КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ГОСТЯХ У ЭМИРА БУХАРСКОГО

(ПУТЕВОЙ ДНЕВНИК)

(См. Русский Вестник №№ 2, 3, 5, 6 и 7-й 1884 года.)

VII. В Бухаре.

Осмотр городских достопримечательностей. — Царское кладбище. — Медрессе Заргерян и Ир-Назар (императрицы Екатерины II). — Начальная школа (мехтеб). — Мечети: Балянд, Мир-Араб и Калян. — Столб Манари-Калян. — Квартал прокаженных и болезни свойственные Бухаре. — Чего нам показать не хотели. — Отношения к Русским бухарских чиновников и заветное желание проживающих тут русско-подданных. — Прощальный визит.

Итак, на осмотр города выехали мы с майором Байтоковым в десять часов утра.

В соседстве с посольским двором находится Хазряти-Итани-Имля, царское кладбище ¹⁷². В противность самаркандскому Шахи-Зинда, оно вовсе не блещет своими мавзолеями, а представляет лишь тесные ряды двускатных гробниц обыкновенной узбекской формы, оштукатуренных алебастром. Камень вделанный в головную часть гробницы гласит об имени и годе кончины погребенного под ним человека, с прибавлением какого-нибудь стиха [479] из Корана или, иногда, стихотворной эпитафии. А у многих даже и этого нет. У некоторых могил сложены в изголовьи рога маралов, туров и сайгаков, а то и просто бараньи; кое-где торчат высокие шесты с тряпицами или конскими хвостами над гробницами особенно прославившихся благочестивых мужей, да вот и все. По правде сказать, мы ожидали от царского кладбища гораздо больше изящества и поэтичности. Хоть бы развесистые платаны и вязы осеняли местами эти могилы, так и того нет: просто площадка обнесенная кое-где полуразрушенною стенкой и довольно скудно обсаженная вдоль этой стенки ветлами и тутами.

Наши пристава предложили нам осмотреть медрессе Заргерян и Ир-Назар, последнюю потому что она была основана на деньги пожертвованные императрицей Екатериной II; Заргерян же мог дать нам с наивыгоднейшей стороны понятие о лучших медрессе Бухары, так как многие из них построены по его образцу. Начали с Заргеряна. Это, действительно, величественное двухэтажное здание с высоким порталом (пиш-так) и двумя минаретами по углам переднего фасада. В глубине портальной арки, под ее стрельчатым сводом красуются несколько стрельчатых ниш-балконов с узорчатыми балюстрадами. По переднему фасаду — шесть широких нитеобразных стрельчатых окон, по три с каждой стороны, вправо и влево от портала. Все это роскошно покрыто узорчатыми изразцами, мозаикой и вязевыми надписями. Узкая площадка, на которую выходит передний фас этого здания, тесно заставлена верблюдами и ишаками, навьюченными топливом в виде хвороста, вязанок степного бурьяна и колючки, тонких таловых и урюковых полешек. Здесь главный из дровяных базаров города, и пробраться сквозь вою эту вьючную силу было не легко: прилегшие на землю верблюды, понукаемые своими тюячами, которых в свою очередь понукали наши пристава, весьма неохотно подымались на ноги и неудовольствие свое выражали то жалобными стонами, то озлобленным ревом, а для ишаков не было иного средства кроме пинков и тычков, рассыпаемых направо и налево нашими усердными путеводителями. Но вот мы поднялись на паперть и здесь неожиданно встретились с новым препятствием: портал во всю ширину свою был загорожен высоким барьером в виде толстого бревна утвержденного на двух стойках, а по сю сторону его теснились на [480] паперти ишаки нагруженные колючкой. Пришлось опять протискиваться между ослами и затем подлезать под барьер, так как по своей высоте он не представлял удобства к оному способу перелаза. Тяжел, как видно, доступ во святилище мусульманской науки и исполнен живых и мертвых препятствий; но мы самоотверженно преодолели их и очутились наконец во внутренней галлерее здания, пред большим окном находящимся против входной двери и открывающим вид на внутренний двор медрессе. Окно это снабжено чугунною решеткой очень красивого восточного рисунка, которую в летнее время обвивают побеги винограда.

Внутренний двор представляет собою мощеную квадратную площадку с выложенным плитой мелким бассейном посредине, который теперь был сух, но по весне, с наступлением жаров, вероятно наполняется проточною водой. По краям бассейна и кое-где около стен площадка была обсажена несколькими деревьями и виноградом, побеги коего местами поднимались на стены и свешивались с балконов. Двор со всех сторон замыкается высокими стенами каменного здания которые ограждены двумя этажами высоких и глубоких ниш, огражденных в виде балкончиков сквозными деревянными и железными решетками. На стенах и в нишах кое-где сохранились еще следы и остатки красивой мозаичной облицовки. Двухэтажное снаружи, здание это со двора представляется четырехэтажным, вследствие того что в каждой из ниш прорезано одно над другим по два окошка с деревянными резными створками открывающими выход на балкончики. Верхние ряды этих окон принадлежат антресолям и все четыре этажа разделены на особые комнаты или келии (худжра) служащие квартирами для учащихся. Из некоторых окон любопытно выглядывали на нас чалмоносные головы шагирдов ¹⁷³, а с решеток некоторых балконов свешивались пестрые ковры и халаты, вынесенные на воздух для проветриванья.

Нас пригласили войти в одну из таких квартирок чтобы посмотреть как живут бухарские студенты. Это [481] была полутемная комната шагов в восемь длиной и в шесть шириной, снабженная на три четверти своей длины кирпичным помостом вершков в десять вышины, который быв застлан кошмой и ковриком. Свет проникал сюда в окошко служившее в то же время та дверью, так что зимой работать здесь не портя зрения можно только при огне. На помосте стоял продолговатый низенький столик в роде китайского; на нем — несколько книг, погашенный чирак и медный прибор для чернильницы (калямдан) с письменными принадлежностями. В одном углу прислонился к стене тыквенный кальян (чилим) и небольшой котелок (казан), в другом стоял глиняный кувшин с водой и жаровня (мангал). В стенах находятся три небольшие ниши (чахчи). В одной из них устроена печурка с таганцем для кипячения чайника и варки пищи, в другой сложен запас овощей и дынь, а в третьей помещается маленькая библиотечка в виде горки разнокалиберных фолиантов и книг переплетенных в старинные кожаные переплеты. Тут же около книг стояли медно-чеканный кумган, фарфоровый чайник и две чайные чашки, а на стене красовалась раскрашенная суриком, охрой и синькой печатная картинка казанского издания, изображающая храм в Мекке со священною Каабой. В каждой такой келейке помещаются по два шагирда, которые кроме квартиры получают от медрессе еще и стипендии из вакуфного капитала ¹⁷⁴. В Заргеряне всех келий 93, из коих [482] 90 заняты шагирдами в количестве 180 человек, а остальные три профессорами и мударис-мутевалием, главным наставником и начальником заведения; эти последние помещения нисколько не отличаются от студенческих, разве только книг да ковров в них побольше, и такая суровая обстановка введена в бухарских медрессе еще издревле, для того чтобы наставники своею жизнью являли ученикам пример стоического довольства лишь самым необходимым, дабы тем более и цельнее посвящать себя богоугодным целям мусульманской науки.

Зато какой разительный контраст с бедностию келий представляют роскошные залы аудиторий, так называемые дарха или огло! Это действительно храмы науки, и не в метафорическом смысле, а настоящие храмы, то расписанные al fresco, то инкрустированные по стенам и карнизам мозаикой, то облицованные сверху до визу беломраморными плитами, по которым, словно мелкое кружево, фантастически раскинулись изваянные узоры арабесок.

В каждой такой зале, а их обыкновенно бывает от двух до четырех, вместо потолка непременно высокий и глубокий купол, в котором, словно нависшие сталактитовые кристаллы, в геометрически правильных, но грациозно красивых сочетаниях призм и многогранников, группируются глубоко-рельефные украшения, выточенные из мрамора в стиле ша-арап. Свет падает в залу сверху из-под купола, сквозь кружево прорезных решеток мавританских окон, и пронизывая воздух косыми полосами солнечных лучей, дробится мелкою сеткой на стенах и шашках мраморного пола. Все это, вместе взятое, так цельно выдержано в одном характере, полно такого эстетического вкуса и в сочетании своих архитектурных линий, с детальными украшениями являет такую чарующую глаз гармонию красоты и силы строгого величия, что вы, не ожидая ничего подобного, невольно остановитесь и ахнете в изумлении и восторге пред дивным произведением «варварского» искусства, которое словно вдруг перенесло нас в какой-то волшебный чертог из «Тысячи и одной ночи...»

Конечно, вся эта прелесть не блещет свежестью и яркостью красок вчерашнего дня; напротив, время в лице нескольких столетий положило на нее тусклый, матовый тон [483] почтенной древности, но она от этого нисколько не теряет, а еще выигрывает в силе впечатления своей красоты и идеи. А идея действительно грандиозная: создать для науки храм вполне ее достойный. И что это все создавалось именно ради науки, из чувства религиозного благоговения к ней, в том наглядно убеждает нас самый контраст между студенческими келиями, с одной стороны, и аудиториями, с другой стороны. Там — все приспособлено для сурового подвига на трудном поприще науки, здесь — все для торжества ее проповеди. В сравнении с этими аудиториями все дворцы эмира просто никуда не годятся, и если можно сравнивать с ними что-либо, то разве самаркандский мавзолей над гробом Тимура.

Когда мы вошли в одну из таких аудиторий Заргеряна, там шла лекция. Шестеро слушателей, поджав под себя ноги и сидя на собственных пятках, расположились полукругом на ковре против профессора средних лет, пред которым на низеньком инкрустированном пюпитре лежала раскрытая книга. При нашем входе все они встали с мест, приняв слегка согбенные лозы и скрестив, в знак почтения, на животе свои руки, а профессор весьма любезно приветствовал нежданных гостей и, на вопрос Байтокова о предмете лекции, сообщил что он объясняет стоим слушателям комментарии Шейхи-Заде на «Тяфсир», которая сама есть толкование точного смысла Корана.

Из Заргеряна препроводили нас в Ир-Назар. Эта последняя медрессе находится в центре города, почти рядом с мечетью Шахсанем и в ближайшем соседстве с одной стороны с базаром Паястан, а с другой-с громадною медрессе Кукольташ. К сожалению, крытые ценовками ряды базара, примыкающие к самому зданию Ир-назарской медрессе, не дают возможности рассмотреть как следует характер фасада и особенности его наружных украшений. Видно только что свод ниши портика выточен в стиле ша-арап из белого мрамора. Когда мы подъехали, из-под этого портика валила на улицу толпа шагирдов, между которыми я заметил немало слушателей весьма солидного возраста; впрочем, присутствие такой многочисленной толпы объяснилось тем что сегодня здесь происходил ученый диспут, привлекший в стены медрессе не мало и посторонних любителей. Лекции уже кончились, [484] тем не менее нас пригласили в аудиторию. Тут встретил нас сам мударис-мутевали, высокий, худощавый пожилой мущина, с мыслящим и, так сказать, вполне интеллигентным лицом, в безукоризненно белой, пышно и тщательно повязанной чалме (особый шик ученого сословия) и в белом суконном халате с меховою оторочкой.

Просторная аудитория, по изяществу своей отделки, опять-таки является достойным храмом науки. Она вся белая, с плосковатым куполом, и сплошь покрыта узорами очень тонкой лепной работы из алебастра.

Мударис-мутевали объяснил нам что в его медрессе имеется шестьдесят студенческих келий, и что каждый шагирд получает стипендию в 2 1/2 тилли.

Понятно что нас более всего интересовало, каким образом и по какому случаю создательницей этой коллегии явилась вдруг наша императрица; но, к сожалению, относительно сего предмета мударис не мог сообщить нам никаких точных сведений. Сказал только что медрессе существует уже 101 мусульманский год — стало быть, с 1784 года — и что на счет ее основания есть две легенды. По одной из них, ишан Ир-Назар, будучи сам очень беден, задался мыслию построить хорошую медрессе и всю жизнь свою посвятил этой заветной цели. Переписывая книги, проповедуя и прося милостыню, он в течение долгих лет успел наконец собрать некоторую сумму и начал постройку; но денег этих далеко не хватало на ее окончание. Тогда императрица Екатерина, случайно узнав от бухарского посла об ишане Ир-Назаре и о благом стремлении которому была посвящена вся жизнь этого человека, но которое все же не могло вполне осуществиться, решила помочь бедному ученому и послала ему бочонок золота. На эти-то деньги и была устроена медрессе. Другая же легенда говорит что по вступлении на престол Бухары эмира Маасума, в шабане месяце 1199 (1784) года, он, желая заручиться союзом России против Персии, отправил Ир-Назара в Петербург в качестве своего посла, а императрица Екатерина, желая со своей стороны закрепить дружеские связи России с Бухарой и тем открыть больший простор русской торговле, пожертвовала, между прочим, капитал на построение и содержание медрессе, зная что это будет весьма приятно [485] набожному эмиру. Но которая из двух легенд ближе к истине и, вообще, насколько обе они справедливы, я не могу решить не имея под рукой верных источников. Положительно известно только что императрица Екатерина принимала участие в сооружении этой медрессе, о чем упоминает и Н. Ханыков в своем Описании Бухарского ханства (стр. 86), говоря прямо что «Ир-Назар построена императрицей Екатериной». Вот все что нам известно в точности.

Благодаря любезности мудариса, мы узнали кое-что, разумеется в самых общих чертах, о характере и объеме преподавания наук в бухарских медрессе.

Медрессе для мусульманина-Азията то же что университет для Европейца, так как в программу ее преподавания входят все науки допускаемые магометанским законом, причем свобода диспутов пользуется широкими правами и самым существенным образом входит в систему преподавания. Сфера допускаемых наук делится на три факультета: 1) Шарие — богослово-юридический, 2) Арабие — филологический по отношению к арабскому языку и 3) Хикемие — житейской мудрости.

На богослово-юридическом факультете преподают: 1) Тяфсир — толкование смысла Корана, 2) Хадис — собрание речей Магомета слышанных им от самого Аллаха, 3 Фикг — законоположения относящиеся до физической природы человека и до содержания в чистоте его тела, а равно о дозволенном и недозволенном из предметов не упомянутых в Коране (Кыяс), 4) Усуль-и-Фикгы — изложение методы толкования Корана, 5) Ильми-Фероиз — догматическая метафизика, 6) Ильми-Фероиз — наука о правах наследства и. 7) Ильму-Киро’ат — декламаторская часть при чтении Кона, то есть изъяснение где нужно делать ударения и повышения или понижения голоса, какие слоги произносить протяжно какие кратко и т. п. Кроме того, конечно, изучается Шариат — законоведение со множеством толкований на оный ¹⁷⁵.

На факультете Арабие первую роль играет Лугат — полный лексикон арабского языка; 2) Ильми-Сарф — арабское [486] словопроизводство и словосочинение; 3) Ильми-Нахв — правила произношения окончаний арабских слов; 4) Ильми-Уруз — стихосложение; 5) Ильми-Кофие — наука о созвучиях и рифмах; 6) Фени ме’он — наука о благозвучии слов арабского языка, которая подразделяется на Фени бейон и Ильми-бедиг; первое из этих подразделений трактует о благозвучии окончаний слов, а второе учит ораторскому искусству, то есть как соблюдать благозвучие и красоту речи приличным расположением в ней слов и выражений и 7) Ильми-Теварих — науки исторические, по части всеобщей и бухаро-мусульманской истории; сюда же входит и география.

На факультете Хикемие преподаются: 1) Мантык — логика; 2) Табигийе — естествознание и в том числе астрономия и медицина; 3) Ильми-Хисаб — математика; 4) Илягийе — метафизика; 5) Риазийе — философия или собственно наука об отвлеченных понятиях и, наконец, 6) Ильми-Муназере — искусство поддерживать и правильно вести диспуты.

На все вышеисчисленные науки есть по нескольку классических руководств и еще более комментариев на эти руководства, тоже не менее классических, и толкований на толкования. Во всем этом царит, конечно, строго схоластический метод, и чтобы поглотить всю суть мусульманской премудрости, пройти полный курс ее, надо употребить от пятнадцати до двадцати лет усидчивого изучения в нескольких медрессе. Это уже, в некотором роде, самоотвержение, но таких любителей между шагирдами находится не мало. Лекции читаются каждый день, начинаясь по восходе солнца, после утренней молитвы (намаз баумдат) и могут продолжаться до заката солнца, но обыкновенно кончаются часа в три дня, причем шагирды в полдень пользуются часом отдыха для обеда. По четвергам и пятницам лекции не читаются. Каждый курс оканчивается к началу лета и открывается вновь лишь с началом осени; летом же, в течение трех месяцев, учащиеся пользуются каникулами (тегатиль).

Шагирды обыкновенно разделяются на три разряда или курса: пясть-кадам, миана и пиш-кадам, в зависимости от проходимого ими цикла факультетских наук, с чем соединяется иногда и возвышение стипендии. Так, если первокурсники (пясть-кадам) получают по 2 1/2 тилли, то [487] второкурсные — три тилли, а пиш-кадамам выдается и до пяти тиллей. Но такое распределение стипендий не обусловлено каким-либо точным законоположением, а зависит от усмотрения общего совета мулл-преподавателей и почетных попечителей, жертвователей и благотворителей учреждения, под председательством мударис-мутевалия. При этом надо заметить что в одной только Бухаре, во 103 городских медрессе числится до 10.000 шагирдов, которые, считая в среднем выводе по пяти тиллей на человека ¹⁷⁶, получают в год в виде стипендий 30.000 тиллей или 210.000 рублей металлических. Да без малого в такую же сумму обходится содержание мударис-мутевадиев ¹⁷⁷, не говоря уже о жаловании преподавателям. Но дело высшего образования в ханстве далеко не ограничивается этими цифрами, так как не только столица, а и каждый город имеет по нескольку своих собственных медрессе. По одной медрессе встречается даже в некоторых местечках. Все это содержится на проценты с вакуфов, пожертвованных когда-либо на содержание каждой медрессе особо, и на средства доставляемые время от времени разными жертвователями и благотворителями. Да кроме того эмир иногда жертвует в раздел между всеми медрессе излишек зякета, остающийся от годового бюджета за покрытием всех дворских и государственных надобностей.

* * *

Проезжая по улицам, в особенности по тихим улицам, несколько в стороне от базарной сутолоки, мы очень часто слышим шум и гомон многочисленных [488] детских голосов, громко и скоро, со всеусердием выкрикивающих что-то нараспев, и притом каждый по своему и каждый сам по себе отдельно, вследствие чего из этих разнообразных, скрещивающихся между собою речитативных звуков образуется самый нестройный концерт, бьющий по уху своими дикими диссонансами, в роде жидовского гама и гвалта. Торопливый поток каких-то слов и изречений, словно барабанная дробь, трещит и каскадом льется, из нескольких десятков детских уст старающихся перекричать друг друга. Вы слышите этот шум еще издали, и он служит вернейшим признаком что тут где-нибудь по близости находится мехтеб — начальная мусульманская школа. Желая ознакомиться и с этими учреждениями, мы остановились пред одним из мехтебов и вошли туда.

Школа помещалась в нижнем этаже небольшого двухэтажного дома, стоявшего на углу двух улиц. Входная дверь и пара открытых, снабженных железными решетками окон выходили прямо на улицу, а не внутрь двора, как принято здесь в большинстве домов частных обывателей. За порогом двери стояли на полу несколько десятков пар детских галош (кауши), обыкновенно снимаемых при входе в комнату. У стены противуположной входу, на полу покрытом кошмами и стареньким ковриком, восседал на собственных пятках пожилой, маленького роста учитель в громадной белой чалме, с круглыми китайскими очками на сухом крючковатом носу, и держал в одной руке раскрытую книгу, тогда как другая с вытянутым указательным перстом была поднята кверху. Эти монументальные очки придавали добряку какое-то совиное выражение. Пред ним стоял маленький низенький столик, на котором лежала розга — грозная эмблема его учительской власти; но в самой фигуре почтенного педагога, в этом его несообразно большом тюрбане, несообразно больших очках и в поднятом узловатом персте было нечто неудержимо комическое, нечто напоминающее отчасти огородное пугало, и я уверен что несмотря на розгу многие из более бойких школьников не отказывают себе порой в удовольствии подстраивать ему исподтишка какие-нибудь штуки. [489]

Тесная толпа мальчуганов в пестрых, тюбетейках и халатиках, от пяти до двенадцатилетнего возраста, со всех сторон окружала своего наставника, и было натискано тут стой детворы словно пчел в улье или сельдей в бочонке. Все они, сидя на пятках и раскачиваясь всем корпусом сзаду наперед, на разные голоса твердили наизусть заданные уроки, повторяя без конца одну и ту же фразу или даже одно какое-нибудь слово выхваченное из фразы, чтобы покрепче вдолбить его себе в память. Иные проделывали это совершенно машинально, с полным отсутствием какого-либо смысла и понимания того что они долбят; другие, чтобы ничем не развлекаться, зажмуривали себе глаза и затыкали пальцами уши, а некоторые даже мерно и не без ожесточения колотили сами себя в лоб и в темя костыльком указательного пальца, всецело отдаваясь своей долбне с выражением какой-то отчаянной безнадежности и скуки. На розовых личиках мальчуганов более всего выражалось томительное нетерпение — скоро ли кончится несносный урок и наступит тот счастливый момент когда их отпустят домой или хоть выпустят всею гурьбой побегать по двору. У иных на ресницах сверкали слезы и лица куксились в плаксивую гримасу, тогда как на других физиономиях в задних рядах расплывались веселые плутовские улыбки от какой-нибудь удачно подстроенной проделки над розиней-соседом, в роде незаметно пришпиленной ему на спину бумажки. Наиболее прилежные, очевидно любимцы учителя, сидели около него ближе прочих и видимо старались напускать на себя степенность и послушливую скромность. Но как те так и эти до такой степени были погружены в свои занятия что в первую минуту на наш приход никто не обратил даже внимания, и благодаря этому мы несколько мгновений могли любоваться на очень милую и не лишенную комизма картинку бухарской школы. Но вслед затем все головы с живейшим любопытством обернулись в нашу сторону, и видно было по глазенкам что все эти мальчуганы очень обрадовались неожиданному перерыву своих монотонных занятий..

Поднявшийся с места учитель, шагая прямо через плечи своих мальчуганов и при этом, чтобы не потерять равновесия, опираясь пальцами на их головы, подступил к нам [490] с вопросительною миной. Когда же наш пристав объяснил ему кто мы такие и зачем пришли, то он очень любезно, но преважно — вероятно для того чтобы не уронить собственный престиж в глазах учеников — протянул нам руку и сказал что очень польщен любезным вниманием оказанным столь высокими гостями именно его скромной школе. Он оказался немножко кривобоким и горбатеньким, но предобрейшим человеком, и с полною готовностью сообщал нам несколько сведений по интересовавшему нас предмету. От него узнали мы что в городе по крайней мере вдесятеро более мехтебов чем медрессе, так как, кроме мечетей, каждый околодок и почти каждая улица имеет свой собственный мехтеб. Строятся и содержатся эти школы по большей части в складчину всеми жителями улицы или околодка, а иногда насчет какого-нибудь состоятельного ревнителя и в этом последнем случае школа навсегда сохраняет его имя в своем названии. Каждый мехтеб имеет не более одного учителя (мулле), который избирается и приглашается на должность самими обывателями околодка, а еще чаще желающий учительствовать сам обходит обывателей, прося уступить ему школу на сходных для обеих сторон условиях, которые главнейшим образом заключаются в том что он обязуется брать не свыше известной платы с родителей за обучение и бесплатно обучать неимущих. Правительство в школьные дела обыкновенно не мешается и только в том крайне редком случае когда на открывшуюся вакансию не находится выборного или нанятого охотника, духовная власть сажает на место своего собственного кандидата. Раз что учитель избран, здание школы отдается в полное его распоряжение на все время пока он занимает свою должность, и он пользуется всеми правами домохозяина, за исключением лишь права продажи и вообще отчуждения как самого здания, так и принадлежащей оному земли.

Годовая плата за обучение мальчика обыкновенно бывает не менее одной и не свыше трех тиллей, но при вступлении нового ученика в школу родители его, в силу коренного обычая, обязаны сделать учителю «силяу» — подарок, состоящий из одного почетного халата (сарпай) шелкового, адрясового или бикасабового, смотря по их средствам, канаусовой или [491] ситцевой сорочки, панталон ¹⁷⁸ и ичигов с каутами. Эти подарки непременно сопровождаются достарханом подносимым на большом подносе и состоящим, кроме обычных лакомств, из девяти хлебных лепешек (кульча-нан), фунта ак-чаю и головки сахару, причем сахар иногда заменяется сахарным леденцом в деревянной коробке. Затем, тоже в силу обычая, каждый ученик в четверг ¹⁷⁹ приносит своему учителю гостинец, состоящий из одного кульча-нана, и этих четверговых лепешек обыкновенно набирается столько что мулла может с избытком питаться ими целую неделю; ему стоит лишь подержат лепешку несколько минут над паром или горячими угольями чтобы скушать ее в совершенно мягком и рыхлом виде, как бы только что испеченную. Более состоятельные родители прибавляют к лепешке еще и дыню, которая между продуктами литания занимает в Бухаре весьма видное место. Когда ученик, благополучно кончив азбуку, переходит к изучению Корана, родители его в ознаменование столь счастливого события опять несут учителю силяу, состоящий из достархана и [492] одного халата, и то же самое повторяется с их стороны последовательно при переходах к изучению Фарзегайна, Чаар-Китаба ¹⁸⁰ и прочих книг входящих после Чаар-Китаба, в числе четырех сочинений, в курс начальной школы ¹⁸¹, равно как при начале обучения письму и при благополучном окончании оного, а богатые родители дарят по халату даже за каждую хорошо пройденную и выученную наизусть главу Корана (суре). Таким образом труды учителя оплачиваются очень хорошо, даже роскошно, если взять в соображение неприхотливые условия местной жизни, и можно сказать что родители учеников, сверх дарового крова и жалованья, еще и кормят его, и поят, и одевают, и обувают, да и самое звание учителя кроме того пользуется здесь большим почетом.

Каждый учитель имеет у себя одного или двух помощников (халифе) из старших учеников, которые занимаются с остальными во время его отсутствия, приглядывают за порядком и репетируют с маленькими заданные им уроки. Эти халифе избираются из лучших, окончивших курс учеников, которые продолжают свои занятия в мехтебе только ради практики в каллиграфии, но репетиторами они служат, так сказать, из чести, не получая за это никакого вознаграждения.

Полный курс мехтеба продолжается семь лет, и в течение этого срока все книги входящие в состав сего курса должны быть твердо выучены учениками и не иначе как наизусть, «слово в слово и буква в букву». Пока это не достигнуто мальчик не может покинуть школу. Часто ученики не понимают из заученного ни единого слово, в особенности Корана, который проходится по-арабски; но понимания от них и не добиваются, в том соображении что поймут де и после, когда подростут и станут умнее а пока надо де стараться только чтобы то что входит в главнейшие основы мусульманского вероучения на веки [493] твердо запечатлелось в их памяти. Обыкновенно поступают в школу дети с пятилетнего возраста, причем наиболее одаренные памятью кончают курс на тринадцатом или четырнадцатом году жизни, после чего переходят в медрессе. Учатся все в одной комнате, не подразделяясь на классы. Да при такой системе преподавания оно и ненужно, так как тут главная задача не в последовательном развитии способностей ребенка, а в том чтобы заставить его выдолбить наизусть положенное число книг. Поэтому они и долбят все вкупе, но каждый свое, самостоятельно.

Годы мехтеба, можно сказать, самые тяжелые в жизни учащегося мусульманина, потому что проводя за книгой каждый день от баумдата до шам ¹⁸², эти дети освобождаются от учения только по пятницам и, как уже оказано, не пользуются даже каникулярным временем. При такой тяжелой системе учения можно только удивляться как они ее выдерживают!

Кроме мехтебов, здесь есть еще начальные школы и для девочек, называемые бибы-халифе или бивсатун, где обучаются преимущественно дочери состоятельных родителей. Система обучения та же что и в мехтебах, но с тою разницей что здесь главное внимание обращается на обучение грамоте по-таджикски и по-узбекски как на наиболее необходимое в практической жизни, затем на изучение Гафиза и других поэтов; религиозная же сторона обучения ограничивается несколькими необходимыми суре Корана, затем Фарзегайном и Чаар-Китабом.

Начальные школы очень распространены во всем Бухарском ханстве. Не только города, но каждый кишлак, и даже самый бедный, непременно имеет свой особый мехтеб, а чуть селение побогаче, то и два, и три мехтеба, и таким образом в среднем выводе приходится по десяти [494] начальных школ на одну медрессе. Кроме того, каждый город имеет не менее двух-трех школ для девочек.

* * *

Желая видеть главную городскую мечеть, я предварительно справился о ней в книге Н. Ханыкова и на приложенном к ней плане города. Там, при перечислении мечетей-джумма, так сказать, соборных, в числе восьми, главною из них, под нумером первым, названа Балянд и при этом (стр. 84) сказано: «сии последние (то есть мечети-джумма) все каменные и кроме первой ни одна не может исполнить того что закон требует от такой мечети ¹⁸³; первая же может поместить тысяч до десяти человек, если не всех внутри, то по крайней мере так что им всем будут слышны слова намаза». Основываясь на этом сведении, мы просили нашего пристава показать нам месджиди Балянд, на что он ответил полною готовностью.

Долго вели нас разными улицами и переулками, тишину коих нарушал время от времени только детский шум в мехтебах, но ни торговли, ни бойкого движения не замечалось. Это служило прямым указанием что мы все более и более удаляемся от городского центра. Но вот наконец провожатые наши остановились пред каменным забором, в котором находилась двустворчатая деревянная дверь, и объявили: «здесь!»

Мы слезли с лошадей и пройдя в дверь очутились пред небольшою мечетью, две стены коей охватывала широкая крытая веранда (айван) на резных деревянных колоннах, окаймленная решетчатою балюстрадой.

Мулла-мутевали, который жил на том же дворе в отдельной мазанке, отпер нам одну из тяжелых узорчато резных дверей и мы вошли в роскошно отделанную светлую мечеть, где мехраб (горнее место), кафедра, [495] купол, потолки и стены были покрыты мелкими арабесками и надписями из отлично сохранившейся мозаики. Пол и настенные панели, составленные в шашку из осьмигранных больших и четырехгранных меньших кафель синего (ультра-маринового оттенка) и темно-зеленого цветов, блистали своею свежестью, словно бы только вчера вышли из-под руки мастера. А между тем вся эта прелесть существует уже третье столетие и, что всего удивительнее, не в пример прочим успела какими-то судьбами сполна сохраниться в своем первоначальном виде, а это здесь вообще величайшая редкость. Подбор мозаичных колеров и сочетание узоров с архитектурными линиями таковы что ничто не режет в них глаз, ничто не выдается, не кричит, а между тем в целом являет собою какой-то мягкий успокоительный колорит, назвать который в точности я не умею: это нечто мечтательное, неопределенное, но необычайно приятное для глаза. Таково по крайней мере было мое первое впечатление вынесенное из непродолжительного общего осмотра. Чтобы в точности определить краски и характер деталей, надо было бы рассматривать все это отдельно и подробно; мы же оставались в мечети не более десяти минут. Но я не жалею об этом: я не знаю ее подробностей, за то цельнее сохранилось у меня ее общее впечатление, полное неуловимой гармонии. Десяти тысяч человек однако же мечеть ни коим образом не могла бы совместить не только внутри, но и на всей прилегающей местности. Я думаю что едва ли бы поместилась в ней и тысяча. Эта очевидная несообразность навела нас на сомнение, точно ли показали нам Балянд, а не какую-либо другую месджиди. Но пристав, да и все присутствовавшие удостоверяли что это именно и есть месджиди Балянд и что другой такого же наименования в Бухаре не имеется.

— Но где же тут умещается десять тысяч народу?

— Нигде, да и не может столько уместиться.

— Но ведь это ваша главная городская мечеть?

— Которая? эта?... Нет, главную мы давно уже проехали.

Оказалось что та в центре города и называется месджиди Калян (великая) или иначе Кок-гумбез (голубой купол).

Тут только разъяснилось наше недоразумение, и мы пустились в обратный путь ко главной или великой мечети. Пришлось возвращаться почти к самому Заргеряну, в соседстве с коим она находится. [496]

Как раз напротив главного портала месджиди Калян высится портал обширной медрессе Мир-Араб. Оба здания стоят на продлинноватой площади; но весьма широкая и высокая кирпичная терраса, что расстилается пред порталом Мир-Араба и тянется во всю длину площади, суживает эту последнюю до ширины обыкновенной улицы, и чтоб удобнее окинуть взглядом главный фасад месджиди Калян, надо взобраться на террасу и отойти к порталу Мир-Араба, а еще лучше подняться на плоскую кровлю правого крыла этой медрессе. Отсюда вполне открывается высокий продлинноватый фронтон в форме четырехугольника, весь облицованный разноцветными кафлями. Продольные бока его обрамляются двумя широкими плоскими пилястрами, разделенными поперек на пять равных частей обведенных бордюрами, и в каждой из них обчерчено по одной фальш нише, слегка заостренной кверху. Площади этих фальш-ниш продольно покрыты зигзаговидными узорами, контуры коих ближе всего можно бы сравнить с цепью бубновых троек, а внутри их располагаются мелкие арабески. В общем вся эта кафельная мозаика походит на громадный пестрый ковер прорезанный по средине высокою и тоже слегка заостренною нишей портала, в глубине которой темнеет открытый портик такой же формы, но меньших размеров, ведущий в притвор мечети. Боковые крылья здания на три пятых ниже фронтона и представляют собою галлерею ниш такой же формы, отделенных одна от другой плоскими пилястрами, вдоль которых идут такие же зигзаговидные узоры как и на главных пилястрах. Портал своею вышиной совершенно маскирует тамбур высокого купола, находящийся позади его над центральною частью мечети, так что над верхним его карнизом вы видите в перспективе только голубую шапку этого купола в форме азиятского шлема, как бы висящую в воздухе. Внешний вид месджиди Калян, благодаря ее куполу и продлинноватой вышине портала, в общем производит своеобразное и очень эффектное впечатление массивности соединенной с легкостью: это нечто монументальное, но в то же время как бы несущееся вверх, в небесные выси.

К сожалению, нам не удалось проникнуть внутрь мечети. Когда мы изъявили на то желание, мне показалось что наш пристав как будто несколько замялся, но затем, [497] сейчас же сообразив что-то, сказав что постарается устроить это дело и с поспешностью сам пошел куда-то разыскивать муллу-мутевалия. Минут пять спустя он возвратился и, с видом притворного сожаления, извиняясь объявил что к крайней его досаде мутевалия нет дома — ушел де не то в гости, не то на базар и ключи унес с собою, и когда вернется домой — неизвестно. Очевидно, это была только наскоро придуманная отговорка, а сущность в том что пристав стеснялся ввести в мечеть кяфыров на глазах у всей правоверной базарной публики, среди которой всегда шатается множество всевозможных дувана и каляндарей, которые легче легкого могли бы из-за этого поднять в толпе ропот на правительство за допущение такого поругания религии.

При месджиди Калян, на той же площадке находится круглая столпообразная башня Манари Калян — великий минарет. Она построена из жженых кирпичей, оттенки коих подобраны таким образом что из них выходят разные узоры. Минарет стоит в конце узенькой площадки, вымощенной ровными каменными плитами, и имеет в окружности при основании 35 шагов, а высоты 70 гязей или 87 1/2 арш. ¹⁸⁴, но высота эта значительно скрадывается ближайшим соседством с обеих сторон таких высоких и громадных зданий как месджиди Калян и Мир-Араб. Над верхним карнизом минарета устроена кирпичная вышка с четырьмя продлинноватыми окнами, из которых по пятницам четыре муэдзина в один голос кричат призыв к молитве на все четыре страны света. Но в то же время эта самая вышка служит еще и для другой, вовсе уже не божественной цели: с нее по пятницам иногда свергают вниз головой преступников приговоренных к этому роду казни. Палач ставит осужденного на подоконник, скручивает ему веревкой руки назад, туго связывает у щиколок ноги, затем дает хороший подзатыльник, и человек летит на мостовую. Последняя из таких казней, говорят, была совершена в 1871 году над двумя разбойниками.

Хотели мы было с. высоты Манари Каляна полюбоваться общим видом города a vol d’oiseau, но... оказалось что [498] ключи все у того же мутевалия, который ушел не то на базар, не то в гости, а дело в том что всходить на эту вышку, как узнали мы потом, имеют право только муллы главной городской мечети да палачи его высокостепенства.

* * *

От месджиди Калян препроводили нас в северо-восточную часть города, где находится Гузари-Писян, или иначе Махала-Пись — квартал прокаженных, который нам хотелось видеть тоже как одну из местных достопримечательностей.

Расположен он между Мазарскими и Самаркандскими воротами, в непосредственном соседстве с большим кладбищем Ходжа-Нур-Абад, и не отделен от остальных частей города ни валом, ни стеной, так что не предупреди нас пристав, мы и не догадались бы что находимся уже в черте запретного места.

Особенность квартала сказывалась только в полной тишине его. Городской шум остался где-то позади нас и вскоре совершенно замер. Тихая улица, по которой мы ехали, отличалась отсутствием людского движения, нам не попалось на встречу ни одного прохожего, даже собак не было видно. Ведет она ко кладбищу и называется так же как и оно — Ходжа-Нур-Абад. Небольшие приземистые мазанки ютились в ней за низкими глиняными стенками, под сенью обнаженных ветвей тутовых и урюковых деревьев, по которым перепархивали сороки. И около этих мазанок, точно так же как и среди улицы, не замечалось никакого людского движения и домашней жизни. Кое-где только куры копались на сметьи, да тощая, белая, длинношерстая кошка осторожно пробиралась по крыше ¹⁸⁵. Вообще по этой тишине и отсутствию жизни можно было бы подумать что мы вдруг попали куда-нибудь за город, в опустелую деревню.

Вот в стороне над квадратным прудком выглядывает из-за деревьев маленькая мечеть с айваном и болтающимся на шесте конским хвостом, но и около нее все пусто, не видать ни уродливых нищих, ни молящихся. Вот слева на несколько десятков сажен потянулось вдоль улицы кладбище, но и там ни души. Это впрочем не [499] удивительно, так как в Бухаре, совсем в противность Стамбулу, кладбища обыкновенно пусты; ни играющих детей, ни группы закутанных женщин ни разу здесь не встретил я между могилами, тогда как в Турции посещение кладбищ и мечтательный отдых под кипарисами составляют даже своего рода удовольствие, приятную прогулку.

Устроено это кладбище довольно своеобразно, аршина на четыре выше уровня улицы, как бы на террасе, так что ряды остросводчатых гробниц, торчащих на высоте кирпичной стенки, приходятся вровень с кровлями жилых строений, а то и выше. В городе встречается несколько подобным же образом устроенных кладбищ, и уж не знаю послужили ли для этого ровные площадки естественных возвышений почвы, коих бока были срезаны и для подпоры обведены потом кирпичною стеной, или эта последняя, как уверяет наш пристав, послужила как бы ящиком для нарочно натасканной и утрамбованной земли. Думаю, впрочем, что так как город стоит на плоском днище высохшего озера, то и последнее предположение не совсем невероятно.

Но вот с тихой улицы повернули мы в не менее тихий переулок, по имени Джаафар-Ходжа, и здесь у некоторых калиток впервые стали попадаться нам сидящие, дети и согбенные фигуры взрослых, удрученных своею ужасною болезнью. Те и другие тихо просили милостыню, но чуть лишь бросили мы им несколько мелочи как в ту же минуту, словно по сигналу, изо всех калиток вдруг нахлынула к нам толпа прокаженных разных полов и возрастов, и с молящими криками указывая на свои отвратительные язвы и протягивая руки за подаянием, жадно бежали у вашего стремени. Новые пригоршни выброшенной им мелочи, казалось, еще усилили их жадность и стремление к погоне за нами, так что нам оставалось только поскорее выбраться отсюда за черту далее которой не смеют проходить прокаженные.

В самом деле ужасная болезнь, и надо видеть ее воочию чтобы постичь весь ее ужас. Эти изъязвленные руки с гниющими и отпадающими суставами, эти пупырчатые, волдырявые и рубцоватые лица и головы, нередко превратившиеся в одну сплошную язву покрытую корой, на которой чуть видны гноящиеся глаза, а нос и рот обозначаются [500] лишь провалившимися дырами, все это так ужасно и отвратительно что не всякие нервы выдержат без содрогания один вид такого больного. Называется здесь эта болезнь махао-пись, и начинается она обыкновенно с того что тело покрывается сыпью, а затем некоторые части, преимущественно конечности, приобретают неестественно матовый, молочно-белый цвет кожи, которая местами иногда твердеет в роде ногтевого рога, а иногда шелушится и при этом получает чешуйчатый вид, словно змеиная шкура. Пятна эти, распространяясь все далее и далее, покрывают наконец все тело. Вместе с этим, голова и лицо покрываются уродливыми пупырями, рубцами и шишками, которые трескаются и изъязвляются; лимфатические железа припухают, отделения кожи прекращаются, мускулы атрофируются, ноги начинают пухнуть от отека и утолщаться бугристыми желваками до того что становятся слонообразными; чувство осязания в организме притупляется, так что больной не ощущает даже обжогов, ногти крошатся, слизистые оболочки рта, носа и глаз поражаются утолщениями и изъязвлениями, вслед за которыми начинают гнить гортань, кости нёба, носовые хрящи и суставы пальцев; в ранах заводятся черви; затем нос проваливается, а суставы постепенно отпадают, дыхание становится крайне зловонным, и больной чувствует что ему все более и более не хватает воздуха. Вместе с этим идет полное расстройство нервной системы и желудочных отправлений, причем первое проявляется судорогами и корчами, а второе сильными запорами, и наконец болезнь эта всегда сопровождается лихорадкой и часто сведением конечностей и позвоночника. Но замечательнее всего то что пораженные проказой, эти смердящие ходячие трупы, обреченные заживо на постепенное разложение, могут жить очень долго и нередко дотягивают до глубокой старости. Болезнь передается заразой от более или менее продолжительной совместной с больным жизни и поражает безразлично как взрослых, так и детей, мущин и женщин, и не даром зовут ее здесь страшным наказанием Божиим, потому что прокаженный тотчас же становится отверженцем, лишается в обществе всех своих прав, как бы умирает гражданскою смертью. Проезжая мимо прокаженного и бросая ему милостыню, мусульманин всегда произносит с покаянным вздохом: «тоба, тоба!» — т. е. каюсь в грехах своих — до [501] такой степени сильное впечатление как бы кары небесной производит один вид несчастного. При первых признаках болезни прокаженного тотчас же изгоняют из города в особый квартах, за черту которого он уже никогда более не смеет переступить. За этим зорко и строго наблюдает постоянная стража в устьях улиц впадающих в Гузари-Пись, да и сами жители этого квартала весьма ревнивы к своим собратам по несчастью. Чуть только прослышат они что кто-нибудь в городе заболел проказой, избранная депутация прокаженных тотчас же является на границу своей территории и требует немедленной выдачи себе такого-то на водворение. Часто ближайшие родственники больного, из чувства сострадания и семейной привязанности, стараются скрыть поразившее их несчастие и держать больного где-нибудь у себя дома в изолированном помещении, но это вообще строго преследуется, и редкие исключения допускаются только в пользу знатных и богатых. В сем последнем случае депутация прокаженных требует за больного в свою пользу ежегодный выкуп в размере от 250 до 500 тенгов ¹⁸⁶.

У них в квартале есть свой выборный аксакал (старшина) и свой казий для разбора тяжебных дел и споров, оба из числа прокаженных, а также особые мечети, мехтебы, бани и базар, где обязанности мулл, учителей, банщиков и торговцев исполняют сами же прокаженные.

Торговое общение с городом происходит у них обыкновенно таким образом что на границе квартала в известное время сходятся базарные аксакалы и торговые прикащики с городских базаров и с базара прокаженных, причем эти последние заявляют что им нужно таких-то и таких-то продуктов и товаров в таком-то количестве. Цена уже известна, а если нет, то тут же сторговываются, и к следующей сходке им доставляется все нужное из города. Кроме того, многие родные и благотворители обыкновенно по четвергам приносят им туда подаяние в виде хлебных лепешек, кебабов и палау, а также и старое носильное платье.

Прокаженные вообще очень заботятся о продолжении своего потомства и потому охотно вступают между собою в [502] брак. Дети происходящие от таких браков, разумеется, еще в утробе матеря обречены на ту же болезнь и потому, подобно своим родителям, не пользуются за чертой квартала никакими гражданскими правами. Но замечательно что чаще всего родятся они безо всяких внешних признаков болезни, которая обнаруживается у них только в последствии, нередко уже на пятнадцатом и даже на восемнадцатом году жизни.

Впрочем, случаи заболевания проказой, относительно общей цифры городского населения, можно назвать довольно редкими. Несравненно более терпит Бухара от другой, весьма распространенной здесь болезни, называемой риштой, и от яря-афгани, то есть афганской язвы.

Ришта является прямым последствием употребления в питье сырой воды из здешних арыков и хаузов в особенности и развивается преимущественно летом, от мая до августа. По наблюдениям покойного А. П. Федченко, зародыши ришты находятся в циклопах, едва заметных глазу водяных рачках, массами водящихся в стоячей воде. Наблюдения же доктора М. Клопотовского привели его к заключению что ришта проникает в тело чрез кожу. С дальнейшим развитием уже в теле человека, ришта превращается в длинного (свыше полутора аршина) тесемчатого глиста, похожего с виду на отварную вермишелину, на ощупь довольно плотного и эластичного; головка у него овальная, а хвостик веретенообразный. Местом своего пребывания в человеческом организме глист этот выбирает преимущественно ноги, но попадается и в других частях тела. Гнездится он в подкожной или междумускульной клетчатке, обыкновенно вытянувшись во всю свою длину или же свернувшись в клубок; но в последнем, более редком случае клубок состоит из нескольких переплетшихся между собою особей Нередко в человеке живет по нескольку особей в различных частях тела, и Н. Ханыков приводит пример одного Хивинца, у которого их было сто двадцать. Присутствие ришты обнаруживается общею опухолью пораженного члена, и если глисты свернулись в клубок, то к опухоли присоединяются узловатые волдыри, а над тем местом где лежат их головки образуется красный нарывчатый прыщ. Явление это сопровождается сильным зудом и дерганьем; человек [503] испытывает постоянный внутренний жар, сухость во рту и жажду, и освободить его от такой напасти можно не иначе как только извлекши глиста совсем вон из тела. Местные врачи (тебиб) и даже цирюльники производят эту операцию очень искусно: когда нарыв назреет, они осторожно вскрывают его бритвой или ножницами, и увидев головку ришты, подпускают под нее маленький крючочек, с помощью коего и вытягивают ее пальцами наружу. Тогда головка ущемляется между двумя деревянными спичками, которые затем накрепко связываются между собою ниткой или шелковинкой. Если же головка не найдена, то можно ущемить между спичками и тело, просунув под него одну из таковых, и раз все это проделано, начинается самая трудная часть операции, состоящая в том что тебиб осторожно и постепенно вытягивает глиста наружу, наматывая его на спички как на катушку, а его помощник медленно трет нажимая ладонью вдоль пораженного члена по направлению к ранке, чтобы подгонять ришту к выходу. Если глист наматывается легко, то все дело кончается в несколько минут, и тогда остается лишь заживить ранку. Но если он идет очень туго или вовсе не подается вперед, тогда операцию на некоторое время прекращают, оставляя вымотанную часть ришты на спичках, которые забинтовываются на пораженном члене до другого раза. Операция наматывания требует большой осторожности и сноровки, потому что при своей эластичности тесьма ришты легко может оборваться, и тогда больному беда. Тут уже начинаются сериозные страдания на всю жизнь, иногда и со смертельным исходом, вследствие того что тело ришты разлагается и производит злокачественное нагноение в занимаемом им канале. Страдания эти выражаются опухолями и сильною ломотой в костях, в особенности в тех случаях когда тело глиста проходило между сочленениями или в непосредственном соседстве с ними. Еще хуже бывает когда головка остается в человеке. Тогда, сохраняя в себе достаточно жизненности, потерпевший паразит немедленно ищет себе другого места и забирается куда-нибудь поглубже, внутрь организма, откуда его уже невозможно вытянуть. Там он отростает снова, поражая своим прикосновением жилы и нервы, вследствие чего у больного сводит руки и ноги, которые после того начинают сохнуть, и человек [504] либо остается на всю жизнь калекой, либо умирает от истощения. Бухарцы приписывают эту болезнь исключительно воде своих арыков и хаузов и потому стараются употреблять ее только прокипяченую; в сыром же виде она опасна настолько что фрукты обмытые ею нередко служат причиной заболевания.

В той же хаузной воде кроется причина и другой общераспространенной в Средней Азии язвы, которую Бухарцы называют афганскою, а Русские сартовскою болезнью и которая иначе еще называется пша-хурда, то есть злая или едкая муха. Редкий человек в Бухаре избежал этой неопрятной и продолжительной болезни, которая более всего случается в детстве, поражая преимущественно лицо и руки. Делается она, по-видимому, безо всякой заметной причины: просто образуется на лбу или на щеке розоватое пятно, постепенно принимающее более сильную окраску до сине-багровой включительно. Пятно это оплотняется и становится узловатым, а затем на нем открывается мокрая язва. Иногда простой царапины или нечаянно сорванного прыщика на лице бывает достаточно чтобы такая ничтожная ранка перешла вскоре в яря-авгани. Болезнь, если ее предоставить самой себе, обыкновенно длится более года, иногда даже до двух лет, и потом проходит сама собою, но к сожалению навсегда оставляет по себе довольно глубокий шрам, нередко безобразящий очень красивые лица. Сарты лечат ее вытравливанием посредством едкой мази, составленной из медного купороса, уксуса и меда. М. А. Терентьев ¹⁸⁷ полагает что названия яря-авгани и пша-хурда указывают только на попытку объяснить происхождение болезни, но что во всяком случае, где бы ни была ее родина, это есть один из видов лепры (проказы), который распространяется по арыкам. «Вода, говорит он, проходя чрез весь город и омывая на каждом дворе всякие секреты, несет их далее и, чистая на вид, заражает употребляющих ее для умывания». И действительно, язва эта более всего развивается на лице и руках, как на наиболее омываемых частях тела.

В заключение должно упомянуть еще об одной местной болезни, которая летом особенно поражает новоприезжих и состоит в том что больной, не чувствуя нигде [505] ни малейшей боли, впадает в общее расслабление, становится до крайности вялым, сонливым, самая легкая работа возбуждает в нем величайшее отвращение, аппетит пропадает, каждое движение становится в тягость При старании пересадить себя и встать, с больным делаются обмороки; неодолимая спячка овладевает им все больше и больше, пока наконец в переходит в смерть. Способ лечения только один: немедленное бегство из Бухары куда-нибудь подальше, в горы, где воздух свеж и не так жарко. Местное название этой болезни представляет довольно любопытное тождество с одним из наших народных кушаний: называется она лапшой.

* * *

Хотелось нам осмотреть дворец, его внутреннее расположение, его залы и убранство, вообще видеть обстановку, в какой обыкновенно живет его высокостепенство, но пристава возразили что без особого разрешения хазрета сделать этого никак невозможно. Желали мы также видеть Зиндан (тюрьму) и Кана-хане — знаменитый клоповник, но пристава и от этого уклонились, сославшись на необходимость опять же особого разрешения, а есаул-баши при этом простосердечно принялся даже уверять что там, ей-ей, нет ровно ничего хорошего и смотреть совсем неначто, одна гнусность, преступники и мошенники, которые вполне заслужили свою участь, и только! «И что, мол, за охота порядочным людям омрачать свои благородные мозги не то что зрелищем, а даже одною мыслью о такой мерзости!»

Заметили мы также что сегодня пристава наши старательно объезжают регистан и вообще местность около урды, каждый раз сворачивая на кружные пути, вместо того чтобы проехать иногда кратчайшим, прямо чрез площадь. И когда их спрашивали, отчего де не едем прямою дорогой, то они либо отмалчивались, как бы не заметив вопроса, либо вскользь бросали ответ что так лучше.

— А знаете причину? обратился ко мне майор Байтоков: там у них сегодня, я слышал, кому-то голову резали, а по здешнему закону труп казненного должен пролежать на площади не менее как до заката солнца. Поэтому они и объезжают регистан, не желая, вероятно, чтобы мы видели такое зрелище. [506]

Предположение весьма возможное, и по моему хорошо уже и то что здесь начинают стыдиться показывать посторонним такие вещи как трупы казненных и такие достопримечательности как Зиндан и клоповник. Лет десять тому назад не постеснились бы.

А куш-беги, оказывается, и сегодня не был у нас с визитом.

26 января.

Светлый, теплый день; мороз не более 1/2 градуса по Реомюру.

Князь никого из нас не посвятил в сущность своих вчерашних переговоров о телеграфе о Магомет-Шериф-инаком, но кажется остался доволен их результатом. Так, по крайней мере, сказывал Байтокову его ординарец Асланбек, служивший вчера за переводчика.

Вечером посетил меня доверенный фирмы братьев Каменских, молодой человек, постоянно живущий здесь вместе со своею женой. Жалуется, между прочим, что неприятно жить из-за мелочных придирок здешних властей. Крупной неприятности, как бывало в прежние годы, теперь конечно сделать не смеют, боятся; но за то на мелочах отводят себе душу, и все это под видом крайнего благожелательства; следят за каждым шагом; без разрешения, например, нельзя отлучиться по делам в какой-нибудь другой город: надо наперед оказаться что еду, мол, туда-то; за таким-то делом и настолько-то времени. Вообще, Русские здесь окружены целою системой шпионства: куда ходил, где был, с кем виделся, о чем говорил, что сделал — все это выслеживают, высматривают, выспрашивают тайком у конторской прислуги из туземцев и немедленно обо всем пишут арзы (донесения) по принадлежности. Ужасно подозрительный и хитрый народ эти чиновники, хотя и уверяют беспрестанно в своей дружбе.

Женился этот молодой человек назад тому около года, в России, куда нарочно затем и ездил. Вернулся обратно с молодою женой, и жили они тут сначала внутри города, в том караван-сарае где помещается контора, но теперь пришлось перебраться за город, по той причине что правоверные скандализовались присутствием среди них иноземной женщины, которая ходит с открытым лицом. [507] Претендовали даже на то зачем она появляется без покрывала внутри своего двора и на внутреннем айване собственной квартиры; требовали чтобы соотечественница наша отказалась от европейских костюмом, а приняла бы паранджу и чимет, но понятно что без особенной привычки не только европейская женщина, а и степная Киргизка не в состоянии этого сделать: при здешнем зное, от духоты невозможно дышать под мелкою волосяною сеткой, не говоря уже о том что сетка жестка и колется. Со своей точки зрения они быть может и правы, но во всяком случае подобное существование очень стеснительно, и таким образом, бедная женщина обречена как бы на заточение, не смея показаться за порог своего дома, и даже во двор-то можно ей выйти не иначе как под густым вуалем. Жаловался также на беспрестанные проявления мелочного произвола здешних чиновников по доводу всякого пустяка, какой иногда и в голову не придет, на их придирки, изобретательное крючкотворство и прижимки, от которых каждый раз надо откупаться каким-либо силяу, то есть взяткой в виде подарка, без чего тут шагу ступить невозможно, и выражал общее желание русско-подданных проживающих в бухарских пределах что они де ждут не дождутся когда-то, наконец, будет назначен сюда наш постоянный правительственный агент который был бы их естественным защитником и покровителем. Но этому желанию, кажись, не скоро еще суждено осуществиться...

А куш-беги все еще не отдает нам визита. Что могло бы это значить?...

27 января.

В три часа дня посольство в полном своем составе отправилось с прощальным визитом к куш-беги. Это было повторение дочти тех же церемоний что и в прошлый раз, как с бухарской, так и с нашей стороны: такой же кортеж по улицам, такой же подъем с регистана в урду по образу пешего хождения, такой же достархан и завтрак, и варианты все того же разговора на счет «большой» России и «маленькой» Бухары; затем взаимные уверения в дружественных чувствах и взаимные комплементы — и Бухара-то нам очень понравилась, и весело-то нам бесконечно, и всем-то мы по горло довольны и благодарим ото всей души за радушное гостеприимство, а нас благодарят [508] за честь посещения, — словом, все как и быть надлежит по обычному шаблону, а потому распространяться об этом не стану. Закончилось, конечно, поднесением подарков, но не взаимным, так как у нас дарить было уже нечего, то есть в распоряжении старшего посла не нашлось более подарка соответственного высокому положению куш-беги; дарить же несоответственно сану и достоинству лица здесь почитается за верх неприличия и в некотором роде даже за обиду. Правда, имелось еще в запасе несколько хороших вещей, но те еще в Ташкенте были предназначены генерал-губернатором для сына и наследника эмира, Сеид-Абдул-Агат-Хана, бека Керминенского. Отправляясь с прощальным визитом к куш-беги, мы надеялись что авось — либо сегодня обойдется дело без подарков и мы будем избавлены от неловкости принимать их не отдаривая, но не тут-то было!...

Впрочем, куш-беги на сей раз ограничился подарками довольно скромных качеств и размеров, а именно: в конце завтрака его слуги пред каждым из нас положили на пол по маленькой связке канауса и адряса, в сложности по девяти кусков на человека, а князю сверх того прибавили несколько кусков бухарского бархата. Мы, конечно, очень благодарили, но говоря откровенно, нельзя не сознаться что куш-беги гораздо бы лучше сделал если бы нашел возможным не делать нам вовсе никаких подарков и тем избавил бы и себя и нас от обоюдной неловкость Таков, по крайней мере, мой взгляд.

Вообще, возвращаясь еще раз к весьма щекотливой теме о подарках, нахожу не лишним высказать на этот счет еще несколько мыслей. Все эти торги и переторжки, покупки и продажи подарочных вещей на месте просто неприличны, хотя это в некотором роде и освящено уже здесь обычаем и практикуется с тех пор как между Ташкентом и Бухарским правительством завязались постоянные официальные сношения посредством особых посланцев. Мы, конечно, не виноваты если к нам назойливо пристают и понуждают к тому сами же Бухацы, да и в самом деле не везти же с собой в Ташкент целый транспорт ни к чему ненужных халатов, что во всяком случае и грузно, и дорого, и затруднительно по условиям перевозки. Но если уже необходимо продавать подарки, [509] то следовало бы, мне кажется, сделать для русских послов и членов посольства обязательным: все деньга что будут выручены от распродажи подарочных вещей (за исключением, разумеется, тех вещей которые посол и члены пожелают оставить себе на память) жертвовать в самой же Бухаре на благотворительные цели, о чем и заявлять при прощальной аудиенции самому эмиру и непременно ему самому, вручая тут же и деньги, потому что иначе, при передаче пожертвования кому-либо из чиновников без ведома хазрета, оно легко может и не достичь своего предназначения. Тогда авось-либо мы и отучили бы Бухарцев от обычая делать нам подарки или по крайней мере значительно сократили бы размеры этих подарков. Тогда может быть и Бухарцы, в роде советников Каршинского бека, отказались бы от усвоенного ими себе убеждения будто русским послам нужны не почести и внимание, а только подарки да деньги. А то ведь это давным давно уже дошло у нас просто до скандала; иным словом я этого и определить не могу. Прокутится, например, в Ташкенте какой-нибудь господчик из «фазанов» и начинает всяческими лазейками пронырствовать как бы ему попасть в посольство в Бухару «на поправку». Сама Бухара его нисколько не интересует, он и знать ее не хочет, и видеть в ней ничего не желает, а интересна ему только «поправка» на продаже подарков. И Бухарцы чрез своих негласных ташкентских агентов все это прекрасно знают. Судите же сами чем, в сущности, должны казаться в их глазах подобные господа и какого уважения к русским послам после того мы в праве от них требовать! Мне горько высказывать это, и я знаю что слова мои не понравятся многим, но в то же время убежден что люди беспристрастные не найдут их несправедливыми.

Остаток дня мы провели в сборах к отъезду, который назначен на завтра.

А куш-беги так и не отдал нам визит. Впрочем, не приедет ли завтра на проводы? [510]

VIII. От Бухары до русской границы.

Отъезд из Бухары. — Дорога предместьями до Богуеддина и характер местной культуры. — Бухарские ледники. — Местечко Богуеддин и его обитатели. — Корпорация богуеддинских нищих. — Мавзолей Даниар-аталыка и могила Абдуллах-хана. — Гробница Богуеддина. — Значение числа семь в жизни сего святого. — Казачьи грошики. — Особенности бухарских угощений и гостеприимства. — Сельское население в праздник. — Бои перепелов. — Молотильные курганы. — Местечко Пангад. — Ночлег в местечке Бустан. — Базем в Бустане. — Обращики сартовской поэзии, мадригалы и романсы. — Мервский танец и другие пляски. — Единственное в своем роде мерило общественной благосостоятельности. — Зерявшан и его значение для бухарского ханства. — Степь Дашты-Малек. — Степное марево. — Местечко Малек и его древние развалины. — Батчи в почетом карауле. — Почетные продавцы от наследного принца Бухарского. — Город Кермине, его цитадель, мечеть и легендарное гнездо аистов. — Наше помещение. — Визит к наследному принцу. — Парадная встреча. — Дворец принца и его обстановка. — Принц Сеид Абдул-Агат-хан, его наружность и характер. — Что его интересует. — Смотр нашим казакам. — «Керминенская» политическая партия и ее планы. — Неожиданная любезность кавказского человека. — Комнатный холод. — Дорога от Кермине до Зиаеддина. — Последствия каршинского урока. — Город Зиаеддин и его фальшивая крепость. — Обстановка дома зиаеддинского бека. — Неудобный почетный караул. — Обличительная надпись. — Отъезд из Зиаеддина. — Характер местности. — Местечки Мир и Касагаран. — Последнее бухарское угощение посольства. — Русская граница. — Памятник на месте Зирабулакского боя. — Вид на Зеравшанскую долину. — Русские полицейские джигиты. — Новая отрасль домашнего хозяйства у русских Сартов. — Город Катта-Курган. — Мы дома.

28 января.

Выехали мы из Бухары безо воякой помпы и официальных провожаний, в восемь часов утра и направились — князь со свитой верхом в Самаркандские, а я с Асланбеком в коляске в Мазарские (Кладбищенские) ворота. Причина такого разделения заключалась в том что я, в качестве «любознательного путешественника», хотел видеть самое священное место Бухары, а Асланбек, в качестве доброго мусульманина, не только видеть, но и поклониться [511] там гробу сотого Богуеддина Накшбенди, который считается патроном города Бухары, как Кусам-Шахи-Зинда и Ходжа-Ахрар патронами Самарканда. Нас сопровождали один из приставов, эсаул-баши, двое полицейских, четверо казаков посольского конвоя и мой Сайфуддин которого я взял для того чтоб он, в случае надобности, мог послужить мне за переводчика.

К Мазарским воротам непосредственно примыкает обширное, густо захороненное кладбище с полуразрушенными мавзолеями и гробницами. Оно относится к тем древним временам когда Бухарцы считали еще нужным заботиться о прахе своих близких и хранить о них воспоминания в виде надгробных памятников. С тех пор, мавзолеи и гробницы давным-давно уже успели завалиться, обрушиться и придти в полное запущение, так как никто не заботится о поддержании их в приличном виде.

Местечко Богуеддин лежит к востоку от Бухары, в девяти верстах расстояния. Дорога ведет к нему широкая, гладкая. По сторонам ее тянутся густо заселенные кишлаки и отдельные хутора или фермы (чурбахи), утопая во фруктовых садах и виноградниках, среди старорослых тополей и платанов. Тутовые, хлопковые, табачные и иные плантации идут в перемежку с селениями. Часто к самой дороге вдруг выбегают веселые лужайки и рощицы. Все это разбито правильными четырехугольниками на отдельные участка, по одному, по два танапа и более, обмежевано арыками и глиняными стенками и обсажено по межам рядами тутовых, таловых и тополевых деревьев. Снег совсем уже стаял, и на сырой земле начинает кое-где пробиваться свежая травка. Около домов на улице сор подметен, арыки не загажены, стены во многих местах подбелены, всюду заметна чистота и порядок, так что, по-видимому, предместья содержатся здесь гораздо чище города. Вообще, все пространство между городом и Богуеддином представляет местность сполна и хорошо культивированную, за исключением кое-где разбросанных курганов, служащих кладбищами, и эта культурность производит отрадное впечатление, в особенности когда вы знаете какого упорного и постоянного труда, какой вечной борьбы с природой стоит она здешнему земледельцу. [512]

По дороге я имел случай видеть как устраиваются в Бухаре ледники. Способ весьма оригинальный: расчищается гладкая площадка, ровно усыпается крупным песком и затем покрывается барданами и чиями ¹⁸⁸. На эту подстилку накладываются сплошными рядами большие куски льда привозимого с больших арыков, озер и хаузов, так что получается четырехугольник, в длину шагов тридцать, в ширину пятнадцать и в вышину до двух с половиной аршин. С боков и сверху этот лед обкладывается опять же чиями и барданами в несколько рядов, которые снаружи покрываются плотным слоем глины. Затем, отступя на поларшина, чтоб оставить известное пространство, как бы в виде пазухи, для свободного тока воздуха, выводятся вкруг ледника толстые наружные стенки из глины смешанной с саманом ¹⁸⁹ и покрываются плоскою глиняною кровлей по обыкновенному сартовскому способу, как для, сараев и навесов. Говорят что в леднике устроенном подобным образом лед, не тая, может сохраняться сколько угодно лет, несмотря на самые убийственные и продолжительные жары здешнего лета. Ледник который мы видели строился для эмира.

Чрез полчаса мы уже въезжали в Богуеддин.

Это небольшое местечко, с двумя, тремя заезжими дворами, несколькими чайна-хане и небольшим базаром. Строения эти с западной и южной стороны окружают стенку небольшого кладбища, которое, в свой черед, окружает со всех сторон стены двора где находится гробница святого, составляющая как бы центральный пункт всего места. При кладбище, которое носит название «Священного» (Мазари-Шериф) находятся монастырь (ханках) с несколькими мечетями, большая медрессе, построенная родоначальником нынешней династии, Даниар-аталыком ¹⁹⁰, и сад [513] Сайми-гули-сурх, где культивируются прекрасные розы и бывает раз в год большое весеннее гулянье, когда розы только что распустятся. Вся Бухара и сам эмир со всех своим двором и сановниками съезжаются тогда в Сайми-гули-сурх любоваться на пышные кусты разнообразных роз и наслаждаться их ароматом.

Надо заметить что население местечка состоит исключительно из потомков святого Богуеддина, которые давно уже присвоили себе титул ходжей ¹⁹¹ и право селиться около могилы своего знаменитого предка. Кроме их, никто и ни в каком случае не может быть поселен ни в самом местечке, ни на землях ему принадлежащих.

Мы подъехали к высокой арке каменных монастырских ворот, на которых мирно высится большое гнездо аистов, где вывелось уже много поколений этой, в некотором роде, тоже священной птицы. Но тут оказалось что ворота эти совсем особенные, и особенность заключается в том что в них невозможно пройти иначе как только согнувшись, что называется, в три погибели. Дело в том что в стены пролета, на высоте в половину человеческого роста, наглухо вделано поперечное бревно, в роде мертвого барьера; перелезать через — высоко, подлезать под него — низко; надо стать на колено чтобы перебраться, и хорошо еще что на сей раз погода была сухая, а то в грязь совсем бы плохо пришлось. Это, как нам пояснили, устроено затем, «да не внидет никто во святое место с дерзновенно поднятою головой, но всяк да преклонится до земли в преддверии гробницы святого». Нечего делать, преклонились и вошли.

От самых ворот начинается длинный, вымощенный булыжным камнем проход, по бокам которого идут сплошные ряды низеньких конурообразных мазанок, каждая с дырой заменяющею и дверь и окно. Все это серо, закопчено, грязно и либо голо, либо наполнено каким-то отребьем и лохмотьями, вообще неприглядно в высшей [514] степени. Весь проход по обе стороны усеян тесными группами нищих — слепых, калек, убогих и паршивых. Тут вы встречаете стариков и детей разных возрастов, и молодых женщин, и безобразных старух с открытыми, лицами. И тут же, к удивлению, между действительно убогими, протягивают к нам руки за подаянием здоровенные, мускулистые парни лет двадцати, тридцати, которым бы только работать да работать, а они милостыню клянчат. Вся эта орава разными голосами скороговоркой канючит, ноет и верещит нам в уши на известный нищенский речитатив и тянется за подаянною монеткой. Не подавая можно еще кое-как пройти; за нами только будет следовать с боков и сзади толпа попрошаек, которая, по мере дальнейшего вашего движения по проходу, будет все прибывать, иногда забегая вперед и надоедая своим попрошайством. Но Боже избави подать им что-либо! Чуть только увидят что вы дали одному, на вас тотчас же со всех, сторон нахлынут целые шайки и обступав вплотную затолкают, затискают, чуть с ног не сшибут, чуть не разорвут вас на части, а руки уж наверное исцарапают. Все это с лютою жадностью напирает один на другого, отстраняет и давит друг друга, продирается вперед, тычется к вашему лицу с закорузлыми, грязными ладонями, выставляя на показ свои зияющие раны и смердящие язвы, хватает вас за руку чтобы разжать пальцы и вынуть из горсти мелкие монетки и при этом галдит, орет и вопиет немилосердо. Мы с Асланбеком просто жизни не рады были что вздумали подавать им, и уж не знаю чем бы все его кончилось если бы не нагайки наших полицейских, которые безо всякой церемонии пошли гулять по спинам нападающих нищих. Первое было только противно, последнее же возмутительно до нравственной боли, так как и без того уже жалко было глядеть на этих несчастных, но к сожалению, без этой крайней меры не было иной возможности выручить нас из насевшей на обоих оравы. Это не люди, а какая-то стая голодных псов, среди которой вы вдруг появились с костью. Здоровенные парно, как наиболее сильные, отталкивали калек стараясь сами заступить их место, и если какая копейка перепадала действительно убогому, лишенному возможности подняться с земли, то здоровяки просто накидывались на такого и отнимали [515] деньги грабежом, употребляя тот же прием насильственного разжатия пальцев или душения за горло. Одна старуха подхватив на лету медную пулу, быстро отправила ее к себе за щеку; но в тот же миг какой-то, подметивший это, детина еще быстрее залез ей пальцем в рот, и сколько ни сопротивлялась старуха, сколько ни мотала головой, как ни сжимала губы и как ни мычала при этом, — детина все-таки вытащил у нее монетку. Гам и ругательства, давка и драка, хриплые крики и пронзительные взвизги, детский рев и этот ноющий, назойливый речитатив, и эти щелкающие по чем ни попадя нагайки, все это являло одну из таких отвратительных картин которые поневоле заставляют с гадливым чувством относиться к человеку. Тут уже утрачен всякий образ человеческий и осталось одно лишь «подобие зверино». Вся эта компания составляет привилегированную корпорацию богуеддинских нищих. Они живут на иждивении монастыря, который дает им ежедневную пищу и даровое помещение в этих самых конурах что тянутся вдоль прохода, и многие, как особого благополучия, домогаются попасть сюда на монастырские хлеба. Но для этого необходимо нужна протекция со стороны кого-либо из жителей сего местечка. Если есть кому походатайствовать за желающего у шейха-мутевалия, то бедняк записывается в кандидаты и ждет пока не умрет кто либо из членов корпорации, ибо только в таком случае может он лопасть на очистившееся место.

Влево от прохода высится четырехсторонний мавзолей с мавританским порталом и куполом, построенный из обожженого кирпича, но не оштукатуренный. Внутри его погребен Даниар-бек, отец эмира Маассума, всевластный аталык последнего из Аштарханидов, Абдул-Гази-хана, которого Даниар держал в таком страхе пред собою что тот без его согласия не смел даже выйти из дому. Неподалеку от мавзолея, у самых стен кладбища, находится и медрессе имени аталыка, новой, довольно красивой постройки.

Кладбище усеяно намогильными плитами из серого мрамора и кирпичными гробницами облицованными алебастром. Здесь обращает на себя внимание один памятник имеющий форму квадратной ограды, сажен около двух в длину и столько же в вышину, так что в целом он походит [516] на куб увенчанный сквозною каменною балюстрадой. Как решетка балюстрады, так а самая ограда сложены из больших, грубо обтесанных кусков серого мрамора и какого-то крупно зернистого, с блестящим изломом на поверхности, черного камня. Ограда до верху наполнена землей, где и погребен Абдуллах-хан, память о котором живет и до наших дней во множестве его, еще уцелевших, монументальных построек, в особенности степных сардоб и рабатов. Глядя на его скромную могилу, невольно приходит на мысль что не грешно было бы Бухарцам почтить достойным мавзолеем прах того кто был одним из лучших их государей и оказал своей стране столько благодеяний.

Наконец подошли мы к высокой белой стене, около которой росло несколько раскидистых деревьев. Из-под их сени выглядывали большие ворота, коих массивные деревянные створы были украшены бронзовыми скобами и несколькими висячими ручками, в виде массивных серег, старинной работы и очень красивого рисунка. Глубоко рельефная узорчатая резьба этих створ также очень хороша, но к сожалению, новейшее безвкусие выкрасило их зеленою и красною краской. Над воротами красуется целая коллекция маральих, турьих и оленьих рогов, как символ величия и силы святого. Это все приношения поклонников из горных стран где водятся такие животные.

На извещательный удар пристава серьгой о скобу, изнутри послышались старческие шаги, и через минуту одна из тяжелых створ медленно раскрылась пред нами. Мы переступили порог и очутились в закрытом со всех сторон дворике или садике, под раскидистою сенью нескольких высоких древних карагачей и чинаров. Летом здесь должно быть прелестно. Дворик не велик, в длину шагов пятьдесят с небольшим, имеет форму четырехугольника и довольно тщательно выложен в шашку квадратными кирпичными плитками. С северной и южной стороны замыкают его боковые фасады двух мечетей, а с западной и восточной — высокие стены ограды. В западной стене находятся те главные ворота в которые нас сюда впустили. Проход из-под них пересекает собою возвышенную широкую веранду с навесом на резных колонках, которая пристроена со внутренней стороны к западной стене [517] и соединяет в виде галлереи обе мечети, таз котах выходят на нее две боковые двери. Правая или южная мечеть носит название Хаким-куш-беги, в честь своего строителя. Она не велика, но очень изящно украшена лепною работой из алебастра и расписана по фризам и на потолке al fresco. Северная же обширная мечеть сооружена ханом Абдул-Азисом ¹⁹², в противуположность своей соседке, отличается характером несколько суровой простоты, безо всяких украшений. Часть ее глубокого купола со внутренней стороны или осталась недостроенною, или обрушилась в последствии, обнажив переборки деревянного каркаса, да так и осталась без поправки, вероятно, в ожидании дальнейшего разрушения.

Осмотрев обе мечети, мы вернулись на веранду внутреннего дворика и только тут обратили внимание на ее оригинальные украшения. Потолок и задняя стена ее расписаны пестрыми арабесками, среди коих на стене выделяются большие черные надписи из Корана, а с потолка спускаются ряды люстр, паникадил, лампад и затейливых фонарей с цветными стеклами. Все эти паникадила и люстры совершенно такие же какие можно встретить и теперь во многих наших старинных церквах, да они и были в разное время вывезены из России благочестивыми поклонниками из наших богатых Татар и из здешних купцов что наезжают к нам на Макарьевскую ярмарку.

Гробница святого Богуеддина находится прямо против главных ворот в юго-восточном углу дворика. Она представляет четырехсторонний массивный фундамент, сложенный из больших, грубо обтесаных плиток мрамора и по внешнему виду походит на гробницу Абдуллах-хана. Высота ее два с половиной аршина, а длина по двенадцати шагов с каждого бока. В головах гробницы находится выступ из глыбы белого мрамора покрытый узорчатыми изваяниями, а в ногах, в виде продолговатой доски, длиной около аршина с четвертью, вделан черный камень, называемый Бухарцами сянги-мурад. Точно такого же вида плитки черного камня вделаны в мавзолей под верхним карнизом и с правой, и с левой руки. С этой [518] последней стороны, прислоненная к карнизу, торчит целая связка бунчуков, а в головах, на высоком шесте, качается по ветру большой бунчук подвешенный под металлическое яблоко, которое, будучи полым внутри, издает при каждом колебании тихий звон как бубенчик. Головная часть гробницы обращена к северу, и в двух шагах от нее, рядом с высоким тестом, находится священный ключ прекрасной воды, а еще далее — бассейн обложенный плитой, и около него, по ту сторону — небольшой киоск, внутри которого также есть водоем в большом чане.

Вдоль южной стены дворика, начиная от юго-западного угла гробницы, по направлению к главным воротам, идут в ряд еще семь других гробниц обыкновенной здешней формы, в виде двускатных, слегка скругленных саркофагов, облицованых алебастром. Тут покоятся семь главнейших учеников и последователей Богуеддина, принявших последний вздох своего пира ¹⁹³, при его кончине.

Вдоль изголовьев этих гробниц постлан на помосте большой паласовый ковер, а над ним сверху, в наклонном положении протянут на шестах намет от большой палатки, сверху зеленый, а с исподу пестрый, узорчато составленный из кусков различных материй. Под этим наметом преважно восседают на собственных пятках семь чалмоносных шейхов, представителей рода Накшбенди. Пред каждым из них лежит по небольшой кучке медных, серебряных и золотых монет, которые с утра, с приходом сюда на дежурство, они выкладывают из собственных карманов, в виде приношения, якобы собранного от доброхотных дателей уже сегодня, и тем приглашают новых посетителей к дальнейшим пожертвованиям.

Я уже сказал что право селиться в местечке около мазари-шерифа принадлежит исключительно потомкам Богуеддина, присвоившим себе титул ходжей. Община этих потомков сдает могилу своего святого предка в аренду тридцати двум шейхам, представителям или старшинам своего рода, за 11.000 тенгов (2.200 р. металл.) в год. Деньги эти идут в раздел между всеми жителями местечка, [519] а за это шейха обязаны содержать в частоте а порядке не только гробницу с двориком и мечетями, но и весь мазари-шериф. Остальной доход от поклонников поступает уже сполна в пользу шейхов-откупщиков, которые из своей среды назначают по очереди ежедневное дежурство в числе семи человек при гробнице святого. Доходы же их бывают не малые, потому что хазряти-Богуеддин Накшбенди — один из самых популярнейших святых не только в Бухаре, но и во всей Средней Азии, и троекратное хождение на поклонение его гробу заменяет для мусульманина странствие к далекой Каабе в Мекку. Поэтому можете себе представить сколько сюда набирается пилигримов. Для Бухары душеспасительные прогулки в Богуеддин составляют одно из самых любимых развлечений; и так как в местечке каждую среду бывает базар (от которого известная часть торговой пошлины тоже поступает в пользу Богуеддинцев), то сюда обыкновенно в этот день съезжается из города и со всех окрестностей масса народа. Сам эмир как бы в обязательный долг поставляет себе посетить ханках и сотворить намаз пред могилой святого каждый раз как выезжает в путешествие по Каршинской дороге, а равно и при возвращении из путешествия. А каждое такое посещение его высокостепенства непременно сопряжено со щедрым приношением. Равно и каждый поклонник обязательно должен положить что-либо по возможности, но никак не менее семи пул, за прикосновение к сянги-мураду, да столько же за глоток воды из священного колодца. Этот колодец шейхи уже от себя сдают на откуп одному из своей среды, и откупщик тоже пользуется большими доходами, в особенности летом, в жаркую пору, когда каждый от жажды не прочь и несколько раз напиться холодной, чистой и вкусной воды. В эту пору, по средам и пятницам, а также и в праздничные дни, когда в ханках набираются массы гулящего люда, откупщик взимает плату и за воду из хауза, и за воду из чана что находится в киоске, под тем предлогом что она де из одного и того же источника. Наконец и самое кладбище приносит очень хороший доход за места уступаемые под могилы. Люди благочестивые и в то же время состоятельные часто еще при жизни выражают желание быть погребенными в соседстве с досточтимым [520] ими праведником и для этого покупают себе на кладбище место, или оставляют в подобною смысле завещания своим наследникам, и так как на монастырскую землю нет определенной таксы, то это каждый раз зависит от взаимного соглашения, причем шейхи, разумеется, не упускают случая сорвать как можно больше в свою пользу. Превыгодное дело быть родственником такого святого!

Но эксплуатируя память своего предка, эти шейхи знают о нем очень мало. Не только никто из них не позаботился составить его «житие», но и устные предания о нем весьма скудны и сбивчивы. Известно только что жил он и подвизался при хане Тимуре, основал и доныне здравствующий монашеский орден Накшбенди и умер семнадцати лет от роду, оставив по себе несколько последователей, в числе которых был и ходжа Обейдуллах-Ахрар, самый ревностный распространитель его учения, пользовавшийся таким почетом, как ученый и писатель, что современные ему ханы и члены царственных домов наперерыв друг пред другою заискивали его расположения. Сам же Богуеддин не оставил по себе никакого написанного им самим сочинения, он учил только устно, и учение его записано было уже ходжей Обейдуллахом. Шейхи уверяют что жил он 514 лет тому назад, стало быть в 1369 году, но был ли то год его рождения или кончины, неизвестно. Вообще, относительно года его смерти показания не отличаются точностью. Так, Ханыков говорит что умер он в 1303 (705), а Вамбери относит время его смерти к 1588 (791) году.

Каждый мусульманин, приблизясь к южному фасу гробницы, непременно останавливается, благоговейно прикладывает ладони к сянги-мураду и трет их о камень, а затем обтирает ими себе лицо и бороду. Вследствие этих прикладываний, поверхность сянги-мурада лоснится как полированная. Мои спутники-мусульмане также исполнили этот обычай, в результате чего на их физиономиях остались черные следы, как от карандашной пыли. Муллы и шейхи уверяют что сянга-мурад совсем особенный камень, чуть ли не небесного происхождения и чудодейственного свойства и что поэтому одно уже прикосновение к нему производит на душу и тело приятное впечатление. [521]

Зная что по осмотре гробницы придется сделать приношение «в пользу святого», я еще в Бухаре отложил в особый мешочек пятьдесят новеньких четвертаков из числа отпущенных мне при отъезде из Ташкентского казначейства. Теперь я положил этот мешочек пред старшим шейхом, занимавшим первое, ближайшее ко гробнице место. Он неторопливо развязал его и принялся пересчитывать монеты. Остальные внимательно следили за ним глазами, словно опасаясь, как бы он не скрал чего-либо в свою пользу. Пересчитал шейх деньга и вдруг не совсем-то довольным тоном обращается к нашему эсаул-баши с какими-то объяснениями, словно тут недоразумение какое вышло и он заявляет претензию на что-то. Спрашиваю у эсаул-баши через переводчика в чем дело.

— Да вот шейх заявляет что надо еще шесть монет добавить.

— Почему это «надо»?

— А для того чтобы выходило число семь.

— Ровно ничего не понимаю. Какое число семь? И почему именно семь?

— Потому что число семь угодное святому Богуеддину.

— Опять-таки ничего не понимаю. Что значит «угодное святому?»

— Это значит что Богуеддин любит число семь.

— Любит?.. Гм!... Почему же это он его «любит?»

— А потому что оно всегда имело большое значение в его жизни.

— То есть?

— To есть, он родился в седьмом веке Геджры, в седьмом месяце года, в седьмой день недели, в семь часов дня; на седьмом году жизни изучил уже весь Коран, семь лет поучал как духовный наставник и семнадцати лет от роду скончался, оставив по себе семь главных учеников, которые и погребены тут, с ним рядом, в семи могилах..

— Прекрасно. Но все-таки почему я должен добавить еще шесть монет? Такса есть у них на это какая-нибудь, что ли?

— Нет, таксы не имеется, каждый жертвует по возможности, но так чтобы в эту жертву непременно [522] входило число семь, то есть надо положить либо единожды семь монет, либо дважды-семь, либо трижды-семь, словом, чтобы все по семи выходило.

— Да тут, говорю, у меня не дважды и не трижды, а и все семью-семь выходят, да еще с налитком.

— Вот, вот оно и есть! обрадовался есаул-баши, видя что я как будто начинаю нечто понимать. — Оно и есть, тюря! В этом-то излишке и все дело. Если бы тюря положил ровно семью-семь, то есть сорок девять монет, все было бы как следует; но тюря дал пятьдесят, — одною монетой больше, — стало быть по ихнему выходит что надо добавить еще шесть.

Эта наивная наглость показалась мне довольно забавною, так что я не мог не засмеяться.

— Скажите ему, порешил я, — что если его стесняет лишняя монета, пусть отдаст ее в пользу бедных.

— О, тюря! Я уж и то говорю ему чтоб он прочистил мозги свои, так как язык его болтает вздор, а он все свое... Ну, да не стоит обращать на них внимания, они все вообще большие наглецы и к тому же очень жадны.

Затем эсаул-баши перевел шейху мое предложение пожертвовать излишек в пользу бедных и уже протянул было руку чтоб изъять из кучки лишний четвертак, как вдруг шейх, испуганный возможностью такого исхода, забормотав что-то, отрицательно замотал головой и поспешил загородить и прикрыть деньги обеими пятернями, — точно наседка защищающая свои яйца.

— Ну, приятель, сотри пыль жадности с зеркала твоего сердца! махнув рукой, порешил со смехом эсаул-баши. — Будет с тебя и того что дали. Будь благополучен.

Я повернулся уже чтоб идти, как вдруг гляжу — наши конвойные казаки раскошелились и тоже пресериозно кладут свои грошики к изголовью гробницы.

— Вы что вто, братцы?

— А мы тоже, ваше высокоблагородие, жертвовать, значит желаем; пущай и от нас будет ихнему святому. Ведь он у них Богу-то един выходит, так вот за это за самое...

И ничто же сумняся, от чистого сердца казаки положили каждый по серебряной тенте, — нужды нет что святой бусурманский. [523]

Покинув местечко Богуеддин, мы съехались с остальными членами посольства уже за четыре таша (32 версты) от Бухары, в кишлаке Куюк-Мазар, где был приготовлен нам завтрак.

Ужасно много эта Бухарцы готовят для нас всяких кушаньев! Садимся мы за стол только впятером, а у них настряпано каждый раз человек на пятьдесят, по крайней мере, не считая достархана и того что наготовлено для конвоя и прислуги. Подают множество всяких снедей, — правда, очень вкусных, — причем все блюда и миски переполнены до невозможности. Все эти кавардаки, кебабы и палау навалены на них не иначе как грудами, целою горой, и все это ужасно жирно, нарезано громадными кусками и плавает в растопленном курдючном сале. Каждый раз идет целая процессия слуг и вносит все блюда сразу, загромождает ими сплошь весь стол, так что одно приходится вкривь и вкось на другом; густой, топленый жир поэтому проливается чрез края блюд, течет по скатерти, каплет на дорогой ковер и стынет, и вновь наплывает целыми слоями и вновь стынет. Пока вы едите что-нибудь одно, остальное все уже застыло на морозе, обветрилось, покрылось толстым слоем сала и, конечно, есть его в таком виде невозможно. Но таков уже закон здешнего гостеприимства: непременно чтобы много и непременно все сразу. И это, вот уже целый месяц, изо дня в день, постоянно, неукоснительно в одни и те же часы, по два раза в сутки, и все одно и то же, одно и то же, без малейшей перемены. У князя взят с собою свой повар, и мы пытались было — нельзя ли приспособить его чтобы готовил нам по-русски то к чему мы привыкли, но оказалось нельзя: обижаются, — «наши, мол, повара не хуже готовят, притом мы де назначили вам лучших поваров, знатоков своего дела, так уж кушайте пожалуста и не мудрите, а то вы этим нарушите законы нашего гостеприимства и опечалите сердце хазрета, который будет думать что не угодил нам». Ну, и ничего не поделаешь!

Князь в этот день продолжал путешествие верхом, я же после завтрака поехал вперед один в коляске. Страна по которой ехал я населена густо. Все время вдоль пути тянется в садах ряд кишлаков и хуторов, перемежающихся полосами огороженных плантаций, клеверных [524] лужаек и пашень. У жилых мест, на уликах везде отменная чистота, все прибрано, вычищено, подметено, — быть может, потому что сегодня пятница. Вероятно по этой же причине встречалось на улицах и при дороге много незанятого народа, исключительно мущин. Собираются они кучками человек в двадцать, в пятьдесят, и тихо прогуливаются по своему околодку, или сидят, разговаривая между собою, на каком-нибудь придорожном бугорке, либо на перекрестке, либо над арыком под группой старорослых деревьев. Не мало таких же кучек располагается и около лавочек с сушеным урюком и фисташками, где над входом подвешены оплетенные лыком большие, сладкие дыни и вяленый виноград, и около сельских чайных, где на первом плане непременно представительствует блестяще вычищенный, пузатый, русский самовар. Многие предаются при этом любимейшей здешней игре — бою перепелов, причем зрители держать пари за того или другого бойца. Этих птиц так уж нарочно к тому и воспитывают, и холят, и приучают, и редкий мальчуган выходит в праздник на улицу без собственного ручного перепела за пазухой. Там, за пазухой, обыкновенное место их пребывания вне домашней клетки. Многие взрослые любители, увлекаясь примером подростков, выносят и своих перепелов, и тогда игра начинается узко в сериозное: в ставку идут не пулы, а тента и коканы ¹⁹⁴. Сельский народ одет без роскоши, но вообще очень чисто и отличается своим стеленным видом. Нередко отцы, гуляя по улице, исполняют обязанности нянек, держа на руках маленьких закутанных детей, преимущественно девочек, с разрисованными бровями, а женщин почти совсем не видно. Встретилось по дороге несколько верблюжьих караванов: позвякивая килокольцами и бубенцами, идут себе неторопливо, гуськом из России в Бухару, и пред [525] каждым непременно едет на маленьком добродушном ослике сом караван-баши, чуть не касаясь до земли болтающимися ногами. Иногда, впрочем, вместо ослика идет под ним лохматая киргизская лошадь.

Около селений, время от времени, попадались нам особого рода курганы которые можно назвать молотильными, так как служат они местным жителям для обмолачивания пшеницы. К этому назначению приспособляются обыкновенно древние могильные курганы из наиболее высоких, находящиеся по возможности среди самых пашен, чтобы недалеко было таскать снопы. Избирается же для молотьбы вершина кургана как место более возвышенное и потому более доступное правильному току ветра, который легче относил бы отбиваемую от зерна шелуху и солому (саман). Для того чтобы приготовить себе такой курган, жители того или другого кишлака сообща сносят все неровности на его вершине, разравнивают ее в совершенно горизонтальную площадку и для большей прочности хорошенько утрамбовывают, постепенно и ровно поливая водой, чтобы на ее глинистой почве, под действием солнечных лучей, образовалась совершенно твердая и достаточно толстая корка на которой удобнее молотить. Скаты кургана обращенные к югу и юго-западу срезаются от подошвы и до края площадки, так что с этой стороны образуется отвесный обрыв, и делается это для того чтобы при господствующих здесь северных и северо-восточных ветрах саман не разносился по полю, а падал на подветреную сторону в одну кучу ¹⁹⁵. С северной же и восточной стороны иногда, смотря по надобности, разравниваются всходные тропы, чтоб ишакам нагруженным снопами легче было взбираться на молотильную площадку. Сорные растения и кусты со всей поверхности кургана или начисто выжигаются, или выдергиваются чтобы в их ветках и сучьях не застрявала и таким образом не пропадала напрасно солома: здесь все имеет свою цену в хозяйстве и все пригодно для той или другой надобности. В центре площадки вбивается кол к которому во время молотьбы привязываются на чумбурах [526] несколько пар волов (для обмолачивания их гоняют шагом по кругу; веют же лопатами). После такой разработка курган является уже совершенно приспособленным к своему специальному назначению; глина же вынутая из него идет на кирпичи, на обмазку стен и на устройство полевых оград, а если в ней оказывается достаточно жирности и органического перегноя, то и на удобрение своих огородов.

На пути проехали чрез большое местечко Пангад ¹⁹⁶, с весьма оживленным крытым базаром. Немного в стороне от дороги, среди садов, возвышается в том же местечке красная кирпичная мечеть, увенчанная большом куполом, а рядом с ней стоит высокий минарет оригинальной формы, несколько в роде известной башни Сераскириата в Стамбуле. По наружным карнизам и поясам этой мечети и минарета идут крупные рельефные узоры «городками», составленные из красных же кирпичных плиток. В общем пейзаж довольно красив и оригинален.

На ночлег прибыли в шестом часу вечера в большое базарное местечко Бустан, в трех ташах пути от Куюк-Мазара. В этот день проехали мы с небольшим семь татей (49 верст) и все по густо и широко заселенной местности. Дорога все время идет людными селениями и большими садами, где нередко очень суживается и пересекается арыками, чрез которые, впрочем, большею частию устроены жердяные мостики покрытые хворостом, камышом и землей. На завтра до города Кермине остается четыре таша.

* * *

Бустан славится у Бухарцев своими искусными плясунами батчами; поэтому сопровождавшие нас пристава не упустили, конечно, удобного случая задать себе «базем», под благовидным предлогом доставить развлечение посольству. Словом базем или базим обозначается здесь либо вообще кутеж, либо праздничное удовольствие, развлечение, вечернее собрание в дружеской компании, сопровождаемое угощениями, пением и плясками батчей. Пристава, при содействии местного начальства и почетных лиц, устроили это вечером в большой цветной палатке, [527] растянутой на выходившей во двор террасе, для того чтобы сделать предстоящий праздник недоступным толпе посторонних зрителей, так как иначе это был бы уже не базем, а томаша, публичное зрелище. Волей-неволей, пришлось сидеть и глядеть, потому что пристава принялись уверять, будто местные аксаяки ¹⁹⁷ устраивают базем именно ради посольства, желая этим оказать нам свое любезное внимание и гостеприимный почет, а потому де если бы мы отказались от зрелища, то этим нанесли бы им большую обиду. Палатка внутри была освещена несколькими фонарями, да кроме того пять-шесть челядинцев держали в руках пучки заеденных сальных свеч, каждая по крайней мере вершок в диаметре.

Когда мы вышли на террасу, там собрались уже все местные аксаяки, в числе около десяти или двенадцати человек, в нарядных меховых халатах (пустун), крытых либо тонким сукном, либо яркоцветными шелковыми материями. На более важных и зажиточных было надето даже по нескольку халатов, а потом уже поверх всего — пустун. В дальнем углу семь батчей сидели отдельно от остальной публики, спиной к зрителям, собравшись в свой особый кружок, и занимались чаепитием, ни на кого не обращая ни малейшего внимания.

Местный амлякдар, реис, аксакалы и аксаяки встали нам на встречу, и каждый, бормоча какое-то приветствие, сначала протягивал нам руку, а потом сейчас же с поклоном проводил обеими ладонями по своим щекам и бороде в знак почтения. Пришлось совершить всем поочередно дружеское рукопожатие, и затем нас пригласили сесть на путешествующие с нами кресла и стулья, расставленные в ряд в глубине палатки.

Подали чай и достарханные угощения: яичные белки взбитые с мелким сахаром, халву из кунджутного семени, [528] мучнисто-хрупкие сахарные колечки (парварда), обсахаренные фисташка (руста) а фисташка каленые, мелкие шарика называемые богарсак — нечто в роде пышек величиной с горошину и российские леденцы о билетиками: «Мила ты мне, мила век будешь и была» и т. п.

В начале все шло очень чинно и даже натянуто, как требуют того условия местного этикета. Все хранили самый сериозный вид и больше все помалчивали или перекидывались сосед с соседом словом, другим, тише чем в полголоса. Наши амфитрионы с важностью уселись на ковре в два ряда vis-a-vis — один по правую, другой по левую руку от наших стульев, а позади их у стен стали челядинцы с пучками горящих свеч, от которых, благодаря оплывающему салу, не мало страдали не только ковры, но и спины иных нарядных халатов. Впрочем, это такая мелочь, на которую порядочный человек не должен здесь обращать никакого внимания, а то, пожалуй, другие могут подумать что ему какого-нибудь халата жалко!

Но вот, с низкими поклонами вошли один за другим четыре бубенщика (дангарачи) и уселись на коврике все рядом, впереди кучки батчей. Пред ними тотчас же поставили плоскую круглую жаровню с раскаленными угольями, и дангарачи поочередно подержали и расправили над горячим паром свои бубны для большей звучности. Их баши (старший) медленными ударами пальцев о бубен дал знать что музыка готова к действию. Но батчи, повидимому, пропустили это мимо ушей и продолжали заниматься своими собственными разговорами и угощениями.

Тогда один из наших аксаяков, не вставая с места, обратился к ним с любезною просьбой — нельзя ли, мол, приступить к началу. Но те только на минутку повернули к нему головы и сейчас же сметливо отвернулись с лукаво-капризными минами. Они видимо насчет аксаяка перекидывались между собою какими-то критическими замечаниями и подсмеивались над ним. Тот еще деликатнее повторил свою просьбу, дескать, уши и глаза наши алчут насладиться прелестями вашего благородного искусства, — но на сей раз со стороны батчей это не вызвало даже и мимолётного внимания. Видя что просьба одного не действует, стали просить уже несколько аксаяков, и просить усиленно, даже умиленно; но результат был столь же безуспешен. [529] Дангарачи-баши между тем время от временя медлительно похлопывал пальцами о бубен. Тогда двое из наших амфитрионов нарочно отправились в угол к батчам и очень почтительно открыли с ними заискивающие переговоры. Мальчишки очевидно ломались, желая чтобы их упрашивали больше и усерднее, и наконец добились-таки своего. Вероятно оно так нужно, так следует по этикету. Здесь ведь на все этикет.

Батчи поднялись со своих мест и вышли на середину террасы, сопровождаемые взрывом радостно торжествующих кликов и возгласов, даже каким-то восторженным рычанием и мычанием своих ретивых поклонников.

— Э-э-!.. Якши!.. бай-бай якши!.. Куллук! — Рахмет куллук, таксыри! ¹⁹⁸ неслись со всех сторон разнообразные восклицания и воздушные поцелуи.

Из сегодняшних наблюдений над приемами батчей, по сравнению их с прежде виденными, я вывел заключение что они всегда руководятся более или менее общими и единообразными правилами. Так, обыкновенно начинается с того что выступив пред зрителей, они всегда становятся в ряд нечетным числом, то есть по три, по пяти или по семи. Более искусный танцор или запевало всегда в середине. Ординарный костюм — легкий ситцевый халатик, непременно красного цвета с какими-нибудь разводами и красный большой пояс; на голове парчовая с золотом или серебром тюбетейка, из-под которой падают на плечи длинные кудри; передняя же половина темени плотно выстрижена или выбрита. О женских костюмах не говорю, так как тут уже нет известной условности и допускается более фантазии, роскоши и разнообразия; но надо заметить что Бухарцы вообще предпочитают и ставят гораздо выше пляску в мужском костюме чем в женском. Танцуют всегда босиком, под аккомпанимент бубнов и собственного пения. Начинается всегда с хорового величания присутствующих, где каждому поется соответственный комплимент и похвала красоте или достоинствам. Затем [530] идет обыкновенная пляска, то есть медленное движение гуськом по кругу, с откинутою несколько назад и в сторону головой, с легкими пригибаньями колен и плавным выносом рук, то правой, то левой, что похоже как бы на повелительные жесты. При этом все зрители, сидя на пятках, бьют такт в ладоши и мерно поводят в стороны головами. Танцоры несколько раз меняют свое направление по кругу, берут направо назад и налево назад, принимают в ту или другую сторону, отступают от зрителей пятясь затылком и снова наступают на них всею шеренгой. Затем такт учащается, движения плясунов становятся живее, резче, порывистее и наконец переходят в быстрое кружение волчками, иногда в присядку, под аккомпанимент усиленной дроби на бубнах. После этого вновь начинается пение, иногда хором, иногда соло, или дуэтом в унисон и с перекликами, в которых принимают участие и дангарачи. Потом опять плавные движения руками, станом и бедрами, опять прогулка гуськом по кругу и так далее до нового бешеного аллегро и волчкообразного кружения. Так повторяется несколько раз, вероятно до известного условного количества одних и тех же приемов, после чего первое действие или так называемая «катта-уин» кончается ¹⁹⁹. Тогда челядинцы простилают пред зрителями на ковре полотенца и ставят на них блюда с дымящимся палау и чашки с кумысом и бузой ²⁰⁰. Во время этого угощения батчи пользуются некоторым отдыхом, но не все, а поочередно, так как один или двое задают во время закуски концерт и распевают разные нежные романсы и мадригалы. Мне удалось добыть здесь несколько таких, и чтобы дать читателю некоторое понятие о том что это такое, я предлагаю их в перевод. Вот, например, как нам понравится хотя бы этот:

Глаза твои как у газели,
А нос как гордый Арарат,
Уста твои лишь для улыбок [531]
И поцелуев созданы,
А зубы чтоб вкушать кишмиш,
Отборный, первый сорт, кишмиш,
Что подают к столу у шаха.

А вот несколько в другом роде:

Когда я был маленьким,
Всему на свете предпочитал я яблоки;
Когда я стал юношей,
Всему на свете стал предпочитать женщину;
Теперь, когда я стар и на к чему негоден,
Всему на свете я опять предпочитаю яблоки.

Вот мадригал обращенный к мирзе ²⁰¹:

Если б ты, мой мирза, превратился в калям,
Я желала б сделаться твоею калямдан ²⁰².

В том же роде, но в более поэтической форме:

Если б ты был книгой (китаб),
Я желала бы служить для нее рахилью ²⁰³.
Я желала бы чтоб эта книга,
Раскрытая на светлой странице любви,
Всегда, всегда лежала на своей рахили.
Тогда всякий смыслящий ценитель,
Взглянув на нее, сказал бы:
«Какая славная поэма любви!
Как хороша эта книга
И как счастлива должна быть рахиль,
Которой в удел досталась честь
Всегда держать в своих объятьях эту книгу!»

Вот романс обращенный к соловью:

О, соловей, любимец розы,
                Соловей! [532]
Душа моя омрачена печалью,
                Соловей!
Как страстно любишь розу.
                Соловей!
Так громко пой ты песню,
                Соловей!
Пой громче эту песню,
                Соловей!
Чтоб ею разбудить сердце моего милого,
                Соловей!
Я жажду умереть в его объятьях,
                Соловей!
И роза бы не сохла, кабы не ты,
                О, соловей!
В человек не сох бы, кабы не любовь,
                О, соловей!

Иногда весь романс вертится на разнообразных и, так сказать, фугических повторениях одного и того же слова или фразы, но так, чтобы в общем все-таки выходил известный смысл и являлось бы нечто дельное, законченное. Так, например, певец-дангарачи тихо аккомпанируя себе на ситаре ²⁰⁴ или на бубне, обращается к батче и поет:

Одну улыбку и больше мне не надо!
Всего лишь одну и больше не надо,
И ничего мне больше не надо,
И совсем ничего, ничего мне больше не надо,
И не думай что мне надо, —
Мне не надо!
                Не надо!

Но батча не внемлет его мольбе и делает вид что надменно от него отворачивается. Певец оскорблен таким презрительным отношением к его чувству и потому вдруг с азартом переходит в высокий фальцет. На тоненькую нотку взвивается его гортанный, как бы сдавленный голос — и уж каких только трелей не выводит он на этой куриозной нотке! — и поет с укором: [533]

А-а-а! Ты злой мальчик! Ты думал что мне надо,
А мне вот не надо, не надо!
И ничего мне больше не надо,
И совсем ничего, ничего мне больше не надо!
И не думай что мне надо, —
Мне не надо!
            Не надо!

После этой строфы батча становится благосклоннее и медлительно поворачивается к певцу с лукаво-кокетливою улыбкой, но тот уже вошел в полный азарт и продолжает теперь все больше и больше его поддразнивать:

Желал дарить тебе кишмиш,
А теперь не надо, не надо!
И ничего тебе больше не надо!
И совсем ничего, ничего тебе больше не надо!
И не думай что тебе надо, —
Тебе не надо!
        Не надо!

Батча становится еще благосклоннее и начинает уже слегка заискивать в певце, который между тем продолжает поддразнивать и высчитывать что и сколько желал ему дарить, но теперь ничего этого уже не надо. Так он высказывает что думал было подарить ему все сласти, все лучшие лакомства мира, а теперь не надо; желал дарить коня в бирюзовом уборе с сердоликами и золотыми подвесками, желал дарить парчовый cap лай (почетный халат) унизанный жемчугом и самоцветными камнями, желал отдать турсук набитый золотыми тилями и все это за одну лишь улыбку, а теперь не надо, «и ничего тебе больше не надо, и не думай что надо — тебе не надо!» По мере высчитывания этих подарков в возрастающей прогрессии их значения и ценности, батча становится все благосклоннее, все искательнее и наконец сам уже просит певца вместо всех сокровищ подарить ему в свой черед одну улыбку — улыбку примирения, после которой ему «совсем ничего, ничего уже больше не надо».

Всласть накушавшись жирного палау, после чего собственные пальцы, служившие вместо ложек, потребовалось облизать и обтереть о чембары, а затем принявшись за кумыс и бузу или чай, смотря что кому больше нравилось, [534] наши амфитрионы потребовали продолжения плясок. Теперь батчи уже не заставили упрашивать себя и по первому призыву выступили на сцену. Так как «главная игра» — катта-уин, составляющая, так сказать, ядро, важнейшую и как бы официальную часть их представления, была узко кончена, то во втором отделении обычай допускает более вариантов игривого характера и вообще более фантазии. Это все равно что легкий водевиль после сериозной комедии. Тут-то вот и развернулись наши угощатели.

Началось с очень грациозного легкого танца, называемого мориги, то есть мервским. Танцовали его впятером, для чего танцоры расположились в таком порядке как очки на пятерке домино. У каждого из них было в руках по две палочки длиной около аршина, которые они держали пред собой за нижние концы. Танцоры, став лицом каждый к своему vis-a-vis и кружась как в вальсе, двигались по кругу на встречу друг дружке и в то же время, если можно так выразиться, крест на крест выписывали восьмерки вкруг среднего батчи, который кружился на одной точке. Тут, кроме трудности самых фигур, главное искусство состоит в том чтобы в очередь скрещивать удары палочки о палочку у себя и с противником, да кроме того еще и со середним батчей, а этот последний должен отбивать поочередно удары всех четырех танцоров; но удары должны быть наносимы и отбиваемы не иначе как в такт, который с течением пляски все учащается, что и было между прочим в совершенстве проделано бустанскими батчами. Говорят что по настоящему танец мориги должно танцовать с обнаженными саблями, как и исполняется он у Туркмен, но Бухарцы не употребляют сабель из опасения чтобы батчи как-нибудь не поранились.

Затем пошли разные другие пляски с пением и без пения, о которых скажу лишь в общих чертах, так как приемы их весьма мало разнятся между собой. Например, трепетание приподнятых и распростертых рук, дрожь в плечах или то когда батча «поводит» плечами и бедрами, или когда он схватывает себя за концы кудрей и пропускает их между пальцами, как бы приглашая — «полюбуйтесь, дескать, шелк, а не волосы!» все эти приемы и повадки вполне напоминают характер цыганской пляски, [535] какую вы можете видеть в любом хоре «московских Цыган». Это даже, можно сказать, совершенно то же самое. Затем следует у же нечто вполне своеобразное, но не красивое, а именно кувырканье чрез голову и запрокидывание всем корпусом назад, причем верх искусства состоит в том чтобы стоя в таком изломанном положении на своих руках и ногах поцеловать собственную пятку. Другая поза: скрестив под собою голени и сидя на них что называется «калачиком», запрокинуться назад в такой мере чтобы привести корпус почти в лежачее положение и начать им вращательное движение слева на право, а затем справа на лево, смотря по тому в какую сторону «выплывают» гуськом остальные танцоры. Это требует очень большой гибкости и в особенности развития поясницы. Третья поза почти то же самое, только стоя на одном колене, что несколько напоминает испанскую качучу, тем более что другой танцор, обхаживая в припляску коленопреклоненного батчу, звонко подщелкивает в это время над своею головой пальцами сведенных вместе каким-то мудреным образом рук. В остальном же все эти пляски состоят из подрыгиваний и мерного семененья ногами на месте с прихлопывавшем в ладоши, что уже мы видели еще в Шааре и чего никак не могу я назвать красивым. Лица певцов и танцоров и здесь, как в Шааре, освещают с обеих сторон пучками сальных свеч чтобы дать возможность зрителям лучше видеть их выражение во время пения или танца. Впрочем все виденные нами до сих пор батчи обыкновенно танцевали с самыми бесстрастными, ровно ничего не выражающими физиономиями, словно они вовсе не веселятся а только по неволе отправляют скучную, давно им надоевшую обязанность; но здесь, у бустанских батчей и в особенности у одного из них впервые заметили мы довольно выразительную мимику. Позы, движения, взгляд, улыбка — все это порой выражало у них истому и страдания страсти, ее экзальтацию, и видимо зажигательным образом действовало на наших аксаяков, даже на самых старых, белобородых, которые в такие моменты вдруг приходили в чисто-азиятский восторг. Лихорадочно оживленные движения, порывистые вскакивания с места, гогочущие взрывы одобрений, стенящие вздохи и даже какое-то звериное рычанье, [536] с каким произносилось это ихнее э-э-э, все это служило проявлениями необузданного восторга. В обыкновенном положении всегда степенные, всегда сериозные и очень сдержанные, эти люди были просто неузнаваемы: электризующее присутствие батчей совершенно их переродило, и не только аксаяки, но сами дангарачи, люди, казалось бы, привычные, профессиональные, и те не могут удержаться от увлечения: аккомпанируя на своих бубнах, с развитием страстных перипетий пляски они постепенно входят в азарт, в какое-то исступленное неистовство и, стоя на коленях, всем своим корпусом с вытянутыми вперед руками, и всем лицом своим, и дико пылающими взорами, и задыхающимися отрывистыми возгласами выражают порывисто-страстное стремление к танцорам:

— Э-э-э!.. Тассадук!.. Ай-бай!.. Бай-бай! Пропадаем! Погибаем! Ай, горе! и тому подобные возгласы целыми взрывами оглашали все концы террасы.

Самые почтенные старцы из числа ваших амфитрионов время от времени с подобострастным видом собственноручно подносили тому или другому из батчей раскуренный чилим чтобы «затянуться» табачным дымом, или приставали к ним с чашкой чая, усиленно и нежно прося пригубить из нее для освежения. А батчи при этом кокетливо ломаются, отнекиваются, заставляют себя упрашивать и наконец пригубливают с гримаской, как бы нехотя, но уж так и быть! в знак особого снисхождения к угощателю. И что за улыбка расплывается в эту минуту по лицу старца, торжествующего удовлетворение собственного самолюбия — дескать «таксыр изволили уважить мою просьбу, они предо всеми отличили меня своим благосклонным вниманием».

Видеть все это конечно было любопытно как характерные черты нравов; но в конце-концов все же выносишь из такого базема брезгливое впечатление чего-то противного, неестественного, и так как Бухарцы не знают ни меры, ни предела своим удовольствиям этого рода, то видя что дело затягивается на долго, я поспешил улучить удобную минутку и незаметно ушел в свою комнату.

По истине надо удивляться как могут эти плясуны в течение трех, четырех часов выдерживать почти без малейшей передышки такие хореграфические упражнения [537] соединенные со столь порывистыми а технически трудными телодвижениями.

Кстати: я узнал что местечко Бустан для собственного увеселения содержит на общественный счет семь батчей с обучателем и дангарачами. Несмотря на всю дешевизну жизни, надо быть очень зажиточными людьми чтобы позволять себе подобные прихоти. И действительно, говорят что количество и материальное положение батчей служит как бы мерилом благосостоятельности того или другого местечка.

29 января.

Из Бустана выехали в восемь часов утра. Ясное утро. Мороз не велик, но при северо-восточном ветре казалось очень холодно: стыли ноги, руки и плечи. Не мало-таки дал себя знать холод и на бустанском ночлеге: усы, волосы на висках и край одеяла были покрыты инеем от дыхания.

Проехав верст пять между прекрасно возделанными участками земли и кишлаками, выехали наконец на открытую, слегка волнистую степь (чуль). Впереди, южнее города Кермине виднелись скалистые горы, не обозначенные впрочем на нашей карте; туземцы же называют их Карнап-тау. Тянутся они хребтом от востока прямо на запад, а срединная вершина их обращает на себя внимание своею оригинальною формой: она значительно возвышается над остальными вершинами хребта в виде тонкого, продольно заостренного кряжа, словно лезвие секиры. С выездом на чуль, долина Зеравшана осталась в стороне, верстах в восьми левее нашего пути, и так как темя широкой степной волны шло между рекой и дорогой, то нам и не было видно садов окаймляющих берега этой реки, о которой несколько слов не будут лишними в виду ее важного жизненного значения для Бухарского ханства.

Ханство это, кроме юго-восточной своей половины, изрезанной хребтами высоких гор, состоит из глинисто-солонцеватых степей, а такая почва, как известно, может быть подвергаема успешной обработке только в тех местах где есть вода — все равно будет ли то вода рек, источников или колодцев, лишь бы эти последние не были [538] слишком солоны ²⁰⁵. Солнце при помощи хорошего орошения довершает остальное, и бухарские поля поэтому всегда приносят хорошие урожаи. Самыми живоносными водными артериями Бухары являются горные потоки, которые с выходом на равнину обращаются в реки, но не достигают своих естественных устьев в Аму-Дарью, вследствие того что вся масса их воды уходит в оросительные арыки. Самыми значительными из таких рек являются: Зеравшан, отвод которого, благодаря обладанию Самаркандом, всегда находится теперь в наших руках, и река Кашка, иначе называемая Шахрисебсскою рекой (Аби-Шахрисебс). Но протяжение последней по крайней мере вчетверо короче Зеравшана, который протекает более шестисот верст оплодотворяя слишком 4.075,4 квадратных верст или 83,17 квадр. геогр. миль прекрасно обработанной земли, коей наибольшая и наилучшая часть в настоящее время принадлежит России ²⁰⁶. В силу последнего обстоятельства, Кашка-Дарья, несмотря на незначительность ее протяжения, стала теперь для Бухары весьма важною жизненною артерией, тем более что Бухарцы владеют не только главным ее течением, но сполна и всеми ее истоками. В русле Зеравшана попадаются частицы золота, вымываемого из конгломератов в его верховьях. Но не по этой только причине обитатели страны назвали его златоносным ²⁰⁷, а главнейшим образом потому что он, [539] благодаря избытку своих вод и периодическим разливам, делает почву плодородною и тем вносит благосостояние в жизнь ее обитателей ²⁰⁸. Берега Зеравшана представляют большие удобства для земледелия, в особенности правый; левый же лежит выше уровня вод и орошается арыком Нарыпаем, который вытекает из Кара-Дарьи, левого рукава Зеравшана, в нашем Катта-Курганском округе, и вливается обратно в Зеравшан близь предместья города Кермине, называемого Касым-Шаир. И действительно, правый берег представляет непрерывный ряд потонувших в садах селений, так что все протяжение реки с выхода ее на равнину представляет один сплошной сад и дает понятие о том виде какой имела некогда вся страна от Ташкента до Хивы и, как уверяют здесь, даже до Каспия, когда Аму еще не поворачивала в Арал и когда, по словам местного предания, кот мог дойти из Ташкента до моря, перепрыгивая только с крыши на крышу и соловей совершить то же путешествие перепархивая с ветки на ветку. По маздейской легенде, Согд (в последствии Когик, ныне Зеравшан) есть «второе благословенное место сотворенное зиждительным словом Ормузда», и не даром по степени значения для туземцев сравнивают его с плодотворным Нилом. Полоса полей орошаемых арычною системой Зеравшана не везде равномерна: местами она суживается до восьми, даже до четырех верст (в Хатырчинском бекстве), а местами ширится на тридцать, на сорок и более верст. [540]

Необычайно быстрый и многоводный в начале, Зеравшан чем далее углубляется в степь, тем становится все мельче и оросив посредством Шахри-руда город Бухару, течет еще верст на семьдесят в юго-западном направлении, за город Каракуль, а затем поворачивает на юго-восток параллельно Аму-Дарье и теряется в озере Сунгуре ²⁰⁹, не дойдя до Аму всего каких-нибудь сорок верст, у города Наразыма, где находится его естественное устье.

Владея Самаркандом и Катта-Курганом, мы теперь регулярным образом снабжаем водой всю принадлежащую Бухаре часть Зеравшанского оазиса, и Бухарцы понимают что «Урус» держит в своих руках «ключ их жизни», ибо стоит ему не дать им воды только две недели и — Бухара погибла.

Песчаная степь по которой мы теперь ехали называется Дашты-Малек. С севера она ограничена Зеравшаном, а к югу простирается до подножия Карнапского кряжа. Пески однако в ней, на мой взгляд, вовсе не глубоки и нисколько не увеличивают трудностей движения. По крайней мере 3 1/2 таша от Бустана до поселка Малек, где назначен был привад для завтрака, мы ехали не тише чем всегда, и прибыли на пункт в урочную пору, то есть в начале двенадцатого часа утра.

Не доезжая верст пяти до Малека, представилась нам довольно редкая зимой возможность любоваться степным миражем. Поселок Малек, состоящий не более как из тридцати домов, скучился на совершенно открытой и плоской местности, около развалин древнего караван-сарая и красивой сторожевой башни в форме минарета. С того пункта откуда поселок впервые открылся пред нами, его деревья и развалины с башней казались как бы висящими в воздухе выше черты горизонта, которая между тем были видна совершенно ясно. Несколько минут спустя стало казаться что все это висит уже не в воздухе, а над [541] широкою полосой водного пространства, как бы над большим озером, в котором смутно и совершенно как в воде отражались очертания древесных групп, высоких развалов о низеньких саклей. Все это представлялось так ясно, так реально, что человек незнакомый с данною местностью мог бы с полною уверенностью подержать какое угодно пари что Малек стоит над очень большим и широким степным озером, чрез которое путнику предстоит неизбежная переправа. С дальнейшим приближением однако марево постепенно тускнело, расплывалось и наконец, когда мы очутились верстах в двух от Малека, местность и предметы приняли свою действительную форму.

Под Малеком снова открылись для глава сады населенного приречного района, тянувшиеся полосою верстах в пяти влево от поселка. Самый же поселок состоит преимущественно из заезжих дворов с лавочками для проходящих караванов.

И здесь, также как несколько дней тому назад на Караул-базаре, опять пришлось нам испытать грустное чувство при виде этих жалких мазанок обступивших великолепные развалины двухэтажного здания с порталом и боковыми вышками, построенного Абдуллах-ханом специально ради удобства путешественников и караванов. Груды кирпичей, навоза и мусора среди его двора и вокруг еще не развалившихся стен красноречиво свидетельствуют о мудрой «государственной экономии» Аштарханидов и Мангытов, и в то же время стены эти, построенные из хорошо обожженого кирпича и никогда не носившие на себе мозаичной облицовки, еще раз служат живым доказательством благородного вкуса Абдуллаха. Все украшения их выведены из простых кирпичей, а размеры линий и контуров здания полны изящной простоты и величия. В особенности хороша уцелевшая часть минарета, с вышки которого сторожевые сипаи некогда наблюдали за безопасностью степи, а по ночам зажигали на ней огонь служивший маяком для путников запоздавших или заблудившихся в степной пустыне.

При въезде в поселок нас неожиданно встретил «почетный караул» совсем особого рода, составленный из вчерашних батчей в белых чалмах и нарядных [542] пестрых халатах. Выстроившись в шеренгу, они отдала честь до военному и прокричали нам что-то. Оказалось что это знак предупредительности со стороны наших приставов, вызванный якобы тем что князь, только впервые присутствовавший вчера на баземе, похвалил пляску батчей, разумеется, из вежливости, а пристава приняли это за наличную монету и, желая угодить посольству, распорядились отправить всю эту честную компанию вперед, в Кермине, где она будет задавать нам представления вместе с тамошними батчами. Я впрочем подозреваю что желание «угодить» было только удобным предлогом, а в сущности пристава-любители имели в виду не столько посольство, сколько свое собственное, да в добавок еще и даровое удовольствие.

Еще до въезда в Малек к нам выехали на встречу двое придворных чинов наследного принца Сеид-Абдул-Агата, сидящего на Керминенском бекстве. Один из них был михмандар-баши (старший камергер), на обязанности коего лежит прием почетных гостей, а другой — адъютант бека. Оба были одеты в форменные парчовые халаты при саблях и сидели верхом на прекрасных, легких и богато убранных карабаирах. В Малеке они угостили нас завтраком, после которого в полдень мы тронулись далее.

До Кермине оставалось еще два таша. Дорога шла гладкою степью, на которую порой выбегали наперерез нашему пути окраины зеравшанских садов и селений. Непрерывная полоса культурной местности уже не скрывалась от взора, а напротив, подходила к нам все ближе и ближе. Мы проезжали мимо крайних строений и глиняных оград этих кишлаков, затем снова выезжали на степь и проехав версту, другую, снова перерезывали заселенные ветви оазиса на их окраинах, и так до самого Кермине, куда прибыли около двух часов пополудни.

Город расположен среди открытой плоскости, верстах в трех от Зеравшана. Общая панорама его весьма картинно обставлена горами Ак-тау и Нуратинским хребтом, коих снежно-скалистые вершины дают ему очень эффектную декорацию с северо-востока. С западной стороны, откуда мы въехали, не предшествуют городу ни сады, ни предместья: въезжаешь сразу в людную, торговую и довольно широкую улицу, в перспективе которой вскоре открывается впереди угол цитадели. [543]

Четырехсторонняя цитадель (урда) занимает площадь в 1 1/3 квадр. верст ²¹⁰. Ее подновленные глинобитные стены с отчетливо нарезанными зубцами имеют приблизительно до восьми аршин вышины и снабжены навесными бойницами, которые сначала мы приняли было по сходству за водостоки. Бойницы эти расположены на одинаковой высоте, в расстоянии около двух сажен одна от другой, и глядят вниз своими треугольными форточками, чрез которые производится стрельба по «мертвому пространству», а над ними, в каждом промежутке, по три обыкновенные бойницы между зубцами. Кроме того, стены снабжены еще бурджами — на северном и южном фасах по семи, а на восточном и западном по пяти, считая в том числе и приворотные полубайта. Ворот трое: северные, южные и восточные. Некоторое подобие рва имеется только на восточном фасе, да и тот похож скорее на простую водомоину, из которой выбирают, между прочим, глину, чем на сколько-нибудь правильный крепостной ров. Тем не менее цитадель видимо содержится в большом порядке, хотя стены ее и могут быть легче легкого разнесены в прах одною лишь артиллерией. Вокруг урды расположены лавки, а крытый базар помещается в самой урде, прорезывая ее от ворот до ворот с севера на юг, но никакими местными произведениями базар этот не славится и, кроме обыкновенных товаров для обиходного потребления, не нашли мы на нем ничего выдающегося ни по красоте, ни по богатству, ни по оригинальности — самый заурядный азиятский базаришка.

Город не велик. В самой урде, которая застроена очень тесно, помещаются, кроме базара, 400 домов с дворами, да около того же количества вне цитадели. Но здесь, вне стен, уже более просторное расположение: дворы и сады обширнее, улицы шире и не столь кривы и закоулочны; хотя при этом должно заметить что во внешней части города более встречается кладбищ чем жилых строений, и кладбища эти производят прежалкое впечатление: это беспорядочные кучи могильных бугорков безо всяких [544] знаков, которые свидетельствовали бы об уважении к праху усопших в о том что оставшиеся в живых друзья и родные еще сохраняют о них какую-нибудь память.

Кермине не блещет избытком богатых или красивых мечетей и может похвастаться только одною, которая действительно достойна названия храма. Это большое каменное здание, где могут поместиться тысячи две народу. Высокий купол некогда мозаично был облицован разноцветными изразцами, от которых теперь уцелели кое-где лишь ничтожные кусочки. Роща старорослых тенистых деревьев с трех сторон окружает стены здания, а с четвертой, северо-восточной, примыкает к его паперти двор мощеный плитой и обнесенный каменною оградой. Мечеть принадлежит к числу построек Абдуллах-хана, но внутри не носит никаких украшений кроме готически скрещивающихся между собою граней и выпуклых бороздок в углах сводов и на карнизах. Внутренняя облицовка вся алебастровая. Это здание составляет единственную историческую достопримечательность города, но в нем едва ли не замечательнее всего является гнездо аистов, которое, по уверениям керминенских жителей, считается ровесником самой мечети. Местное предание повествует что как только была отстроена и впервые открыта для всенародной молитвы эта мечеть, на макушке ее купола вдруг появилась пара аистов и стала строить себе гнездо. С тех пор каждую весну в нем непременно появляется пара этих птиц, и каждое новое поколение той же семьи непременно делает себе новое гнездо, но не иначе как в виде надстройки на старом, так что теперь оно имеет уже около полуторы сажени вышины и торчит на куполе словно труба или башенка. Много и много последовательных поколений этой птицы вывелось уже на этом самом месте, и Керминенцы думают что пока заветное гнездо существует и не покинуто на лето своими обитателями, не оскудеет и милость Божия над городом.

Помещение посольству отведено в самой цитадели, рядом с дворцовым садом, в доме принадлежащем ко дворцовым же постройкам. Каждому из нас досталось по хорошей, просторной комнате; но и холод же в них такой что просто хоть волков морозить!... Большие широкие окна-двери и наддверные окошки, по три в каждой комнате, [545] вместо стекольчатых рам затянуты бедою кисеей, что было бы прелестно для летней ночи когда от комаров и мошек нет иначе спасения, но теперь, в январе, провести ночь на «дачном положении» не очень-то приятно. Каминов и печей, разумеется, нигде нет и в помине, а от мангалов избави нас Господи! Мы тотчас же приказываем вытаскивать вон это вернейшее средство отравы угаром. Двор наш наполнен чиновниками и челядинцами тюря-джана — все это к нашим услугам, но для услуг их слишком много. У ворот выставлен взвод красных сарбазов, в виде бессменного почетного караула

В три часа пополудни, одевшись в полную парадную форму, отправились верхом с визитом к Сеид-Абдул-Агат-хану. Живет он почти рядом с нами, но для пущего парада, чтобы видел народ, повели нас дальнейшим путем чрез базар и другие улицы.

Самый дворец (арк) построен на насыпном кургане и составляет как бы редюит этой цитадели. К его воротам ведет подъем шагов в семьдесят шириной. На площадке пред подъемом был выстроен в одну шеренгу почетный караул со знаменем (красное с белою каймой и бахромой) на правом фланге. Правее знаменосца стояли, тоже в одну шеренгу, музыканты: горнист, флейтист, сурнист и два барабанщика — один с обыкновенным лубковым, а другой с громадным турецким барабаном, который, ради пущей красоты, обтянут был пестрым ситцем. Командовал всею этою ратью какой-то кавказец — не то Шапсуг, не то Абадзех — ражий детина в высокой выдровой шапке с цветным верхом, наряженный в желтый мундирный кафтан с серебряными позументами и русскими генеральскими эполетами. Командные слова, как и повсюду в Бухарских владениях, произносились по-русски. При нашем приближении, по команде кавказского человека, посольству была отдана воинская почесть с музыкой и даже с некоторым наклоном знамени.

Вдоль подъема, у парапетов, с обеих сторон стояли в ряд придворные челядинцы в праздничных халатах, удайчи с посохами и чиновники с айбалтами и прочими знаками своих отличий. [546]

Отдав своих лошадей джигитам, мы, по привитому нами обыкновению, пешком поднялись к воротам, за которыми продолжается тот же подъем, но идет уже он широким крытым корридором, где в стенных нишах устроены особые приспособления в виде диванов, для помещения на ночь караульных сарбазов. В каждом таком алькове над постелью висит на стене фитильное ружье с подпорочным развилком, а у самых ворот подвешена громадная деревянная булава; но плети, подобной знаменитой нагайке Рустема, здесь мы не заметили. Из корридора вывели нас на первый двор, пройдя который мы вступили во вторые крытые ворота, имеющие внутри вид квадратной комнаты, откуда выход находится не против входа, а в левой стене. Комната эта, должно быть, служит чем-то в роде кладовой или склада: в ней стояло в углах, один на другом, десятка два или три больших русских сундуков с оковкой и было сложено вдоль стен до самого потолка множество свернутых зеленых и цветных палаток. В проходе стояло около десятка каких-то чиновников с посохами и секирками. Отсюда вступили мы во второй двор, уже значительно меньших против первого размеров, замкнутый со всех четырех сторон стенами дворцовых строений. Здесь наши церемониймейстеры, с михмандаром-баши во главе, молча, но со всевозможными знаками благоговейного почтения к кому-то незримому, указали нам в правый угол, где находилась узкая алебастровая лесенка с тремя-четырьмя высокими ступенями, а сами, согнувшись, отпятились к воротам.

Поднявшись по этой лесенке, мы очутились в узкой, полутемной прихожей, где стояли в ряд трое дежурных махрамов тюря-джана. Двое из них молча и как-то автоматически растворили пред нами обе половинки дверей, ведущих слева в небольшую приемную. Это была начисто выбеленная комната безо всяких стенных и потолочных украшений, как бы с видимым намерением устранить из нее всякий намек на малейшую роскошь, и даже глинобитный пол ее, вместо ковра, застлан был самыми обыкновенными дешевыми паласами. Трое окон-дверей, раскрытых настежь и даже ничем не затянутых, выходили на внутренний дворик, предоставляя полный простор холодному сквозному ветру, так как дверь в которую мы [547] вошли осталась не затворенною. Вся мебель этой приемной состояла из шести самодельных, крытых красным кумачом табуретов, в роде известных детских стульев на очень высоких косых ножках, с маленьким узким сиденьем и низенькою спинкой, устроенных словно бы нарочно для того чтобы сидеть на них было как можно неудобнее. Стояли они скученно и безо всякого порядка по средине комнаты, а пред ними стоял сам тюря-джан, Сеид-Абдул-Агат-хан. Сделав к нам два шага на встречу, он каждому радушно протянул руку, затем молча указал на табуреты и сам, не без труда от непривычки, уселся на одном из них, предварительно передвинув его к стене между дверями; мы же на остальных разместились около него полукругом.

На вид это мущина лет около двадцати пяти, росту выше среднего, крепко сложенный. Красивое смугловатое лицо его опушено черною, средней величины бородкой; небольшие усы оттеняют его тонкие, энергично поджатые губы с несколько приподнятыми углами. Черные большие глаза очень выразительны. Взор их остер и пронзителен. Дуги бровей очень характерно слегка приподымаются со внутренней стороны над переносьем, примыкая к двум небольшим продольным морщинам. В общем все это сообщает его лицу сериозное выражение пытливого ума и сильного характера. В нем как-то невольно сказывается большой запас анергии, силы воли и настойчивости. Нельзя сказать чтобы лицо это было из числа добрых в смысле мягкосердечия, хотя в нем нет и ничего отталкивающего — напротив, оно скорее даже симпатично; вы только сразу чувствуете что имеете дело с человеком внутренно сильным, который не призадумается ни пред чем для достижения поставленной себе цели, и мне кажется что если б этому человеку дано было известное образовательное развитие, которое расширило бы его умственный кругозор, из него мог бы выйти далеко не дюжинный правитель. Но этого не случилось, так как он посажен на Керминенское бекство еще в четырнадцатилетнем возрасте и тогда же свабжен достодолжным количеством гаремных дам, причем, конечно, ему было уже не до забот о своем дальнейшем умственном развитии и образовании. Впрочем, говорят, он вовсе [548] не склонен к гаремной распущенности и у него только одна законная жена, а прочие дамы содержатся, так сказать, обязательно, в силу условий высокого положения. В житейской своей обстановке он предпочитает простоту, даже с несколько суровым оттенком, что могли заметить и мы, хотя бы по обстановке его приемной. Говорят что теперь он временно страдает риштой в ноге, но что до болезни любимейшим его занятием было участие в кок-бури ²¹¹, соколиная охота и укрощение полудиких, горячих и злых жеребцов, которых он сам под себя объезжает. Не мало также занимается он и муштровкой своего гарнизона. Равно его заботливости надо приписать исправный вид и упорядоченное состояние Керминенской цитадели. Хотя навесные бойницы конечно и вздор для сериозного противника, но уже самое существование их здесь показывает направление мыслей и забот молодого принца, который сообразно своим средствам сам додумался до приспособлений и способа обороны мертвого пространства под стенами своей крепости ²¹².

При приеме нашего посольства одет он был очень просто, в обыкновенный адрясовый халат; на голове белая кисейная чалма безо всяких вышивок и украшений. Во время разговора сидел он несколько наклонившись вперед и засунув кисти сложенных рук в опушенные мехом просторные рукава халата. Говорит приятным тенором и тихим голосом, но быстро и отрывисто; слушает очень вдумчиво, [549] как бы стараясь уловить и запечатлеть в себе каждое слово, каждый малейший оттенок обращенной к нему речи. Разговор с ним впервые за все время нашего пребывания в бухарских пределах обошелся без стереотипных изъявлений дружественных чувств «маленькой» Бухары к «великой» России и соображений о том насколько нужны для первой неизменная дружба и покровительство последней. Он просто заявил что очень рад видеть нас у себя, что отец уже заранее писал ему о предстоящем прибытии русского посольства, поручая принять его членов как можно лучше; затем спросил как мы нашли здоровье его отца, хорошо ли совершили наш путь и долго ли пробыли в Бухаре, а в заключение просил погостить у него дня три если можно. Но когда князь заявил что в силу телеграммы генерал-губернатора посольство должно торопиться в Ташкент и долее одних суток оставаться в Кермине не может, то тюря-джан не стал настаивать и поднялся с места, подав тем знак к окончанию аудиенции.

После поочередного рукопожатия мы уже выходили было из комнаты, как вдруг, словно вспомнив что-то, он обратился к майору Байтокову:

— Ах, да, мне сказывали что с вами есть команда казаков?

— Есть, ваше степенство.

— Могу я просить князя чтобы мне ее показали? Мне очень бы хотелось их видеть.

Байтоков перевел это князю, который, конечно, изъявил полную готовность удовлетворить желание тюря-джана, а этот последний от души поблагодарил его за это и на том мы расстались.

Наша конвойная команда немедленно представилась тюря-джану под начальством бравого урядника Толстова, который ввел свой спешенный взвод во внутренний дворик справа рядами и выстроил его во фронт против окон приемной. Сеид-Абдул-Агат-хан, показавшись в окне, приветствовал казаков движением правой руки, приподняв ее к чалме. Те дружно гаркнули ему на это «здравия желаем вашему степенству!» и затем по команде вынули шатки, взяли «на плечо», «на краул», опять «на плечо» и вложили их в ножны. Этим и кончилось представление конвоя, который в заключение пропарадировал мимо [550] окон справа рядами. Но замечательно что изо всех беков и высших военных чинов бухарских единственно Сеид-Абдул-Агат-хан поинтересовался нашими казаками.

У него есть тоже своя политическая партия; неизвестно лишь насколько сам он причастен ее планам и мечтаниям. Это все та же партия бухарских так сказать «националов», о которой я упоминал уже раньше. Ее заветное стремление заключается в восстановлении полной независимости Бухары во всем ее прежнем величии. К сожалению, при этом только упускается из виду взаимное отношение средств и сил Бухары и России, что впрочем и немудрено при совершенном невежестве ходжей и ишанов, из коих и состоит партия «националов», живущих мыслию в прошлом и закрывающих глаза на настоящее. Им кажется что эмиру стоило бы только захотеть и с помощию Аллаха возрождение могущественной Бухары совершилось бы как по щучьему велению; на эмир де не хочет потому что продал Бухару Русским. Купцы, например, особенно из тех что ездят на Макарьевскую, никаких таких иллюзий не питают и ни к каким подобным партиям не принадлежат, но это именно потому что они практически, с наглядки могут соразмерять и взвешивать силы и средства Бухары и России. Впрочем, какое дело высокомудрым ишанам и ходжам до аршинников-купцов, и станут они еще «преклонять свой благородный слух на их низменные речи!»

Одна фракция «национальной» партии, известная под названием «Каршинской», придерживается (разумеется втайне) мятежного Катты-тюря, старшего сына эмира: другая же, «Керминенская», упования свои возлагает на Абдул-Агата. Еще в Бухаре было мне доставлено секретное сведение о надеждах и планах керминенских националов, которые в личном характере Абдул-Агата усматривают залог их осуществимости. Не касаясь вопроса о том насколько эти планы разумно целесообразны и вообще осуществимы, я только ради куриоза расскажу их сущность как мне самому их передавали.

Исходная точка керминенских планов, это кончина нынешнего эмира, когда, по известному среднеазиятскому обыкновению, неминуемо возникнет между его сыновьями и родственниками борьба и усобица за захват власти. Изгнанный [551] Катты-тюря, как известно, лишен отцом всех прав не только на ханство, но и на какое бы то ни было наследие в бухарских пределах. Это однако не устраняет для него возможности домогаться их всеми путями после смерти эмира, при помощи своей партии. Для этого потребуется свергнуть каким бы то ни было способом Абдул-Агата, когда последний займет трон Бухары, к чему нынешний эмир и прочит его уже заранее. Но вступая законным путем в Бухару, Абдул-Агат, для успешной борьбы со старшим братом, должен будет обратиться к помощи России, а это такой шаг, который неминуемо восстановит против него всех «националов» без различия партий. Притом же «Керминенцы» знают что если возьмет верх Катты-тюря, то все влиятельные, выгодные места и высшие должности в ханстве сполна переедут в руки «Каршинцев» и тем самым их собственная партия будет устранена от дел и обречена на ничтожество если даже не на «прирез». Они полагают что для России безразлично кто бы ни сидел на Бухарском ханстве, лишь бы сидящий был всегда и во всем ее покорнейшим слугой; они полагают также что если сядет даже Катты-тюря, то и он волей-неволей должен будет следовать в отношении к Русским нынешней политике своего отца, так как самостоятельно держаться против России на равнинах, да еще при том условии что она владеет водой Зеравшана, невозможно. Поэтому вся равнинная, степная часть Бухарского ханства для будущей борьбы за независимость ни в какой расчет не принимается. План этой борьбы рассчитывает на хорошо населенные, хлебородные горные бекства, то есть на всю вообще юго-восточную часть ханства, которая представляет собою обширную страну, вдоль и поперек изрезанную горными узлами, высокими хребтами, отвесными скалами, глубокими пропастями словом, такую местность, где, по выражению наших казаков, бывавших там с учеными экспедициями, «сам черт глину месил». В случае смерти эмира, Сеид-Абдул-Агат, по плану «Керминенцев», должен ехать не в Бухару, а как можно скорее пробираться в горы, куда-нибудь в роде Бальджуана или Дарваза, и там, опираясь свободным тылом на пограничную с Афганистаном реку Пяндж, объявить «газават» — священную войну за веру [552] против «Урус-кяфыров», словом, устроить нам новый Кавказ, а тогда «Каршинцы» потеряют свою raison d’etre, так как вокруг гази Сеид-Абдул-Агат хана, во имя его принципа, должны будут сплотиться все правоверные без различия партий. Предполагается что Русские либо не захотят повторять свой опыт с новым Кавказом, и потому войдя с Бухарцами в добровольное соглашение возвратят им Самарканд с истоками Зеравшана; либо что они будут много лет истощаться безо всякой для себя пользы на ведение трудной горной войны, при невозможности обойти противника с тыла, откуда, между тем, противник будет получать все свои средства для ведения этой войны; в конце концов, все это надоест Русским, они плюнут и уйдут из Туркестана, и тогда Бухара снова воссияет всем блеском своего былого величия.

Это, конечно, не более как пылкие мечтания, тем труднее осуществимые что самый характер горных Таджиков, наклонных к мирной культуре, совсем не представляет тех элементов какие составляли главную силу хищнически-воинственных племен Кавказа в их долголетней борьбе с русским оружием. Тем не менее, на всякий случай не мешает принимать к сведению даже и некоторые мечтания, если они характеризуют собою отношения к нам той или другой из соседних политических партий ²¹³. [553]

После визита к тюря-джану, при обратном следовании посольства чрез площадь, почетный караул опять отдал ему воинскую почесть, но на сей раз уже без музыки. За то неожиданно распотешил нас желтокафтанный командир-кавказец. Стоя пред фронтом и держа в правой руке саблю опущенную «на краул», а левую всею растопыренною пятерней подняв к шапке для отдания чести, в то время как князь проезжал мимо его, он вдруг с важностью и размеренным голосом, чтобы слышно было каждое слово, крикнул ему по-русски:

— И как ваши здоровья?... И здоров ли доехал, киназ, ваши привасгхадытелство?

Очевидно ему хотелось поддержать этим свое значение в глазах своей рати, — дескать вот какой я важный человек, и по-русски знаю, и как тонко все приличия и долг любезности понимаю, и даже с каким важным лицом разговаривать могу, — поймите мол это!

Обмен подарков последовал уже по окончании визита: они были присланы к нам на дом. Вечером был базем с томашой, но я на нем не присутствовал, так как надо было многое занести в свой дневник, а когда лег в постель, то все эти батчи и даагарачи своими песнями и гуденьем долго спать не давали.

30 января.

Холод ночью в моей комнате был такой что я несколько раз просыпался с ледяными сосульками на усах. Принимают нас Бухарцы, конечно, с большим почетом, но нельзя сказать чтоб особенно тепло. Что до меня, то я охотно предпочел бы теперь немножко менее почета, но за то хоть маленькую железную печку в моей комнате.

В три часа пополудни состоялся наш прощальный визит к тюря-джану. По обстановке это было точное повторение вчерашнего, даже до крика желтокафтанного капитана «здоров ли доехал» включительно.

Вечером нас опять угощали бесконечным баземом. Мальчишки и бубенщики неистово вопят во всю глотку давлеными голосами, ибо по здешнему чем громче и крикливее тем значит голос лучше и достойнее восхищения.

Но до чего все это надоело!... [554]

31 января.

Выехали из Кермине в восемь часов утра. Местность хорошо населена и обработана. В полуташе от города проехали мимо развалин прекрасной медрессе, построенной Абдуллах-ханом. Сквозные дыры вместо окон уныло и словно с укором смотрят на путника, массивные стены разрушаются все более и более... вокруг бурьян, грязь, мусор... Просто смотреть досадно, когда чуть не на каждом шагу видишь сколько прекрасных и благодетельных учреждений прежних времен уже погибло и сколько других, которые можно бы еще поддержать, обречены на запустение и с каждым днем все больше рушатся и гибнут от невежественного небрежения и общей апатии. Как посравнить что было здесь два, три столетия назад и что сталось теперь, видишь что жизнь этой страны, которая уже достигла было таких блестящих результатов, вдруг остановилась и пошла назад, попятным движением. Мусульманство отжило свое время и ничего не дает более человечеству в смысле самостоятельного творчества. Его поэзия вся в прошлом, как и его поэты, его Гафизы, Фирдусси, Саади... Альгамбра в Гренаде, джамия Селима в Адрианополе и полуразрушенные дворцы и памятники в Самарканде — это альфа и омега мусульманского искусства: в них оно дало все что только могло дать и нового ничего больше не скажет.

Вот в стороне еще какие-то развалины... Но мимо! Это все одна и та же картина запустения и Авгиевых конюшень.

Местность ровная. Карнапские горы, что тянутся южнее верстах в тридцати параллельно нашему пути, начинают теперь все больше подходить к Зеравшану. Наивысшая их точка, лезвееобразная вершина, находится как раз против селения Гурь-углы.

Переехали в брод чрез большой арык Нарыпай.

Расстояние от Кермине до города Зиаеддина четыре с небольшим таша, или собственно 33 1/2 версты. На половине пути встретил нас молодой человек, сын зиаеддинского бека, высланный своим отцом со свитой из нескольких человек на границу бекства для приветствования посольства, [555] а за пол-таша от города встретил и сам бек с чиновниками. На нем был надет халат из лиловой парчи затканной золотыми разводами и серебряными травами, а на голове чалма белая с золотом. Все они выехали верхом и при нашем приближении слезли с лошадей. Мы тоже вышли из экипажей и обменялась приветствиями и расспросами о здоровье и благополучии. Значит урок данный князем каршанскому беку подействовал и очевидно принят Бухарцами к сведению.

Зиаеддин носит громкое название города, но на мой взгляд это просто ничтожная деревня, избранная почему-то под административный пункт. Она гораздо меньше и невзрачнее многих соседних кишлаков и отличается от них только тем что обладает фальшивою крепостью без малейшей возможности ее обороны. Эта крепость, расположенная между Нарыпаем и обрывистым берегом Зеравшана, представляет, по обыкновению, четырехстороннюю площадку обнесенную глинобитною стенкой около двух сажен вышины. Снаружи оно как будто и крепость, даже зубчатые бойницы наверху поделаны, но только стрелять из-за них нельзя, потому что со внутренней стороны стрелкам стоять не на чем: у этих стен нет валганга, и они не более как высокий забор аршина в полтора шириной. Ни рва, ни брустверов, ни даже бурджей; но ворота с фальшивыми башенками есть, и пред ними вдоль дороги был выставлен почетный караул со знаменем; только люди были расставлены шпалерой в одну шеренгу на значительно разомкнутых дистанциях, вероятно для того чтоб их казалось больше чем в наличности.

Дом бека помещается в крепости и обстановка его, быть может в зависимости от близости русской границы, отчасти смахивает уже на русский лад. Тут нашла мы и переносные железные печи, и плотно затворяющиеся двери, и рамы со стеклами в окнах, и стекла эти были вставлены как следует, с замазкой, а рамы прилажены к филенкам вплотную, без щелей, в которые удобно можно просовывать пальцы, как было у нас в Шааре и в Бухаре. Нашлись тут и столы устроенные на европейский ляд, на высоких ножках, а несколько буковых стульев, и оттоманки с шелковыми мутаками и подушками устроенные из эластических сартовских кроватей и покрытые [556] богатыми коврами. По всему заметно было что хозяин любит жить чистоплотно и по возможности комфортабельно, а в последствии оказалось что он и на счет тонкостей персидской кухни кое-что понимает. По происхождению он Персиянин и приходится каким-то родственником куш-беги, чрез которого получил и настоящее свое место; сам же по себе это человек очень любезный, обходительный, радушный и даже с некоторым как бы европейским лоском, — вероятно понатерся около наших, вследствие частых сношений с пограничными властями.

Все это было прекрасно, и только один почетный караул не переставал смущать нас за все время пребывания в Зиаеддине. Угораздило же их выставить его на дворе как раз против наших окон и выходной двери, где и пару открытых палаток рядом поставили, одну для офицера, другую для сарбазов. Чуть только подойдешь к окну, сейчас, по вызову часового, весь караул выскакивает вон и становится в ружье для отдания чести. Машешь им рукой, уйдите мол, не надо, а они все стоят и держат «на краул» пока не отойдешь от окошка. То же самое, но только еще стеснительнее и комичнее выходило когда кто-либо из нас проходил чрез двор за какою-либо надобностью. Чуть завидят это сарбазы, тотчас же выстраивают фронт в том направлении куда отлучился вышедший и стоят так с ружьями «на краул» все время пока тот не пройдет обратно в комнаты.

— Уберите вы пожалуста этих сарбазов, совсем они тут ни к чему не нужны. убеждали мы приставов.

— О, нет, как это возможно! Мы ведь понимаем этикет и военную дисциплину. Это вы нас нарочно испытать хотите? Нет, мы свое дело до тонкости знаем!

Вот поди тут и разговаривай с ними!

После обеда, оглядевшись в своей комнате, вижу на стене нацарапана карандашом русская надпись. Что такое? Читаю:

«1881 года апреля 29 были уральские казаки здесь № 1-го, 50 человек, с палковником К-вым...»

А рядом приписка уже другою рукой:

«Тут мы получили троя один халат, а то все сам полковник». [557]

Протест, значит, на память «будущим». Ох у ж эти халаты!..

Вечером опять был базем, но мы уже не ходили смотреть его.

1 февраля.

Разменялись с беком подарками и выехали в дальнейший путь в семь часов утра, Бек лично провожал посольство до конца садов своего города. До Катта-Кургана остается только пятьдесят верст. Слава Богу!..

Дорога все время идет по густо заселенной местности между кишлаками орошаемыми из Нарыпая, но она гораздо хуже степной: тычки, ухабы и глубокие колеи дают себя знать на каждом шагу, а в особенности чувствительно приходится на переездах в брод чрез канавы. В двадцати верстах от Зиаеддина лежит на пути торговое местечко Мир с большим, незакрытым сверху базаром, населенное наполовину Сартами, наполовину Евреями, которые занимаются торговлей шелком, то есть главнейшим образом его скупкой и перепродажей, а Сарты торгуют преимущественно путевыми принадлежностями для проходящих караванов.

В селении Касагаран остановились для завтрака. Это было уже последнее «испытание» какому подвергло нас бухарское гостеприимство, ради чего собственно и повезли нас не по хорошей степной, а по самой отвратительной кишлачной дороге Прощайте же все достарханы, шрупы, кебабы и жирные палау! По доброй охоте вероятно не скоро мы теперь за вас примемся, хотя, слова нет, вкусны вы очень.

По выезде из Касагарана, свернули вправо в открытую степь, и степью же, в виду кишлаков остававшихся в левой руке, въехали в русские пределы. На высоком бугре, носящем имя Рамаджан, стоял пограничный столб окрашенный в спираль тремя знакомыми «казенными» цветами, который и возвестил нам с полною точностью что в эту минуту мы уже в России. О, наконец-то!..

Чем ближе к нашим границам, тем все более приближается к Зеравшану Карнапская гряда, постепенно все понижаясь пока не переходит наконец в незначительные холмы, которые сливаются с нашими Зерабулакскими и Каттакурганскими высотами. На одном [558] из таких холмов, в виду дороги, высится каменный памятник с крестом, поставленный над братскою могилой русских воинов павших в происходившем на этой местности сражении 2 июня 1868 года, где бухарские сарбазы на голову были разбиты отрядом генерала Головачева. Местность стала принимать всхолмленный характер еще не доезжая Мира, а теперь чем далее, тем все холмистее. С некоторых возвышенностей открывается порою широкая панорама на Мианкаль и заречную часть Зеравшанской долины, замыкаемой в дымке легкого тумана силуетами скалистого хребта Ак-тау. Сады этой роскошной долины, точно сплошной громадный лесе, простираются в глубь и в ширь за Ак-Дарьею ²¹⁴ на несколько десятков верст в поперечнике, до самых гор, на нижних склонах коих чернеют свежие полосы пашень-богара ²¹⁵. Это одна из прелестных картин какие когда-либо я видел.

На границе ожидали нас местный волостной с аксакалами и несколько полицейских джигитов, высланных к нам на встречу начальником Катта-Курганского отдела. Джигиты были одеты в форменные чекмени из желтого верблюжьего сукна, с форменными шашками через плечо и в белых чалмах. На груди у некоторых красовались медали и знак Военного Ордена. На вертких, поджарых лошадях, они смотрели истинными молодцами и даже добровольно усвоили себе русскую военную выправку. Очевидно, их самолюбию льстят и эти знаки отличия, и то что русское начальство удостоило их доверия, избрав на полицейские должности.

В первом попутном кишлаке на нашей территории обратило на себя внимание значительное количество домашней птицы, именно индюшек и гусей, чего в бухарских пределах за все время мы нигде ни разу не встречали. Это нововведение в домашнем хозяйстве заимствовано нашими Сартами у русских поселенцев. Оказывается что уже несколько лет как они поразводили у себя гусей да индюшек и теперь отлично сбывают их в Бухару в виде [559] живности. У Бухарцев же этих домашних птиц почему-то не разводят.

Вскоре поднялась мы на гребень последней возвышенности, и с этого пункта, пред спуском, вдруг открылся пред нами внизу веселый, оживленный вид: чистенький русский городок совершенно тонул в садах среди долины, по которой быстротечный Нарыпай сверкал на солнце своими излучинами, то скрываясь в чаще прибрежных садов, то выбегая на луговины. Влево, верстах в двух впереди, выглядывала макушка холма, на котором белелась казарма. Там расположено наше укрепление.

До сих пор мне не доводилось еще быть в Катта-Кургане, и он на первый раз произвел на меня самое приятное впечатление: крест над православною церковью, чистенькие одноэтажные домики европейской архитектуры, с уютными крылечками, тесовыми воротами и светлыми окнами, в которых виднеются цветы и белые кисейные занавески; широкие шоссированные улицы и фонари на улицах, в порядке торчащие «на узаконенных дистанциях»; кирпичные тротуары и бульварные аллеи, исправные мостки чрез канавы, русские лавки и магазины, русские вывески и русские люди — извощики на парах в пристяжку, прикащики в картузах и сапогах с «бураками», бойкие солдатики и румяные молодицы, и чей-то пес лягавый, каких нет в Бухаре, и солнце, — солнце которое сегодня впервые светит и греет совсем по-весеннему. Капель с крыш, словно зерна алмазов сверкая на солнце, падает в подоконные лужицы с каким-то звонким шелестом; шумно и весело журчит вода в арыках, радостно трещат вертлявые сороки и задорно чирикают в садах воробьи... Совсем весной пахнет.

У начальника Катта-Курганского отдела, подполковника Я. А. Войцеховича, нашли мы чистое, комфортабельное помещение, теплые, просторные, светлые комнаты, вкусный, хорошо сервированный стол. О, как мы все это теперь оценили!..

Конечно, спасибо Бухарцам, — они старались всячески угодить нам и делали для этого все что лишь было в их возможности; тем не менее, я рад что все это кончилось.

Нет, право, в гостях хорошо, а дома все-таки лучше.

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

Комментарии

172. По плану приложенному к сочинению Н. Ханыкова Описание Бухарского ханства (Спб. изд. 1848), в данной местности показано кладбище Гуристани Джубар; но наши пристава утверждают что это не Джубар, а Ишани-Имля.

173. Шагирд — тоже что софта, учащийся высшим наукам, студент. Это их обыкновенное название; на ученом же официальном языке вместо «шагирды» употребляется «талибуль-ильм», что значит домогающийся знаний.

174. Обыкновенно вновь поступающие шагирды покупают себе право на келию у своих окончивших курс и выбывающих предшественников, платя им от 2 до 35 тиллей, смотря по размеру получаемой ими стипендии, которая не везде одинакова и зависит от степени богатства вакуфов, находящихся в пользовании той или другой медрессе. Так, шагирды Заргеряна получают стипендию по 5 1/2 тиллей, а шагирды Ходжа-Джуйбари-Каляна по 20-ти тиллей в год. Равно и жалованье мулл (преподавателей), мударисов (профессоров) и мударис-мутевалия (ректора) определяется также степенью богатства вакуфа, от 150 до 700 тиллей в год. Кроме того, надо заметить что шагирд купивший себе право на келью может оставаться в ней хоть весь век, если он решается посвятить себя науке и отказаться от брачной жизни, так как совместная жизнь с женами в медрессе не допускается. Кроме пансионеров, в каждой медрессе могут быть еще и приходящие, вольнослушатели, которые проживают в городе на собственных квартирах.

175. Шариат состоит из книг: Фикгы-Кидани, Мухтасар-Вакия, Шурат-Вакия и Хидая, то есть законы нравственные и семейные, уставы благочиние, полицейские и уголовные.

176. Есть медрессе где шагирды получают по 8, по 9, по 12, по 16 и по 20 тиллей в год; таковы, например, Галим-Джан, Гау-Кушан-Гали, Давлет, Калян и др.

177. Считая в среднем по 400 тиллей на мудариса, ибо младшие преподаватели получают от 80 до 200, а старшие от 200 до 700 тиллей жалованья. Должность мутевалия (заведующего хозяйственною частию) не всегда впрочем соединяется со званием главного мудариса. Иногда она бывает наследственною в роде основателя медрессе, иногда же просто по назначению со стороны высших духовных властей, и тогда мутевали получает в виде жалованья дну десятую часть вакуфных доходов.

178. Сорочка, покроем как у русских Татар, с гладкою грудью и завязками на плечах носят здесь только муллы и казии, а называются такие сорочка куйлюк ала куйнек, в отличие от яхтак, рубахи в виде халата, длиною ниже колен и с завязкою на груди под ложечкой, какую носят люда всех остальных сословий. Панталоны (штан) без прорехи, носятся вместо нижнего белья; служащие а ездящие верхом поверх их надевают кожаные чембары. Белье у Сартов шьется из русских или местных бумажных тканей, а у богатых и из шелковых, преимущественно из канауса.

179. Четверг (пеншамбе) у мусульман по своему значению соответствует нашей субботе, как канун, джума, еженедельного праздника. Занятия в четверг продолжаются только в утренние часы. Пред полуднем, отпуская учеников по домам, учитель осматривает предварительно чисты ли у них ногти и если нет, то бьет за это по кончикам пальцев линейкой, затем дает им наставление как следует вести себя благонравному мальчику дома и на улице и оканчивает общею молитвой (фатиха). Ученики мехтеба, кроме четвергов и пятниц, освобождаются от учения только в праздники Рамазана, Курбан-байрама и на Новый Год; каникул же для них не полагается.

180. Чаар-Китаб — четверокнижие заключающее в себе объяснение имен Бога и правил религии (Хак), познание веры (Бидан), познание предания (Калик-наби) и возвеличение Бога (Хамдехад); изложение на Таджикском языке.

181. В числе этих книг находится и сборник стихотворений Гафиза.

182. Намаз-баумдат — утренняя молитва по восходе солнца, намаз-шам — молитва пред захождением солнца, часов в пять пополудни. Мусульмане в течение дня обязаны творить пять молитв. Кроме двух помянутых остальные суть: намаз-пишен — полуденная, намаз-дигер — в два часа дня и намаз-хуфтян — после заката солнца.

183. Закон требует чтобы главная мечеть города, местечка или селения могла вместить в своих стенах всех жителей оного, дабы все они одновременно могли совершать общий намаз и слышать священные слова Корана. Понятно что для больших городов это дело физически невозможное, и потому в них допускается совместное существование нескольких главных мечетей.

184. Бухарский гязь равняется 1 1/4 аршина.

185. В Бухаре все кошка белые.

186. От 50 до 100 руб. металлических.

187. Материалы для статистики Туркестанского края, т. II, 113.

188. Плетеные дранчатые ценовки и маты из длинных, ровно обрезанных и прошитых суровою ниткой тростниковых стеблей.

189. Саман — солома из-под обмолоченного хлеба и соломенная резка.

190. Аталык был самый высокий чин в государстве, выше которого никто из подданных не мог уже возвыситься. Он был равнозначителен вице-королю и совмещал в себе обязанности визиря, главнокомандующего и мажордома.

191. Надо отличать часто у нас смешиваемые слова ходжа и ходжи. Первое принадлежит как родовой титул потомкам Абубекра-Садыка и Омар-Уль-Фарука, первых последователей Магомета, а второе составляет только почетное прозвище поклонников побывавших в Мекке и равносильно нашему «странник», «паломник».

192. Сын Обейдуллаха, из династии Шейбанидов, царствовал с 948 (1541) по 958 (1551) год.

193. Пар — духовные наставник.

194. Кокандская серебреная монета, по весу несколько менее тенги но пронимаемая у нас в равной с нею цене. Бухарцы же считают кокан, смотря по весу и достоинству металла, от 15 до 20 копеек. Надпись на монете гласит что она чеканена «в очаровательном Коканде» (Хоканди лятиф), как надпись на тентах свидетельствует что они выпущены в свет «в Бухаре благороднейшей» (Бухари-шериф).

195. Этот материал подбавляется здесь иногда в пищу скоту, если зимой не хватит клеверу, но главнейшим образом, смешанный с глиной, употребляется для выделки сырцовых кирпичей.

196. На нашей карте Тамахаб.

197. Ак-саяк в буквальном смысле значит белая кость, то есть родовитый человек, почетное лицо. Так вообще называются сеиды, ходжи, люди чиновные и влиятельные, образованные и богатые в отличие от кара-саяков или черной кости, то есть простонародной черни. У Киргизов аксаяками называются их дворяне, члены султанских родов, но как у них, так и у Сартов название ото употребляется лишь в просторечии.

198. To есть, хорошо! благодарим, усиленно благодарим повелителей наших! Восклицание «э-э» вообще служит для выражения похвалы, удовольствия, торжества и удивления.

199. Катта-уин значит сильная, большая или главная игра.

200. Буза — хмельной напиток, в роде молодого пива, заменяющий Сартам вино, запрещенное Кораном. Приготовляется буза преимущественно из проса, которое заваривается и заквашивается, а затем, при брожении, разбавляется водой. Делают ее также из риса и кукурузы.

201. Мирза — секретарь, писец, вообще письменный человек.

202. Тростинка, заменяющая на мусульманском Востоке перо, называется калям, а пинал для письменных принадлежностей и чернильница калямдан.

203. Рахиль, это створчатая подставка на шарнире, в роде пюпитра или аналоя, на которую кладется книга. В вертикальном разрезе раскрытая рахиль имеет вид буквы X. Верхние щеки ее охватывают, как бы обнимают, переплет развернутой для чтения книги.

204. Ситара струнный инструмент; корпус его как у мандолины, но только с длинным грифом. Ситара всегда бывает о трех струнах, а дутара о двух. Корпус дутары трехугольный, отчасти напоминает нашу балалайку. Это преимущественно инструмент Киргизов.

205. Пространства степи не орошенные ручьями и потоками нельзя принимать почти ни в какое соображение при точном определении экономически производительных сил этой страны, так как там возможно лишь номадное существование, легко ускользающее из-подо всякого правительственного контроля, как в административном, так и податном отношении.

206. В наших пределах река протекает 380 верст, причем ее среднее течение и в особенности остров Мианкаль (то есть «Срединная земля», в длину слишком 100, в ширину от 8 до 13 верст) представляют самую богатую часть долины, покрытую роскошными садами.

207. Зере-авшан по таджикски значит раздаватель золота (см. Л. Ф. Костенко Туркестанский Край т. I, 132). Золото попадается по всему течению реки в виде мелких зерен и тонких пластинок, но разработка его приносит ничтожные выгоды. Так, например, артель из четырех рабочих вымывает его в день, средним счетом, на 60 коп. Поэтому золотым промыслом занимаются только безземельные бедняки.

208. Л. Ф. Костенко (т. I, 226) замечает что зеравшанская вода не только орошает поля, но действует также а как удобрение: быстрый ток Зеравшана в двухсотверстном течении (верхнем) увлекает множество землистых частиц, отчего вода его делается совершенно мутною. Наводняя поля, вода оставляет на них этот ил, повидимому, весьма плодородный. В этом отношении Зеравшан сравнивают с Нилом, подобно которому он еще издревле привлекал к себе жителей. Зеравшан в течение года подвергается нескольким разливам. Первый разлив, зависящий от таяния снегов на горах и в ущельях, а также и от дождей, начинается с середины марта и кончается в последних числах апреля; второй начинается вскоре вслед за первым и кончается в июле; это самый полный разлив; он происходит от таяния вечных снегов на главных хребтах. Третий разлив, происходящий в октябре, незначителен и причину его следует искать в таянии вновь выпадающего снега и отчасти в осенних дождях.

209. За озером Сунгуром, в расстоянии трех, четырех верст одно за другим, лежат еще два озера, Каранга и Денгиз, которые своим происхождением обязаны Зеравшану и служили некогда его естественным продолжением. В большую полую воду они и теперь соединяются иногда между собою протоками. От Денгиза до Аму-Дарьи всего только около 28 верст.

210. По северному и южному фасам по 500, а по восточному и западному по 300 конских шагов, считая шаг лошади в 1 1/4 человеческого шага.

211. Кок-бури значит серый волк. Так называется игра известная у Русских под названием «козла драть». Это любимейшая игра у узбеков и состоит она в том что собирается до ста и более всадников. Один из них берет в стаде козла или барана и перерезав ему горло, перекидывает его через переднюю луку, крепко дерзка правою рукой за обе задние ноги и мчится с них в степь. Остальные со всех сторон пускаются преследовать «серого волка», стараясь на лету выхватить у него из рук зарезанное животное. Эта лихая скачка, несмотря ни на какие местные препятствия, продолжается до тех пор пока кому-нибудь не удается выдрать хотя часть козла, и кончается она не всегда благополучно; но по адату, нельзя требовать возмездия с убийцы если погибший нашел смерть в кок-бури.

212. До сих пор ни в одной из бухарских крепостей мы таких бойниц не встречали.

213. Это писано еще до поездки Сеид-Абдул-Агат-хана в Москву на коронационный торжества прошлого 1883 года. По возвращении из Москвы, он в Ташкенте высказывал, между прочим, что эта поездка принесла ему большую пользу в том отношении что он имел хороший случай воочию убедиться в громадных силах и средствах России. Признание же его Государем Императорам в правах наследного принца совершенно разбивает в прах вое мечты «керминенской партии», так как теперь Абдул-Агату нечего больше заботиться об увеличении своих сил еще и «каршинскою партией»: как законного наследника, санкционированного Белым Царем, его всегда поддержат русские штыки не только против Катты-тюря, но и вообще против каких бы то ни было претендентов. Если вместе с тем от него отшатнутся бухарские «националы», то это уже их домашнее дело, и нам на то нечего обращать внимание. Признанный в своих правах Императором Всероссийским, он не нуждается более ни в каких партиях для достижения власти и, без сомнения, в случае надобности, сумеет сам справиться с «недовольными».

214. Ак-Дарья или, по-таджикски, Дарья-Сафит (белая река) составляет правый или северный рукав Зеравшана.

215. Богара — то же что ляльми. Так в Зеравшанском оазисе называются пашни засеваемые пшеницей под дождь, без искусственного орошения.

Текст воспроизведен по изданию: В гостях у эмира Бухарского. (Путевой дневник) // Русская вестник, № 8. 1884

© текст - Крестовский В. В. 1884
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1884