-

МАРКОВ Е. Л.

НА ОКСУСЕ И ЯКСАРТЕ

(ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ ТУРКЕСТАНА.)

III.

Базары и их публика.

Мы поездили-таки, не жалея ни лошадей, ни себя, по базарам, и улицам «Благородной Бухары» — «Бухары-ель-Шериф». Она бесконечна как Москва, но и однообразна же до бесконечности! Кажется, целые десятки верст проезжаешь ее глиняными дувалами, мимо ее слепых домов. Если бы не какой-нибудь десяток больших мечетей, роскошно отделанных изразцами, да не Ригистан с его дворцом-тюрьмой, Бухара была бы простая громадная деревня, — и ничего больше. Правда, у нее есть ее знаменитые крытые базары тоже, может быть, в добрый десяток верст длины, если вытянуть в одну непрерывную линию все их бесчисленные закоулочки. Можно сказать даже больше, что вся Бухара есть один сплошной базар; но в каком же порядочном кишлаке Бухарского ханства или нашей Туркестанской области нет крытых базаров? Базары Бухары только значительно длиннее, значительно просторнее и значительно богаче товарами деревенских, но суть их все одна и та же; все они на один образец: крытая черт знает чем и черт знает чем затянутая сверху улица, с крошечными лавочками по обеим сторонам. Сверху всякие палки, [485] тряпки, оборванные рогожи, сбоку — тысячи темных конурок, которых весь товар уместится в одном порядочном шкафе, и где, словно в киоте, неподвижно восседает, поджав под грузное брюшко свои ленивые ножки, какой-нибудь разжиревший теджик в белой чалме и пестром халате. Он сидит целые месяцы над своим товаром в три гроша ценой и ни за что не отдаст его иначе, как с крупным барышом, отчего ему в течение целых годов не приходится обернуть своего капитала, в то время, как европейский торговец, не гоняющийся за слишком большим процентом, успевает несколько раз в течение одного года обернуть затраченные на товар деньги и в результате получить с них гораздо больший доход. Но восточный человек не спешит нажиться и вообще не любит спешить. Ему его товар нужен для того, чтобы прилично и полезно проводить время, — иметь, так сказать, положение в местном обществе, играя почетную роль купца и важно рассиживая в своей лавочке. А через год или через два раскупят у него товар его, — какая ему до этого нужда! Его потребности и вкусы так скромны, что ему всего хватает, и даже от всего остается излишек, который он иногда не знает куда девать. Мне кажется, что если б какой-нибудь злой насмешник предложил бухарскому купцу продать ему сразу по выгодной цене весь товар его лавочки, Бухарец серьезно обиделся бы и ни за что не решился бы расстаться с этою утешающею его забавой; так ему дорог самый процесс поджидания покупателей, раскладывание и складывание тюков, торговли до пота, болтовни и веселой сутолки базара. Взять его оттуда, — это все равно, что вынуть рыбу из воды.

Бухарские базары разделены и по сорту товаров и по национальностям купцов. В одном месте нескончаемые ряды лавчонок с шелковым товаром, в другом с бумажным, в третьем с медью или серебром; там — с седлами и чедираками, там — с коврами и паласами, а там — с оружием, шашками, халатами или башлыками. Кроме того, есть особые ряды: Индейские и Персидские, есть Копайские, Хивинские, Туркменские и проч. Только опытный туземец знает, где и как можно что купить выгоднее в этом хаосе базаров, в этом лабиринте, лавчонок. Между лавочками виднеются кое-где открытые боковые ходы, и через них вы проходите в глухие дворики, окруженные галлерейкой и маленькими темными [486] конурками. Это караван-сараи базара, запасные склады его товаров. Тут обыкновенно все загромождено арбами, верблюдами, ослами, мешками, кипами всякого товара. Тут, говорят, можно купить многие товары из первых рук значительно дешевле, чем на базаре. Но все эти возможности, конечно, не для нашего брата, проезжего туриста, с которого по всем законам, божеским и человеческим, позволительно драть за все вдвое. Это мы испытали, к сожаленью, собственным опытом.

Признаюсь, меня лично гораздо менее привлекали лавки и товары бухарских базаров, чем толпа их наполнявшая. Конечно, кроме мало интересных мне шелковых и бумажных тканей, в этих лавчонках то и дело попадались нам на глаза глубоко характерные, чисто восточные вещи, как чеканные медные кубганы с тазами, узкогорлые изящные кофейники, оригинально расшитые чепраки и богато разукрашенные седла, серебряные запястья и головные уборы женщин и всякие другие заманчивые для Европейца туземные произведения; но все эти мелочи не останавливали на себе моего внимания, всецело поглощенного живым этнографическим музеем, двигавшимся кругом нас.

Народ в Бухаре — это картина на каждом шагу; куда ни оглянешься, — красавец на красавце, а уж особенно дети и молодые мальчики. Сверкающие как фарфор и огнем горящие черные глаза среди матовой белизны слегка смуглого полного лица, с очень правильными чертами и оттененные черною порослей молодых усов и молодой бороды, чувственные румяные губы сразу выдают вам прекрасный иранский тип Таджика, коренного обитателя древней Трансоксаны или, так называемого в Средние Века, «Мавар-ел-нагара», то есть «Заречья».

Таджики говорят до сих пор на одном персидском наречии, несмотря на все чуждые наслоения, по очереди придавливавшие их в течение их долгой и злополучной истории. Таджики большие щеголи, как и персидские Персы. Они в будний день разряжены, как в праздник: чалмы их воздымаются на голове целыми грандиозными сооружениями, спуская сбоку с каким-то особенным неуловимым шиком бахрамой украшенный конец пестрой шали. Впрочем, чалма не одно только пустое франтовство, а своего рода аттестат благочестия для правоверного. Недаром же она зеленая у потомков пророка и белая у богомольных хаджи, удостоившихся [487] поклониться гробу Магометову. По правилам мусульманского благочестия чалма изображает собой саван, постоянно напоминающий человеку о его смерти, и длина ее должна быть, по крайней мере, в шесть или семь раз больше роста человека. Но особенно ревностные сыны Ислама доводят чалмы нередко до размеров, превосходящих даже в тридцать раз рост обыкновенного смертного, и тогда она, конечно, воздымается на бритой макушке почтенного мослемина, как башня Ливанская.

Яркая пестрота этих красных, желтых, синих и белых тюрбанов, этих полосатых халатов из бумажной аладжи и шелкового адряса, сияющих всеми цветами радуги, — обращают бухарскую толпу, бухарский базар в какой-то веселый цветник, в сплошное поле макова цвета всевозможных колеров. Ничего подобного не представляет никакой другой мусульманский город.

Узбеки — хотя такие же пестрые и такие же яркие, пожалуй, еще резче яркие, еще грубее пестрые, чем Таджики — все-таки заметно отливаются от них даже и в су толке базаров. Это уж несомненные Туранцы, собратья Киргиза и Калмыка, скуластые, широконосые, с очень изрядною косинкой глаз, с характерною скудостью поросли на губах и бороде. Хотя многие из них уж утеряли первобытную чистоту монгольско-тюркского типа, постоянно мешаясь с персидскою кровью через персидских пленниц, которых они берут в жены и наложницы, но большинство их настолько еще удержало прирожденную «калмыковатость» своего лица, что Узбека можно легко выбрать из толпы Таджиков, как козла из стада баранов. Узбеки вообще гораздо некрасивее Таджиков, неуклюжее их, далеко не так общительны и мало склонны к ремеслам и торговле, в которых Таджик чувствует себя совершенно дома; но за то Узбек рослее, сильнее, храбрее и выносливее избалованного городского жизнью трусливого Иранца. Это и немудрено, потому что Узбек — завоеватель Бухары и ее законный хозяин. Несмотря на свою неотесанность, Узбеки составляют привилегированное и господствующее сословие края, военное рыцарство своего рода, на подобие былого дворянства европейских государств.

Узбеки до сих пор еще держатся старых кочевых вкусов, войлочной кибитки, кумыса, верблюдов и неохотно меняют родимые степи на тесноту городов. Но, конечно, силой [488] времени множество их уже перетянуло по разным обстоятельствам в города, перемешалось с Таджиками, обратилось и в ученых мулл, и в ловких торговцев, в судей и правителей. Эмир и его первый министр — Куш-беги — всегда Узбеки.

Узбеки — один из самых многочисленных и сильных народов Внутренней Азии, Так называемые Татары, покорившие Россию в XIII веке, были никто иные, как те же Узбеки. Татары эти называли себя «ногай», а Ногай это до сих пор один из 92 родов Узбеков.

Кипчаки, основавшие Золотую Орду на низовьях Волги, также были только одним из многочисленных узбекских родов. До сих пор этот род «Кипчак» существует в Ферганской области и имеет важное значение среди его населения, а на правом берегу Аму-Дарьи, в низовье ее, стоит до сих пор город Кипчак, — вероятно, одно из древних гнезд этого рода, окруженный особенным уважением хивинских кочевников. В числе главнейших узбекских родов есть и «Татар», и «Тюрк», и «Киргиз» и «Казак». Род «Монгол» стал пользоваться огромным значеньем среди Узбеков, потому, что к нему принадлежал Чингис-хан и его первые сподвижники.

Род «Монгол» жил в XIII веке на реке Ононе, притоке Шилки, в теперешней Китайской Татарии, очень близко от южной границы Сибири. Оттого и европейские историки окрестили движение Узбеков на Россию и Европу нашествием Монголов. Но из туземцев Туркестана ни один не скажет, что Чингис-хан был Монгол или Татарин, а скажет непременно, что он был Узбек. Татарами же называли в XIII столетии тех же самых Монголов, потому что Чингис-хан покорил соседний с Монголами род «Татар», живший немного восточнее по реке Кэрулынь, впадающей в озеро Хулу-Нор, и Татары эти, по своей многочисленности и храбрости, составляли главную массу Чингисова войска.

Узбекский род «Монгол» — одно, а Монголы, как целое желтокожее племя, к которым принадлежат Китайцы, Калмыки и проч., — совсем другое.

Узбеки считаются народом Тюркского, племени, хотя черты их лица до того проникнуты характерными признаками [489] монгольской расы, что гораздо вернее считать их смешанною монголо-тюркскою расой.

Турки-Сельджуки, покорившие Туран раньше Чингис-хана, были тоже Узбеки. Узбеки — и теперешние Киргизы, которые, впрочем, никогда не называют себя этим именем, в которое исстари окрестили их мы, Русские. Сами себя Киргизы называют «Казак»: и весь Восток называют их этим именем. У нас это имя употребляется в несколько измененной форме «Киргиз-Кайсаков». Мы, Русские, разумеем под словом Киргизы не один узбекский род «Кыргыс», но все кочевые узбекские роды безразлично, как, например, «Казак», «Багыш», «Найман» и проч. Казак, собственно говоря, есть имя нарицательное, и на туземном языке означает вольного бродягу, разбойника. В этом смысле и наша древнерусская бродячая вольница южных и юго-восточных порубежных степей стала называться казаками. Большинство бухарских Узбеков, конечно, потомки Чингисовых полчищ, покоривших в XIII веке, вслед за завоеванием Китая, Ховарезм, Фергану, Маваренагар и прочие страны Турана. Но и после Чингис-хана и после Тимура не раз надвигались на эти же земли новые орды Узбеков. Великая Средне-Азиатская Империи Узбека Тимура была разрушена при его правнуке султане Бабуре вновь нахлынувшими Узбеками же, которые воцарили вместо династии Тимуридов новую династию Шейбаниэ-хана. Впоследствии эта вторая волна Узбеков была задавлена новою волной того же племени, которое отлила от приволжских равнин России после погрома там татарских орд и выдвинула третью династию бухарских эмиров, — Аштархания, по имени города Астрахани, откуда она вышла. Таким образом современные нам Узбеки во всяком случае представляют собою остатки завоевателей Туркестана разных эпох.

Узбеки в течение веков естественно сильно смешались с Таджиками, коренными жителями Трансоксаны, и кровью, и нравами, и обычаями. Они заимствовали у них не только их магометанскую религию, но и вкусы оседлости, разные промыслы и ремесла. Оседлый Узбек-горожанин мало-помалу совсем обособился от своего кочевого родича степей и гор, потерял прежний дух воинственности, а развил в себе напротив мирный дух торгашества; только по языку он оставался еще Узбеком, а по образу жизни, отчасти и по самой внешности делался [490] Таджиком. Таких осевших в города, известным образом цивилизовавшихся Узбеков называют теперь Сартами.

Сарта трудно отличить на вид от Таджика, потому что в нем кровь Туранца уже значительно смешалась с иранскою кровью, а общие привычки жизни, общая одежда и манеры еще более сближают его с Таджиком. Оттого Русские и иностранцы, путешествующие по Туркестану, безразлично называют и Таджиков и Узбеков общим именем Сартов. Это название распространяется с каждым годом все больше и больше, так что люди, не вникающие близко в этот вопрос, искренно считают Сартов за какой-то особый народ, населяющий Туркестан, имеющий даже свой особенный сартский язык. Но Сарт в настоящее время вовсе не есть название особого племени, а, так сказать, бытовой собирательный тип, обозначающий вообще горожанина и оседлого жителя и вмещающий в себе одинаково и Узбека, и Киргиза и Таджика.

Таджиками, собственно, продолжают называться теперь только те из коренных жителей иранского племени, которые еще говорят персидским языком и не смешались со своими победителями тюрко-монгольской расы. Бухара и Самарканд, как местности, ближайшие к Ирану, и как былые центры древней Трансоксаны, населенной когда-то Согдами и другими народами иранского корня, почти одни сохранили в себе сколько-нибудь многочисленное население Таджиков, постоянно обновляющееся вольными и невольными выселенцами из соседней Персии; оттого-то на базарах Бухары еще нередко господствует персидский язык. Уцелели также отдельные колонии Таджиков, говорящих по-персидски, в некоторых глухих уголках Ферганской области, не подвергшихся сильному давлению победителей — Узбеков. Но в Хиве, Ташкенте и огромном большинстве городов и селений Туркестана, особенно же в Сыр-Дарьинской области Таджиков осталось или очень мало, или вовсе не осталось.

Таджики же, потерявшие свой язык и говорящие языком Узбеков, так называемым татарским языком джагатайского наречия, сделались Сартами наравне с оседлым Узбеком и оседлым Киргизом. Оттого-то среди Сартов вы встречаете самые разнообразные и даже противоположные типы, начиная от прекрасного правильного лица со светлою, почти европейскою кожей и роскошною растительностью усов и бород и кончая [491] скуластою и широконосою мордой редко-бородого и как сапог смуглого Монгола. Хотя все-таки иранский тип преобладает гораздо чаще. Все зависит оттого, из какого племени вышел этот тип и какая пропорция иранской благородной крови попала в грубую породу Туранца. Но этот грубый Туранец совсем иного мнения, чем мы и о себе и о Сарте. На Сарта-горожанина, на Сарта труженика он смотрит с искренним презрением вольного сына степей, как на труса и раба.

«Мы называем Таджика Таджиком, когда едим его хлеб, говорит Узбек, — или мы называем его Сартом, когда бранимся с ним».

А киргизская поговорка говорит: «плохой Киргиз делается Сартом, а плохой Сарт Киргизом».

Когда в былые, хотя и недавние времена кочевые Узбеки осаждали города Ташкентского или Коканского ханства, то, подъезжая к самым стенам крепости на своих лихих скакунах, они кричали обыкновенно, насмехаясь над трусостью запершихся в стенах горожан:

«А-е-и, Сарт!»

Диким воинам пустыни казалось, что для человека не может быть ругательства позорнее этого названья «Сарта», обитателя города...

Что такое собственно значит слова «Сарт», и почему этим именем окрещены оседлые туземцы Туркестана, знатоки Востока не пришли до сих пор к положительному заключению и предлагают самые разнообразные объяснения. Но все заставляет думать, что это название очень древнее, и что в Туркестане жил когда-нибудь народ Сарты, с именем которого кочевые разбойники степей привыкли соединять понятие о всяком оседлом и трудолюбивом жителе, утерявшем воинственные вкусы и воинскую доблесть.

На это указывает и имя реки Сыр-Дарьи, города которой до сих пор служат главными центрами Сартов и которая, без сомнения, есть позднейшее искажение имени Сарт-Дарья, то есть реки Сарт, в древности действительно называвшейся Як-Сарт (Дарья — есть татарское название всякой реки вообще).

Древний александрийский географ Птоломей указывает даже на этой реке обиталище особого народа Як-Сартов (Iaxavtes).

В старинной «истории Монголов», написанной в конце XIII века персидским историком Рашид-Эддином и [492] переведенной на русский язык нашим известным ориенталистом профессором Березиным, рассказывается, что Чингис-хан, покорив Арслан-хана, вождя племени Карлуков, приказал ему называться Арсланом Сартским; а в примечании своем к рассказу Рашид-Эддина о войне Чингис-хана с Ван-ханом профессор Березин сообщает, что, по словам монгольского историка, это событие произошло уже после похода на Сартов.

В путешествии Плано-Карпини мне попалось одно известие, что в числе земель, покоренных Чингис-ханом, была какая-то terra Saruiorum, очень напоминающая «землю Сартов».

Сарты упоминаются как жители Туркестана и восточными писателями XV, XVI и XVII столетий.

Амир Наваи, в конце XV века, называет Сартами жителей Средней Азии, не знающих тюркского языка.

Султан Бабур, правнук Тимура и славный основатель индийской монархии Баберидов, в записках о своей жизни, составленных в начале XVI столетия, называет Сартами жителей Маргелана и Асфары, а хивинский хан Абул-Гази-Багадур, в начале XVII века, тем же именем называет жителей Хивы, Ургенча, Хазараспа, которые уже были при нем оседлыми хлебопашцами. Замечательно, что в его время в Самарканде не было ни одного человека, знающего тюркский язык, до того, значит, было еще тогда многочисленно старинное коренное население иранского корня.

Это еще более заставляет думать, что Сарты были когда-нибудь особым народом со своим особым языком, и что имя это обратилось из этнографического в бытовой термин только в последнее время, когда среди народов Туркестана утерялась живая память о прошлой истории его.

* * *

Среди сытых, праздных и самодовольных халатников Бухары, заливающих своею яркою разноцветною волной базары и улицы, поражают своим жалким видом бедно одетые людишки в черных шапочках, в роде низеньких греческих камилавок, и в кургузых кафтанчиках, подпоясанных простою веревкой.

— Это еще что за народ? спросили мы у своего возницы, хотя вопрос был, собственно говоря, совсем лишний. Ответ [493] самый ясный читался при первом взгляде на эти хищнические глаза и характерные черные локоны.

Возница наш хитро улыбнулся и покачал головой.

— Народец тоже! не хуже как и у нас. Такая же жидюга... произнес он. — Им тут запрет на улицах по-бухарски одеваться. Они у них все равно как арестанты наши острожные; приказано им срамное обнарядье на народе носить, чтоб отличка им от всякого человека была, вот и носят!.. Другого не смеют надеть.

— Беднота верно? ободранные какие... заметил я.

— Какая беднота! Самые богачи! возразил извозчик. — Поглядите-ка как он дома у себя одевается... Шелки да бархаты! А чистота по дому какая! Всякое у него удовольствие. Ну, а уж на улицу — шалишь! нацепляй свое арестанецкое, подвязывайся веревкой. Такой уж у них закон, у Бухарцев у этих, строгость! На лошадь тоже садиться им не позволяют, Боже избави! И плата с них двойная против людей полагается. С кого податей рубль сходит, а с жида два. Да и так их, окромя податей, всякий начальник тут обдирает: потому какой с него суд? А вот однакож богатеют все, ничем их не доймут!.. с искренним удивлением заключил наш чичероне.

* * *

Русский возница, толковавший с таким презрением об «арестанецком обнарядьи» бухарских Евреев, конечно, не подозревал, что на днях еще всякий иноверец, в том числе и наш брат христианин, должен был надевать на себя тоже позорное платье, если хотел удостоиться чести посетить «Бухару-ель-Шериф». Недаром же, по выражению туземных богословов, «в одной только Бухаре свет исходит на небо из этого священного града, между тем как во всех других местах свет, как известно, нисходит с неба на землю. Это видел сам пророк Магомет, когда в сопутствии Архангела Гавриила совершал свое путешествие на небо».

Вот, между прочим, что рассказывает о своем пребывании в Бухаре оффициальный агент Англии Борнс, отправленный из Индии в Бухару в 1831 году, то есть еще на памяти нашего поколения: [494]

«Наши тюрбаны были заменены бедными шапками из овчины, вывернутой шерстью внутрь, и мы бросили наши пояса, чтоб обвязаться обрывком грубой пеньковой веревки. Мы скинули туземные верхние одежды, так же как чулки, потому что это признаки, отличающие неверного от правоверного в святом граде Бухаре. Мы знали также, что они, мусульмане, могут ездить верхом в пределах городских стен этого города, и внутреннее чувство нам подсказало, что мы должны быть довольны, если ценою этой легкой жертвы нам будет позволено продолжать жить в этой столице». Но «легкие жертвы» не ограничились, впрочем, этим. Милостивый покровитель их Куш-беги, благодаря которому путешественники сохранили свою жизнь, принимал их у себя в доме как некую нечистую тварь, сажая их прямо на мостовой в открытом дворе, в то время как сам сидел в комнате на дорогих коврах и подушках, в почтительном отдалении от этих неверных собак.

Бедным Англичанам было на-строго запрещено употребление пера и чернил. Днем им не позволяли выходить на улицу. «Подобно совам, мы не смели показываться иначе, как по вечерам», жалуется Борнс в своей известной книге «Путешествие в Бухару». В бани их тоже не пускали. По учению бухарских мулл «вода обратится в кровь, если она осквернится прикосновением женщины или неверного»; так что Борнсу с трудом можно было приискать какую-то жалкую баню, согласившуюся осквернить себя ради презренного злата.

* * *

Но такая терпимость к иноверцу была все-таки редким исключением в священной Бухаре, городе, основанном, по убеждению ее ученых мулл и имамов, самим Искандером, то есть никем другим, разумеется, как Александром Великим.

Обыкновенно же Европейцу, попавшему в Бухару, грозила прежде всего участь или быть зарезанным, как барану, или протомиться десятки лет в темнице и неволе.

Английский капитан Коноли в конце тридцатых годов нашего века после многих приключений прошел насквозь туркменские степи, дошел до Кокана, вытерпел там неволю за то, что не хотел принять Ислама, попал потом в Бухару, [495] и в этом «священном граде» был зарезан эмиром вместе с другим Англичанином, полковником Стотгартом, состоявшим при английской миссии в Персии, несмотря даже на то, что Стотгарт, страха ради Иудейска, принял магометанство. Венгерец Вамбери, посетивший Бухару гораздо позже, должен был разыгрывать роль турецкого дервиша, чтобы проникнуть в это гнездо мусульманского фанатизма, и каждый день мог ожидать той участи, какой подверглись Конолли и Стотгарт.

* * *

Красоту сартовских, таджикских и узбекских дам Бухары оценить решительно невозможно. Здешний прекрасный пол обращен в каких-то неуклюжих чучел, завернутых в темно-зеленые и темно-синие простыни с головы до пяток; у каждой на лице, даже у маленьких девочек, густое черное покрывало. А между тем, судя по мужчинам, нужно предполагать, что Таджички должны быть очень красивы. Недаром же в древней Трансоксане, именуемой теперь Бухарой, Александр Македонский нашел свою Роксану, знаменитую дочь Оксиярта (не Ок-Сарта ли еще?), про которую Арриан говорит, что после жены Дария, эта была самая красивая из всех женщин, виденных Греками в Азии...

Только одни прокаженные имеют в Бухаре возмутительную привилегию показывать публике свои ужасные лица, изъеденные неописуемыми язвами. Бухара очень богата этим товаром. Прокаженных без глаз, без носов, без губ, с искривленными руками и ногами то и дело видишь у входов в мечети и около общественных прудков, где они сидят целыми вереницами, вымаливая деньги у прохожих и протягивая к ним деревянные чашечки своими изуродованными пальцами.

Никакие законы не предохраняют население Бухары от общения с этими несчастными исчадиями человечества и от возможности заразы.

IV.

Нравы и обычаи священного города.

Объезжая бесчисленные базары Бухары, мы любовались на здешних сытых, складных и крепких коней, которые на вид гораздо красивее и даже, как будто, ретивее знаменитых [496] текинских. Бухарцы, как и Туркмены, больше охотники усаживаться на коня по двое, не только в степи, во и на улицах города. А некоторые ухитряются сидеть на тюках товаров, навьюченных на лошадь, совсем как на диванах: свесить себе преспокойно ноги и сидит, словно гвоздем прибитый, даже не помышляя о возможности полететь с лошади головой вниз.

После, базаров мы проехали в один из самых характерных уголков Бухары, — к прудку “Леби-Гоуз-Диванбеги”. Здесь любимое место народных сборищ. Пруд этот с своею стоячею водой, теплою, как парное молоко, осененный старыми вязами и шелковицами, лежит у подножия древней мечети «Мед-жидие-Диванбеги». Это обширный квартал сажень в пятнадцать длины, сажень в двенадцать ширины; глубокие берега его обложены огромными тесаными камнями, и к нему спускаются со всех сторон по восьми широким каменным ступеням. Пестрый группы богомольцев и всякого праздничного народа живописно обложили и притворы мечети и берега пруда. Одни моют в нем, сидя на ступеньках, свои босые запыленные ноги, другие забрались по горло в воду; кто поласкает в нем белье, кто сливает в него разный подозрительный жидкости из больших глиняных кувшинов. Целый лабиринт мелких лавочек и кухонок, целый шумный “Обжорный ряд” устроился над этим прудком, который в одно и то же время служить и очень удобною помойною ямой для всех этих бесчисленных уличных харчевень и единственным бассейном для питья всему этому толпящемуся здесь люду. Особенно оригинальны многочисленные “чай-хане” с громадными тульскими самоварами, ведер в десять и пятнадцать каждый, скорее похожими на пузатые боченки, чем на самовары.

Поглядев раз на Леби-Гоуз и бесцеремонные обычаи его посетителей, никто уже не удивится, что «решта», пендинская язва, сартский прыщ и всякиедругие прелести составляют обычное украшение бухарской жизни.

Решту (filariamedinensis медиков) называют также гвинейским червем и туземцы уверяют, что это тот самый червь, что мучил на гноище библейского Иова.

Я охотно верю этому!..

Стоялая полу гнилая вода бухарских «Гоузов» кишит просто на глазах ваших всякими мелкими гадинами. А теперь еще [497] весна, а не развал лета. К лету же эти прудки высохнуть еще на половину, так что вместо воды останется одна вонючая грязь; и в ней все-таки будут купаться, ее все-таки будут черпать, как будто и настоящую воду. Недостаток воды, это своего рода проклятие, издревле лежащее на «священной Бухаре». Она питается водами Заравшана, — «разносителя золота», но находится от него верстах в десяти или двенадцати. Канал Когик проводит в город воду Заравшана. Заравшан, который у древних писателей назывался Полптиметус, по уверению Квинта Курция, не доходил в его время до Оксуса, а пропадал в подземной пещере. Арриан объясняет еще точнее: что он терялся в песках. Действительно, и теперь Заравшан прекращает свое течение в озере среди песков, которое Узбеки называют «денгизом», тоесть морем. В летней жары вода в Заравшане убывает очень сильно, а кроме того ее разбирают во все стороны бесчисленные арыки знаменитой своим плодородием Мианкальской долины. На долю Бухары уже остается слишком мало, а иногда даже и совсем ничего. Канал Когик в видах сбережения воды открывается обыкновенно один раз в две недели. Жители Бухары иногда остаются без воды по целым месяцам и должны волей-неволей довольствоваться своими отвратительными и заразительными «гоузами». При посещении Бухары Англичанином Борисом канал был сух, например, ровно шестьдесят дней! Теперешние Бухарцы жаловались нам, что их обижают Русские, задерживая воду Заравшана в Самаркандской области; но старые путешественники говорить единогласно, что задолго до русского владычества в Самарканде Бухара постоянно страдала от такого же безводия.

Мне уже не в первый раз пришел в голову вопрос: да почему же, наконец, все большие города Туркестана, как Бухара, Хива, Самарканд, Кокан, Ташкента и другие, не лежать на берегу соседних к ним многоводных рек Аму-Дарьи, Заравшана, Сыр-Дарьи? Только познакомившись с опустошительными и неожиданными разливами этих рек, я понял, что многолюдные поселения человека должны были волей-неволей бежать подальше от этих коварных, хотя и очень нужных соседей своих и получать их драгоценные дары не непосредственно из их чересчур опасного ложа, а через посредство целой системы мирных и безопасных арыков. [498]

Толпы, облегавшие старую мечеть Меджидие-Диванбеги, ожидали часа молитвы; была Ураза, — магометанский пост, в который ни один правоверный не может вкушать пищи до наступления ночи; закон этот соблюдается здесь всеми с непоколебимою строгостью, и правоверные мослемины, лишенные возможности толпиться за кухоньками своих домовых харчевен, забрались на плоские крыши соседних домиков, окружавших мечеть, и предавались там, в ожидании «Азана», то есть призыва муэдзина (по-здешнему азанчи), душеспасительным беседам и размышлениям.

Характерные, глубоко-восточные и глубоко-азиатские группы их так и просились под кисть художника. Около старых почитаемых мечетей Бухары всегда есть какой-нибудь калентер-хан, то есть постоялый двор для дервишей, какой-нибудь текие, нечто в роде монастыря, в келиях которого находят себе приют всякие благочестивые странники. Оттого у мечети вы всегда можете встретить собрание ученых знатоков Ислама, предлагающих друг другу разные богословские задачи схоластической тонкости, горячо проповедывающего дервиша или какого-нибудь публичного чтеца, так называемого здесь «медду», занимающего публику поучительными легендами.

Вот и теперь целый кружок, или по-бухарски «халька», из беловласых старцев в зеленых и белых тюрбанах, в широчайших шелковых халатах сидит безмолвно на террассе мечети, изукрашенной цветными арабесками, словно привилегированные стражи ее входа; они очевидно считают недостойным высокого звания улема праздную болтовню с соседями и погружение в тевадж, то есть в безмолвное созерцание величия Божия и пророка Его Магомета; некоторые из них до того глубоко ушли в эти благочестивые размышления, что давно уже клюют носом, сладко подремывая в духоте знойного летнего дня. Но правоверные почитатели ученых богословов нисколько не смущаются человеческою слабостью своих духовных наставников. Они твердо знают, что и в дремоте, и в глубоком сне святые мужи эти все равно не перестают помышлять о непостижимых свойствах Аллаха и о суете земной жизни, а потому кто же посмеет осуждать их?

Здесь невольно вспомнишь, что мы в Бухаре, — этом «Риме Ислама», как называл ее Вамбери, считающий в тоже время Мекку «магометанским Иерусалимом». В Бухаре [499] насчитывалось недавно одних медрессе, то есть высших богословских училищ, своего рода духовных академий Ислама — 366, — по одной на каждый день года. Изо всех магометанских стран Азии и Европы, между прочим и из наших русских городов Казани, Оренбурга и т. п., молодые люди, желающие основательно изучить ученье Ислама, стремятся в прославленные медрессе Бухары, к знаменитым здешним учителям. Не только имамы и улемы Бухары — великие знатоки мусульманского ученья, но и сами бухарские эмиры нередко бывают завзятыми и хитроумными богословами. Религия Магомета-это своего рода общепризнанная специальная профессия священного города, которою он славится, которою он, так сказать, торгует. Если Бухару вообще привыкли считать столицею Средней Азии вследствие ее былого политического и экономического значения, то еще с большим правом она может назваться духовною столицей всей мусульманской Азии.

«Самарканд — рай вселенной, а Бухара — сила религии и веры!» говорит одно бухарское двустишие.

Видно, не случайно бухарские эмиры присвоили себе титул: эмир-аль-муменин, то есть «вождь верных». Даже Турки Стамбула, — этого высокочтимого здесь «Рума» — в глазах истинных ревнителей благочестия в Бухаре искренно представляются еретиками своего рода, развращенными через свое беззаконное общение с кэфирами и гяурами, и каждый бухарский мулла не приминет укорить Османлиса за то, что тот не носит коротких усов и длинной бороды «на подобие славы всех человеческих существ, то есть пророка Магомета».

Бухарские улемы — самые компетентные судьи, разрешители и толкователи всякого щекотливого вопроса магометовой веры, всякого недоразумения, возникающего в применении к жизни бесчисленных правил шариэта. Самое педантическое внешнее соблюдение этих правил в Бухаре требуется с неумолимою строгостью, вернее, требовалось еще очень недавно. Вместе с вторжением в жизнь Бухары русского влияния, старый религиозный педантизм магометанского Рима значительно ослабел. Особый блюститель религиозных обрядов, так называемый «реис», с кошачьим хвостом в руке, еще недавно рыскал, а может быть и теперь еще рыскает по улицам Бухары, силом гоняя правоверных к исполнению их религиозных обязанностей на намаз, на молитву в мечеть; реис [500] в праве был проэкзаменовать всякого прохожего в правилах веры, и если находил ответ неудовлетворительным, посылал хотя бы седовласого старца доучиваться в медрессе.

Борнс сам видел, как куривших публично табак и тех, кто спал в часы молитвы, рейсы водили по улицам Бухары связанных и секли их ремнями, громко выкрикивая: «последователи Ислама! созерцайте наказание тех, кто нарушает закон!»

Эти насильственные требования внешней религиозности обращают Бухару в очаг лицемерия и ханжества и сильно омрачают жизнь в ней даже для самих мусульман. Под прикрытием мелочных обрядов прячется глубокая внутренняя безнравственность, точно так же, как под величественно-пышными халатами из парчи и шелка, под торжественно воздымающимися на главе высочайшими тюрбанами белоснежной чистоты — скрывается низкая рабская душа Бухарца, полная трусливого себялюбия и бесчувственности к ближнему... Здесь нет, правда, публичных домов и отчаянных кутежей в трактирах, как это сплошь да рядом встречается в европейских городах; но за то здесь даже дервиши до сумашествия опиваются опиумом, и молодые люди лучших фамилий не стыдятся публично говорить о своих Ганимедах и публично содержать их, не говорю уже, что кровь ближнего, самая мучительная казнь человека не производит ни малейшего впечатления на лицемерного бухарского богослова. Это царство халатников-фарисеев в сущности есть царство тупого невежества, непобедимой косности, животной чувственности и зверской жестокости. Нельзя поэтому скорбеть, что оно понемногу, но основательно расшатывается через свое невольное соприкосновение с русским духом, с русскими учреждениями. Русское владычество. нужно благословлять уже за то одно, что с наступлением его закрылись позорившие человечество невольничьи рынки Бухары, как закрылись они и в соседней Хиве, а позднее в Мерве. Всего только 15 лет тому назад Персы и Русские с цепями на шее продавались на базарах священного города рядом с лошадьми и верблюдами, и какой-нибудь особенно счастливый аламан Текинцев разом сбивал цену на этот живой товар совершенно так, как обильный урожай дынь или арбузов сбивает их цену на рынке. [501]

Мы с женой живо почувствовали ту органическую ненависть азиатца к Русскому и мусульманского фанатика к христианину, которою пропитаны все эти бухарские богословы в белых чалмах и желтых халатах. Толпы, собравшиеся вокруг мечети, глядели на нас с нескрываемым выражением вражды. Особенно их возбуждало ничем не покрытое лицо моей дамы. Нечистое пребывание нас, неверных собак, в таком священном месте и вдобавок еще в священные часы их поста, — уразы, — очевидно возмущало всех до глубины души, и только присутствие караул-беги в его оффициальной багрянице, с внушительною плетью в руках, да, можете быть, еще воспоминанье о белых русских рубахах, гостящих по соседству, — сдерживало в пределах благоразумия эту глухо рычавшую толпу, так недавно еще утешавшуюся казнями гяуров на площади их Ригистана.

Впрочем, через несколько минут этот затаенные фанатизм разразился против нас уже совершенно явно. Я не помню теперь названия древней мечети, в которую повел нас караул-беги после Лебн-Гоуза. Не успели мы спокойно подняться на широкие ступени ее, собираясь уже повернуть налево в темные сводистые проходы, как. вдруг откуда ни возьмись выскочил нам навстречу, будто кто выстрелил им в нас, высокий мулла в громадном белом тюрбане и распахнутом настежь полосатом халате.

— Кач! кач! отчаянно замахал он на нас, словно крыльями ветряной мельницы, своими костлявыми и длинными как у мертвеца руками.

Пена брызгала из его рассвирепевшего червивого рта, в котором совсем не было зубов, и его глубоко впавшие старческие глаза искрились злобой, как у взбешенного цепного пса..

— Кач, кач! храбро повторял он, загораживая нам грудью дорогу, готовый, кажется, сейчас вцепиться в нас своими размахавшимися костлявыми граблями.

Мы, разумеется, отступили без малейшего спора, нисколько не желая раздражать еще дальше мусульманского фанатизма; но караул-беги и наш консульский провожатый схватились жестоко ругаться по-татарски с бешеным муллой, как мы ни уговаривали их мирно отрясти прах от ног наших. Однако фанатик-мулла все-таки победил, потому что и караул-бег и наш казанский Татарин, украшенный медалями, [502] мало-помалу покидали поле битвы и незаметно спускались вслед за нами с одной ступеньки на другую, хотя и продолжали отругиваться и грозить руками смело напиравшему на них фанатику.

Толпа, собравшаяся у мечети на эти крики, ворчала и глядела на нас слишком недвусмысленно, чтоб этого не могли сообразить наши не в меру усердные провожатые. Мы ретировались к своему фаэтону и спешили поскорее усесться в него. Пурпуровый караул-беги был совсем переконфужен неожиданно встреченным отпором и бормотал нам какие-то непонятные для нас оправдания.

— Нет, этого ему подарить нельзя, псу старому! горячился еще более его наш русский всадник. — Этак их повадишь, так они и на улицу пускать нас не станут. Беспременно я агенту об этом доложу. Вздуют его, голубчика, лучше не надо. Сам эмир везде Русским вход свободный дозволяет, а эта собака брехать вздумала, законы своя заводить!.. Погоди ж ты, старый хрыч! заключил он, вскакивая опять на лошадь и выразительно грозя кулаком по адресу все еще ругавшегося на крыльце муллы.

Караул-беги тоже привстал на стременах и с новою бранью потряс в воздухе свою тяжелую нагайку, обещая, по-видимому, храброму улему что-то очень невкусное.

Фаэтон между тем повернул назад в узкий переулок, и мы вздохнули с облегченным сердцем, ни малейшим образом не претендуя на рьяного защитника мусульманской святыни.

* * *

Чтобы добраться до Ширбудуна, летнего местопребывания эмир-эль-муменина, нужно проехать из конца в конец всю необъятную Бухару. Ширбудун уже не в городе, а в трех верстах от него. Нужны были особые сношения нашего дипломатического агента с теми, кому это ведать надлежит, чтобы получить дозволение на осмотр дворца. Опять те же нескончаемые улицы слепых домов и глиняных дувалов, похожих друг на друга, как ржаные копны на десятине, опять те же мечети с глиняными фонариками и точеными колоннками, те же стоячие прудки под тенью шелковиц, те же шумные и пестрые базары с своими верблюдами, ослами, арбами, чалмами и халатами. [503]

Проехали мы и несколькими бухарскими кладбищами. Они помещаются и в предместиях и в середине города, всегда около какой-нибудь мечети.

Бухарское кладбище то же, что и туркменское; ничего похожего на живописные и поэтические кладбища стамбульских Турок: эти тенистые прогулки в чащах кипарисов, полные благоговейного уважения к памяти покойников, населенные будто мраморными статуями, стоячими камнями в разноцветных чалмах и шапочках.

Бухарское кладбище — непроходимый хаос давящих друг друга, друг на друга насевших, горбатых могильных насыпей, обложенных кирпичом и грубо смазанных серою глиной. Издали эти могилы кажутся частыми рядами круглых грядок, которыми глубоко вскопана глинистая почва. Могилы эти обыкновенно помещаются на большом четырехугольном холме, очевидно насыпанном руками людей. Такие холмы встречались нам и при въезде в город, и внутри его. Такие же холмы видели мы прежде в Туркмении почти около каждого аула. Среди неказистых горбатых насыпей поднимаются однако изредка маленькие часовенки характерной магометанской архитектуры, увенчанные двумя-тремя шестами с привешенными к ним белыми тряпками и конским хвостом. Это — гробницы шейхов, святых мужей Ислама, так называемые здесь «мазара».

* * *

Снаружи Ширбудун тоже немножко смотрит укрепленным замком и тюремным острогом. Сразу видно, что никакого наивного доверия между грозным владыкой и его верноподданными тут не полагается, и что он чувствует себя в безопасности только за крепко-окованными воротами на замке, охраняемыми хорошо вооруженною стражей. Но стоит только переступить за ворота дворца, как картина вдруг разом переменяется. Весёлая и яркая пестрота красок охватывает вас со всех сторон. Дворики, окруженные зданиями дворцов и широкими крытыми галлереями их, просто смеются на солнышке. Каждый фасад, каждый вход внутрь дворца — затейливая плетеница самых красивых и оригинальных узоров; по ярко-зеленому, по ярко-голубому, по ярко-красному фону расписаны светлыми красками хотя грубоватые, но за то характерные [504] арабески; белые узорчатые колонки из гипса эффектно вырезаются своими выпуклыми формами на этом разноцветном поле. Тенистые сады дышут тихою прохладой и нежным ароматом среди многочисленных двориков Ширбудуна. В одном из дворов широкая решетчатая галлерея, вся завешанная сверху тяжелыми гроздьями еще непоспевшего винограда. Дворец вообще довольно прост, и вся роскошь его сосредоточивается на отделке фасадов и входов. Внутри богато отделаны только несколько комнат, так сказать, оффициальных. Остальные самые обыкновенные и нисколько не типичные. Впрочем, когда эмир не живет здесь, мебель и вещи, украшающие комнаты, убираются в кладовые, так что мы видим теперь дворец в его, так сказать, ободранном виде. Даже ковры, и те постланы далеко не везде, а большею частью сложены друг на друге в каком-нибудь укромном уголке. Но все-таки довольно их еще и лежит на полу и висит на стенах. Ковры эти — верх красоты и баснословных цен. Такого редкого собрания ковров не часто встретишь даже и в Азии, — этой классической стране ковров. Одинаково изумительна и их громадность, и тонкое изящество их восточного рисунка и чарующая гармония их топов. Особенно хороши ковры, вытканные по белому фону тончайшим узором самых нежных красок.

Но ковры здесь не только на полу и диванах, не только тканые из шерсти. Все стены и потолки дворца, все его фасады и входы, — в сущности те же персидские, бухарские, текинские и индейские ковры своего рода.

Те же фантастические арабески узоров, та же мягкая радующая глаз; пестрота колера. Только ковры эти — мастерская алебастровая штукатурка, дивно вылепленная, дивно раскрашенная. Потолки — это главная красота и главная роскошь восточных дворцов и храмов. Ни один потолок не похож здесь на другой. Каждый вылеплен по-своему, нигде ровной поверхности, везде какие-нибудь глазатые круглые ячейки, альковчики, ступеньчатые сводики, переплеты, решеточки, и все это словно выстлано в глубине драгоценною кашмировою шалью или сквозит зеркальными стеклами.

В стенах — ниши и шкапчики на каждом шагу и на всякой высоте. Это характерная особенность восточной комнаты, заменяющая излишнюю меблировку. Иные шкапчики, гипсовые в мелких полочках, разделены на уютные ящички. Там ставится [505] разная посуда и дорогие безделушки. А иногда и эти ниши, и шкапчики и сами стены из сверкающих изразцов расписанны в обычном пестром вкусе Востока.

Гипсовые переплеты окон тоже затейливого узора. Даже зеркала, обильно украшающие стены и большею частью вставленные в зеркальные же рамы, разделаны сверху стекла гипсовыми фигурами. Одна зала кругом зеркальная, и вы чувствуете себя, войдя в нее, будто внутри какого-то огромного граненного кристалла. Самая парадная и самая обширная комната дворца — это тронная зала, в которой эмир принимает посольства и собирает совет; она ярко расписана красками по стенам и потолку и украшена богатыми коврами. Трон эмира — тяжелое резное кресло с тончайшею медною инкрустацией. Есть во дворце и другие характерно разукрашенные комнаты: столовая эмира, спальня, детские. В детской целый огромный стол завален кучами игрушек, очевидно, европейской фабрикации, и в стенах под-ряд все крошечные шкапчики с полками.

Но как ни оригинальна и ни миловидна внутренняя отделка эмирова дворца, все-таки далеко ей до настоящей восточной роскоши и настоящего восточного изящества каирских и стамбульских дворцов. Все-таки сейчас чувствуется, что это не обиталище какого-нибудь халифа или султана богатой и сильной страны, а жилище полукочевого хана, вождя грубых халатников и такого же халатника как, они, чуждого утонченным вкусам Араба...

Мы добросовестно обегали все амфилады пустых комнат, облазали все мезонины и чердачки, все террассы и галлереи дворцовых флигелей. Толпа праздных слуг всюду провожала нас. Водивший нас смотритель дворца, почтенный седой бородач, то и дело кланялся нам, прикладывая руку к сердцу, и, расставаясь с нами, извинялся в самых горячих выражениях, что перваначи-беги (нечто в роде министра Иностранных Дел), не предупрежденный заранее о нашем приезде, не мог распорядиться об угощении нас обычным дастарханом. Пришлось одарить русскими рублями не только дворцовых слуг, но и дворцовое начальство, которое, несмотря на сановитость свою, с большим почтением и удовольствием приняло наш скромный дар.

На дворе мы увидели солдат эмира, одетых в русскую форму и проделывавших по-русски свои военные приемы. Мы [506] не могли удержаться от смеха, увидев среди площадки двора эти потешные каррикатуры на русское войско. Их обезьяньи рожи в оборванных куртках русского покроя, в спадающих с них измазанных грязью рейтузах, смотрели чем-то таким неопрятным, жалким и гадким, что трудно было угадать в них тех самых молодцов-Бухарцев, каких мы только что видели на базарах и улицах их родного города, в родных им ярких чалмах и пестрых халатах.

Русское правительство находит более удобным для себя сохранять власть бухарского эмира над его старым ханством. Это выходит дешевле и проще. Конечно, при этом порядке не нужно много войска, не нужно огромных расходов на суд, полицию, тюрьмы, пути сообщения... Здесь все ведется по старому, — и правосудие и администрация. Ничего сложного, никаких дорогих окладов и бюджетов. Халатникам такой порядок, пожалуй, больше по плечу, чем стеснительная для них канцелярщина и неведомые статьи чуждого закона. Религиозно-житейские предписания шариата для них священны, понятны и привычны. Но одно в их жизни ужасно, — это рабская зависимость каждого Бухарца, простого поденщика так же точно, как первого сановника, от произвола своего эмира Он безусловно владыка над их имуществом, их детьми, их головой.

Улемы и имамы, толкующие по Корану обязанности государя, разумеется, имеют большое влияние на своего эмира и в сущности сильно ограничивают его произвол. Но эта гарантия нрав слишком шаткая и далеко не всякому доступная. Во время пребывания в Бухаре нашего известного путешественника Миддендорфа бухарский эмир, например, без всякой церемонии отобрал от всех своих высших придворных чинов подарки, которые им прислал Русский Император, а за несколько времени пред этим старший сын эмира приказал ни за что, ни про что зарезать нескольких богатых менял, иначе сказать, банкиров Бухары, и ограбил их лавки. Оттого богатые люди все-таки стараются здесь скрывать свое богатство, чтобы не возбудить жадности эмира, а это, конечно, невыгодно отражается на местной торговле и промышленности. Взяточничество здесь развито до невозможной степени, и сам эмир раздает своим любимцам в кормление должности и провинции. Деньги тут делают решительно все. Но обирая [507] бесцеремонно свой народ и собственными руками и руками своих чиновников и хладнокровно проливая без малейшей жалости кровь людей, владыки Бухары вынуждены постоянно жить в каком-то осадном положении, в вечном недоверии и страхе даже по отношению к ближним им людям. Вероломство и жестокосердие, исторически укоренившиеся в обычаях Бухарцев, обращают обыкновенно каждое новое царствование в кровавую баню своего рода, где явно или тайно, железом, ядом, или веревкой, новый повелитель старается прежде всего отделаться навсегда от опасных ему родственников и друзей прежнего владыки, хотя бы они были ближайшие родственники ему самому. Еще недавно доходило до того, что при выезде эмиров из Бухары даже сыновья их обязывались уезжать из города, в предупреждение заговоров и восстаний. В своих расписных дворцах эмиры обыкновенно живут как в тюрьме, не смея свободно съесть кусок хлеба и выпить стакан воды. Куш-беги, — их правая рука, их великий визирь, единственное лицо, которому они волей-неволей должны довериться, — обязан прежде сам испробовать всякое кушанье, которое готовится эмиру, закрыть его после того крышкой, замкнуть крышку на ключ и запечатать собственною печатью. Только с такими предосторожностями кушанье может быть подано эмиру. Исключительное доверие, которым пользуется у эмира куш-беги, делает его почти бесконтрольным правителем всей страны. Все выгодные и важные должности обыкновенно раздаются его родственникам и друзьям; в руках куш-беги сосредочивается главное распоряжение пошлинами и сборами всякого рода, обогащающее его и его близких на глазах всех. Бедным же людям живется при этих порядках не особенно удобно. Хотя Бухарец и хвастается, что «будь ему должен сам эмир, — казий присудит ему взыскать долг и с самого эмира», однако эта прямота и правдивость судей больше остаются в рассказах о золотом старом времени, чем в живой действительности. На богатого и знатного тут не найдешь суда. В то же время трудовой класс обложен далеко не пустыми поборами. Большая часть земель принадлежит эмиру, и бадаулет взыскивает обыкновенно с своих фермеров около половины жатвы. Даже и собственники земли должны платить немало: десятую часть дохода в виде десятины (зикат) и потом еще налог на бедных (ухр) и разные другие. [508]

Впрочем я говорю все это о недавнем времени, пока Россия не стала вмешиваться во многие внутренние распорядки ханства и понемножку отучать бухарское правительство, по крайней мере, от самых возмутительных его обычаев.

Бухарский народ не только находится в рабской зависимости от своего хана, но и рабски выражает ему свою почтительность. При появлении эмира на улице, движение толпы разом прекращается; всадники соскакивают с лошадей, арбакеши с своих арб, прохожие останавливаются как вкопанные на улице и вытягиваются рядами; при приближении владыки все эти ряды людей почтительно преклоняют пред ним свои главы, иные даже падают ниц, сознавая свое недостоинство лицезреть нечестивыми очами светлый образ эмира-эль-муменина.

* * *

Тем не менее нельзя не удивляться, зная все это, добровольному ослеплению Англичан которые из закоренелой ненависти к России готовы видеть даже в грубом деспотизме потомков Чингиса идеальное правительство своего рода. Борнс, в своей известной книге, упомянутой мной раньше, высказывает, например, о Бухаре такие наивные суждения: «во всей Азии нет края, в котором бы все классы населения были так покровительствуемы во всем. Не-мусульмане должны только соблюдать небольшое число предписанных обычаев, чтобы быть во всем остальном на одном уровне с правоверными. Кодекс законов кровожаден, но тем не менее не справедлив».

«Вообще, уверяет Борнс, народ здесь счастлив, край цветущ, торговля процветает, собственность ограждена».

Сейчас видно, что это говорит наблюдатель, которому не позволялось днем показываться на улице, которого не пускали в двери магометанских домов и отнимали чернила, чтоб он не мог записывать то, что видел. Но как мало похожи эти легкомысленные выводы беглого и пристрастного английского туриста на все то, что нам рассказывают о Бухаре наши знатоки Востока, по долгу жившие в ней, в корне изучившие ее, и даже — на то, что успели видеть в «благородной Бухаре» сами мы.

(Продолжение следует.)

Е. Марков.

Текст воспроизведен по изданию: На Оксусе и Яксарте. (Путевые очерки Туркестана) // Русское обозрение. № 2. 1893