КВИТКА А.

ПОЕЗДКА В АХАЛ-ТЕКЕ

1880-1881.

(Окончание. См. Русск. Вестн. № 5.)

III.

Мы предполагала в Бами дневать чтобы дать передохнуть лошадям, но комендант объявил что если мы не воспользуемся оказией отправляемою в то же утро в Арчман, нам придется прождать в Бами может быть несколько дней до следующей оказии (Оказией в Туркестане и здесь называют отряды составляемые от времени до времени для конвоирования почты или проездах чиновников.). Без конвоя же он ни в каком случае не соглашался нас отпустить далее. Мы решили ехать в тот же день.

Часть наших вещей, казавшихся необходимыми на месте и найденных лишними на походе, я сдал сослуживцу в округе, командиру 1-й сотни № 5-го Оренбургского казачьего полка. Ишак был оставлен здесь же.

Бами имеет тот же характер как и другие наши укрепления, с тою только разницей что в нем помещается больше войск, имеется лазарет и реденький садик [576] окруженный стеной, где стоят две кибитки принадлежавшие генералу Скобелеву и отданные им старшему уполномоченному Красного Креста. Есть тут и род базара, то есть два ряда лавок в которых продается то же что в Михайловске и в Балла-Ишеме, но только вдвое дороже. Немного дальше расположены пекарни для изготовления лавашей или чуреков — длинных, плоских лепешек из пшеничной муки. Но гордость Бами составляют два ресторана, в одном из коих имеется биллиард, то есть волнистый, досчатый стол с возвышенными краями, обтянутый дырявым зеленым сукном. Ресторан этот состоит из огромного шатра, растянутого над выкопанною, глубокою и обширною ямой. Парусина слабо предохраняет от дождя и еще меньше от ветра. Два длинные стола для посетителей и буфет за которым хозяйничает Армянин, вот внутренняя обстановка этого заведения. Закуски отличаются однообразием, сухостью и страшною дороговизной; menu обеда состоит из супа, говядины в разных видах и яиц. О ценах можно судить по следующему: 1 фунт сахару стоит 2 руб., фунт свеч — тоже, рюмка водки — 60 коп., бутылка водки — 2 руб. 50 коп. и 3 руб., бутылка шампанского — 15 руб. Несмотря на эти цены, человек брезгливый может быть и не решился бы есть поданный нам обед, но мы были очень довольны найти кусок жареного мяса и стакан вина, которого мы были лишены уже два дня: последние капли были высосаны из бурдюков на Ушаке.

Оказия состоит из пяти казаков и трех джигитов везущих почту. Мы выступили в час дня. Когда стемнело, послышался конский топот, казаки тотчас же заметили что это свои, и действительно чрез две, три минуты появилась группа всадников, которая остановилась при встрече с нами. Среди казаков выделялась фигура в офицерском пальто. Майор Б. узнал в прибывшем генерала Гродекова, с которым был знаком еще в Туркестане. Он ему тут же представился и передал цель нашей поездки. Генерал Гродеков, начальник штаба в передовом отряде, удивился что коменданты не задержали нас, так как было строжайше запрещено пропускать вперед не имевших предписания или разрешения от генерала Скобелева. Вероятно нам удалось проскочить или потому что распоряжение [577] это еще не дошло до комендантов, или потому что наша наружность внушала доверие. Генерал Гродеков хотел нас воротить в Бами, но майору Б. удалось его смягчить, и он разрешил нам продолжать путь, прибавив к нашему конвою, который нашел недостаточным, еще одного казака из своей свиты.

Было поздно когда мы подходили к Арчману, и казаки боялись выстрела из наших секретов или со сторожевых постов. О движении своих отрядов дается знать вперед комендантам; кроме того, во избежание недоразумений, приказано, подходя после сумерек к укреплению, играть сигналы на трубе или высылать вперед для предупреждения одиночных людей. Поэтому, для более успешного отражения нечаянных нападений, приказано было ночью не окликать подходящие кучки людей, а прямо открывать по ним огонь. Я выслал вперед одного казака, и мы скоро благополучно добрались до укрепления.

Нас поместили в лазаретной палатке. Теплая, сильно насыщенная щелочью вода в Арчмане очень неприятна на вкус, и чай, наше главное средство питания, выходил мутный и ни на что не похожий; за то умыванье в теплой, мягкой воде доставляло большое удовольствие.

У входа в укрепление сидели под надзором часового пленные Текинцы; они были взяты в горах отрядом посланным за лесом. Из пятнадцати захваченных трое были с оружием, а потому, вследствие приказа по войскам, подлежали расстрелянию; они смотрели весело, хотя и знали свою участь. Глядя на нас, один что-то сказал, другие рассмеялись. Ужахов перевел нам следующее: «Сегодня эти собаки нас убьют, а завтра придут наши батыри (Батырь — воин, джигит — наездник, храбрец.) из песков и всем им головы срежут». Нужно признаться что шутки у них довольно мрачны. Вместе с ними были захвачены и женщины, в том числе жена Кизил-Арватского хана, довольно красивая. Они сидели на корточках в отведенной им палатке и все время рыдали.

Мы выступили в 8 часов утра с верблюжьим транспортом, согласно приказанию генерала Гродекова, поставившего непременным условием дальнейшего следования чтобы мы [578] пользовались имеющимися оказиями и отнюдь не позволяли себе ехать одни, или отрывать казаков от службы только для нашего конвоирования. Пришлось повиноваться, так как в противном случае нам грозили высылкой из отряда.

В Арчмане мы узнали что Асхабад оставлен Текинцами и занят нашими войсками без боя.

На пути из Арчмана попадаются сады по кишлакам (), но они по большей части вырублены нашими войсками. Для того чтобы погреться у огонька в течение одного дня проходящим мимо войскам, вся полоса от Кизил-Арвата до Геок-Тепе лишилась своих тутовых и фруктовых деревьев. В этой местности, где раскаленные, вертикальные лучи полуденного солнца грозят смертью тому кто хоть на минуту забудет об этом Дамокловом мече над его головой, каждый куст дающий тень, каждая капля воды утоляющая страшную, мучительную жажду считаются святынями. Одно без другого жить не может: водяная струя спускаясь с гор увлекает семя; выброшенное на равнине, оно тут же приютится, зароется, пустит отросток, корни, а чрез несколько лет будет манить к себе истомленного солнцем странника. Арык поддерживает жизнь в дереве, а корни его всасывающие и сохраняющие дождевую и ключевую воду образуют как бы резервуар — хранитель влаги, дающий новую силу водам арыка и не дозволяющим ему иссякнуть. Порубите деревья — арыки орошавшие прежде большие пространства равнины будут теряться у подножия гор в сыпучей, ничем не связанной почве.

Я понял бы разорение неприятельских угодий как кару, как месть за понесенные нами потери; но кара эта должна падать на нас самих: нашим войскам придется месяцами, а может быть и годами терпеть от знойных лучей палящего солнца не находя нигде благотворной тени, потому только что одному отряду приятно было погреться разок у веселых костров. Здесь даже нет места гуманной отговорке что нельзя было лишить тепла и дров для варки пищи бедных солдат измученных походом, так как кострами и дровами пользовались не все: на двух, трех привалах все сжигалось и на долю идущих вслед [579] оставалось только любоваться обугленными остатками прежних роскошных садов.

Арыки с прекрасною, хрустальной прозрачности, водой встречаются часто. В них попадаются крабы, ничем не отличающиеся от морских; это вероятно потомки крабов обитавших в морях, которые покрывали во время оно всю эту плоскость. Многочисленные солончаки свидетельствуют о бытности здесь когда-то моря.

Повсюду где вода, спускаясь с высоты гор, прорывается в арыки, устроены мельницы. Пользуясь стремительностью горных потоков, Туркмены очень искусно направляют их каменными жолобами вверх под углом десяти или пятнадцати градусов чтобы получить большую высоту падения. жернова, установленные внизу, приводятся в движение силой падения воды, которая затем опять собирается и поднимается нижестоящим жолобом до следующей мельницы. Все виденные мною были разрушены нашими солдатами, вероятно с тою же целью наказания неприятеля.

В четыре часа мы пришли в Дурун или Оренбургское укрепление, названное так потому что Оренбургские казаки принимали участие в его занятии. Все пункты, занятые нашими войсками, получили названия различных частей входивших в состав передового отряда: так Бами названо Таманским укреплением, в честь Таманского полка Кубанского казачьего войска, Эгиан-Батырь-Када — Самурским укреплением.

Довольно большая мечеть приспособлена для лазарета. На крыше мечети стоит часовой, которому с этой вышки открывается обширный горизонт. Внутри стенки расположены кибитки и палатки офицеров и нижних чинов пехоты и артиллерии; в углах стоят орудия. Вечер ясный и теплый. С тех пор как мы в походе, нам в первый раз достается иметь такую приятную стоянку для ночлега. За стенкой, где стоят казаки и джигиты, слышен стройный хор песенников, да каких! ни в какой части нет таких песенников как у Кавказских казаков: голоса дивные, да и репертуар у них хорош: песни боевые, возбуждающие, раззадаривающие, сменяются заунывными, мелодичными. Песни полные поэзии, неги, песни сложившиеся под теплым небом, среди роскошной природы... [580]

И ужин был у нас роскошнейший: купленные у Армянина-маркитанта горные курочки, застреленные в соседних горах, составляли в двух видах ваш ужин. Пока Ужахов жарил курочек шашлыком, я несколько штук изжарил в нашем котелке, завернув их предварительно в сало, которым мы запаслись в большом количестве в Красноводске. И те, и другие были найдены чрезвычайно вкусными. Давно у вас не было такой пирушки. А как хорошо слалось под звездным небом! Неприятно было только когда дождик, начавший моросить ночью, стал заливаться через воротник за спину.

Кроме потников, которые мы всегда складывали с особенною заботливостью по снятии с лошади, во избежание ссадин и набивки слив, весь седельный убор был мокрый, подпруги скользили из озябших рук при седловке. Мы выступаем рано с пустыми одноколками, отправленными обратно в Самурское, под конвоем полусотни казаков. Одноколки эти накануне привезли из передового отряда раненых, отсылаемых в Бами. С ними прибыл ординарец Скобелева, Абадзиев, Осетин беззаветной храбрости, раненый в грудь и плечо, кажется при рекогносцировке Геок-Тепе 4 декабря. Транспорт раненых сопровождают графиня М. и сестра С. Во время осады они подавали пример мужества и самозабвения; раневые говорили о них со слезами умиления. Говорят, сестра С. была ранена вскользь пулей в грудь и осталась при исполнении своих обязанностей.

Я слышал что обе получили за храбрость медали на георгиевской ленте. Награда вполне заслуженная.

День был жаркий, я ехал в одном расстегнутом мундире и жалел что не имел с собою кителя. Переход в тридцать верст мы сделали быстро, весело. Характер местности все тот же; дорога идет полосой обнаруживающею следы оседлой жизни; по временам встречаются кишлаки с остатками садов; арыки пересекают обработанные поля; то тут, то там виднеются каменные или глиняные башеньки мельниц. Справа тянется все тот же хребет гор, к которому мы подошли у Казанджика, и от которого дорога до самого Асхабада не удаляется более пяти верст. А налево — беспредельные сыпучие пески, [581] пустыня голода, жажды, смерти! Только Текинец на своей птице-лошади решается удаляться в глубь песков, не придерживаясь караванного пути: напоив лошадь, он легко проходит 80-100 и более верст до следующего колодца. Какая сила у этих коней, какую продолжительную скачку они могут выдержать, непостижимо для незнакомого с текинскими лошадьми.

Зато же и холит хозяин своего коня: кормит он его зерном с руки несколько раз в день; лошадь, стоящую зиму и лето под пятью-шестью полонами, он чистит только веничком, но это он проделывает беспрестанно, и в шерсти лошади вы не найдете и пылинки. Текинцы не снимают седла с лошади иногда по целым неделям, а набитых или ссаженных спин у них не найдете. Лошадь, привыкшая постоянно стоять под несколькими полонами, не чувствует на себе легкого азиатского седла.

В Самурском комендант оказался моим старым знакомым; он приютил нас в хорошей юламейке, рядом со своею кибиткой и раз навсегда объявил что мы обедаем и ужинаем у него все время нашего пребывания в Самурском. Я отправился в лазарет навестить раненых товарищей по гвардейской службе, графа Орлова-Денисова и князя Голицына. Первый был ранен в палец и бедро когда шел на штурм Геок-Тепе впереди баталиона Апшеронцев; второй, много раз отличавшийся в последнюю Турецкую камланию и в двух экспедициях к Геок-Тепе, был ранен в руку выше локтя при штурме Великокняжеской Калы. Командуя баталионом Ширванцев, он первый вошел в Калу в которой отчаянно защищались Текинцы и тут же был ранен. Оба эти офицера, явившиеся в отряд фазанами (Фазанами в Средней Азии называют переводимых или командируемых из Петербурга гвардейцев, обыкновенно имеющих связи и протекцию.), в скором времени приобрели любовь и уважение всех. Между кавказскими войсками долго будут помнить двух героев, из коих одному не суждено было вернуться на родину.

Хотя Орлов и Голицын сильно страдали от ран, но старший врач отряда Гейфельдер, производивший им перевязку, нашел что они не опасны; он даже назвал их [582] «контузионными ранами», потому что пула им найдены не были.

Из Самурского виден курган давший название текинской твердыне: Геок-Гок, или Кук-курган, что значит синий курган; вокруг него воздвигнуты высокие и прочные стены крепости. До Геок-Тепе всего одиннадцать верст. Густой, черный дым поднимается над курганом: это сожигают тряпье и другой хлам оставшийся в кибитках внутри крепостной стены.

Удивительно как Текинцы не овладели Самурским укреплением, в котором находились лазареты и большие склады, охраняемые только сотней Оренбургских казаков, ротой пехоты и двумя орудиями. Лагерь осаждающих находился по ту сторону Геок-Тепе и не скоро мог подать помощь в случае нападения. Каждый раз как Текинцы делали вылазку, они одновременно высылали свою конницу к стенам Самурского, но та ограничивалась криками и малодействительною стрельбой с коней. Говорят, Текинцы очень храбры в рукопашном бою пешком, но будучи на конях боятся огня нашей артиллерии и берданок. Это объясняют страхом потерять лошадь которая составляет главное средство жизни этих степных разбойников. Текинцы каждый день джигитовали пред Самурским, и ни одна ночь не проходила без тревоги. Хотя и назначались дежурные части на случай нападения, но едва ли кто спал во время ночной тревоги. Каждый раз как Текинцы делали вылазки, генерал Скобелев спрашивал гелиограммой «благополучно ли в Самурском?»

Гелиограф, принесший много пользы в последнюю экспедицию, чрезвычайно простой конструкции: на каждой станции имеется аппарат состоящий из зеркала которое изменяет свое положение помощью рукоятки. Когда зеркало в вертикальном состоянии — оно темно, когда же рукоятка приводится в движение — зеркало становится под таким утлом к светилу (солнце или луна) что лучи его отражаются по горизонтальной линии на расстоянии до 25 верст и кажутся ярким, огненным шаром. Удерживая в таком положении зеркало или возвращая его обратно в вертикальное, можно дать наблюдающему впечатление продолжительного света или проблеска. [583]

В первом случае отмечается знак (-) во втором (.). Сопоставление тех и других составляет азбуку, цифры и отдельные слова, на подобие знаков употребляемых при электрическом телеграфе.

23 января было так тепло что я мог выкупаться в арыке. Орлову стало хуже, я подумал что он отходит, но к полудню он опять оправился. Я предложил ему выпить шампанского, что подкрепило бы пришедший в совершенный упадок организм. Он согласился, и с разрешения врача я добыл единственную бутылку имевшуюся у маркитанта. Орлов с удовольствием вылил стакан вина, что очень его ободрило. Вспомнилось мне как мы пивали с ним это искристое вино при другой обстановке.

Граф Орлов-Денисов, командовавший Казачьим полком, был назначен пред штурмом Геок-Тепе командующим того баталиона Апшеронского полка, который потерял свое знамя на вылазке 4 января. Генерал Скобелев давая ему это назначение сказал что ему выпадает честь вернуть потерянное Апшеронцами знамя. Но не удалось ему это исполнить: он пал сраженный двумя пулями прежде чем наши ворвались в крепость. Знамя было взято обратно солдатом Ширванского полка у дюжего Текинца который отдал трофей только лишившись жизни.

Ковры, серебряные и золотые украшения найденные в кибитках в Денгли-Тепе продавались солдатами и казаками за бесценок: ковер во сто рублей отдавался за три, пуд серебра за 15 рублей. Армяне и Персияне часто приобретали ковры за шкалик водки. Они нагружали арбы награбленным текинским имуществом и отправляли для продажи в Персию, до границы которой всего тридцать верст.

В Самурском носились слухи что экспедиция не пришла еще к концу, что рекогносцировочные отряды посылаются вперед и в стороны от Асхабада. Ожидался поход к Мерву, а может быть и к Герату. Я счел нужным не откладывая ехать в Асхабад чтобы просить прикомандирования к передовому отряду, в случае еслибы действительно предвиделось бы продолжение военных действий.

Тр. и С. проводили меня до Денгли-Тепе, которое они хотели осмотреть подробно. Майор Б. расстался с нами в день прибытия в Самурское; он вскоре получил назначение по гражданскому управлению краем. [584]

В лагере под Геок-Тепе мы явились к коменданту, полковнику А., одни для получения пропуска в крепость, я же для разрешения ехать далее. Комендант нашел нас почему-то подозрительными и допрашивал подробно. К счастию, сведения данные мною о моем родстве и месте жительстве могли быть проверены полковником, который бывал на моей родине и слыхал мою фамилию; он убедился что я и мои товарищи не Англичане и не скрываемся под чужими паспортами. Ехать мне предложено с купцом Громовым, которого лошадь и джигиты стояли пред кибиткой коменданта в ожидании пакетов для генерала Скобелева.

Громов, бывший прикащик известного в Москве и знаменитого в Туркестане купца Хлудова, в настоящее время ведет сам дела на миллионы. Зная язык, нравы и обычаи всех племен Средней Азии, он пускается в обширный торговые сделки, которые не под силу были бы мало знакомому с этим краем. Громов большого роста, косая сажень в плечах, рыжие, коротко стриженые волосы, такая же реденькая бородка; маленькие, но проницательные глаза придают его наружности что-то особенное. Это без сомнения человек не дюжинный. Про него рассказывают много интересного. Сегодня у него миллион и самые несбыточные фантазии ему ни по чем, завтра у него ни гроша в кармане, но он не унывает зная что при смелости и предприимчивости в один день может вернуть потерянное. Главная причина удачи его во всех предприятиях, это громадный кредит которым он пользуется в Средней Азии благодаря строгому исполнению обычаев местных торговцев. Слово у них имеет больше значения чем письменное обязательство. За храбрость и непомерную силу Громов приобрел славу первого джигита. Все его знают, боятся, и верят слову более чем векселям и распискам других купцов. Генерал Скобелев выписал его в Закаспийский край для доставления верблюдов и исполнения различных поручений по части интендантской. Интендантство не могло снабдить отряд верблюдами к назначенному сроку, потому что не решалось выдать задатков неизвестным людям, которые в свою очередь не доверяли одним обещаниям. Громов же выдал на руки тем же лицам более пяти тысяч рублей, получив от них только слово что [585] дело будет исполнено, и действительно условие было исполнено в точности с обеих сторон.

Громов сидел на замечательно красивой лошади, покрытой роскошною красною попоной; он только что добыл ее из Персии и думал уступить генералу Скобелеву еслиб она тому понравилась. Светло-серый жеребец вершков пяти, при замечательной красоте форм, обладал всеми качествами генеральского коня: карьер и ходу верст девять в час. Я насилу поспевал за ним проездом. Наслушавшись рассказов о поразительных ударах которые Громов наносил Текинцам при преследовании их нашею кавалерией 12 января, я просил его показать мне оружие которым он рубился. Хорошей стали афганский клынч зазубрился как пила о крепкие кости рослых, могучих батырей.

Верстах в пятнадцати мы нагнали транспорт, который вскоре остановился для ночлега у высокой калы, на берегу арыка. Мы решили провести ночь тут же. Стреноженным лошадям подсыпали саману (Резка соломы.), большие запасы которого нашли в ямах нарочно устроенных для склада фуража. Сами расположились за ветром под стеной калы. Не успели мы заварить чай в котелке, как на Асхабадской дороге показалось облако пыли, за которым мы вскоре узнали Осетин Скобелева, конвоирующих его адъютанта. Они остановились пред только что разбитою юламейкой начальника транспорта. Узнав что Громов здесь, адъютант потребовал его к себе и предложил ехать обратно в Денгли-Тепе для заключения какого-то контракта. Громов уехал, а я остался один на выбранном нами месте для ночлега. Транспорт расположился бивуаком немного далее у арыка. Со мною был кусок сыру, два, три чурека и четверть бутылки коньяку. Этого хотя и достаточно чтоб утолить голод, но при виде зажжеяных костров и пара из подвешенных над огнем котелков, захотелось и мне поесть чего-нибудь теплого. Дождь стал моросить, сырость прохватывала кругом, а коньяк я берег на случай крайней необходимости. Пошел я на фуражировку к пехотным солдатикам, и мне удалось добыть немного баранины и соли; в медном чайнике, неразлучном [586] товарище, я сварил суп, который у Дюссо и Боредя пожалуй и не понравился бы, но мне показался очень вкусным. Стало темнеть, а дождь все усиливался; с наступлением вечера стадо холоднее, пришлось прибегать к коньяку. Спать надо, устал за день, а лечь-то некуда — везде вода. Наконец я выбрал местечко под самою стеной, где казалось почти сухо. Положив седло в изголовье, я завернулся в бурку и башлык, и лег. Я погрузился в густую грязь, было мягко и приятно: но вдруг вода с краю бурки влилась внутрь. Признаюсь, скверно было когда холодная вода стала проникать сквозь сукно по всему уже и без того продрогшему телу. Я хотел встать и идти на поиски другого места, но вспомнил что кругом стояли лужи, нигде не найдешь и сухого вершка. Дождь уже лил как из ведра, я остался. К довершению горя, башлык скоро промок, и я весь был облеплен мокрым бельем и платьем. Правду говорят что нет такого дурного положения к которому нельзя было бы привыкнуть: вода в которой я лежал начала нагреваться от тела; коньяк поддерживал внутреннюю теплоту. Усталость взяла свое, и я впал в какое-то бесчувственное состояние, схожее с опьянением от гашиша, испытанным мною раз в Сирии. Долго я маялся под звуки дождя барабанившего по бурке. Казалось, конца этой ночи не будет, но вот я стал различать стоявшую около меня лошадь, значит скоро будет светать. Я встал, повел лошадь к арыку на водопой, а затем подвесил ей торбу с ячменем. Потник лежал около меня завернутый в бурку, но как я его ни берег, а все же и он подмок; однако нечего было делать, пришлось седлать. Обтер я полой мокрой бурки спину лошади и взвалил седло, но подтянуть подпруг долго не мог: от холода пальцы у меня не действовали, а мокрые подпруги выскальзывали из рук. Наконец все у меня готово; я вылил воду из сапог, сел на коня и ориентировавшись по пройденному за вчерашний день пути, выехал в сторону Асхабада. Мне говорил Громов что дорога идет прямо, верстах в пяти, влево от гор; на них-то я и рассчитывал чтобы не заблудиться.

Начало светать когда я выехал из кишлака у которого ночевал. В траве заметны были следы орудийного хода, но вскоре следы эти исчезли, и я продолжал путь на авось, [587] придерживаясь первоначально взятого направления. Вдали показались постройки среди садов; судя по пройденному времени, это должен быть кишлак обозначенный на моей карте по Асхабадской дороге; значит я ехал верно.

Дождь продолжает идти, я продрог до костей, а коньяк за ночь весь вышел, нечем согреться. Пробовал пройтись пешком, но в намокшем платье, в сапогах на половину наполненных водой, ступать по вязкой грязи оказалось крайне неудобно. До Асхабада должно — быть оставалось верст тридцать пять; всего же считают от Денгли-Тепе шестьдесят верст.

Подъезжая к кишлаку я увидел выезжавших из него двух Текинцев вооруженных. Признаюсь, это меня немного смутило: я не знал едут ли они в Денгли-Тепе сдавать оружие, как это делали многие, или это немирные Текинцы желающие воспользоваться представляющеюся добычей. Впрочем, и в первом случае, для них все же был большой соблазн безнаказанно убить гяура; ведь это считается у них добродетельным поступком дающим право на вход в Магометов рай. Продолжая тем же шагом подаваться вперед, я обдумывал как поступить. Неприятно было сомнение: знай я что предо мною неприятель, я мог бы ссадить их с коней из магазинки прежде чем они бы до меня доскакали; но в данном случае мне не следовало обнаруживать сомнения в их миролюбии чтобы не возбудить естественного стремления противодействовать угрожающим намерениям, в особенности у людей разбойничьи инстинкты коих должны непременно проявиться при виде одинокого врага среди пустынной стели. Магазинка у меня за спиной, в чахле, а потому и думать нечего было ею воспользоваться. Расстегнул я пуговицу револьверной чушки, пододвинул вперед шашку и решился дешево жизни не отдавать. Шагах во ста Текинцы остановились, как будто обсуждая что им делать; видя однако что я не готовлюсь ко враждебной встрече, они двинулись вперед. Когда мы разъезжались, Текинцы приложили ладони правых рук к папахам — поклон в Средней Азии, я ответил тем же. Позади меня они опять остановились, но я не оборачивался чтобы не показать недоверия, хотя на сердце у меня было далеко не спокойно: а ну как они выстрелят мне в спину, подумал я. Однако я доехал до кишлака [588] благополучно, Текинцы же еще долго стояли на месте о чем-то толкуя.

Проезжая по узким улицам, образуемым глиняными стенками огородов и фруктовых садов, преимущественно тутовых, я встречал оборванных Текинцев — стариков, женщин и детей роющихся в разном хламе вываленном из саклей или кибиток. Они прятались как звери при моем появлении, а если не успевали скрыться, то опускали повинно головы, бросая из подлобья злобные взгляды в мою сторону.

Чрез каждые тесть, восемь верст встречались кишлаки, все на один образец: каменная или глиняная кала, три, четыре сакли с плоскими крышами, сады и бакши огороженные низенькими стенками. На пути я встречал еще группы вооруженных Текинцев по пяти, по десяти человек, и каждый раз повторялась описанная выше сцена: они останавливались, о чем-то сговаривались, потом опять пускались в путь, прикладывая руку к папахе. После второй, благополучно прошедшей встречи, у меня нервы притупились, и я потом уже равнодушно смотрел на приближение вчерашних наших врагов. Между тем, в последствии оказалось что опасность действительно существовала: через несколько дней после моего возвращения из Асхабада, один переводчик и два джигита были схвачены Текинцами и отправлены в Мерв, где много месяцев томились в плену.

Одну минуту я не знал куда ехать: холмы которые должны были оставаться вправе исчезли в тумане: впереди и влево виднелась только равнина со скудно растущею кое-где травкой; солнце на пасмурном небе как будто и не подымалось над горизонтом в этот печальный день. Ни одного следа, решительно не по чем ориентироваться. Оглянулся я назад: на горизонте виднелось одинокое дерево стоявшее на краю кишлака который я недавно миновал. Прикинув на глаз продолжение пройденного мною пути, я решил следовать по нем. Наконец, после часу тяжелого сомнения в верности избранного мною направления, я увидел немного в стороне сады обличавшие присутствие кишлака, и свернул туда. У въезда в кишлак встретил я арбу сопровождаемую Персиянином, и на вопрос где Асхабад, узнал что нахожусь уже на месте. Наш отряд стоял [589] на бивуаке за садами на западной стороне у высокой калы.

Я отправился к коменданту. Сидевшие у него саперы предложили поместить меня в своей юламейке; я с радостью согласился, и тотчас приступил к переодеванию чтоб явиться к генералу Скобелеву. Несмотря на долгое пребывание в куржумах болтавшихся за моим седлом и подвергавшихся всем случайностям продолжительного странствования, новый мундир, сапоги, офицерские вещи, белье и даже крахмаленая рубашка оказались без одной складки: так искусно все было уложено.

Дождь не переставал лить. Переступая и перепрыгивая через лужи жидкой грязи, я добрел до ряда юламеек в которых обретался штаб генерала Скобелева; насупротив, за глиняною стеной стояла одинокая кибитка покрытая сверху ковром; у входа часовые, щеголевато одетые несмотря на дождь. Тут же ожидают приказаний Осетин из конвоя генерала Скобелева и камердинер в ливрейной фуражке с широким галунным околышем. Значек в чахле воткнут у входа в кибитку. Это жилище командующего войсками.

Ординарец, маленький артиллерийский подпоручик, с лядункой и шашкой поверх пальто, беспрестанно забегает в кибитку с разными докладами; — он дежурный, я к нему и обратился. Мне ответили что генерал еще не вставал и начнет принимать лишь по прочтении полученных недавно газет. Генералу Скобелеву, не досылавшему ни одну ночь во время осады Геок-Тепе, позволительно понежиться немного после блестящего окончания камлании» В ожидании приема, я зашел в юламейку ординарцев. Наконец меня позвали. Михаил Дмитриевич сидел за письменным столом, в шведской куртке с нашитыми погонами. После первого приветствия, он обратился опять к бумаге которую дописывал, а я воспользовался этим чтоб оглядеть внутренность его помещения. Тендюк (Верх кибитки который открывается для света и пропуска дыма.) был закрыт. Кибитка освещалась только свечами под абажурами. Пол и стены убраны туркменскими коврами; на большом письменном столе стояли подсвечники и массивные письменные принадлежности из бронзы лежали [590] русские и иностранные газеты, карты и кала бумаг. Наконец генерал положил перо, поднял на меня глаза и спросил довольно жестко, с какою целью я приехал в отряд. Я сказал что приехал с дальнего Запада исключительно для того чтоб еще раз померяться со врагом, что, опоздав сравнительно на недалеком расстоянии от Геок-Тепе, я хотел все-таки посетить эту знаменитую крепость, осмотреть ход наших осадных работ и проследить на месте, по рассказам происшедшие там события, что вместе с тем я считал своим долгом явиться командующему войсками как начальнику края.

На вопрос имею ли я какие-нибудь поручения из Главного Штаба или Военного Министерства, я отвечал что прибыл как частное лицо, имея с собою только заграничный паспорт.

Повидимому, первое впечатление сменилось лучшим, и генерал, смягчив тон, перешел к расспросам о том что говорят и пишут за границей про экспедицию. Это мне дало возможность затронуть потом несколько вопросов очень меня интересовавших относительно военных операций в Закаспийском крае. Михаил Дмитриевич отвечал охотно, увлекаясь все более и более при воспоминании о славных эпизодах этой героической камлании.

Генерал Скобелев любезно предложил мне провести несколько дней при отряде. Я благодарил, но передал что так как мой отпуск приходит к концу, то я вынужден отказаться от лестного для меня предложения. Пренебрегать же последствиями просрочки, я решился бы только в том случае еслибы предвиделось продолжение военных действий или еслибы генералу угодно было приказать мне остаться. На этом разговор прекратился.

Я был страшно голоден, купить нигде ничего нельзя, просить мне не хотелось; я ожидал что кто-нибудь из моих новых знакомых предложит мне обедать. Штаб, несмотря на сравнительное обилие припасов, не выказал однако гостеприимства. Это впрочем отличительная черта всех штабных: где голодный строевой офицер делит с гостем последнюю чашку чая, последний сухарь, штабные забывают предложить не только постороннему, но даже и бывшему товарищу то что в походе нужнее [591] всего — приют и чего-нибудь поесть. Часто приходилось мне испытать это в прошлую Турецкую кампанию; исключения редки. Я побрел назад к саперам. Они накормили меня и предложили место в тесной юламейке.

Прошла ночь; дождь лил беспрерывно; кибитки и юламейки стояли в сплошной луже. Тоска невыносимая, никаких надежд на движение вперед. Несмотря на радушие любезных саперов я чувствовал что их стесняю. Все это вместе взятое влекло меня назад в благоустроенный край.

Я пошел откланяться командующему войсками, но после продолжительного разговора, генерал предложил мне остаться до завтра чтобы вместе ехать до Бами, куда его вызывал только что прибывший и заболевший начальник штаба кавказских войск для переговоров о дальнейшем действии отряда подчиненного наместнику Кавказскому. Отказаться было невозможно.

Михаил Дмитриевич обворожителен. Разговор его испещрен самыми неожиданными выводами; в нем проглядывает замечательная наблюдательность соединенная с верностью оценки людей и явлений жизни. Военный, из разговора со Скобелевым, выносил всегда поучительные указания на встречающиеся в бою разнообразные случайности. Несмотря на многотрудные занятия сопряженные с постом командующего действующими войсками, генерал Скобелев находил возможность следить за ходом событий как в России, так и в западных державах. В Асхабаде он был так же хорошо извещен о всем что делается в политическом мире как еслибы находился в одной из первоклассных столиц. Он считал что не в далеком будущем неминуема война с Австрией; для того же чтоб обратить все свои силы на Запад, нужно покончить с настоящим положением дел на Востоке, где Англия стремится изгнать нас из-за Каспия, находя опасным наше приближение к ее владениям в Индии. Этого можно достигнуть только занятием Герата, которое обеспечивало бы за нами все вновь приобретенные и прежние владения в Средней Азии. Целью экспедиции был очевидно Герат; но хотя уже израсходовано четырнадцать миллионов для достижения этой цеди потребно будет еще вдвое более. [592]

В Асхабад являлись депутации от Салоров и Сарыков, желавших принять подданство России и при ее поддержке снова занять Мерв, из которого они были вытеснены Текинцами. Они теперь населяют местность около Герата.

Тыкма-Сердар, главнокомандующий Текинцев или, как он сам себя величает, проводник всех аламанов (Аламаны — разбойники.), явился с повинною. Генерал Скобелев сказал ему что в виду его чистосердечного раскаяния и обещания преданности, он будет просить Государя о помиловании. Текинцы являются толпами, сдают оружие, и затем особо назначенная коммиссия отводит им для поселения прежние их участки. Однако Асхабад, где всего семь баталионов и пять казачьих сотен, укрепляется: на запад от калы, в сторону Мерва, построено два люнета.

Если Скобелев достиг полного умиротворения края, то это только тою кровавою баней (Собственное выражение г. Скобелева.) которую он задал Текинцам 12 января. При мне жандармский офицер докладывал что в Геок-Тепе и вне крепости схоронено шесть тысяч тел и осталось еще столько же.

Сотни верблюжых трупов указывают, как маяки, путь следования транспортов. Я спросил Михаила Дмитриевича не от того ли так много пало верблюдов что требовали от них непосильной работы; на это он возразил что верблюды приведенные из Оренбурга и купленные в казну несли по шести пудов груза и пропадали относительно в таком же количестве как и верблюды Громова, которые несли по восемнадцати пудов. Итак, еслибы верблюдов более форсировали, то могло быть доставлено втрое больше грузу при одинаковой потере в верблюдах: запас артиллерийских и других припасов был доставлен на три месяца, при Громовской же системе имелось бы запасу на девять месяцев.

IV.

27 января, узнав, что Михаил Дмитриевич отложил поездку в Бами на неопределенное время, я решил ехать назад не дожидаясь довольно позднего часа приема, так [593] как мне нужно было к вечеру поспеть в Денгли-Тепе, а если можно и в Самурское. Я объяснил адъютанту для передачи генералу Скобелеву причину моего раннего выезда и просил извинения что лично не мог откланяться. Распростился с ординарцами и моими любезными хозяевами-саперами и в 11 часов утра выехал в обратный путь.

Дорога убийственная; проезд по углубленным улицам кишлаков, в размокшей глине, а иногда и по брюхо в воде, чрезвычайно затруднителен; лошадь вязнет или разъезжается ногами по липкому, скользкому грунту. Желая скоротать путь, я свернул влево от дороги и попал в какой-то кишлак совершенно затопленный водой, из которого насилу выбрался. В нем я заметил много жителей складывавших свой скарб на арбы; у мущин за спинами были мультуки (фитильные ружья). Они провожали меня не очень дружелюбными взорами.

В половине шестого я был уже в Денгли-Тепе, проехав все время ходой и рысью. Предполагая наследующий день ехать назад в Россию, я хотел воспользоваться последним часом света чтоб осмотреть крепость которая нам стоила таких громадных жертв.

Комендант Денгли-Тепе Верещагин, брат знаменитого художника, передал мне что граф Орлов-Денисов умер в тот день утром от заражения крови. Сравнительно легкая рана не привела бы к такому печальному исходу еслибы пуля, найденная прибывшим одновременно со мною в Самурск молодым хирургом, была извлечена в первые дни после ранения. У князя Голицына тоже оказалась пуля и расщепление кости руки. Может быть и он не вернулся бы на родину еслибы не прибыл вовремя хирург вытребованный графиней Милютиной. Жалко мне было старого товарища погибшего вдали от родных и близких. Тяжелы были его последние минуты; много горьких дум он передумал, много выстрадал!

Верещагин, с которым я впервые познакомился в Букуреште, в Бранкованском госпитале где мы лежали, раненые оба в памятный день 30 августа, предложил руководить меня в подробном осмотре крепости. Мы прошли сперва на место взрыва; из-за осыпавшейся земли и камня торчали головы, руки, ноги убитых или засыпанных при взрыве храбрых защитников. Между ними было много [594] женщин; особенно памятна мне одна голова с распущенными волосами; внезапная смерть не успела изменить выражение отваги на красивом лице.

Взглянув сверху стены на аппроши, я не мог понять как в них укрывались производившие сапные работы: аппроши так близки от стены что с гребня видна их внутренность. Осмотрели мы и артиллерийскую брешь, которую штурмовал полковник Козелков, в то время когда полковник Куропаткин бросился во главе своей колонны на место взрыва, а полковник Гайдаров штурмовал северо-восточный исходящий угол крепости. Велика заслуга минеров которые так искусно подвели мину под стену крепости и взрывом навели панику на ее защитников. Неизвестно каков был бы результат штурма еслибы взрыв не удался. Генерал Скобелев не был уверен в непременном и полном успехе боя. Он рассчитывал в первый день овладеть только северным фасом и громить артиллерией кибитки, многие из коих, засыпанные песком, составляли как бы траверзы. Кавалерия оставалась в резерве, а не на пути отступления неприятеля, как это было у Ломакина, когда князь Долгорукий повел на штурм свой авангард, не подготовив успех артиллерийским огнем. Когда донесли генералу Скобелеву что Текинцы толпами хлынули из южных ворот и бегут по направлению другой калы стоявшей невдалеке, он сам перевел туда артиллерию и бросил кавалерию в атаку. На ее долю выпало довершить поражение, изрубив тысячи Текинцев.

Длина крепости так велика что часовой стоящий на противоположной стене едва заметен. Около кибитки коменданта стояла пушка, привязанная толстыми веревками к большой колоде. Это единственное орудие бывшее у Текинцев; на нем имелось клеймо Ост-Индской Компании. Стреляли Текинцы из этой пушки каменными ядрами. Рассказывают что как-то раз такое ядро попало в великокняжескую калу, оттуда рикошетировало в бок к охотничьей кале и вторым рикошетом полетело обратно в Денгли-Тепе. Наши солдатики глядя на этот редкий случай говорили: «ишь ловкий какой, норовит нашего брата помять, а потом и ядро воротить; верно дороги у них эти снаряды». [595]

В стоявшей рядом кибитке, свалены были мультуки и клынчи (Шашки.) из плохого железа, но хорошо отточенные. Отбитые у нас, при вылазках, берданки были переделаны Текинцами на азиатский манер, то есть украшены серебром, а приклады обструганы и округлены. Женщины были большею частию вооружены привязанными к древкам ножницами для стрижки овец. Верещагин мне предложил выбрать мультук и клынч; я долго рылся, но не нашел ни одного порядочного клинка, а их тут было несколько сотен.

Было совсем темно когда я подъезжал к Самурскому. Я насвистывал казачьи песни чтобы часовой или секрет не подстрелил меня приняв за Текинца. Но вот раздался обычный оклик, я ответил «казак» и въехал в укрепление. В нашей юламейке С. и один казацкий офицер пересматривали и приводили в порядок бумаги и оставшиеся до смерти Орлова вещи. Тр. уехал в Денгли-Тепе чтобы достать жестяных патронных коробок, из которых думали сколотить покрышку для гроба. Чтобы поспеть в срок из отпуска, мне следовало попасть на пароход отходящий 6 февраля из Красноводска. Мешкать было нечего; я на другой день простился с телом покойного Орлова, пожелал скорого выздоровления князю Голицыну и выехал ив Самурского. С. и Тр. остались для отдания последнего долга телу графа Орлова-Денисова.

Взошла луна; при ее неясном свете я часто принимал отдельные деревья и глыбы камня за мечеть Дуруна. Наконец показалось ясное очертание белой постройки; я подъехал ближе и увидел калу которой не встречал прежде: значит заблудился. Кругом безмолвие, ни души. Мне казалось что я так давно еду что мог бы быть уже в Дуруне. Оставалось только прибегнуть к смышлености моего коня: я бросил поводья. Хотя мне и казалось что лошадь совсем не туда идет куда нужно, я не сопротивлялся, так как знал что во всяком случае она привезет меня к жилью. Проехал я около часу и стал подумывать не заночевать ли тут, стреножив коня, но вдруг мелькнул впереди огонек, за ним другой, третий, чи минут через десять я [596] въехал в Дурун, где комендант накормил меня и отдал в мое распоряжение свободную юламейку.

На следующий день, довольно рано, я прибыл в Арчман. День был очень жаркий, а ночью горячею струей задул ветер с гор.

30 января я въехал в Бами триумфальными воротами приготовленными для встречи генерала Скобелева. На транспаранте украшенном венками и флюгерами написано было: «ура! победителю Ахал-Теке, ура!».

Жара стояла летняя; я ехал в одной рубашке, второчив мундир и пальто к седлу.

Когда я явился к коменданту в Бами, он мне объявил что им только что получено от генерала Скобелева предписание задержать меня до его прибытии. С безропотностью фаталиста, я покорился судьбе. Я нашел здесь товарища по Пажескому Корпусу подполковника Кузьмина-Караваева, только что вернувшегося из миссии в Персию. Мы поселились вместе в предложенной нам комендантом юламейке. Вещи наши, переданные в Балла-Ишеме юнкеру Безобразову, прибыли благополучно в Бами. Я выбрал что было нужно, а лишнее раздал Оренбургским казакам. Прибывший ординарец генерала Скобелева сообщил что генерал меня оставляет в отряде, а потому и велел задержать.

Вечером налетевший внезапно шквал опрокинул несколько юламеек, несмотря на тяжелые камни подвешенные к теньдюкам. Свою юламейку я отстоял, придерживая с наветряной стороны веревкой.

Генерала Скобелева ожидали в теть день, но он не прибыл. Ординарец хорунжий Д. очень печалился что приготовленный для генерала и его свиты ужин пропадет даром. Мы выручили его из беды, предложив съесть ужин, что и было исполнено.

На другой день я был приглашен обедать к уполномоченному Красного Креста князю Шаховскому. Симпатичный вообще, он мне сделался еще милее когда я узнал что он распушил одного из представителей военно-врачебной части за вмешательство в дела и распоряжения Красного Креста, который один работал впереди, имел хороших врачей и средства, тогда как военно-врачебная часть при отряде была в печальном состоянии. Кибитка князя Шаховского убрана [597] была коврами а тахтами, несколько тигровых шкур детали на земле. Обстановка сравнительно роскошная, да и место в котором помещалась кибитка, было как бы terrain reserve: двор с десятком деревьев, огороженный стеной; арык протекает посредине, образуя в одном месте прудок в котором можно купаться. Кибитку-спальню и приемную соединяет с кибиткой-столовой крытый камышом ход.

Вечером мы любовались чудною картиной грозы в горах: черные тучи, беспрестанно освещаемые пересекающимися молниями, спускались в долины, поднимались, пресмыкаясь по гребням гор и охватывали вершины чтоб опять спускаться в глубокие ущелья и разостлаться по их разветвлениям. Во время грозы играла музыка Ставропольского полка; особенный эффект производил марш под звуки которого наши доблестные войска шли на штурм Геок-Тепе. Отдаленные раскаты грома помогали воображению вызвать впечатление боя. При штурме музыканты, добежав не без потерь до крепости, остановились и, прижимаясь к стене в мертвом пространстве, продолжали усердно играть. Говорят что музыка, во время осады и штурма, много содействовала поддержанию духа в войсках.

На горизонте показалось движение колонны. Думали что это генерал Скобелев. Орудия передовой батареи дали три сигнальные выстрела для предупреждения гарнизона. Все выбежали к триумфальным воротам, выстроились, но тревога оказалась ложною: то был транспорт раненых на Арчмана. И мы опять съели ужин приготовленный для генерала Скобелева заботливым ординарцем.

3 февраля за полдень прискакали джигиты с известием что генерал Скобелев едет. Войска, с офицерами при своих частях, построились шпалерами впереди триумфальных ворот; музыка стала на правом фланге. Грянули пушечные выстрелы, и чрез несколько минут поднялись из-за пригорка генерал со свитой и конвоем Осетин. Большой значок развевался впереди развернутой части. У батареи генерал Скобелев слез с лошади, принял хлеб-соль Армян-маркитантов и торговцев следовавших за отрядом; поздоровавшись с людьми и офицерами, он прошел к генералу Павлову, который встретил его у своей кибитки. [598]

Ежедневно собираются в вашей юламейке ординарцы, устраиваются хоры; запевало у вас приезжий московский адъютант, особенно мастерски подражающий Цыганам. «Английский клуб» (так назвав наш кружок) раз удостоил посещения Михаил Дмитриевич. В веселой, дружеской компании я ожидаю терпеливо какое генералу Скобелеву угодно будет дать мне назначение. 4-го приезжают С. и Тр. и останавливаются у Безобразова; они удивлены застав меня еще в Бами.

Здесь я познакомился с индийским принцем Рамчардером, присланным в отряд нашим военным министерством, от которого он получал содержание. Он изъездил всю Европу и Азию предлагая разным правительствам свои услуги и таким образом, обладая удивительною памятью и способностью изучать языки, он усвоил все азиатские наречия, говорил по-арабски и на семи европейских языках. Он много читал и в особенности хорошо знаком с историей и потребностями своей родины. Рамчардер, сын влиятельного магараджи, считает себя одним из претендентов на Индийский престол. Сбыточны ли мечты Рамчардера я не знаю, но несомненно что знанием местности и языков всех азиатских племен он может принести отряду не мало пользы; однако генерал Скобелев почему-то далее Бами его не пускает.

Михаил Дмитриевич потребовал меня к себе 5-го числа, и сказал что желал меня взять к себе в распоряжение, так как считал экспедицию еще не оконченною, но только что полученная телеграмма из Петербурга извещала его что далее занятых нами конечных пунктов мы идти не должны, а командование войсками и управление краем примет генерал Рёрберг. Мне более ничего не оставалось делать в Закаспийском крае, и я просил у Михаила Дмитриевича разрешения выехать завтра обратно в Россию. Он мне дал слово что в случае войны вытребует меня в часть которою будет командовать.

Тр. и С. выезжают со мною в один день, но мы идем разными дорогами: они возвращаются степью по старому пути, а я сворачиваю в горы на Атрекскую линию, по которой хотел пройти до Хаджан-Калы, а оттуда выехать опять на Михайловскую дорогу у Кизил-Арвата. Я не [599] хотел расстаться с Закаспийским краем не побывав в гористой его части, куда манили меня еще невиданные фауна и флора. Двух купленных мною в Геок-Тепе тазов (Средне-азиятские борзые собаки.) я поручаю Ужахову, который следует с моими товарищами; ишак и общие вещи идут с ними также; у меня на седле только мои куржумы и бурка.

Я подымаюсь на живописный Бендесенский перевал. Извилистая дорога то идет ущельем, то карабкается по крутому скату скалы, то спускается в зеленые долины, пересекаемые горными ручьями, то опят поднимается в гору. Кое-где попадаются приземистые темно-зеленые деревья, редкие кусты боярышника. По утесам бегают десятками горные курочки; они подпускают человека шагов на тридцать и даже ближе, потом с пронзительным криком поднимаются и перелетают на соседний камень. Я дал по ним несколько выстрелов из магазинки, но убил только одну. Когда я выезжал из Бами, мне говорили что в горах бродят небольшие шайки Текинцев с которыми одинокому путешественнику лучше не встречаться. Впереди, за одним из изгибов дороги, мелькнули всадники; я скоро нагнал их, но это были казаки, а не Текинцы. С вершины перевала открывается чудная картина на пройденную горную дорогу и лески, простирающиеся в даль верст на тридцать. По ту сторону, кругозор не так обширен: волнистые горы скрывают горизонт.

В Бендесене, комендант был очень удивлен что я еду один, и не решался отпустить меня далее без конвоя. Пока меня подчивали чаем, конвойные казаки седлали лошадей и снаряжались, но я не дождался их и выехал вперед. Моросивший с утра дождь перешел в ливень. Стало совсем темно, и едва можно было различать дорогу. Я уже отъехал верст восемнадцать когда послышался топот лошадей и подъехали догонявшие меня казаки. Мы за полночь пришли в Хаджан-Калу. В такую темь я никогда бы не нашел укрепления без проводника. Комендант Хаджан-Калы, капитан Дагестанского полка Зиневич, принял меня и угостил по-кавказски.

Утром рано я выезжаю, с шестью казаками, по дороге в Кизил-Арват. Мы идем полями изрытыми кабанами, [600] вдоль речки поросшей густым кустарником и камышом. Два казака, ехавшие в авангарде, скоро взбудили кабана и бросились за ним. Увидя травлю; я поскакал на перерез. Вот-вот настигаю; я выхватил револьвер из чушки и когда был уже близко, нагнулся чтобы выстрелить в упор, но в это мгновение моя лошадь попала передними ногами в разрыхленную кабанами землю и перекувырнулась через голову. Я поднялся с земли со страшною болью в груди и в нижней челюсти и побежал за кабаном, отплевываясь беспрестанно от натекавшей во рту крови. Зачем я бежал, и сам не знаю; но охотники меня поймут. Оба казака, преследовавшие зверя, подверглись моей участи, а виновник этого salto mortale скрылся невредим в непроницаемой заросли. Один из упавших казаков так сильно расшиб ногу что пришлось вернуть его обратно в Хаджан-Калу. Кровь душила меня, я подошел к речке и продолжительными полосканиями успокоил кровотечение. Тут взлетело несколько фазанов, но стрелять их в лет из магазинки или револьвера было бесполезно.

Немного далее мы наткнулись на стадо в двенадцать кабанов. Казаки их погнали, а я поскакал напрямик к концу оврага из которого им следовало дебушировать, но мой маневр не удался: кабаны были сбиты со своей дороги другим стадом поднятым из соседней балки. Раздалась частая перестрелка; один кабан был ранен, но казакам настигнуть его не удалось. Дальше нам попадались еще несколько выводков кабанов; они скрывались в балки при нашем появлении. Стали взбираться на перевал. Горные курочки бежали стайками впереди нас, испуская свой, неприятно режущий ухо, крик. С дробовиком тут можно легко убить пар пятьдесят в день. Когда мы спустились в долину, по ту сторону перевала, шагах в двухстах заколыхалась высокая трава и затем вынеслось на поляну стадо штук в сорок джайранов (Род антилоп.); они мчались как птицы и скоро скрылись в ущельи. Картина была до того восхитительная что я долго не мог придти в себя и слишком поздно вспомнил что пока они перебегали через поляну, из винтовки можно было выхватить одну [601] или две. Вот где раздолье охотнику; из зверей здесь водятся медведи, тигры, барсы, водки, лисицы, кабаны, дикообразы, туры, каменные бараны (Корсиканский муфлон.), джайраны, а в песках быстроногая сайга и кулан (Дикий осел.). Из птиц: фазаны, куропатки, горные курочки, дрофы, стрепета и много других пород пернатых водяных, горных и степных.

Дорога из гор в Кизил-Арватскую долину проходит узким ущельем, как бы корридором высеченным в скале. По полированным как мрамор плитам течет холодною, прозрачною струей, горный ключ. Он прорывается в расщелине гигантского красного камня и падает каскадом в песчаный бассейн, окаймленный изумрудного цвета травкой. Нельзя миновать это место не залюбовавшись им. Этот тихий, приветливый уголок, после дикого, сурового, скалистого ущелья, так и манит на привал. Тут же, в углублениях скалы поселились дикие голуби и не мало содействуют общему мирному впечатлению.

Не далеко от Кизил-Арвата, мы увидели стадо дроф; я сделал по ним выстрел, поставив прицел на триста шагов, но пуля немного не долетела.

Коменданта я просил приютить меня куда-нибудь на ночь, в кибитку или палатку, так как дождь пошел довольно сильный и задул порывистый, северный ветер; но камендант мне сказал что у него все занято и никуда он поместить меня не может. Так как у меня предписания для следования не было, то я не мог достать ничего ни для себя, ни для лошади. После сорока-пятиверстного перехода от Хаджан-Калы, мне предстояло еще семьдесят пять верст до Казанджика, а пройти такое расстояние не кормя лошади — трудно. Долго искал я у казаков и джигитов ячменя или сева и наконец выпросил сноп сена, фунтов в шесть, за который заплатил два рубля. Одного джигита я договорил ехать со мною до Казанджика и взять часть вьюка чтоб облегчить немного коня; порядком досталось ему за эти два дня, а впереди предстояли переходы еще труднее.

Доев остатки чурека и корку сыру, неожиданно найденную в куржумах, я прилег отдохнуть возле казаков, [602] на мокрой земле. Ветер и дождь пронизывают до костей; взломала лихорадка; от холода и голода не могу заснуть. Долго я маялся, наконец долее выдерживать не мог, оседлал голодного коня и пошел будить Киргиза-проводника. Насилу я растолкал его; он долго не решался седлать своего аргамака, отговариваясь что еще темно и цепь вас не пропустит; на моих часах было два. Джигит пуще всего боялся чтобы нас не подстрелили из секрета: накануне человек пятнадцать Текинцев подползли к вашему посту с тем чтобы снять его, но часовой увидал их вовремя и выстрелил; по тревоге сбегались люди соседних постов, но неприятель уже успел скрыться. Тогда были отправлены разъезды джигитов кругом лагеря, так как предполагали что нападение произведено высланными от значительного отряда людьми; притом это могло быть только демонстрацией, а решительного нападения можно было ожидать отовсюду. Три Киргиза, возвращаясь из поиска, подъехали к вашему посту; часовой окликнул их, но джигиты, вероятно не понимая чего от них требовали, продолжали свой путь не отвечая. Подчасок и остальные люди роста примкнули к часовому и дали по ним залп; один упад, а двое ускакали назад. На другой день узнали что убитый на повал, пулей в лоб, был служивший при отряде джигит. Вот это, совсем еще свежее, событие и побуждало моего джигита дожидаться света. Но я ему объяснил что если мы направимся прямо к первому посту, то нас пропустят, а затем уже опасности от русской пули не будет. Мы выехали и благополучно пробрались сквозь цель.

Холодный резкий ветер дует в лоб и проникает всюду; от лихорадки я так ослабел что еле держусь в седле; ко сну так и клонит. Мне вдруг пришло в голову что кроме лишений и тяжелой трудовой жизни я ничего не нашел в этой экспедиции, в которую рвался всею силой душа. И зачем, думалось мне, я бросал все удобства жизни, в кругу близких а симпатичных людей, зачем веду вот уже скоро два месяца эту беспокойную, кочевую жизнь, голодая, не досыпая ночей, просушивая днем на своем теле вымокшее за ночь платье? Все это ненасытная страсть к приключениям, жажда сильных ощущений, [603] стремление к неизвестному, неиспытанному которое гонит человека как Вечного жида все вперед и вперед...

На высоте Ушака, оставленного нами в стороне, джигит испуганно указал на горы. Я посмотрел в бинокль и увидел трех всадников ехавших шагом в направлении к Казанджику. По сравнительному росту и мастям лошадей, я узнал в них моих товарищей; так и оказалось. Мы проехали вместе несколько верст, затем я их опередил чтобы приготовить что-нибудь поесть в Казанджике. Мой джигит уверял что там есть лавочка. Только в шесть часов вечера подъехал я к укреплению, истомленный лихорадкой, бессонною ночью и с пустым желудком. Комендант дал мне палатку, но не догадался угостить чаем. В лавочке, кроме папирос, ничего не оказалось. Наконец я достал кусок баранины у подрядчика, и присел около своей палатки к костру жарить шашлык. Я был так голоден что поедал куски совсем еще сырого мяса. Когда подъехали товарищи, заварен был чай который находился в общем вьюке. Первую чашку я проглотил с давно неиспытанным наслаждением, протянул руку за другою и... проснулся на другой день когда солнце уже было высоко.

Пока седлали и вьючили лошадей, я пошел вперед чтобы промять немного затекшие от долгой езды ноги. Верстах в пяти меня нагнала легкая фура тройкой, принадлежащая Красному Кресту. Я спросил у возницы не обгонял ли он трех всадников с лошадью и ишаком в поводу, но не дождавшись ответа убедился что он их видел: в фуре были сложены наши куржумы и весь вьюк; его договорили свезти вещи до Ахча-Куйме. Я примостился на козлы, и мы покатили полною рысью по гладким как паркет солончакам.

Перевал Ахча-Куйме принял уже совсем другой вид: насыпь железной дороги была окончена, конка ходила уже давно. На месте где стояли юламейки прежней команды были сколочены из досок лавки маркитантов. В ряду кибиток и юламеек расположились офицеры бывшего Айдинского гарнизона. Пришел конец трудовой жизни, и мы опять входим в обычную, знакомую колею. Вещи наши были сложены на конку, а ишака, так честно и добросовестно отслужившего службу, мы просили коменданта, [604] капитана Барщевского, принять и жаловать. Полюбили мы нашего ишачка, и рады были отдать его в хорошие руки.

Ночью мы подъехали к конечному пункту укладки, нас приняли инженеры-строители дороги и разместили в вагонах. На другой день мы налегке доехали до Балла-Ишема, вьюки перевезены были на поезде. После продолжительных переходов на измученных голодных конях, навьюченных чрез силу, эти двадцать верст казались нам приятною прогулкой; лошади шли весело, чуя приближение к более спокойной жизни.

В Балла-Ишеме мне сказали что полковник Б. нуждается в рабочих лошадях; я ему предложил купить наших четырех лошадей, доказавших неопровержимо свою силу и выносливость: мои спутники сделали в тридцать дней на лошадях тяжело навьюченных около 600 верст, мне же пришлось сделать в то же время около 820 верст, и ни одной спины не было сбито, ни одна лошадь не захромала. Это говорило довольно красноречиво за достоинства наших лошадей, но не убедило полковника Б.

Мы повезли лошадей в Михайловск, где князь Холков купил их тотчас по засвидетельствовании ветеринаром что лошади здоровы и вполне для службы годятся. Четырех лошадей мы продала за 275 руб. В Михайловске, в ожидании парохода, мы сходили в роскошную баню построенную здешними инженерами. Холодная вода из залива нагревалась, по желанию, кипящею водой опреснителя. Купальня с проточною водой может быть также нагрета.

Старый знакомый, пароход Бекетов, доставил нас в Красноводск, где пришлось десять дней ждать парохода отходящего в Баку.

Несмотря на радушие Макаровых, несмотря на довольно оживленные танцовальные вечера в Военном Собрании, скучно было сидеть так долго без дела.

В ясный жаркий день, по тихому как пруд морю, мы переплыли Каспий. В Баку я распростился со своими товарищами: они поехали на Тифлис, а я с Ужаховым в ту же ночь сел на шкуну идущую в Петровок.

Опять дождь, холод, качка, грязь. Вследствие противных ветров, эта пытка продолжалась четыре дня. Ужахов сравнивал плавание на шкуне с ночлегом на Ушаке. [605]

От Петровска до Владикавказа мы три дня и три ночи шлепали то по густой, то по жидкой грязи весенней распутицы, с обычными на кавказских дорогах задержками на станциях, несмотря на казенную подорожную и мою опытность в обращении со станционными смотрителями. Особенно стесняли нас на перекладной купленные мною в Геок-Тепе борзые собаки.

4 марта я был уже у себя в имении, а чрез три дня выехал к месту служения в Оренбург.

А. КВИТКА.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Ахал-Теке. 1880-1881 // Русский вестник, № 6. 1883

© текст - Квитка А. 1883
© сетевая версия - Thietmar. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1883