СТАНКЕВИЧ Б. В.

ПО ПАМИРУ

Путевые записки Б. В. Станкевича.

Предисловие. Краткий очерк Памира.

Всестороннее исследование Памира и Тибета пойдет ныне, благодаря средне-азиатскому рельсовому пути, ускоренным, ходом. В настоящее время, когда вас в какие-нибудь 3-4 суток переносят с полным комфортом с берегов Каспия в Андижан, страшно подумать о той потере времени, какую причинял в свое время, еще очень недавнее, знаменитый «большак» с Оренбурга на Ташкент. Да и не одно только время мог убивать большак. А энергия путника? Правда, энергии Пржевальских, Северцовых, Семеновых не сокрушить ничем. Но много ли можно насчитать таковых? Теперь на изучение дебрей Средней Азии могут отваживаться люди и не столь сильные духом, но зато в числе несравненно большем. Пусть работа каждого отдельного исследователя будет теперь в среднем не столь блестяща, как работа названных богатырей духа, но общая масса вкладов в сокровищницу знаний будет рости теперь, может статься, даже быстрее — благодаря большему числу работников. В этом — великое культурное значение средне-азиатского рельсового пути.

Я не буду останавливаться на впечатлениях быстрого переезда по железной дороге от Каспия до предгорьев Алая. Впечатлений, правда, получается много: эта железная дорога пересекает область поразительных контрастов, область, где суровые пустыни с их песчаными волнами чередуются с плодороднейшими оазисами. Но все это описывалось много раз и весьма обстоятельно; все это запечатлено в памяти широких кругов общества многочисленными картинами. В результате оказывается, что для заурядного наблюдателя, тем более для наблюдателя мимолетного, все эти темы исчерпаны и закрыты.

Не буду я останавливаться и на описании Оша, этого во многих отношениях замечательного уездного города [625] Ферганской области: после талантливых корреспонденций Л. И. Б., помещенных в «Московских Ведомостях» осенью 1900 г., эта тема также закрыта.

Если я решаюсь выпустить в свет мои записки, то это только потому, что они посвящены почти исключительно моим памирским впечатлением, а о Памире пока еще можно сказать немало нового.

Под именем «Памир» принято понимать область истоков Аму-Дарьи. Эта область имеет северной своей границей могучий горный хребет Заалайский, из которого высовываются такие снежные исполины, как Пик Кауфмана в 7010 метров (Для приближенной переоценки подобных данных на более привычные русскому читателю версты следует лишь помнить, что 1000 метров — без малого верста.) высоты, и Кизыл-Агын, достигающий 6620 метров. Южная граница Памира — хребет Гиндукуш с вершинами вроде Лунхо (7000 метров). С запада Памир ограничен тем коленом реки Пянджа — это одна из главных артерий Аму-Дарьи, — которое тянется в общем с юга на север, приблизительно по меридиану 41° 10', считая долготу от нашей Пулковской Обсерватории. Восточная граница Памира — высокая гряда, служащая водоразделом для бассейнов Аму-Дарьи и китайского Тарима. Один из выдающихся столбов этой в общем отлогой водораздельной гряды высится на 7630 метров над уровнем океана. Это — Муз-Таг-Ата, что значит «отец снеговых гор».

В учебниках географии Памир именуется плоскогорьем. Название это вряд ли точно. Правда, в восточной части Памира, ближе к помянутому выше водоразделу между речами русского Туркестана с одной стороны и китайского с другой, долины больших рек относительно широки и представляют из себя продолговатые плоскогорья. Таковы долины Муз-Кола, Ак-Су, Аличура. Также и озера в этой части Памира не сдавлены горными хребтами, а обрамлены слегка покатыми окраинами, иногда в несколько верст ширины, которые затем уже переходят в более или менее крутые горные склоны. Таковы плоскогорьица, имеющие посреди себя озера: Кара-Куль. Ранг-Куль, Зор-Куль. Но сумма площадей всех плоскогорий, как речных — продолговатых, так и озерных — округленных, хотя она и значительна абсолютно, все же очень невелика по сравнению с площадью, занятой колоссальными горными системами, окружающими озера и обрамляющими реки. Эти горные системы состоят из причудливо расположенных хребтов, отличающихся большой высотой вершин — в 7000 метров и более — и крутизной склонов. Хребты эти в большинстве случаев непроходимы, несмотря на значительную высоту «снеговой линии» на Памире. В виду этого даже восточный Памир смело было бы назвать плоскогорьем как целое. Область швейцарских Альпов не называют ведь плоскогорьем; а между тем и здесь не все реки и озера сдавлены в тесных ущельях: [626] многие реки Швейцарии имеют, напротив того, очень широкие долины. Инженер полковник Б. Я. Мощанский, занимавшийся разработкой путей на восточном Памире и постройкой так называемых рабатов (Каменные или глинобитные сооружения вроде крепостных казематов. Они служат местом ночлега воинских команд при походах из Оша на Пост Памирский.), выражается по этому вопросу так: «семь лет я чуть ли не сплошь живу на Памире, а плоскогорья что-то не видал». Мои личные впечатления заставляют меня присоединиться к такому заключению. Но если даже восточный Памир, как целое, трудно признать за плоскогорье, то что же сказать про западную его часть? В западном Памире — сюда относятся области Дарваз, Рошан, Шугнан и большая часть Вахана — даже большие реки сильно сдавлены теснинами; русла их сильно наклонены к горизонту; малые речки представляют почти сплошные каскады, низвергающие воду иногда с огромной высоты; горные хребты отличаются большой крутизной склонов; не только сами эти хребты, но зачастую даже ложбины больших рек непроходимы. Высота отдельных вершин этих хребтов не менее значительна, чем в восточном Памире. Так Пик Царя Миротворца в Вахане поднимается на 7000 метров; рядом с ним Пик Царицы Марии высится ни 6100 метров; почти столь же высоко держат свои убеленные главы Пики Ванновского и Обручева в Рошане. Но на ряду с этим, долины западного Памира гораздо углубленнее долин Памира восточного: ведь все большие реки, орошающие Памир, имеют главным, магистральным своим направлением западное — от великого русско-китайского водораздела к общему ложу Аму-Дарьи, которую они образуют своим слиянием. Особенно внушительно нагромождение горных масс в Рошане и Дарвазе. Река Мургаб — памирский Мургаб, который не должно смешивать с одноименной водной артерией Закаспийского края — течет по восточному Памиру, например близ Памирского поста, сравнительно медленно; в Рошане тот же Мургаб обращается в бешеную реку, катящую обломки утесов; эта бешеная река, местами прегражденная порогами, на участке от впадения в нее Танымаса до слияния ее с Пянджем носит название Бартанга. Не менее, чем Бартанг, бурны Гунт в Шугнане, Шах-Дарья в Вахане.

Итак, обширная территория Памира по устройству поверхности может быть разделена на две части. Первая часть, именно восточная, характеризуется сравнительно широкими речными долинами и сравнительно просторными ендовами, дающими приют озерам. Вторая часть, западная, отличается тесным нагромождением горных массивов; между гор прорывают себе узкие щели реки, катящие свои воды с бешеной скоростью. Западный Памир — область очень крутых профилей и резких контрастов: здешние увенчанные снегом великаны, столь же высокие, как и вершины восточного Памира, обрываются своими нередко отвесными каменными [627] боками в речные ложбины, значительно более углубленные, чем долины восточного Памира.

Плоскогорьица восточного Памира покрыты в смежности с озерами и реками так называемыми лёссом, на котором нередко встречаются солончаки. Последних особенно много вокруг озера Кара-Куля, вода которого слегка горько-соленая. Лёсс — очень плодородная почва. Только благодаря этому плодородию лёсса восточный Памир, долины и ендовы которого очень высоки над уровнем моря, не абсолютно пустынен. Трава, годная для лошадей, хотя и жесткая, встречается иногда на восточно-памирском лёссе до высоты в 4200 метров: это — в местах, где сочится вода, текущая со снегов. Правда, что сезон травы на таких высотам очень короток: трава появляется здесь лишь в конце июня — начале июля. Терескен — низкорослая колючка, годная впрочем лишь на топливо, — попадается на восточном Памире до высоты в 4500 метров! В местах, где воды застаиваются, как например, по долине реки Аличура или по долине верхнего Мургаба, образуется нечто в роде болот с кочками. Тут трава бывает обыкновенно в изобилии, даже при значительном возвышении таких мест над уровнем моря — до 4000 метров и более. Значительно большая однакоже часть восточного Памира представляет из себя унылую, однообразную пустыню, покрытую песком и галькой, а выше — снегом. Деревьев на восточном Памире нет совсем. Над ендовами, дно которых усыпано то галькой, то тончайшим песком, и только близ вод покрыто лессом, высятся более или менее крутые склоны гор, состоящих по большой части из песчаников. Еще выше залегает вечный снег. Высота «снеговой линии» для восточного Памира очень значительна: от 4800 до 5000 метров над морем. Столь значительная высота нижней границы вечного снега обусловлена не столько близостью Памира к тропическому поясу, сколько чрезвычайной сухостью его климата и незначительным количеством атмосферических осадков. Те могучие воздушные токи, которые посылает летом на материк Азии Индийский океан, оставляет почти целиком несомый ими запас водяного пара — в виде дождя или снега — на южных скатах Гималая и Гиндукуша. Эти воздушные потоки достигают Памира исключительно в виде «суховеев» — ветров, похожих на «Fohnwind» северной Швейцарии и южной Германии.

Западный Памир обладает климатом заметно более влажным, чем восточный. Потому и высота «снеговой линии» па западном Памире несколько меньше. Сюда, в западную часть великого среднеазиатского нагорья, еще прорываются чрез сравнительно невысокий афганский Ишкашим («Ишкашим» — название области. Часть этой области находится в сфере влияния России.) влажные юго-западные ветры, дующие вдоль Гиндукуша, который загибает в Ишкашиме на юг. Есть и другая причина большей влажности климата западного Памира по сравнению [628] с Памиром восточным — причина чисто местная: через западный Памир протекают к ложу Аму Дарьи все те воды, которые образуются от таяния снегов на восточном Памире. В речных долинах западного Памира, благодаря их сравнительно небольшой высоте над морем, находятся местами оазисы, в которых растут Деревья и вызревают злаки. Оазисы это находятся почти исключительно При устьях боковых потоков, низвергающихся в большие реки — Пяндж, Бартанг, Гунт, Шах Дарью. Оазисы еще более оживляют природу западного Памира, разнообразную уже в силу одних, только геологических условий.

Условимся считать границей между восточным и западным Памиром линию, идущую так: от Пика Кауфмана в хребте Заалайском к истокам реки Кокуй Бель; далее к горе Тура, близ Мургаба под 38° 10' широты 43° 8' долготы от Пулкова; затем к восточной конечности озера Яшиль Куля; отсюда к урочищу Мазар Тепе на реке, носящей название «Памир», урочищу, лежащему под 37° 27' широты: и 42° 59' долготы; наконец, по меридиану 43° — к Гиндукушу.

Такое разграничение оправдывается условиями строения поверхности: в самом деле, к западу от вышеупомянутой разграничительной линии русла рек становятся значительно круче; ущелья сильно суживаются; профили горных массивов становятся гораздо круче.

Если мы примем вышеуказанное разграничение между Памиром восточным и Памиром западным, то окажется, что в черте первого высоты над уровнем моря заключаются между нижним пределом в 3500 метров — долина Мургаба, долина Вахан Дарьи — и верхним пределом в 7630 метров; в черте западного Памира высоты над морем колеблются между 2000 метров — в долине Пянджа близ Калай Вамара — и 7000 метров.

Предлагаемое мною разделение Памира в физическом отношении удобно еще и потому, что оно приблизительно согласуется с естественным разделением этой области в отношении этнографическом.

Восточная часть Памира, область более отлогих профилей, область по преимуществу пустынная, населена кочевниками-каракиргизами. На всей обширной площади восточного Памира их всего только от 10000 до 12000 душ.

Западный Памир населен таджиками. Это — иранское племя, представители которого наружностью очень похожи на европейцев. Язык таджиков, распадающийся на несколько наречий, имеет много корней, тождественных с корнями европейских языков. Памирские таджики ведут жизнь полуоседлую, полукочевую: зиму проводят в «кишлаках» — поселках, состоящих из жалких глинобитных мазанок и расположенных в оазисах речных ущелий; летом скитаются со своими стадами по едва доступным горным дебрям. Для надзора за кишлаком оставляются в нем на лето два, три сторожа; нередко однакоже кишлак [629] оставляется и совсем без всякого призора. Сказанное впрочем относится главным образом к глухим дебрям Рошана и Шугнана: в Вахане, где сообщение между кишлаками не столь стеснено топографическими условиями, где оазисы более обширны, и где таджики зажиточнее своих рошанских собратьев, — кишлаки бывают обитаемы и летом.

Восточный Памир считался с давних времен принадлежащим к владениям коканских ханов. Господство последних было однакоже чисто фиктивным: на восточном Памире постоянно хозяйничали китайцы; продолжали китайцы такой образ действий и некоторое время после присоединения коканского ханства к России. Известные памирские походы Ионова положили конец этому неправомерному порядку вещей»

Западный Памир разделялся в прежнее время на три ханства: Рошан, Шугнан и Вахан. Рошан был под владычеством — более впрочем номинальным — бухарского эмира. В Шугнане и Вахане хозяйничали афганцы, хотя более прав имела на эти области Бухара. Походы Ионова и экспедиция генерального штаба капитана Ванновского содействовали восстановлению прав вассальной нам Бухары. Окончательно вопрос решен дипломатическим путем, на основании работ русско-английской разграничительной комиссии, функционировавшей в конце 1894-го и в начале 1895-го года. Соглашение по этому вопросу между Россией и Великобританией состоялось 27-го февраля (11-го марта) 1895 года. С этого момента между Россией и Афганистаном с одной стороны и Афганистаном и Великобританией с другой стороны существуют на Памире строго определенные границы.

Начиная от бухарского поселка Ак Кума, границей между Афганистаном и вассальной нам Бухарой служит Аму Дарья и Пяндж (Так именуется Аму-Дарья выше устья правого притока ее — Вахша.). Эта бухарско-афганская граница тянется до впадения в Пяндж (справа) реки Памира, истока из горного озера Зор Куля. От устья «Памира» граница идет по левому берегу этой реки и по южному берегу озера Зор Куля. Это уже собственно русско-афганская граница: бухарский Памир простирается по Пянджу только до устья реки «Памира»; восточная часть Памира состоит под непосредственным управлением военного губернатора Ферганской области (Ферганская область образована из завоеванного Россией Коканского ханства.), а именно в ведении «Памирского отряда». От восточной оконечности Зор Куля русско-афганская граница идет по условной линии, точно определенной русско-английским соглашением 1895 года. Линия эта проходит через огромные снежные пики: Согласия; князя Лобанова-Ростовского, маркиза Сольсбери, лорда Эльджина, генерала Повало-Швыйковского. Промежуточные пункты этой линии отмечены на месте двенадцатью столбами. Линия упирается в русско-китайскую границу близ перевала Беика. [630]

С другой стороны границей между Афганистаном и Великобританией на Памире признан гребень хребта Гиндукуша.

Таким образом Россия нигде на Памире не соприкасается с Великобританией непосредственно: между обеими державами заклинен афганский «буфер» в виде удлиненной с запада на восток полосы, которая ограничена с юга гребнем Гиндукуша, а с севера реками Пянджем и Памиром, озером Зор Кулем и условной линией от Зор Куля к Беику. Эта полоса имеет между меридианами 41° 30' и 42° 20' ширину всего лишь в 20 верст. К востоку от меридиана 42° 20' афганский «буфер» значительно расширяется. Надо заметить, что узкая часть «буфера» зато наиболее трудно проходима: перевалы Гиндукуша здесь очень высоки, от 5100 метров (Рич) до 6900 метров (Качин) над уровнем моря.

На основании соглашения 1895-го года афганцы не имеют права строить укреплений в пределах помянутой полосы; Англия не имеет права включать эту полосу в свои владения, но эта полоса признана состоящей в сфере влияния Великобритании.

Границы между Россией и Китаем на Памире точно не установлены.

Нам, русским людям, приходится, сказать во правде, посетовать на уступчивость наших представителей в русско-английской разграничительной комиссии, работавшей в конце 1894 и начале 1895 гг. После смелых рекогносцировок Ионова, естественно было нам, русским, надеяться на то, что сфера нашего влияния будет простираться до самого Гиндукуша. Между тем, мы сделали своей южной границей реки Пяндж и Памир и озеро Зор Куль. Мы разрешили заклинить между собой и Британской Индией афганский «буфер». Мы отдали Афганистану — в состав этого самого буфера — могучий горный хребет, лежащий между рекой Памиром и озером Зор Куль с одной стороны и Вахан Дервей (верхним течением Пянджа) с другой стороны, горный хребет, получивший наименование хребта Императора Николая II. Южный склон этого хребта, под которым течет Вахан Дарья, представляет плодородный оазис, довольно густо населенный симпатичным племенем, представляющим переходный тип от таджиков к индусам. Отдавши Афганистану этот оазис, мы оставили за собой только дикую горную пустыню, каковую представляет из себя ложбина Зор Куля и долина реки Памира... [631]

Глава I.

От Оша до Гульчи.

25 мая 1900 г. на рассвете мой караван выступил из Оша в Гульчу. Дорога до Гульчи прекрасно разделана; вдоль нее тянется телеграфная проволока.

Я ехал впереди на резвом киргизском маштаке, который характерно заламывал назад голову и нетерпеливо вытанцовывал, когда я его ставил на шаг. В нескольких, шагах сзади следовал на своем косматом рыжем башкирце казак Куромшин, в полном походном снаряжении. Куромшин — типичнейший представитель оренбуржца; но у него традиционный вихор особенно внушителен и бросается в глаза издалека. Куромшин принадлежит к 1-й сотне 6-го полка, командир коего, доблестный полковник Э., не упускает случая внушать своим лихим джигитам, что «казак и видом своим должен быть страшен». Куромшин — родом из татар. Это можно решить сразу, при первом взгляде на его умную физиономию, а тем более при первых порывах его быстрого и энергичного говора, хотя и с довольно правильным складом русской речи. Все киргизы, как степные, так и горные, прекрасно могут объясняться с оренбургскими татарами. Недаром, по преданию, оренбургские татары, киргизы и башкиры произошли от трех родных братьев — легендарных азиатских «батырей». Потому-то Куромшин мог служить мне толковым переводчиком при встречах моих с алайскими и памирскими кара-киргизами. Даже с таджиками объяснялся он удовлетворительно, благодаря тому, что редкий таджик не владеет, хотя немного, киргизской речью.

Мы с Куромшиным ехали преимущественно рысью, чтобы успеть приготовить на месте ночлега сколь возможно скорее бараний суп для всего персонала каравана. Караван тащился за нами шагом. Он состоял из вьючных лошадей алайской породы, животных удивительно. нетребовательных в отношении корма, выносливых в отношении резкостей погоды, не знающих устали и ловких при влезании на кручи. Содержимое вьюков отличалось большим разнообразием. Наибольшее внимание людей, сопровождавших караван, привлекали к себе три «ягтана», — так называются в Туркестане кожаные вьючные чемоданы, — которые содержали точные физические инструменты. Тут были: магнитный теодолит, актинометры новейших систем, термометры, анероид и т. д. Эти три ягтана были навьючены на самых сильных и добронравных лошадей; с них не спускали глаз погонщики сарты, а особенно двое казаков той же 1-й сотни 6-го оренбургского полка, Константин Воронежев и Василий Желтоухов. Первый из них, в чине приказного (Этот казачий чин соответствует ефрейтору.), был [632] назначен мною начальником каравана. Приказный Воронежев — заядлый раскольник и очень «себе науме»; при всем том грамотей, смышленый, даже талантливый. В каких-нибудь несколько дней, во время работ моих в Оше, научил я Воронежева искусству прислуживать мне при производстве магнитных, актинометрических и метеорологических наблюдений. Эти, по его выражению, «умственные» занятия чрезвычайно его заинтересовали: они льстили его самолюбию. Он к ним прямо пристрастился, с первых же дней. На магнитный теодолит смотрел он почти с благоговением. Подобно тому, как Куромшин, сроднившийся со мной за время нашего кочеванья, готов был бы за меня броситься «в огонь и воду», то же самое не задумался бы сделать Воронежев для спасения магнитного теодолита, притом не просто только потому, что самый этот теодолит — казенный. Заботливость, которой во время перехода окружает Воронежев вьюки с точными инструментами, не подлежит описанию. Остальные вьюки содержат съестные припасы — муку, крупу, сухари, консервы из зелени, чай, сахар; фураж для лошадей — в виде ячменя; медикаменты и перевязочные средства; запасы патронов; котлы, таганы и железные чайники; всевозможные инструменты, начиная от топоров и лопат и кончая мелкими подпилками, плоскогубцами и иголками; запасы веревок и проволоки; части палатки и т. д. Не мало нужно всяких припасов, когда пускаешься в долгий путь по стране почти пустынной, а тем более, когда путешествие осложнено производством тонких физических наблюдений и измерений.

Купцы сарты, ведущие торговлю с Кашгаром, вьючат на каждую лошадь по шести пудов. Я остерегся от подражания этому примеру и допустил вьюки лишь по четыре пуда на лошадь. Последующее показало, что такая предосторожность была далеко не лишней: кашгарская дорога несравненно торнее тех путей, которыми пришлось пробираться мне.

Под командой Воронежева состоит добродушный, но немного ленивый, казак Желтоухов и два «каракеша», т. е. погонщика вьючных лошадей, по национальности сарта. Старший из каракешей, по имени Годобай, — рослый мужчина атлетического сложения, с бронзовыми от загара лицом и шеей. Его ваточный халат, бессменно один и тот же в ночной мороз на высоком горном перевале и в полуденный солнопек в долине, оставляет открытой верхнюю часть груди и горло, обремененное огромным мясистым кадыком. Ноги Годобая обуты в неуклюжие туземные сапоги, называемые «мукки». С своим подручным, другим сартом, он обращается деспотически. Этот его помощник— детина столь же богатырски сложенный, как и сам Годобай. Когда последний в хорошем расположении духа, он удостоивает помощника разговором на сартовском языке; тот отвечает почтительно, немногословно. Будучи в сердцах, Годобай осыпает подручного самой отборной русской руганью, которой исчерпываются почти все его познания по части [633] русской речи. Иной раз Годобай и поколотил бы помощника, если бы его не осадил окрик Воронежева. Годобай — каракеш профессиональный. Много раз бывал он в Кашгарии, а также и на Памире.

От самого Оша, который высится над уровнем моря на 1.030 метров, Гульчинский «большак» все время поднимается вверх, впрочем очень отлого. Сначала путь прорезает плодородные поля, прекрасно орошенные многочисленными арыками. Арыки отведены от верхнего течения Ак Буры, бешеного и многоводного потока, который мчится с Алайского хребта и протекает затем через самый город Ош. По обе стороны дороги — частые кишлаки, населенные сартами. Самый большой из них, Мады, расположен на самой дороге, в 12 верстах от Оша. Здесь проводит зимы старушка Датха, бывшая повелительница алайских каракиргизов, изъявившая покорность Белому Царю вскоре после покорения Кокана и рыцарски обласканная Скобелевым. Летом Датха кочует по предгорьям Алая. Ее придворные приготовляют дивный кумыс, которого мне довелось испробовать.

Только что мы миновали Мады, как полил дождь, зарядивший до вечера и временами ожесточавшийся до степени ливня. Такой упорный и интенсивный дождь — редкость в этих местах. Проливень заставил меня отказаться от намерения сделать в первый же день переход до самой Гульчи, и я решил заночевать в кишлачке Лянгаре, отстоящем от Оша только на 34 версты. Лянгар расположен на левом берегу речки Талдык. Покинув Ош еще на рассвете, я был в Лянгаре около 9 часов утра. Мы остановились не в самом кишлаке Лянгаре, населенном сартами, а в стоящей на отлете от кишлака избе русского поселенца, крестьянина воронежской губернии, служившего раньше жандармом в Петербурге. Здесь проживает он вдвоем с своей бабой, также воронежской уроженкой. От времени до времени останавливаются у них проезжающие в Гульчу русские. Про эту симпатичную парочку я слышал еще в Оше и теперь отыскал их жилище нарочно. Поставив наших коней под навес и вытеревши их соломой, Куромшин купил в кишлаке барана и принялся за варку супа на кухне наших хозяев. Караван подошел к полудню. Казаки вычистили наши винтовки, смоченные дождем, а около 2 часов пополудни мы уже хлебали бараний суп. Лошади, после того как они отстоялись, были стреножены и пущены на подножный корм. Завалившись спать очень рано, мы проснулись до света. Верховым коням навесили торбы с небольшими порциями ячменя, а сами принялись за чай с остатками вареной баранины и черным хлебом, запасенным в Оше. Понятно, за чаепитием не рассиживались. Быстро собрали казаки нашу походную утварь и уложили ее в туземные саквояжи — «капы» и «куржумы». Быстро скатали они в трубки большие войлоки — «кошмы», на которых мы спали. Затем приступили к навьючиванью караванных лошадей. Ошские каракеши никогда не расседлывают вьючных лошадей: они [634] пасутся на подножном оседланными и проводят под седлами всю свою незавидную жизнь. Снять седло с такой лошади было бы иной раз не безопасно для жизни несчастного животного: это значило бы развередить и обнажить сплошную вонючую рану, покрывающую его спину. Вьючное седло, употребляемое в Фергане и называемое по туземному «пано», имеет огромные размеры: оно доходит чуть не до хвоста лошади и закрывает почти вполне ее бока; придерживается очень широкой подпругой из тесьмы, нагрудником и короткими пахвями. Лошадь, пасущаяся в таком панцире, производила на меня всегда впечатление улитки, которая тащит свою раковину.

Поймавши на пастбище лошадей, Годобай и его помощник подводят их к вьюгам, подтягивают подпруги и начинают вьючить. Прежде всего вьючат ягтаны с точными инструментами и скатанные в трубки кошмы, между которыми, на центральной горизонтальной площадке «пано», должен покоиться в своей шкатулке большой хронометр «Dent ? 1630». Во время этой операции, Воронежев сам не свой: деятельно помогает каракешам, покрикивает на Желтоухова, удостоверяется в прочности подпруг и вьючных арканов, внушительно ругается за недостаточное, по его мнению, уважение каракешей к заветным предметам. Но как только эта работа закончена, и приступают к вьючению каких-нибудь мешков с фуражем, Воронежев перестает волноваться, принимает солидный начальнический вид, засовывает руки в карманы чекменя и только изредка процеживает сквозь зубы: «джюда якши», т. е. «вьючь хорошенько!»

Выступая из Лянгара, я покинул разделанную дорогу, переехал в брод мелкую речку Талдык и направился к Гульче более коротким, хотя и более трудным путем — мимо озера Каплан Куля. Дождь, прекратившийся было во время нашей ночевки, опять полил с большой силой, как только мы отошли на 3-4 версты от Лянгара.

Мы следовали тропой по склону оврага, приютившему шумливый поток, впадающий в речку Талдык против Лянгара. Склоны гор были покрыты чудной травой; местами попадались роскошные ковры цветов. Многочисленные стада баранов, принадлежащие киргизам Ошского уезда, откармливаются на этих тучных пастбищах. Деревьев нет здесь совсем. Наша тропа становилась все круче и каменистее. Вот, наконец, и высшая точка перевальчика Така, возвышающегося на 2250 метров над морем и ведущего через расселину скалистого, лишенного растительности, гребня. Отсюда дивный вид на ендову, в которой лежит Каплан Куль. Берега озера поросли камышами; здесь, по словам встреченного нами словоохотливого киргиза, в былые времена любили залегать тигры. Близ озера расположено киргизское кладбище и небольшая, сложенная из камней, молельня. Мы спустились по крутой тропинке с перевальчика, прошли удлиненную ендову, приютившую озеро, и поднялись на второй перевальчик — Шальбели. С высшей его точки, [635] поднятой над уровнем моря на 2110 метров, открывается величественный вид на обширное плато, на котором лежит Гульча. Крутой спуск с Шальбели причинил нам с Куромшиным много неприятностей: под действием проливня, не унимавшегося в течение 2-3 часов, глинистый скат перевала стал невыносимо скользким, и наши кони бесчисленное число раз падали. К счастью, мы не претерпели при этом сколько-нибудь значительных ушибов; зато отделали же глиной наши промокшие насквозь от дождя одежды!

Но вот мы и внизу, на усыпанном галькой плато, на левом берегу речки Гульчинки. Обыкновенно она бывает очень мелка в этом месте, несколько ниже «укрепления» Гульчи. Гульчинка течет здесь многими рукавами по довольно ровному, устланному галькой, ложу, ширина которого доходит до полуверсты. На островах между рукавами реки растут кое-где ивы и другие деревья.

26 мая, после ливня, бывшего как в этот день, так и накануне, Гульчинка бушевала. Она разлилась во всю ширь своего ложа; деревья на островах торчали теперь прямо из воды. Нам с Куромшиным предстояло переправиться через этот быстрый поток полуверстной ширины. Признаюсь, самочувствие мое было не важно... Надо было, однакоже, на что-нибудь решиться. Дождь лил «как из ведра», и мы начинали зябнуть; с другой стороны хоть до ночи тут стой, помощи не будет: на берегах реки ни души, жители кишлака Гульчи, отделенного от нас рекой, забились от проливня в свои мазанки... Потолковали, подумали и составили план переправы. Моя бурка и шинель Куромшина были скатаны и привязаны впереди седел. Мы забрали вверх по берегу шагов на 150 выше ближайшей группы торчавших из воды деревьев. Несколько сильных ударов ногаек, и наши заупрямившиеся было кони вогнаны в поток... «Айда, айда» подбодряет Куромшин своего рыжего. К счастью, плыть лошадям не пришлось; правда, некоторые более углубленные места они проходили почти на дыбах. Течение сильно их влекло, и мы едва попали к ближайшей намеченной цели — к первой группе деревьев. Здесь глубина оказалась совсем небольшая — до стремян. Отсюда я погнал своего коня вверх по руслу и, сделав так сотню шагов, снова повернул его поперек — с рассчетом попасть к следующей группе деревьев. На последнем переезде, в каких-нибудь 40-50 шагах от правого берега, мой маштак разом ухнул с головой в глубокую колдобину, бросившись долой с седла, я начал изо всех сил бороться с течением, что было отчаянно трудно в одежде и сапогах. К счастью, меня быстро снесло течением на неглубокое место, где мне удалось стать на ноги. Сюда же выплыл и мой конь, которого я поспешил поймать за повод. Куромшин, следовавший сзади, видя, что меня влечет течением книзу, погнал своего коня ко мне наперерез и, благодаря счастливой случайности, миновал края той ямы, [636] в которую сорвалась моя лошадь. Я сел на коня, и мы добрались благополучно до берега. Вылили из сапогов воду и пустились галопом к кишлаку. Привязавши коней под навесом двора Гульчинского «волостного» Матт Гаппара, мы отправились на кухню этого туземного магната и разделись перед топившимся очагом, накинувши себе на плечи я — мокрую бурку, а Куромшин — шинель. Матт Гаппар послал на встречу моему каравану — к месту переправы через Гульчинку — несколько верховых с арканами и арбу с огромными колесами. На этой арбе перевезли через реку в несколько оборотов мой багаж, снятый с вьючных лошадей. Верховые ехали по сторонам арбы и придерживали ее арканами и палками. Благодаря этим мерам и знанию туземцами речного русла, мои инструменты и прочий багаж были переправлены благополучно. Правда, вода заливала платформу арбы, но кожаные ягтаны пропустили сквозь швы лишь незначительные количества воды; благодаря слоям прессованной соломы, вода, попавшая внутрь ягтанов, не достигла до ящиков с точными инструментами. Оказался мокрым нижний слой белья в одном из ягтанов. Но в других ягтанах нашлось достаточное количество сухих русских рубах, кубовых штанов и шерстяных носков. Немедленно облачились во все это я сам и мои казаки, принявшиеся затем за сушку мокрой одежды.

Речка Гульчинка, которую обыкновенно «курица в брод переходит», от времени до времени устраивает всетаки проказы вроде описанной и пользуется в этом отношении дурной репутацией. И в Оше, и на Посту Памирском я слышал не одну жалобу на эту коварную реку.

Подполковник В. Н. З. выкупался однажды в Гульчинке «почище» моего и потерял при этом «куржум» с ценными вещами.

Однажды в той же Гульчинке залился верблюд, нагруженный 8-10 пудами сахара, назначавшегося для гарнизона Поста Памирского. Пока удалось выловить труп верблюда, весь сахар успел обратиться в никуда не годную кашу.

Поручик М. А. Н., чуть-чуть не захлебнувшийся сам при переправе через Гульчинку, подмочил пачки кредитных билетов, которые он вез в куржуме на Пост Памирский, и которые назначались в жалование за несколько месяцев чинам Памирского отряда. Поручику пришлось тут же, благо погода была солнечная, разобрать намокшие пачки и разложить кредитки рядами по береговой гальке, придавивши каждую камешком достаточного веса. Из эшелона, который вел поручик, были выбраны унтер-офицер, урядник и еще 2-3 нижних чина, которые образовали караул над сушившимися на солнышке кредитками.

Переодевшись в сухое белье и погревшись чайком, мы принялись, в ожидании супа из половины барана, зарезанного накануне в Лянгаре, за приведение в порядок подмоченного багажа. Тут мне пришлось «подтянуть» слегка [637] Желтоухова, который, пригревшись на кухне Матт Гаппара, заснул было сном праведника, не вычистив своей винтовки.

Пообедав бараньим супом и отведав поставленного Матт Гаппаром «дастархана», я сделал визит достопочтенному эсаулу И. И. Угличинину, командиру оренбургской сотни, составляющей гарнизон Гульчинокого «укрепления». Это «укрепление», отстоящее от кишлака на 100-150 сажен, напоминает кавказские «укрепления» былого времени.

Глава II.

Алай.

Переночевавши в доме Матт Гаппара, мы двинулись на рассвете 27 мая в дальнейший путь.

Гульча — последний, сравнительно, культурный пункт на пути из Оша к Посту Памирскому. До Гульчи доведен телеграф. Летом 1899 г. приезжал на Алай и на Памир инженер, ради выяснения вопроса, чего может стоить доведение телеграфа до Поста Памирского, который отстоит от Гульчи на 310 верст. Смета этой стоимости вышла настолько внушительная, что от продолжения телеграфной линии за Гульчу отказались на неопределенное время.

Высота Гульчи рад уровнем моря равна 1480 метрам. Дорога из Гульчи в Кашгар и на Памир идет вверх по долине Гульчинки. Долина эта местами обращается в ущелье и изобилует красивыми видами. В нескольких переузинах, через реку перекинуты военными инженерами мосты, и дорога то и дело перебрасывается с одного берега на другой.

Гульчинка бежит с Алайского хребта, представляющего одно из разветвлений великого Тянь-Шаня. Выше Гульчи русло ее вообще довольно круто и течение стремительно, особенно в теснинах. Местами долина расширяется и река течет в лессовых берегах. Нередко эти лессовые берега представляют характерные вертикальные обрывы, продыравленные, как решето, бесчисленными норками стрижей. Растительности здесь уже немного: кое-где над рекой, особенно при устьях боковых горных потоков, встречаются небольшие группы лиственных деревьев; выше, по склонам гор, виднеется только хвоя, так называемая «арча», напоминающая общим видом скорее можжевельник, чем елку, но это во всяком случае можжевельник исполинский, с толстым у корня, хотя и быстро «сходящим на нет», стволом. Травы здесь немного.

Верстах в 20 от Гульчи, долина реки представляет значительное расширение и имеет характер плодородного оазиса. Тут приютилась одинокая сакля переселенца сарта, занимающагося скотоводством и в небольших размерах [638] хлебопашеством. Промышляет он еще и тем, что предлагает чай путешественникам, идущим с караванами в Кашгаре или на Памир. Мы с Куромшиным попили у него чайку. Куромшин объяснил сарту, что за нами идет караван, сопровождаемый двумя казаками и двумя каракешами, и что я приказываю остановить караван и попоить чаем этих четверых людей. Уезжая, я уплатил сарту как за наше чаепитие, так и за обещанное им угощение людей, сопровождающих мой караван. На ночлеге в Суфи-Кургане я узнал, однакоже, от Воронежева, что плутоватый сарт слова своего не сдержал.

Урочище Суфи-Курган отстоит от Гульчи на 40 верст. Высота его над морем без малого 2000 метров. Около Суфи-Кургана в Гульчинку впадает справа речка Терек-Су. Следуя вверх по ее ущелью, вы попадаете на перевал Терек-даван (Киргизское слово «даван», собственно говоря, — нарицательное Оно означает «перевал».). Это — кратчайший путь в Кашгар, для тяжелых караванов, впрочем, недоступный. Караваны, следующие из Оша в Кашгар, делают обыкновенно огромный обход, направляясь, через перевал Талдык, через который пролегает путь и на Пост Памирский. Тут дорога разделана военными инженерами и гораздо удобопроходимее.

В Суфи Кургане построен обширный рабат для приюта, воинских эшелонов, идущих на Пост Памирский или в Иркештан — наш сторожевой пост на кашгарской границе. На дворе рабата расставлены две казенные юрты. Один из углов рабата представляет из себя хату, занятую «смотрителем» рабата, отставным солдатиком, уроженцем одной из внутренних русских губерний. Живет он здесь с женой и ребятишками. При нем состоят, в качестве подручных, несколько киргизов. Эта изба с русской семьей — последнее оседлое поселение, которое можно встретит на пути от Оша к Посту Памирскому. Следующие рабаты не имеют «смотрителей» и даже постоянных сторожей из киргизов. Приезжая в памирский рабат, вы находите ворота его открытыми и, в громадном большинстве случаев, не встречаете в нем живой души. Разве случайно съедетесь в рабате с «почтовым джигитом» киргизом. Еще реже, конечно, можно наткнуться в рабате на ночующий воинский эшелон. Так, по крайней мере, было во время моего путешествия по Памиру.

Офицерская комната Суфи-Курганского рабата показалась мне сырой, и я предпочел устроиться на ночлег в одной из юрт. Другую юрту заняли мои казаки. Хотя мы отлично могли бы сварить себе чай по походному, я с восторгом принял предложение «смотрителя» подать мне самовар. Хотя самовар и оказался нелуженым с незапамятных времен, приятно было и «земляка» поощрить, да и чаю попить именно из самовара: нам предстояло впереди долго обходиться без этого столь симпатичного русскому человеку прибора. [639]

Через несколько часов после меня, прибыл в Суфи-Курган поручик М., в сопровождении «отрядного джигита» из осетин. Поручик выслужил свой срок «памирского сиденья» и теперь спешил, лучше сказать, рвался, в более культурную обстановку. Он делал поразительно большие переходы, чтобы ускорить счастливый момент прибытия в Ош, и почти загнал своего чудного бадакшанского (Бадакшан — афганская область, прилегающая к Памиру с запада.) скакуна. Увидав меня, свежего пришельца из Европейской России, поручик разлился, неудержимым потоком вопросов и рассказов. Это был какой-то припадок жизнерадостности, припадок говорения. О чем только не рассказал мой новый знакомый в самое короткое время! В самый разгар увлекательных рассказов милейшего поручика, в юрту вошел Куромшин и подал нам с М. по железной кружке бараньего супа и общую на обоих железную тарелку с «боурсаками». Боурсаки — это очень популярное в Средней Азии печенье из муки на бараньем сале, в форме маленьких лепешечек и катышков. Куромшин был великий мастер печь боурсаки: была бы мука да баранье сало, а уж он ухитрится испечь их «за первый сорт», при самой трудной походной обстановке.

— Поручик, ваш суп стынет! — прервал я интересный рассказ М. про землетрясение, бывшее во время его «сиденья» на посту Лянгар-Гиштском, под Гиндукушем.

Поевши, отправились полюбоваться на великолепного бадакшанского скакуна, которого с большим трудом и риском поручик добыл себе из-за афганского кордона... Отношения между Россией и Афганистаном, раньше дружелюбные, резко обострились с 1899 года. Чем это объясняется, — подкупом ли правительства больного тогда Абдурахмана англичанами, с целью отвлечь внимание России от южно-африканских событий, или еще чем другим, — об этом нам, не посвященным в закулисные тайны мировой политики, предоставляется только гадать. Факт только тот, что с конца 1899 года афганские власти запретили подданным Афганистана, под страхом смертной казни, продажу за Пяндж, чинам памирского отряда, лошадей, фуража и каких бы то ни было съестных припасов.

По пути к навесу, под которым было привязано благородное животное, мы с М. заглянули в юрту, занятую казаками. Там шел оживленный разговор. Быстрое, звонкое «щебетанье» осетина, впавшего также в жизнерадостность, прерывалось бойкими, задорными замечаниями Воронежева и Куромшина; по временам раздавался звонкий смех казаков. Только великан Годобай с своим помощником и трое киргизов, состоящих при рабате, сидели на кошме, молча и с видом священнодействия запихивали за щеки вареную баранину. Надо было видеть эти лоснившиеся от удовольствия и бараньего сала киргизские рожи! В [640] Суфи-Кургане был съеден нами целый большой барин. Конечно, главная заслуге в этом подвиге принадлежала каракешам и киргизам. «Нам супротив орды не съесть», — говорят, казаки, — «им это от ихнего Аллаха дадено».

— Постойте маленько, дайте мне завести и сравнить хронометры, — остановил я новый поток речи М., когда мы вернулись в нашу юрту. А рассказывал он про некрасивые поступки некоторых иностранных путешественников по Памиру, злоупотребивших любезностью русских властей. Едва давши мне занести в записную книжку результаты сравнения хронометров, поручик посыпал рассказами с неудержимой силой. В юрту вошел мой заботливый Куромшин; разостлавши по земле мой полушубок, он покрыл его простыней; в изголовье этой походной постели он положил мою седельную подушку, — я пользовался в путешествии казачьим седлом, — засунутую в наволочку. Джигит осетин сделал то же самое для М. Утомленные переходами этого дня, мы заснули богатырским сном, под говор поручика, говор, темп которого, вначале быстрый, становился все медленнее и медленнее...

На другой день, 28 мая, мы проснулись около 7 часов утра. К 8 часам лошади моего каравана были уже навьючены. Простившись, М. и я сели на коней и поехали в противоположные стороны.

Моя дорога заметно поднималась вверх по ущелью реки Гульчинки. Выше Суфи Кургана река эта носит уже другое название, а именно Талдык Су («Су» значит по-киргизски вода.). Ее истоки не далеки от перевала Талдык.

Растительность становилась все скуднее. Мы въезжали в пояс особой местной хвои — «арчи». Здесь же начинается область сурков. Бесчисленные норы этих грызунов буквально усеивают склоны Алайского хребта. Особенно много их на верхних ярусах, начиная от высоты в 2500 метров и до самой почти границы вечного снега. По утрам сурки вылезают из нор и наполняют воздух характерным посвистыванием. Заметив приближающегося человека, сурок спешит вскачь к ближайшему отверстию норы. Достигнув отверстия, он становится у самого края его на задние лапки и присматривается. Если человек уже близко, сурок издает пронзительный свист — как бы поддразнивая вас — и стремглав бросается в нору, словно сквозь землю проваливается. Норы очень глубоки. Верхнее колено корридора представляет отвесный колодезь глубиною иногда до двух аршин; далее следует колено, образующее с вертикалью более или менее значительный угол. Сурка, сидящего над норой, добыть очень трудно: если пуля или карт чина не причинит ему мгновенной смерти, он обязательно скроется за поворотом верхнего колена норы; а убить его наповал, при его поразительной живучести, не легко. Иногда даже и наповал сраженный пулей сурок, свалившись в [641] нору, исчезает за первым поворотом корридора и не достается охотнику, если последний не вооружится терпением настолько, чтобы предпринять трудную раскопку норы. По суркам истрачено зря немало зарядов путешественниками по Алаю и Памиру. Стрельба в сурков из винтовок на пари — любимое развлечение офицеров, сопровождающих воинские эшелоны, при медленном и однообразном следовании их из Оша на Памир или обратно. Много зарядов потратил на сурков и я; а добыл при помощи ружья всего только одного, за все мое путешествие. Правда, взял я кроме застреленного мною сурка еще двух, но это уже с помощью афганской борзой.

Долина реки Талдык Су то суживалась, то расширялась. В эту пору года долина бывает почти совершенно пустынна. На протяжении 35 верст от Суфи Кургана я не встретил ни души. Только уже подъезжая к местности, которая на картах названа урочищем Уть-тюбе, мы с Куромшиным заметили верхового киргиза, гнавшего вверх по долине боковой речки стадо баранов. Мы поскакали за ним галопом и нашли приютившийся в этой долине киргизский стан, или «аиль», как говорят сами киргизы, стан, состоявший из четырех юрт. Не родственно ли киргизское слово «аиль» с кавказским словом «аул»? Вот вопрос, который поставил бы я лингвистам.

Киргизы найденного нами «аиля» называли ту боковую речку — приток Талдык Су справа, — над которой приютился аиль, именем Арчат булак («Булак» — слово нарицательное: оно означает родник, ключ.). Мы попили у киргизов кумысу; я сторговал у них трех баранов. Затем мы продолжали ваш путь вверх по долине Талдык Су. Здесь эта долина значительно расширяется. Военные топографы дали этой части долины имя «Ольгина Луга». Огромная площадь «Ольгина Луга» представляет большой ресурс для киргизских стад: летом луг покрывается прекрасной травой; уже в день моего приезда, 28 мая, трава была здесь очень порядочная. Ночлег под 29 число я назначил на юго-западной оконечности «Ольгина Луга» — там, где этот луг подходит к крутому горному амфитеатру, выпускающему из себя речку Талдык Су. Это место называется урочищем Ак Басага. Здесь, против устья левого притока Талдык Су, который именуется Джилга Чарт, постоянно стоят две казенные юрты, назначенные для ночлега воинских команд, следующих по Иркештанской или Памирской дороге.

Переход мой от Суфи Кургана был около 45 верст: он был удлинен моим заездом в ущелье Арчат булака. Растянувшись на бурке под одной из Ак-басаганских юрт, я вздремнул. Тем временем мой несравненный Куромшин скатал на своем рыжем на ближайший горный склон, нарубил ветвей арчи и привез к юртам порядочную вязанку этого топлива. Разведя огонь и почерпнув из Талдык Су воды железным чайником, который Куромшин [642] возил притороченным к седлу, он быстро вскипятил воду и заварил чай. Только что мы уселись пить чай, как к юртам подъехал киргиз из Арчат-булакского кочевья, гоня перед собою трех сторгованных мною баранов. Один из них был немедленно зарезан. Куромшин положил кусок мяса в небольшой котелок, который мы брали с собой в тех случаях, когда имелось в виду на много опередить караван, и принялся за варку бараньего «супчика», как он иногда выражался. Тем временем я угощал чаем старого киргиза, пригнавшего нам баранов. Киргиз был видимо очень доволен; каждый раз, когда я ему предлагал взять еще сахару, он складывал на груди руки и делал «кулдуки», т. е. поклоны. Особенно велико было его удовольствие, когда я, вспомнив про запас лимонной кислоты в переметной седельной сумке, растворил в чайнике несколько кристалликов этого препарата. Само собой понятно, что старый киргиз был моим гостем целый день и принимал очень деятельное участие в истреблении вареной баранины за обедом и ужином.

Около 3 часов пополудни подошел наш караван. К этому времени был готов и суп в малом котелке. Моментально мы его истребили вместе с остатками боурсаков, испеченных в Суфи Курган. Подле этого немного легкого обеда Куромшин, Годобай и наш гость киргиз принялись, общими силами, за приготовление более солидной порции супа в большом котле, который следовал с караваном, и за печение боурсаков.

Меня ожидал между тем неприятный сюрприз. Воронежев пожаловался мне на приступ лихорадки, которая трепанула его во время перехода. При моих расспросах, Воронежеву пришлось сознаться в том, что он болел лихорадкой почти всю эту весну; затем лихорадка как будто прекратилась, а тут явился случай попасть в командировку на Памир. Так как командировка эта очень улыбалась Воронежеву, то он и заявил начальству, что чувствует себя вполне здоровым. Кроме того Воронежев сознался, что сегодняшний приступ лихорадки был по счету уже второй за наше путешествие: в первый раз его била лихорадка 26 мая, также около полудня, на переходе от Лянгара к Гульче под проливнем; но этот первый приступ быль не очень силен, и Воронежев, приписывая озноб действию дождя, не счел нужным доложить мне о своем недомогании тогда же, в Гульче. Было некоторое вероятие ожидать по этим данным, что лихорадка окажется с двухсуточным периодом. Так оно и вышло на самом деле. Я принялся лечить Воронежева хинином; я давал ему это снадобье по лихорадочным дням, малыми дозами, но зато в 4-5 приемов, следующих друг за другом примерно через полчаса; эти повторные малые приемы хинина начинались, по возможности, за несколько часов перед ожидаемым пароксизмом. К средине июня пароксизмы стали ослабевать, а с конца июня Воронежева можно было уже считать совершенно здоровым. [643] Выздоровление Воронежева при трудной походной обстановке я приписываю не столько моей медицинской импровизации, сколько сухому климату Памира. Мне думается, что северным склонам Алая принадлежит будущность между прочим и в том отношении, что современем на них возникнут хорошие климатические и кумысные курорты. Еще большого, но зато, конечно, в еще более отдаленном будущем, можно ожидать в этом отношении от самого Памира.

Не успел я еще покончить с импровизованной медицинской практикой, в виде расспросов Воронежева, как на мою долю выпала и ветеринарная практика: «Ваше В-дие, — доложил мне Желтоухов, — у моего коня сбита спина!»

Сделали коню перевязку, для удержания которой туго «подпоясали» животное седельным катауром.

Покончив со всей этой возней, я вооружился двустволкой и отправился на склоны хребта, замыкающего долину с востока, — по направлению к перевалу Шарт-давану. На этих склонах ютятся довольно значительные заросли арчи. Овраги еще были наполнены снегом. Мои рассчеты встретить здесь «иликов» — малорослых диких козлов Алая — однакоже не оправдались. Утомленный лазаньем по кручам, весь мокрый от беспрестанного проваливанья в талом снегу оврагов, вернулся я к юртам только с наступлением темноты. В моей юрте Куромшин зажег импровизированную, только что смастеренную им лампу. Это была просто-напросто плошка с бараньим салом, налитым в порожнюю жестяную коробку от консервов из сушеной зелени, которую мы клали в суп.

— Смею доложить вашему в-дию, — объяснил Куромшин, — что свечи надо поберегать, а сала у нас много: не пропадать же доброму.

Я не счел нужным протестовать против такого «загоняния экономии» по той простой причине, что плошка Куромшина давала более света, чем свеча, и мне было удобно при таком освещении заняться сравнением моих хронометров.

Когда я покончил с этим делом, Куромшин доложил мне, что «супчик» готов. Я велел принести мне кружку супу, кусок вареной баранины и несколько боурсаков. После того котел был снят с огня и втащен в другую юрту, в которой расположились на ночлег казаки и киргизы. Люди окружили котел, и пошел пир горой. Оживленный русско-киргизский говор, прерываемый взрывами смеха казаков, продолжался, вероятно, долго после того, как заснул на кошме, разостланной на земле под юртой.

Во все время путешествия я держал себя на том же самом продовольствии, на каком были и казаки. Это действовало на казаков самым благоприятным образом. В начале путешествия я приказывал подавать мне мою порцию супа, почерпнутую из общего котла, отдельно. Это я делал не столько в видах поддержания дисциплины, сколько с целью не стеснять казаков, пока они еще не успели ко мне [644] привыкнуть. При походных трудах когда же ведь и погуторить, да посмеяться, как не за обедом? Под конец, когда казаки со мной буквально сроднились, особенно когда мы претерпевали сообща некоторые лишения в дебрях восточного Вахана, трапеза наша стала вполне общей; сделалось это само собой, и тогда оно уже не вредило ни дисциплине с одной стороны, ни веселому настроению казаков с другой стороны. Точно также и спали мы в течение второй половины похода на одной кошме, под открытым небом.

Ночь с 28 на 29 мая в Ак Басаге была свежая, но без мороза — вероятно, благодаря значительной облачности.

Еще вечером 28 числа, во время моих безуспешных охотничьих поисков, были пригнаны в Ак-Басагу из Арчат-булакского «аиля» четыре «кутаза» («Кутаз» — киргизское название яка.), которых я взял в наем для перевозки на Талдык одной из двух казенных ак-басаганских юрт — на это я имел разрешение — и запаса дров из арчи. Перед рассветом 29 мая мы наскоро напились чаю, разобрали одну из юрт и навьючили ее части на трех кутазов; четвертый, самый сильный, предназначался для подъема дровяного запаса. Каракеши навьючили обычным порядком своих лошадей, присоединив к вьюкам мясо только что зарезанных двух баранов, и мы потянулись к подъему на Перевал Талдык. Желтоухов ехал на наемной киргизской лошади: его собственный копь, с перевязкой на спине, был оставлен на Ольгином Лугу на попечении арчат-булакских киргизов.

Выше Ак-Басаги долина Талдык Су обращается в узкое ущелье; русло реки становится крутым, и сама река получает здесь характер бурного горного потока. Дорога, разработанная военными инженерами, представляет все больший и больший уклон. Невдалеке от Ак Басаги видите вы близ дороги жалкую землянку, служащую убежищем от зимней вьюги так называемым «почтовым джигитам», т. е. киргизам, возящим корреспонденцию из Оша в памирский отряд. Эта необитаемая землянка, изредка посещаемая почтаря ми-киргизами, носит, однако же, громкое название «Ак-Басаганской почтовой станции». Эта «станция» замечательна тем, что она представляет «астрономичаский пункт» одной из экспедиций П. К. Залесского. Широта Ак-Басаганского рабата 39° 47' 46''; его долгота от Пулкова 42° 53' 56''; высится он над уровнем океана на 2940 метров. На такой высоте арча встречается здесь еще в изобилии: верхней ее границей можно считать в данной местности высоту в 3400-3500 метров.

От Ак Басаги до высшего пункта перевала Талдыка, если следовать всем зигзагам дороги, около 15 верст, а разность высот обоих мест около 700 метров.

Чем выше мы поднимались, тем грязнее становилась дорога: это было время весенней распутицы для давной местности. Грязь делала подъем крайне тяжким: лошади [645] испытывали припадки удушья; приходилось давать им частые отдыхи.

Особенно крут последний участок подъема. Проложенные тут зигзаги дороги были почти совершенно сглажены потоками весенних вод; местами зияли глубокие рытвины, в которых клокотали мутные ручьи.

Зима 1899-1900 г.г. отличалась на Алае и Памире особой суровостью и, что особенно редко бывает, большой многоснежностью. Весна 1900 г. наступала на этих нагорьях с значительным опозданием и была многоводна. Этим склонен я, между прочим, объяснить те редкие, по здешним местам, весенние ливни, от которых мы страдали на переходах от Оша до Суфи Кургана. В середине июня, перед проходом на Памир большого сменного воинского эшелона, инженерному ведомству предстоял крупный ремонт тех участков дороги с Оша на Пост Памирский, которые пролегают через перевалы... Немалым препятствием к производству таких работ служит непреодолимая лень киргизов. Им платят большие деньги, а они идут на всякую культурную работу более чем неохотно, даже при большой бедности. Между тем недостаточный киргиз охотно нанимается в пастухи за самое скудное вознаграждение. Киргиз средней руки в отношении зажиточности охотно и очень недорого продает свои собственные услуги и услуги своих вьючных животных-коней и кутазов — как путешественникам, кочующим по Памиру, так и воинским отрядам, передвигающимся с одного поста на другой: кочевать — это призвание киргиза.

Наш подъем на Талдык утром 29 мая был значительно затруднен и замедлен отчаянным состоянием дороги. Самые верхние колена последнего, разделанного зигзагами, участка подъема оказались сплошь забитыми снегом. Это был один колоссальный сугроб, зловеще свесившийся с седловины перевала на его склон, обращенный в сторону Ольгина Луга... Нам предстояло лезть по снежной круче целиком. Развьючили лошадей и, после долгих дружных усилий, наработавшись вволю лопатами для проруба в обледенелом сугробе кое-где ступенек и площадок, втащили вьюки наверх в несколько оборотов на руках. Лошадям подсобили влезть при помощи арканов. Что касается до кутазов, то эти удивительные животные «брали» снежную кручу с наклоном чуть ли не в 50° как ни в чем не бывало.

Мы очутились на седловине перевала в 10 часов утра. Высота этой седловины над уровнем моря около 3600 метров. В швейцарских Альпах такие высоты принадлежат к области вечного снега, притом к частям этой области, значительно поднятым над «снеговой линией». На Памире и на Алае снеговая линия очень высока — отчасти вследствие вьюжного положения, а главным образом вследствие сухости климата и скудости осадков. Что касается до Талдыка, то его седловина очищается от зимнего снега в большинстве [646] случаев к концу мая: около средины июня она покрывается жиденькой травкой.

Обычно путники, следующие с караванами по горным странам, подгоняют переходы так, чтобы проходить через гребень того или другого перевала по утру, или хотя бы среди дня. Это для того, чтобы иметь возможность расположиться на ночлег в более низком месте. В виду тех специальных научных целей, которые я преследовал, для меня было важно останавливаться на более или менее продолжительное время именно на больших высотах. Имея в виду эти мои цели, я наметил себе просидеть по трое суток на каждом Из высоких перевалов — Талдык, Кизыл Арт и Ак Байталь, через которые пролегает дорога из Оша на Пост Памирский. Этот план мне удалось выполнить в точности. Само собой понятно, что, договариваясь с Годобаем в Оше, я ставил ему в необходимое условие это далеко не обычное трехсуточное «сиденье» на каждом из высоких перевалов. Годобай согласился, но взял с меня значительно дороже обычного.

Главный Алайский хребет идет между меридианами 42° и 42° 45' приблизительно с запада на восток. На меридиане 42° 45' он круто поворачивает на северовосток. Это колено главного хребта служит водоразделом для бассейнов реки Ак Буры с одной стороны и Талдык Су — Гульчинки с другой стороны. Против Суфи Кургана хребет начинает понижаться и немного севернее этого урочища расщепляется в целый веер второстепенных хребтиков. Около меридиана 43° и под широтою 39° 45' находим начали нового, высокого хребта, который можно рассматривать, как продолжение главного Алайского хребта. Это продолжение идет сперва на северовосток, господствуя над правым берегом Талдык Су, а затем делает несколько зигзагов и поворачивает к востоку, чтобы примкнуть в конце концов к величавой горной системе Тянь Шаня. Таким образом на высоте параллели 39° 45' и между меридианами 42° 45' и 43° главный Алайский хребет претерпевает разрыв. Разрыв этот однакоже не очень глубокий: западное и восточное звенья главного хребта связаны здесь между собой хребтом, по сравнению с ними не столь высоким, хотя и представляющим значительные высоты над морем. Талдык, поднятый над морем на 3600 метров, — самая низкая из седловин, имеющихся на гребне этого соединительного хребта. Талдык лежит гораздо ближе к западному, чем к восточному звену главного хребта. Его широта 39° 46'; долгота 42° 50' от Пулкова. Гребень соединительного хребта имеет в общем форму полукруга, обращенного выпуклостью на юг. Талдык расположен близ западной оконечности полукруга. Верхняя часть ската, по которому проложены зигзаги дороги, спускающейся к Ак Басаге, обращена к румбу ENE. По тому же направлению с перевала открывается величественный вид на восточное звено главного Алайского хребта. [647] Этот восточный участок Алая отличается чрезвычайной крутизной утесов, составляющих его верхний ярус. Большая крутизна склонов хребта препятствует залеганию на нем вечного снега сплошной массой. Снег наполняет только отдельные складки склонов. Хребет представляется вследствие этого пестрым; он имеет суровый, дикий, вид. Спуск с Талдыка в сторону противоположную Ак Басаге направлен на юг. Такова топография Талдыка. На его седловине военными инженерами водружен деревяный столб с чугунной доской, на которой увековечены имена лиц, заведывавших разделкой дороги через перевал.

Около этого столба моя команда установила юрту, которую, в виду сильного ветра, пришлось укрепить несколькими большими камнями. В юрте располагался на ночлег я сам и трое моих казаков. Мы спали на земле, на кошмах. Годобай расставил для себя около юрты бывшую со мной палатку, в которой и проводил ночи на кошме, накрываясь овчинным тулупом.

Так как на Талдыке не было подножного корма, то я отправил, вскоре по водворении нашем на перевале, всех наших лошадей на трое суток назад в Ак Басагу. Лошадей сопровождал каракеш — помощник Годобая — и арчат-булайские киргизы, управлявшие вьючными яками. Эти люди должны были расположиться в оставшейся в Ак Басаге второй юрте и сторожить лошадей. Дабы не доверять каракешу кормление моего верхового коня, а равно и трех казачьих, ячменем, для ежедневного навешивания этим четырем привиллегированным животным торб с драгоценным фуражным продуктом была придумана особая организация. Каждый день, под вечер, один из казаков, захватив с собою четыре торбы с надлежащими порциями ячменя, спускался с Талдыка в Ак Басагу верхом на яке. Оставив яка аргат-булакским киргизам, казак возвращался с пустыми торбами назад на другом яке. Таким образом каждый из яков, так сказать, отбывал «дежурство» на Талдыке в течение суток. «Дежурный» кутаз оставался в течение суток без пищи; но для кутаза это — пустяки. Животное, привязанное волосяным арканом, продетым сквозь ноздри, к помянутому выше столбу, выстаивало целые сутки без малейших признаков нетерпения, с видом полнейшего равнодушия к холоду, голоду и всему окружающему.

Сами мы продовольствовались на Талдыке бараниной, привезенной во вьюках из Ак Басаги. Зарытое в снежный сугроб, мясо сохранило полную свежесть в течение трех суток.

Тотчас по прибытии на Талдык, пока моя команда водружала юрту, я занялся сборкой и установкой магнитного теодолита и других инструментов. С этого времени у меня закипела работа, продолжавшаяся по целым дням в течение моего «сиденья» на Талдыке. Наблюдения магнитные, актинометрические и метеорологические шли непрерывной [648] чередой. Что касается до результатов этих моих исследований, то для ознакомления с ними я приглашаю читателя обратиться к опубликованным уже мною специальным статьям. Скажу только здесь несколько слов о целях этих исследований.

Известно, что планета, на которой мы живем, представляет из себя, между прочим, огромный магнит. Явления, находящиеся в связи с этим фактом, носят название явлений «земного магнетизма». В последнее время в науке все более и более укрепляется взгляд, что всестороннее изучение «земного магнетизма» должно пролить в будущем свет на многие тайны из области «физической жизни» нашей планеты, на многие тайны ее внутреннего строения. Таково теоретическое значение «магнитных наблюдений», производимых как на постоянных станциях, так и путешественниками по малоизведанным странам. К теоретическому интересу магнитных наблюдений присоединяется и чисто практический: магнитные «аномалии», обнаруженные в какой-либо местности, могут указывать на залежи в этой местности железа. Памир оставался до 1900 г. совершенно нетронутым в отношении магнитных измерений. Произвести таковые на Памире представлялось в высокой степени, заманчивым, и я взялся за это дело с поспешностью и горячностью, понятными только для тех, кто выполнял когда нибудь научные работы такого характера, что, в силу назревшей необходимости их осуществления, осуществление это может быть у вас «предвосхищено» другими.

С другой стороны в современной геофизике все более и более выдвигается на первый план изучение того потока лучистой энергии, который изливается на землю солнцем. Это изучение составляет предмет актинометрии. Одна из задач актинометрии — измерение так называемой «инсоляции», т. е. количества тепла, приносимого солнечными лучами в минуту на площадку определенной величины, поставленную перпендикулярно к этим лучам. Таким образом термин «инсоляция», употребляемый в метеорологии, соответствует некоторому понятию, имеющему точное количественное определение: не должно его смешивать с звучащим одинаково с ним термином, употребляемым медиками: последние называют «инсоляцией» болезнь, обусловленную ожогами кожи под действием лучей солнца. «Инсоляция» метеорологов есть не только точно определяемое понятие, но и величина, могущая быть измеряемой — так же, как измеряется, например, давление воздуха, или его температура. Измерение инсоляции только гораздо труднее, чем измерение, например, температуры воздуха, воды, или почвы. Начались попытки измерения инсоляции с сороковых годов прошлого столетия. Но все приборы, которые для этой цели придумывались физиками, все эти «актинометры» или «пиргелиометры», были до самого последнего времени слишком несовершенны, чтобы давать сколько-нибудь точные, могущие иметь научное [649] значение, результаты. Лишь десять каких-нибудь лет тому назад шведский ученый Энгштрем и русский ученый Хвольсон подарили науку актинометрическими приборами, могущими измерять инсоляцию с точностью, достаточною для научных целей. Эти изобретения послужили могучим толчком к развитию актинометрии, этого в сущности важнейшего отдела метеорологии: только благодаря этим изобретениям, актинометрия вступила, наконец, на строго научный путь. По причинам, хорошо понятным для специалистов, изложение которых отвлекло бы меня слишком далеко в сторону, является в высокой степени желательной и многообещающей для науки постановка актинометрических наблюдений на больших высотах, особенно же в сухом, континентальном климате. Нигде в свете нет условий более подходящих к этой цели, как на великих нагорьях Средней Азии. Вот вторая побудительная причина, заставившая меня, вооруженного актинометрами Энгштрема и Хвольсона, устремиться на Памир, — причина не менее могучая, чем та, которая толкнула меня на магнитную рекогносцировку великого азиатского нагорья.

Неприветлива была погода за время моего «сиденья» на Талдыке. От холода мы, правда, не страдали: термометр не спускался ниже двух градусов мороза; а 29-го мая, после полудня, температура воздуха достигала даже 10 градусов тепла. Но ветры донимали нас порядком. По утрам и среди дня держался обыкновенно южный ветер большой силы, чрезвычайно сухой. Под влиянием его значительно поднималась температура воздуха, и небо очищалось от облаков. По вечерам и отчасти ночами через седловину, перевала дул ветер противоположный, от Ольгина Луга. Он нагонял от времени до времени облака, которые иногда окутывали Талдык густой туманной завесой. Особенно красиво выглядывало это нашествие на Талдык туч вечером 29 мая. На исходе девятого часа небо, раньше покрытое облаками, разом очистилось благодаря нескольким резким порывам ветра. Я воспользовался этим обстоятельством и произвел при помощи теодолита наблюдение Полярной Звезды. Только что я отошел от инструмента и подошел к краю северного ската перевала — полюбоваться бездонной пропастью, каковой представляется ночью ущелье Талдык Су, как моим глазам представилось необыкновенно величественное зрелище: темная бездна, разверзавшаяся под моими ногами, казалось, наполнялась снизу водой, быстро прибывавшей и клубившейся бешеными волнами. Это ползли вверх по ущелью густые облака, гонимые ветром от Ольгина Луга, ползли по самой земле, постепенно заполняя ущелье. Наконец, темные массы волнующегося тумана поровнялись с краем обрыва. Еще несколько мгновений, и непроницаемая мгла скрыла от меня силуеты нашей юрты и яка, привязанного к столбу... Еле-еле виднелся еще только огонек под котлом, окруженный каким-то молочно-белесоватым [650] ореолом. Облачный покров, окутывавший от времени до времени в ночное время Талдык, был, конечно, главной причиной того, что нас щадили ночные морозы, могущие в ясную погоду быть очень сильными на высоте в 3 _1/2 версты над уровнем моря. В ночь с 30 на 31 мая тучи, приползшие со стороны Ольгина Луга, разрешились обильным снегом. 29 и 30 мая удалось произвести актинометрические наблюдения. «Инсоляция» оказалась громадной по сравнение с той, какую можно наблюдать даже на юге России, например в Киеве, или Одессе. Для лиц, не посвященных в тонкости некоторых физических законов, может показаться, конечно, странным, что на высоких горах воздух холоден, хотя «инсоляция» — приток тепла от солнца — здесь гораздо сильнее, чем в низменностях. Но это так, и физика дает этому явлению стройное объяснение.

30 мая Воронежева трепала, начиная с полудня, сильная лихорадка. Так как мы ожидали в этот день пароксизма, то больному давались заранее, с утра, малые дозы хинина в несколько, часто один за другим следовавших, приемов. С полдня до вечера приказный пролежал в юрте, тепло окутанный.

Утром 1 июня были пригнаны на Талдык наши лошади и четыре яка для перевозки юрты и дров. Я протащил ак-басаганскую казенную юрту до Кизыл Арта; по окончании же моей работы на этом высоком перевале, я доставил юрту с нанятыми мною киргизами арчат-булакского «аиля» назад — в Ак Басагу.

Пока разбирали и навьючивали на кутазов юрту, казачьи лошади поели ячменю. Рана у лошади Желтоухова начала гранулироваться. Я разрешил казаку ехать на ней, надевши седло ближе к заду.

Около 9 часов утра караван начал спускаться с Талдыка по южному склону. Снег, выпавший накануне, теперь быстро таял под влиянием теплого южного ветра; грязь на южном склоне хребта была невылазная; лошади и кутазы буквально увязали. Спуск, сперва очень крутой, стал несколько отложе, когда мы поровнялись с одним из истоков речки Талдык, текущей на так называемую «Алайскую долину», к которой лежал и наш путь. Это третья речка с наименованием «Талдык» в горной системе Алая. Вообще в географическом «словаре» кочевников, бродящих по азиатским нагорьям, повторения названий очень часты. Оно и понятно: язык киргиза беден, а между тем необозримые горные области Средней Азии представляют такое обилие вершин, перевалов и речек. Если с одного и того же перевала текут две речки по противоположным склонам хребта, через который ведет перевал, то обе речки получают почти всегда одно и то же название, притом в большинстве случаев тождественное с названием перевалу. Самые названия почти всегда очень характерны: то эти названия служат меткой харатеристикой вида или [651] свойств данного географического объекта, то они основаны на преданиях о выдающихся событиях, связанных с той или другой местностью. В дальнейшем читатель встретит множество примеров, подтверждающих сказанное.

Дорога спускается вниз по ложбине южного Талдыка недолго: затем она забирает в сторону от речки, на восток, и начинает опять подниматься — на сравнительно невысокий перевальчик Катын Арт, ведущий через побочный отросток Алая.

Но вот мы наконец и на «Алайской долине», увидать которую — было давнишним нетерпеливым моим желанием. Мы спустились на эту «долину» близ той ее части, которая носит название урочища Сары таш, что значит «Пестрые камни». Пришлось дать небольшую передышку лошадям, утомленным тяжелой дорогой. Мы сварили себе чай. Особенно накинулся на эту благотворную жидкость Воронежев, который в течение всего утреннего перехода то и дело доставал из кармана припасенные заранее порошки хинина и высыпал себе это горькое снадобье на язык... Отдохнувши, двинулись дальше, направляясь поперек «Алайской долины» — к урочищу Бор Добе.

«Алайская долина», иначе «Долина Большого Алая», в сущности представляет из себя высокое продолговатое плато, окаймленное с севера хребтом Алайским, а с юга еще более могучим хребтом, который носит название «Заалайского» и принадлежит уже к горной системе Памира. Ширина плато — с севера на юг — от 20 до 25 верст. Оно представляет в общем заметный наклон к северу. Так, если вдоль идти меридиана Бор Добы с севера на юг, высота плато над морем возрастает от 3050 метров — у Сары таша — до 3300 метров — у Бор Добы. Плато имеет кроме того легкий наклон к западу: вдоль него течет с востока на запад река Кизыл Су, впадающая затем под названием Вахша в Аму Дарью. Кизыл Су течет многими рукавами, которые тянутся почти под самым Алайским хребтом. Река принимает в себя множество притоков с обеих сторон: это все быстрые потоки, несущиеся с обоих исполинских хребтов, которые окаймляют высокую «долину» Алая. Особенно густа сеть притоков, несущихся к Кизыл Су с юга, со склонов могучего хребта Заалайского. Кизыл Су значит «Красная Вода». Действительно, если смотреть на долину Кизыл Су с ближайших возвышенностей Алайского хребта, то эта широко разветвленная река с ее бесчисленными притоками представляется в виде громадной сетки из рыжих нитей. Особенно своеобразен бывает вид на долину сверху среди лета, когда эта долина покрывается густой травой, и красноватая паутина ее водных артерий вырисовывается на ярко-зеленом фоне. Кирпичный цвет воды Кизыл Су обусловлен, во-первых, взвешенными в этой воде минеральными частицами: склоны обоих горных хребтов, с которых бегут в Кизыл Су бешеные потоки, [652] изобилуют красной глиной. Второй причиной оригинальной окраски самой реки и особенно ее левых притоков является то обстоятельство, что русла реки и этих притоков представляют сплошные россыпи рыжевато-красной гальки. Особенно много красной гальки и красной глины на хребте Заалайском. Вот почему эпитет «кизыл», т. е. «красный», почти всегда пристегнут к названиям местностей, лежащих в области этого величавого хребта. Так, один из снежных великанов Заалайского хребта носит название Кизыл Агын (высота его — 6620 метров); перевал через этот хребет, которым пролегает дорога на Пост Памирский, называется Кизыл Арт; в восточной части того же хребта есть перевал Кизыл Бель.

Около меридиана 43° 20' хребты Алайский и Заалайский соединяются между собой поперечной грядой, идущей приблизительно с севера на юг. Эта гряда представляет из себя восточную границу «Алайской долины»; она же служит частью великого среднеазиатского водораздела: на западных ее склонах — истоки Кизыл Су, принадлежащей к Аральскому бассейну; с восточных ее склонов бежит в китайский Туркестан другая Кизыл Су, принадлежащая к бассейну Тарима.

Несмотря на то, что Алайская «долина» приподнята на три версты над уровнем моря, долина эта одевается летом роскошной травой. Благодаря своей огромной площади, она свободно прокармливает стада алайских киргизов; нередко на нее спускаются со своими стадами и памирские киргизы. Этим объясняется самое название «Алай», которое кочевники приурочивают именно к долине Кизыл Су: «Алай» значит «рай». Распространение этого названия на суровый хребет, господствующий над долиной с севера, принадлежит уже географам. Весной в долине Алая можно встретить целые ковры цветов. Флора этого замечательного плато, конечно, очень своеобразна и до сих пор еще не вполне изучена. Летом 1900 года для изучения алайской флоры был командирован академией наук известный наш ученый г. Литвинов. Литвинов сделался жертвой трудных условий кочеванья по горам: при спуске с одного из перевалов он сломал себе ногу и, привезенный сперва в лазарет Гульчинской казачьей сотни, а затем в Ошский военный госпиталь, тяжело проболел в течение нескольких месяцев.

Если представить себе в воображении, что каракиргизский «рай», этот своеобразный цветущий луг, высящийся на три версты над морем, перенесен в другое место и поставлен относительно географической широты и количества атмосферных осадков в условия, в которых находятся, например, хотя бы швейцарские Альпы, то это была бы снежная пустыня и зимой, и летом, это был бы «фирновый котел» какого-нибудь исполинского ледника. Так, вероятно, оно было и на самом деле — в одну из отдаленных геологических эпох, носящую название «ледникового периода». [653]

При разнообразии травяной растительности в долине Алая, древесные породы отсутствуют здесь совсем; нет даже арчи. Деревьев нет и на южных склонах Алайского хребта: нет их и на Памире, за исключением немногих отдельных оазисов, приютившихся на западных и южных скатах этого угрюмого нагорья.

Главный представитель фауны Алайской долины — сурок. Дыры сурочьих нор попадаются здесь буквально на каждом шагу, особенно между Кизыл Су и Заалайским хребтом.

В урочище Сары-таш дорога раздвояется: к югу идет ветвь на пост Памирский; к востоку отходит ветка на Иркештан и далее на Кашгар. Это — путь довольно торный, которым следуют многочисленные караваны, поддерживающие в течение лета торговые сношения Ферганы с Кашгарией. В последние годы, после доведения Среднеазиатской железной дороги до Андижана, особенно бойко пошел в ход наш керосин. Из Оша в Кашгар тянутся летом огромные караваны с этим продуктом. Керосин перевозится в особых жестяных сосудах. На каждое животное навьючиваются две одинаковые жестянки, симметрично свешивающиеся по бокам вьючного седла. Жестянки бывают двух размеров: большого — для верблюдов; меньшего — для лошадей. Кашгарская дорога идет вверх по течению Кизыл Су, почти все время правым берегом. Через горную гряду, соединяющую северный и южный хребты, дорога переваливает проходом Таун-Мурун, имеющим высоту в 3400 метров над морем. Затем она спускается в долину другой Кизыл Су, текущей в Кашгарию. На этой Кизыл-Су расположен наш военный пост на китайской границе — Иркештан, возвышающийся на 2600 метров над морем. С средины июня по конец августа, т. е. в сезон торговых караванов, дорога эта очень оживлена. От Сары-таша до Иртештана, если ехать верхом и притом налегке, можно добраться в один перегон.

Мой караван направился от Сары-таша прямо на юг, по Памирской дороге. По ней движения несравненно меньше, чем по Кашгарской. Торговым караванам почти не приходится заглядывать на Памир: разве какой-нибудь коробейник сарт привезет иной раз на 5-6 вьючных лошадях «галантерею» для продажи киргизкам малолюдны и редких «аилей». Несколько раз в год, а имени в летние месяцы, Памирская дорога оживляется походами воинских эшелонов малочисленного Памирского отряда и движением Продовольственных транспортов. Большую же часть года дорога эта пустынна: обычно на ней можно встретить только скачущего характерным галопчиком джигита-киргиза с «почтовой» сумкой за спиной; да и то зимой почта ходит на пост Памирский чуть ли не раз в месяц. На крутых подъемах, где полотно дороги разделано, она еще напоминает дороги культурных стран. На ровных плато, [654] как, например, у берега озера Кара-Куля, определенной дороги не существует. В Алайской долине она еле заметна, представляя узкую тропинку, протоптанную по этому своеобразному лугу. На лишенных же травы берегах Каракуля ее даже и не видно: об ней напоминают только разбросанные широкой полосой следы вьючных животных, отпечатанные на пустынном лёссе, скелеты этих животных, да еще сложенные из камней кучи, отмечающие версты. От Оша до Сары-таша версты отмечены деревянными столбами: от Сары-таша до поста Памирского — кучами камней: доставка на Памир деревянных столбов потребовала бы слишком значительных расходов. Все расстояние по дороге от Оша до поста Памирского — 385 верст: столбы приходятся на участок в 150 приблизительно верст: на всем остальном протяжении торчат каменные кучи. Все остальные памирские дороги — между отдельными постами — верстовых знаков не имеют совсем и далеко не так разделаны, как «большак» с Оша на пост Памирский.

Только что мой караван тронулся из Сары-таша и перешел в брод Кизыл Су, как суховей, дувший раньше от группы пиков Кауфмана и Кизыл Агына, сменился ветром от Талдыка. Быстро налетел свинцовый Nimbus, и поднялся снежный буран. По временам раздавались раскаты грома; молний однакоже видно не было. Престранное впечатление производила эта гроза при обстановке, напоминающей зиму! Буран свирепел однакоже все больше и больше: завеса от падающего снега становилось все гуще и гуще: скоро нельзя уже было ничего различить в двух— трех шагах расстояния. Наши кони тревожно фыркали и упирались... Пришлось остановиться и простоять на месте около часа. «Хорош каракиргизский "рай"», думалось мне: «рай с такими мятелями в июне месяце!» Алайская долина всего на всего еще только «земной рай» каракиргиза. Рай небесный, рай для душ умерших, его верования отодвигают в места еще более холодные — на снежную макушку Муз Таг Ага, т. е. «Отца снежных гор», первого памирского великана, занимающего видное положение в списке горных исполинов всего земного шара.

Но вот снежная завеса начинает редеть. Мы двигаемся вперед, направляясь по компасу. Идем медленно, так сказать ощупью, чтобы не переломать лошадям ног на бесчисленных сурочьих норах. Часам к 6 вечера буран прекращается совсем. Наступает затишье. Морозит. Долина покрыта слоем снега в четверть аршина толщиной. Невысокая еще весенняя травка спряталась под снегом вся; ландшафт — совершенно зимний. Теперь, после того как просветлело, мы можем ориентироваться уже точно. Оказывается, что мы уклонились в сторону от настоящей дороги всего на какую-нибудь версту. В зрительную трубу я легко различаю выдающиеся над снежной равниной правильно расположенные бугорки. Это — каменные верстовые кучи, засыпанные [655] снегом. Куромшин различает их невооруженным глазом. Мы возвращаемся на дорогу. Ехать приходится все таки тихим шагом из-за предательских сурочьих нор, тем более, что надвигаются сумерки.

Но вот наконец и Бор Доба. Мы въезжаем в настеж открытые широкие ворота каменного рабата. Этот рабат, гордость инженер-полковника Б. Я. Мощинского, на половину врыт в природную возвышенность, имеющую вид громадного утюга. Двор рабата производит впечатление уголка какого-нибудь крепостного форта. Впечатление это еще более укрепляется, когда вы проникаете со двора в один из трех бетонированных казематов, из которых один называется «офицерской комнатой», другой «комнатой для джигитов», а третий представляет из себя конюшни. Неказисты эти памирские рабаты; но зимой, когда на «Крыше мира» царит сорокоградусная стужа, не только проезжий по делам службы чин Памирского отряда, но и «почтарь» каракиргиз не раз помянет добром строителей рабата... Не дешево, разумеется, обошлись казне эти сооружения среди отдаленной от культурных мест горной пустыни.

За поздним временем я отменил расстановку юрты, которую мы привезли с Талдыка, хотя ночлег в рабате и не обещал быть приятным. Я приказал киргизам, сопровождавшим вьючных яков, тащить эту юрту завтра «чем свет» дальше, на перевал Кизыл Арт.

В Бор-Добинском рабате меня встретили командированные в мое распоряжение с поста Памирского казак Круглов и «отрядной джигит» киргиз. Круглов, с нашивками «приказного», имел взволнованный вид. «Ваше в-ие», — доложил он мне, — «у нас — происшествие». Оказалось, что Круглов был выслан мне навстречу не один, а в сопровождении другого казака, Максютова. Кроме верховых, они имели еще одну вьючную лошадь — для подъема провианта и фуражного ячменя. Эти три казачьи лошади паслись на «подножном», близ рабата. 31 мая около Бор Добы разразился снежный буран, хотя и не столь сильный и продолжительный, как тот, который захватил нас на переходе 1 июня. Во время этого бурана три казачьи лошади пропали... Максютов и два киргиза отправились 1 июня еще «до света» на поиски.

Что делать, мне пришлось, для первого знакомства, хорошо распечь приказного Круглова за ротозейство.

Поужинав черными сухарями с чаем, мы расположились на ночлег в рабате. Ложась на кошму, разостланную на бетонном полу рабата, я приказал Куромшину разбудить меня, если Максютов вернется ночью. Мне однакоже не спалось в банной атмосфере офицерской комнаты, подогреваемой железной печкой. Около полуночи раздался лошадиный топот и ржанье. Я надел валенки, накинул полушубок и вышел наружу. В этот момент в ворота рабата входили две лошади. Полная луна позволила мне ясно разглядеть, что на одной из них сидел толстый киргиз, а [656] на другой помещалось двое всадников — казак на седле и тощий киргизенок сзади, на крупе. Казак оказался Максютовым; толстый киргиз был — Халмет Аширкуль Оглы, один из именитых туземцев Памира; худощавый парнишка — конюх Халмета. Халмет — лицо, состоящее на государственной службе: он — «амин» памирских кара-киргизов, т. е. помощник памирского «волостного» управителя. Весь восточный Памир, обширная территория которого прокармливает каких-нибудь 10000 душ кочевников, представляет одну только «волость»; другая «волость», с полуоседлым таджицким населением, обнимает ту часть западного Памира, которая не вошла в состав вассального нам бухарского ханства. Обе эти памирские волости — киргизская и таджицкая — находятся под военным управлением: они состоят в ведении Памирского отряда. В 1900 г. управителем, или старшиной, восточной волости был киргиз Кокан-бек; западной управлял влиятельный рошанский таджик, по имени Саркиор. Что касается до алайских киргизов, то они составляют особую волость, подчиненную Ошскому уездному начальнику. В должности алайского «волостного» я застал знаменитого Кара-бека. Восточно-памирский старшина имеет нескольких помощников, которые называются «аминами». Халмет Аширкуль Оглы был «амином» северо-восточного, так называемого Рангкульского участка, граничащего с Кашгарией и Алайской областью. Бор Доба — конечный пункт Рангкульского участка по памирской дороге; это урочище считается преддверием Памира. Вот почему встретил меня в БорДобе Халмет, поджидавший здесь моего прибытия уже несколько суток. Теперь он возвращался с поисков пропавших казачьих лошадей; две лошади, принесшие трех всадников, были собственные Халметовы: поиски не увенчались успехом, хотя казак и его спутники киргизы прорыскали без малого сутки по ближайшим ущельям Заалайского хребта. Неприветливо встретил я памирского сановника: я велел Максютову, который, как оренбургский татарин, объяснялся по-киргизски, объявить «амину», что за пропажу казачьих лошадей ответит он, амин. Халмет почтительно скрестил на груди руки и молча сделал «кулдук» — низкий поклон. Само собою понятно, что досталось тут от меня и Максютову...

Теперь оставалось только лечь спать. Предварительно я полюбопытствовал однакоже измерить температуру воздуха и температуру поверхности снежного покрова, так как мороз показался мне значительным. Было около половины первого, когда я покончил с этими измерениями. Термометр показал -5° в воздухе и -9° (по Цельсию) на поверхности снега. Лучеиспускание снежной поверхности было, следовательно, довольно значительно в эту тихую, безоблачную ночь на высоте 3300 метров над морем. Это тем более замечательно, что воздух во время помянутых измерений не мог быть очень «теплопрозрачным»: луна была окружена [657] отчетливым светлым кольцом, угловой диаметр которого я оцепил приблизительно в 45°; стало быть, в воздухе содержались ледяные кристаллики.

Несмотря на открытое окно, я забылся лишь на короткое время тяжелым, кошмаристым сном в гнетущем воздухе рабата. Вскочивши на рассвете, я проводил киргизов с четырьмя яками, которые потащили юрту и дрова на подъем Кизыл-Арта, и вышел за ворота рабата, чтобы освежиться прогулкой. Нагулявшись, я взошел на плоскую крышу рабата — полюбоваться освещенными восходившим солнцем снежными шапками великанов северного Памира — Пиков Кауфмана и Кизыл Агына. В это самое время из ущелья, из которого вырывается на Алайскую долину река Кизыл-Агын. появилось несколько скакавших во весь опор лошадей. Когда эта группа несколько приблизилась, я разглядел на задней лошади всадника-киргиза, который отчаянно махал арканом, подгоняя скакавших впереди трех коней. Это были наши пропавшие казачьи кони: они заблудились во время бурана и прибрели к киргизской юрте, приютившейся в ущелье Суек-тур, которое выходит в долину реки Кизыл-Агына; киргиз, хозяин юрты, догадавшись по «таврам», что лошади — казачьи, счел своим долгом согнать их в Бор-Добу. Понятно, я щедро наградил киргиза и пригласил его на чаепитие, во время которого усердно угощал его кристалликами лимонной кислоты, что видимо доставляло ему большое удовольствие. Между тем моя команда начала вьючить и седлать. Конюх Халмета зарезал барана, припасенного для меня амином. Мясо взяли во вьюки; небольшую порцию баранины приторочил к своему седлу Куромшин. Около 6 часов утра мы покинули Бор-Добу. Я, Куромшин и Халмет поехали вперед рысью. Нам предстояло подниматься вверх по ущелью реки Кизыл-Арт, истоки которой находятся невдалеке от перевала того же наименования, перевала, ведущего через могучий Заалайский хребет. Река Кизыл-Арт впадает в Кизыл Су восточнее Кизыл Агына. Несколько выше Бор-Добинского рабата обе реки сходятся в одно общее широкое ложе, устланное мелко раздробленной галькой; каждая из них течет по этому ложу несколькими рукавами, и ближайшие друг к другу рукава обеих рек сливаются вместе. Против самого рабата небольшое клинообразное возвышение снова разделяет эти сплетшиеся между собой реки; при дальнейшем своем беге к Кизыл Су они все более и более расходятся.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: По Памиру. Путевые записки Б. В. Станкевича // Русский вестник, № 8. 1904

© текст - Станкевич Б. В. 1904
© сетевая версия - Thietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1904