НОВИЦКИЙ В. Ф.

ИЗ ИНДИИ В ФЕРГАНУ

Пребывание в Кашгаре.

Русское консульство. Британский агент. Характер города. Китайская администрация. Визит к дао-таю. Чиновник дао-тая. Китайский обед. Ответный визит дао-тая. Зяфет у купеческого старшины. Войска Кашгарии. Приготовления к отъезду.

Встреченный нашим консулом, я узнал, что он получал от китайских властей постоянные извещения о моем путешествии и ожидал меня как раз в этот день. Навстречу [238] мне были высланы два казака из консульского конвоя, но они направились по другой дороге и не встретились со мной.

В консульстве мне отвели прекрасное помещение, в котором я прожил 12 дней, пользуясь любезным, чисто русским гостеприимством со стороны нашего консула. Мои люди нашли себе достаточно помещений в стенах консульства, но лошадей пришлось поставить в ближайшем караван-сарае.

Российское Генеральное консульство в Кашгаре, условленное дополнительным Пекинским договором 1860 года, учреждено в 1882 году (Генеральным оно стало несколько позже.). Первым консулом был назначен хорошо знакомый уже тогда с Средней Азией Николай Федорович Петровский, занимающий эту должность с выдающимся успехом по сие время, т. е. беспрерывно в течение 20 лет. Всякий согласится, что оставаться так долго на такой должности, требующей немало знаний, трудолюбия и энергии, вдали от родины, среди азиатов, при невозможности пользоваться благами европейской культуры — не малый подвиг со стороны европейца. Продолжительное пребывание Н. Ф. в крае создало ему здесь совершенно исключительное положение, сравнительно с положением наших других консулов в Центральной Азии. Он пользуется большим влиянием в Восточном Туркестане и местные китайские власти не предпринимают ничего серьезного без его одобрения. Он успешно борется с английским влиянием, проникающим сюда из Индии, и отражает всякое поползновение Англии усилить его в этой стране, естественно тяготеющей, по своему географическому положению, к Средне-Азиатским владениям России. Рядом с нашим консулом присутствие в Кашгаре британского политического агента мало заметно. В своих сношениях с китайскими властями Н. О. энергичен, настойчив и с честью поддерживает на этой окраине Поднебесной Империи престиж России. Наш консул хорошо известен повсеместно в Восточном Туркестане [239] и не только среди служилого и торгового класа, но и вообще среди населения, пользуясь редкой для представителя иностранной державы популярностью. Известность Н. Ф. как консула далеко заходит за пределы Восточного Туркестана: о нем знают в Тибете, в Кашмире и даже в Индии, в чем мне приходилось лично убеждаться. Живя в пункте, который является узлом важнейших сообщений Русского Туркестана с Центральной Азией и западного Китая с Индией, Н. Ф. Петровскому часто приходилось оказывать гостеприимство и содействие европейским исследователям, среди которых он пользуется редким уважением и почетной известностью. Во многих географических сочинениях, посвященных Центральной Азии, его имя упоминается с благодарностью за серьезные услуги, оказанные им авторам.

Отрадно видеть в пределах азиатской державы деятельность нашего представителя, клонящуюся к утверждению русского влияния и к распространению обаяния русского имени.

Обратимся теперь к другим членам нашего консульства, образующим небольшую русскую колонию в столице Кашгарии. Эта колония состояла в то время из следующих лиц: секретаря консульства С. А. Колоколова, начальника конвоя сотника В. П. Шебалина, врача С. Д. Беспалеца и таможенного чиновника М. А. Кошкарова.

Конвой при консульстве состоит из полусотни, командируемой от одного из казачьих полков, расположенных в Семиреченской области (Семиреченского или Сибирских), в составе 60 человек при 20.000 патронов. В то время конвой был от 1-го Семиреченского казачьего полка. Полусотня сменяется каждые два года по распоряжению военного губернатора Семиреченской области.

При консульстве не существует постоянной должности врача, что следует, конечно, признать весьма ненормальным явлением, потому что ближайший к Кашгару пункт, в котором можно получить врачебную помощь — г. Нарын, [240] Семиреченской области, расположенный в 200 верстах от него. В течение нескольких последних лет, в виду появления в Индии чумы, в Кашгар командируют из Русского Туркестана ежегодно на разные сроки врачей для наблюдения за санитарным состоянием Кашгарии. С. А. Беспалец был командирован из г. Пржевальска, Семиреченской области и в скором времени ожидал уже смены.

В Кашгаре не существует таможни, но сюда назначен недавно, по ходатайству нашего консула, таможенный чиновник, который регистрирует и пломбирует товары, отправляемые из Кашгара в Россию. Это освобождает товары от досмотра в пограничном пункте Иркештаме, хотя не освобождает торговцев от обязанности переходить границу только в этом месте.

Из перечисленных мною лиц только начальник конвоя и секретарь консульства имели при себе семьи; остальные, оставив свои в России, жили на холостом положении.

Консульство расположено на берегу р. Кизыл-су (Кашгар-дарьи), на одной из окраин города на участке земли, подаренном в его полное владение китайским правительством. Его здания состоят из нескольких одноэтажных глинобитных домиков с плоскими крышами, расположенных весьма близко друг от друга; они образуют внутри небольшой двор и окружены невысокой глинобитной оградой.

В смысле обороноспособности, имеющей для консульств не малое значение в Центральной Азии, наше Кашгарское консульство оставляет желать весьма многого; однако, в этом отношении помощь должна прийти уже извне, потому что в распоряжении консула нет достаточных денежных средств для приведения своей резиденции в оборонительное состояние и им сделано уже все, что возможно. На случай беспорядков в Кашгаре, в консульстве составлено соображение о способе обороны своих зданий и даже намечены места, где необходимо поставить посты для лучшего наблюдения за окружающей местностью. [241]

Весь день до позднего вечера мы провели в оживленных разговорах. Уходя к себе спать, я взял у консула пачку русских газет и, несмотря на усталость, еще долго читал их; хотя многие из них были за прошлые месяцы, но интересовали меня не менее новых: ведь я не знал почти ничего, что делалось в отечестве за последние семь месяцев.

Европейская колония Кашгара не исчерпывается русскими. Здесь есть и английский представитель, не имеющий, впрочем, консульского звания, а именующийся «политическим чиновником при британском резиденте в Кашмире, откомандированным в Кашгар по китайским делам». Служебное положение британского агента, его влияние и авторитет гораздо слабее, чем нашего консула, что покажется несколько странным, если принять во внимание, что англичане уже лет 30-35 упорно стремятся к утверждению своего политического и торгового влияния в Кашгарии, направляя туда целый ряд научных и торговых экспедиций с разнообразными целями, поддерживая с начала 80-х годов торговое движение между Ладаком и Яркендом и принимая всевозможные меры для оживления торговли, особенно индийским чаем, который сулит им в будущем большие барыши на рынках Средней Азии.

В бытность мою в Кашгаре, британским политическим агентом состоял мистер Мекертни, бывший в то время в отпуску в Европе.

Говоря о европейской колонии Кашгара, следует упомянуть также и о миссионерах (преимущественно католических), которые в том или другом числе, по постоянно находятся в этом городе. Каким путем обращают они, да и обращают ли кого-нибудь, в христианство — неизвестно, какие обстоятельства привели их сюда — об этом известно еще менее, но зато достоверно известно, что они ведут здесь жизнь не приличествующую миссионерам и не внушают мусульманам ни малейшего уважения к христианской религии. [242]

На следующий день после приезда я отправился осматривать город, надеясь найти в столице Кашгарии что-либо заслуживающее обозрения; однако, я был сильно разочарован, увидевши такой же грязный и тесный городишко, как и все, виденные мною раньше. Кашгар, пожалуй, даже и не больше Яркенда; его базары ни своими размерами, ни оживлением, ни разнообразием своих товаров не превосходят Яркендских. Общий характер города точно такой же, как и прочих городов Кашгарии: те же узкие кривые улицы, извивающиеся среди серых глиняных стен садов, те же грязные базарные площади с навесами из тростниковых цыновок, те же лавки и чай-хане, та же пестрая, грязная толпа, беспрестанно двигающаяся по базару и наполняющая воздух шумом и гамом, рев ишаков, ржание лошадей, дикие окрики погонщиков... и над всем этим и сильнее всего — вонь, врывающаяся на улицу со дворов, служащих свалками для всевозможных нечистот в самом неограниченном количестве...

«Андижанцы» и здесь держат в своих руках всю торговлю; они имеют в Кашгаре большие караван-сараи, куда складываются привозимые товары и где устанавливаются на них цены.

В один из первых дней своего пребывания в Кашгаре я отправился с визитом к Кашгарскому дао-таю.

Но раньше, чем описывать мое свидание с китайским сановником, считаю не лишним, в дополнение к тем кратким сведениям, которые я уже сообщил при общем обзоре административного строя Кашгарии (см. стр. 191-193), сказать еще несколько слов о китайской администрации вообще и о должностях дао-таев в особенности.

Я уже говорил, что должность дао-тая представляет нечто среднее между губернатором, контролером и прокурором и что власть его не всегда распространяется на определенную територию. Слово дао-тай означает — «столб закона», человек, указывающий правые пути, человек, дающий [243] деятельности местной администрации известное направление, но сам, вообще говоря, не вмешивающийся в управление. Впрочем, в этом общем положении бывают различные исключения и на дао-таев иногда возлагают непосредственное заведывание какой-либо отдельной отраслью управления.

Кашгарский дао-тай ведает орошением, надзором за земледелием, собирает подати и заведует почтами в районе своего дао-тайства. По судебной части его власть весьма ограничена: он лишь представляет, со своими заключениями, все поступающие к нему от окружных и уездных начальников судебные дела в Урумчи, в управление Не-тая (Ань-Ча-шэ-сы), имеющее значение главной судебной инстанции Сянь-цзянской провинции. Всем дао-таям Восточного Туркестана предоставлена исполнительная и судебная власть над кочевым населением дао-тайства; таким образом, дао-таи ведают этим населением непосредственно. Кашгарскому дао-таю, кроме того, поручено заведывание внешними сношениями Кашгарии и торговлей с соседними странами (с Русским Туркестаном, с Тибетом и с Афганистаном). Власть дао-таев над войсками совершенно ничтожна и ограничивается общим наблюдением за службой пограничных постов. Войсками непосредственно ведает командующий войсками Кашгарии (Ти-ду), живущий в крепости Янги-шааре.

Официальный титул Кашгарского дао-тая довольно громкий: «Великого Дайцинского государства заведующий гражданскими и торговыми делами и военный начальник в Кашгаре», хотя вместо него иногда употребляется другой, более скромный — «Дао-тай четырех открытых для торговли городов» (Кашгар, Янги-Гисар, Яркенд и Хотан.).

Из вышеизложенного видно, что круг административной деятельности дао-таев довольно неопределенный. Столь же неопределенны круг обязанностей и размер власти и более низших начальников, что, конечно, вполне естественно [244] в малокультурной стране с еще неустановившимися формами административного строя. Окружные и уездные начальники собирают подати, заведуют орошением, полицией, почтовыми сношениями и ведают гражданским и уголовным судом в первой инстанции, за исключением брачных и наследственных дел, предоставленных ведению туземных судей-казиев.

По наложению взысканий на население окружные и уездные начальники пользуются весьма большой властью, которая, в сущности, не ограничена никакими законоположениями. Одна лишь смертная казнь изъята из их власти и присуждается властью губернатора. Несмотря на это, смертные приговоры встречаются довольно часто в судебной практике китайцев; казнь назначается, обыкновенно, за убийство и производится с тем необыкновенным цинизмом и с той холодной жестокостью, которая свойственна, кажется, одним лишь китайцам. Преступника ставят на колени с опущенной головой, обнажают ему шею, палач мечом сначала дотрогивается до нее, как бы нацеливаясь, а затем одним ударом отрубает голову. Из наказаний, практикуемых китайцами, заслуживает упоминания — надевание на шею 4-угольной доски, аршина полтора в квадрате и толщиной дюйма два, с прорезом для шеи. Преступник, носящий такую доску, не может, конечно, лежать и испытывает ужасные неудобства.

Управление каждого китайского начальника изобилует низшими чиновниками, писарями и переводчиками. Непосредственно около населения стоит туземная администрация: беки (волостные), юз-баши (сотники), он-баши (десятники) и кук-баши (заведующие орошением), являющиеся непосредственными исполнителями распоряжений окружных и уездных начальников.

Как видно из этого краткого очерка кашгарской администрации, она весьма и даже слишком многочисленна для этой несчастной страны, разорявшейся в течение нескольких веков [245] всякими проходимцами, раздиравшейся междоусобиями и обиженной самой природой, надвинувшей на нее из соседней пустыни море песков. Если принять во внимание, что вся эта армия чиновников всевозможных степеней или недостаточно обеспечена содержанием от казны, или не получает такового вовсе, вследствие чего вынуждена вознаграждать себя из средств населения, то станет понятным тяжелое положение последнего. Вообще, грустную картину являет собой административная жизнь этой китайской окраины! Продажа должностей, начиная от высших до низших, взятки с злоупотреблениями, незаконные поборы, конфискации имущества и виноватых и невинных — вот система управления Кашгарией. Население изнывает под бременем этого гнета, но терпит и, вероятно, еще долго будет терпеть, не будучи в состоянии сбросить с себя это бремя; разбросанное в этой обширной стране небольшими групами по оазисам, отделенным друг от друга пустынными местностями, привыкшее в течение веков к их обособленности, а иногда и враждебности, лишенное национального самосознания, несмотря на свою одноплеменность, оно не может оказать дружного сопротивления этим могучим волнам алчности, сребролюбия и жестокости, которые уже столько времени неудержимо несутся из-за серо-желтых песков Гобийской пустыни...

Однако, вернемся к Кашгарскому дао-таю.

Во время моего пребывания в Кашгаре наш консул вел переговоры с дао-таем о каких то контрабандистах, китайских подданных, обнаруженных на нашей територии, убивших нашего стражника и убежавших в Кашгар. Их, повидимому, укрывали китайские власти, подкупленные преступниками, а наш консул требовал их розыска и привлечения к ответственности. Не получивши к тому времени удовлетворительного ответа от дао-тая, Н. Ф. Петровский не считал удобным ехать к нему, почему и поручил сопровождать меня секретарю консульства. [246] Предупредивши заблаговременно дао-тая о нашем желании посетить его, мы отправились к нему пешком, запросто. Несмотря, однако, на нашу скромность, мы встретили в ямыне дао-тая ту же театральную и смешную торжественность, которую мне приходилось наблюдать несколько раз в своем путешествии по Кашгарии: ряд больших и малых дворов, несколько ворот, внезапно распахиваемых, шеренги каких то слуг в смешных одеяниях и наконец комически серьезная фигура самого дао-тая, ожидавшего нас при входе в приемную. После первых приветствий, мы сели на почетных сиденьях, предназначенных для аудиенций, и начали, при помощи переводчиков, те странные разговоры, которые говорятся в подобных случаях с китайскими сановниками.

Беседа разнообразилась чаем, подававшимся в маленьких, закрытых крышечками китайских чашечках и дастарханом.

Дао-тай еще не старый по летам, но уже довольно дряхлый мужчина, с тем типичным китайским лицом, по которому легко ошибиться лет на 20 в определении возраста человека. Во время разговора он был с нами необыкновенно любезен и смеялся без всякой причины, почти за каждой фразой, предполагая, вероятно, что этим он проявляет особенное внимание к нашим словам. С. А. Колоколов, хорошо зная подобных «сановников», обращался с дао-таем довольно свободно и, между прочим, на прощанье похлопал его по животу, приглашая приходить в консульство пить русскую водку. Дао-тай, весьма польщенный таким дружеским обращением, смеялся и крепко пожимал наши руки.

При дао-тае состояли два китайских чиновника; с обоими я вскоре же познакомился, встречая их в консульстве, куда они приходили почти каждый день. Один из них, драгоман, назывался Фудалоем, а другой, чиновник для дипломатических сношений, — Джендалоем. Оба они хорошо владели русским языком, которому выучились в школе переводчиков в Урумчи. С Фудалоем я встречался реже, чем с [247] Джендалоем, с которым хорошо познакомился. Это был молодой, добродушный китаец, с весьма благообразным для китайца лицом, прозванный нами Иваном Данилычем. Он имел жену, маленькую китаянку с густо набеленным лицом, сильно подведенными глазами и ногами, изуродованными китайской обувью и ребенка, симпатичную с черными глазками девочку, еще не тронутую ни китайской косметикой, ни кокетством китаянок.

Находясь в Кашгаре, я хотел ознакомиться с китайской кухней, о произведениях которой мог судить в то время только по рассказам. Я надеялся получить приглашение на обед к дао-таю, но когда стало ясно, что он по скупости не устроит званого обеда, мы с С. Д. Беспалецем откровенно признались Джендалою в своем желании ознакомиться с их столом и на следующий же день были приглашены к нему обедать.

У Ивана Данилыча мы нашли почти европейскую обстановку, хотя он жил в довольно грязном помещении вблизи китайского ямына (присутственного места). Сервировка стола оказалась смешанная, русско-китайская: возле каждого прибора лежали и традиционные китайские палочки для еды. Последние делаются из белого или черного гладко обточенного дерева, размерами несколько больше обыкновенного карандаша, четырехгранны в основании и круглы на конце; они доставляются из внутреннего Китая, где главное их производство сосредоточено в Кантоне. Китайцы чрезвычайно ловко едят этими палочками, держа их в одной руке, но мы никак не могли справиться с ними, почему были вынуждены обратиться к содействию ножей и вилок.

Обед состоял из многочисленных блюд, подававшихся на европейской посуде. Здесь были щи с рисом (ши-фан), вареные молодые поросли бамбука (юй-лан-пен), вареный молодой камыш, грибы (мо-гу-тан), маринованные водоросли, битая яичница с какой-то икрой, жареная баранина (ян-ё), [248] жареные утки (сяо-яо) и крутые яйца, подверженные особым способом гниению. Последние оказались такими же, как и те, которые я получил в подарок в Шахидуле от пограничного китайского начальника и выбросил на первом же биваке, считая их тухлыми.

Одним из лучших лакомств китайского стола считается «еен-во», гнезда морских ласточек, особенным способом маринованные. Гнездо состоит из слизистого, студенистого вещества, выделяемого ласточками и служащего материалом для его постройки. Говорят, что добывание этих гнезд сопряжено с большими трудностями, потому что строящие их морские ласточки водятся у скалистых морских берегов юго-восточного Китая; однако, большой спрос на них и хорошая цена заставляют промышленников преодолевать все препятствия. В Кашгаре коробка еен-во, величиной с большую коробку омаров, стоит около 30 рублей. К сожалению, нам не пришлось отведать этого блюда, потому что в то время его невозможно было достать в городе.

Китайцы очень любят свиное и собачье мясо; для последнего они даже откармливают особую породу маленьких собак.

Не скажу, чтобы я остался доволен китайским обедом; конечно, может быть все, что нам подавали и не скверно само по себе, но, во всяком случае, ко всему этому нужно привыкнуть. Бывали минуты, когда я жалел, что напросился на этот обед, потому что необходимо было, если и не есть, то хоть пробовать кушанья. Я легко вздохнул, когда после обеда мы вышли из столовой в соседнюю комнату, где был приготовлен чай.

Через несколько дней дао-тай отдал мне визит при довольно торжественной обстановке. Накануне ко мне явился китаец с визитной карточкой дао-тая (красной бумажкой с китайской надписью), предупреждавшей о прибытии китайского сановника. [249]

Дао-тай ехал в невысокой арбе, запряженной мулом, которого вели под уздцы разряженные слуги. Десятка два людей, частью китайцев, а частью мусульман, одетых в разноцветные курмы, халаты и плащи, в разнообразных и довольно смешных головных уборах, несли на длинных шестах какие то значки, знамена и булавы. На знаменах находились грубые изображения драконов, на значках — китайские надписи. Несколько музыкантов извлекали из каких то медных и деревянных инструментов очень неприятные и несогласные звуки.

Дао-тай во время беседы часто смеялся, как и при нервом нашем свидании, но, выйдя на двор, сразу принял серьезный и торжественный вид. Когда он уехал из консульства, еще долго были видны медленно двигавшиеся значки и знамена, колыхавшиеся среди плоских крыш узких, извилистых переулков.

Незадолго до моего приезда в Кашгар, среди местных Ферганских сартов, русско-подданных торговцев, состоялись выборы нового торгового старшины (аксакала), служащего посредником между ними и консулом. По установившемуся здесь обычаю, вновь избранный старшина угощает всех местных купцов обедом. Зяфет (как называется это угощение у туземцев) состоялся в саду на одной из окраин города.

Кроме нескольких десятков «Андижанцев», на зяфете присутствовали: наш консул со всем составом консульства и гостями и дао-тай со своими чиновниками. Следование консула на зяфет отличалось подобающей торжественностью. Аксакал во главе конного отряда «Андижанцев» заехал за нами в консульство и мы отправились в следующем порядке: впереди ехало отделение казаков с начальником конвоя, за ними — консул с врачом в экипаже, за консулом остальные чины консульства и я верхами, за нами «Андижанцы», а в хвосте — опять отделение казаков. По пути к месту обеда пришлось проехать почти весь город, население которого пришло в [250] большое смятение от такого редкого зрелища; улицы и переулки немедленно же оказались запруженными любопытной толпой, собравшейся из ближайших кварталов. Когда мы прибыли к саду, избранному для зяфета, здесь уже собралось много туземцев, стоявших рядами по обе стороны входа и почтительно приветствовавших нашего консула. Дао-тай прибыл со своими чиновниками после нас.

Для нас и китайцев был приготовлен под навесом, убранным красной материей, большой стол. Сарты уселись по восточному, на земле вокруг большого пруда, составляющего здесь такую же необходимую принадлежность каждого сада, как и в Яркенде. Перед ними лежали длинные цыновки, уставленные фруктами, леденцами, орехами и пряниками. Подобное же угощение стояло на столе, поставленном для нас под навесом. Как известно, на востоке обед начинается со сладкого и идет в порядке, совершенно обратном европейскому, а потому как мы, так и сарты начали со сластей. Сидя за дастарханом, мне пришлось наблюсти презабавный случай с дао-таем. Наевшись вдоволь всевозможных сладостей, он вынул из кармана большой красный платок и начал накладывать в него различные лакомства; глядя на это занятие, мы с трудом удерживались от смеха. Набравши полный платок, он завязал его, уложил в объемистый карман своей парадной курмы и сказал, что съест эти сладости дома.

Сидя в стороне от сартов, я следил за их движениями, их приемами еды и их разговором. Азиатская трапеза не лишена известной оригинальности, сопровождаясь некоторыми приемами, весьма характерными для Востока. Первое, что поражает наблюдателя, — это торжественная тишина и серьезное настроение, царящие во время еды; все имеют вид людей, совершающих весьма важное дело. Насколько эти туземцы подвижны, деятельны, разговорчивы и крикливы на базаре, настолько они серьезны, малоподвижны и молчаливы за обедом.

Когда гости в достаточной мере оказали внимание [251] сладостям и фруктам, прислуга убрала большие подносы с остатками дастархана. За сладким следовал плов (паляу). Но пока это кушание еще не было подано, прислуга принесла несколько кунганов с большими металическими чашками и, зачерпнувши ими грязной воды из пруда, обходила гостей, умывавших этой водой свои руки. Когда умыванье рук было окончено, слуги разнесли большие подносы с горячим дымящимся пловом. Гости засучили широкие, длинные рукава своих ярких халатов и торжественно, среди тишины, прерываемой лишь голосами, раздававшимися из-за нашего стола, приступили к еде. О том, как туземцы едят плов, я говорил в описании своего пребывания в Яркенде, а потому не буду теперь повторять этого. Поевши плова, все облизывали пальцы и вытирали их своими длинными цветными полотенцами, которыми подпоясываются сарты. После плова подали шурпу, которую пили чашками, зачерпывая ими из больших сосудов, расставленных на земле.

Обед, поданный нам, был в сущности такой же, но стол был сервирован по-европейски. После обеда подали чай и мы еще долго сидели в тенистом прохладном саду, ведя бесконечные разговоры.

Уже солнце клонилось к закату, когда, поблагодаривши хозяина за угощение, мы направились к выходу. Туземцы, собравшиеся у ворот сада, с низкими поклонами проводили консула и дао-тая. Мы вернулись в помещение консульства тем же порядком и при той же торжественной обстановке, как и при следовании в ту сторону.

Кончая описание своего пребывания в Кашгаре, мне еще остается сказать несколько слов о китайских войсках Кашгарии.

В гарнизонах этой провинций постоянно содержится от 15 до 25 лянз (отдельных частей), из коих не более трети — конницы. Артилерийских лянз, кажется, здесь нет. Пушки состоят в известном количестве при пехотных и конных [252] лянзах. Штатная численность лянзы: пехотной — 500, а конной — 250 человек; в действительности же всегда менее, по крайней мере, на половину. Деньги, отпускаемые на содержание недостающих до штата солдат, поступают, конечно, в карман войсковых начальников. Вообще же, взятки, злоупотребления, продажа должностей и обогащение высшего насчет низшего, составляют в войсках столь же обычные явления, как и в местной администрации.

Кашгар имеет наибольший гарнизон, от 8 до 12 лянз, остальные же крупные населенные пункты (Яркенд, Хотан, Аксу и Марал-баши) от 1 до 3 лянз. Гарнизоны Кашгара и Яркенда расквартированы в Янги-шаарах, укрепленных китайских кварталах, а прочие гарнизоны — в импанях, или укрепленных казармах. Следует однако заметить, что Янги-шаары и импани укреплены весьма плохо.

Вооружение и снаряжение солдат весьма плохи. Оружие содержится отвратительно.

Китайский солдат имеет очень непривлекательный вид. Форменная одежда, состоящая, собственно, из одной лишь курмы с большими цветными кругами (вроде мишеней) на спине и груди, одевается только во время учений, а в остальное время солдаты ходят в собственных лохмотьях. Плохое питание, вследствие скудного продовольствия и постоянное курение опиума делают китайских солдат слабыми, худыми и бледными; увлечение наркозами, кроме того, придает их лицам тупоумное выражение.

Несомненно, что войска этой отдаленной провинции Китая весьма плохи и что китайское владычество может опираться на подобную военную силу только в странах с таким мирным населением, каково население Кашгарии.

Перед своим отъездом из Кашгара я получил подарки от дао-тая и его дипломатического чиновника; первый прислал мне две коробки чая и две фарфоровые вазы, второй — одну коробку чаю и четыре фарфоровые чашки. Поблагодаривши их [253] обоих через одного из переводчиков консульства, я покончил свои сношения с китайскими властями Кашгара.

Перед выступлением из города мне пришлось сформировать свой маленький караван в несколько ином составе, чем прежде. Двое из моих ладакских туземцев, Умар-шах и Рахим, попросились у меня обратно в Лей, на что я охотно согласился, имея возможность нанять людей из Кашгара. Консул советовал мне отпустить всех моих людей, продать лошадей, а путешествие окончить на наемных лошадях, которых я мог нанять здесь с проводниками, но такому решению воспротивился Корбан, заявивший, что, взявшись сопровождать меня до г. Оша, он хочет непременно совершить со мной весь путь до этого города. Вместе с ним изъявил желание следовать дальше и Азис. При такой готовности этих добрых туземцев разделять со мной и впредь трудности путешествия, мне было жалко отказываться от их услуг и отсылать их обратно в Ладак. Я решил продолжать путешествие с ними, а взамен ушедших ладакцев нанял двух кашгарцев, из коих одного с вьючной лошадью. Таким образом, мой караван состоял теперь из двух верховых (моя и Корбана), 4 вьючных лошадей (3 мои, 1 наемная) и 4 туземцев. Вьючную лошадь с проводником до г. Оша я нанял за 11 рублей, что представляет собой обыкновенную плату за вьюк в торговых караванах, совершающих путь между Кашгаром и Ошем.

В добавление к туземному штату моего каравана, консул назначил в мое распоряжение двух казаков конвойной полусотни, которые сопровождали меня до Иркештама.

Итак, довольно сидеть в Кашгаре, где любезность и гостеприимство консула и удобства, доставленные мне в консульском помещении, успели уже разбаловать меня. Пора двигаться дальше, пора опять углубиться в серо-желтую выжженую степь, а затем в узкие ущелья гор, отделяющих меня от отечества! Пора опять под открытое небо, с его знойным [254] солнцем в течение дня и холодным блеском бесчисленных звезд ночью!

В предгорьях Тянь-Шаня.

Опять в дороге. Андижан-кичик. Сел. Мин-юл. Канджуган. Флора. Равнина Кизыл-ой. Киргизские скачки. Кургашин-кани. Долина Уксалыра. Машруп. Р. Кизыл-су. Урочище Сары-таш. Китайский форт Улюгчат. Награ-Чалды. Р. Кизыл-су.

12-го августа утром я выслал свой караван под начальством Азиса вперед, до урочища Андижан-кичик, где я решил ночевать, а сам с Корбаном остался еще в городе. Наконец, в первом часу дня, после обеда у консула, напутствуемый добрыми пожеланиями членов русской колонии, я покинул Кашгар.

В этот день стояла очень жаркая погода, что в связи с пылью, покрывавшей толстым слоем дорогу и вздымавшейся тучами из-под лошадиных копыт, делало переход весьма неприятным. Верст пять от Кашгара мы ехали садами, между глинобитными стенами, а затем выехали на равнину, почти лишенную растительности и усеянную мелкой галькой. К югу эта равнина простиралась далеко за р. Кизыл-су, но к северу она ограничивалась верстах в двух от дороги невысокими серыми возвышенностями — крайними южными предгориями Тянь-Шаня. На этой пустынной равнине мы перешли в брод несколько узких и неглубоких протоков р. Кизыл-су, вода которой имеет весьма характерный для этой реки кирпично-красный цвет.

Около 4 часов пополудни мы прибыли к отдельно стоящему среди равнины двору (курганче), на берегу одного из упомянутых протоков. Это место называется Андижан-кичик (Андижанская переправа). Мой караван уже расположился здесь на ночлег, а Азис уже что-то варил в наскоро сложенном очаге. Шагах в 30 от курганчи находилась небольшая група деревьев, под тенью которых я разбил свою палатку. В 4 часа дня туркестанское солнце греет летом еще весьма сильно, а потому тень древесной листвы оказалась весьма благодетельной. Спустя час после моего [255] прибытия на бивак, приехал посланец от Кашгарского дао-тая, привезший для нас последние подарки: несколько снопов клевера, мешок ячменя, несколько дынь и корзину персиков.

На нашем биваке отдыхал консульский почтовый джигит, выехавший из Кашгара одновременно с моим караваном. Почтовое сообщение Кашгарского консульства с г. Ошем поддерживается конными почтарями-туземцами (джигитами), состоящими на службе у консула. Они выезжают в определенные дни из конечных пунктов и совершают переезд от г. Кашгара до г. Оша (424 версты), без перемены лошадей, в 12 суток.

Почтовый джигит, отдохнувши и наболтавшись вдоволь с моими туземцами, с закатом солнца выехал дальше. Впоследствии оказалось, что, едучи всю дорогу до г. Оша впереди нас, он в попутных селениях предупреждал сельских властей о скором прибытии моего каравана, почему мы везде находили без труда продовольствие, фураж и удобные места для биваков.

К вечеру дневная жара сменилась прохладой; с заходом солнца быстро сгущались сумерки и на окружавшую нас равнину незаметно спустилась темная, южная ночь. Я лежал на бурке возле своей палатки и любовался яркими звездами, рассыпанными по небосклону. Итак, я опять на свободе среди гор, опять под открытым небом, с высоты которого теперь так кротко сияют бесчисленные звезды. Как хорошо чувствуешь себя в этой простой, но величественной обстановке! Как ясно и безмятежно становится на душе от общения с природой!

На следующий день мы продолжали наше движение к западу. Дорога, пригодная для колесного движения, пролегает по-прежнему по широкой песчано-галечной равнине; горы подходят здесь и с южной стороны, отделяя дорогу от реки рядом невысоких, бесплодных холмов. Пройдя более половины пути до селения Мин-юл, мы встретили у дороги на холме [256] развалины какого то древнего укрепления. К сожалению, с нами не было никого, кто мог бы дать мне какие-либо пояснения как об этих развалинах, так и о многих других, которые мы встречали на нашем пути в Россию.

Вблизи этих развалин, у дороги, обнаруживается небольшой ручей Силь-аб, несущий свои воды от с. Мин-юл в р. Кизыл-су. Следуя вверх по Силь-абу, мы в 11-ом часу утра достигли этого селения. Здесь находится китайский пост, на котором осматривают паспорты проезжающих и где я должен был предъявить свой билет, выданный мне консулом на проезд до русской границы.

Около поста меня встретил сельский староста, сарт, предложивший мне угощение. Оказалось, он приготовил для меня помещение для ночлега, но я, желая проехать в этот день несколько более, отказался здесь ночевать. Я выслал свои вьюки вперед, а сам вместе с Корбаном принял приглашение старосты напиться чаю. Отдохнувши, мы скоро нагнали свой караван.

За селением горы несколько отступают к северу и к югу, давая возможность галечной равнине шире развернуться в стороны. Кругом — совершенная пустыня: ни селений, ни киргизских кочевий, а одни лишь редкие развалины, придающие этой местности еще более унылый и грустный характер. За Мин-юлом мы встретили их в двух местах: верстах в 12 от этого селения, — небольшой, старый караван-сарай с двумя юртообразными помещениями из глины и в 18 верстах за ним — укрепление Каранглик. Последнее состоит собственно из двух укреплений, одного у дороги, а другого в версте от нее к северу. Оба они находятся на левом берегу ручья Урюк, пересекающего дорогу и текущего с севера. Укрепления состоят из земляных валов и глинобитных стенок, сильно попорченных от времени, но, повидимому, не очень старой постройки; вероятно, их давность не восходит далее времен Якуб-бека, прилагавшего в [257] последние годы своего правления Кашгарией огромные усилия к укреплению северной границы своего государства и, в особенности, в тех местах, где проходят караванные пути из Кашгарии в Русский Туркестан.

Мы хотели заночевать возле Каранглика, но по близости не оказалось ни топлива, ни подножного корма, а потому пришлось идти далее. За укреплениями горы опять с обеих сторон близко подходят к дороге и местами последняя превращается в узкое дефиле, по дну которого медленно струится бедный водою ручей, впадающий в Урюк вблизи укреплений.

Лишь около 6 часов вечера мы добрались до селения Кан-джуган, широко раскинувшегося на обширной, междугорной равнине, сменившей пройденное нами дефиле. Селение состоит из нескольких десятков киргизских зимовок или отдельных дворов с высокими глинобитными стенами; внутри каждого двора находится сакля с навесами, служащая в зимнюю стужу помещением для мелкого скота и домашней птицы, потому что сами хозяева-киргизы даже зимой предпочитают жить в юртах, расставляемых возле или внутри этих дворов. На крышах навесов бывают иногда сложены скудные запасы клевера, хотя заготовление фуража на зиму не в обыкновении у ленивых, беззаботных кочевников. В середине августа зимовки еще пустовали, а потому я нашел в одной из них достаточно помещения для своего каравана. Я расположился вне двора, потому что толстый слой навоза, покрывавший всю его внутренность, показался мне непривлекательной подстилкой для моих походных войлоков. С закатом солнца рядом с нашим биваком стал на ночлег китайский транспорт, следовавший в Кашгар и состоявший из нескольких арб, нагруженных различными товарами. Каждая арба была запряжена четырьмя лошадьми весьма оригинальным способом: одна лошадь в корню, в оглоблях, а три в ряд — в уносе. [258] Среди возчиков был один лишь сарт, остальные были китайцы, в коротких синих штанах и синих рубахах.

С шумом, гиканьем и щелканием длинных бичей подъехали они к зимовке, с трудом установили все арбы в ряд, отпрягли лошадей и пустили их в поле.

Скоро возле, арб запылал огонь небольшого костра, вокруг которого уселись арбакеши (возчики) и еще долго доносились в мою палатку странные звуки непонятной мне речи и треск сучьев, пылавших в костре. Вблизи пофыркивали лошади, бродившие вокруг бивака в поисках за травой, а где то вдали заливались звонким лаем собаки.

Флора равнинной Кашгарии, на пути от Раскемских гор до южных предгорий Тянь-Шаня, не богата и не разнообразна.

Древесная растительность, не считая, конечно, различных культурных видов, состоит, преимущественно, из тополя (Populus alba), тограка (Populus diversifolia), ивы (Salix sp.), шелковицы (Morus nigra), абрикосового дерева (Armeniaca vulgaris), яблони (Pyrus Malus) и груши (Pyrus communis).

Из кустарников я встречал здесь, главным образом вдоль по течениям рек и ручьев, где они образуют местами густые заросли: джиду (Elaeagnus sp.), облепиху (Hippophaё rhamnoides), шиповник (Rosa sp.), мирикарию (Myricaria elegans и M. germanica), тамарикс (Tamarix sp. gallica?), барбарис (Berberis sp. ulicina?) и камыш (Phragmites communis), на старых полях возле селений — Sophora alopcuroides, а на пустынных местах — джантак (Alhagi camelorum) и Calligonum comosum.

Из травянистых растений попадались следующие: Lepyrodiclis glandulosa, просвирник (Malva verticillata), горох (Pisum arvense), медунка (Medicago lupilina), донник (Melilotus officinalis), бобы (Oxytropis sp. diffusa?), Tribulus silvestris и T. terrestris, дикая рута (Peganum Harmala), дурнишник (Xanthium strumarium), полынь (Artemisia sp. stricta?), астра (Aster [259] sp.), Karelina Caspia, крестовник (Senecio pedunculatus), чертополох (Carduus nutans), салат (Lactuca sativa), одуванчик (Taraxacum officinale), осота (Sonchus sp. spinosus?), Mulgedium Tataricum, ковыль (Stipa sibirica), вьюнок (Convolvulus arvensis), капуста (Brassica arvensis), кресс (Lepidium latifolium), редька (Raphanus sp.), подмаренник (Galium sp.), паслена (Solanum nigrum), мята (Mentha arvensis) и млечник (Glaux maritima).

14-го утром китайцы уехали с рассветом, а мы выступили около 8-ми часов утра. Колесная дорога шла дальше на запад по равнине, ограниченной уже довольно высокими горами и покрытой во многих местах киргизскими кочевьями; особенно к северу от дороги, вдоль гор, на протяжении 7-8 верст были разбросаны юрты кочевников, уже спустившихся с соседних хребтов и бывших на пути к своим зимовьям. Верстах в 16-ти от Кан-джугана эта равнина, известная у местных киргиз под названием Кизыл-ой, суживается. Вообще, следует заметить, что почти вся местность, по которой пролегает дорога из Кашгара до русской границы, состоит из последовательных расширений и сужений, образующих то междугорные равнины, то неширокие проходы в горах.

В 2-х верстах за биваком мы прошли развалины какого то селения, а верстах в 4-х встретили обширное киргизское кладбище, возле которого застали большую толпу конных киргиз. Из расспросов оказалось, что жители окрестных кочевий устраивают сегодня скачки, составляющие одно из любимых развлечений кочевников. Мы хотели посмотреть на них, но не могли их дождаться: киргизы без конца съезжались со всех сторон, а скачки все не начинались. Скачущие нагнали нас уже в дальнейшем пути. Их было человек пятнадцать, все мальчики не старше 12-15 лет. Проскакавши верст 5 от кладбища, они поворачивали и скакали обратно. В одном месте мы встретили киргиза, который [260] вез на своей лошади одного из скакавших мальчиков, лежавшего поперек седла в бесчувственном состоянии с окровавленной головой; бедняга сильно расшибся, свалившись с лошади на полном скаку.

Верстах в 6 не доходя рабата (Рабатом называется в Средней Азии отдельный двор, служащий для отдыха путешественникам. Рабаты строятся на караванных путях богатыми туземцами, ханами, эмирами и т. п. лицами; постройка их считается делом угодным Богу. Большинство рабатов в Кашгарии и Русском Туркестане построены давно, еще в период управления страной туземными ханами.) Кургашин-кани, дорога разветвляется; я с Корбаном ехал впереди вьюков и по ошибке повернул на правую, которая вывела нас вверх по сухой лощине к невысокому перевалу, с которого мы спустились к небольшому ручью. Не видя за собой вьюков, мы, однако, усомнились в верности взятого направления и, вероятно, еще долго сомневались бы, теряя напрасно время, если бы не встретили киргиза, набиравшего из ручья воду в бурдюки, навьюченные на осла. Он объяснил нам, что дорога на Иркештам пошла влево, а та, по которой мы шли, ведет на угольные копи, разрабатываемые китайцами в горах, при истоках ручья.

Получивши это указание, мы переправились через ручей и поехали вниз по его правому берегу. Ручей течет в высоких и крутых берегах по ложбине шириной от 30 до 40 саженей и подходит то к одному, то к другому берегу. Местами у воды встречаются травянистые полянки, одиночные деревья (дикая груша, карагач) и кусты шиповника, облепихи и барбариса. Добравшись до рабата Кургашин-кани, мы вышли на прежнюю дорогу и решили остановиться здесь на ночлег. Скоро прибыли вьюки и мы стали хозяйничать в одиноком рабате, вероятно, давно не видавшем такого оживления, какое мы внесли в него со своим караваном. Один из моих кашгарцев съездил на соседнее кочевье за [261] хозяином-киргизом, который сообщил нам, что на кочевье нас ждали и приготовили для нашего ночлега юрты по требованию консульского почтового джигита, предупредившего аульного старшину о нашем приезде. Но нам было хорошо и в рабате, вдали от кочевников с их назойливым любопытством, вдали от грязи их юрт и вдали от свирепых киргизских собак, не дающих прохода посторонним посетителям кочевий.

К вечеру, когда лошади достаточно выстоялись, их погнали на пастбище на другую сторону ручья, где они паслись под присмотром двух кашгарцев и казака.

На следующий день первая половина нашего перехода пролегала по невысоким холмам, сложенным из песчаника и глинистых сланцев. Колесная дорога прекратилась у западной оконечности Кизыл-оя, а дальше пошла тропа, то ясно обозначавшаяся на мягких скатах холмов, то терявшаяся среди гальки в сухих руслах горных потоков. Местами в лощинах мы встречали редкий кустарник, но травы здесь нигде не было, а окружавшие нас возвышенности были совершенно бесплодны. Верстах в 20 от ночлега, тропа круто повернула к югу и мы вошли в широкую долину ручья Куш-уяк, покрытую травянистой растительностью и зарослями облепихи, ивняка и других кустарников.

Пройдя версты две по ручью, мы прошли мимо киргизского кладбища с мазарами и круто повернули к западу, обогнув большой горный мыс, служащий водоразделом Куш-уяка и ручья Уксалыр, в долину которого мы вышли. Долина Уксалыра изобилует травой, кустарниками и даже небольшими трупами деревьев, оживляющих унылый вид соседних пустынных возвышенностей. Влево от тропы попадаются обширные, болотистые, топкие луговины с кочками, среди которых встречаются глубокие впадины с водой, как бы естественные колодцы, которые, собирая в себя воду, испаряющуюся в них быстрее, чем на травянистой поверхности болота, [262] способствуют осушению местности. Я с одним из казаков ехал левее тропы и мы, незаметно для себя, попали в эти болота, из которых едва выбрались после продолжительных блужданий по кочкам.

Пройдя развалины бывшего здесь когда то китайского поста, мы спустились к руслу Уксалыра, на противуположном берегу которого нашли небольшое киргизское кочевье. Переправившись в брод через ручей, мы расположились возле него биваком.

В этом месте мы оставили долину р. Уксалыра и повернули опять к западу, чтобы пересечь один из горных отрогов, отделявших нас от р. Кизыл-су и выйти в ее долину. Местность до последней, несмотря на сильно гористый характер, представляет один из самых однообразных, самых унылых и самых бесплодных переходов за весь наш путь по Кашгарии.

Вскоре за кочевьем нам пришлось подниматься на сравнительно высокое (около 8,500 ф. над ур. м.) плоскогорье, раскинувшееся верст на 10 к западу. Подъем — крутой и весьма неудобный. Тропа идет зигзагами по узкому коридору, сжатому скалистыми, крутыми, местами почти отвесными боками, высоко поднимающимися над дном этого ущелья. Весной, когда окрестные снега сильно тают или после больших дождей, по дну этого коридора стремительно бежит грозный поток, сокрушающий все встречаемое им на пути своего движения. Не дай Бог случиться здесь в это время какому-нибудь каравану!

Поднявшись на край плоскогорья, мы оказались у развалин старого укрепления Машруп, построенного когда то правителем Кашгарии Якуб-беком, и, повидимому, прикрывавшего вход в долину р. Уксалыра. Мои кашгарцы рассказывали мне, что в этом укреплении было когда то колодец, глубина которого, вследствие возвышенного положения местности, достигала до 1.000 ф.; если принять во внимание несовершенство способов и инструментов, которыми могла [263] производиться здесь эта работа, то глубина колодца представляется, конечно, невероятной. Впрочем, тот кто знает, с какой непреклонной решимостью и упорством приводил Бадаулет в исполнение свои замыслы, тот может быть и поверит, что подобный колодец существовал, если Якуб-бек хотел сделать это укрепление обитаемым для гарнизона.

За развалинами форта расстилается к западу плоскогорье, покрытое бесчисленными, невысокими, бесплодными холмами. Серо-желтые и однообразные, они тянутся один за другим, наводя грусть и тоску на путешественника. Тропа причудливо извивается среди них и приводит, наконец, на высшую точку плоскогорья, на перевал Шур-булак (8.600 ф. над ур. м.), от которого нужно уже спускаться к р. Кизыл-су. Спуск в долину этой реки идет сначала по узкой, а затем по широкой лощине, известной под названием Туграк-сая. По сухому галечному дну этой лощины мы спустились к реке, оставленной нами еще под самым Кашгаром. Она течет здесь в высоких берегах несколькими рукавами, разделенными между собой галечными отмелями. Вода в реке имеет такой же кирпично-красный цвет, как и в Кашгаре, что происходит от присутствия в ней красных глин, вымываемых рекой в своем верховье из береговых осадочных пластов. На дне лощины, вблизи воды, встречаются в большом количестве травянистые полянки, заросли кустарников и отдельные деревья; ее же скаты, а также и окрестные горы — совершенно бесплодны.

С этого места окружающая природа принимает уже величественный вид: горы становятся более высокими и широкая долина реки, раздвигая их, придает горной картине грандиозный характер.

Мы поехали левым берегом, постепенно спускающимся ко дну реки, среди густых, кустарных зарослей. Скоро река, постепенно приближаясь к левому краю долины, подошла вплотную к нему, сделав движение по этому берегу невозможным. Приходилось переходить в брод на другую сторону. [264]

На Кизыл-су нет определенных бродов; быстрое течение, песчано-глинистый грунт и резкое повышение уровня воды в известные часы дня от таяния горных снегов при истоках реки, все это меняет положение и качество бродов. Поэтому каждый караван отыскивает броды сам для себя, что, вообще говоря, весьма утомительно, а иногда и опасно. К нашему удовольствию, вблизи того места, где мы подошли к воде, уже переправлялся в брод большой караван на ишаках, нагруженных тюками с хлопком, а потому нам не приходилось терять времени на поиски брода. Последний оказался очень глубоким, почему погонщики этого каравана, подмочивши несколько вьюков, развьючили ишаков, перегнали их вплавь на другой берег реки, а хлопковые тюки стали перевозить на четырех верховых лошадях. Тюков было весьма много и переправа затянулась до позднего вечера. Мы уже давно стояли биваком на правом берегу реки, в роще, в урочище Сары-таш, около каких то заброшенных хижин, когда они закончили утомительную переправу и собрались вблизи нашего бивака, чтобы отогреться у костра после многочисленных холодных ванн в красных волнах Кизыл-су.

Переход 17-го августа был нашим последним переходом по китайской земле.

Выступивши с бивака в 7 часов утра, мы пошли правым берегом реки и верстах в двух от ночлега прошли мимо китайского укрепления Улюгчат, расположенного вправо от караванной дороги, среди обширной, луговой поляны, поросшей вблизи реки деревьями и кустами. Улюгчат — глинобитный форт, четырехугольной формы, с зубчатыми стенами. Снаружи он имеет довольно внушительный вид, но в действительности едва ли заслуживает названия укрепления. Вокруг него ютятся глиняные избушки, служащие, повидимому, для жительства гарнизона. Ни возле них, ни около укрепления не было видно ни души, хотя Улюгчат занят небольшим [265] китайским гарнизоном из нескольких десятков солдат, состоящих под командой какого то опального генерала, сосланного сюда из внутреннего Китая.

Мы миновали форт, не будучи замечены китайцами, которые непременно задержали бы нас под предлогом осмотра наших документов, а в действительности для того, чтобы поглазеть на нас или что-нибудь выпросить.

От Улюгчата мы шли то по дну долины, постоянно пересекая многочисленные протоки реки, то по высоким береговым терасам. В 15 верстах от форта в реку Кизыл-су впадают один против другого с севера и юга два ручья. При впадении южного стоит небольшое заброшенное укрепление, пост Награ-Чалды. Против него на левом берегу реки находятся какие то развалины. Пройдя укрепление, мы перешли Кизыл-су в брод и вступили в ущелье северного ручья, называемого то Награ, то Игином. Он несет поразительно чистую, прозрачную воду, что особенно бросается в глаза после красных вод Кизыл-су. Нижняя часть ущелья поросла лиственным лесом и кустарником и покрыта густым травянистым покровом. После серых голых гор, бесплодных лощин, однообразных, унылых плоскогорий пройденного нами от Кашгара пути, это ущелье показалось нам восхитительным. Пройти мимо такого места не останавливаясь представлялось невозможным, а потому, доехавши до какой то землянки, возле которой киргизы косили траву, мы сделали привал, чтобы отдохнуть в благодатной тени деревьев; ведь уже целую неделю мы шли под горячими лучами солнца, не имея возможности где-либо укрыться от них. Наши лошади с жадностью бросились щипать сочную траву, доходившую им до брюха. Киргизы принесли нам откуда то творогу и мы закусили.

Ущелье ручья Награ составляет излюбленное место киргиз, кочующих по Кизыл-су. Кочевники находят здесь все, что необходимо для них и для их многочисленных стад: хорошую воду, топливо и великолепные пастбища. [266]

Когда мы собирались тронуться в дальнейший путь, в нескольких шагах от нас из лесу показались два китайца; один из них потребовал от меня, через одного из казаков, говоривших по-тюркски, предъявления ему моего паспорта. Я осведомился — кто он? Оказалось, что это какой то «старший» из Улюгчата, обязанный осматривать документы у проезжающих. Я приказал казаку передать китайцу, что если он и действительно тот, за кого он выдает себя, то он должен производить осмотр документов или в укреплении, или на каком-либо пропускном посту, а не приставать к путешественникам в лесу; а потому, не считая себя обязанным предъявлять своего паспорта всякому встречному китайцу, я предлагаю ему убираться. Китаец помялся, несколько сконфуженный и отошел в сторону. Мы уехали.

Проехав верст 5 по ручью, мы достигли обширной луговой поляны, среди которой стоит четырехугольное, глинобитное укрепление Игин, занятое гарнизоном из нескольких солдат, набранных из местных киргиз. Около него находилось в то время несколько киргизских кочевий. Здесь тропа круто поворачивает налево и переходит на правый берег ручья, возле заброшенного мусульманского кладбища.

От Игина мы шли уже на юго-запад, по невысоким горам левого берега р. Кизыл-су и около 7 часов вечера спустились опять к реке в 4-х верстах от нашего пограничного поста Иркештама. Мне хотелось в тот же день перейти границу и ночевать уже на русской земле, а потому, несмотря на сгущавшиеся сумерки, я приказал искать брода для переправы на правый берег. К сожалению, вследствие жаркой погоды и сильного таяния снегов в горах, вода в Кизыл-су стояла высоко и затрудняла переправу. Потерявши с час в напрасных поисках брода, решили ночевать на этом берегу, надеясь, что за ночь вода спадет, как это, обыкновенно, бывает в горных реках, вытекающих из ледников. [267]

Мы разбили свой бивак на берегу, у одной из больших пещер, которыми изобилуют высокие, отвесные, конгломератовые бока речной долины. Полная луна, кротко сиявшая на темном небе, освещала наш бивак и отражалась серебристым, дрожащим диском в реке, с шумом проносившей мимо нас свои красные воды. [268]

Алай.

Русско-китайская граница. Иркештам. Торговля Русского Туркестана с Кашгарией. Отъезд из Иркештама. Перевал Таун-Мурун. Алайская долина. На киргизском кочевья. Перевал Шарт-даван. Суфи-Курган. Урочище Янгрык. Гульча. Внезапная болезнь. Лянгар. Сел. Мады. Г. Ош. Роспуск каравана. Отъезд в Андижан.

Утром в Кизыл-су действительно оказалось меньше воды и мы без труда перебрались в брод на правый ее берег. Пройдя затем по этому берегу около 4-х верст, мы перешли русско-китайскую границу, обозначенную невысоким каменным столбом и прибыли в наш пограничный пост Иркештам, находящийся лишь в полуверсте от границы. Случайно оказалось, что я вступил в пределы России ровно через 7 месяцев после своего отъезда из Одессы в Константинополь (18 января) для следования в Египет и Индию.

Иркештам. Иркештам состоит из укрепления, расположенного на правом берегу р. Кизыл-су при впадении в нее ручья Иркештамки и таможенного двора, раскинутого ниже укрепления, у подошвы высокого берега. Укрепление имеет продолговатую форму, довольно высокую каменную стену с бойницами и редюит в виде широкой башни. В редюите устроены казармы, в которых помещается гарнизон укрепления, состоящий из казачьего взвода, командируемого сюда на 1-2 года от одного из полков, стоящих в Ферганской области. Я застал здесь 20 казаков 6-го Оренбургского казачьего полка при одном офицере.

Местоположение Иркештама выбрано неудачно. Все возвышенности, окружающие его, командуют им и дают возможность свободно обозревать и обстреливать его внутренность. В самом укреплении нет воды, а в реке Кизыл-су, к которой нужно спускаться по высокому крутому берегу, вода невкусна, вследствие значительной примеси в ней красных глин; [269] хорошая вода имеется только в родниках, находящихся в верховье ручья.

Таможенный двор состоит из нескольких домиков, в которых живут таможенный чиновник (начальник переходного пункта) и стражники.

Стены и башня Иркештамского укрепления окрашены в белый цвет и сильно блестят под яркими лучами солнца. Издалека Иркештам выглядит очень красиво и оживляет собой унылую картину бесплодных гор, окружающих это место.

Прибывши сюда, я заехал на таможенный двор, где меня радушно приветствовал временно исправлявший в то время должность начальника переходного пункта (сам начальник был в отпуску) В. И. Доценко; он пригласил меня остановиться в его квартире, занимавшей отдельный домик из 4-х заново отремонтированных, светлых и уютных комнат, с окнами на реку.

Мои туземцы разместились в помещении стражников, а лошадей мы отправили на траву вверх по Иркештамке, где паслись казачьи лошади. Отдохнувши и позавтракавши у любезного Вл. Ив., я отправился с ним к начальнику гарнизона. Сотник, оказавшийся семейным, помещался с женой и сыном (мальчиком лет 7-8) в одной небольшой комнате рядом с казармой казаков. Странно, что на той большой площади, которую занимает укрепление, не нашли возможным построить более просторного и удобного помещения для Офицера.

После первых расспросов, сотник повел меня по укреплению, ознакомив со всеми его подробностями.

Узнавши, что здесь есть фельдшер и небольшая аптечка, я просил начальника гарнизона оказать медицинскую помощь Корбану, который с каждым днем кашлял все сильнее и сильнее, а последние дни жаловался и на боль в животе. Фельдшер осмотрел его и дал ему каких то пилюль на дорогу.

Оставшись обедать у сотника, мы провели у него время до позднего вечера. Ночью, возвращаясь с В. И. Доценко на его [270] квартиру, мне казалось, что я посетил сегодня заключенных в тюрьме и мне стало жалко этих людей, которые должны лучшие годы своей жизни проводить в таком заточении. Но вместе с этим меня охватило радостное ощущение при мысли, что я нахожусь на свободе, что завтра я покину это унылое место и что с каждым днем я буду все больше и больше приближаться к местам и людям близким моему сердцу.

Раньше чем покинуть Иркештам, я считаю не лишним сказать несколько слов о торговле нашего Туркестана с Кашгарией и о значении Иркештамской таможни.

Торговля с Кашгарией ведется нами со времени занятия Семиречья т. е. с 50-х годов XIX ст.; она возросла в 70-х годах с утверждением нашим в Фергане, а с постройкой Средне-азиатской ж. д. развилась еще более. Железная дорога отвлекла от Семиречья большое количество грузов, сосредоточивши, таким образом, торговое движение по одному направлению. Из наших пределов вывозятся в Кашгарию — мануфактурные товары, железо, сталь, металические изделия, сахар, спички, стекло, краски и пр.; из Кашгарии к нам — шерсть, хлопок, кожи, войлоки, ковры, шелк, чай и т. п.

В 1883 году ценность вывоза из нашего Туркестана в Кашгарию составляла около 1 мил., а ввоза из Кашгарии — около 800.000 рублей. В 1893 г. вывоз и ввоз составляли соответственно 2.700 тыс. и 2.100 тыс., т. е. увеличились почти в три раза. Не подлежит сомнению, что в нынешнее десятилетие эти цифры возрастут еще более.

Торговый путь между Кашгаром и Ферганой до Иркештама совпадает с путем нашего следования, а от Иркештама разделяется на три ветви, переваливая Алайский хребет по перевалам Талдык, Шарт-даван и Терек-даван. Спустившись с перевалов, эти ветви соединяются в долине р. Курш-аба, у урочища Суфи-курган, в один путь, следующий далее через Гульчу в г. Ош, Ферганской [271] области. Дорога от перевала Талдык до г. Оша — колесная; дорога от Иркештама через перевал Таун-Мурун до Талдыка может служить для колесного движения при незначительных исправлениях; дороги на Шарт-даван и Терек-даван — исключительно вьючные. Число людей, ездящих между Кашгаром и Ошем, достигает ныне до 2.000 человек в год. Стоимость провоза на вьючной лошади среднего груза в 8 пудов колеблется между 8 и 15 рублями, что дает на пуд от рубля до двух рублей. Грузы возятся здесь почти исключительно вьюком на лошадях или ослах; верблюды и арбы употребляются весьма редко.

Вдоль торгового пути нет телеграфной линии, которая доходит только до Гульчи, в 74 верстах от г. Оша.

Что касается Иркештамской таможни, то трудно сказать — какими соображениями оправдывается ее существование. Вывоз из России в Кашгарию, конечно, производится беспошлинно, из ввозимых же к нам Кашгарских товаров облагается пошлиной только чай и иностранные, ввезенные в Китай из других стран товары. Последних весьма мало, почему остается один чай, ради которого и содержится Иркештамский переходный пункт на этой пустынной границе. Может быть, было бы лучше, если бы Иркештамскую таможню перевели в Кашгар, где содержание ее стоило бы дешевле и что доставило бы некоторые удобства торговцам.

В Кашгаре, правда, имеется таможенный чиновник, но он только осматривает и пломбирует товары, а уплата пошлины должна производиться обязательно в Иркештаме, почему каждый караван должен переходить границу непременно здесь, а не в другом месте. Между тем местоположение Иркештамского переходного пункта для караванов весьма неудобное: находясь на правом берегу р. Кизыл-су, он заставляет их два раза переходить реку в брод, а будучи окружен на многие версты пустынными горами, не может предоставить караванам ни подножного корма, ни продовольствия во время их [272] остановки для выполнения таможенных формальностей. Наконец, нужно же подумать и о тех несчастных людях, которым приходится здесь влачить невозможное существование ради чьей-то странной затеи создать Иркештамский пункт.

Вообще, давно пора обратить внимание на этот торговый путь, связывающий между собой две родственные области Средней Азии. Улучшение колесной дороги, ведущей через перевал Талдык, разработка пути через перевалы Терек-даван или Шарт-даван, что сократило бы общую длину Кашгарско-Ошского пути верст на 70, и, наконец, устройство в Кашгаре таможни взамен Иркештамской, — вот главнейшие мероприятия, которые могут поставить здешнюю торговлю в лучшие условия.

На ряду с этим является настоятельно необходимым продолжить железную дорогу от Андижана до Оша, где кончается вьючная доставка грузов. В настоящее время торговцам приходится в Оше перекладывать товары с вьюков на арбы, а в 30 верстах далее перегружать их на железную дорогу. Продолжение рельсового пути едва ли представит затруднения, потому что, хотя г. Ош и лежит на высоте 4.000 ф. над ур. м., но местность к нему повышается постепенно. Странно, что железная дорога не доведена до этого города, служащего исходным пунктом для торговли Русского Туркестана с западным Китаем.

Однако, пора ехать далее. Солнце стоит уже высоко на небе, вьюки уже выступили и, сидя за утренним чаем в квартире гостеприимного начальника таможни, я вижу через окно на дворе оседланных лошадей и готового к выступлению Корбана, болтающего с двумя стражниками, назначенными для указания нам бродов на р. Кизыл-су.

В Иркештаме я расстался с консульскими казаками, повернувшими отсюда обратно.

Около 10 часов утра я оставил Иркештам, решивши перевалить Алайский хребет по перевалу Шарт-даван, [273] который, считаясь менее доступным, чем другие, реже посещался путешественниками.

До Алайской долины наш путь шел по большой караванной дороге, соединяющей Иркештам через перевал Талдык с Гульчей и Ошем. Дорога идет сначала правым берегом Кизыл-су, пересекает ее правый приток, быструю и глубокую горную речку Нуру и вскоре переходит на левый берег реки. Затем, постепенно удаляясь от нее, она направляется к перевалу Таун-Мурун по небольшим возвышенностям, в общем бесплодным, но покрытым местами травой и низкорослым древовидным можевельником (арчей) (Juniperus Pseudo Sabina).

Таун-Мурун находится в боковом кряже Заалайского хребта, замыкающем с востока Алайскую долину и служащем водоразделом для басейнов двух Кизыл-су — Кашгарского, только что покинутого нами, и Алайского, к верховьям которого мы приближались; он имеет высоту в 11.200 ф. над ур. м., но весьма небольшое превышение над возвышенностями, по которым пролегает дорога. В ближайших окрестностях перевала встречаются обширные пастбища, посещаемые киргизами Ферганской области; мы еще застали здесь несколько киргизских кочевий, вокруг которых паслись большие табуны лошадей. Я заехал на ближайшее из них, посетил несколько юрт и в одной из них напился отличного кумысу, предложенного мне радушным хозяином-киргизом.

Безоблачная погода давала возможность любоваться величественными красотами Заалайского хребта. Его главный вечно-снеговой гребень, направляясь с запада на восток, вздымается у верховьев Кашгарского Кизыл-су на огромную высоту, образуя снеговую групу Курумды (20.600 ф. над ур. м.), за которой хребет сильно понижается. Почти от самого Иркештама была видна ее колосальная снеговая шапка, горделиво вздымавшаяся к голубым небесам над снеговым барьером восточной оконечности Заалая. [274]

Переваливши обширную седловину Таун-Муруна, мы спустились несколькими последовательными лощинами к верховьям Алайского Кизыл-су, истоки которого находятся несколько севернее перевала. Мы находились теперь в долине Алая.

Алайской долиной называют широкую и длинную междугорную равнину, залегающую между двумя высокими горными хребтами, Алайским и Заалайским. Высота ее над уровнем моря весьма значительна, от 9.000 ф. в западной до 11.300 ф. в восточной оконечности. Длина — около 115, средняя ширина 10-12 верст. Она по всей своей длине орошается р. Кизыл-су Алайской (Басейна р. Пянджа.), которая питается водой многочисленных горных ручьев, стекающих с обоих хребтов, а особенно с Заалайского. Зимой эта обширная долина, вследствие своего возвышенного положения, изобилует снегом, который стаивает лишь к началу, а местами и к середине лета. Вследствие этого, влага сохраняется здесь в достаточном количестве почти до осени, хотя дожди на Алае бывают очень редко. Обилие влаги, в связи с южным солнцем, вызывает в долине летом роскошную травянистую растительность, покрывающую ее чудным пестрым ковром. Богатые пастбища, обилие хорошей горной воды и прохладный климат создают здесь летом прекрасные условия для жизни кочевников. Уже в мае долина оживает после продолжительного зимнего запустения; медленно тянутся с севера, с Алайских перевалов, длинные караваны верблюдов, нагруженных различным скарбом, поверх которого мерно раскачиваются женские фигуры в пестрых халатах и с белыми тюрбанами на головах. Впереди и по сторонам их едут верхом киргизы, подгоняя стада овец, рогатого скота и табуны лошадей. Кони, чуя запах свежей травы и приволье обширных пастбищ, резвятся, обгоняют друг друга и наполняют воздух звонким и веселым ржанием. [275]

Это — Ферганские киргизы соседних уездов двинулись со своих зимовий на летние кочевья.

К середине июня вся долина уже покрыта киргизскими кочевьями и жизнь, простая, первобытная жизнь кочевника закипает ключем на Алае.

От перевала Таун-Мурун мы поминутно встречали норы неуклюжих рыжих байбаков (Arctomys bobac), вылезавших погреться на солнце. Эти животные развлекали нас своими движениями; часто мы видели, как два соседа сходились между своими норами и затевали борьбу, презабавно прыгая и катаясь по земле, но с нашим приближением стремительно бросались к своим подземным жилищам.

Спустившись в долину, мы пересекли Кизыл-су, текущую здесь небольшим ручьем, и, пройдя верст 8 вниз по долине, около 7 часов вечера остановились на ночлег на одном из немногочисленных киргизских кочевий, оставшихся еще на Алае. Большинство киргиз уже тронулось на свои зимовья за Алайский хребет.

Мы застали кочевье накануне выступления к северу: часть юрт была уже уложена и верблюды лежали возле них, готовые принять их на свои спины.

После захода солнца сделалось холодно. Киргизы снабдили нас сухим коровьим пометом и мы развели костер.

Сидя возле огня, я любовался Заалайским хребтом.

Густые сумерки уже спустились в долину и окутывали горы все выше и выше, приближаясь к их белым вершинам. Снеговой гребень хребта протянулся на огромное расстояние, резко выделяя на темном фоне вечернего неба свои снеговые шапки, еще освещенные бледно-розовым отблеском вечерней зари, быстро потухавшей на западе. Чем больше бледнело на снегах отражение зари, тем яснее становился мягкий серебристый свет, зарождавшийся за снеговыми вершинами. Но вот они погрузились уже в мрак и обозначаются теперь темными громадами на светлом фоне неба, залитого [276] могучим заревом. Еще несколько минут, и из-за гор медленно выплыла полная луна, осветившая дремлющий снеговой хребет и лежащую у его подножия обширную долину. Какая чудная и величественная картина!

Киргизский лагерь оказался шумным и ночью: мычание коров, рев верблюдов, ржание лошадей и лай собак долго не давали мне спать и разбудили меня еще до зари. Когда я вышел утром из палатки, уже полное оживление царило на кочевье; складывались юрты, навьючивались верблюды, сгонялся Скот и седлались лошади; и все это оживление вносилось работой неутомимых киргизок, хлопотавших во всех концах обширного кочевья. Киргизы сидели кружками возле потухавших. ночных костров, курили и лениво переговаривались. Удивительно симпатичный тип представляет собой киргизская женщина. Деятельная, работящая, терпеливая, веселая, приветливая, она воплощает в себе светлые стороны жизни кочевника. В кочевом быту киргиза — женщина все. Она ходит за детьми, стряпает, стирает белье, ставит и убирает юрты, вьючит и развьючивает верблюдов, доит скот и т. д. и т. д. Мужчины-киргизы делают очень мало и более легкую работу: сгоняют табуны к кочевью, ловят из них лошадей под седло, выезжают вперед на 2-3 версты выбрать удобное место для кочевья и т. п. Большую же часть своего времени они проводят в дружеской беседе со знакомыми с соседнего кочевья, в поездках в гости, в болтовне у костра и вообще в безделья.

В 8 часов утра мы покинули пестрый лагерь киргиз и выступили к перевалу. Пройдя от ночлега не более 2-3 верст вниз по долине Алая, до урочища Кара-Киндык, мы повернули направо в извилистое ущелье ручья, которое через несколько верст привело нас к перевалу Шарт-даван (11.400 ф. над ур. м.). Подъем на перевал идет по крутой, сухой лощине у истоков ручья, среди мягких, но крутых боков ущелья; тропа хотя и крута, но малокамениста и, в [277] общем, сносна для движения с вьючными лошадьми. Спуск с перевала гораздо длиннее подъема, потому что долина ручья, текущего по северную сторону Шарт-давана, ниже Алайской долины. Сначала весьма крутой, покрытый шифером и сползающими осыпями, он становится затем положе и удобнее; тропа идет зигзагами, медленно спускаясь в глубокую долину. На северной стороне перевала встречается в изобилии древовидный можевельник, единственное дерево, которое мы видели на нашем пути от ущелья р. Игина.

Спуск с перевала привел нас к истокам небольшого ручья, где мы нашли киргизское кочевье из нескольких дырявых юрт, разбросанных на поляне. Отсюда мы повернули к северу по течению ручья, по его широкой долине, среди желтых безлесных гор, прошли мимо трех небольших поселков, состоявших из нескольких глиняных избушек с плоскими крышами, на которых был сложен заготовленный на зиму клевер, и верстах в 15 от перевала вышли в долину р. Курш-аб (Эта речка называется в своем верхнем течении то Талдык-су, то Гульчей.), имеющей истоки под перевалом Талдык и несущей свои воды к северу.

В долине Курш-аба мы опять вышли на колесную дорогу, ведущую из Иркештама через Талдыкский перевал на Гульчу и Ош, которую покинули перед вчерашним ночлегом в верхней долине Алая. Уже вечерело, солнце зашло за горы, стало свежеть и мы начали искать места, удобного для ночлега; но отсутствие подножного корма, уже выгоревшего за лето, и недостаток топлива вынуждали нас идти все далее и далее, пока наконец уже в темноте (луна всходила поздно) мы не добрались до Суфи-Кургана.

Суфи-Курган — дорожная станция для проезжающих по дороге из Оша на Памиры. Здесь находится небольшой двор, обнесенный глиняной стеной, а внутри двора — помещение для живущих в Суфи-Кургане лесообъездчика и [278] двух почтовых джигитов, юрта для проезжающих и навесы для лошадей.

Около Суфи-Кургана в долину Курш-аба выходит тропа, ведущая с Терек-даванного перевала.

Я расположился на ночлег в юрте, в которой уже оказался жилец, какой-то волостной управитель-киргиз, ехавший из Гульчи на Алай; мои туземцы поместились с почтовыми джигитами.

Лесообъездчик оказался русским, запасным рядовым 4-го Туркестанского линейного (ныне 10-го стрелкового) баталиона, прослужившим два года в Памирском отряде, бывшим ординарцем одного из русских членов Памирской разграничительной комисии и, вообще, человеком бывалым. Сидя со мной в юрте возле горячего чайника, из которого мы наливали себе чай в азиатские чашки, он долго рассказывал мне о Памирах, о житье на Памирском посту, об Андижанской резне и о многих своих приключениях.

Волостной уже крепко спал, покрывшись своими халатами, когда старый солдат окончил свои рассказы, пожелал мне спокойной ночи и вышел из юрты на двор, уже залитый светом луны.

21-го августа, рано утром, мы выступили вниз по реке Курш-абу к Гульче. Тотчас же за Суфи-Курганом мы перешли на левый берег реки и затем переходили еще два раза с одного берега на другой по мостам.

Курш-аб течет здесь в одном русле, имеет ширину от 3 до 6 саженей, весьма сильное течение и проходим в брод только в некоторых местах.

Хорошая, колесная дорога идет все время почти вплотную к реке, местами поднимаясь высоко над рекой, несущей в этих местах свои воды в крутых, обрывистых берегах. По дну ущелья и вдоль дороги встречаются большие рощи, придающие этой местности весьма привлекательный характер. Горы, сопровождающие течение реки, постепенно мельчают, они [279] так же безлесны, как и прежде, но в нижних своих частях покрыты превосходными пастбищами, впрочем, к тому времени уже выгоревшими от жаркого летнего солнца и недостатка дождей. На этом участке течения Курш-аба встречаются весьма красивые места; одно из них — урочище Янгрык, верстах в 15-ти от Суфи-Кургана, где река делает поворот налево, образуя живописную излучину; здесь перекинуты через реку два железных моста, по которым дорога перебегает сначала с правого на левый берег, а затем обратно на правый. Скаты боковых возвышенностей покрыты высокой, густой травой, в которой мы застали десятка два верблюдов встречного каравана. Хорошая трава сильно соблазняла наших лошадей, которые поминутно останавливались щипать ее, а потому мы сделали здесь привал. От урочища Янгрык мы шли все время по правому берегу реки; на пути встретили военного врача, ехавшего в тележке с семьей в Памирский отряд и большой караван с продовольствием для этого отряда.

Я думал приехать в тот же день в Гульчу для ночлега, но в нескольких верстах от этого селения мы нашли весьма удобное место для бивака, где и расположились ночевать. Мы разбили свой лагерь ниже дороги, на травянистой поляне возле ключа. С заходом солнца это место оказалось весьма сырым, но, утомившись за день, я не хотел менять его и после чаю лег спать под открытым небом.

На следующий день утром мы тронулись далее. Садясь на лошадь, я почувствовал слабость и боли в ногах, но не обратил на это в ту минуту никакого внимания.

Скоро показалась и Гульча. Это — небольшое сартовское селение, приютившееся на правом берегу реки Курш-аба, в небольшом расширении долины, среди небольших травянистых возвышенностей, полого спускающихся к реке. Когда то здесь было укрепление, но ныне оно совершенно заброшено. В Гульче имеется гарнизон из сотни казаков, расквартированных в [280] казармах на южной окраине селения. Казармы выкрашены в белый цвет и видны издалека, выделяясь белым пятном на серо-желтом Фоне речной долины.

От Гульчи начинается правительственная телеграфная линия, идущая на г. Ош. Соответственно этому, здесь имеется и почтово-телеграфная контора. Когда то в Гульче находилась и таможня, но в последнее время ее перенесли в Иркештам.

Проезжая через селение, мы остановились на несколько минут на базаре, где купили продовольственных припасов и поехали дальше.

От Гульчи можно проехать в Ош двумя путями: один идет по большой колесной дороге через перевал Чигирчик (7.300 ф. над ур. м.) долиной р. Талдык (70 верст), а другой — сначала по вьючной тропе до этой речки, а затем по большой колесной дороге (63 версты). Мы избрали второй путь, как более короткий.

Севернее Гульчи в Курш-аб впадает с правой стороны ручей Джубале, поросший густыми зарослями кустарников. Все пространство между этим ручьем и селением занято огородами, лугами и рощами. За ручьем мы повернули влево, перешли реку в брод и на левом берегу почти сразу стали подниматься по крутому, каменистому скату на перевал Шальбели, доступный только для движения с вьюками. С перевала мы спустились в лощину небольшого ручья, где нашли несколько рваных юрт, населенных киргизами, а затем поднялись на второй перевал Така, спуск с которого привел нас в широкую, луговую долину ручья Турук, текущего паралельно Курш-абу. В то время, когда мы поднимались на второй перевал, мне как-то сразу сделалось холодно и я почувствовал сильный озноб. Чем дальше я ехал, тем хуже становилось мае; боли в ногах усилились и такие же начались в пояснице, в руках и в спине; голова разболелась и я начал чувствовать себя настолько дурно, что, доехавши до первого киргизского кочевья, встретившегося в лощине, верстах [281] в 2-3 от перевала, приказал Корбану остановиться здесь для ночлега. Сильно ослабевши, я слез при помощи Корбана с лошади, лег возле палатки на бурку и пролежал целый день на солнце.

Здесь в первый раз за свое путешествие мне пришлось обратиться к моей походной аптечке и хинин оказал мне большую услугу. С заходом солнца я перебрался в палатку, укрылся всем, что имелось у меня теплого, принял хинину и заснул больным, тревожным сном, не раз прерывавшимся тяжелыми сновидениями.

Приемы хинина оказали благотворное действие на лихорадку, и на следующее утро, 23-го августа, я был в состоянии сесть на лошадь с помощью двух туземцев и ехать шагом.

В 2-3 верстах от злополучного ночлега, мы вышли опять на большую колесную дорогу, близкое присутствие которой издалека обнаруживали телеграфные столбы. Здесь дорога идет по ручью Турук, то правым, то левым берегом, а местами и по его руслу, весьма бедному водой в это время года.

В том месте, где вьючная тропа, по которой мы шли из Гульчи, соединяется с колесной дорогой, находится небольшое сартовское селение, состоящее из нескольких дворов и водяной мельницы. Это место называется Лянгар.

Здесь 16-го июля 1876 г. шайка кара-киргиз под начальством Ишим-бека сделала нападение на караван капитана генерального штаба А. Н. Куропаткина, следовавшего с особым поручением от Туркестанского генерал-губернатора к покойному правителю Кашгарии Якуб-беку.

За Лянгаром началась весьма скучная дорога. Горы сильно помельчали, превратившись в большие холмы, долина ручья стала шире и однообразнее, исчезли киргизские кочевья...

Пройдя по такой местности около 20 верст, мы остановились на ночлег около сельского двора, не доходя верст двух до селения Мады. До Оша оставалось лишь верст 16, но мне [282] не хотелось приезжать туда вечером, а потому я решил ночевать еще одну ночь по походному в своей маленькой палатке, в густой тени тополей, окружавших глиняную стену двора.

От вчерашней лихорадки осталась лишь небольшая слабость и легкое головокружение.

24-е августа было последним днем моих странствований, последним переходом на длинном пути от жарких равнин Индии к Ферганским пределам. Укладываясь утром на биваке, я волновался тем странным, но приятным ощущением, которое испытывают люди, возвращающиеся в отечество после продолжительного пребывания за границей.

Не успели мы выехать с бивака, как к нам подъехали два конных джигита, слезли с лошадей и один из них подал мне конверт, в котором оказалась визитная карточка Ошского уездного начальника Вас. Ник. Зайцева с любезным приглашением остановиться у него в доме. Сопровождаемые прибывшими джигитами, мы тронулись к Ошу. В двух верстах от ночлега нам пришлось проехать большое селение Мады, весьма оживленное в этот день по случаю базарного дня. Главная улица селения была заполнена арбами, лошадьми, ишаками и пестрой толпой сартов и киргиз, гудевшей сотней разнообразных голосов. Джигиты уездного начальника проявляли замечательное усердие в прокладывании нам свободного пути и, вероятно для того, чтобы дать понять встречным, что они сопровождают «тюрю» («Тюря» по тюркски — барин.), били своими нагайками куда попало зазевавшихся арбакешей (Возчиков, ездящих с арбами.), которые осмелились на одну минуту преградить нам дорогу. Я с трудом унимал их, объясняя им, что нам спешить некуда и что толпа и без того расступается перед нами.

Настоящее название этого кишлака — Шейх-ады; оно происходит от имени одного арабского святого, пришедшего [283] когда то из Мекки и погребенного здесь. Могила этого святого (мазар) находится возле селения на небольшом холме, среди карагачевой рощи. Жители поклоняются мазару и верят в его целебную силу, помогающую, будто бы, от некоторых болезней. Карагачи, растущие около могилы, считаются священными, потому что предание гласит, что они выросли из посоха святого, воткнутого здесь после его смерти.

Дорога от сел. Мады до г. Оша идет по местности, имеющей почти равнинный характер, с разбросанными лишь кое-где небольшими возвышенностями; по сторонам дороги расстилаются возделанные поля, изрезанные оросительными канавами, с сельскими дворами, окруженными рощами различных деревьев. На дороге поминутно встречаются арбы, пешие и конные туземцы, верблюжьи караваны, стада крупного и мелкого скота; все это поднимает едкую пыль, стоящую густым облаком над дорогой. Но вот уже видны обширные сады Оша. Еще полчаса езды и мы въезжаем в тенистые, прохладные алеи города, по сторонам которых журчит в канавах вода, омывающая корни высоких и стройных тополей.

Г. Ош изобилует растительностью и хорошей проточной водой, что в связи с его довольно высоким положением над уровнем моря (4.000 ф.), смягчающим знойность Туркестанского лета, делает его весьма приятным и здоровым местом жительства для европейцев.

Проехавши несколько туземных кварталов, мы выехали на открытое, незастроенное пространство, среди которого на возвышенности, в полуверсте от русского города, стоит большой, одноэтажный каменный дом уездного начальника. Здесь меня радушно приветствовала супруга уездного начальника О. А. Зайцева, предоставившая в мое распоряжение отдельную комнату. Сам Вас. Ник. отсутствовал; он встречал в этот день генерал-губернатора генерал-лейтенанта Духовского, приехавшего из Андижана. Через несколько часов он [284] вернулся домой и встретил меня с той чисто русской любезностью и с тем гостеприимством, которые свойственны, кажется, только нам, русским.

Я провел в Оше несколько дней, в течение которых, между прочим, представлялся г.-л. Духовскому и докладывал ему о ходе и результатах моего путешествия.

В Оше я распустил свой караван и рассчитался с туземцами; Корбану и Азису я подарил по лошади и отдал им всю оставшуюся у меня провизию, теплую одежду и много походных вещей.

Корбан ходил в городскую больницу, где врач нашел у него серьезную болезнь кишок, требовавшую немедленного лечения. В. Н. Зайцев предложил ему поступить в больницу для бесплатного лечения, но он отказался, желая скорее вернуться домой и ограничился приемом порошков, выданных ему врачом на дорогу. Он выглядел очень плохо, и, смотря на него, я недоумевал, как доберется он в таком состоянии до Ладака (Вернувшись в Лей, он вскоре умер.).

28-го августа, утром, к подъезду была подана почтовая тройка, которая должна была увезти меня в Андижан, где в то время уже раздавался свисток паровоза, добравшегося и до этой отдаленной окраины нашего отечества. Простившись с гостеприимными хозяевами, я вышел к экипажу. У подъезда стояли Корбан и Азис, пришедшие пожелать мне счастливой дороги. Тоскливое чувство разлуки шевельнулось во мне: как скоро сживаются и привыкают люди друг к другу в путешествии!

Лошади тронули и через несколько минут Ош остался позади, скрывшись в тучах пыли, вздымавшихся тройкой.

И, сидя теперь один в почтовом экипаже, окутанном клубами дорожной пыли, я перебирал в уме впечатления последних месяцев. И прошли передо мной, словно в волшебной [285] панораме, картины недавнего прошлого, обозначающие мой путь от экватора до Ферганы, и мне стало жалко и голубого неба далекой Индии, и могучей природы Гималаев, и чарующей прелести Кашмирских гор, и суровой пустынности необъятных Тибетских нагорий, и моих добрых тибетцев, служивших мне с такой преданностью и охотой в тяжелых условиях путешествия. И в эту минуту все затруднения и неудачи забылись, приятные впечатления воскресли с новою силою, и меня охватило то безотчетное, могучее влечение к природе, которое попятно всякому, кто отведал ее дикого, первобытного приволья и ее величественных красот.

Текст воспроизведен по изданию: Из Индии в Фергану. (Записки императорского русского географического общества по отделению этнографии. Том XXXVIII, № 1). СПб. 1903

© текст - Новицкий В. Ф. 1903
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001