистом небе края горы, по которой я взбирался. Казалось, еще несколько сажен, и я на вершине перевала, но доберешься до краю, а там неожиданно седловина и снова подъем.

Наконец, к вечеру мы достигли унылой, безжизненной поляны у подножья горы, подобной огромному кургану: путь через нее и есть перевал Тенгиз-Бай; по ту сторону начинается спуск по южному склону Алайского хребта в долину Алая. Кругом стояли снежные вершины. Здесь мы провели ночь в юртах.

Сильный холод заставил нас рано проснуться на другой [131] день: было 6° тепла, но после недавних 40-градусных жаров нам казалось, будто это было осеннее утро; разреженный горный воздух был свеж и живительной струей вливался в грудь.

Три четверти часа подъема — и мы на вершине перевала, на высоте 11.800 фут. Дул холодный ветер. “В прошлом году,— рассказывает мне спутник, с которым мы остановились, чтобы записать показания барометра,— я был здесь двумя неделями раньше, и все уже было занесено снегомъ». Теперь снег лежал небольшими пятнами в складках косогора; едва заметный зарождающийся ручеек протекал вдоль дороги. Спуск очень крут, и скоро мы опять очутились среди скал; снова появилась растительность, сперва в виде жалких, стелющихся по земле экземпляров арчи, ниже — в виде кустов рябины и берез. Ручеек превращается в шумный потов (Кара-Джилги), дорога врезается все глубже в ущелье и близь впадения речки Шиман входит в Дараутскую теснину: две совершенно отвесные гранитные скалы сближаются между собою, оставляя путнику лишь узкий, в 12 шагов шириною, проход, на половину занятый течением реки. Подобные места опасны в непогоду, когда быстро поднявшиеся воды ручьев, ворвавшись в теснину, могут унести с собою целые караваны.

Еще верст 10 по хорошо разработанному карнизу, проложенному то чрез черные осыпи грифельных сланцев, то в полутьме извилистого коридора,— и к полудню мы увидели в конце теснины просвет: горы расступились, и нашим глазам представился залитый солнцем простор Алайской долины; по ту сторону ее, на том берегу “красноводной” реки, за гладью зеленых лугов, прорезав белоснежные облака, уходили в небесную высь снеговые вершины Заалая.

 

 

V.

Слово “алай” значит “рай” по-каракиргизски; этим именем киргизы называют долину, заключенную между двух почти параллельных хребтов — Южно-Кокандским и Заахаем.

Долина эта со времени Федченко, открывшего ее, заинтересовала геологов вопросом о своем происхождении: одни полагают, что в былое время ее заполняло ледниковое море, что, позднее, она служила дном нагорному озеру; другие,— отрицающие существование ледникового периода на Памирском плоскогорье, объясняют образование долины действием речных [132] вод, размывших мягкие породы окрестных гор; но все согласны, что Алай представляет типичный пример высоко поднятых над уровнем моря продольных долин, характеризующих систему Тянь-Шана и Памира.

Долина тянется в широтном направлении на протяжении 120 верст, равномерно поднимаясь с 8.000 ф. на западном конце до 12.000 у своего верховья; ширина ее остается почти та же на всем протяжении и не превышает 40 верст. Верховья долины находятся на том горном узде, который, связывая Заалай, Алайский и Ферганский хребты, образует водораздел трех бассейнов: на север текут притоки Сыр-Дарьи в Ферганскую долину, на восток и на запад две одноименные реки, два Кызыл-Су стекают с вершины водораздела; первый, спустившись в долину Кашгара и приняв имя Кашгар-Дарьи, впадает в Тарим, чтобы исчезнуть в пустынных песках Центральной Азии, другой — западный Кызыл-Су течет по Алайской долине, придерживаясь северной ее грани — подножья Алайского хребта — и делится на многочисленные рукава, изрезывающие дно долины причудливым узором. Пройдя 400 верст по бухарской земле, алайский Кызыл-Су, под именем Вахша, соединяется с памирской рекой Пянджем; их соединенное русло получает название Аму-Дарьи.

Южная грань Алая — это громадный стоверстный Заалайский хребет, поднимающийся в среднем на 18 т. ф.; начиная с 13 т. ф., он покрыт вечным снегом; на восточном конце гордо возвышается первая по высоте на всем Тян-Шане вершина Гурумды; а в средней его части поднимается на высоту 23.000 фут пик, носящий имя памятного в истории Туркестанского края К. П. Кауфмана. В противоположность Южно-Кокандскому хребту с его многочисленными перевалами, Заалай проходим только в двух местах: чрез перевалы Кизыл-Арт (на высоте 14 т. ф.) и Терс-Агар (16 т.). О первом из них, ведущем к северному берегу озера Кара-Куль, мы уже упоминали: этим путем поднялся на Памир отряд Скобелева, в 1876 г.; этот же путь избрала последняя памирская экспедиция 1892 г.; другой перевал, лежащий в западной части долины, прямо против Дараут-Курганского ущелья, ведет в малоисследованную местность верховьев реки Мук-Су, вытекающей из ледника Федченко, среднее течение которой еще на нанесено на карту.

Таково географическое положение Алая. Бедным, не избалованным щедротами природы киргизам, эта долина, с [133] сочной травой, с многоводной рекой, прорезывающей ее в длину, и обилием ручьев, ниспадающих по склонам обоих гигантских горных кряжей, действительно должна казаться раем. Это любимое место летних кочевок многочисленных киргизских родов (тогай, теит, монгуш, адыгин, ичкилик), приходящих сюда из ошского, андижанского и маргеланского уездов Ферганы. В июне, июле и августе собирается здесь до 15 т. семей, откармливающих на просторе алайских лугов свой рогатый скот и овец; количество скота достигает 500.000 голов; встречаются одногорбые верблюды, но изредка, по нескольку штук у самых богатых хозяев. С половины августа кочевники начинают возвращаться в свои зимовки, долина постепенно пустеет, и зимою глубокий снег покрывает сплошным саваном мертвую долину. Только в низовьях ее жизнь продолжается круглый год: в боковых ущельях (верст на 20 по обе стороны от Дараут-Бургана) разбросаны жалкие сакли, в которых укрываются на зиму от непогоды около 150 семейств колена Найман вместе со своими стадами. Кроме баранов, главного богатства кочевников, у этих киргизов водятся яки, трудно укротимое домашнее животное, весьма ценимое киргизами, и как вьючная сила, и как скот, доставляющий молоко, шерсть и крепкую, толщиною в палец, шкуру, продаваемую ими в Фергану по 2 р. 50 к. за пуд. Из длинной шерсти яка и пушистого хвоста плетутся мягкие веревки для вьюков и лучшие подпруги. Зимою яки уходят в горы, верст за 20 от жилищ своих хозяев, и пасутся там, пробивая крепкими копытами снег и даже лед.

Земледелие в Алайской долине возможно в весьма незначительном размере, лишь в низовье ее, в районе, занятом оседлыми киргизами, которые сеют ячмень и пшеницу; верст 35 выше Дараут-Бургана (близь урочища Газ) уже прекращается культурная полоса, ибо за краткостью лета хлеб не успевает дозреть.

Известно, что в настоящее время в Ферганской долине вовсе нет свободных культурных земель для заселения их выходцами из коренной России; администрация, стремясь увеличить численность русского элемента в крае, естественно должна была обратить внимание на долину Алая, как на местность, с первого взгляда отвечающую подобной цели. В предположении, что на Алае можно иметь до 60.000 десятин пригодной для хлебопашества земли, выработали проект заселения их казаками; при этом имелось в виду со временем создать алайское казачье войско, [134] которое служило бы оплотом в деле охранения памирских границ от нарушения со стороны соседей и тем делало бы нелишним содержание дорого стоющего постоянного отряда регулярного войска на Памире. Проект этот, если не ошибаюсь, и теперь еще не оставлен, но, в виду указанных выше ничтожных размеров культуро-способной площади в долине, надо предполагать, что его осуществление встретит значительное затруднение; по крайней мере люди, изъездившие долину во всех направлениях, знакомые со всеми ее уголками, говорят, что поселить в ней можно не более 1.000 семейств; остальным пришлось бы существовать покупным хлебом.

Помимо кибиток номадов и саклей оседлых киргизов есть, в пределах Алая более важное поселение; это лежащая при истоках китайского Кызыл-Су, на самой границе двух империй, крепость Иркештам; 30 человек казаков при одном офицере — вот весь немногочисленный гарнизон ее, призванной, в случае нужды, напомнить соседней державе о величии русского имени. Тут же, рядом с крепостью, находится иркештамский таможенный пункт, имеющий важное значение, так как в нем сосредоточивается, согласно договору с Китаем, все торговое движение между Кашгаром и Ферганой, иными словами, почти вся торговля Китая с нашими туркестанскими владениями.

Таможенный надзор в Алае этим не ограничивается: в летнее время выставляется пост при выходе дороги с Памиров, под перевалом Кызыл-Арт (в м. Бар-Даба); кроме того существует летучий отряд стражников, оберегающий доступ в западную часть долины. С учреждением бухарско-афганской таможенной линии эти меры охранения окажутся нелишними: с запада, чрез Каратегин, товары не будут иметь возможность проникнуть, так как все бухарское ханство будет включено в пределы таможенной черты; ожидать же, что значительная контрабанда проложить себе путь с юга, чрез Памир, нет основания, ибо вряд ли найдется много охотников сделать 300-400 верст среди памирских гор, ради того, чтобы пронести на своей спине пять, шесть пудов индийского чая или несколько свертков кисеи. Путешествие в горах Средней Азии, до которых еще не коснулась рука европейского рабочего, не есть легко совершаемая прогулка, особенно для контрабандиста, принужденного искать иных путей, кроме всем доступных тропинок. Только традиционный страх Англии за целость драгоценного ей Индостана может породить представление о [135] легкости движения через море гор, именуемое Памиром. Гордый сын Альбиона, жестокий в своем презрении к подвластной расе, начинает сознавать, что зашел за пределы возможного в притеснении индуских племен, и, боясь России, сильной своей любовью к племенам востока, он обращает беспокойный взор на север: в его боязливом воображении из-за высочайших в мире гор встает ее могучий призрак и он уже видит воинов “белого царя”, беспрепятственно, как снежная лавина, спускающихся с памирских высей на помощь угнетенным, к берегам священных рек...

 

VI.

Мы отдыхали на лугу; кругом росли кусты облепихи; Кизыл-Су протекал в нескольких саженях, неся мимо нас свои быстрые, красные от глинистых частиц воды. Против выхода из Дарауг-Кургана виднелись развалины крепости; ее глинобитные стены были когда-то сложены кокандцами для защиты доступа в ущелье; теперь оне служат вагоном для киргизских стад. На том берегу снежный склон Заалая блестел как праздник в лучах полдневного солнца. Было жарко, 42° по Ц. Мы двинулись дальше, вниз по долине.

На встречу приближалась группа всадников; по пестроте одежд можно было издали угадать, что это бухарцы: действительно, отправленный вперед джигит вернулся с ответом, что это придворные эмира, высланные приветствовать нас. Мы не ожидали этой встречи так рано; многие из нас одеты совсем неподходящим к случаю образом; моя шведская куртка,— незаменимая по удобству в пути, по прохладе в дневной жар и теплоте в вечерней прохладе,— оказывается решительно неуместной при оффициальной встрече; к счастью, притороченное к седлу офицерское пальто выручает из беды. Бухарцы слезают с коней и здороваются с начальником экспедиции: “Его светлость,— повторяет их слова переводчик,— очень доволен иметь вас гостями в своем государстве и надеется, что вы совершите путешествие благополучно и в добром здоровье». Свое приветствие они оканчивают обычным пожеланием вновь прибывшим всего лучшего “во имя священных уз, связывающих оба государства». Выслушав соответствующий ответь, они обходят нас, протягивая каждому руку, потом садятся [136] верхом, подбирают полы халатов и мерно, раскачиваясь на добрых ходунцах, едут вперед, указывая нам дорогу.

Река подошла вплотную к горам; мы поднялись на значительную вышину: лежащие на дне долины верблюды кажутся такими маленькими, что их можно принять за овец; тропинка очень узка; привычная лошадь осторожно ставит ноги, обдумывая каждый шаг, а внизу река сердито бьется о стену обрыва. В дальнейшем пути нам приходилось идти по дорогам гораздо более опасным, и мы привыкли относиться к ним с полным равнодушием, но когда едешь в первый раз по подобным местам, имея с правой стороны откос горы, а с другой — пропасть, над которой висит левая нога всадника, то испытываешь ощущение не особенно отрадное: сперва все кажется будто лошадь жмется к стороне обрыва и тянешь ей правый повод, и потом только соображаешь, что лучше всего оставить ее спокойно идти по ее усмотрению.

Для ночевки мы остановились в долине Кок-Су (один из правых притоков Кызыла). Не буду описывать достархана, которым нас угощали бухарцы в своей юрте: все эти блюда баранины, подносы с сластями и чаши (“пиола”) с “шурпой” (бульон) описаны много раз; к тому же угощенье в Кок-Су было очень скромно: чиновники извиняются за него и объясняют, что настоящая встреча будет на бухарской земле в урочище Кичи-Карамук, где уже сделаны богатые приготовления. Время быстро прошло среди хлопот по устройству ночлега, так что, когда я, взяв с собой ружье, в рассчете найти перепелов, отправился вверх по долине, наступал уже вечер; я не успел пройти далеко и видел только поля, принадлежащие киргизам, зимовка которых тут же лепилась по склону гор; пшеница была убрана и сложена в конусообразные копны, как у нас складывают коноплю.

В Кок-Су экспедицию нагнал джигит, который привез мне фотографический аппарат, пришедший в Маргелан чрез несколько часов после нашего выступления. Я не слишком жалел о том, что он так запоздал, ибо весь этот путь до границы Бухары, и даже дальше до города Гарма, хорошо известен туркестанцам и снимки с него можно найти у маргеланского фотографа. Путь из Маргелана на Гарм (Гарм — главный город Каратегина) чрез Алай — это торная дорога всех экспедиций, отправляемых в Бухару [137] из Ферганы; этим же путем ходят обыкновенно купцы, так называемые “саудагеры" (нечто в роде наших офеней), променивающие в кишлаках восточной Бухары русский мелочной товар на стада баранов. В дальнейшем путешествии наша экспедиция должна пройти по более интересным, мало исследованным местностям. Число европейцев, посетивших, например, Дарваз, не превосходит десяти человек, и моя фотография сослужит гораздо лучшую службу на реке Ванче, которая никогда еще, с тех пор как нависли над ней дикие скалы, не отразилась в фокусе объектива.

Верстах в десяти западнее Кок-Су отроги Алая выдвигаются к югу на встречу Заалайскому хребту, оставляя лишь узкую теснину для вод Кызыла, который здесь меняет свое название на Сурх-Об; этот поперечный кряж замыкает Алайскую долину. Мы достигли его на следующий день, 9-го августа, после часового пути. Здесь опять нас встретила многочисленная группа бухарцев, присланных каратегинским беком. Бек извещает, что нам приготовлен его дом в цитадели Гарма; при этом выражает сожаление, что сам принять нас не может, ибо эмир послал его в соседние бекства собирать “саваим-зякет" (т.-е. пошлину со скота).

Наша свита все ростет; чрез несколько верст нас приветствуют чиновники дарвазского бека. Теперь уже до сотни всадников то вытягиваются длинной лентой по карнизу, то рассеиваются по широкой долине Сурх-Оба: их чалмы красиво белеются среди зелени кустов; яркая пестрота их халатов налагает печать востока на окружающую картину... Все предвещает, что мы приближаемся к границе Бухары.

Переезжаем вброд речку Катта-Карамук. Горы сдвигаются полукругом; Сурх-Об прячется за поперечный кряж, который преграждает нам путь по долине; по гребню этого перевала проходит государственная граница. Здесь ожидают, вытянувшись в одну шеренгу, несколько человек алайских киргизов с волостным во главе; они прощаются с нами, подносят нам кумыс, говорят какие-то пожелания на непонятном языке, и через минуту представители русской власти, старательно отвешивая восточный поклон, остаются сзади: мы начинаем спускаться с перевала и вступаем в бухарскую землю.

Я еще раз оглянулся назад на родную границу... [138]

____________________

За 1 1/2 месяца, проведенных в пределах бухарского ханства, мы изъездили много верст по степям и среди гор, видели много деревень и городов, но рассказать о том, каково житье-бытье населяющих их племен, как бухарский народ пашет землю, чем торгует, как с него беки собирают подати для эмира и какое у эмира войско,— расскажу обо всем этом когда-нибудь в другой раз.

Кн. Александр Волконский.

Текст воспроизведен по изданию: От Нового Маргелана до границы Бухары. Путевые заметки // Вестник Европы, № 7. 1894

© текст - Волконский А. 1894
© сетевая версия - Thietmar. 2015
© OCR - Бычков М. Н. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1894

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.