-

КВИТКА А.

ПОЕЗДКА В АХАЛ-ТЕКЕ

1880-1881.

Судьба забросила меня за границу в то время Когда генерал Скобелев готовился нанести Текинцам решительный удар у Геок-Тепе.

При формировании экспедиции я просил перевода в одну из частей ее состава, но получил отказ.

Читая в иностранных газетах про лихие дела наших молодцов, я всею душой рвался туда, а когда узнал о том что составляло еще тайну в России: о решительном движении к Геок-Тепе и ожидаемом обложении, я в тот же день выехал из Парижа в Россию.

Вернувшись на родину, я не знал еще что предпринять чтобы попасть в передовой отряд, но когда была получена телеграмма об обложении так дорого стоившей нам текинской твердыни, я не медля обсудил, а чрез три дня привел в исполнение мелькавший у меня план: ехать волонтером в Ахал-Теке и, с разрешения генерала Скобелева, принять участие в делах либо как начальник части, либо как простой солдат.

Я. высказал свою мысль нескольким товарищам. Двое из них решились попытать счастие вместе со мною: мой двоюродный брат Тр., отставной штаб-ротмистр, [259] послуживший в гвардии, а затем в Сибирском казачьем войске, и С. бывший лицеист, сделавший Турецкую кампанию вольноопределяющимся в 3-й стрелковой бригаде и вышедший затем в отставку для поступления опять на службу по гражданскому ведомству. Тр. и С. ребята дюжие, развитые, товарищи на которых положиться можно смело.

После данного нам в городе X. товарищами и близкими знакомыми роскошного прощального обеда, мы, 23 декабря 1880 года, веселые, счастливые и с верой в успех нашего предприятия сели в вагон и помчались на юг.

Не долго держалась в нас эта вера: на следующий день мы вопреки ожиданиям вынуждены были остановиться в Ростове почти на сутки: оказалось что поезд из города X. в Ростов шел по новому расписанию, а из Ростова во Владикавказ по старому, вследствие чего наш поезд пришел чрез полчаса по отбытии Владикавказского.

Во Владикавказе новое разочарование: мы думали здесь купить лошадей и следовать безостановочно в Петровск и далее в Красноводск, полагая что между Петровском и Красноводском постоянные сообщения. Не думали мы что Закаспийский отряд сообщается с Россией только два раза в месяц. Нам передали что чрез каждые две недели один пароход отходит из Баку в Красноводск и на обратном пути огибает весь берег Персии, другой идет из Баку на Решт, Астрабад, Чикишляр и только чрез неделю приходит в Красноводск.

Мы надеялись во Владикавказе получить сведения о рейсах пароходов, о способах сообщений, о том нужно ли приобрести лошадей здесь или можно найти таковых в Петровске или в Красноводске. Увы, несмотря на любезность атамана, его начальника штаба и всеми любимого и уважаемого полицеймейстера полковника Акимова, мы ничего положительно узнать не могли.

Мы телеграфировали комендантам Баку и Петровска, прося сообщить об отправлении пароходов в Красноводск. Ждем день, другой, третий, наконец из Баку получаем ответ что пароход отходит 6 января из Баку в Красноводск; из Петровска же нам сообщает заведующий передвижением войск что с Красноводском никаких сообщений не имеется. Решились ехать в Баку чрез Темир-Хан-Шуру. Лошадей советовали нам купить в Чечне. [260]

В эти три дня, проведенные против воли во Владикавказе, мы снарядились окончательно; купили седла, бурки, холодное оружие, куржумы (переметные сумы) — предметы необходимые для путешествия в стране где кроме верховых лошадей нет других средств для передвижений, а возможность встречи с неприятелем необходимо иметь в виду. Владикавказ пользуется заслуженною известностью по своим шорным изделиям и буркам.

Начиная с Владикавказа мы ознакомливались с забываемым уже в России гостеприимством: предупредительность, радушие Кавказцев ставят даже в неловкое положение человека привыкшего к сухим, эгоистическим отношениям, проникшим с цивилизованного запада, чрез наши столицы в провинцию. Но легко привыкаешь ко всему хорошему, и в скором времени мы принимали как должное те выражения сочувствия которые встречали всюду на Кавказе и в Закаспийском крае; исключения встречались только между редкими, прибывшими недавно из России, начальниками.

С. встретил Ингушей, бывших одновременно с ним в Болгарии, в отряде князя Дондукова-Корсакова; он передал им что мы намерены нанять горца для ухода за нашими лошадьми и вещами. Опорожнив несколько бутылок кахетинского, Ингуши предложили нам взять своего родственника нукером (оруженосцем) для прислуживания как в частной жизни, так и в бою. Мы согласились. Послали за Ужаховым, так звали вашего будущего нукера, он не замедлил явиться. Ингуши церемонно передали нам своего родственника со словами: «отдаем вам Ужахова как скотину»; единственным условием было чтобы мы дали ему возможность отличиться в делах с неприятелем и привезли его живого или мертвого в родной аул когда сами вернемся из экспедиции.

Ужахов — высокий, красивый брюнет лет девятнадцати; одет и вооружен щегольски; рыжая кабардинская лошадь очень хороша, седло и уздечка богато отделаны кавказским серебром.

29 вечером, пред тем как садиться на перекладную чтоб ехать далее, приехали к С. два Ингуша с которыми он покуначился в Болгарии. Они очень сожалели что так поздно узнали о прибытии его во Владикавказ и [261] согласились отпустить нас только после многочисленных тостов и пожеланий нам успеха.

Нас провожали также полковник Акимов и мой товарищ по зимнему балканскому походу полковник Кр.

Несмотря на то что неприятно было потерять три дня во Владикавказе, пребывание в этом городке оставило в нас самые отрадные воспоминания благодаря радушию наших старых и новых знакомых. Мне доводилось бывать в этом городе раньше и тогда он произвел на меня такое же приятное впечатление.

В восемь часов вечера мы выехали и быстро помчались по прекрасной шоссейной дороге, увы, превращающейся на двенадцатой версте в грязный проселок.

Ужахова с его лошадью мы бросили в Назрани, где у него жил отец, и наказали ему нагнать нас на следующий день в Хасав-Юрте.

Тяжело прошла для нас ночь на перекладной, после столь. любезных проводов: так и клонит ко сну, а заснуть нельзя, так как сидя на высоко нагроможденной клаже того и гляди свалишься под колеса.

В одиннадцать часов мы приехали в Грозное, расправились немного, пообедали и покатили дальше.

Грозное — полугород, полудеревня; здесь приютилось не мало Евреев. Костел, не дурной архитектуры, обращает на себя внимание проезжих; синагога, грандиозных размеров для такого малозначущего города, строится на одной из главных улиц; бульвар, остатки крепостной стены, десятка два уличных фонарей тускло горящих и мало освещающих, вот все достопримечательности этого города, видевшего в недавнем прошлом не одно кровопролитное дело.

От Грозного начинается Чечня. Между станциями в караулках живут казаки охраняющие проезжих от нападения Чеченцев. Часть лошадей заседлана; с вышки дежурный, с вынутой из чахла винтовкой, зорко вглядывается в стороны откуда можно ожидать нападения Чеченцев, которые впрочем не одни занимаются разбоями; Ингуши им тоже не уступают в этом отношении: за день до нашего приезда во Владикавказ, на одной из главных улиц был заколот кинжалом купец, еще до наступления темноты. Конные шайки бродят по улицам, грабят и [262] бесчинствуют, но и расправа с ними коротка: в прошлом году на полковника Майделя возвращавшегося с женой из Петровска во Владикавказ, напали около Назрани четыре Ингуша, один из них нанес Майделю удар кинжалом, к счастию не смертельный; тяжело раненый Майдель успел выхватить револьвер, убил одного злоумышленника и ранил другого, остальные бежали. Чрез несколько дней было поймано пять человек заподозренных в покушении на жизнь Майделя, и после короткого суда все пятеро повешены. В Грозном в том же году повешены знаменитый разбойник Али-бек и двенадцать Чеченцев составлявших его шайку.

В Чечне местность становится более пересеченною — предчувствуются настоящие горы. Часто на пути встречаются горные речки, мы их переезжаем в брод, проламывая тонкий слой льда, в карьер взбираемся на крутые берега и опять мчимся по волнистой дороге, огибая отроги более высоких гор. Почтовые лошади везде на Кавказе прекрасные и везут по-курьерски.

В 10 часов вечера мы въехали в Хасав-Юрт, ямщик показал нам клуб и прибывший недавно цирк, во пристанища для проезжих вам указать не мог. Долго мы разъезжали по улицам, спрашивая у каждого освещенного окна не могут ли вас поместить на ночлег. Наконец мы нашли одну комнатку, в маленькой, конечно, грязной избе именуемой постоялым двором.

Не раз поминали мы добрым словом хозяина Европейской гостиницы в городе X., Mr Andrieux, уплетая за обе щеки чудный паштет, поднесенный им текинским добровольцам, как нас прозвал какой-то шутник. После ужина мы растянулись на импровизованных постелях и моментально уснули. Рекомендую прекрасное средство от бессонницы — провести ночь на перекладной в дороге.

31 декабря я вспомнил что в этот день празднуется стопятидесятилетний юбилей моего полка и послал поздравительную телеграмму.

Нашим близким родным и знакомым мы отправили пожелания на Новый Год; таким образом телеграмма из Хасав-Юрта долетела и до Парижа.

Начальник округа подполковник Ш. явился ко мне, вследствие полученной им телеграммы от наказного [263] атамана Терской области об оказании нам содействия. Мы просили его помочь вам в приискании лошадей. Подполковник III. прислал в наше распоряжение своего джигита-милиционера, который в тот же день представил двух лошадей, а на завтра обещал привести целый табун. Приведенные лошади оказались негодными для похода и дорогими.

Так как вам было известно что единственное сообщение между западным и восточным берегами Каспийского моря возобновится только 6 января из Баку в Красноводск, то мы решили купить лошадей в Хасав-Юрте, дождаться Ужахова и идти до Баку походом на своих лошадях; но телеграмма, полученная в 8 часов вечера, от заведующего передвижением войск в Петровске, изменила весь этот план: П. Э. нас известил что 2 января выходит из Петровски шхуна Граф Милютин и прибудет 5-го в Баку, т. е. накануне отхода парохода в Красноводск. Мы сейчас же решили воспользоваться этим более удобным и верным средством сообщения, а так как на таком малом судне едва ли можно было рассчитывать на место для четырех лошадей, то отложили покупку лошадей до прибытия в Баку. Впрочем, доставка лошадей из Хасав-Юрта в Петровск — в одни сутки была бы весьма затруднительна; не знали мы как поступить и с лошадью Ужанова, которого ожидали в ночь. Решено было одному оставаться здесь до прибытия Ужахова, а другим ехать немедленно в Петровск чтоб уговориться относительно посадки на шхуну, которая будучи зафрахтована казной могла и не принять частных пассажиров.

Мигом вещи были уложены, послали за перекладной и, после встречи Нового Года за стаканом кахетинского, С. и Т. поехали вперед, а я остался ожидать Ужахова.

1 января меня разбудили прибывшие с поздравлениями урядники-казаки и милиционеры; я пожал протянутые мне руки, хотя немного удивился фамильярности которой дисциплина в регулярных войсках не допускает. Хозяин дома отставной нижегородский драгун зашел тоже со мной поболтать. Он рассказывал что во время Турецкой войны, Кумыки, в особенности землевладельцы, радовались успехам Турок и ежеминутно готовы были взяться за оружие, для чего ожидали только полного нашего поражения. В том же что [264] верх одержат Турка она ни мало не сомневалась. «Азиатская Турция — говорила она — в шесть раз больше России, а Европейская Турция еще больше, так где же Русским преодолеть наших единоверцев». Чечня явно бунтовала.

В 10 часов приехал Ужахов на страшно утомленном длинным переходом коне, пуститься на нем далее в дорогу я считал невозможным и потому предложил Ужахову обменять его на свежего.

Привели к нам около десятка лошадей, из коих три было годных, но цену назначали такую что и не подступайся: просили 60 руб. придачи к лошади Ужахова (хотя утомленной, но прекрасной во всех отношениях) для промена ее на посредственного маштачка. Предсказание начальника округа что при первом заявлении о нужде в лошадях цены поднимутся вдвое — сбылись. Нечего было делать, пришлось брать Ужаховского коня с собой; сложив седло на перекладную, мы привязали коня к пристяжной и выехали со двора.

Поехали мы труском чтобы не очень утомлять лошадь Ужахова, бежавшую рядом с тройкой, но двухчасовой отдых ее совсем освежил; она идет так бодро что трудно себе представить чтоб она совершила в эти сутки сто верст перехода. Переправившись через большой мост на реке Сулаке мы подъехали к Чир-Юрту, бывшему стоянкой Нижегородского драгунского полка, когда им командовал князь Дондуков-Корсаков.

За рекой начинается Дагестан. Встречаемые здесь горцы совсем другого типа нежели в Чечне: она выше и плотнее, носят большие папахи, за поясом висит громадный кинжал — специальность Дагестана. Лучшими клинками считаются старинные кинжалы Базалая; потомки его и теперь выделывают прекрасные клинки. Отличаются они простотой отделки, но вороненый клинок с тамгой Базалая не уступит знаменитым клинкам Толедо. В Чечне все встречаемые нами Борцы были верхом, здесь же мы видим только пеших, часто сопровождающих арбы запряженные волами.

В Чир-Юрте я нанял извощичью коляску чтоб ехать прямо, долиной, в Петровск, до которого этим путем всего 62 версты; почтовый же тракт проходит чрез горы на Темир-Хан-Шуру, что составляет 90 верст. На [265] половине дорога мы услышали бушующее море — казалось отдаленные раскаты грома.

В полночь мы остановились в ауле, где расположился на ночлег обоз с рельсами для Закаспийской железной дороги. Зашли в духан (Трактир или постоялый двор.) выпить чайку пока выкармливали лошадей. Армянин духанщик рассказывал что во время последней войны Дагестанцы населяющие аул пытались несколько раз ограбить духан иногда приходилось ему выдерживать правильную осаду. Духанщик не спал ни одной ночи, карауля с ружьем в руках у заставленной арбами и разным хламом двери.

В три часа ночи мы увидели море и чрез несколько минут прибыли в Петровск. После долгих поисков нашли гостиницу в которой остановились мои спутники. Пока я потягивался на бурке, разостланной на полу, они мне передала свои похождения. Шхуна выходила из Петровска только на другой день вечером, а потому торопиться было нечего, можно было еще выспаться.

Капитан шхуны Граф Милютин согласился взять нас и лошадь, но так как в каюте все места были заняты, то нам оставалось только разместиться на палубе под открытым небом. Плотники пароходной компании устроили для лошади, на баке, что-то в роде клетка, и вечером мы ее установили. Выход шхуны в море отложен был до следующего утра по случаю дувшего целый день шторма, барометр упал очень низко. Между пассажирами Милютина С. нашел товарища, служившего с ним в Болгарии майора Б. Хотя он прибыл в Петровск после нас, но успел добыть место в каюте, благодаря ловкости интендантского чиновника сопутствовавшего ему из Владикавказа.

Отдохнув в гостинице, мы в три часа ночи перебрались на шхуну. Ветер утихавший ночью перешел на утро опять в шторм, и выход в море был снова отложен на неопределенное время. Капитан говорил что при свежем северном ветре невозможно выйти из гавани, так как волной прибивает к стенке рейда, у которой проход в открытое море очень узок. Мы вернулись в гостиницу, пообедали и хотели было вздремнуть после проведенной без сна ночи, во вдруг вас встревожил раздавшийся с моря [266] свисток. Тотчас же вошел лакей с объяснением что свисток подан с парохода для предупреждения пассажиров о скором отходе. Мы послали Ужахова справиться в чем дело; он вернулся с известием что шхуна отходит чрез полчаса. Живо мы собрались и прикатили на пристань. В четыре часа отвалили, благополучно обогнули стенку и взяли курс на Ю.-В. Ветер немного стих, но зыбь не улеглась — шхуну сильно бросало. Почти всех укачивало. Тесно, грязно, холодно, скверно на палубе. Я расположился у штурвала, более нигде свободного места не было. Разложил я бурку, завернулся в шубу и пробывал заснуть.

К холоду я уже почти привык, но ощущение влаги спускающейся за воротником по спине заставило меня вскочить на ноги. Дело объяснилось тем что надо мною вытягивали лаг-линь (Лаг, прибор бросаемый в воду на веревке для измерения скорости хода судна.) из воды; с троса скатывалась вода на палубу и на меня. Переменить место было невозможно, так как каждый вершок был занят, и я поневоле опять улегся под холодною струей, которая чрез каждый час обдавала меня. Эту пытку называла в Средние Века «la question de l’eau». К счастию у меня хоть обувь была теплая. Кавказские зимние чевяки, которые мы приобрели во Владикавказе, отслужили нам за весь поход хорошую службу. Днем ветер перешел на Nord, поставлены были паруса. Боковая качка, короткая, невыносимая, делается слабее под парусами; притом, на ходу с попутным ветром, волны нас провожали, а не качали как ночью, разбиваясь о борт судна. Мы повеселели. Доложили что обед готов, но, боги, что это был за обед! ни в одном воспитательном заведении не кормят так отвратительно как на шхуне граф Милютин; говорят что на других зимних судах Общества Кавказ и Меркурий едят еще хуже — возможно ли это? Каюта была набита битком, и мы с трудом протискались к обеденному столу, за которым председал капитан.

После обеда я достал альбом и стал рисовать, С. записывал что-то. В каюте расположились еще кроме майора Б. и преданного ему, политичного интендантского чиновника, один старый и трое молодых Персиян [267] возвращавшихся на родину. Старик красивой, симпатичной наружности, пользовался подобострастным уважением своих единоплеменников. Мы узнали что он представитель Персиян-торговцев в Астрахани, очень богат и ведет крупные дела со всею Россией. Полюбился всем этот ласковый, чистоплотный, благообразный старик. Много рассказал он нам интересного про Персию, которую изъездил вдоль и поперек, и приглашал к себе в Хорассан, обещая доставить все удобства для совершения этого путешествия трудного и не безопасного, вследствие многочисленных разбойничьих шаек. Свита вашего нового приятеля состояла из молодых Персиян получивших европейское образование. Они мне напоминали образованных, то есть побывавших в Париже Турок, Греков или Румын. Перенимают они обыкновенно только жаргон, моды, хлыщеватую развязность и утонченный разврат. Поверхностное образование, модный костюм, фатовство и надменный вид, не способны скрыть дурных инстинктов Востока: ненависть ко всему чужеземному, жадность на подачки и взяточничество между служащими. Они утрачивают и те качества коими справедливо славятся все не цивилизованные народы: гостеприимство, честность, правдивость и трезвость.

Палубные пассажиры раскинулись в живописных группах от юта до бака. Здесь была воинская команда назначенная для укомплектования частей в Закаспийском крае и состоявшая из молоденьких, безусых, видно недавно взятых от сохи мужичков, плохо укрытых в тоненьких шинельках. жались они друг к другу от холода, доедая последние крохи черствого сухаря. Везде слышны самые разнообразные и иногда фантастические рассуждения о том что их там ожидает. Замечательно что солдаты избегают называть неприятеля, смертоносные снаряды им посылаемые, вообще все что новичку может казаться страшным; так неприятель это — он, граната — она; слышатся выражения следующего рода: «эк его высыпало; ишь где она лопнула». И тут каждый понимал что там значит тот край где может быть придется сложить свои кости, сражаясь за Царя и Отечество, вдали от родины. От времени до времени солдатик подходил к машине и подолгу стоял над нею, отогревая окоченевшие члены. Раза два показывалась на палубе казачья папаха и снова скрывалась в каюте помощника капитана; это начальник команды. [268]

Армяне и Персияне, наполнявшие остальное пространство грязной, скользкой палубы, завернутые в яркие, полосатые, ваточные одеяла, жевали полулежа сушеную рыбу, лаваша а киш-миш. Под вечер только зашевелилась пассажиры магометане, когда настал час молитвы. Поочередно они расстилали молитвенный коврик, становились на него, простирая руки вверх и в стороны; закрывая то лицо, то уши, они клали частые поклоны.

Ночь была очень холодная, я старался не ловиться как можно долее, но наконец усталость взяла свое, я расположился опять у штурвала и заснул несмотря на беготню и обливание ледяною водой, при бросании и вытаскивании лага и лота, что делалось в эту ночь еще чаще чем в прошлую, в виду приближения к Апшеронскому проливу.

Ночью мы должны были пройти пролив, а часам к одиннадцати утра прибыть в Баку, но наш капитан решил иначе: увидев в полночь, сквозь туман, Апшеронский маяк, он нашел опасным входить в пролив до свету; с этим еще соглашаться можно, но чего никто из нас понять не мог, это то что он приказал рулевому взять обратный курс на Петровск, а сам пошел спать, приказав себя разбудить только в восемь часов утра. Когда он снова изволил выйти на палубу, шхуна от мета где мы были накануне успела отойти за десять миль назад, то есть потеряно было полдня в совершенно лишнем маневре. Следовало бросить якорь там где мы увидели маяк, а когда стало светать — войти в пролив.

Часов в 11, когда мы обогнули Апшеронский мыс, сразу заштилело; аппетит появился у всех громадный, завтрак был уничтожен до последней крохи. Море защищаемое берегом от северного ветра было гладко как зеркало; мы делали до семи узлов, что для шхуны Милютин составляет большой ход: она обыкновенно идет три или четыре узла (Узел — одна верста и три четверти.) в час.

Баку показался длинною полосой белых построек выплывающих из моря на голубом фоне дальнего берега. Темнело уже когда мы вошли на рейд. Для того чтобы скорее съехать на берег, капитан велел отдать якорь, отложив на завтра подтягивание судна к пристани. Только [269] что загремела цель, налетел шквал, перешедший потом в шторм. Так как на одна лодка не решилась выйти за нами, то мы просили капитана спустить нас на берег на своих гребных судах, но он отказался, говоря что это не его обязанность и что мы должны дожидаться пока прибудут частные лодки. Ему подали шлюпку; мы опять обратились к нему с просьбой разрешить нам воспользоваться шлюпкой когда она придет обратно, обещая дать хорошее вознаграждение гребцам. На это он согласился.

Нас сильно качало на якорях. Долго мы ждали капитанской шлюпки, вглядываясь в непроницаемую тьму; наконец она появилась на гребне черного вала, исчезла как бы поглощенная рассвирепевшею стихией, опять показалась, снова нырнула и очутилась внезапно у борта шхуны. Мы хотели в нее спуститься, но боцман передал что капитан, сойдя на берег, приказал на этой шлюпке перевезти купленную им в Петровске для продажи в Баку разную живность, пассажиров же брать запретил. Мы предлагали боцману и команде значительную плату чтобы добраться до берега, но они не решались ослушаться приказаний капитана, хотя их очень соблазняла легкая нажива.

Страшно все были озлоблены на капитана оставившего нас на качающемся судне в двухстах саженях от пристани. В Обществе Кавказ и Меркурий капитан — хозяин судна от места до места в пути; придя же на рейд он тотчас съезжает на берег, а в управление судном вступает агент Общества.

Чтобы сколько-нибудь утешить себя, мы придумывали достойное наказание нашему капитану за выкинутую с нами штуку; но вот раздался плеск весел, и между темными волнами показалась рыбацкая лодка вышедшая за пассажирами. Пробовала она подойти к тралу с наветряной стороны, но это оказалось невозможным, так сильно разбивались волны о борт судна; с подветряной же стороны трапа не было и спуск в лодку представлял не мало трудностей и опасности.

Пока мы собирали свои пожитки, лодку переполнили пассажиры-Персияне, и она отвалила, обещая однакоже вернуться сейчас же за нами. Много времени прошло, казалось нам; наконец опять подошли рыбаки, и мы поочередно начали [270] спускаться в лодку, которую так подбрасывало что она была то на высоте борта, то уходила в темную глубь; прыгая в нее, я сбил с ног одного из гребцов и чуть сам не очутился в воде. Кое-как мы все уселись и отвалили оставив Ужахова при лошади на пароходе.

Легко вздохнули мы вступая на берег после плавания на самом скверном суденышке русского коммерческого флота. Несмотря на то что на шхуне Граф Милютин мы пробыли все время на палубе, за неимением места в каюте, с нас взяли как за второй класс; первого класса на шхунах вовсе не имеется.

Оставив вещи в гостинице Германия, мы поехали в азиатскую баню. В маленьких конурах, непривлекательных на вид, нас мыл и массировал рыжий Персиянин лет сорока с выкрашенными в красный цвет ногтями на руках и ногах. Все Персияне в простонародии, мущины и женщины, красят себе ногти, а иногда и татуируются. Извощичьих лошадей, преимущественно серых, тоже окрашивают в красную краску на ногах и под оголовком.

После ужина, мы испытали великую роскошь в походе: спать раздетыми в постелях с чистым бельем.

На другой день мы купили трех лошадей персидской породы за двести рублей; лошади рабочие, годные и под верх и в упряжь, они выносливы, но не красивы, и за исключением одной, доставшейся по жребию Тр., аллюры имеют короткие. Майору Б. помогал при покупке лошадей начальник Бакинской таможни, полковник Боголюбов; он был начальником штаба у генерала Скобелева, но тяжелая рана, полученная в Турецкую войну, вынудила его оставить свой завидный пост. В числе лошадей приводимых майору Б. были очень красивые. Он приобрел прекрасного, рослого карабаха за девяносто рублей. Приводили еще вороного жеребца персидской породы, очень красивого, вершков двух; за него просили двести рублей. Я охотно бы дал и больше, но так как касса у нас общая, то неудобно было брать из нее для своих личных нужд сумму превышающую предвиденный расход: по вине одного, мы все трое могли бы остаться без денег там где банков нет, куда переводы не проникают.

Благодаря продолжавшемуся шторма, шхуна Граф Милютин не могла ошвартоваться у мола и в этот день, а [271] потому нельзя было высадить на берег лошадь Ужахова; но под вечер, несмотря на сильное волнение, С. съездил на пароход и привез Ужахова, которому нужно было дать немного отдыха. Он нам рассказал что накануне вечером, как только мы высадились на берег, на пароходе воцарилась полная анархия: воинская команда, которая во время сильной качки забыла о кормовых деньгах и варке пищи, почувствовала вдруг голод; солдаты ничего не ели с третьего по пятое января. Приближение к берегу наводило их на мечты о вкусных жирных щах, о рассыпчатой каше, о сытном ржаном хлебе: вот стал пароход на якорь, рукой подать до этого давно желанного берега, ветер доносит апетитный запах кухонь, но никто не думает спустить команду с парохода. Капитан укатил, ему и горя мало; я же полагал что позаботится о команде ее начальник, эсаул казачьей артиллерии, но беда в том что лучшим средством от морской болезни он признавал водку и до сих пор не мог придти в себя от настойчивого, упорного лечения.

Бедные солдатики, мучимые голодом, видя что на берег их не спускают, а о прокормлении никто не заботится, обратились к буфетчику с требованием пищи; тот им с усмешкой отказал. Тогда последовал полный разнос всего буфета.

В потемках шарили солдаты по палубе, ища чего-нибудь поесть. Выламывали ящики с вином, с консервами. Несколько бутылок шампанского было вылито вместо квасу; сардинки, после долгих стараний, были добыты из запаенных жестяных коробок. Все что попадалось съедобное было моментально уничтожаемо.

Не на шутку перепугались пассажиры — Персияне, Армяне и Русские. Чтобы задобрить солдат, они сложились и роздали им денег, сахару и хлеба. Ужахов, с самого начала беспорядка, предложил одному из самых бойких солдатиков кусок лаваша (Род лепешек.) и тем заручился их расположением. Нам передавали что эсаул пробовал восстановить порядок, но выслушав несколько крепких слов, принужден был снова удалиться в каюту.

Ветер стих, прояснело; солнце грело так что было жарко ходить в летнем пальто. [272]

Спуск лошадей в трюм парохода Тамара занимает много времени. Помочи, прикрепленные к талям подъемной машины, пропускаются под брюхо лошади; по сигналу, конь взвивается на воздух и плавно опускается в люк трюма. Строгим связывают заднюю ногу с переднею того же бока, и удивленная неожиданностью и новизной своего положения, лошадь, бессильно барахтаясь, поднимается над палубой, а затем, когда ее опустят в трюм, развяжут и поставят рядом с другими, то видя свое бессилие самая строгая лошадь смиряется и стоит как вкопаная, дрожа всем телом у борта к которому привязана.

В 5 часов пополудни шхуна отвалила. Погода прелестная, качки никакой. На этот раз у нас для троих двухспальная каюта в которой мы довольно удобно разместились. Вечер теплый, весенний, настраивает к хорошим, мирным мечтам. Долго сидел я на палубе и глядел на бурную, ленящуюся струю, уносящую назад мириады бриллиантовых и жемчужных искр, высылаемых из-под кормы шхуны. Вся жизнь моя, тревожная, беспокойная, полная часто несбыточных стремлений проносилась предо мною как бы в ярких, быстро меняющихся красках калейдоскопа. К чему все это? — чего я хотел, чего достиг? Прошлое, как сон, бледнеет и меркнет в воспоминании. Настоящее не удовлетворяет, да и оно — не то ли же прошлое? Каждая наступившая секунда уже далеко позади как и яркие блестки появляющиеся и тускнеющие в водяном следе оставляемом пароходом. Будущее... я вдруг вспомнил что будущее это поход, кровопролитные дела, штурм, слава, а может быть близкая смерть. Эти картины так дисгармонировали с окружающею тишиной и спокойствием что чары ночи рассеялись, и я счел лучшим идти спать.

Высоко стояло солнце над горизонтом когда мы проснулись. Мы все продолжаем идти далее по морю гладкому как озеро. Погода дивная. живется легко, весело. К части пассажиров пересевших с Милютина присоединились несколько Армян и Персиян из Баку. Армяне очень важничают пред нами; они, как и Немцы, относятся ко всему русскому с презрением, с чувством какого-то в высшей степени комического превосходства. Привыкли Армяне на Кавказе к пристрастной поддержке своих единоплеменников достигших власти. Прав ли Армянин или [273] нет — дело всегда решается в его пользу, когда это зависит от соплеменного ему начальника.

В пять часов пополудни показались берега Туркмении. Проходим мимо пустынного острова Челокан, где частная компания инженеров добывает нефть для топки локомотивов Закаспийской железной дороги и опреснителей Михайловской бухты. Утесистый, обрывистый берег вырезывается из общей синевы дальнего горизонта. Мы входим в бухту окаймленную бахромой скал раскинутых амфитеатром. Ночной покров все более и более стушевывает очертания дали; над морем легла непроницаемая тьма. Суда, между которыми мы скользим тихим ходом, внезапно появляются и тотчас же теряются во мраке.

В 8 часов мы ошвартовались у мола.

Огоньки отражающиеся в подернутой мелкой рябью воде обличают город приютившийся у подножья обрывистого гребня, чернеющего на звездном небосклоне. Мы горим нетерпением скорее вступить на берег, к которому мечты возбуждаемые встречаемыми препятствиями неотвязно нас влекли. Пароход остановился; мы пробираемся между сложенными в большие кучи тюками, по узкой эстакаде без перил, направление ее мы ощупывали ногами по рельсовому пути, служащему для своза на берег доставленного на судах груза. Вдруг у нас под ногами раздался отчаянный крик, наш проводник осветил фонарем черную бездну зиявшую в двух шагах от места где мы остановились. Из темной воды выплыла голова, взывая вновь о помощи. Брошен был конец, и чрез несколько секунд выкарабкался на эстакаду оступившийся работник с баржи. Да и не мудрено попасть в море: такая темнота что не видно рядом идущего человека, не знаешь твердая ли почва под ногами или грозит падение в море с высоты двух сажен.

Подошли мы к большому зданию с освещенными двумя, тремя окнами. От проходившей мимо нас тени узнали что это казарма; тень оказалась солдатиком и очень услужливым, он взялся нас проводить в гостиницу.

В двух довольно больших комнатах гостиницы Кавказ заседала компания пирующих интендантских чиновников. Речь у них шла о большей или меньшей вероятности успеха наших войск под Геок-Тепе. Чиновники считали дело потерянным и не чувствовали себя в [274] опасности даже в Красноводске. Известие о прибытии нашего парохода до них уже дошло, они угадали в нас прибывших с того берега, а потому начали хвастать пред нами своим знакомством с военными действиями и участием в них. Ужасные по строению и выговору французские фразы раздавались в одном углу... Избегая общества воинственных интендантов, мы перешли ужинать в нумер — это третья и последняя комната единственной в Красноводске гостиницы. В этом нумере имеется кровать, но без матраца, да оно и лучше — меньше убежищ для клопов.

Ночевать мы перешли на пароход, где оставались наши вещи. На обратном пути, проходя мимо ярко освещенного Военного собрания, мы встретили капитана Тамары, который сообщил что сегодня в клубе вечер и предложил зайти выпить стакан вина, но мы были так фантастически одеты что не решились показаться на глаза красноводского бомонда.

II.

На утро мы перебрались в гостиницу Кавказ. Единственная кровать досталась по жребию Тр.; С. и я расположились на полу.

Заведующий передвижением войск, флигель-адъютант Макаров, к которому мы обратились за содействием для отправления нас на пароходе в Михайловск, принял нас со свойственною всем морякам любезностью. Просьбы наши исполнены были с быстротой встречаемою только в управлениях не имеющих большого штата чиновников и писарей. С героем-командиром Константина, капитаном II ранга Макаровым, я встречался раньше, на Одесском рейде, когда в бытность нашего полка в Одессе я имел в своем распоряжении яхту вице-командира Черноморского яхт-клуба Н. М. Бухарина. Мы были приглашены обедать в пять часов к Макаровым. Они жили в доме командующего войсками. Двухэтажный, из тесаного камня, с чугунным крыльцом и такими же балконами, дом этот походил на маленькие отели и жилища достаточных Европейцев на Востоке. Большие залы с паркетными полами уставлены растениями; на столах альбомы, русские и иностранные журналы и газеты, дорогие безделушки, словом все отчего глаз наш уже успел отвыкнуть; переносишься в [275] другой отдаленный мир, чуждый тревог боевой жизни; некоторые детали обстановки обличают присутствие молодой, светской женщины.

Я совершенно забыл что нахожусь в Закаспийском крае, а не в петербургском салоне. Но не лучше ли здесь? — двери на балкон открыты настежь; солнце греет; чудное, темносинее море уходит вдаль, бледнея до слияния с небосклоном. За столом хозяин дома разрезывает арбузы и дыни, — и это в январе! Настала ночь, теплая, ясная. Небо светило зеленым бенгальским огнем. Мы долго сидели на крылечке гостиницы не решаясь стряхнуть поэтическое настроение, невольно сообщающееся при созерцании чудес природы. Ночь на востоке не есть тишина, безмолвие сна всей природы. Жизнь дня, мелочная, тревожная, шумная сменяется новою жизнию, беззаботною, возвышающею душу, вселяющею спокойствие и возбуждающею ко всему хорошему. Вдали раздаются слабые звуки зурны, доносится пение какого-то народного мотива. Эти звуки, этот мотив могли родиться только под впечатлением этой чарующей ночи. Даже при совершенном безмолвии носится в воображении, словно в воздухе, какая-то неуловимая мелодия, вспоминаются как во сне какие-то небывалые ощущения. Испытывал я это только в необозримых степях наших южных окраин и на Востоке.

Настал ясный, теплый день, солнце грело как весной. На базаре появились Туркмены на рослых, немного жидковатых лошадях, с сухими головками, большими умными глазами и тонкими, настороженными, подвижными ушами. Лошади, несмотря на теплую погоду, покрыты несколькими попонами. Почти голые, вислоухие борзые, тоже покрытые ковровыми попонами, рыщут по базару.

Слухи самые разноречивые ходят о смерти генерала Петрусевича; из более верных источников узнали мы следующее: полковник Куропаткин занял почти без боя кишлак не вдалеке от Геок-Тепе, захватил найденный там запас саману и ячменя и вернулся обратно в лагерь. Рассказывают между прочим что отставшие по неизвестной причине (вероятно для баранты (Захват неприятельского имущества называется в Туркестантском крае барантой.)), два оренбургские [276] казака была застигнуты Текинцами и изрублены. Вследствие изменившихся обстоятельств решено было этот Кишлак опять занять и оставить на этот раз за собою, для чего ночью был двинут маленький отряд, с которым вызвался идти генерал Петрусевич. Стало светать когда авангард казаков, под командой князя Голицына, подходил к садам прилегающим к кале (Кала — укрепление состоящее из глиняной стенки с бойницами.). Казаки спешились и осторожно подвигались вперед, но подъехавший генерал Петрусевич стал торопить наступление. Встреченные выстрелами из-за глиняной стены, казаки обошли ее и открыли пальбу залпами по уходящим из первой ограды Текинцам, которые несколько раз поворачивались и бросались в шашки, но безуспешно: они ложились десятками в нескольких шагах от смертоносных казачьих берданок. В то время как казаки дрались у первой ограды, генерал Петрусевич с несколькими драгунами отправился далее к следующей кале, в которой не ожидал сопротивления, но лишь только он въехал в ворота, раздался залп, и храбрый генерал упал с лошади убитый наповал; одновременно были убиты два драгунские штаб-офицера и несколько нижних чинов. Подоспевшие пехота и драгуны бросились на выручку, но уже поздно. Завязался ожесточенный бой, причем наши были три или четыре раза отбиты; таким образом тела убитых переходили, при разных фазисах боя, из рук в руки. Когда Текинцы были наконец выбиты из калы, генерал Петрусевич был найден под грудою тел убитых.

Для общего вьюка, то есть для провизии, котелка, чайника и фонаря, мы нашли нужным купить ишака (осла). Я приобрел ишака со вьючным седлом за 12 рублей. Он сразу сделался общим любимцем. Действительно, нет животного более кроткого, выносливого и неприхотливого на корм, как эти маленькие ишаки. Какое-то детское выражение глаз, вечно подвижные уши придают им забавную миловидность.

Мы приглашены к коменданту на стакан кахетинского. Обстановка у него совсем азиатская: везде ковры, тахты, мутаки. В передней бегают ручные фазаны; айва и другие фрукты висят на веревках протянутых поперек комнаты, банки с вареньем стоят на подоконниках. У [277] коменданта передается как базарный слух (Базарными слухами называют здесь сведения получаемые и передаваемые на базаре. Они часто бывают верны и доходят с изюмительною быстротой.) что Геок-Тепе занят нашими войсками без боя и Текинцы удалились в Асхабад.

Установив лошадей и ишака на, барже под наблюдением Ужахова и сложив наши вещи в каюте парохода Бекетов, мы отправились провести вечерь с Макаровыми. На обратном пути темь была такая что земли не видно под ногами. Проходя узким парапетом вдоль берега моря, я оступался и слетел с довольно значительной высоты, но к счастию не в воду. Перелома костей не оказалось, но сильный ушиб нога едва позволял двигаться.

Вместо того чтоб отойти в ночь, как это делается обыкновенно, мы снялись с якоря только в восемь часов утра, вследствие того что нагрузка шпал и рельсов на баржи, которые мы должны были буксировать, окончена была только под утро. Было ясно, тепло; на море ни одной морщинки. К закату солнца мы подошла к «Анненковским девяти футам», то есть к месту где прежде была установлена генералом Анненковым пересадка с больших морских пароходов на речной, мелкосидящий, которому только и был доступен вход в старое устье Аму-Дарьи. В настоящее время морские суда выгружаются в Красноводске и оттуда на баржах, буксируемых малыми пароходами, доставляется груз в Михайловский залив. Брошен был якорь, так как ночью трудно пробуксировать четыре громадные баржи по узкому фарватеру залива.

12-го на рассвете мы вошли в излучистый залив, среднею шириной около полуверсты, суживающийся до ста сажен в крутых изгибах. По берегам ни следа растительности. От моря до Михайловска тянутся рядами скалистые или песчаные барханы (Холмы, горы.). Стайки чалдаков (Нырец, гагара; из шкурки делаются кошельки и другие мелкие изделия.) и диких уток поднимаются с поверхности воды при приближении парохода и садятся снова немного дальше. Я стрелял по ним несколько раз из магазинки, но не попадал. [278]

В пять часов вечера мы подошли к Михайловску, бросили баржи у грузовой пристани, а сами ошвартовались у пассажирской. Михайловск существует с начала постройки железной дороги. Военно-служащие помещаются в кибитках. Немного позади, в ряду жиденьких досчатых бараков, Армяне и Персияне занимаются хлебопечением и мелочною торговлей; есть и ресторан. Инженеры, строители железной дороги, живут в вагонах, обитых внутри кошмой (Войлок.) и довольно удобно приспособленных для жилья. Вагоны заменяют собою также все постройки необходимые на конечных пунктах железных дорог, как-то: станцию, телеграф и другие; в вагоне помещается и офицерская столовая.

Лошади не могли быть сняты с баржи ранее полуночи, вследствие того что на очереди стояли для разгрузки три другие баржи. На грузовой пристани работа идет всю ночь при электрическом освещении с опреснителя (В Михайловске два опреснителя работают день и ночь и опресняют 11.000 ведер воды, которые развозятся потом по линии железной дороги.). Говорят, было предложено употреблять электрический свет во время ночных вылазок Туркменов, бросая в них ослепительные лучи рефлектором, но генерал Скобелев не согласился, хотя и признавал что на полудиких Текинцев могло бы это навести панику.

Лошадей спущенных с баржи мы привязали у опреснителя и пошли отдохнуть на пароход; но не на долго: в четыре часа пришлось устанавливать лошадей в вагон, с ними поместился Ужахов, мы же с вещами поместились в товарном вагоне, в котором везли почту. Начальником станции — офицер железнодорожного баталиона; его помощник, кондукторы, машинисты и все рабочие при поезде — нижние чины того же баталиона. С непривычки странно видеть поезд управляемый солдатами при оружии. Нужно однако отдать справедливость что ни суеты, ни беспорядков, неминуемых на строящихся линиях, где движение поездов неправильно, здесь не замечается.

В 7 часов поезд в тридцать вагонов тронулся. Мы идем среди однообразных, песчаных холмов, пересеченных солончаками. На крутых перевалах, которые мало-по-малу раскапываются и уравниваются сотнями рабочих, [279] локомотив иногда вынужден был по нескольку раз возвращаться назад чтобы с разбега вытянуть наш чересчур тяжелый поезд. На первом подъеме пришлось даже обратиться к помощи второго локомотива, который вышел для этой цели из Михайловска.

По пути мы останавливались на станции Мала-Кары и на тех пунктах где рабочие уравнивали полотно железной дороги, раскапывая возвышенности и засыпая лощины, постепенно перекладывая рельсы на вновь насыпанное полотно. Рабочим раздавался хлеб и вода. Водку запрещено продавать; рабочие же достают изредка у солдат спирт, которым выдается в отряде, чарками, винная порция. За бутылку плохого спирту платят не редко до семи рублей.

Мясо получается редко, полагается хлеб и крупа. Часто случалось мне видеть что оборванные мужики покупали у маркитантов сардинки и высохшую, одервенелую колбасу за баснословную плату чтобы сколько-нибудь разнообразить выдаваемую им пищу. Если харчи скудны, за то денег остается много и ведется сильная картежная игра. Чернорабочие проигрывают иногда до ста рублей. Рассказывают что один из них выиграл шесть тысяч рублей, прикинулся больным и был отвезен на тот берег, где открыл лавочку и богатеет.

В час дня мы прибыли в Балла-Ишем. Это лагерь из кибиток и палаток, окруженный канавой с валом; у входов стоят часовые. Вне лагеря помещаются лавочки из лубков и досок, в которых продаются из съестных припасов все те же сардинки, колбаса, сыр и чай; вместе с галантерейным товаром можно найти кожи, подковы и проч. В таких же бараках и в товарных вагонах живут чины железно-дорожного баталиона служащие при дороге. Командир баталиона, полковник Бармин, помещается отдельно в вагоне, поднятом на столбах аршина на два над землей.

Нам было разрешено заказать обед и воспользоваться помещением в офицерской столовой железно-дорожного баталиона; плата не высока, в последствии нам передавали что с гостей она вовсе не взимается и что деньги были приняты от нас служителями вероятно по недоразумению.

Для дальнейшего следования нужно было разрешение полковника Бармина, исправлявшего должность начальника [280] Михайловской линии, то есть пути от Михайловска до Бами. Он был в отсутствии и ожидался вечером того же дня в Балла-Ишем. Неуверенность в том что мы будем пропущены вперед сильно нас тревожила. Хотя мы и решились пробраться до Геок-Тепе во что бы то ни стало, но все же легче и приятнее было бы это исполнить следуя по проложенному пути, вдоль телеграфной линии, служащей руководящею нитью и пользуясь ночлегами на ваших станциях, нежели бродить вдали от дорог, скрываясь от взоров комендантов и избегая остановок на бивуаках наших войск. Запугали нас в Красноводске, сказав что необходимо предписание или разрешение генерала Скобелева для свободного проезда, без чего пропуска де не будет. Это распоряжение действительно было сделано во избежание репортеров. Однако Бармин не затруднился вас отправить далее.

Мы ночуем под открытым небом у сложенных в кучу своих вещей, традиционно завернувшись в бурки с седлами под головами. Ночью поднимается страшная вьюга. Песок метет по визу, он проникает всюду, засылает глаза как только высунешься из-под бурки. Перепуганные лошади сорвали коновязь и носятся с нею по полю. Жеребец майора Б. грызет и бьет других лошадей. Насилу поймали лошадей и установили опять коновязь.

Кроме майора Б. присоединился к нашей компании еще один спутник до Бами — Dr. Кр-ский, симпатичный и нетребовательный; такого товарища приятно иметь в походе. Не дай Бог спутника который вместо того чтобы помогать другим и себе ничего он не умеет или не хочет делать: ухаживай за ним, выкорми, убери и оседлай ему лошадь; пока другие таскают топливо, варят пищу, иди вьючат лошадей, он смотрит сложа руки, отговариваясь слабостью здоровья и неумением. Попался и нам один такой, но и он приносил нам долю пользы: он, единственный из нас, имел предписание и потому мог требовать у комендантов овес и сено, а также хлеб, мясо и крупу, которые без предписания ни под каким видом не выдавались. Положим что у казаков и солдатиков всегда можно купить и фураж, и провиант, но для этого приходится вступать с ними в дипломатические переговоры, продолжающиеся иногда довольно долго, а [281] желудки, как наши, так и лошадей нетерпеливо требовали пищи.

Долго мы собиралась, укладывались, пригоняли вьюки, поправляла новые седельные принадлежности, распределяла между собою общие вещи, снаряжали вьюк для ишака, и как всегда оказывается, пред выступлением в поход на вьюках у нас нашлось много совершенно лишних вещей.

В Балла-Ишеме мы застали преображенского юнкера не выдержавшего экзамена в офицеры и ехавшего в передовой отряд, в надежде там дослужиться до желанных эполет. Не имея лошади, он должен был следовать с интендантским транспортом шедшим под конвоем пехоты; он взялся наши лишние вещи доставить в Бами, где они могли быть нужны еслибы мы остались в Закаспийском крае долее чем предполагали.

Так как поезда ходили вперед до укладки рельсов, за 12 верст от Балла-Ишема, то мы этим воспользовались чтобы сложить и отправить наши вещи на платформе рабочего поезда, а сами прошли это пространство налегке. Рядом с насыпаемым полотном кладутся связанные поперечинами рельсы, служащие для подвоза различных материалов и рельсов для парового пути. К маленьким платформам, окруженным решеткой, припрягается одна или две лошади, которые легко везут громадный груз. Конка эта прокладывается чрезвычайно быстро, она обгоняет постройку парового пути верст на пятнадцать и значительно способствует ускорению работ по насыпке полотна и укладке рельсов.

В то время как мы чистили, седлали и вьючили лошадей, майор Б. с офицерами железнодорожного баталиона остался обедать, рассчитывая что на своем добром коне ему легко будет вас нагнать. На первых же испытаниях его лошадь оправдала возлагавшиеся на нее надежды: не даром она мне так пригляделась еще в Баку. Однако Б. нагнал нас только на укладке, где мы переложили наши вещи на вагонетку (конную платформу), обязательно предложенную одним из бывших тут инженеров, и поехали далее в Айдино.

Майор Б. и я оставались при укладке вещей, остальные проехали вперед чтобы приготовить какое-нибудь убежище для ночлега и ужин. Не думал я что сопровождение [282] вагонетки окажется такою трудною работой: чрез каждую версту она соскакивала с рельсов вследствие какой-то неисправности в ходу и опрокидывалась, причем багаж разлетался во все стороны. Мы устанавливали опять вагонетку на рельсы и складывали на нее вещи.

Было уже темно когда мы подошли к Айдино. Этот переход всего 26 верст, но мы много потеряли времени при сборах и перекладках, а потому и прибыли так поздно. Чей-то голос окликнул нас: «Кто идет?» на наш ответ последовало приказание остановиться и ждать прибытия дежурного, за которым послано было со сторожевого поста. Мы попали уже в сферу военных действий. Эти предосторожности здесь не излишни: шайки Туркмен бродят всюду и при малейшей оплошности легко могут вырезать крошечный гарнизон укрепления, то есть площадки окруженной не глубокою траншеей. Минут через двадцать прибыл дежурный и провел нас к воинскому начальнику, у которого сидели уже за чаем Кр-ский, С. и Тр.

Кроме коменданта, молодого капитана, георгиевского кавалера, Барищевского, сидели в кибитке еще три офицера. Они казались очень оживленными; за то С. и Тр. имели вид людей опечаленных — да и было отчего; после первых слов приветствия, любезный хозяин сообщил нам вновь прибывшим известие так различно подействовавшее на сидевших здесь. Два дня тому назад, то есть 12 января, Геок-Тепе был взят штурмом и Текинцы бежали частию в Асхабад, частию в пески.

Как не радоваться успехам русского оружия, но в этом успехе мы никогда не сомневались и ехали мы сюда только с тем чтобы разделить славу этого успеха. Обидно было опоздать всего на каких-нибудь шесть-восемь дней. С этой минуты наша поездка теряла первоначальный интерес и делалась обыкновенным путешествием; оставалась только одна надежда: что мы поспеем к тем делам которые могли быть у Асхабада и далее на пути к Мерву, а также мы рассчитывали на встречи с немирными Текинцами. В этой последней надежде нас поддерживала телеграмма Анненкова что Текинцы бежавшие в лески по всей вероятности будут нападать на наши сообщения, чтобы заставить оттянуть часть войск из передового отряда и для возобновления продовольственных запасов. Приказано было [283] быть особенно бдительными по всей Михайловской и Атрекской линиям.

Ночью выпал снег, но на следующий день стаял. Гостеприимный комендант не согласился выпустить нас без завтрака, а потому мы тронулись только в двенадцать часов — да куда и спешить теперь? — на штурм опоздали!

Офицер выступивший ночью с отрядом на встречу транспорта разрешил нам сложить в идущую с ним фуру вьюки, и мы опять вышли налегке. Один только ишак понес переметные сумы, куржумы с провизией и общими вещами. Оказалось однако что не соразмерили вес вьюка с силой животного: ишак несколько раз ложился, и только после трех-пяти минут отдыха опять подымался и шел вперед. Кроме чрезмерной тяжести и плохая пригонка вьюка мешала бедному животному рысить за ходой наших лошадей: переметные сумы, связанные слишком длинными ремнями, болтались у него между ногами, не давали хода и набивали бока и спину. Пред закатом мы подошли к бивуаку полуроты Ставропольцев, прикрывавших работы телеграфистов по замене походного телеграфа — постоянным; здесь мы согласились переночевать. Кстати и ишак отстал далеко позади с Ужаховым, которому он поручен. Командир полуроты послал верблюда чтобы привезти вьюк, который ишак едва, едва тащил.

Ночь холодная. Мы уселись у костров и слушали песенников. Я готовил ужин. Наш хозяин угостил вас ведром воды, что составляет здесь большую редкость и высоко ценится. Воинский начальник и офицеры телеграфного ведомства предложили нам свои коламейки (Малая кибитка.) для ночлега.

Разговор зашел вечером о большей или меньшей вероятности нападения Текинцев на пост и о том какие меры предосторожности могут быть действительны. По всестороннем обсуждении этого вопроса, мы пришли к заключению что ни секреты, ни сторожевые посты такого малого отряда не могут его предохранить от гибели в случае ночного нападения значительного числа Текинцев. Это нас успокоило совершенно; значит не о чем и заботиться: хоть охраняйся, хоть не охраняйся, — если нападут, все равно всех вырежут. На этом решении мы и заснули сладчайшим сном. [284]

Чуть солнце показалось на горизонте, мы выступили с бивуака. Часть вьюка была положена на верблюда, уступленного вам воинским начальником из так называемых дохлых. Верблюды пристающие при следовании транспорта бросаются на месте; большинство погибает тут же от изнурения и недостатка воды и пищи; незначительная часть после отдыха разыскивает воду и если найдет, часто пропадает от перепоя или слабости; оставшиеся в живых бредут в места поросшие колючкой, где и пасутся пока Тюркмены или наши не воспользуются вновь их услугами. Начальник поста в Ахча-Куйме, так называется перевал через невысокий кряж в трех верстах от бивуака отряда, собирал бродящих по стели верблюдов, поил и посылал на пастьбу; те быстро поправлялись и делались опять годными к работе. Это делалось из желания помочь по мере сил и средств общей задаче.

Большая часть строевых офицеров оставленных на сообщениях тяготилась скучною, однообразною службой и искала работы; им нужна была кипучая деятельность чтобы забыть что они принимают пассивное, а не активное участие в завоевании Края. С каким увлечением они берутся за все что ведет к успеху общего дела и дает им возможность быть полезными!

Не доходя полуверсты до вершины перевала оборвалась одна из переметных сум навьюченных на верблюда, мы остановились; легкими ударами нагайки по передним ногам верблюда, Ужахов заставил его опуститься на землю. Кое-как мы перевязали сумы веревками, опять наложили на вьючное седло и предложили верблюду встать, он не противился и бодро зашагал вперед. Пока мы возились со вьюками, доктор проехал вперед до вершины перевала, но чрез несколько минут рысью вернулся назад. Поднявшись на гору он услыхал четыре залпа в направлении нашего пути и поспешил нас об этом известить. Майор Б., который оставался около нас, утверждал что он тоже слышал явственно залпы, а что звук этот он отличит всегда как бы далеко он не раздавался: долгое пребывание на зеленых горах у Скобелева сделало его чутким ко всему что происходило у неприятеля.

Предположив что вероятно атакован Текинцами транспорт ожидаемый в этот день в Ахча-Куйме и слышны [285] была залпы конвоирующей его пехоты, мы решила идти вперед и действовать сообразно с обстоятельствами. Начальство над нашим отрядом было передано мне. Нас было шесть человек конных, один верблюд и ишак. У С. и у меня были магазинки Винчестера и револьверы, у остальных револьверы. Шашки у всех. На случай нападения сильнейшего неприятеля был отдан следующий приказ: положить верблюда и сгруппировать около него забатованных (Батовать коней значит, поставив лошадей головами к хвостам радом стоящих, пропустить перекинутый повод под путлище соседней лошади и закинуть на заднюю луку. Когда лошади, таким образом связанные, поставлены в круг, то составляют хорошую защиту.) лошадей и ишака. Стрелять по очереди: сперва мне, потом С. из магазинок; затем, по приближении неприятеля на пистолетный выстрел начинать стрельбу из револьверов, также соблюдая очередь чтобы давать время заряжать оружие, не прерывая огня.

Зарядив магазинки мы двинулась вперед, выслав в авангард майора Б. у которого был сильный бинокль. Чудная картина открылась нам с вершины перевала: утреннее солнце освещало косыми лучами обширную долину, искрившуюся от покрытых блестками солончаков; впереди и вправо к западу горы, покрытые еще не стаявшим вчерашним снегом, освещались ярким кармином на лазури неба. Влево, за голыми, неприглядными холмами, простиралась до небосклона сыпучая, песчаная пустыня. Дорога проходила версты три по долине, затем скрывалась за холмом. Вглядываемся мы вдаль; не заметим ли где дыма от слышанных залпов, но нет — небо чисто. Однако что это у холма, там впереди? Кустарник или люди? В этой местности где самая жалкая растительность составляет редкость, при появлении вдали темных очертаний вернее предполагать что это живые существа, а не деревья или кусты. Но вот из темной полоски выделяется одна фигура, потом другая, потом третья. Сомнения нет — это люди; но кто такие, наши или Текинцы? одни ли они или высланы они от части оставшейся за холмом? Да и полоска из которой они выделились смотрит как-то подозрительно.

Я рысью выехал вперед на рекогносцировку, мои товарищи последовали за мною шагом. Условлено что если я [286] открою что это неприятель и притом в превосходных силах, то поскачу назад. Это будет служить сигналом для приготовления к бою. Магазинка у меня на передней луке, шашка свободно ходит в ножнах. Вот уже ясно видно едущих рядом трех всадников; на головах у них мохнатые шапки не русской формы, в руках блеснуло оружие — должно быть Текинцы. Но отчего они идут вперед так уверенно, не обращая внимания на приближение русского мундира, за которым виднеется поддержка? Расстояние между нами все меньше и меньше, а я все в нерешимости Текинцы ли это или нет. Наконец, шагах в пятидесяти я не вытерпел и крикнул «ким сиз?* (кто вы?) — «Джигите, ваше благородие», было мне ответом, и тогда только я узнал что мне на встречу шли Киргизы служащие при отряде для доставления почты и по другим поручениям мирного свойства, а не воинственные Текинцы. Конечно, опытному глазу невозможно было бы ошибиться и на значительном расстоянии, но я тогда еще не знал что Текинца в малахае (Лисья или овечья остроконечная киргизская шапка мехом внутрь.) и на маленькой киргизской лошадке не увидишь.

Подъехали наши. Мы спросили у джигитов слышали ли они залпы; те пояснили что один их товарищ стрелял по табуну диких лошадей-куланов. Его четыре выстрела, переданные эхом, показались доктору и Б. раскатами залпов. При первом нашем появлении на перевале джигиты нас тоже приняли за Текинцев, но их зоркие глаза открыли им что мы Русские прежде чем ваши бинокли обрисовали силуэты всадников. На вопрос зачем они держали наготове винтовки подходя ко мне, они отвечали что приготовились на всякий случай не зная наверно кто мы такие.

Небо заволокло серыми, тяжелыми тучами, поднялся сильный ветер, и температура сразу понизилась на несколько градусов. Только бурка может предохранить от пронизывающего во все швы ветра. Хотелось бы скорее добраться до места ночлега, но нас сильно задерживал верблюд, которого ничем не заставишь идти более четырех верст в час, да это еще сытый верблюд, а слабый идет не более трех, трех с половиною верст.

На половине дороги из Ахча-Куйме к Казанджику мы встретили возвращающийся транспорт. Вещи наши [287] доставленные до этого места на фуре отряда выступавшего накануне из Айдина были сданы джигитам для отправления в Казанджик. За доставку двух пудов багажа, на расстояние 15 верст, Киргизы взяли с нас 7 рублей.

На месте бивуака транспорта мы сделали привал; закусили неизбежными сардинками и выпили по стакану прекрасного матрасинского вина. По сторонам вьючного седла, на ишаке, висели бурдюки по ведру вместимости, один с белым кахетинским, другой с красным матрасинским вином. Не раз на пути мы останавливали ишака и прикладывались к деревянному соску бурдюка. Холодная, вкусная влага утоляла на время жажду возбуждаемую неизменною соленою пищей — сардинками и сухою, копченою колбасой. Это мы называли доить бурдючек.

До Казанджика мы шли десять часов; еслибы не верблюд, можно было бы сделать этот переход (сорок верст) в шесть часов. Комендант отдал в наше распоряжение кибитку внутри укрепления, построенного на вершине крутого холма. В нем помещались, кроме нашей, служащей обыкновенно для проезжающих, кибитка коменданта и джуламейка для походного телеграфа. Стоявшие в углах укрепления катки на колесах, для наматывания телеграфной проволоки, имели издали грозный вид орудий. Может быть это было причиной, того что Текинцы, часто бродившие по соседству, всегда держались на благородной дистанции от Казанджикского укрепления. Наша кибитка стоит на юру, дверью к ветру, холодно ужасно. Костер более дымит чем греет, только и надежды что на спирт и чай. Сегодня очередь доктора готовить ужин, и он доказал на бараньей ляжке что не без пользы слушал лекции в анатомическом театре. Несмотря на большое число тулупов, спать было очень холодно, и мы вскочили по первому кличу будившего нас казака чтобы скорее погреться у костра, Комендант назначил нам в конвой пять казаков и столько же джигитов; эти последние за плату, и довольно высокую, разобрали часть наших вещей и тем облегчила лошадей. Киргизы славятся зоркостью и служат при конвое для предупреждения о появлении неприятеля; рассчитывать же на них как на бойцов нельзя: при первой опасности они бегут.

Холодный ветер не спадает, мы зябнем страшно; больше всех страдает от стужи Ужахов, он с завистью [288] смотрит на мою шубу и на зимние чевяки, без которых плохо пришлось бы ночуя да открытом воздухе, как это нам предстояло в эту дочь, да и в кибитке казанджикской было не тепло.

Верстах в пятнадцати от Казанджика мы увидели первую текинскую калу, — это маленький редут огороженный глиняною стенкой в аршин толщины; у входа, обращенного к горам, возвышается небольшая башня с бойницами и низким входным отверстием. Казаки объясняли что башня служит для склада продовольствия, вершина же вышкой для часового.

Мы идем, имея с правой стороны хребет Копет-даг, придерживаемся как можно ближе к подножию гор, так как в случае нападения большой шайки Текинцев легче будет защищаться имея в тылу укрытие, чем находясь в открытом поле, доступном со всех сторон.

Два казака и один джигит идут далеко впереди, оглядывая каждую балку, рытвину, выемку. От Казанджика до Ушака местность на протяжении сорока верст изрезана глубокими, извилистыми балками, удобными для засады или для скрытного движения. Этим и воспользовались Текинцы менее месяца тому назад. К транспорту шедшему из Кизил-Арвата в Казанджик, под командой поручика Васильева, присоединился майор X.... На половине пути от Ушака, недалеко от источника Узун-су, джигиты донесли что партия Текинцев показалась в тылу, другая с боку. Число неприятеля все возрастало, он быстро приближался к транспорту. Поручик Васильев не найдя возможным отразить нападение в растянутой колонне, приказал строить вагенбург, то есть положить верблюдов в несколько рядов, образуя каре, заняв наименьшее пространство и затем обороняться до прибытия подкрепления, если нападающий не отступит. Целость транспорта лежит на ответственности начальника его; однако майор X..., не соглашаясь с вышеизложенным разумным распоряжением и пользуясь старшинством чина, принял сам начальство над транспортом и семьюдесятью солдатами конвоя и приказал прибавить шагу в надежде достигнуть Казанджика, избегнув нападения. Колонна в полторы тысячи верблюдов как не старалась подтянуться, все же занимала по меньшей мере полверсты (на этой местности [289] верблюды могут идти в несколько рядов). Конвой же шел в тылу, в голове колонны и по бокам. Текинцы, численностью около тысячи коней, приблизясь на ружейный выстрел, бросились с криком в атаку. В самое непродолжительное время они зарезали двадцать шесть солдат, заворотили верблюдов и погнали в пески. Майор, захватив с собою двадцать человек шедших в авангарде, побежал к горам, где, выбрав удобную позицию, залег. Поручик Васильев, около которого сгруппировались оставшиеся в живых, защищался ударно и заставил Текинцев отказаться от заманчивого желания вырезать головы этой горсти молодцов. В минуту нападения, три джигита поскакали к Казанджику за подкреплением; заметив это, Текинцы пустились за ними в погоню. Двое были застигнуты и изрублены (Киргизов верблюдовожатых Текинцы не тронули), третий же доскакал до укрепления, преследуемый по пятам Текинцами. В Казанджике стояло два взвода пехоты и полсотни казаков. Услыхав в чем дело, командир полусотни, сотник Алейников, мигом поднял своих казаков и рысью двинулся к месту нападения. Печальное зрелище представилось его глазам: убитые солдаты и лошади валялись то тут, то там; оставшиеся в живых, окровавленные, изнуренные усиленным маршем и неравным боем, уныло смотрели на трупы товарищей. Транспорт угнанный Текинцами уже исчез за горизонтом. Сотник Алейников понял как тяжело может отозваться на передовом отряде потеря полуторы тысячи верблюдов и решил пытаться вернуть отбитый транспорт: понеслись казаки по широкому следу оставленному верблюдами; вот уже видят они двигающуюся впереди длинную полосу. «Что-то будет»? мелькнуло не у одного в голове, и действительно мало надежды на успех при столкновении с противником в двадцать раз сильнейшим. Но не даром говорит пословица: «смелым Бог владеет». Текинцы, не предвидя преследования, разделились и, оставив незначительный отряд при транспорте, двинулись вперед более широким аллюром в недоступные пески. После непродолжительной схватки, Текинцы конвоирующие транспорт были частью перебиты, частью обращены в бегство, и верблюды возвращены в Казанджик. Генерал Скобелев, узнав об этом деле, созвал думу Се. Георгия, и крест этот был [290] присужден сотнику Алейникову, так славно его заслужившему.

Темнело когда мы подходили к месту где происходил бой. Небольшой курган образовался над братскою могилой где схоронены 26 убитых солдат. Немного в стороне валяются иссохшие трупы трех Текинцев и нескольких лошадей. Поздно ночью мы подошли к холмам у склона. Копет-Дага; это Ушак. Останавливаются здесь на ночлег потому что есть колодезь. От Казанджика до Кизил-Арвата, на протяжении семидесяти пяти верст, имеется вода только в Узун-Су и в Ушаке, да и то в самом малом количестве. Когда мы слезли с лошадей и стали устраивать костер из нарезанной по дороге колючки, врача между нами не оказалось; окликнули его несколько раз, но никто не отвечал. Он ехал впереди и миновал вероятно Ушак, который находится в стороне от телеграфа вдоль которого мы шли. Ночь темна и телеграфную проволоку не мудрено потерять, а тут может быть бродят по соседству следившие за нашим малым отрядцем хищники Текинцы. Далеко ли до беды. Я разослал казаков и джигитов на поиски за медиком и на вершине холма велел разложить костер чтобы привлечь внимание доктора и указать наше сборное место.

Час прошел в тревожном ожидании; наконец послышались голоса в непроницаемой тьме.

— Что, доктора нашли? крикнули мы все разом.

— Нашли, последовал ответ, и чрез минуту сидел уже за стаканом чая у костра наш милейший доктор, наделавший нам столько тревог своею рассеянностью и беспечностью.

Мы сильно устали, так и клонило ко сну; было за полночь когда мы пришли на место, но холод не давал спать, да и голодно было, одним чаем не насытишься. Скверно мы провели эту ночь и долго будем помнить Ушак. Чуть забрезжил свет, мы тронулись далее в поход. Много дроф попадалось по дороге, но они сторожки и ближе трехсот шагов не подпускали. Проходя кустами колючки, джигиты подняли волка и стали его кружить. Майор Б., который поскакал навстречу, выстрелил четыре раза из револьвера и перебил заднюю ногу. Джигиты нагнали уходящего на трех ногах зверя и зарубили шашками. [291]

Мы рано пришли в Кизил-Арват, бывшее местопребывание хана, ныне — укрепление на один баталион и несколько орудий. Укрепление расположено на возвышенности, у подножия коей течет арык свежей, прозрачной воды. Внизу разместились казаки и джигиты. Комендант вам уступает одну кибитку, а с помощью предписания мы получаем хлеб и мясо для нас и овес для лошадей, а то пришлось бы ограничиться одним чаем, который был и у нас, да притом всегда предлагается проезжающим комендантами.

Ужахов рассказывает что в Казанджике он ночевал в кибитке у Киргизов. Они на ужин отрезали кусок павшего и уже с сильным запахом верблюда и, изжарив на угодьях, ели с аппетитом. Их очень удивило что Ужахов брезгал этим лакомством!

Два казака и пять джигитов даны нам в конвой до Бами. Дорогой казаки участвовавшие в рекогносцировке Геок-Тепе с генералом Скобелевым 4 декабря рассказывали что высыпало из тапы конницы как комашек, а не подходят: залпа боятся, все кружат и кричат «ванлала».

Текинцы боятся нашей кавалерии, считая ее отборным войском; на пехоту же они смотрят как на байгушей пропивших или потерявших своих лошадей: для Текинца немыслим воин без лошади.

Вечером мы прибыли в Бами и расположились у кибиток занимаемых комендантом и его управлением. Ночь теплая и спалось бы на дворе отлично еслибы не нарушали тишину вой волков и лай шакалов, задававших концерт к которому мы еще не привыкли.

Хота было темно когда мы подъезжали к Бами, но мы успели рассмотреть силуэты нескольких деревьев: это были первые виденные нами за Каспием.

(Окончание следует).

А. КВИТКА.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Ахал-Теке. 1880-1881 // Русский вестник, № 5. 1883