КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ГОСТЯХ У ЭМИРА БУХАРСКОГО

(ПУТЕВОЙ ДНЕВНИК)

(См. Русский Вестник 2, 3, 5 и 6-й 1881 года.)

VII. В Бухаре.

Ворота Кауля и городская стена с ее оборонительными приспособлениями. — Городские улицы и характер уличной толпы. — Факиры и нищие. — Бухарские мужские моды. — Евреи, Парсы, Индусы, Киргизы, Каракалпаки, Цыгане, русские Татары, Афганцы, Туркмены, Узбеки и Персияне. — Бухарские женщины, их моды и косметические средства. — Насколько Средне-Азиятцы действительно добрые мусульмане. — Их обрядовый формализм. — Привилегия нищих женщин. — Посольский двор и пожар в посольском доме. — Визит к кушбеги. — Значение и функции его должности. — Путь ко дворцу эмира. — Регистан и его здания. — Дворец эмира в цитадели и его подворотный музей. — Куш-беги Мулла-Магомет-бий. — Особенности его приемной. — Разговор о политике и о каршинском беке. — Обмен подарков и наше заключение о личности Мулла-Магомет-бия. — Бухарские базары и предметы их торговли. — Оружейные лавочки и медно-чеканная утварь. — Встреча с батчею и нечто по этому поводу о здешних общественных нравах. — Визит к Магомет-Шериф-инаку и разговор с ним о торговле Бухары с Индией.

Продолжение 22 января.

Я тем временем рассматривал городскую стену и ворота Кауля. Стена, по туземному чим, в роде наших кремлевских, только глинобитная и с зубцами скругленными в своей вершине; ворота же в ней строены из жженого кирпича и фланкируются по бокам двумя кирпичными круглыми башнями усеченно-конической формы, из [156] коих каждая снабжена узкими стрельницами и увенчана куполком в виде полушария. Между башнями находится соединительная надстройка, висящая над проездным пролетом и приспособленная к обороне ворот с фронта. Самая же стена, как вправо, так и влево от ворот, отойдя на некоторое расстояние, заходить вперед под умом, в роде бастиона, вероятно для того чтобы доставить им с флангов усиленную оборону перекрестным огнем. Около ворот «справа, примыкая почти к самой стене, находится большое кладбище, тесно усеянное памятниками, в обычной форме двускатных грибниц, оштукатуренных алебастром.

Первоначально стена окружающая город была построена в 215 (830) году Геджры, при калифе Мегди, и поводом к ее сооружению послужили тогда беспрестанные набеги и грабежи соседних Турок; при эмире Измаиле (из дома Саманидов) она была значительно расширена и укреплена, а в 1220 году нашей эры совершенно разрушена Чингисханом, и затем, уже при его преемнике Чагатае, около 1234 года вновь восстановлена почти в своем нынешнем виде. Имея в вышину до четырех и в толщину при основании до двух сажен, она окружает собою площадь в 1.739 таланов (1.564.875 кв. саж.) на протяжении без малого двенадцати верст ¹²¹. В ней устроено одиннадцать ворот, все более или менее в вышеописанном роде, из коих двое находятся в северной, двое в восточной, трое в южной и четверо в западной ее части. Кроме того, на всем своем протяжении стена снабжена полукруглыми выступами, в роде башен, известными здесь под именем бурджей, которые впрочем не превышают высоты самой стены и служат, в количестве 131 бурджа, для фланговой обороны ее участков, заключающихся между сими выступами. Но длина таких промежуточных участков не везде одинакова (от 13 1/3 до 105 5/9 саж.) и зависит от степени протяжения того или другого фронта по прямой линии, а главное от степени его важности в оборонительном отношении: чем фронт доступнее для атаки тем больше и число его бурджей. Еще в 1840 году наш ученый путешественник Н. Ханыков заметил что вся стена [157] Бухары хотя и кажется снаружи в довольно хорошем состоянии, но со внутренней стороны часто осыпается и ни в каком случае не может служить надежною защитой городу. Если же таковою была она слишком сорок лет назад, то при нынешних средствах артиллерийской техники и подавно не может представить атакующему никаких сериозных препятствий. Таковы, впрочем, и все средне-азиятские стены.

Наконец мы въехали в действительный, то есть застенный город и двинулись вдоль узкой улицы застроенной почти сплошными рядами домов, то кирпичных, то глинобитных, во большею частию все двухэтажных. Нам и здесь предшествовала все та же огромная, празднично пестрая кавалькада чиновников и джигитов, во главе которой торжественно выступали на кровных жеребцах, изукрашенных блестящими уборами, трое наших сановников. Городские жители вероятно были предуведомлены о предстоящем въезде русского посольства, потому что, несмотря на пятницу, праздничный день, джумая, который мусульмане обыкновенно проводят дома, громадные толпы молчаливых зрителей степенно стояли на всем протяжении нашего городского пути, а путь этот был далеко не из коротких. Везли нас и по широким, и по узким улицам и переулкам, и мимо кладбищ с древними алебастровыми гробницами, и мимо старых мечетей и мавзолеев с могилами того или другого святого мужа или праведника-ишана ¹²², признаком коих и здесь, как в Самарканде и Ташкенте, обыкновенно служит длинная жердина, с высоко болтающимся на ней конским хвостом или тряпицей, увенчанная бронзовым изображением простертой в небо человеческой пясти, или узорчато-сквозным копьецом в роде пикового туза. Ехали мы и по разным крытым базарам, и мимо открытых разнообразных мастерских, лавок, съестных, чайных и караван-сараев, и мимо обширных каменных медрессе с высокими порталами и минаретами, и по набережной канала Шахри-руд, обсаженной раскидистыми талами и бородавчатыми тутами, и везде, везде встречали нас все те же молчаливые толпы степенных мущин с почтительно [158] сложенными на животе руками. Одни только странствующие каляндари ¹²³ да дуване (юродствующие) монашеского ордена Нактбенди в своих высоких, остроконечных шапках туго подбитых ватой, с длинными посохами в руках и с чуп-каду ¹²⁴ с боку на поясе, да разные скрюченные калеки и уродцы, то сидящие на пятках, то ползущие на четвереньках, с подаянною чашкой в протянутой иссохшей или изъязвленной руке, да несколько женщин-Сартянок с совершенно открытыми лицами — привилегия принадлежащая исключительно нищенкам — отчасти нарушали общую тишину всей остальной толпы, — первые своим нескладным пением, очень похожим на то когда начнут горланить песни наши пьяные мужики, а последние своим ноющим речитативом, который, кажись, совершенно одинаков у нищих всех стран и народов. Иногда кое-какие мальчишки порывались забегать вперед чтобы с живейшим любопытством заглянуть нам в лицо, или взапуски бежали на ряду с нашим экипажем, перегоняя и толкая друг друга и тем рискуя попасть либо под колесо, либо под лошадей. Но бдительные курбаши тотчас же внушали им достодолжную степенность, для чего этим блюстителям уличного благочиния стоило только пригрозить своею нагайкой, и резвые мальчонки сконфуженно останавливались или в рассыпную норовили юркнуть из-под занесенной на них руки куда-нибудь в сторону.

Толпа в Бухаре очень пестрая, и хотя в ней мешаются разные оттенки колеров синих, коричневых и серых, но преобладают все же цвета самые яркие: желтый, алый, голубой, зеленый, фиолетовый, и не редко вы встречаете их на одном и том же адрясовом или шаиновом халате в [159] самых оригинальных, но всегда красивых сочетаниях. Вообще для палитры художника здесь найдется множество разнообразнейших тонов и оттенков, которые однако в общем нисколько не режут ваш глаз, а только веселят его и развлекают. На головах же правоверных, надо всею этою пестротой одежд, царит почти исключительно цвет белый, преобладающий в головных уборах. Редко когда мелькнет между чалмами красная или синяя, и то большею частию у каких-нибудь заезжих Афганцев или деревенских простолюдинов; горожане же бухарские отдают предпочтение снежно-белому цвету, как самому модному и элегантному.

Здесь тоже ведь есть свои моды и своя элегантность. В Бухаре даже бараньих шапок немного. Баранья шапка — это принадлежность захолустья и степи, а здесь столица, где в силу моды и хорошего тона всесословно господствует снежно-белая чалма весьма дочтенных размеров, да еще какая! — тильпеч, то есть сорокаоборотная, — значит, чтоб окрутить ее сорок раз вокруг головы полотнище должно иметь в длину 36 аршин по крайней мере. Нередко на головах зажиточных горожан вы встречаете настоящие тончайшие шали Кашмира. И как умеют они их носить, какие изящные придают им формы, с каким искусством свивают из тильпеча толстый жгут и располагают на нем красивые складки! Хорошо повязать тильпеч — это ведь целая наука. Кроме того, по форме чалмы вы можете приблизительно узнать с кем имеете дело. Так, беки, духовные и судьи (муллы и казии) повязывают чалму плоско, но широко, и чем шире ложится она вокруг головы, тем значит важнее и сановнее особа; военные (сипайи) носят чалму более высокую и несколько суженную кверху; купцы же (саудигеры) и разночинцы (фукара) придерживаются наиболее красивых, то есть пропорциональных размеров, пуская в ход свою фантазию только в расположении узлов, концов и складок. Носить же головной убор двух первых форм им воспрещается законом.

Совсем не смеют носить чалму только Евреи, для которых, под страхом смертной казни, установлен законом особого покроя четырехугольный колпак из люстрина или проклейного коленкора, и притом не иначе как [160] черного цвета, отороченный узкою мерлушкой и напоминающий своим видом отчасти иезуитский клобук, отчасти польскую конфедератку. Не носят чалм также Парсы-огнепоклонники и буддисты-Индусы, но эти уже не по принуждению, а по собственному нежеланию. Парсы ходят в войлочных или соломенных плетеных клобучках, а Индусы в суконных с меховою оторочкой шапках, в роде схимнической скуфьи, и всегда какого-нибудь темного цвета. Даже степняк-Киргиз, привыкший зимой к своему подбитому волчьим мехом, высокому, островерхому малахаю с назатыльником, который закрывает ему не только уши и шею, но и щеки, и бороду, и тот, попав в столичный город Бухару, в этот «благоуханнейший цветник ислама и просвещения», тотчас же норовит купит себе на базаре кусок московского миткалю или пянджи ¹²⁵ и спешит неумело обернуть им себе голову. Из мусульман, одни только Каракалпаки остаются всегда и везде, даже в самой «благороднейшей Бухаре», верны своей высокой, расходящейся кверху, длиннорунной папахе, которая своею формой напоминает нашу прежнюю медвежью шапку лейб-гусаров. Цыганы же, известные здесь под прозвищами джугов, мазангов и люли, носят что попало, заботясь не о моде, а лишь о том где бы половчее стащить все что лежит плохо. Об остальных принадлежностях костюма не говорю, так как у всего этого разноплеменного люда они общие, то есть халат (тун, сарпай) надетый поверх ситцевой или миткалевой рубахи-халата (яхтак), с тою лишь особенностью что Евреи не смеют носить халаты ярких и пестрых цветов и подпоясывать их платками или шалями, а обязаны подпоясываться веревкой, причем однакоже некоторые из них покупают себе право заменять последнюю сыромятным ремнем. Не носят халатов только наши поволжские Татары, которых насчитывают тут человек до двадцати, живущих в качестве торговых прикащиков или учащихся в здешних медрессе. Как в Петербурге и Москве, так и здесь они остаются верны своему традиционному косоворотому бешмету и высоким, русским сапогам, равно как в большинстве [161] случаев продолжают носить и свои низенькие, мерлушковые шапочки. Следует заметить, между прочим, что все эти Татары, бойкий и тертый народ, хорошо говорят по-русски, а иные и пишут, не прочь подчас побахвалиться тех что мы де «российские», «образованные», а это де что? орда азиятская! Но относясь в душе к туземцам сверху вниз, они в то же время большой руки дипломаты и отлично знают кому в какую дудку подыгрывать. Вообще, звание русских подданных ставит их тут с семидесятых годов в независимое и как бы привилегированное положение, чем они конечно и пользуются для своих коммерческих предприятий.

Представителей всех этих народностей узнаёте вы на улицах сразу, с первого взгляда. Еврей непременно щеголяет своею «красой Израиля», то есть длинными пейсами. Индус — ярко-желтою или красною трехугольною меткой на лбу между бровями, и томно смотрит на нас несколько исподлобья как бы ушедшими куда-то в глубь, большими, грустными глазами. Всегда самодовольный Парс зачесывает виски за уши и ходит с низко-лежащими на шее и ровно подстриженными волосами. Цыган всклочен, вовсе не заботится ни о бороде, ни о костюме. Скуластый Киргиз бойко смотрит на нас умными, зорко прищуренными глазками. У Туркмен — продолговатое лицо с резко очерченными и приподнятыми на наружных краях бровями, тонкие губы и клинообразная бородка. Афганцы глядят мужественно, умно и несколько строго, а что касается Сартов ¹²⁶ и Персиян, то у этих почти всегда вы встречаете умные, открытые лица, с большими, хорошо поставленными глазами и добродушною улыбкой, в которой однако нередко мелькает что-то плутоватое, что называется «себе на уме», готовое при малейшей надобности перейти в подобострастную льстивость. В костюме у здешнего Сарта всегда замечается большая опрятность и даже щеголеватость; голова у вето тщательно выбрита, усы над верхнею губой ровно подстрижены, борода расчесана и надушена, а иногда и подкрашена в темный, буро-красноватый цвет с каким-то [162] даже лиловатым отсветом; вид вполне приличный. А Персиянина-купца или чиновника узнаете вы между ними по некоторому изяществу не только манер, но и самого выражения физиономии.

Что до женщин, то их попадалось нам очень мало, да и те при встрече заблаговременно отвертывались к стене, вовсе не любезно оборачиваясь к ним спиной. Так, впрочем, должна поступать каждая добропорядочная мусульманка при встрече с кяфыром; но предосторожность эта, в сущности, совершенно излишня, потому что вы все равно ничего не разглядите у нее из-под густой, черной волосяной сетки (чимет), покрывающей все лицо, и под накинутым на голову серо-синим, пари-пашевым ¹²⁷ халатом со спущенными, длинными чуть не до земли рукавами. Эти рукава, очень широкие в плече, постепенно все более и более суживаются к запястью; обыкновенно их сшивают на крест за спиной, на подоле паранджи. Концы рукавов не редко расшиваются в узор разноцветными шелками. Этот халат — паранджи, или иначе фаранджа — окутывая с макушки до пяток всю фигуру женщины придает ей такой некрасивый, неуклюжий вид что так и кажется будто несчастная попала в длинный мешок, да в нем и бродит чуть не ощупью.

И здесь, точно также как при въезде нашем в Шаар, из дверей и оков (последние, впрочем, в частных домах довольно редко выходят на улицу) любопытно выглядывали на нас одни быстроглазые, чернявые девочки не старше девятилетнего возраста, в расшитых яркими шелками низеньких, плоских шапочках, с длинными, узорчатыми назатыльниками, из-под которых выбивались наружу черные волосы, заплетенные в несколько мелких косичек ¹²⁸. За ними виднелись иногда и лица взрослых женщин; но чуть кинешь на них случайный взгляд, они моментально отпрянут в глубину комнаты как ужаленные. Впрочем, насколько можно было заметить, к этому [163] целомудренному маневру прибегают только некрасивые или старухи, а те которые знают что Аллах не обделил их «благоуханием красоты» преспокойно остаются себе в глубине окон у дверей, как бы по рассеянности, чересчур уже предавшись Еввиному любопытству при виде «урус-кяфыров».

Склад и характер лица у этих женщин тот же что и у Сартов-мущин, но, как мне кажется, значительно более склоняется к арийскому чем к туранскому типу. Лоб у них прямой, широкий и несколько низковатый, глаза большие, открытые, преимущественно агатово-черного цвета, хотя встречаются также и серые, и постав их совершенно правилен; нос умеренный, прямой или с небольшою горбинкой и большею частию суховатый; скулы несколько широки, но не настолько чтобы можно было назвать этих женщин скуластыми; губы очерчены красиво, хотя и довольно крупны, с оттенком некоторой чувственности, а в общем — выражение физиономии открытое и добродушное. Молодые любят небольшую прядку волос с надлобного мыска закручивать на лбу круглым завитком, смочив её предварительно каким-то клейким составом, так что она, довольно плотно приставая к коже, не теряет раз данной ей формы. Это тоже своего рода мода. Волосы они чешут с пробором посредине, оставляя небольшие виски, которые зачесываются наперед, легким полукругом, и заплетают пряди волос — девушки и молодые вдовы в пять, а замужния в две косы, приплетая к ним ленты, монеты и амулетки (тумар). Очень любят украшать себя серебряными браслетами, серьгами и ожерельями из монет, бус, стекляруса, янтаря и коралла, вообще называемыми «марджан». В большинстве сартовские женщины отличаются хорошим средним ростом, при совершенно нормальном развитии торса и стана. Вообще же лиц и фигур сухощавых и сангвинических между ними встречается несравненно более чем полных и лимфатичных. До двадцати пяти лет они красивы, а с тридцати, по большей части, начинают блекнуть и стариться; но таков уже общий удел восточной женщины. К сожалению, они портят свою естественную красоту тем что очень уж мажутся и раскрашивают себя разными косметическими снадобьями собственного домашнего изделия. Так, большинство [164] из них чернит себе зубы, и все вообще красят на руках и ногах ногти в желто-красный цвет, «подводят» глаза а в особенности любят разрисовывать себе брови, соединяя их над переносьем темно-синею чертой, так что издали кажется будто над парой нередко прелестных, хотя и «подведенных» глаз протянулась одна большая толстая бровь, и от такого украшения не избавлены у них даже девочки едва начинающие ползать ¹²⁹. На европейский [165] взгляд, это черненье, почитаемое у туземцев за лучшее украшение женщины, очень некрасиво, но... такова уже всесильная мода заимствованная, как и все вообще здешние моды, из Персии, и знаменует она собой яко бы жгучую страстность темперамента, на том же основании что естественно сросшиеся брови будто бы служат прямым признаком оной. Так, по крайней мере, нам объясняли.

Вообще что касается мод и светских приличий, то для Бухары законодательницей их служит Персия, а Бухара, в свой черед, распространяет все это далее к востоку, до пределов Кашгара, где начинается уже китайское влияние. Таким образом, шиитская Персия для суннитской Бухары и Средней Азии является почти тем же чем Париж для Европы. При этом в особенности замечательно что, [166] заимствуясь от Персии культурой, модами и законами общежития, Узбеки, а по ним, разумеется, и бухарские Сарты, признают за собою какое-то превосходство над Персиянами и презирают последних даже настолько что любой придворный или административный сановник, если только он из Персов, непременно старается скрывать свое происхождение и выдает себя за Узбека. Тут, мне кажется, кроме религиозной антипатии суннита к шииту, играет роль еще и то обстоятельство что большинство здешних рабов были все Персияне захваченные в плен Туркменами и проданные на бухарских рынках, и что поэтому Узбеки привыкли относиться к ним сверху вниз, как господа к своим слугам. Для них слова Перс и раб суть синонимы; Узбек же, по самой этимологии этого слова, значит — сам себе господин, вольный, независимый человек.

Надо, впрочем, сказать что Средне-Азияты вообще довольно плохие мусульмане, в том смысле что по природе своей они вовсе не фанатики, а только религиозные формалисты, и далеко не прочь при случае вкусить от плодов запрещенных Кораном, хотя бы даже в компании с приятельски знакомыми «кяфырами», разумеется, потихоньку, не гласно, а в особенности любят здорово выпить ¹³⁰. [167] Религиозный, же фанатизм встречается между ними только в сословии ходжей и сеидов, между каляндарами, муллами, да отчасти среди ишанов. Но если слаба в них внутренняя или нравственная сторона суннитского мусульманства, за то тем строже и педантичнее простирается требовательность Бухарского правительства и духовных властей на его внешнюю, обрядовую и, так сказать, улично-показную сторону. Поэтому ни одна взрослая женщина, кроме Киргизок, которые всегда и везде ходят с открытым лицом, словно [168] бы и знать не хотят предписаний Корана, никогда и ни в каком случае не дерзнет показаться на улице иначе как с густою червою сеткой на лице и в строго условном костюме. Здесь на этот счет куда строже Стамбула, где турецкие дамы очень кокетливо слегка прикрывают снизу свои лица прозрачною белою вуалеткой.

Привилегией или правом пребывать в публичных местах с открытым лицом, как уже оказано, пользуются наравне с Киргизками и маленькими девочками только нищенки, между которыми я заметил несколько молодых женщин. Мне объяснили что это бедные вдовы не имеющие близких родственников и не нашедшие пока охотников взять их вторично замуж. Поэтому, при незнании ремесл и нежелании идти в чей-либо гарем в качестве домашней прислуги, этим вдовам ничего более не остается как сидеть поджав под себя ноги где-нибудь на перекрестке людных улиц, у моста или близь мечети и протягивать к прохожим за подаянием «чашку милости». Мало-мальски недурные собой вдовушки обыкновенно не засиживаются подолгу в такой неприглядной роли, так как увидя на улице их красоту, вскоре находятся и охотники на них жениться, и вот почему право не носить чимета является для молодой неимущей вдовы весьма существенным преимуществом: это лучшее средство выйти вторично замуж. Но для этого необходимо быть профессиональною нищей.

В начале шестого часа вечера, после долгого «шествования» по разным улицам, прибыли мы наконец на подольский двор, находящийся в юго-западном конце города, между Каракульскими и Шаргерянскими воротами, в соседстве с медрессе Накиб и Царским кладбищем (Мазар Ишан-Имля), близь базара Хиобан, проезжая коим мы заметили среди толпы туземцев несколько русских чуек и «спинжаков», оприветствовавших нас поклонами. То были прикащики и артельщики местной конторы транспортного Товарищества братьев Каменских. И так странно для глаза, но приятно для сердца было увидеть вдруг эти российские православные чуйки среди чуждой нам массы разноцветных бухарских халатов.

Посольский двор состоит из трех соединенных между собою отделений, из коих первое, представляющее довольно обширный двор, обстроено конюшнями и навесами для [169] экипажей; во втором, значительно меньшем отделении, помещаются сеновалы и амбары для фуража, а третье состоит из квадратного, сплошь вымощенного кирпичом и плитой двора, по середине коего находится выложенный плитой четырехугольный бассейн. Этот последний двор обрамлен с трех сторон широкою кирпичною террасой, в вышину около аршина, на которую выходят окна и двери жилых помещений. Собственно дом или дворец посольский (михман-хане) стоит в глубине этого последнего двора против входа, и фасад его представляет собою широкую крытую веранду на террасе (айван), простирающуюся во всю длину здания и поддерживаемую спереди двумя деревянными колоннами на мраморных пьедесталах. Эти высокие, стройные колонны иранского стиля украшены рельефною резьбой в виде виноградных листьев, из-под которых видны мелкие арабески. Небольшая прихожая делит дом на две равные половины представляющие собою две залы, в четырнадцать аршин длины и в семь аршин ширины каждая. Гладко покрытые белым алебастровым цементом, стены этих зал имеют более восьми аршин вышины и снабжены рядами довольно глубоких стрельчато-сводных ниш, приспособленных к тому чтобы ставить и класть в них разные вещи. Потолки в обеих залах, выкрашенные в крапово-красный цвет, составлены из плотно примкнутых одна к другой жердочек которые лежат на поперечных толстых балках отчасти украшенных резьбой и расписанных пестрыми узорами. Обе залы в два света. В каждой из них три стрельчатые окна с узорчатыми алебастровыми решетками, которые прорезаны в верхней части фасадной стены над тремя нижними двустворчатыми окнами-дверями. Таким образом здание дворца имеет по фасаду семь верхних окон и семь выходящих на айван дверей, из коих середняя ведет в прихожую. Ради зимнего времени, а главное из угождения русским привычкам, окна-двери в обеих залах были снабжены тонкими рамами с большими стеклами, но эти последние прикреплялись к переплетам не замазкой, а проволочными штифтиками, и к тому же Бухарцы, по незнакомству с делом, не сумели приладить как должно рамы к косякам, вследствие чего из щелей дуло не хуже чем в Шааре. Пришлось пожертвовать чистотой и [170] приказать плотно замазать все щели алебастром. Но что действительно являлось великолепием, так это большие длинные ковры богатой каршинской работы, которыми сплошь были затянуты полы в обеих залах. Кроме того, вдоль стен были постланы в ряд адрясовые, толсто подбитые ватой одеяла. Сложенные вдвое, они заменяют Бухарцам мебель для сиденья и лежанья. Во всей Бухаре это, кажется, единственный дом который снабжен тремя печами русской системы, чему в первую минуту мы было очень обрадовались, но увы! — не надолго.

Посидев у князя за достарханным столом, не успели наши сановники откланяться с пожеланием нам приятного с дороги сна, как вслед за их уходом потянуло из прихожей сильном запахом тлевшего дерева. Надо заметить что все печи были очень жарко натоплены, что однакоже не мешало температуре наших зал стоять чуть не на точке замерзания. Сначала на запах гари никто не обратил внимания, но вскоре он так усилился что явилось подозрение — уж не горит ли что у нас в доме?

И действительно горело. По незнакомству с практикой печного дела, местные Сарты устроили в прихожей печь обок с основными деревянными устоями и сложили ее не из жженого кирпича, а просто из глины, которою и облепили устои, да вдобавок еще не достаточно толстым слоем. Печи ни разу не ремонтировались и, разумеется, давным давно не топились и трубы не прочищались. Ссохшаяся глина еще летом дала трещины, и вот теперь, как затопили «во вся», устои и затлелись, а затем загорелась и сажа. Пожары такое редкое, исключительное явление в Средней Азии вообще что Сарты почти и понятия не имеют что и как надо делать в таких случаях. Поэтому местная прислуга посольского дома переполошилась ужасно и принялась плескать в печку водой, что, конечно, не препятствовало устоям гореть себе да гореть. Надоумили их наконец что надо ломать печку. Это дело они исполнили живо, и хотя за водой надо было бегать на соседний арык и носить ее оттуда в турсуках ¹³¹, что составляло процедуру довольно мешкотную, тем не менее дальнейший пожар кое-как удалось прекратить. [171] Но после этого решено было русских печей не топить уже вовсе, а поставить маленькие переносные печки из листового железа, которые, на наше счастье, нашлись где-то в городе и на другой же день были налажены в обеих залах. За то первую ночь в Бухаре пришлось мне провести среди такого ледника что руки и ноги коченели до одеревенелости, и несмотря на три сартовские одеяла, я не мог ни на минуту заснуть от холода. Оно, впрочем, будет понятно если прибавить что верхние окна моей залы были затянуты даже не бумагой, а прозрачною кисеей (это ради большего изящества и роскоши), тогда как ночной мороз на дворе опять усилился до 20 градусов Реомюра. Хорошо еще что натура у меня крепкая, так что дело и на сей раз обошлось без простуды.

23 января.

В час дня посольство в полном своем составе, предшествуемое бухарскими джигитами и чиновниками и в сопровождении казачьего конвоя, верхом отправилось в арк к куш-беги с визитом.

Но сначала надо дать понятие о том что такое куш-беги. Это есть первый чин двора и первое после эмира лицо в государственной иерархии, соответствующее великому визирю оттоманских Турков или государственному канцлеру европейских держав. Несмотря на столь высокое положение этого звания, в куш-беги могут быть возводимы лица принадлежащие к сословию шакырд-пиша, и это, мне кажется, одно уже доказывает что древние законодатели и организаторы государственной власти Бухары, предоставляя высшую после самих себя власть людям достойным ее не в силу одних лишь преимуществ своей родовитости, но прежде всего в силу ума, способностей и личных достоинств, обладали совершенно правильным взглядом на государственное дело ¹³². Понятно что стоя на такой высоте, [172] куш-беги по своему положению является ближайшим советником и довереннейшим лицом эмира, и в качестве такового, нынешний куш-беги, Мулла-Магомет-бий, по словам знающих людей, имеет на Музаффар-Эддина почти неограниченное влияние. Обязанности его звания весьма многообразны: он хранитель личной печати эмира, которая в Бухаре заменяет печать государственную; он же ведает сношения с иностранными землями, племенами и государствами; в его же руках находится высшее заведывание финансовою частью, так как ему поручается собирание всех таможенных пошлин (зякет), как со внешней, так и со внутренней торговли, и для сбора этих пошлин он употребляет приставов-чиновников, выбор которых зависит исключительно от него ¹³³. Раздача [173] амляков ¹³⁴ зависит также от куш-беги, равно как и сбор с них годового оклада (хирадж), чрез посредство особых чиновников, амлякдаров, постоянно живущих во вверенных им культурных районах. Сверх того, ему не поручен главный надзор за безопасностью эмирского дворца в Бухаре, в котором поэтому он и живет постоянно, и чуть лишь его высокостепенство выезжает из дворца, куш-беги обязан тотчас же занять особо для него устроенное место в воротах оного и сидеть там пока хазрет не возвратится ¹³⁵. К нему же ежедневно приносятся на хранение ключи ото всех городских ворот (числом одиннадцать), которые обыкновенно запираются на ночь после вечернего намаза, а поутру, пред открытием, привратные пристава (дарвазяй-баши) снова являются к нему за ключами. Наконец, по отношению к городу и округу Бухары ¹³⁶ он пользуется правами бека, хотя по сложности своих занятий и передает ближайшее управление городом своему [174] помощнику, каковым в настоящее время является его же сын, Магомет-Шериф.

Так вот к какой важной особе предстояло нам ехать с визитом.

По выезде из ворот посольского дома, путь наш лежал мимо хауза (пруда) Мир-Дустум, по улице Куш-медрессаи, на которой, кроме соседней с нашим домом медрессе-Хиабан, находятся еще две великолепные медрессе: первая — Мадари Абдуллах-хани и вторая — Куш-медрессе-и-Абдуллах-хан, то есть матери Абдуллах-хана и высшая самого Абдуллах-хана, названные так по именам своих создателей, а от последней получила свое название и самая улица — в переводе, стало быть, высшеучилищная. Украшенные величественными порталами, медрессе эти находятся одна напротив другой и обе очень красиво облицованы мозаикой и разноцветными кафлями. Миновав эти здания, мы сейчас же переехали чрез канал Шахри-руд по древнему каменному мосту очень прочной постройки, который называется Сары-пули Ошикон, и следовали далее по улице Мирджан-Али к регистану — главной городской площади. Протяжение всего пути занимало с небольшим две версты.

Самаркандский регистан, окруженный с трех сторон своими величественными мозаичными зданиями медрессе Улуг-бека, Тилля-кари и Ширь-дара, с их наклонными минаретами и лазоревыми куполами, в целом представляет собою как бы художественное произведение, строго выдержанное в известном стиле, и настолько красивее бухарского регистана что между ними не может быть и сравнения. Но этот последний гораздо обширнее самаркандского и оставляет кругозору больше простора, дает возможность сразу обнять взглядом общий вид арка и нескольких мечетей и медрессе окружающих площадь. Тут находятся с южной стороны мечети: Устархи и Пайонда-аталык и медрессе Шади-бика, а с северной медрессе: Гусфянд или иначе Сеид Абдулл-Азиса-хана и Дар-уль-Шифа. Из них некоторые украшены высокими и полусферическими куполами. Площадь же, вечно кишащая толпой, вся занята подвижными лавочками зеленщиков и фруктовых торговцев, среди которых остаются свободными только несколько проездов для движения всадников и верблюжьих караванов. [175]

Самый арк, окруженный зубчатыми стенами с бурджами, высится на искусственно насыпанном четырехугольном холме сажен в семь или восемь высоты. Над главными воротами, к которым прямо с регистана ведет широкий подъем с каменными парапетами, между двумя круглыми башнями фланкирующими высокий портал, в верхней части фронтона красуется большой белый циферблат с часами европейского устройства. Эти часы, еще при покойном Насрулла-Багадур-хане, отце нынешнего эмира, были устроены на диво всей Бухаре каким-то пленным русским Татарином, а Музаффар-Эддин, как мне сказывали, нарочно для них содержит на жалованьи особого придворного часовщика из Немцев, который обязан заводить все вообще часы во дворце, до карманных самого эмира включительно, но — главное — должен наблюдать чтобы надворотные куранты неукоснительно исполняли свою обязанность, возвещая горожанам время боем колокола. А в тех случаях когда куранты вдруг заупрямятся, Немец обязан сам садиться на вышку и отбивать в колокол часы и четверти до тех пор пока не исправит что нужно в механизме. Не знаю, правда ли.

Когда наш кортеж вступил на регистан, площадь была залита народом, который высылал сюда в таком необычайном количестве очевидно для того чтобы поглазеть на парадное шествие русского посольства.

Не доезжая нескольких шагов до подъема ко дворцовым воротам, светлейший князь Витгенштейн еще на площади слез с лошади, скинул с себя пальто, и в блестящем своем свитском мундире пешком поднялся на гору. Остальные члены посольства, разумеется, обязаны были последовать примеру главного посла, который оказал этим достопочтенному куш-беги такую чрезвычайную любезность какой до сего раза со стороны прежних русских послов никогда еще не случалось. Куш-беги, вероятно, должен был оценить ее по достоинству, ибо хорошо знает что по законному праву не только к нему, но и к самому «святейшему » эмиру могут въезжать во дворцовые ворота верхом не то что представители русского правительства, а даже простые мирахуры, то есть по нашему — конюшенные офицеры майорского ранга ¹³⁷. Он должен был оценить [176] такую беспримерную любезность тем более что все это оказательство было проделано нами на глазах у всей базарной публика, очень чуткой ко всяким подобного рода оттенкам и выводящей на основании их свои собственные заключения.

Пред воротами, на небольших площадках парапетов, сложены трофеи прежних войн повелителей Бухары с соседними ханствами, заключающиеся в чугунных и бронзовых пушках разной величины и формы, а в самом пролете ворот помещается на стенах единственная в своем роде коллекция оригинальных достопримечательностей, не без остроумия названная Н. А. Маевым ¹³⁸ национальным Бухарским музеем.

Тут на первом месте висит чудовищная плеть, около сажени величиной, ременный хвост которой, словно хвост боа-констриктора, толщиной в добрый кулак, при хорошем ударе, без сомнения, может сразу перешибить пополам человека. Мы было сочли его за внушительный символ власти бухарского владыки, но оказалось что это легендарная нагайка богатыря Рустема и что таких нагаек в прежние времена висело здесь целых семь штук, но благочестивый родитель нынешнего эмира приказал оставить из них на память только одну, а все остальные разрезать на частя и раздать как святыню разным монастырям (ханках) и дервишам. Рядом с нагайкой висит гигантская деревянная булава, вероятно тоже Рустемова, и змеевидный посох какого-то святого, а на другой стороне громадный бубен, разные балтасы (секиры) и мултуки (фитильные ружья). Тут же находится узловатый корень с частью ствола какого-то дерева, привезенного в дар эмиру из Мекки. В сожалению, предметы этой коллекции пришлось осматривать мельком, на ходу, и потому, вероятно, я многое еще пропустил без внимания.

Миновав ворота, мы были встречены на довольно узком проходном дворе караульным взводом гвардейских сарбазов в барашковых шапочках, красных суконных чекменях с отложными синими воротниками и в белых миткалевых шароварах, заправленных в голенища высоких сапогов. Выстроясь в две шеренги, взвод, по [177] команде красивого, рослого офицера, взял ружья на караул, но без музыки и барабанного боя, а сам этот офицер, разряженный в фиолетовый бархатный кафтан с богатым золотым шитьем, отсалютовав саблей, пошел на встречу князю, но вместо строевого рапорта неожиданно и предобродушно протянул ему для пожатия свою руку.

Следуя далее, мы проходили мимо двора аудиенций (арзя-хане), где раз в неделю эмир, сидя на рундуке под деревянным балдахином, самолично принимает прошения и выслушивает устные жалобы своих подданных, а также творит суд и расправу над приводимыми из тюрьмы преступниками, решая, кого из них отдать палачам на прирез, кого посечь нагайками, кого запрятать в яму, а кого и помиловать. Проходили мы также мимо стен двух действительно замечательных зданий: налево была стена Аб-хане, а направо Кана-хане. В первом из них, в совершенно темных камерах сохраняется в летние жары вода для питья эмира и сюда же обыкновенно сажает он под арест высших своих сановников, а во втором помещается знаменитая подземная темница, наполненная множеством искусственно разведенных клещей и клопов, от которых она получила и свое название. Когда в ней не оказывается заключенных, то клещам заботливо бросают туда каждый день по нескольку фунтов сырого мяса и требуху, чтоб эти милые животные не переводились. Кроме этих зданий, в цитадели помещаются три мечети, дворец и гарем эмира, дом куш-беги и квартиры топчи-баши, шигаула, дяфтярдара и многочисленной дворской прислуги.

Наконец мы повернули налево по небольшому проходу и очутились на маленьком закрытом дворике дома куш-беги, куда вышел на встречу к нам сам радушный хозяин вместе со своим сыном Магомет-Шерифом. Это коренастый, довольно плотный и очень еще бодрый старик, на вид лет около шестидесяти, с длинно-широкою седою бородой, мясистым носом и небольшими, старчески выцветшими, табачно-карего цвета глазками, в которых светятся ум и добродушие. Лицо вполне арийского топа и свидетельствует об иранском происхождении Мулла-Магомет-бия, хотя он и выдает себя за Узбека ¹³⁹. Одет он [178] был в темнозеленый бархатный халат с рельефно вышитыми золотыми узорами, причем, в знак его высокого положения, халат оставался не подпоясанным, а на голове его пышно красовалась чалма из белой индийской кисеи, затканой золотыми полумесяцами.

Взаимное представление наше последовало тут же, среди дворика, вымощенного квадратными кирпичными плитками и окруженного с трех сторон невысокою террасой, после чего Мулла-Магомет-бий пригласил нас войти под свою кровлю.

Домик у него маленький, одноэтажный, со стекольчатыми окнами и дверями, выходящими на террасу, и в общем кажется очень уютным. Небольшая приемная, где накрыт был достарханный стол, отличается тем что над ее внутреннею дверью, ведущею в другие покои, находится на некоторой высоте темное окно, какого до сего раза нигде еще мы не встречали. В последствии мне объяснили по секрету что благодушный куш-беги, по слабости к своим гаремным дамам, соглашаясь иногда доставить им лишнее невинное развлечение в их монотонной, замкнутой жизни, разрешает им незримо присутствовать при некоторых своих торжественных приемах иностранных послов и вообще знатных иностранцев, — пускай де посмотрят каких куриозных людей терпит Аллах на свете. Для этой-то цели и велел он пробить на темной антресоли окошко чрез которое дамы удобно могут видеть все что происходит в приемной, оставаясь сами незаметными. Другая особенность этой приемной заключается в целой коллекции столовых часов, поставленных рядом в одной из ниш, словно в магазине. Говорят что старик очень любит слушать разнозвучный бой их, и уж не знаю, по этой ли причине собрал он сам себе такую коллекцию или же составилась она случайно из разновременных подарков ему от разных послов, только несомненно то что Немцу возня с ними не малая, потому что Мулла-Магомет-бий, услаждаясь боем, требует чтобы часы били не все разом, а с известною систематичностью и именно так что чуть кончат одни, сейчас же начинали бы другие. [179]

Уселись мы за достарханный стол, и тут во время угощения пошел разговор с обычных расспросов о здоровье Ак-падшаха, Ярым-падшаха и нашем. Когда же князь осведомился о собственном здоровье Мулла-Могомет-бия, то старик отвечал что благодаря милости Аллаха для своих лет чувствует себя недурно.

— А лета мои не малые, прибавил он даже с некоторою бодрящеюся похвалой: — семьдесят один год уже пробил на свете, внук уже беком сидит, но работаю еще без очков, стрелять могу метко из лука да и горячего жеребца взмылю под собою.

Затем разговор перешел на политику, вращаясь около знакомой уже нам темы о том как счастлива Бухара что великий Белый Царь дарит ее своим высоким покровительством и насколько для маленькой Бухары необходима дружба великой России.

— Нам, пояснил он, — надо держаться за Россию снизу, как держится малый и слабый за поду платья большого и сильного человека. Мы это все хорошо теперь понимаем, и даже еще пред последнею войной вашею с Турками, когда из Стамбула было прислано моему святейшему повелителю письмо с предложением союза для взаимных действий против России, то хазрет в ответе своем преподал султану Абдул-Гамиду благой совет не ссориться с великим Ак-падшахом, а искренно искать его союза, удовлетворив для этого все его справедливые требования и что тогда ему нечего было бы страшиться ни явных, ни тайных врагов своих, а главное избавился бы он от своих фальшивых друзей с Запада. К сожалению, султан пренебрег тогда этим советом — ну, а последствия сами вы знаете. Мы люди маленькие, мы как кустик, в стороне ото всех живем и пьем свою росу рядом с большим раскидистым карагачем, тень которого прикрывает и нас, а затем и звать себе никого не хотим, кроме этого большого дерева! прибавил он в заключение с добродушным старческим смехом.

После этого Мулла-Магомет-бий перевел беседу с политики на своего внука, Каршинского бека, сразу придав своему тону оттенок дружеской откровенности. Магомет-Шериф, отец юноши-бека, уже трижды пытался было наводить разговор на эту тему, но куш-беги, как бы не [180] замечая его попыток, все перебивал его разными посторонними сему деду вопросами, обращая их то к князю, то к кому-либо из прочих членов посольства. Видимо, старый дипломат находил что удобная минута для такого разговора еще не наступила и внутренно, кажись, даже досадовал на нетерпение своего сына; когда же признал ее подходящею, то сам первый заговорил о внуке и о том неприятном недоразумении что вышло между ним и старшим послом из-за визита. Куш-беги искренно и тепло просил извинить молодого человека, объясняя его поступок неопытностью и некоторым заносчивым самолюбием, свойственным юношам неожиданно попадающим на такой видный пост не ради своих собственных заслуг, а в уважение к заслугам их старших родственников.

— Когда хазрет соблаговолил назначить его на это место, я тогда же почтительно заявил что нахожу его слишком еще молодым для такой должности и вижу что был прав. Могу уверить нас, прибавил старик, — что известие об этом неприятном случае крайне огорчило и меня и его отца, и мы просим нас еще раз извинить его.

Князь отвечал что как только увидел молодого бека, то сейчас же понял что этот добрый и милый юноша тут ровно ни причем, а все дело вышло из-за усердия не по разуму его неловких советников и что, напротив, о первой же встречи с ним князь почувствовал к нему полное благорасположение и в настоящее время, не питая в душе своей ни малейшего неудовольствия против кого бы то ни было, просит в свой черед и куш-беги, и Магомет-Шерифа просто предать все это дело забвению.

Услышав такой ответ, дедушка благодушно, с большим чувством пожал князю руку, а отец просто просиял от удовольствия. Видно что о оба они очень любят своего юношу.

В конце угощения князь подал знак, по которому наши джигиты, с хорунжим Карамурзаевым во главе, внесли в комнату подарки предназначенные для куш-беги от генерал-губернатора и состоявшие из массивных серебряных вещей в виде кубков и кувшинов работы Овчинникова, больших золотых карманных часов с эмалевым государственным нашим гербом на верхней крышке и с массивною золотою цепочкой, хрустальной плоской вазы в [181] серебряной оправе и нескольких кусков дорогих материи на халаты.

Любуясь на все эти вещи и прося князя передать его благодарность генералу Черняеву, старик заметил что до сих пор туркестанские генерал-губернаторы ни разу еще не присылали ему таких щедрых и богатых подарков. Он видимо всем этим был очень польщен и доволен. Минуту спустя, его собственные джигиты внесли в приемную ответные подарки, состоявшие из тюков с халатами и положили у ног каждого из нас по тюку, а затем Мулла-Магомет-бий пригласил посольство выйти на двор полюбоваться на выводку верховых лошадей под богатыми полонами предназначенных в подарок для нас же. Сам он при этом избрал для себя кратчайший путь и согнувшись вышел на террасу прямо чрез окошко. Лошади были очень недурны, а бирюзовые уздечки и бархатные полония расшитые золотом, серебром, блестками и телками весьма эффектны и даже изящно красивы. Словом, одарил нас куш-беги так что хотя бы и самому эмиру в пору.

Здесь же, во дворике, мы с ним простились, причем он лично проводил посольство до главного прохода, где стоял почетный караул. Общее впечатление вынесенное нами из знакомства с куш-беги было вполне в его пользу. Это очень приятный, сердечно веселый старик, видимо спокойного, незлобивого нрава и притом умеет держать себя просто, но с достоинством, говорит с тактом и чувством меры, крепко жмет руку, но не притворным, а честным пожатием.

По возвращении домой от куш-беги я переоделся и верхом отправился с майором Байтоковым знакомиться с наиболее замечательными из городских базаров. Большинство их группируется в восточной части городского центра, близь набережной Шахри-руда. Весь вообще торговый рынок Бухары подразделяется на караван-сараи, тимы, чар-су и собственно базары. Первые из них служат для склада исключительно привозных заграничных товаров и строятся обыкновенно четырехугольным, а еще чаще квадратным корпусом со внутренним двором, в том же роде как и медрессе: нижний этаж занимают лавки и кладовые, а в верхних отдаются внаймы помещения для приезжих купцов. В городе всего насчитывают [182] тридцать восемь караван-сараев, аз коих двадцать четыре каменные и четырнадцать деревянных. Девять каменных принадлежат казне, которая сдает ох на откуп, причем размер годовой платы от 100 до 300 тиллей ¹⁴⁰ находится в зависимости от величины и вместимости здания, равно как и от места его нахождения. Остальные караван-сараи принадлежат частным лицам или благотворительным и образовательным учреждениям в качестве вакуфов, то есть неотчуждаемой собственности, доходы с коей поступают в пользу учреждения. Общее же число караван-сараев, как специально торговых, так и служащих в качестве заезжих постоялых дворов и гостиниц, в городе и его пригородах доходит до полутораста.

Тими или тим — это продолговатые, деревянные или каменные сараи где торговля местными и заграничными мануфактурными изделиями производится с открытых прилавков, которые в виде общих непрерывных нар тянутся посередине и вдоль внутренних стен тима; над прилавками устроены деревянные полки наполненные сверху до низу матерчатыми товарами. Иногда в центре каменного тима, как, например, в тимах Абдуллах-хана, находится просторная ротонда с высоким куполом, где обыкновенно группируются напоказ лучшие товары и идет самая бойкая торговля. Тимов здесь девять, из коих пять каменных.

Чар-су, как я уже описывал раньше, представляет собою отдельно стоящий каменный павильйон в виде ротонды, с полусферическим куполом и четырьмя противоположными выходными арками, от чего происходит и самое название чар-су, то есть четыре воды или течения, подразумевая тут, по свойственной Востоку склонности к метафоре, движение базарной толпы. Каждый добропорядочный средне-азиятский город непременно имеет свое чар-су, обыкновенно составляющее центр базара; в Бухаре же их несколько и наиболее из них замечательно Заргеряни-чар-су, построенное более трехсот лет назад Абдул-Азис-ханом ¹⁴¹. [183]

Наконец, собственно базары представляют собою или ряды крытые сверху ценовками, нечто в роде восточных пассажей, или же просто площадной торг под открытым небом. Таких базаров в Бухаре до 50, считая тут же и конский, находящийся за городскою стеной, в полутора верстах к северу от Самаркандских ворот, да 22 базара в пригородах и ближайших окрестностях, где торг происходит в известные дни недели ¹⁴².

Из этого краткого перечня не трудно усмотреть что Бухара представляет собою один из важнейших торговых центров Средней Азии. Но главное место в ее торговой деятельности остается все же за привозными и транзитными товарами, в чем и заключается торговое значение Бухары, основанное на ее географически центральном положении, как главного узла путей между Индией чрез северный Афганистан, с одной стороны, восточными провинциями Персии, с другой, и Россией, с третьей. Вообще это главный центр между рынками Нижегородским и Пешаверским. Торговля же на месте собственными произведениями далеко не так значительна как можно бы думать судя по изобилию лавок и лавчонок. Обороты внешней торговли Бухарского ханства, по словам главного зякетчи, Магомет-Шериф-инака, простираются от 35 до 40 миллионов рублей металлических в год. Что же до внутренних оборотов, то мне не удалось узнать их точную цифру. [184]

Относительно базаров города Бухары и предметов их торговли пришлось бы повторять то что уже было сказано мною при описании базара в Шааре, с тою лишь разницей что здесь все это сосредоточено в гораздо больших размерах. Как там так и тут преобладают русские товары. Мы проехались почти по всем базарам и встречали множество русских ситцев, шерстяных материй, парчей и бархатов, русский сахар и стеариновые свечи, русское стекло, фаянс и фарфор, русскую юфть, железо и чугун (в котельных изделиях), русские окованные сундуки с музыкально звонкими замками и медные самовары, даже русские «кашмирские шали» превосходной тонкой работы, по 40 и 50 тенгов штука ¹⁴³, что является просто баснословною дешевизной!

На съестном базаре, где скучено множество харчевен и чайных, среди неисходного чада от жареного кунджутного масла, мы с трудом пробирались между продавцами жареных пирожков, кебабов, хлебных лепешек (кульчанан), кунджутной халвы и всевозможных лакомств. Здесь всяк молодец на свой образец громогласным криком выхваливает прелести и вкус своего съестного товара. На базаре Саррафан ¹⁴⁴, напротив, господствует возможно полная тишина: там задумчивые Индусы из Ширкапура, иначе называемые Мультанами ¹⁴⁵, рядом с местными Евреями сидят на собственных пятках или на корточках за низенькими меняльными столиками и прилавками, на которых рассыпаны кучки медных пул ¹⁴⁶ и серебряных тенгов, и от нечего делать, в ожидании спроса на размен, перекладывают эти кучки с места на место, словно карты в пасьянсе, или между собою играют в чет и нечет. Все эти Индусы жесточайшие ростовщики, даже гораздо хуже Евреев, и хотя смотрят такими покорными тихонями что, кажись, даже малый ребенок их обидеть [185] может, а сами они и воды не замутят, но не дай Бог никому попасть в когти к этим смиренных вампирам! Заргерянский чар-су переполнен всевозможными каляпушами (тюбетейками) и шапками, которые тесно и ярко-пестро висят на деревянных колышках по его внутренним стенам снизу до верху; здесь же продаются разные бусы, четки и ожерелья, ленты и шелковые кисти, шелковые и бархатные пояса (бильбау), унизанные металлическими бляхами и снаряженные замшевыми кошельками для денег (халамдан), да парой кривых ножей (пчак) в красивых ножнах, нередко сплошь покрытых бирюзовою инкрустацией ¹⁴⁷.

К одному из выходов этого чар-су примыкает седельный ряд со всеми принадлежностями конского снаряжения, а его продолжением является ряд железный, где я накупил для своей оружейной коллекции несколько старинных ай-балтов (секирок) с гравюрами и серебряною насечкой, несколько бронзовых батиков (кистеней) и курбашей ¹⁴⁸. Затем мы посетили оба тома Абдуллах-хана. Под высокою ротондой первого, построенного в 990 (1582) году, продают шелковые материи, адрясы, таины, бикасабы, канаусы, бархат, парчу, сукна и шали, а во втором — коленкор, кисею, алачу и вообще бумажные и шерстяные ткани. В обоих тимах сталкиваются произведения фабрик русских, самаркандских, кокандских, бухарских и индийских. Изделия последних носят общее название кабули, то есть кабульских, хотя нередко они Кабула, как говорится, и в глаза не видали, а попали сюда чрез Герат из английских складов.

В трех тимах Танинга идет торговля шелком в мотках, сырцовым и крашеным. Колера отличаются своею чистотой и яркостью и притом они довольно разнообразны. Эта последняя торговля сосредоточена преимущественно в руках местных Евреев. [186]

В тиме Дараи продаются мужские а женские ичиги — иначе называемые масы, предпочтительно зеленого цвета, из мягкого шагреневого сафьяна, с таснеными узорами, без каблуков и на мягкой подошве. Тут же можно найти и калоши (кауши) а высокие сапоги, тоже зеленые и тоже из шагреневой, но только толстой и грубой конской кожи, известной под названием саур; последние бывают с загнутыми вверх острыми носками, на конце которых болтается небольшой ремешок, и нередко с остроконечными рогообразными каблуками почти двухвершковой длины, имеющими легкий загиб внутрь, к подошве. В этой оригинальной обуви без особенной снаровки не только, ходить, но и долго стоять на месте невозможно, не рискуя каждую секунду потерять равновесие и шлепнуться на землю. Тем не менее она в большой моде в особенности между кочевыми Узбеками, которые находят что для верховой езды ничего лучше не придумать.

Специально оружейного базара, к которому я так стремился, здесь не оказалось. Существует только не более трех-четырех лавочек, разбросанных по разным местам, где можно найти кое-какой оружейный хлам, между которым иногда случайно попадется вещь достойная внимания. Все что можно было прикупить там для пополнения моей азиятской оружейной коллекции, я конечно купил, но этого всего оказалось очень немного: три бунчука, два фитильные карабина, одна кольчуга со стальным шишаком, старый щит с серебряными буклями, сделанный из твердой толстой кожи, и древние стальные досчатые латы, орнаментированные по бордюрам арабесками очень тонкой работы, пройденными гравюрой и золотою насечкой, — да вот и все. Лучшие вещи находятся не в лавках, а в частных руках, и некоторые из них, как например несколько хорасанских и гиссарских клинков да два древние шлема были потом принесены ко мне на дом при посредстве местных коммиссионеров, и после продолжительного торга наконец куплены мною. Но они вообще не дешевы, в особенности старые хорасаны, и Бухарцы знают им цену.

В заключение нашей прогулки проехались мы на базар медно-чеканных изделий. Два противулежащие ряда лавочек, примкнувших одна к другой стена об стену и [187] совершенно открытых спереди, образовали собою улицу шагов в двенадцать ширины, прикрытую сверху барданами и чиями. В этих лавочках, тут же где выставлены на продажу их изделия, находятся и самые мастерские, так что вы с улицы можете видеть весь постеленный ход работы, под акомпанимент непрерывного стука сотен молотков и визга пилок и терпугов, с помощью которых листовая желтая и красная медь превращается в очень красивые чашки, блюда, миски и кумганы. Искусные чеканщики и граверы снабжают изготовленные вещи очень изящною орнаментацией, состоящею из фантастических узорчатых сочетаний завитков, линий, листиков, звездочек, крестиков, точек и т. л. Как рисунки, так и самые формы этих произведений очень изящны и разнообразны. Тут же можно достать и старинные вещи этого рода, и не только местной, но и персидской, и афганской, и индийской работы, с гравированными изображениями людей и животных в красивых медальйонах и со священными изречениями или стихами Гафиза и Саади в чеканных бордюрах, среди которых, кроме того, нередко можно встретить вырезанное имя мастера, год производства и имя владельца вещи, по заказу коего она была сделана.

Заметив что я обращаю внимание преимущественно на старинные вещи этого рода, ко мне сбежались с ними продавцы со всего базара, и каждый, тискаясь вперед, на перебой пред другими старался показать мне свою и как можно громче выхвалить ее достоинства. Увидав себя в тесной блокаде и чуть не угрожаемый штурмом, я объявил им чрез переводчика что кто хочет продать, пускай приходит ко мне в посольский дом, там де рассмотрю все в подробности и сторгуюсь. Вслед за таким решением, вся эта орава тотчас же отхлынула и, дав нам возможность тронуться с места, немедленно направилась вместе с нами к посольскому дому.

В лабиринте всех этих базаров новому человеку до крайности трудно, почти невозможно ориентироваться — до такой степени все это перепутано разными полутемными и узкими улками, переулками и закоулками, и все это кишит самою пестрою пешею и конною толпой, среди которой теснота зачастую доходит чуть не до давки, особенно когда в каком-нибудь узком проходе застрянут два встречные [188] каравана нагруженных верблюдов. Да впрочем, чего там верблюды! — достаточно чтобы какой-нибудь мул или ишачок, заупрямясь, стал поперек переулка, глубокомысленно уставясь в одну точку лбом, чтобы прекратить на несколько минут до этому переулку всякое движение. Тут уже на бедного ишака сыплятся тычки, пинки и удары со стороны ближайших к нему прохожих, а он ни с места, пока не возьмутся за него — одни за повод, другие с заду — и не пропихнут его насильно на несколько шагов вперед. Но неприятнее всего бывает когда в такой давке остановленные и скученные верблюды начинают злиться. Тут, и без того уже недобрые, глаза этого животного очень выразительно загораются гневом, а в глотке у него начинает при этом глухо клокотать слюна смешанная с отрыгнутою жвачкой, которая все большей больше скопляется на его мягких отвислых губах клубками грязной, вонючей пены, пока наконец не плюнет он ею в какого-нибудь прохожего. Хуже такого сюрприза на азиятском базаре ничего уже и быть не может. Запах этой густой липкой слюны так противен что лучше сразу бросить облитое ею платье, чем дожидаться пока он выйдет. Подобный плевок достался одному из наших провожатых казаков; бедняга не знал куда деваться и всю дорогу только чертыхался да отплевывался.

Тысячеголосый гомон и говор снующей взад и вперед толпы, разнообразные возгласы и причитания разносных торговцев, резкие звуки увеселительной зурны какого-нибудь странствующего артиста, ноющий речитатив нищих и безобразное пение каляндарей и дувана, глупый до смешного, истерически рыдающий вопль ишаков, визг и вой шпыняемых ногами бездомных собак, капризный рев и вздыхающие стоны усталых верблюдов, вся эта масса нестройных, диких звуков шумно стоит под навесами крытых базарных рядов, где спертый воздух пропитан то чадом кунжутного масла и разных снедей, то пряным запахом москателей, испарениями сырого свежеубойного мяса, сухой рыбы и вяленых дынь и фруктов, то верблюдами и кожами, то наконец навозом и вонью никогда не просыхающей солонцовой грязи, которую снаружи лишь пробирает ночной мороз, а к полудню она уже оттаивает. Что делать! со всем этим приходится мириться ради [189] своеобразной красоты восточного базара, его пестрых лохмотьев и оригинальных ярках красок, какие только на Востоке и можете вы встретить.

Во время этой прогулки чуть не вышло у нас комичное, но не совсем приятное qui pro quo. Выйдя из ротонды Абдуллах-хана, мы сели на своих верховых лошадей и только что тронулись далее, как видим, на встречу нам едет на богато убранном жеребце какой-то женственно красивый мальчик лет четырнадцати, в бедой кисейной чалме и лазоревом парчовом халате, подпоясанный борным поясом с бирюзовым набором. Его окружала конная свита взрослых и более скромно одетых людей, большею частию уже почтенного, а иные даже старческого возраста, и было их человек восемь. Двое из них очищали пред мальчиком путь, разгоняя толпящихся зевак, а остальные с подобострастно выжидающим вниманием видимо старались ловить каждое слово, каждый взгляд его, как бы для того чтобы спешно предупреждать малейший его каприз, малейшее желание. Многие из базарной публики, широко осклабляясь, дружески кивали ему головой и делали рукой приветственное движение, как бы посылая воздушные поцелуи.

— Должно быть принц какой ихний, ваше высокоблагородие, заметил мой слуга Сайфуддин Фаткулин, бывший гвардейский кирасир из казанских Татар, который в случае надобности всегда служит мне довольно хорошим переводчиком в моих частных сношениях с туземцами.

Я и сам в первую минуту подумал что принц, даже совсем было из головы вон что у эмира в настоящее время в самой Бухаре нет ни одного сына. Все мы уже приготовились было к тому чтобы посторониться и взять ему под козырек, как тот же Сайфуддин, перекинувшись двумя-тремя словами с сопровождавшим нас эсаул-баши, поспешил предупредить нас.

— Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие! Это совсем не принц, а так себе, сказал он с какою-то странною усмешкой.

И действительно оказалось что это не принц, а просто батча, окруженный своими поклонниками, изволил выехать на прогулку. Черт знает что такое! И вот поклонники и вздыхатели повезли его на базар чтобы побаловать [190] разными подарками и тем заслужить его благосклонность. Чего бы ни пожелал он, все тотчас же является к его услугам. Приглянулся ему богатый халат, чрез минуту кто-нибудь из свиты уже заплатил за него деньги и почтительно преподносит завернутый в бумагу тючок; понравилась кашмирская чалма, сейчас чуть не вся свита на перебой друг пред другом стремится приобрести ее своему любимцу. Один предлагает ему халву, другой кишмиш, третий московские конфеты от Сиу и всевозможные лакомства, тот дорогие материи, этот золоченое ожерелье и разные безделушки, московские духи, помаду, мыло, всякие косметики; словом, все эти почтенные с виду люди, безо всякого зазрения совести, зря швыряют бешеные деньги и всенародно тратятся на смазливого мальчонку, как тратятся в Европе на известных кокоток. Оказывается что этот батча, в своем роде, тоже местная знаменитость, как певец и танцовщик, и что в источнике такого баловства его главную роль играет не столько страсть, сколько личное тщеславие его поклонников: желают чтоб о них договорили на базаре, а здешний базарный толк, это все равно что наша ежедневная «печать». По замечательнее всего тот наивный, даже несознающий себя цинизм с каким публично проделываются здесь подобные оказательства, а проделываются они постоянно: это заурядное явление, которым, очевидно, никто не стесняется и никто не находит в нем ничего зазорного. Замечательно еще то что все это происходит в те самые часы и на том же самом базаре где правительственный реис-и-шариат, сей присяжный блюститель неукоснительного отправления религиозных треб и цензор общественной нравственности, лупит канчуками какого-нибудь первого встречного арбакета, который не сумел сказать ему наизусть «фарзегаин» со всею точностью ¹⁴⁹. Знающие люди уверяют будто тот же реис-и-шариат, при встрече на базаре с тем же батчей, и не подумает спросить у него [191] как, мол, читается первая сура Корана, а очень любезно пошлет ему воздушное приветствие рукой ¹⁵⁰.

Здесь батчи составляют как бы особое, избранное и привилегированное общество. Они тратят большие деньги, причем нередко третируют en canaille своих вздыхателей, тогда как эти последние, словно особенной чести, добиваются знакомства с ними и возможности проехаться публично с таким батчей по базару. Из-за них нередко происходят целые драмы, расстраивается семейное счастие, люди состоятельные впадают в нищету... Кончается нередко и трагедией, когда в порыве ревности соперники пырнут один другого ножами. Муллы-проповедники в мечетях, конечно, гремят, против батчебазства громами своего красноречия, но поэты и певцы посвящают и поют батчам сладкие мадригалы, которые потом списываются, переписываются, заучиваются наизусть и далеко распространяются в народе. Не все, конечно, но избранные, то есть особенно удачливые или особенно популярные батчи роскошно живут и щеголяют на счет своих поклонников в парчах и бархатах, держат кровных лошадей, посещают друг друга и принимают гостей у себя. Их обществом, иногда в тихомолку, не брезгают даже высшие сановники Бухары, причем эти мальчишки нередко оказывают тому или другому чиновнику даже покровительство по службе и берут с них за это хорошие взятки. Когда мы ехали кортежем к куш-беги, нам показали на одном из балконов в улице Куш-медрессяи трех таких влиятельных батчей, залитых золотом и пурпуром парчи когда они развлекали себя зрелищем нашего шествия. Говорят что не мало их есть и в придворном штате. Вообще, быть замечательным батчей, по здешнему значит сделать себе хорошую жизненную карьеру. Самые неудачливые из них становятся в последствии клоунами, маскарабазами, обучателями батчей или дангарачами, а кто успел составить себе некоторый капитал, тот к двадцати или к двадцатидвухлетнему возрасту женится, открывает какую-либо торговлю и становится купцом; иные же проскакивают [192] в чиновники, в офицеры, даже в сановники, а в последствии доходят иногда и до высших степеней государственной иерархии. Имея каких-нибудь двадцать лет от роду, они получают, в награду за свою «службу», какое-нибудь придворное звание, а вместе с тем принимают в заведывание и какую-либо часть дворцового управления или хозяйства, или же назначаются в провинциальные города беками и как в том так и в другом случае получают благоволения, чины, награды и вообще преуспевают, быстро двигаясь вперед по лестнице карьеры и отличий.

По возвращении с прогулки домой, мы нашли у себя во дворе целый базар. Сюда собрались барышники и маклаки-сводчики (даллалы) и приведи с собою верховых лошадей с целию продать или променять их на наших дареных; другие притащили каршинские и туркменские ковры и узорные вышивки разноцветными шелками по черной замше для туфлей и подушек, третьи разложили свертки шелковых материй, канаусы, адрясы и бикасабы. Явились и менялы с русскими полуимпериалами, хотя и не знакомые с берлинскою биржей, но отлично знающие курс русских бумажек. Явились и продавцы древних монет с изображениями Искандерйна-Зулькарнайн ¹⁵¹ и разных греко-бактрийских царей; продавцы необделанной бирюзы и драгоценных камней, довольно впрочем подозрительных; продавцы оружия, перстней, печаток, ожерелий и разных мелких серебряных вещиц филигранной работы. Не обошлось и без «редкостей и древностей», в числе коих фигурировали: китайский и русский фарфор, инкрустированные индийские шкатулки и бронзовый пастушок из-под канделябра. К довершению этого базара привалила и толпа наших кумганщиков из медно-чеканного ряда. У этих последних я выбрал себе несколько действительно замечательных вещей, как по их старине, так и по красоте формы и по изяществу гравюры и чекана. Сравнительно с оружием, эти вещи стоят здесь не особенно дорого, но все-таки мой замшевый тартук (кошель) наполненный серебряными тентами [193] значительно пооблегчился. Вообще купцы запрашивают и торгуются довольно долго и скучно, и все уверяют при этом что не смеют запросить не единой лишней копейки, так как за такой запрос им по закону будут «голову резать». При этом они, закрывая глаза, очень выразительно чиркают себя указательным пальцем по горлу. Однакоже наш эсаул-баши, еще едучи на базар, предупредил нас на счет этого обычного маневра здешних торгашей и объяснил что божась и уверяя будто им за запрос режут головы, они тут-то именно и запрашивают втридорога, но до сих пор никто еще не резал их за это, хотя, по уверению все того же эсаул-баши, иные из них и стоили бы такой операции.

— Все это, говорил он, — одна только пустая уловка, в том расчете что, думает себе, коли, мол, скажу про голову, то иностранный покупатель сейчас и поверит и не станет больше торговаться. «Ложь полезна при споре, но вредна для души», философски заключил он моралью известной узбекской пословицы.

24 января.

Мягкая погода. Легкий морозец умеряется теплотворными лучами яркого солнца.

В час дня посольство со вчерашнею помпой отправилось с визитом к сыну куш-беги, Магомет-Шериф-инаку, который занимает видный пост главного зякетчи и казначи самого эмира, то есть в его руках сосредоточивается главное управление по государственному сбору торговых и караванных пошлин, и числится он помощником куш-беги по финансовой части и по административному управлению городом, да кроме того он же и личный казначей его высокостепенства, ведающий всякие экстраординарные расходы.

Наши пристава на сей раз провели посольский кортеж кружными путями, по базарам и наиболее людным улицам, и даже заблаговременно предварили нас что нам предстоит довольно длинная прогулка. Хотя гораздо проще было бы проехать кратчайшею дорогой, но цель приставов заключалась в том чтобы побольше народу видело и толковало потом что вот, мол, русское посольство [194] едет на селям и к нашему Магомет-Шериф-инаку, вот, мол, какой он у нас важный! Приставам очевидно хотелось угодить инаку такою «тонкою политикой» в том расчете что это вероятно пощекочет приятным образом его тщеславие — черта чисто персидская, и так как желание их было довольно невинного свойства, то и не было причины отказать в нем.

Живет инак близь урды ¹⁵², в улице Арке-Баста, по той причине, как объяснил он, что ему часто, иногда даже по нескольку раз в день приходится ходить туда с докладом. Арке-Баста пролегает как раз под стенами урды и здесь очень удобно можно воочию убедиться в искусственном происхождении холма на котором она построена: в его обсыпях обнаруживается местами целая система деревянных скреплений и бревенчатых подпорок с лежащими на них продольными и поперечными балками, концы которых торчат наружу из-под толщи кургана. Известно что еще в глубочайшей древности дворцы и замки восточных властителей как бы обязательно воздвигались, по выражению Библии, «на высоких», то есть на естественных или искусственных возвышениях, и в тех случаях когда природная местность представляла собою гладкую равнину, как например в Вавилоне, строители прибегали к искусственному возведению холма, что и видим мы доселе не только в урдинском холме Бухары, но и в большинстве равнинных замков этого ханства. Значит не только идея, во вероятно и самый способ постройки остались здесь и доныне, по нерушимому преданию старины, все те же что и в отдаленнейшие века.

Инак принял нас в высшей степени радушно. Стол у него очень изысканный — по восточному, разумеется — и разнообразный; кушанья приготовлены были преимущественно по рецептам персидской кухни; сам же хозяин большой говорун и любит побеседовать. Разговор наш за завтраком вращался почти исключительно на внешней торговле Бухарского ханства, причем Магомет-Шериф сообщил нам несколько не безынтересных сведений.

Более всего заинтересовали нас торговые сношения Бухары с Индией, и по этой части мы узнали что страны эти [195] сносятся между собою главнейших образом чрез Афганистан, откуда, по спуске с гор Бамианским проходом, караваны следуют на Мазари-Шериф и Балх к Келифу, где караванный путь переходят на правый берег Аму-Дарьи, а от Келифа чрез Карши в Бухару. Главным предметом ввоза из Индии служит, так называемый, ак-чай, то есть белый, известный впрочем у нас под названием зеленого чая, который в большом употреблении не только между Бухарцами, но и во всем туземном населении Средней Азии. Затем предметами ввоза являются: кубовая краска, идущая чрез Бухару и в Россию, и вообще красильные вещества, лекарственные растения и москательный товар, а из мануфактурных произведений, носящих общее название «кабули», хотя бы они вовсе и не относились к произведениям самого Кабула, идут: кисея, кинкаб, парча, кашмирские шали для халатов, чалм и поясов и некоторые изделия английских фабрик, преимущественно стальные. Вывозят же из Бухары в Афганистан и Индию шелк сырец и овечьи шкуры, в особенности мерлушку, а также и русские товары, между коими видную роль играет фарфор в виде чайников особой формы ¹⁵³ и больших чашек, какие у нас называются полоскательными; затем самовары, сундуки с оковкой, прутовое и полосовое железо, чугунные котлы, папиросы и спички — последние преимущественно двух фабрик: Ворожцовой в Ирбите и Гезена и Митчинсона в Москве. Вывозятся так же, хотя и в меньшем сравнительно с названными товарами количестве, наши мануфактурные изделия, в особенности клетчатые шерстяные и пеньковые чалмы, а также чалмы кисейные вышитые по концам золотою битью. Те и другие как здесь, так и в Афганистане очень нравятся и раскупаются предпочтительно пред прочими привозными изделиями сего рода, не исключая и английских. [196] Причина, как уже говорил я и раньше, заключается в том что наши фабриканты до сих пор еще умеют более европейских угождать азиятскому вкусу и соображаться с потребностями тамошнего мусульманина. Насколько это важно, примером служит, между прочим, один факт замеченный еще в 1840 году Н. Ханыковым и не забытый в Бухаре даже до настоящего времени. В то время навезли туда из Пешавера чрез Месхед много шалевых чалм и поясов английского изделия, и именно глазговских фабрик, но все эти изделия решительно не пошли в продажу, несмотря на всю свою добротность и красоту, тогда как наши клетчатые чалмы раскупались отлично. В чем же дело? А в том что на гласговских шалях были вышиты птицы; мусульманин же, по закону, не может во время молитвы иметь на себе никаких изображений из мира животного. С тех пор за нашими клетчатыми шалями установилась в Бухаре такая прочная репутация что в течение слишком сорока лет ничьи усилия не могли пошатнуть ее. Другой пример, замеченный тем же Ханыковым, представляет наш сахар в маленьких головках, какие в самой России вы редко где встретите, тогда как здесь их сколько угодно. Дело в том что при достархане подарить почетного гостя сахаром считается у Азиатов выражением, так сказать, du haut genre; но дарить кусками отрубленными от головы — это уже неприлично; надо дарить целую голову, а это убыточно, в особенности при здешней дороговизне сахара. Наши заводчики смекнули в чем тут суть и стали отливать специально для Средней Азии маленькие головки от двух до пяти фунтов — и с тех пор дело их даже до сего дня процветает здесь отлично. Вся штука в том чтобы вовремя уметь принаровиться не только к потребностям, но и к самым прихотям потребителя.

Афганистан по внешней торговле отчасти является экономическим данником Бухары, так как ему приходится значительно приплачивать ей за вывоз. Это обыкновенно в том случае если верблюд привезший из Кабула в Бухару ак-чай или москатели, в среднем количестве до 16 пудов ¹⁵⁴, нагружается для обратного следования в [197] Кабул таких же количеством пудов шелка, который составляет главнейший предмет вывоза из Бухары в Индию. Для наглядного сравнения — вот цены:

Пуд привозной кубовой краски обыкновенно стоит 6 1/2, тиллей (27 р. 30 к. металл.), пуд ак-чаю, в четырех 10-тифунтовых ящиках, 20 тиллей (84 р. металл.). Пуд бухарского сырцового шелку от 28 до 32 тиллей (117 р. 60 к. — 134 р. 40 к. металл.), пуд бухарского обработанного шелку от 40 до 48 тиллей (168 р. — 201 р. 60 к. металл.).

Стало быть разница в пользу Бухары на каждом пуде названных товаров будет: минимальная в 41 1/2 тиллей (174 р. 80 к. металл.), а максимальная в 53 1/2 тиллей (222 р. 60 к. металл.). Годовой же груз ак-чая ввозимого в Бухару подымается на 5.000 верблюдах, что составляет 80.000 пудов, на сумму 6.720.000 р. металл. Для Бухары, из которой этот продукт расходится уже по всей Средней Азии, не исключая и наших степей, оно конечно выгодно; но нельзя не заметить что Англичане, благодаря этому ввозу своего зеленого чая, с которым вместе проникают сюда в известном количестве и китайские черные чаи, совершенно вытеснили со средне-азиятских рынков русскую чайную торговлю, которая в старые годы была здесь весьма значительна, а теперь если и держится еще кое-как в наших собственных средне-азиятских владениях, то только для потребностей местного русского населения.

С прочими предметами отпускной торговли бухарские купцы в Индию сами не ездят, а доезжают только до Балха или до Мазари-Шерифа, где их товары принимают уже купцы кабульские (преимущественно) и индийские.

Индусы (Мультани) живущие в Бухаре, кроме ростовщичества, занимаются еще торговым коммиссионерством и оптовою скупкой шелка, хлопка, риса, пшеницы и ячменя, каковые продукты и держат в своих складах в ожидании неурожайного года в Бухаре ли, в Афганистане или Индии, и тогда сбывают свои запасы по сильно возвышенной цене туда где в них оказывается наиболее настоятельная потребность. В обыкновенное же время, чтобы товар излишне не залеживался, они спускают его по нормальной цене, освежая по мере надобности свои склады новыми запасами.

В настоящее время, по словам Магомет-Шерифа, [198] особенно много караванов идет из России: каждый день прибывают в Бухару все новые и новые их партии, но привоз этот в громадном большинстве случаев совершается не русскими, а бухарскими купцами, которые для этого нарочно сами ежегодно ездят в Хиву, Оренбург, Нижний и Москву, и с них, как с мусульман, взимается только 2 1/2% пошлины, тогда как с немусульман 5%.

* * *

По возвращении от Магомет-Шерифа, мы застали у себя на айване несколько покупщиков желавших приобрести вещи полученные нами в дар от эмира и его беков. Так как с заявлением о желании сбыть их частный ординарец князя обращался к нашим приставам еще вчера, то по их докладу Магомет-Шериф прислал сегодня к нам присяжного ценовщика, по имени Маассума, и с ним несколько чиновников для контроля, а Маассум оповестил под рукой о предстоящем торге нескольких своих приятелей, которые и явились теперь в роли покупщиков. Но все эти господа, не исключая и контролеров, настолько оказались в стачке между собою что явно гнали со двора всякого непринадлежащего к их компании конкуррента из базарных, купцов, узнавшего стороной о предстоящем торге и явившегося сюда без приглашения, помимо Маассума. А таких набралось с десяток, и хотя курбаши отгоняли их прочь, но с помощью всесильного селяу (подачки), сунутого тайком в руку того или другого полицейского, иным из них все-таки удавалось проскальзывать к айвану, где с чиновничьею важностью неторопливо шла оценка. С одной стороны на подостланных ковриках уселись полукругом покупщики, а напротив их частный ординарец князя, хорунжий Асланбек Карамурзаев, с помощью двух княжеских джигитов, раскладывал пред ними блестящие полоны, бирюзовые уздечки, кашмирские шали, свертки дорогих материй, богатые ковры, и сортировал по категориям вороха и тюки халатов, начиная с роскошных бархатных рельефно расшитых чистым серебром и золотом и продолжая дивными кашмирскими, затем просто бархатными, атласными, парчовыми, шаиновыми и наконец адрясовыми. Несколько в стороне, между ним и покупщиками сидели на корточках ценовщик Маассум и чиновники-контролеры, [199] которые все что-то записываю на листах бумаги положенных к себе на колени. Этот Маассум, длинный и тонкий как жердь, с угловатыми плечами и локтями, с уклончивым, никогда не глядящим прямо и жестким взглядом маленьких глаз невольно производил своею наружностью впечатление самой продувной бестии. Каждую развернутую пред ним вещь он подозрительно оглядывал со всех сторон, перевертывал на изнанку, рассматривал на свет, словно в числе этих подарков могла быть какая-нибудь ветошь и затем со скромною, почти иезуитскою манерой, тихо и кротко, безаппелляционным тоном изрекал ей оценку и контролеры тотчас же спешили записать произнесенный им приговор. Покупщики же в это время молчаливо сидели, не переменяя своих поз да попивая из полоскательных чашек зеленый чай, выставленный для них нашими приставами, и тихо как гипсовые котики, помавали ("Покачивали". — OCR) головами когда Маассум объявлял цену той или другой вещи. Для художника-жанриста это была бы очень характерная и яркая по своим краскам картинка из восточного быта. Вся эта комедия тянулась довольно долго, а монотонное течение ее на минуту нарушалось оживленным спором лишь в тех случаях когда Асланбек, озадаченный чересчур уже низкою оценкой какой-либо вещи, явно несообразною с ее достоинством, заявлял свой протест Маассуму. В этих случаях покупщики, прикладывая руку к сердцу, все в один голос начинали божиться и уверять что, напротив, оценка эта самая добросовестная, даже щедрая, даже гораздо выше рыночной цены, да иною и быть не может, потому что в противном случае всем им головы будут резать. К спору присоединялись наконец и сами контролеры, заявляя что в их присутствии не может выйти никакой фальши, так как они нарочно затем и сидят здесь чтобы записывать цены и поверять как ценовщика, так и покупщиков, в что все их записи обязательно должны быть представлены потом на просмотр самому эмиру, который за малейшую неисправность всех их будет казнить беспощадно, всем головы резать. Один только Маассум даже и в эти минуты оставался невозмутимо спокоен, и деревянным своим тоном отчеканивал раз уже сказанную цену. Но что все они лгали самым бессовестным образом, в силу [200] правила по которому, рука руку моет чтоб обе чисты были, в том можно было убедиться тут же, не уходя с посольского двора, так как в это же самое время другие, так сказать, посторонние покупщики, недопускаемые на айван, но успевшие пробраться на конюший двор, предлагали за те же вещи более выгодную цену. Так например, за адрясовые халаты они давали нашим казакам и джигитам по 30 тентов за каждый, тогда как Маассум назначал за них только по 24 тенги. Равным образом, в его же оценке, парчовые халаты пошли у Асланбека по двенадцати рублей, тогда как на базаре аршин русской парчи стоит 2 1/2 рубля металлических, а идет ее на халат 12 аршин; — значит, один материал стоит 90 руб., не считая адрясовой подкладки, аграманту и проч. Вследствие этого они оценили Асланбеку вещи всего лишь в 7.000 руб., тогда как действительную стоимость их надо класть по крайней мере в 15 тысяч. Понятно что контролеры могли писать в своих отчетах какие им угодно цифры, если только отчеты эти действительно представляются эмиру, как понятно и то что покупщики, получив товар за столь выгодную цену, не оставили, конечно, без хорошего вознаграждения труды Маассума и контролеров.

Предлагали было эти господа и мне продать им свои вещи, но я поблагодарил их, объяснив что моих вещей вовсе не так много чтоб они могли представить собою для покупщиков какой-либо существенный интерес. Да и кроме того, все что было у меня лучшего, я еще раньше решил оставить у себя, для обстановки своего азиятского кабинета, а все излишнее мой Сайфуддин продал в последствии, при подходящем случае, частным покупщикам, сравнительно за гораздо большую цену.

Думали мы что куш-беги сегодня отплатит нам визит, однакоже этого почему-то не случилось.

Вечером приходили к князю с заявлением своих нужд проживающие в Бухаре русские коммиссионеры и прикащики наших купцов, но в чем эти нужды — пока еще не знаю. [201]

25 января.

Сегодня утром князь сказал мне чего ему надо еще переговорить насчет телеграфа с Магомет-Шерифом, но что при этом он желал бы на сей раз устранить нашего официального переводчика майора Байтокова от необходимости присутствовать в своей роли при этом свидании, долженствующем носить совершенно интимный конфиденциальный характер, и думает обойтись для экспликаций с одним своим частным ординарцем. Поэтому князь предложил мне ехать осматривать достопримечательности города и взять с собою майора Байтокова, который, кстати, предварен уже о том что не поедет с князем, а отправится вместе со мной. Так как телеграфный вопрос, в особенности после столь категорического решения его самим эмиром еще в Шааре, уже не представлял (по крайней мере для меня) никакого больше интереса, да и не был специально поручен мне генерал-губернатором, то я с величайшим удовольствием воспользовался столь любезно и так кстати предоставленною мне возможностью осмотреть столицу Бухарского ханства.

Выехали мы с майором в десять часов утра. Сопровождали нас два эсаул-баши, в качестве проводников, да несколько конвойных казаков и джигитов.

Но прежде чем приступлю к описанию осмотренных нами достопримечательностей, мне хотелось бы отчасти познакомить читателя с некоторыми, далеко не безынтересными сведениями о судьбах этого города. Тут будет немножко географии, немножко статистики и кое-что из истории.

Город Бухара лежит под 39° 46' северной широты, то есть почти на одной параллели с Неаполем, северной Испанией, Синсинати, Филадельфией и Пекином. В нем считается 360 улиц и переулков, шириной от полутора аршина до трех сажен, и столько же мечетей — по одной на каждую улицу, — так, по крайней мере, уверяют Бухарцы. Число городских жителей определяется приблизительно в 70.000 человек; но судя на глаз, по уличному и площадному движению, надо думать что их гораздо больше. Я полагаю что цифра около 100.000 будет наиболее близкою к [202] истине ¹⁵⁵. Город лежит в стороне от Зеравшана, на искусственно проведенном из этой реки канале Шахри-руд, который втекает в его застенную часть с восточной стороны, между Каршинскими и Мазарскими воротами, а вытекает из оной у ворот Талипач, на западном фасе стены, разделяя город на две почти равные между собою части, северную и южную. В черте города ширина Шахри-руда не везде одинакова: где пять, где семь сажен; но за пределами стен он уширяется вскоре до десяти, а местами до двенадцати сажен, глубина же его вообще не превышает семи футов. — Не считая питаемых им загородных арыков орошающих множество окрестных садов и плантаций, из него в черте самого города истекает в разных направлениях много побочных канав и канавок проводящих воду в городские пруды (хаузы), которые в числе 83 рассеяны по разным частям и кварталам Бухары, преимущественно же в ближайшем соседстве некоторых медрессе и мечетей. Но вода впускается в Шахри-руд из Зеравшана не постоянно, а лишь по мере надобности — зимой не более двух, а летом четырех раз в месяц для освещения хаузов и побочных арыков ¹⁵⁶. Поэтому вода в городе не только неблагоприятна, но даже прямо вредна для здоровья и служит специальною причиной ришты, особенной болезни, которою страдают местные жители и о которой будет сказано ниже. Но, кроме плохой воды, на гигиенические условия городской жизни, вероятно, не остается без влияния и то обстоятельство что здесь внутри самого города находится семнадцать более или менее значительных кладбищ, не считая тех что примыкают к его стенам с наружной стороны и тех что рассеяны в ближайших окрестностях. Из городских кладбищ наиболее замечательны Хазряти-Ишани-Имля или царское, находящееся в [203] ближайшем соседстве с нашим посольским домом, и Асп-Гардан, неподалеку от урды, в северо-западном конце города. Последнее славится в особенности тем что имеет будто бы свойство исцелять больных лошадей; поэтому около него всегда можно встретить несколько убогих и хромых кляч, понуро стоящих или водимых за повод около могилок.

О количестве городских базаров и караван-сараев говорилось уже выше, а теперь, чтобы покончить с городскою статистикой, сказку вкратце что главных мечетей или так называемых месджиди-джумая здесь находится 8, медрессе 103, из коих 60 считаются главными, а начальных школ или мехтебов, говорят, будто бы столько же сколько и мечетей, то есть 360. Наконец, общественных бань, которые считаются лучшими — 16; но с нас довольно уже было знакомства и с шаарскою «лучшею» баней чтобы не продолжать его с бухарскими. Вот и все что пока известно нам о статистике города, а потому перейдем к его истории.

У Бухарцев до сих пор сохранились не только устные, но и письменные предания о том что на месте где ныне стоит город Бухара в древности было большое озеро, широко поросшее вкруг берегов камышами. Наршахи в своей Книги новостей бухарских (Китаб-и-Абхар-и-Бухара), ссылаясь на Хезаин Ульгулюм (Сокровища Мудрости), сочинение Абдуррахмана Нишабури, рассказывает что «площадь занимаемая ныне городом Бухарой была водоемом и покрывалась частию камышами, частию лесом и кустарниками, а в иных местах и верблюд не мог перейти в брод». Происхождение этого водоема Абдуррахман Нишабури объясняет тем что «в стороне Самарканда (то есть в восточной) тающие горные снега образовали большую реку, которая и находится близь Самарканда, и ее называли Мазаф. Воды в ней было мною, и вода эта увлекала с собою много глины, которая и наполняла котловину названного выше водоема, скопляясь в ней все более и более с каждым наплывом весенних вод, пока наконец не заполнила ее всю до верху. Тогда земля выровнялась и вода высохла, а место это назвалось Бухарой; река же получила название Согда» (нынешний Зеравшан). Далее Наршахи рассказывает что первые обитатели сих мест были [204] прошедшие с запада Таджики, которые нашли здесь болото покрытое густыми камышами о служившее логовищем для разных диких зверей. Эта Таджики впервые начали обрабатывать берега названного болота, которое в те времена еще настолько было богато водой что в избытке давало ее для орошения их полей и садов. Естественно что чем больше проводилось оросительных каналов, тем меньше становился в котловине запас воды, пока наконец не осушилось таким образом все болото, и очень возможно это озеро Кунджа (Кунджа-куль), еще и доныне сохранившееся в юго-восточных окрестностях Бухары, близь Каршинской дороги, равно как и те камышовые заросли что встречаются там и сям в городских предместьях, в особенности в их южной части, суть не иное что как остатки того первобытного озера о котором повествуют Абдуррахман Нишабури и Наршахи. Да и самая глинисто-солонцеватая почва города и его окрестностей отнюдь не отвергает, а скорее подтверждает справедливость древнего предания.

Организовавшись в оседлое общество, жители сего места вскоре выбрали себе из своей же среды старейшину-правителя (бия), по имени Аберци, который жил в городе Бийкенде ¹⁵⁷, так как Бухара в то время еще не существовала. Построил же ее, по преданию, рассказанному у Наршахи, Сиауш, сын Иранского царя Кайкоуса, который, бежав от гнева своего отца из Ирана за реку Джигхун (Аму-Дарью), явился к царю Туранскому Афросиабу. Этот последний оказал ему большой почет и даже женил его на своей дочери, за которой дал в приданое удел. Желая оставить по себе память, Сиауш построил на территории этого удела замок и город, назвав его Бухарой. Что касается этимологии этого слова, то у Кара-Киргизов Бухарой называется простой народ, чернь; по-монгольски же Бухара значит город храмов ¹⁵⁸.

Древний иранский религиозный культ в последствии уступил здесь место зороастризму, который прекрасно уживался [205] в Средней Азии с буддизмом, проникшим сюда гораздо ранее Зороастрова учения, как ужился в последствии и с христианством Несторианского толка. Буддизм оказывал свое влияние на Туран еще в очень ранние эпохи, что находилось в прямой зависимости от всегдашних сношений Турина с Тибетом и Китаем ¹⁵⁹. Весьма значительная часть туранского населения после смерти Кай-Хосру (Кира) уже исповедывала буддизм ¹⁶⁰. Поэтому очень возможно что название «Бухара» имеет монголо-буддийское происхождение. Весьма вероятно что в ней было несколько буддийских храмов и монастырей (бухаров), как в последствии были и христианские церкви ¹⁶¹. [206]

В самый ранний период исторической жизни Бухары мы уже встречаем там женщину на политическом поприще, в роли правительницы. По словам Наршахи, то была вдова владетельного князя Бухарского Бендуна, по имени Хатун, правившая сначала за малолетством своего сына, а потом и после его совершеннолетия. Наршахи рассказывает о ее необыкновенной красоте, мудрости, правосудии и великолепии ее двора. Правление ее продолжалось более пятидесяти лет и было ознаменовано первым появлением в ее государстве завоевателей-Арабов, с которыми она вела продолжительную войну, пока наконец эти пришельцы не сломили упорное сопротивление Бухарцев. Этою женщиной оканчивается фактическое господство первых династий Бухары: следовавшие за нею князья получали от магометанских завоевателей только титул, но не власть правителей. Насильственно обращенные в ислам, они придерживались его только наружно, а втайне продолжали исповедывать прежнюю свою зороастрическую религию. Долго не [207] прививался насильственно внедряемый ислам к Центральной Азии и в начале повсюду был встречен в ней крайнею неприязнью. Долго не поддавалась и Бухара религиозной пропаганде Арабов. Четыре раза склоняясь пред силой вторгавшихся в нее завоевателей, она каждый раз по внешности подчинялась их религии, но затем при первой малейшей возможности отпадала от нее и возвращалась к древнему огнепоклонству. Даже и после четвертого разгрома войсками Кутейбе-бен-Муслима в 91 году Геджры (709 по Р. Х.) население Бухары, опять насильственно обращенное в ислам, тем с большим усердием продолжало собираться для служения древнему своему культу по ночам, в глухих местах, в тайниках и подземельях. В Бухаре даже и по сей день существует подземный храм сохранивший еще от тех времен название мечети огнепоклонников — месджиди Моган. Борьба двух культов была упорна и продолжительна. В течение нескольких десятилетий поселившиеся в Бухаре Арабы не могли показываться на улицах и в мечетях иначе как в полном вооружении, в полной готовности к бою, несмотря на то что туземцы с самого начала были поголовно обезоружены победителями и долго еще после своего обращения в магометанство не смели ни носить, ни хранить у себя дома никакого оружия. Тем не менее между Арабами и новообращенными Бухарцами беспрестанно происходили кровавые уличные драки и жаркие схватки, пока наконец завоеватели не отняли у туземцев всю их недвижимую собственность и не поделили весь город с его окрестностями между собою. Тогда-то были обращены в мечети и подземный храм огнепоклонников, и христианская церковь в загородной части Бухары. Так же было поступлено и с Самаркандом.

После четвертого разгрома Бухары, политические и религиозные замешательства в ней во время господства Арабов длились еще более полутора столетия. Но наконец ислам одолел, и вот, при эмире Измаиле, человеке иранского происхождения, из династии Саманидов ¹⁶², мы уже видим Бухару «благороднейшею опорой ислама», хотя и не [208] в арабском, а в иранском духе, все-таки сохранившем вы себе живую струю зороастрического миросозерцания. В эпоху Измаила Бухара сделалась центром духовных стремлений и действий одушевлявших тогда восточную часть магометанского мира. Древнюю свою репутацию «столицы наук» она сохранила за собою и в это время, но деятельность ее ученых была теперь направлена преимущественно в теософическую сторону, в силу чего город не только прославился своими религиозными знаменитостями, но и сделался предметом зависти для прочих центров ислама как в центральной, так и в западной Азии, а гробницы этих знаменитостей еще и теперь составляют в Бухаре предмет всеобщего почитания ¹⁶³. Эмир Измаил предпочел Бухару Самарканду и сделал ее своею столицей именно за ее «святость». По свидетельству его историков, он привлекал к себе ученых даже из отдаленнейших мусульманских стран и щедро оплачивал их труды, предоставляя им полные удобства к занятиям в роскошно построенных медрессе и кира-хане (читальных залах). Иранский язык, подвергавшийся в течение более двухсот лет преследованиям со стороны Арабов, при Измаиле стал опять развиваться, очищаясь от примеси арабских слов и оборотов речи, и наконец достиг полного блеска в произведениях Фирдуси. Количество медрессе в городе Бухаре при эмире Измаиле было больше чем во всех остальных городах Средней Азии, а из числа его сооружений в том же городе его историки называют дворец на регистане, который хотя существовал на том же месте и в до-магометанский период, но Измаил значительно его расширил и украсил. Затем он же построил Сараи-Молиан, роскошный дворец с садами, цветниками и фонтанами, на берегу канала того же имени. Кроме того, он много заботился о водопроводах, и в его время Шахри-руд был выложен камнем, но ныне, от этой каменной облицовки уже и следов не осталось.

В 615 (1218) году монгольские полчища Чингис-хана из глубины Гобийской степи наводнили собою многие [209] мусульманские страны Средней Азии, а год и несколько месяцев спустя дошла очередь и до Бухары. Причиной этого нашествия было то что Султан-Магомет, властитель Бухары, спьяну велел казнить 490 монгольских купцов, заподозрив в них соглядатаев Чингис-хана, а затем казнил и посла отправленного к нему Чингисом специально для разъяснения этого дела.

Чингис подошел к городу в первые три дня могаррема ¹⁶⁴ 617 (1220) года и расположился станом под его стенами. Бухара, располагавшая всего лишь 20.000 воинов, решилась защищаться, но вылазка бухарского гарнизона окончилась таким поражением что лишь немногим удалось вернуться в город. Тогда устрашенные обыватели отправили к Чингису почетных лиц молить его о пощаде, и монгольский джигангир ¹⁶⁵ в сопровождении их торжественно вступил в город. Здесь прежде всего обратил он внимание на великолепное здание большой соборной мечети, построенной еще эмиром Измаилом, и спросил, не дворец ли это хана. Ему отвечали что это «дом Божий». Тогда Чингис сошел с лошади, поднялся на паперть и возгласил оттуда сопровождавшим его монгольским полкам: «Луг скошен, кормите ваших коней!» Эти слова были как бы сигналом к неистовой резне и грабежу всего что нашлось в городе. Историки этого погрома, Джувейни, Ибн-уль-Атгир и другие изображают его яркими и ужасными красками. «Не только все дома и все сундуки были разбиты и похищены из них все сокровища, говорит Джувейни, но не были пощажены даже священные предметы, ни по виду, ни по достоинству своему не представлявшие решительно никакой ценности в глазах грабителей. Так, кораны были изорваны и разбросаны под ноги вьючным животным вместо подстилки, а лари, в коих хранились священные книги, обращены в ясли для корма лошадей. Самые почтенные шейхи и муллы, светила мудрости и учености, должны были прислуживать бражничавшим ратникам в качестве шербет-бярдаров ¹⁶⁶ и убирать за их [210] ишаками, как конюхи». Пробыв в городе несколько часов, Чингис выехал на Мосаллу, открытую загородную площадь, служившую для общественных молитв, куда уже заранее было согнано все городское население, и велел представить себе самых знатных и богатых обывателей, которых набралось здесь 280 человек а в том числе 90 иноземных купцов. Обратясь к ним он сказал: «Знайте, люда, что вы совершали тяжкие грехи, в которых более всех виноваты ваши правители» (намек на Султан-Магомета). «Вы недоумеваете кто это так говорит с вами? Так знайте же что я — бич Божий. Не согреши вы, Бог не послал бы меня для своей кары над вами». Приставов к выборным города охранную стражу, Чингис занялся при их посредстве проведением в известность земельных участков и количества получаемых с них доходов. А тем временем остатка войск Султан-Магомета, скрывавшиеся в урде, еще не взятой приступом, не переставали тревожить его стан мелкими ночными нападениями. Чингис потребовал их выдачи, чего выборные, конечно, не могли исполнить, тем более что население оказывало своим войскам тайную поддержку. Тогда Чингис велел сжечь город и разрушить до основания его стены. Несколько дней горела Бухара, пока вся не обратилась в груду мусора, а гарнизон в урде все еще не сдавался. Монголы несколько раз пытались было брать ее приступом, и заставляли горожан-Бухарцев лезть впереди себя на штурмовые лестницы, но гарнизон продолжал держаться. Наконец цитадель была взята только тогда когда трупы людей и животных, заполнив ров, образовали собою как бы гору примкнутую к стене, и по этой-то горе поднялись на верх стены бесчисленные толпы монгольских ратников. Гарнизон весь был вырезан, и вместе с ним та же участь постигла и 30.000 горожан, казненных чрез палача на площади, а остальные, без различия звания, кроме стариков и слабосильных, были уведены в неволю и рассеяны в разные стороны. Ибн-уль-Атгир повествует что «в тот ужасный день только и слышались стоны и вопли мужей, жен и детей разлучаемых навеки. Монголы насиловали женщин и девиц пред глазами их мужей, отцов и братьев, которым в их бессилии оставались оружием одни слезы, и многие из таких, предпочитая смерть столь возмутительному зрелищу, бросались на оскорбителей и погибали в неравной борьбе». [211]

После Бухары та же участь постигла и Самарканд, который, также как и цитадель его, был сравнен с землей, а жители лишенные всего имущества уведены в рабство. Словом, все цветущие города Средней Азии были обезлюжены и обращены в груды развалин. Трансоксания обращена в одну из провинций громадной Монгольской империи под именем Чагатайского ханата, и властвовать в ней остался род Чагатая, второго сына Чингисова, династия которого продержалась с небольшим перерывом на бухарском престоле до самого появления на политическом поприще Тимурленка.

Чагатай всячески старался восстановить благосостояние разгромленной страны и строго правил в духе справедливости и равноправия всех религий и народностей своего государства. Он ввел умеренную поголовную подать от одной до семи тентов, смотря по состоянию плательщика, за исключением духовенства всех религий, которое было освобождено ото всякой подати. Вследствие такого направления внутренней политики, жизнь в Бухаре вскоре вошла в свою прежнюю колею и на пожарищах воздвигались новые постройки, а в 632 (1234) году, спустя четырнадцать лет после разгрома, уже до тысячи человек шагирдов (студентов) учились в медрессе учрежденных Мессуд-беком и Серкути-беком. «Но, замечает Вамбери, уже не существовало в них прежних светил науки, профессоров, либо разогнанных, либо перебитых во время общих избиений, либо угнанных на чужбину, да и книгохранилища прежние были уничтожены. Вместо живой науки воскрес ее призрак в виде казуистики».

Так как восточная часть тюркских племен явилась союзницей Монголов в их нашествии на культурные страны Средней Азии, то с тех пор вообще туранский элемент в этих странах начинает преобладать над иранским. Пока потомки Чингис-хана обладали действительною силой, Тюрки или Узбеки были их покорнейшими слугами; но как только началось падение Чингисидов, они везде старались занять место своих прежних господ. Таким образом, когда монархия Чагатая распалась на части, то на юге ее, а именно в Кеше и Нахшебе (Шахрисебс и Карши), возникло независимое владение под властью узбекского дома Бырлас, от одной из ветвей которого произошел в 736 (1333) году Тимур-бек, в последствии названный [212] Тимурленком, знаменитый джигангир (завоеватель мира), равного коему, кроме Чингис-хана, не знает история Средней Азии.

При Тимуре город Бухара не играл никакой выдающейся политической роли, так как любимейшим местопребыванием джигангира сделался поэтический Самарканд, украшенный им дивными произведениями зодчества; но блеск его щедрости и великолепия тем не менее падал и на оставленную столицу. Известно что самою дорогою частью добычи в каждой покоренной стране Тимур считал ее зодчих, художников, ученых и искусных ремесленников, которых переселял к себе в Самарканд и поощрял их деятельность царски щедрою рукой. Поэтому в блестящий период его царствования развилась такая роскошь в сооружении религиозных, благотворительных и ученых учреждений что ее следы и поныне останавливают на себе внимание как в Самарканде, так и в Бухаре. Тимур сам подавал тому первый пример, а отдельные члены его семейства, равно как визири и прочие богачи, соперничали между собою в устройстве и обеспечении ценными вакуфами своих медрессе, читальных домов, больниц и мечетей. Из наследников Тимура более других замечателен был в этом отношении его внук Улуг-бек, сын Шахрух-Мирзы, который в благородном стремлении к просвещению превзошел своего отца и деда. Это он создал в Самарканде знаменитую в свое время обсерваторию и составил в 841 (1437) году Кюрекенские астрономические таблицы, исправившие времясчисление Птоломея, а самаркандская и бухарская медрессе, носящие его имя, до сих пор остаются великолепными памятниками его щедрости и эстетического вкуса. Время его довольно продолжительного правления считается в Средней Азии золотым веком Тимуридов и сравнивается только с эпохой великого Саманида Измаила. Вообще потомки Тимура унаследовали от него не военный талант, а его вкус и склонность к изящному, вследствие чего при Тимуридах вновь процвели мусульманское искусство и наука. Целый ряд грамматиков той эпохи установил грамматические и синтаксические правила узбекского языка изложенные в учебниках, по которым и ныне учатся в школах многих мусульманских стран. Законоведы и богословы того времени установили не только многие из обрядовых и догматических особенностей средне-азиятского [213] ислама, но своими толкованиями привели в ясность и законченный вид многие юридические тезисы Шариата. История, астрономия, математика и поэзия этой эпохи представляют целый ряд имен пользующихся и теперь знаменитостью не только в мусульманском, но и в европейском ученом мире ¹⁶⁷. Из искусств, кроме зодчества, в особенности процветали каллиграфия и рисование. Лучшие композиции настенных мозаик и изваяний, равно как лучшие инициалы, заголовки и виньетки, встречаемые в мусульманских книгах, относятся к этому периоду. Тимуриды хотя и были ревностными суннитами, но не стеснялись снабжать свои книга цветными иллюстрациями и украшали многие из своих зданий картинами альфреско, на которых были изображены не только арабески и неодушевленные предметы, но и портреты знаменитых правителей, полководцев и даже святых ¹⁶⁸. И если Бухара, как уже сказано, не играла при [214] Тимуре политической роли как столица, за то в его же эпоху она славилась на Востоке как знаменитейшая школа живописи, и эта слава удержалась за нею и при его преемниках. История того времени сохранила нам имена знаменитых живописцев Бехзаде и Шах-Музаффара, каллиграфа Султан-Али, архитекторов Мегмед Себса и Кавам-Эддина. Музыканты и композиторы того времена тоже была в немалом почете, так как придворные пиршества не обходилась без музыки, пения и танцев. По свидетельству Султан-Бабера, в особенности пользовалась известностью Ходжа-Абдуллах-Мурварид, Куль-Магомет-Уди, Хуссейн-Уди и Шейх-Нейи, из коих одни отличалась игрой на арфе, другие на гуслях, третьи на гитаре, а Мир-Шади, Мир-Газу и Гулам были известны как композиторы. В качестве же танцовщика и балетмейстера отличался Сеид-Бедр, сочинивший много новых танцев, из которых «герати» остается в Бухаре и до нашего времени одним из самых любимых.

Произведениями зодчества после Тимура в особенности были богаты правления Шахрух-Мирзы, Улуг-бека, Эбу-саида и Мирзы Хуссейна, которые и в Бухаре оставили по себе память несколькими капитальными зданиями. Но — увы! — беспрерывные междуусобные войны, эта вечная история захвата власти побочными родичами у законных наследников, вечная борьба из-за власти, сопряженная с преступлениями, казнями, резней и разрушением, и в то же время беспрестанные набеги диких узбекских орд и непременно сопровождавшие их разгромы целых областей, мало-помалу снесли с лица земли большую часть этих величественных и изящных зданий, так что теперь лишь по их рисункам да по немногим кое-где уцелевшим образцам еще можем мы судить о величии и изящном вкусе той зиждительной в культурном смысле эпохи. В [215] конце концов эти братоубийственные войны доведи к тому что хан Шейбани-Мегмет, чингисид из рода Джюджи, нахлынул с ордой своих отважных узбекских наездников на раздробленную и обессиленную страну, овладел в 905 (1499) году Самаркандом и положил конец господству Тимуридов, истребив за одно уж и всех приверженцев их династии. Таким образом власть перешла к династии Шейбанидов, которые для того чтоб истребить в народной памяти все предания эпохи Тимура и его преемников, снова перенесли столицу государства в Бухару и отвергли обряд восседания при вступлении на престол на самаркандском кок-таше ¹⁶⁹.

Из династии Шейбанидов самым замечательным и даже великим государем был знаменитый Абдуллах-хан, благодетель своего народа ¹⁷⁰. Несмотря на частые войны, которые он вынужден был вести, у него находилось достаточно времени чтобы заниматься и внутренними делами страны, ее благоустройством. Имя сего государя уже неоднократно приходилось мне упоминать, так как о нем и доселе свидетельствуют повсюду разбросанные его постройки — мосты, цистерны, великолепные рабаты, базары, караван-сараи, медрессе, горные дороги и прочие сооружения для общего блага и пользы. Вамбери приводит о нем следующее, весьма характеристическое предание: однажды спросили у архитектора этого государя, как велико число зданий которые он построил по повелению Абдуллаха. Тот отвечал что число медрессе, мечетей, хаузов, бань, больниц, караван-сараев, цистерн и мостов простирается до 1.001, хотя в то время протекла еще только половина его царствования. Эти многочисленные постройки мулла Мушфики снабжал подобающими надписями в стихах, которые кое-где и доселе еще красуются на карнизах и фронтонах. Из построек его времени собственно в Бухаре сохранилась, во-первых, медрессе его имени, потом большая мечеть Мир-Араб, медрессе Кукольташ, [216] базары и томи его же имена, а при нем же реставрирован бывший подземный храм огнепоклонников.

Сто-сорокалетий период правления Аттарханидов ¹⁷¹ был уже временем упадка. При них погас и последний луч того блеска и политического величия в каком являлась Трансоксания при Тимуридах и того народного благосостояния каким отличалась она в правление Абдуллах-хана. Архитектурным памятником той эпохи являются мечеть и медрессе построенные в Бухаре в 1020 (1611) году богачом Насром Диван-беги на берегу Шахри-руда; но эти постройки уже не отличаются изяществом прежнего стиля.

Что до династии Мангыт, то о ней я говорил уже раньше по поводу «государственной экономии» своеобразно понятой эмиром Маассумом, и потому нет надобности возвращаться к ней снова.

(Окончание следует.)

В. КРЕСТОВСКИЙ.

Комментарии

121. Собственно 11 верст 400 сажен.

122. Ишан — ученый, книжник, законовед.

123. Календари — род монашеского коммунистического братства. Вступающие в него отрицаются от рода и племени, от супружеской жизни и собственности; живут милостыней, которую делят между собой поровну, также как и все прочее свое имущество. Эти люди — квинт-эссенция местного мусульманского фанатизма.

124. Так называется тыква имеющая форму бутыли с широким основанием, узким горлом и маленькою головкой, обыкновенно употребляемая как сосуд для хранения воды и составляющая необходимую принадлежность всех странников вообще, а дувана и каляндарей в особенности.

125. Пянджа — широкая белая бумажная ткань, идущая на чалмы и халатные подкладки.

126. Сарты представляют помесь Узбеков с Таджиками, то есть туранского Элемента с иранским; вообще же Сартом называется оседлый и преимущественно городской житель.

127. Пари-паша — полушелковая, а также а шелковая материя, преимущественно серо-синего цвета, с узенькими, продольными полосками, идущая исключительно на женские халаты (паранджа).

128. Специально девичья прическа, называемая биш-какул, то есть пять кос.

129. Ташкентский аптекарь г. Краузе сделал очень интересное исследование тех материалов из которых приготовляются косметические средства для туземных женщин. Средства это одни и те же для всей Средней Азии и заключаются в следующем:

1) Усма (Ysatis tinctoria), разводимая в садах и служащая для окрашивания бровей в черный цвет. Чтобы получать краску, берут свежие листья усмы и выжимают из них сок на дно чайной чашки. Соком этом, с помощью тростинки, заменяющей кисточку, мажут брови и междубровье. Сделанная таким образом черта имеет сначала грязновато-зеленый цвет, который чрез несколько минут переходит в темно-синий (индиго). Краска держится на бровях недолго и потому окрашиванье их повторяется чуть ли не через день.

2) Сурьма (Antimonium crudum), черный порошок, употребляемый женщинами и взрослыми девушками для «подведения» глаз. Операция производится следующим образом: в порошок сурьмы погружают до половины небольшую спичку и затем вкладывают ее в глаз, который, естественно, при этом закрывается, вследствие чего одновременно окрашиваются в черный цвет обе веки Операция происходит весьма быстро и самое вкладывание спички делается так ловко что нисколько не вредит глазу. Впрочем, сурмление глаз в Бухаре в ходу и между мущинами; главный церемониймейстер (шигаул) его высокостепенства, Дурбин-инак, да и сам эмир, насколько я заметил, не пренебрегают этого рода кокетством.

3) Упа — обыкновенные свинцовые белила употребляемые как пудра для белизны лица, но только лишь теми женщинами у которых кожа на лице отличается значительною желтизной.

4) Эйлик — красная вата приготовляемая из корня одного растения из семейства Boragineae (название самого растения еще неизвестно) следующим образом: сначала настаивают этим корнем воду, пока она не примет розовый цвет, и тогда опускают в нее для окраски вату, которая употребляется всеми без исключения туземными женщинами, не исключая и маленьких девочек, для румяненья щек.

5) Тыш-калы — серо-бурый порошок состоящий, по рассказам Сартов, из нароста на листьях фисташника. Нарост этот, называемый бызгундж, превращают в порошок, прибавляя к нему окалины, которые берутся в кузницах из-под наковальни. Оба эти вещества смешиваются в известной пропорция и составленный таким образом порошок служит для чернения зубов.

6) Хенна (Impatient balsamina). Изобильно разводимое в садах ради украшения, растение это употребляется для окраски ногтей, что производится следующим образом: истолокши листья и цветы хенна, прибавляют к ним самую маленькую дозу квасцов и полученную из этой смеси массу прикладывают на тряпках к пальцам рук и ног, которые вслед затем забинтовываются на ночь. Спустя несколько часов, ногти получают желто-красный цвет.

Помады для волос туземные женщины не употребляют новое; но для очистки, укрепления и рощения волос употребляется ими кислое молоко (катык). Сначала они намазывают волосы катыком, а потом промывают их горячею водой, и результаты этого средства удивительны: волосы у Сартянок вообще чрезвычайно густы, длинны и мягки. Что до косметических мыл сартовского изделия, в виде маленьких плиток, то их два сорта: черное и желтое. Приготовляются они из простого мыла с примесью, вместо духов, измельченной в порошок гвоздики. Духов у туземцев не делается, а вместо них женщины и мущины употребляют душистые масла, преимущественно розовое, и еще какое-то под названием атыр, или же пропитывают свои уборы запахом душистых трав и цветов, которые кладут в сундуки между платьями. В наибольшем употреблении рейхан (Ocumium basilicum) и роза. Из рейхана также выделывается ароматическое масло.

130. Насколько пьянство распространено между Сартами, это мы видим в каждый из больших мусульманских праздников в Ташкенте, когда туземцы, натянувшись у себя хмельной бузы, целыми компаниями отправляются в русскую часть города специально с целью догуливать на «Пьяном базаре», и напиваются они как бузой так и водкой не хуже наших «православных», но во хмелю не буйны и только любят иногда погорланить свои песни. Впрочем, это явление в сартовском быту вовсе не новость, хотя иные и склонны приписывать его русскому влиянию. Дело в том что история Трансоксании полна слишком частыми примерами самого безобразного пьянства, которому были подвержены даже эмиры, эти святейшие представители священной власти Пророка. Так, еще в IV веке Геджры (X век по Р. Х.) Эбу-Али, по свидетельству Мирхонда, «разбил о стекло винного стакана здание воздержания казавшееся твердым как камень». Сам великий Тимур не чуждался вина и во дни мира на его пирах происходили обильные попойки, как свидетельствуют о том его биограф и апологет Шериф-Эддин и дон Рюи-Гонзалес де-Клавихо посланный к Тимуру испанским королем Генрихом III с предложением дружбы. В Тимуровых пирах участвовали даже и женщины, его родственницы и гаремные дамы, и даже с открытыми лицами, и пивали не хуже мущин, в особенности принцесса Ханзаде, супруга сына Тимурова Мираншаха. Сами принцессы задавали пиры и попойки на которые приглашались мущины и даже христианский посланник. По словам Вамбери, «употребление спиртных напитков, бывшее у магометан уже издавна в ходу, достигло во время господства Монголов высшей отелена вредности. Уже при Хорезмийцах предавались пьянству наиболее выдающиеся личности, а при Чингисидах и Тимуридах самою обыкновенною болезнью была delirium tremens potatorum». Из записок султана Бабера также можно составить себе понятие до какой сильной степени распространен был в его время порок пьянства во всей мусульманской Азии. Благочестивейший султан Ахмед-Мирза Аладша обыкновенно по двадцати и по тридцати дней предавался «благочестивому пьянству», ибо и в пьяном виде, среди оргий, не забывал каждый день творить пять раз установленные молитвы. Но за то брат его, султан Махмуд, наследовавший после него престол Бухары, всю жизнь свою проводил среди беспрерывных оргий, пренебрегая молитвами и не уважая вовсе религии. Бабер-Мирза, сын эмира Байсонкура, умер в ранней молодости от чрезмерного употребления спиртных напитков. Из династии Шейбанидов, Бурхан-хан своею распутною жизнью и беспробудным пьянством успел даже возбудить к себе всеобщее отвращение и презрение. Из династии Аштарханидов, Вели-Мегмет-хан тоже прославился как добродушный пьяница и распутник. Полагаю что достаточно и этих примеров (хотя их можно бы было продолжить на многих страницах) для наглядного доказательства что Средне-Азияты никогда не были строгими мусульманами по духу; за то на почве внешнего религиозного формализма по части обрядностей и проч. они безупречны, и если можно назвать их фанатиками. то только разве фанатиками внешнего формализма, да и то далеко не всесословно.

131. Кожаный мешок из цельной шкуры снятой с козла или барана.

132. После сеидов и ходжей, которые в качестве потомков Магомета составляют во всех мусульманских государствах два первые почетные сословия, следуют еще сословия руг-дар и шакырд-пиша. К первому из них относятся все вообще Узбеки, как люди родовитые, предки коих ознаменовали себя постоянною службой и усердием бухарским ханам; ко второму же — все Таджики, переселившиеся в Бухару Персияне, освобожденные рабы и вообще люди низкого происхождения. Духовенство (муллы), к которому в силу полученного образования могут принадлежать безразлично люди всех сословий, поставлено совершенно отдельно и самостоятельно. Евреи же и кяфыры всяких наименований стоят вне сословий, они только терпимы, но прав не имеют, ибо права принадлежат только мусульманину. За исключением духовенства, правоверные всех вышеназванных сословий делятся на сипайев и фукара, то есть служащих и не служащих.

133. В Бухаре в каждом караван-сарае находится по два пристава, в прочих же местах по одному в каждом городе. Они обязаны доносить куш-беги о приходе караванов сгрузивших свои товарные тюки в подведомственных им караван-сараях, равно как о количестве и содержании тюков, причем на их же обязанности лежит строгое наблюдение за тем чтобы до таможенного осмотра ничто из сгруженных тюков не было продано. В наиболее важных случаях осмотр производится самим куш-беги, в обыкновенных же — старшим зякетчи, который тут же оценяет товары, из коих лучшие отбираются для эмира либо в счет пошлины, либо за условную, но не всегда выгодную для купца плату. Спустя несколько дней после осмотра, караван-сарайный пристав объявляет купцу количество следуемой с него пошлины и, по получении таковой, выдает ему квитанцию за печатью куш-беги. Для сбора же пошлин по внутренней торговле находятся при каждом базаре особые пристава, также назначаемые приказом куш-беги. Эти последние чиновники обязаны взимать сороковину с тех произведений которые не подвергались караванному досмотру. Пошлины собираемые как с караванов, так и со внутренних торговцев сдаются приставами диван-беги (казначею), который выдает им расписки в получении и ежедневно в начале вечера докладывает куш-беги о количестве поступивших в казну денег, а этот последний как в приходе, так и в расходовании пошлинных сумм дает отчет самому эмиру, но не постоянно, а каждый раз по особому на то повелению хазрета.

134. Амляком называется земля обложенная податью в пользу казны.

135. Если же куш-беги по каким-либо причинам не может исполнить этой обязанности, то вместо него садится в воротах его помощник, топчи-баши, в ведении коего находится вся дворцовая артиллерия. Обыкновенно топчи-баши сидит и в тех случаях когда эмир уезжает из города в другие бекства на более или менее продолжительное время. Куш-беги, по званию бека Бухары, имеет право ездить везде в пределах города, но не за чертой оного.

136. К району города причисляются и его пригороды: Богуэддин, Каган, Митан, Шехри-Ислам, Туркан и Мири-Кулель, а к округу или бекству Бухары, который простирается со стороны Каршинской степи до Караул-Базара, а со стороны Катта-Кургана до кишлака Куюк-Мазар, принадлежат местечки Варданци (ныне все более и более засылаемое песками), Вафкенд, Ромишан (тоже полузасыпанный в 1868 году), Вангази и Хайрабад, не считая многих кишлаков других наименований.

137. См. Н. Ханыкова Описание бухарского ханства, стр. 184, о правах и обязанностях чина мири-ахура.

138. Ежегодник Туркестанского края, т. V, 119.

139. Мулла-Магомет-бий родом Персиянин, из бывшим рабов. Возвышением своим, кроме личных способностей, обязан он еще и тому обстоятельству что по воле своего повелители должен был жениться на одной из отставных жен самого эмира. Сын его Магомет-Шериф женат точно таким же образом.

140. Золотая монета ценностью в 4 руб. 20 коп. (бухарская) и в 3 руб. 30 коп. (кокандская).

141. Из династии Шейбанидов, царствовал с 948 (1641) по 958 (1551) год.

142. В самом городе находятся: 3 базара хлебные, 1 мучной (он же для ячменя и джугары), 1 базар отрубей, 2 мясные, 1 рыбный, 1 соляной, 1 дровяной, 3 свечные, 3 угольные, 2 главные базара для продажи сушеных фруктов, не считая множества мелких базарчиков и отдельных лавок с теми же продуктами, 2 свежефруктовые (гранаты, груши, яблоки, сливы, фиги, виноград, фисташки, миндаль, грецкие орехи и проч.), 2 арбузные и дынные, 2 яичные, 6 молочных, 2 масляные, 1 лекарственный и москательный, 5 сапожных, из коих на трех продаются исключительно мягкие козловые сапоги, так называемые ичиги, 1 юфтяный, 1 бязевый (местной бумажной ткани), 2 хлопковые, 1 ковровый, халатный и меховой (преимущественно мерлушка), 1 медный и вообще металлических изделий, 2 ножевые, 1 канатный и веревочный, 1 куржумный (переметных сумок), попонный и конских уборов, 1 конский и 1 невольничий, ныне уже уничтоженный по договору с Русскими. Кроме того, здесь не упоминаются глиняно-посудные и съестные базарчики и лавки, разбросанные по всем частям города, точно так же как свеже— и сушено-фруктовые.

143. Тенга или кокан равняется 20 металлическим копейкам; в серебряном рубле пять тентов.

144. От слова сарраф, что значит меняло.

145. По имени города Мультана, который здесь почитается метрополией всего Индустана.

146. Пула — мелкая, но довольно веская медная монетка. В одной тенге (20 коп.) считается 64 пулы.

147. Кроме кошельков и пары ножей, к таким поясам с левой стороны нередко прикрепляются еще точильный брусок (кайрак), шило (бигис), небольшие ножницы (дукерп) для подстригания, ногтей, усов и бороды, огниво (чакмак) и роговой или деревянный гребень (тарак).

148. Так называется пика с коротким толстым древком и длинным штыкообразным копьем.

149. По арабски фазр-уль-айн значит главная обязанность которая для каждого мусульманина заключается в точном знании нескольких обязательных молитв и изречений Корана. Бухарское фазрегаин есть то же самое фазр-уль-айн, искаженное местным произношением.

150. Как куриоз, и притом весьма характерный, можно вспомнить что при покорении Русскими города Чимкента, батча тамошнего казия (судьи) сам отправлял должность реис-и-шариата.

151. Зулькарнайн значит двурогий. Рог — выражение высшей степени силы и могущества. Этот эпитет обыкновенно придается в Средней Азии Александру Македонскому.

152. Урда — цитадель окружающая дворцовый замок, арк.

153. Чайники эти имеют продолговатую, яйцеобразную форму и разрисовываются букетами по темно-голубому или темно-малиновому фону. Вообще как по форме, так и по исполнению рисунка они довольно изящны и проникают далеко в глубину Индии. Может быть случайно, но один из подобных экземпляров мне довелось встретить в 1880 году даже в Сингапуре. Помню, тогда я обратил на него внимание именно за этот прекрасный темно-голубой цвет, но только в то время никак не думал что предо мной русское произведение.

154. Хорошие, сильные верблюды, как например бухарские нары, подымают от 18 до 20 пудов клади.

155. Относительно собственно застенного города. Пригороды и подгородные кишлаки в этот расчет не входят.

156. При истоке Шахри-руда устроена плотина отделяющая его от Зеравшана. Всякий раз что надо впустить свежую воду, плотину эту прокапывают и затем, напустив воды сколько нужно, тотчас же снова забивают хворостом и землей. Для присмотра за этими работами и регуляции орошения существует особый чиновник, мираб, в ведении коего находятся несколько помощников и рабочие люди, содержимые на счет правительства.

157. Бий ила бей значат старшина, родоправитель, князь, а кенд — поселение, город.

158. По-монгольски словом бухар называется всякий буддийский храм и монастырь.

159. Эти сношения, о которых свидетельствует Шахнаме (Книга Царей), фактически подтвердились нашими самаркандскими раскопками 1883 года на древнем городище Афросиаба: китайские монеты были находимы нами в глубоких слоях первобытных человеческих поселений этого места.

160. См. Eranische Alterthumskunde, професс. Фр. Шпигеля, стр. 663.

161. Что касается христианства, то надо сказать что до покорения Средней Азии в VI веке Арабами оно делало здесь значительные успехи. Гонимые из Византии несториане уходили все далее и далее на восток, проникая до берегов Окса и Яксарта (Сыр-Дарьи) и повсюду приобретая себе новых последователей. В 334 году по Р. Х. уже существовала архиепископская кафедра в Тусе и Мерве, а с 420 года Мерв сделался местом постоянного пребывания митрополитов среднеазийских. В Трансоксании же центром христианства был Самарканд, где, по свидетельству сирийских источников, епископия существовала с 411 года. Есть также свидетельства (Косма и Наршахи) о христианах на берегах Окса в VI веке нашей эры, и Наршахи между прочим рассказывает что Арабы покорив город Бухару нашли в нем кешкуанов (кешкуан значит странник) и что люди те были не из туземцев, равно и не арабского происхождения, а по религии не принадлежали ни к магометанству, ни к огнепоклонству; пришли же они некогда из западных стран и поселились в Бухаре, где занимались торговлей и пользовались всеобщим уважением. Когда арабский военачальник Кутейбе-бен-Муслим, по взятии Бухары, приказал местным жителям уступить его воинам половину своих домов, то у кешкуан велел он отобрать все их городское имущество. Вследствие этого они выселились загород, в ближайшие его окрестности, и вскоре развели там прекрасные сады, настроили себе домов и киосков, но в последствии, при окончательном изгнании их Арабами, у них и это имущество было отнято и продано за дорогую цену. В III веке Геджры значительная христианская община удержалась только близь Самарканда, в мало доступных горных гнездах, среди скалистых ущелий и трущоб Зардегирда. Но в восточных частях Туркестана христиане держались еще до конца XIII столетия и жили спокойно, не подвергаясь преследованиям при владычестве буддистов-Монголов. По рассказу Наршахи, в 279 (892-93) году эмир Измаил, из династии Саманидов, по вступлении на престол, в знак благодарности халифу Багдадскому за утверждение его в сане эмира, предпринял священную войну против христианского Таваза, который лежал на северной границе его царства, где находится город Хазряти-Туркестан — ныне наш уездный город. Покорив его, Измаил обратил в мечеть его большую церковь, существующую и поныне. После того, еще в X-XI веке между Югурами (Тюркское племя), жившими в окрестностях города Туркестана, было много христиан. Тюркские племена Найман и Канглы также исповедывали христианство, о чем находятся положительные свидетельства у Джувейни в его сочинении Джиганкуш, и были они христианами еще в 1338 году; но ряд религиозных войн повел к насильственному обращению их в мусульманство и с течением времени истребил все корни христианства в Средней Азии. В Ташкентском музее находится несколько предметов, и в том числе одна печать, с христианскими изображениями, крестами и т. п., найденных близь Самарканда, Исык-Куля и в других местностях.

162. Умер в 295 (907) году, на 61 году жизни, после 34-х-летнего правления.

163. В Бухаре и ее окрестностях покоятся несколько сот святых, исчисленных в книге Цихри-Улема-и-Бухара, из коих большая часть жила во время правления Саманидов.

164. Месяц могаррем, с которого начинается новый год мусульман.

165. Джигангир — всемирный завоеватель, миропотрясатель.

166. Шербет-бярдар — мундшенк, виночерпий.

167. Таковы, между прочими, улема Тефцани — знаменитый как богослов, правовед, грамматик и экзегет; Ахмет Кермами — автор «Тимур-намеха» (истории Тимура); Джезери — составитель самого полного арабского лексикона; Мевлана Муайин из Ферраха — биограф Магомета и «главный столп Ислама»; Шериф-эддин — биограф Тимура и Абдур-Ресзак — историк династии Тимуридов; Джами и Васиф — географы и этнографы, в особенности Индии и Китая; Гелали — автор поэмы «Шах у Дервиш» (Царь и Нищий), Мир-Али-Шир — автор «Меджалис эн Нефаис» (Изящные собрания), поэт Ходжа Исмет-Бухари и мн. др. Кроме того, в самой фамилии Тимуридов было немало писателей, каковы, например, поэт Шахрух-Мирза, Халиль-Мирза, султан Искандер Ширази, Сиди-Ахмет-Мирза, сын Мираншаха, автор «Дивана» (собрания) стихотворений и поэм под заглавием «Летафет-намех» (книг прелестей), и наконец Бабер-Мирза, основатель династии Могола в Индии и автор знаменитых Записок о своем времени.

168. Султан Бабер-Мирза в своих Записках («Бабер-намех») рассказывает что султан Эбусаид велел украсить дворец Бабер-Мирзы скульптурами, а стены его расписать изображениями разных сражений. Героическая поэма Мегмед-Салиха «Шейбани-намех» была покрыта прекрасными цветными изображениями сражений, осад и пиршеств. В числе самаркандских построек Улуг-бека Султан-Бабер называет павильйон тронной залы, Керенюш-хана, построенный из больших мраморных плит. В саду этого здания находилась картинная галлерея, Чини-хане, стены которой были покрыты живописью альфреско, произведениями художников нарочно выписанных из Китая. К сожалению, она бесследно погибла во время одного из набегов на Самарканд диких узбекских орд, когда, как рассказывает Абдур-Ресзак, «мозаичные картины выписанные из Китая были в дребезги раздроблены дубинами Узбеков и сбиты со стен Чини-хане; богатая позолота ее зал была сцарапана и произведения искусства многих лет уничтожены в несколько часов».

169. Обряд этот в прежнем своем значении при церемонии вступления на царство был восстановлен только при Аштарханидах (1597-1680). Нынешний эмир был последним из ханов Бухарских, которому довелось исполнить эту церемонию.

170. Родился в 940 (1538), скончался в 1006 (1597) году.

171. С 1597 по 1737 год.

Текст воспроизведен по изданию: В гостях у эмира Бухарского. (Путевой дневник) // Русская вестник, № 7. 1884

© текст - Крестовский В. В. 1884
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1884