КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ГОСТЯХ У ЭМИРА БУХАРСКОГО

(ПУТЕВОЙ ДНЕВНИК)

(См. Русский Вестник, №№ 2, 3 и 5-й 1884 года.)

V. От Шахрисебса до Карши.

О бухарском климате и морозах. — Землетрясение на ночлеге. — Еще нечто по поводу хороших манер и гостеприимства Азиатов. — Гнилая вода. — Роздых в Чим-кургане. — Степные хутора. — Степь и Кашкинский оазис. — Наше неуменье путешествовать с восточною важностью. — Неудачная переправа. — Каршинская степь. — Город Карши. — Его ковровые фабрики, медночеканные и ткацкие изделия. — Посольский дом. — Политиканские проделки местных чиновников. — Несколько слов по поводу обычая делать взаимные подарки. — Каршинский бек и его визит в посольство. — Характер города. — Мост на Кашка-Дарье. — Каршинские предместья. — Мазар Ишан-Шаида и городское кладбище. — Как относятся нынешние Сарты к своим могилам. — Похоронные обряды у Сартов.

17 января.

Холод страшный. Еще вчера с девяти часов вечера стал такой мороз какого мы здесь ни разу пока не испытывала. Н. Ханыков в своем Описании Бухарского ханства ¹⁰⁶ говорит что оно по южному положению своему должно бы пользоваться весьма жарким климатом, но что многие обстоятельства стекаются здесь вместе дабы не только умерить его, но даже и охладить. Во-первых, [609] континентальное положение ханства в центре Азии оказывает на него хладотворное влияние, тем более что в окружающих его землях отношение обработанной части к необработанной так ничтожно что нисколько не смягчает суровости их климата. Во-вторых, совершенно открытое положение ханства с севера и, напротив, ограждение его Гиндукушем с юга производит то что прилив холодных струй воздуха из северных стран постоянен, и так как Гиндукуш представляет им неодолимую преграду для перемещения на юг, то они, согреваясь, необходимо должны поглощать значительную часть теплоты присущей этой стране по ее географическому положению между 37-ю и 43-ю параллелями северной широты. В-третьих, сильная солонцеватость почвы также не мало способствует суровости климата. В-четвертых, богатые запасы льдов и снегов залегающие в горах Ак-тау, Кара-тау и в Заревшанском хребте постоянно и непрерывно охлаждают воздух ханства, а наконец и самое возвышенное положение Бухары (1.200 футов по Борнсу) над уровнем океана должно быть принято в соображение при объяснении холодов посещающих здешние страны. Несмотря на все это, говорит Ханыков, климат Бухарского ханства должен быть назван жарким, потому что с половины марта и до конца ноября температура постоянно стоит очень высокая, а летом делается нестерпимою. И действительно, здешний зной, в зависимости от раскаляемых солнцем песков Кизыль-кума и туркменских зааму-дарьинских степей, несравненно хуже и невыносимее зноя тропических стран, где он несколько умеряется влажностью воздуха, приносимого с близких к ним морей и океана. Разница между наибольшею температурой летом (+56° R.) и наименьшею зимой (-25° R.) достигает здесь 81°, и это, по моему мнению, такое обстоятельство которое заставляет меня отнести климат Бухары прямо к числу суровых, потому что 56-градусный зной, при страшной сухости воздуха — как хотите — составляет не менее суровое условие для существования чем 30-градусный холод. И, право, я затрудняюсь сказать, которая из этих двух крайностей хуже?

В 2 1/4 часа ночи было довольно сильное землетрясение, продолжавшееся около одной минуты. Колебания почвы шли медленно и мерно, с промежутками до двух секунд на [610] каждое, и сила их действия сказывалась тем что в кашей комнате трещали потолочные жерди; но к исходу первой полминуты они постепенно становились все слабее и медленнее, пока не затихли вовсе. Однакоже после семи, восьмисекундного затишья землетрясение возобновилось, только приняло совсем другой характер. Теперь это были уже быстрые, волнообразные колебания с дрожью почвы, в направлении с юго-запада к северо-востоку. Явление, в особенности в своей первой половине, сопровождалось глухим подземным гулом, который напоминал собою мерный, густой звон большого колокола ¹⁰⁷. Колебания почвы и треск потолка разбудили меня почти в самом начале землетрясения, и в первые две, три секунды я даже не понимал, не мог сообразить в чем дело; когда же все окончательно затихло, нарочно вышел на двор посмотреть что делается. Ночь, озаренная месяцем, была ясна и жестоко морозна. Ветви дерев, терраса, стены, все было запушено густым сверкающим инеем, и снег сильно хрустел под, ногами. Термометра со мной не было, но на ощущение мороз, мне кажется, значительно превышал 20 градусов Реомюра, и в тихом воздухе чувствовалась такая острота и сухость что затруднялось даже дыхание. В комнате нашей, при ее весьма просторных размерах, тоже было очень холодно, тем более что мы приказали унести из нее два мангала (жаровни), от которых распространялся в ней очень тонкий, но чувствительно действовавший на голову угар, последствия коего вскоре обнаружились на князе. Словом, холод даже в комнате был такой что рано утром мы проснулись с ледяными сосульками на усах.

Обоз наш еще с вечера сильно отстал, а потому князь решил дождаться его прибытия; но так как арбы пришли только сегодня во втором часу пополудни и лошади [611] оказались крайне измученными, то нам поневоле пришлось продневать в Карабахе.

Жить зимой в туземных домах без привычки невыносимо: глиняные стены промерзают насквозь, глиняный пол тоже; окна без стекол и большею частию не защищены ровно ничем; наружных дверей в комнате много, не менее трех, но створы их никогда не запираются вплотную и потому изо всех щелей тянет сквозняк ужасный. Благодаря всему этому, зимой во время морозов внутри бухарских саклей гораздо холоднее чем на открытом воздухе, и мы не раз бывало выходили на двор чтобы согреться. По той же причине порешили мы с князем перебраться в юрту и не имели причин сожалеть о таком перемещении: в юрте, где весь день поддерживался огонь в костерке, положительно было удобнее и несравненно теплее чем в комнате — надо только лежать чтобы дым не ел глаз — да и воздух по крайней мере не был здесь отравлен угаром.

В качестве походного метр-дотеля (достарханчи) сопровождал нас, по назначению Бухарского правительства, один эсаул-баши, всегда лично вносивший и ставивший пред князем почетное блюдо плова и распоряжавшийся во время стола остальною прислугой. Джентльменский вид, манеры и вообще уменье держать себя просто, но изящно и всегда с чувством собственного достоинства, сказывались в этом Азиате так рельефно что не могли не обратить на себя наше внимание. По этому поводу произошел у вас с князем разговор, начавшийся с высказанного мной удивления, откуда эти Азиаты, люди которых в Европе считают варварами, полудикарями, усваивают себе такой такт и полные благородного изящества манеры. Мысли высказанные в ответ на это князем очень понравились мне своею оригинальностью, и мне кажется что его выводы вовсе не парадоксальны, напротив, в них чувствуется нечто основательное; сущность их сводится вот к чему:

Азия искони была и остается доселе истинною родиной хороших манер, и Европейцы вовсе не могут считаться их самостоятельными изобретателями: эти манеры, равно как и большую часть родов нашего спорта, Европа заимствовала у Востока еще с эпохи Крестовых Походов. Нет надобности приводить примеры необузданной грубости и даже [612] дикости общественных и семейных нравов какими отличалась феодальная Европа до этой знаменательной эпохи: примеры эти достаточно известны. С эпохи Крестовых Походов являются труверы, трубадуры, миннезингеры воспевающие не только бранные подвиги рыцарей, но и благородство, изящество и верность чувствований, в чем они очень сходствуют с поэтами Востока, в особенности с арабскими; является турнир, точно так же вынесенный с Востока, турнир с его утонченными формами вежливости между противниками, что в последствии преемственно перешло и к дуэлям ¹⁰⁸. Но заимствовав эти формы у Востока, Европа присоединила к ним уже вполне самостоятельно еще один новый и неведомый на Востоке элемент каким явилась женщина, — женщина предмет песнопений трубадуров и миннезингеров, женщина царица турнира, и ее присутствие еще более облагородило и как бы освятило формы вежливости и изящество манер вынесенные рыцарями из Азии. С присутствием женщины прежний безобразно разгульный пир превращается в бал, в раут; участие женщины в общественной жизни, смягчая нравы, внося в эту сферу изящество, красоту и грацию, поддерживало на известной высоте и изящество манер, и формы вежливости, не давая забывать их, и таким образом эти формы мало-помалу сделались обычными формами общежития, вошли в плоть и кровь порядочного общества. Но ничто не вечно под луной... Истинно хорошие манеры погибли в Европе со времен первой французской революции, когда, под видом спартанской простоты и презрения к аристократизму, водворилась утрированная грубость взаимных отношений, то же что мы видим в нынешнем нигилизме. Теперь сохранились только клочки и обрывки прежнего, но и те, под влиянием разных новейших доктрин и течений, с каждым годом все более и более утрачиваются, вместе с изяществом [613] выражений разговорного языка, даже и в салонах «порядочного общества», где бульварный и закулисный жаргон все шире захватывает себе права гражданства. И вот почему, когда здесь, во глубине Азии мы сталкиваемся с истинными ее сынами, их манеры полные изящества, простоты и благородства вдруг напоминают нам нечто как будто свое старое, хорошо когда-то знакомое, но давно уже забытое, как забывается иногда какая-нибудь поэтическая баллада или старый мотив, знакомые нам когда-то в далеком детстве, и мы начинаем недоумевать и удивляться: откуда все это. Да ниоткуда; оно тутошное, искони тут было и есть, не позабытое, всецело сохранившееся. А это только мы позабыли. И потому-то, повторяю, многим «Европейцам» далеко не мешало бы поучиться хорошим манерам у Азиатов ¹⁰⁹. [614]

Еще характерная черта.

Понадобилось нам для вьюков кошмы и веревок. Послали на базар, где всего этого добра нашлось вдоволь. Отобрали наши посланцы сколько было нужно и спрашивают что стоят.

— Ничего.

— Как так ничего?

— Ровно ничего не стоит. Вы наши гости, вы в дороге; вам в пути понадобилась вещь, вы ее спрашиваете; и вам даем ее потому что вы наши гости. Мы ничего взять с вас за это не можем.

— Однако, все же...

— И не спорьте, все равно не возьмем.

Нечего делать, пришлось принять необходимое нам в подарок и отплатить купцам халатами. Положим, получить халат гораздо выгоднее чем базарную цену за такой нехитрый товар; но ведь купцы не могли же рассчитывать наверняка на то что наша прислуга доведет до сведения главного посла о нежелании их получить за уступленный товар плату; естественнее с их стороны было бы предположение что прислуга покажет товар купленным, а деньги положит себе в карман. Стало быть, тут уже прямо проявляется древний азиятский обычай относительно прав и обязанностей гостеприимства, обычай подтверждаемый Кораном.

В Карабахе, между прочим, впервые довелось мне на опыте познакомиться с отвратительными качествами стоячей воды, свойственными большинству средне-азиятских «хаузов». Хауз, это небольшой прудок, выкапываемый [615] посредине двора и обыкновенно осеняемый несколькими старорослыми ветлами. Без подобных хаузов не обходится здесь ни одна мечеть, равно как и большая часть медрессе. Вода проводимая в них из арыков освежается редко, а между тем служит к удовлетворению всех домашних надобностей, от питья и варки до обязательных омовений. Утром я захотел было помыться, но чуть поднес к лицу пригоршню воды как меня ошибло ее отвратительным запахом органической гнили смешанной с тухлыми яйцами. Пришлось оставить всякую дальнейшую попытку к умыванью, тем более что на требование мое переменить воду мне отвечали что другой воды нет во всем местечке и что эту самую мы употребляли и в пище, и в чае. Чай однакоже был безо всякого запаха, равно как и шурпа. Оказалось что в прокипяченом виде эта вода утрачивает свой запах; но признаюсь, чувство брезгливости после собственного опыта уже отбило у меня всякую охоту и к карабахскому чаю.

18 января.

Выступили с ночлега в семь часов утра, при сильном морозном тумане, который совершенно скрывал не только всю окрестную местность, но и джигитов скакавших шагах в тридцати впереди поезда. Путь в молочно-белом тумане продолжался на расстоянии 2 1/2 ташей (20 верст), до селения Чим-курган, где по распоряжению сопровождавшего нас караул-беги назначен был часовой роздых и завтрак в доме уступленном для этой цели каким-то очень зажиточным, обывателем, который встретил вас пред своими, воротами. Завеса из разноцветных пол большой палатки, протянутая вдоль айвана (террасы) где был накрыт достархан, а во дворе, согретые юрты и зеленые палатки для наших людей, и там же целый ряд дымившихся котлов с различными снедями, все это указывало на богатую радушием встречу. В комнате устланной коврами, вокруг накрытого для завтрака стола, стояли даже стулья бухарского изделия, покрытые зеленою краской и обтянутые одни алым сукном, а другие пестрым бухарским бархатом. Эти стулья потом по обычной манере, надетые на руки верховых джигитов, были мчимы в карьер мимо нашего поезда, по дороге к следующему пункту роздыха. За завтраком, в качестве новых блюд, [616] обращала на себя внимание вкусная похлебка с мелко крошеным мясом и сладкая каша или соломата коричневого цвета, из пшеничной муки, заваренная как клейстер или как молдаванская мамалыга, но не на воде, — а на одном только бараньем жире. Не дай Бог, однако, человеку страдающему сколько-нибудь желудочным катарром попробовать хотя чайную ложку этой снеди: последствием будет жесточайшая изжога, не поддающаяся ни соде, ни Боткинской карлсбадской смеси, ни пепсину. Те из нас которые решились отведать этой кашки проклинали потом целый день ее жирно-сладкую память.

В 10 1/2 часов утра, по выезде из Чим-кургана, туман несколько поредел, так что явилась возможность разглядеть кое-что на расстоянии шагов трех сот. Тут мы заметили одну особенность в устройстве владельческих хозяйств, или дворов расположенных на степи, несколько в стороне от дороги. Они не составляют оплошного селения, не ютятся хозяйство к хозяйству как те что тянутся вдоль самой реки, а раскинуты по окрестности, каждый двор сам по себе, отдельно от прочих, на известном расстоянии, так что представляются чем-то в роде наших хуторов, почему и самое название их «чарбах» соответствует хутору. Каждый из таких дворов непременно обнесен стеной, и даже довольно высокою, нередко с зубцами, в том же роде как и караван-сараи, так что издали они имеют вид как бы отдельных фортов, взаимно друг друга обороняющих; но это не караван-сараи, а именно обширные, степные хозяйственные дворы, чарбахи.

Приречная местность заселена очень густо. В продолжение всего пути, почти вплоть до Карши, справа виднеются непрерывною лентой сады, среди которых тянется непрерывный ряд селений вдоль по течению Кашка-Дарьи, составляющих в сущности один бесконечный кишлак, лишь подразделенный на различные наименования. Селения эти, следуя изгибам реки, теряются под конец пути из виду, но несколько времени спустя темная полоса их садов снова выступает на горизонте, подходит все ближе и ближе и, наконец, сливается непосредственно с самим городом. Дорога от самого Шаара идет не сквозь прибрежные кишлаки, а пролегает по возвышенной степной плоскости [617] (чуль), за возделанною полосой, или лучше сказать, по за дам земельных участков огороженных глинобитными стенками, а каждый из таких участков занимает в длину, считая от реки к чулю, протяжение версты в три (так по крайней мере казалось на глаз). В левую сторону от дороги идет уже голая степь служащая пастбищем для овечьих отар, кое-где прорезанная с севера на юг большими арыками, которые пересекают дорогу крайне неудобно для проезда, потому что окопаны с обеих сторон высокими земляными насыпями, образующимися постепенно при ежегодной чистке арыков, когда весь ил и наносный песок выгребаемый со два сбрасывается тут же на насыпь, и таким образом по величине этой последней всегда можно приблизительно определить как давно арык существует. Эти степные арыки несут воду к дальним кишлакам, что виднеются южнее, у подножия незначительной пологой гряды, составляющей последний из отрогов Ярчаклыйского хребта.

Чем ближе к Карши, тем все более степная местность перерезывается подобными между ними как большие, так и малые, и глубокие, и мелкие; на некоторых настланы прочные, хорошо содержимые мостики, без перил, но достаточной ширины, так что широкоходная арба может по ним пройти совершенно свободно.

Проехали еще 2 1/2 таша и остановились на несколько минут у селения Каратегин чтобы дать вздохнуть лошадям. Караул-беги тотчас же подъехал с предложением остановиться и здесь для отдыха и достархана, но мы предпочли немедленно же ехать далее. Поехали; но поехали к видимому удивлению и даже неудовольствию наших провожатых и местного аксакала: «Как, такой длинный путь и вдруг не желают отдохнуть и подкрепиться! Совсем ни на что не похоже!»

Но вот сделали еще около двух ташей; подъезжаем к селению Чаукай, куда выехали двое каких-то чиновников высланных из Карши для встречи посольства. Здесь опять то же самое предложение остановиться, закусить и отдохнуть. Но когда и на этот раз, не вняв любезным приглашениям, мы велели везти себя дальше, то и караул-беги, и [618] чиновники, и аксакалы окончательно уже «поверглись в лучину недоумения» и стали между собою переговариваться: «Да что ж мол это наконец такое?!... Какие же это важные люди! Где такие виданы?...» В Бухаре важные люди путешествуют медленно, с роздыхом, с остановкой, и чем важнее лицо тем медлительнее должно оно ехать. Да и куда спешить в самом деле? и зачем... Для спеху существуют мол джигиты, — ну уж утех и назначение такое, — а то вдруг важные люди, и тоже по джигитски! «Ай-ай, яман, яман! не хорошо!...»

Конечно, эти добрые люди мерят на свой аршин: так например, эмир никогда не проезжает в сутки более одного таша, но для нас, в виду экстренности поездки, а главное в виду заранее заявленного нами желания, количество ташей было более чем удвоено и именно накинуто на каждую станцию по полтора таша (12 верст), но когда и при этом мы отказались от предлагаемых остановок и сопряженных с ними кормлений жирными и сладкими снедями, то понятно что Бухарцы наши должны были наконец «положить в рот палец изумления». Шутка ли сказать, пропустить вдруг целые две остановки и две кормежки! Но если бы следовать желанию этих добряков, то нам от Шаара до Карши вместо двух перегонов понадобилось бы пять, а если ехать по эмирски, то расстояние от Шаара до Бухары в 31 таш (248 верст) пришлось бы проезжать целый месяц. Разумеется, бухарские чиновники должны были наконец безнадежно махнуть на нас рукой как на людей окончательно не умеющих путешествовать с надлежащею важностию.

После каждого отказа в остановке нас на дальнейшем пути нагоняли и опережали джигиты, мчавшиеся бешеным карьером с надетыми на руки зелеными стульями, сидя без стремян на вьючных кожаных коробках наполненных столовыми приборами и достарханом. А замечательно в самом деле как ездят в Средней Азии верхом на вьюках: чем тяжелее до известной степени вьюк, тем считается лучше; меньше будет ерзать и стало быть для лошади менее риску набить себе спину. Человек же садится между двумя коробами и кладет на них ноги, вытянув их горизонтально вперед, причем нижняя часть ноги начиная от колена болтается у него без опоры на [619] воздухе, около лошадиной шеи. Такая поза без привычки крайне неудобна, но говорят что именно она-то тут и требуется, потому что человек будто бы становится от этого увесистее и тем дополняет усидчивость вьючной поклажи.

На пути от Чаукая к Карши не обошлось-таки без приключения. Протекает тут какая-то речонка, сама по себе вполне ничтожная, особенно в эту пору года; но течет она в довольно глубоких и большею частию круто обрывистых берегах. Речка затянулась тонким льдом, по которому двинулся было вьючный джигит с целью проложить дорогу поезду; но едва выехал на середину как лед под ним рухнул и джигит провалился, растеряв свою поклажу. Кое-как однако удалось ему выкарабкаться на лед и вытянуть свою лошадь; но подходя к противоположному берегу бедняга провалился снова, и на этот раз даже сериознее первого, потому что лошадь упала под ним на бок и окунула его с головой. Впрочем все обошлось благополучно, без ран и ушибов, а упавший вьюк был пойман другими джигитами. Освободясь из-под лошади, Узбек поднял ее на ноги и вытянул за повод на береге, где раза два встряхнувшись, лег на спину и задрал кверху ноги чтобы вылить из сапог воду, а затем вскочил в седло, влепил пару горячих нагаек своему скакуну и минуту спустя уже пропал из виду, умчавшись по направлению к городу. По пути проложенному или вернее проломленному джигитом перешла наша казачья команда справа по три чтоб еще более разбить лед и уширить проезд, а затем была пущена арба, которая впрочем так в воде и застряла, ни вперед, ни назад. Русло речонки было изборождено глубокими и крутыми рытвинами, благодаря которым переправа в этом месте оказалась окончательно невозможною. Нечего делать, пришлось поворачивать оглобли и ехать назад, в обход, к какому-то другому броду, у которого спуск хотя и гораздо круче первого, но за то русло мелкое и ровное. Здесь перебрались мы уже безо всяких приключений, и караул-беги объявил что от этого места до Карши остается всего один таш.

Последние отроги Ярчаклыйского хребта, в виде глинисто-песчаниковых бугров, перерезанных водомоинами, кончаются у селения Чаукай, не доходя верст десяти до города. Но здесь это уже совсем ничтожные возвышенности, от [620] подошвы коих местность переходит в совершенную равнину, где лишь изредка попадаются неглубокие пади и пологие котловинки.

От Чиракчи до Чаукая степные курганы встречались нам довольно редко, но начиная от этого последнего пункта вся степь прилегающая к Карши усеяна ими. Это все курганы могильного характера, довольно высокие, и на двух из них видны были следы недавних раскопок, но разумеется не с научною целью. В здешних курганах, как и везде впрочем, копаются кладоискатели, а ещё больше — просто соседние земледельцы, которые выбирают с них жирную, пропитанную органическим перегноем землю для своих огородов и плантаций.

Город Карши стоит на совершенно открытой равнине и служит главным этапным пунктом для всех торговых караванов идущих в Бухару с востока и юго-востока и главным рывком для всей окружающей его степи обитаемой кочевыми Туркменами. После Бухары, Карши считается лучшим городом во владениях эмира, и это, можно сказать, единственный вне русских пределов среднеазиятский город, который не пребывает в состоянии косности, а постоянно продолжает расти и развиваться, благодаря своему торгово-промышленному значению, в особенности в качестве первостепенного транзитного пункта. Число жителей его определить трудно, так как оно ускользает от ведения даже и местной администрации, но известно что в самом городе находится более тысячи жилых дворов принадлежащих частным владельцам, шестнадцать мечетей, три караван-сарая и двенадцать медреесе. Между последними замечательны две: медреесе Голи и медреесе Бикей; первая в 65 комнат, построена в царствование эмира Хайдара, в начале XVI столетия, иждивением простой молочной торговки, а вторая в 50 комнат, простым узбеком Бикеем, которого Абдуллах-хан ¹¹⁰ возвел в звание бия за то что Бикей встретив его, заблудившегося на охоте, вывел на настоящую дорогу и оказал ему гостеприимство, не зная с кем имеет дело. Как кто ни смотри, [621] на какой, европейский аршин ни мерь «полуварварскую цивилизацию» этих «Туранцев», по тот факт что в среде их являлись простые торговки и простые по нашему мужики на собственные средства и по собственному побуждению воздвигавшие университеты, где до сих пор раздается слово мусульманской науки, такой факт сам говорит за себя достаточно красноречиво. Не все же, стало быт,ь господствовал здесь так называемый «мрак невежества»; напротив, были времена когда сильно проявлялось в этом обществе и уважение к знанию, и стремление к распространению науки и цивилизации. Остатки древних арыков в Голодной степи и в других, ныне совершенно мертвых пустынях, величественные степные рабаты и монументальные сардобы, астрономическая обсерватория Улуг-бека, мозаичные дворцы, мавзолеи, медреесе и мечети, до наших дней продолжают свидетельствовать что были свои «золотые времена» и для Средней Азии.

Судя на глаз, город Карши со своими садами кажется будто раскинулся на значительное расстояние по течению Кашки, но в сущности самый город, то есть часть окруженная стеной, не особенно велик. В подробности описывать его наружность было бы излишне: это все то же что и в Чимкенте, и в Ташкенте, и в Шааре, словом, повсюду в Средней Азии, и если вы видели хоть один среднеазиятский город, то можно сказать что вы видели их все; отличия между тем или другим из них будут не особенно значительны и касаются более географического чем этнографического характера. Урда (цитадель), обыкновенно стоящая на возвышении и обнесенная глинобитною зубчатою стеной с башнями, то же что наши древние кремли, обыкновенно составляет центр города; в урде, арк, то есть дворец эмира или бека, тоже обнесенный зубчатою стеной и служащий для цитадели как бы редюитом; затем вне урды, против ее главных ворот, регистан, четырехсторонняя городская площадь окруженная зданиями главных медреесе и главной городской мечети «намаз-джума»; к регистану же с трех сторон примыкает базар со своими караван-сараями, крытыми рядами и ротондой чар-су, всегда составляющею центр главного городского базара, а затем во все стороны, как паутинная сеть, расходятся кривые и косые узенькие улицы и переулки, обрамленные [622] глинобитными заборами, за которыми в глинобитных саклях, среди закрытых дворов и садов, копошится жизнь городских обывателей. Здесь время от времени попадается какой-нибудь хауз осененный ветлами, и рядом небольшая мечеть или могила какого-нибудь святого с развевающимся на высоком шесте бунчуком или знаменем. Там и сям улица пересекается журчащим арыком и нередко упирается в стену, где нет даже и калитки, или в захороненное кладбище с тесными рядами кирпичных саркофагов оштукатуренных гипсом. Иногда такая улица в одном из своих уголков оживится каким-нибудь маленьким базарчиком с тремя, четырьмя лавчонками, и непременно с чайна-хане и съестною, около которых обыкновенно ютятся и несколько ремесленных заведений, а там опять пошли глиняные заборы да плоские кровли, вплоть до самой городской стены такого же типа как и стена урдинская, с несколькими воротами выводящими на разные дороги. За воротами, начиная от внешней окружности стены, идут уже сплошною полосой на несколько верст вокруг города его предместья наполненные садами, плантациями и кладбищами. И вот вам обыкновенный тип всякого среднеазиятского города. Один будет меньше, другой больше, один холмистее, другой равниннее, и в этом почти вся разница. Таков же точно и Карши, такова и преславная «благородная Бухара», «оплот веры и главный столп ислама» с ее 365 мечетями.

Впрочем, относительно Карши можно прибавить что его улицы, по крайней мере те по которым нас провозили, значительно шире и чище содержаны чем в Шааре; арыков достаточно, равно как и внутренних садов в городе; базар весьма значителен и давно уже выдвинулся частью своих рядов за пределы старой городской стены, бывшей еще во время Ханыкова (1840 год), но ныне несуществующей. Славится Карши своими коврами, которые выделываются в подгородном кишлаке Камаши. Нанесли их к нам во двор на продажу целыми десятками тюков; но такие ковры, каршинской же работы, всегда можно купить у вас в Ташкенте вдвое дешевле чем здесь на месте, где сразу заломили с нас ни с чем не сообразные цены, быть может в расчете на то что у посольства должно быть денег много и что не зная цен оно не станет торговаться. [623] Оружейных порядочных давок в Карши вовсе нет (Шаар в этом отношении куда богаче!), красивых седельных принадлежностей тоже не найдете; за то в большом ходу выделка вьючных седел, и оно понятно: здесь так и быть тому надлежит, как в центральном караванно-транзитном пункте. По количеству тутовых плантаций можно бы было рассчитывать что в Карши вы найдете богатое шелковое производство. Между тем на деле это вовсе не так, и шелковые ткани встречаются на базаре, в лавках, только привозные из Бухары, Шахрисебса, Самарканда (в особенности) и отчасти чрез Гиссар из горных бекств; а местный шелк продается только в мотках у Евреев. За то в большем ходу сбыт шерсти и шерстяных изделий, в виде ковров, паласов, куржумов, подпруг, попов, больших мешков и т. п., что находится в прямой зависимости от производительности богатых овечьими стадами Туркмен, жителей окрестных степей, для которых Карши, как уже сказано, служит главным сбытовым рынком. Кроме того, здесь выделывается «алача», сильно проклейная ткань, в роде джутовой, идущая для летних костюмов; но она очень жестка и, как говорят, не безопасна в отношении огня: чуть попадет на нее искра, алача быстро загорается, так что человеку имеющему привычку курить весьма рискованно носить ее, да притом и дорога она непомерно, если судить по тем ценам какие с нас запрашивали. Затем Карши производит много табаку, который расходится отсюда по бухарским владениям как в листах и в крошеве для курения, так и тертый в виде порошка для жеванья ¹¹¹; вообще каршинский табак считается в Средней Азии лучшим. Но более всего, наравне со своими коврами, славится Карши еще и медночеканными изделиями. В качестве образцов для своей средне-азиятской коллекции я купил здесь два кувшина с умывальными чашками современной работы. В своем роде эти вещи очень не дурны, но в сравнении с такими вещами старого стиля и старой чеканки кажутся слишком претенциозными, манерными, [624] затейливыми, слишком бьют на эффект серебряных инкрустаций и украшений из поддельной бирюзы и хрустальных quasi-аметистов, рубинов, сапфиров и проч. В них уже нет того благородно-художественного рисунка и строго изящных в своей простоте форм, какие встречаются в старых вещах этого рода ширазской, ташкентской и катгарской работы. Два образца древних кумганов, найденные мною на Шаарском базаре, настолько лучше этих и по изяществу стиля и по чеканной работе что последние не выдергивают с ними никакого сравнения, да притом же они ужасно дороги: за пару я заплатил двести тенгов, то есть сорок серебряных рублей на наши деньги. Наконец, кроме всех вышепомянутых производств, судя по изобилию мастерских и лавчонок встречавшихся нам на попутных улицах, здесь процветает столярное и плотничное дело, впрочем в формах очень грубых сравнительно с резными столярными изделиями Ура-тюбе, Ходжента и Самарканда.

Приехали мы в Карши в половине четвертого часа пополудни и остановились в посольском доме, который в случае надобности всегда нанимается Бухарским правительством для посольств у какого-то местного купца. Архитектурный стиль этого дома в выходящих на внутренний двор двухэтажных постройках с ажурными балюстрадами и мавританскими арками и колонками поддерживающими два яруса галлерей мог бы назваться очень изящным если бы сооружением этого дома руководила более умелая архитектурно-художественная рука. Впрочем широкий айван главного корпуса в своем роде очень красив, благодаря расписному карнизу, лепной работе стен и резным колоннам средне-азиятского стиля. Внутренние стены приемной залы также украшены лепными узорами и Бязевыми надписями из Корана и персидских поэтов, а потолок расписав мелкими арабесками.

На должности бека сидит в Карши Остава-Куль-бий, двадцатилетий юноша, внук кут-беги ¹¹². Этот юный бек не только не встретил посольство в доме, во даже не приехал к князю когда ему уже было доложено о [625] нашем прибытии, хотя исполнит это он был бы обязан в силу предварительного распоряжения эмира о приеме русского посольства. Вместо себя молодой человек прислал к нам двух своих советников, из коих один, седобородый, был необычайно важен, гораздо важнее самого перваначи и всех виденных нами доселе сановников, как и подобает впрочем третьестепенному чиновнику, которые, как видно, повсюду одинаковы. Эти господа советники, после обычных расспросов о здоровье и о том хорошо ли мы доехали до их благополучного города, объявили что бек будет у князя завтра утром, а сегодня де очень занят важными государственными делами.

Князь заметил на это что очень рад видеть бека пожалуй и завтра, хотя надеялся встретить его здесь сегодня; но принимая во внимание его занятия и прочее, а также и собственную свою усталость с дороги, охотно готов отложить свидание до следующего утра.

Советники после этого, заявив что один из них, а именно седобородый, назначен сопровождать вас ют Карши до Бухары, удалились с такою же важностию как и пришли в начале.

19 января.

Сегодня утром, в восемь часов, явились двое новых чиновников от бека. Один из них тоже седобородый и еще важнее чем вчерашний, но должно быть не совсем-то строго блюдет закон Магомета: нос у него багровый и голос сильно хрипит словно с перепоя. Посланцы эти заявили майору Байтокову что они присланы передать посольству приглашение бека к нему на достархан сегодня после полуденного намаза, то есть в час дня.

Это уже выходило что-то очень странное: вчерашние заявили что бек сам будет у нас сегодня, а эти о визите бека уже ни гугу, а только нас к нему приглашают.

Князь поручил Байтокову передать чиновникам что сейчас он их принять не может, а просит несколько обождать. Уселись чиновники, несмотря на свою важность, на дворе, на лесенке айвана, и ждут, и долго ждут, — более двух часов ждали. Наконец князь смиловался и приказал позвать, их в приемную, куда пригласил к этому времени и всех членов посольства. [626]

Чиновники вошли видимо недовольные тем что их заставили прождать столь долго и потому напустили на себя еще больше важности.

При взаимной рекомендации, например, когда князь называл им каждого из нас поочередно, седобородый хрипун даже не всем членам посольства протянул свою руку, да и тем кого удостоил этой чести подал ее полунехотя, как бы вскользь, и то лишь чуть-чуть прикоснувшись кончиками пальцев, а прочим и головой не кивнул «Ого, думаем, какие важные! Таких еще мы и не видали». Становилось любопытно чем это все кончится.

Уселись. Крякнули, помолчали. Не сразу же начинать, надо прежде с мыслями собраться, как того требует важное их положение. Вообще заметно было что всем своим поведением чиновники желают «внушить» нам что-то, «дать почувствовать», но что и ради чего все это, было пока непонятно. Наконец, седобородый начал с обычного вопроса о здоровье и о том что бек, мол, спрашивает всем ли мы довольны.

Князь отвечал что как гости эмира мы вполне довольны тем вниманием и любезностию какие до сих пор оказывал нам его высокостепенство.

Снова помолчал седобородый и снова крякнул, а затем, отчетливо формулуя каждое слово, заявил что бек ожидает к себе князя и прочих его сопровождающих, и что будет принимать всех нас вместе, в час дня, после полуденного намаза, о чем де они, советники, и посланы заявить нам заранее.

Заметьте этот оттенок: не «просит», а «ожидает», как будто посольство испрашивало у него аудиенцию. Вообще весь тон этого сообщения был какой-то странный, совсем не подходящий.

Князь нарочно сделал вид как будто даже не понял того что ему сказано и переспросил чрез переводчика в чем дело.

Седобородый повторил свое заявление в той же форме, слово в слово, как бы давая этим чувствовать что он ни мало не ошибается ни в смысле, ни в тоне своего поручения.

Тогда князь объявил вот что:

— Передайте беку, сказал он, — что я сегодня занят и [627] потому не располагаю выходить из дому, а буду принимать бека завтра у себя в восемь часов утра, так как в половине девятого мы уже уезжаем.

Сказано это было совершенно спокойным, сериозным тоном, как ультиматум не допускающий никаких возражений, ниже сомнения в том что он может быть не исполнен, — и надо было видеть как мгновенно после этих слов вытянулись лица чиновников, какие опешенные физиономии они себе устроили! Всю важность их вдруг как рукой сняло; оторопелые, явно смешавшись и уже не дерзая не только вскользь, но и вовсе протягивать кому-либо руку, они удалились с очень низкими и почтительными поклонами, бормоча что передадут слова князя своему беку.

Но через час те же лица появились снова у нас на дворе и просили майора Байтокова передать князю что бек намерен сделать ему визит завтра, согласно заявленному князем желанию, но только не в восемь часов, так как это слишком рано, а немного попозже, часов в десять например, и потому нельзя ли, мол, посольству повременить своим отъездом и даже остаться в Карши еще на сутки.

Князь чрез своего ординарца выслал им сказать что его решение им уже известно, что в 8 1/2 часов утра он выезжает непременно и просит к этому времени прислать проводника, а если проводник не будет прислан, то посольство уедет и без него.

— Хоб! хоб! (хорошо, слушаем) проговорили чиновники, поматывая головами и прикладывая руку к сердцу. — Высокие слова посла передадим беку дословно. Аман-бул!... До свиданья!

А через полчаса после этого у вас на дворе появилось уже четверо: двое сегодняшних да двое вчерашних посланцев бека. Пришли они объяснить Байтокову, для передачи князю, что бек де потому не встретил посольства и не был у князя с визитом что не имел на этот счет никаких приказаний от эмира, но что вчера он нарочно отправил в Шаар гонца с целью спросить каким образом будет ему приказано встретить и принять проезжающих русских гостей, и так как гонец ранее послезавтра возвратиться не может, то не обождет ли посольство до его возвращения. [628]

Байтоков отвечал что этого уже и передавать князю не станет, так как всему посольству из уст самово хазрета было заявлено при прощальном селяме что он, хазрет, заранее послал беку насчет нашего приема даже особое приказание, и что посольство во всяком случае выедет в дальнейший путь в назначенное князем время, а кроме того князь, весьма вероятно, обо всей этой истории сегодня же напишет самому эмиру.

Услышав такую отповедь, чиновники уже вконец переполошились, словно тараканы посыпанные бурой, и спешно поскакали к беку.

В четыре часа дня приезжает верхом, в полном параде, сам бек со свитой, в составе которой находились и его седобородые советники. Подъехал к воротам посольского дома и посылает спросить князя, может ли этот последний принять его посещение.

Князь выслал ординарца сказать беку что принять его сегодня не может, а примет завтра, как уже сказано, и бек уехал что называется не солоно похлебавши.

По точным сведениям собранным нашими людьми из ташкентских и самаркандских туземцев, подкладка всей этой странной истории заключается вот в чем:

Науськали юного бека на такой образ поведения все те же его седобородые советники: можно де принять и отпустить посольство не роняя своего бекского достоинства, то есть не только не выезжать к нему в дом для встречи, но и вовсе не делать визита. Русские де таких тонкостей не понимают, а нужны им только подарки, за подарками они и едут, в подарках-то и вся сила, а потому давай мы тебе оборудуем это дело так что и Русские будут довольны, и народ увидит какой ты в самом деле важный человек и как относишься к Русским. Положись на нас, мы все это устроим тебе наилучшим образом. Мальчишка поддался их советам, а теперь и струсил и не знает как быть ему, тем более что весь базар (а базар — это здесь народ) видел как он, Остана-Куль-бий, бек Каршинский, внук преславного куш-беги, первого после эмира человека во всем ханстве, «наелся грязи», повернув ни с чем коня от ворот посольского дома. Но отчаяние седобородых советников и того еще более. [629]

Проводив бека в урду, они возвратились к посольскому дому и уныло сидят теперь вчетвером на завалинке у ворот, не зная какими судьбами поправить бы всю эту глупость затеянную ими же самими, тем более что эмир как узнает, шутить с ними не будет...

Но во всей этой истории, даже в том что она оказалась возможною, есть и другая сторона не лишенная поучительности уже для нас самих: это именно уверенность бухарских чиновников что нам, Русским, нужны де не тонкости приема и не уважение, а только подарки, побольше подарков, за которыми собственно нас в Бухару и посылают. Почему у них могло сложиться такое убеждение? Нет ли тут доли нашей собственной вины? Не сами ли мы давно уже подали им первый повод думать о нас таким образом?

Увы! мы в этом отношении далеко не безупречны...

Для достоинства русского имени было бы очень хорошо если не вовсе воспретить послам в принципе всякий прием каких бы то ни было подарков, то хотя бы ограничить или регулировать каким-либо способом это щекотливое дело, установив положим что подарки могут быть принимаемы только от одного эмира и ни от кого более, и то лишь для того чтобы не нарушать обычая освященного веками. А то в нынешнем положении этого дела выходит вот что: нас теперь в составе посольства пять человек, из коих четыре младшие члена при каждом явлении на селям к эмиру или при посещении кого-либо из беков получают от них в подарок по одной лошади с парчовою попоной и наборною уздечкой и по одному тюку халатов, а старший посол — по две лошади под бархатными попонами расшитыми серебром и шелками и девять тюков халатов, итого каждый раз шесть лошадей и тринадцать тюков, в которых в общей сложности заключается 117 халатов, приблизительно на сумму до 2.000 рублей. Мы же в лице старшего посла в состоянии отдарить бека только одним, правда, очень хорошим халатом из какой-либо европейской материи, с прибавкой, каких-нибудь пустячков, в роде револьвера, золотых карманных часов или часов с кукушкой, конфет да духов, что в совокупности не превышает какой-нибудь сотни, много двух сотен рублей. Отдаривать же равноценными вещами у нас [630] в состоянии только один туркестанский генерал-губернатор, которому для этого и отпускается от казны особая экстраординарная сумма, но уж никак не лица подначальные. Эти последние, при отправлении их в Бухару в качестве послов, хотя и снабжаются некоторым количеством подарочных вещей, но далеко не в таких размерах чтоб уравновесить их с массой и ценностию подарков подносимых им бухарскими сановниками. Да на такое уравновешение при нашей нынешней экономии и в особенности при частых отправках посольств к эмиру пришлось бы казне делать слишком большие непроизводительные затраты. И выходит что мы так или иначе принимаем от Бухарцев подачки. И это получает тем более неблаговидный характер что те же бухарские чиновники не стесняются приставать к нам с просьбами о распродаже полученных вещей чтобы получить возможность поднести их вам же вторично, то есть, другими словами, суют нам подачки деньгами. Как ни верти, а сущность дела ведь такова и нисколько не становится красивее от того что дают нам эти деньги не прямо, а заставляют принимать их чрез продажу подарков. Среди Бухарцев рассказывают даже такие, казалось бы, невероятные вещи, будто один из наших послов не особенно отдаленного времени, будучи лаком до сметанного соуса с чесноком подаваемого к ягнятине и молодой конине, приказывал бухарским приставам ежедневно поставлять к его столу по восемнадцати крынок свежей сметаны, из которых на его собственные надобности шла только одна крынка, а остальные семнадцать он каждое утро чуть не лично продавал базарным торговцам призываемым для этого на посольский двор, и это до такой степени возмутило наконец бухарских властей что они, желая дать понять русскому послу все неприличие его поведения, однажды заставили крынками со сметаной всю террасу пред его окнами. Но того эта колкая штука не проняла и он преспокойно в тот же день все эти крынки сбыл на базар, да еще будто бы потребовал чтоб и на будущее время ему постоянно поставляли, такое же количество крынок. Всему этому верится с крайним трудом, даже и тогда когда об этом говорят нам русские свидетели столь недостойных выходок. Судите же сами, [631] насколько такие отношения сообразны с честью русского имени и достоинством его представителей.

А все-таки любопытно, чем-то вся эта сегодняшняя история окончится завтра?..

20 января.

Седобородые советники бека еще с рассветом были уже у наших ворот и не без внутреннего томления ожидали момента когда им будет можно доложить старшему послу что бек непременно прибудет в назначенное время. Поэтому они чуть не каждую четверть часа обращались с вопросами то к Байтокову, то к Асланбеку: проснулся ли князь, скоро ли проснется, примет ли их и как скоро примет, когда встанет с постели. Те отвечали что ничего определительного на этот счет сказать им не могут, что все де будет зависеть от доброго желания князя: захочет примет, не захочет — откажет, но что бека вероятно примет если только тот не запоздает своим приездом.

Советники грустно вздыхали, потряхивая чалмоносными головами, и каждый раз после подобного ответа снова усаживались на завалинку, с покорностию сложив на живот руки, пока усилившееся томление не подмоет опять которого-либо из них на какой-нибудь новый вопрос такого же рода. Томление их было понятно, потому что если бы князь бека не принял, то гнев эмира разразился бы главнейшим образом над их головами, как вероятно на их же головы пролился бы и «елей благоволения с ароматом похвалы» из уст того же эмира в том случае если бы затеянная ими проделка вполне удалась. А гнев хазрета не шутка, ибо он сразу раздавливает человека. По меньшей мере, лишили бы этих советников не только их должности и всех достоинств приобретенных службой, но и всего их имущества, которое неизбежно подверглось бы конфискации в пользу казны, за исключением одного лишь носильного адрясового халата, и пришлось бы им либо идти к кому-нибудь в джигиты, либо поступать сидельцами в чью-нибудь лавку, а то и просто побираться с рукой, буде не окажется сострадательных и состоятельных родственников, которые призрели бы их в несчастии. Сидя на завалинке, советники дрожали от утреннего холода, и чем дальше, тем все больше страдали нравственно от [632] неизвестности каково-то будет решение посла. Когда же наконец Байтоков, выйдя от проснувшегося князя, объявил им что бек будет принят как сказано, то люди эти просто ожили, воскресли; для них это было проблеском надежды что не все еще потеряно, что хотя со стороны высшего правительства, и ждет их жестокая головомойка за глупые советы, но все же имущество, а может и служебное положение, останется при них без ущерба. Теперь все дело в том, как бы бек не опоздал со своим визитом, и потому советники поскакали в урду торопить его.

И вот ровно в восемь часов утра Остана-Куль-бий изволил к нам пожаловать в сопровождении многочисленной конной и пешей свиты. На нем был форменный халат из индийской мелкотравчатой парчи, и белая кашмирская шаль в виде чалмы пышно обвивала его голову. Это очень еще молодой человек, не только весьма красивой, но и приятной наружности, с небольшою темною бородкой, здоровым матовым цветом лица, открытою улыбкой и добрыми карими глазами. В типе лица — ничего тюркского, напротив, это чистейший иранский тип, и нет сомнения что перенеси судьба этого юношу в Европу, вот так как он есть, в этом самом костюме, он пользовался бы громадным успехом у женщин. Нам же достаточно было взглянуть на это юное, чистосердечное лицо чтоб убедиться окончательно что сам Остана-Куль ровно ни при чем в происшедшем недоразумении, что он тут не более как жертва политиканства своих советников, чересчур уже перетонивших дипломатические фокусы восточной политики.

Князь, протянув ему руку, очень любезно пригласил его садиться, а советники остались стоя у дверей, где и пребывали все время в несколько согбенных позах, сложив на живот руки, что по восточному этикету выражает высокую степень почтительности.

Бек начал прямо и просто с извинения в своей ошибке, за которую он принимает всю вину исключительно на себя, и прибавил что князь вероятно будет к нему снисходителен если примет во внимание что он, Остана-Куль, не мог еще усвоить себе надлежащей опытности в делах этого рода, потому что еще так недавно посажен на бекство и к тому же ни разу доселе не имел дела с представителями иностранных государств, во что он [633] всегда привык чтить в душе великую соседнюю державу и т. д., словом, просит простить ему сделанную неловкость.

Князь отвечал что с той минуты как он видит Остана-Куль-бия у себя, в его сердце не остается к нему ничего кроме искренних чувств расположения и приязни.

Молодой человек поблагодарил, но намекнул при этом что его тревожит одно обстоятельство, а именно: как посмотрят на все это дело хазрет и куш-беги, когда оно дойдет до их сведения.

Князь утешил его и в этом отношении, сказав что если куш-беги спросит, то он ему заявит что не считает самого Остана-Куль-бия виновным в происшедшем недоразумения, и что такое заявление в сущности ни мало не будет противоречить его собственному внутреннему убеждению, а потому если бы понадобилось, то готов в этом же смысле ходатайствовать за него особым письмом и пред высокостепенным эмиром.

Когда майор Байтоков переводил эти слова, видно было как с лица молодого человека слетает последнее облако тревоги и сомнений. Но за то, Боже мой, как снова испуганно вытянулись и побледнели лица седобородых советников!... Почтительное согбение их дошло при этом до высшей степени своей выразительности, а в глазах читалась тоскливо тревожная мольба о пощаде. Заметив это, князь прибавил, снисходительно скользя по ним взглядом, что вообще если понадобится, то он попросит чтобы все случившееся осталось для всех без особенно печальных последствий, так как не желает быть причиной ничьего горя.

Физиономии советников успокоились; у каждого из них вырвалось из души по одному вздоху облегчения, и лишь позы почтительного согбения остались без перемены.

После этого со стороны бека последовал вопрос, всем ли мы довольны, хорошо ли нам у него угождают и проч.

Ответ на это был оттенен князем в том смысле что и сегодня, как позавчера, он может лишь повторить одно: как гости эмира, мы повсюду встречаем, в силу распоряжения о том его высокостепенства, столько внимания, предупредительности и радушия что можем только быть ему чрезвычайно признательными за все это. [634]

Тут бек обратился к князю с просьбой замедлить несколько отъезд посольства чтобы сделать ему честь своим посещением. Но князь ему отказал, со всею впрочем любезностию, какая лишь была возможна в данном случае. И хотя бек после того еще дважды принимался повторять свою просьбу, так как для него после вчерашнего «наеданья грязью» было бы в глазах «базара» чрезвычайно важно наше посещение, тем не менее князь остался при своем любезном, но твердом отказе и подал беку знак что пора кончить аудиенцию.

При выходе из приемной комнаты, Остана-Куль-бию были поднесены подарки и, между прочим, атласный халат зеленого цвета, особо почитаемого в мусульманстве как цвет Пророка, а чрез несколько минут бекские джигиты привели во двор очень хороших лошадей под богатыми половами и ответные подарки заключавшиеся по обыкновению в тюках с халатами. И вдруг — верх предупредительности и любезности! — тут же является один из седобородых советников и заявляет с обычными жестами высокой почтительности что его достойно-уважаемый бек желал бы лично сопровождать посольство и ожидает на этот предмет приказаний князя. Но посол приказал поблагодарить бека за его любезное предложение, заметив что не видит никакой надобности причинять ему лишние хлопоты.

Ровно в половине девятого часа утра, как и было назначено, посольство выехало со двора. Поезду нашему до самой границы городских предместий предшествовало верхами несколько местных, городских и бековских чиновников, из коих двое назначены были сопровождать нас до Бухары, и один из этих двух, седобородый хрипун, именно и стоял во главе неудачных советников юного бека.

От посольского дома, находящегося в нескольких шагах от базара, то есть почти в центре города, мы сделали не менее пяти верст пока доехали до последних городских строений. Улица по которой следовал наш поезд достаточно просторна и содержится довольно чисто. Попадалось на ней не мало двухэтажных домов с балконами и, что в особенности оригинально, с наружными каминами расположенными у входов, на верандах нижних этажей. Но такие камины, впервые замеченные нами только в этом городе, являлись по большей части принадлежностью или [635] чайных домов и харчевен, или вообще каких-нибудь ремесленных заведений. Отдельные строения нередко перемежались участками и садов и плантаций, где возделываются тут (шелковица), табак и хлопчатник, а между деревьями преобладают фруктовые, в особенности урюк, но есть не мало и тополей, карагачей, чинаров и талу.

Собственно город, в базарном смысле, кончается у берега Кашка-Дарьи, до которой от посольского дома около двух верст. В реке заметны два быстрые течения: одно направляется вдоль левого, другое вдоль правого берега; середина же реки мелководна, и течение там значительно тише. Ширина реки, в том месте где мы через нее переехали по мосту, равняется приблизительно саженям пятидесяти. Мост этот, на деревянных сваях о девяти пролетах, напором весенних вод сносит ежегодно; причем береговые жители обязательно ловят бревна и прочий строительный материал и сдают его в казну, а казна ежегодно на счет каршинских жителей приступает к постройке моста с полным убеждением что он весь, за исключением свай, непременно будет снесен в следующую весну. Пример замечательно упорной настойчивости, ибо в сущности гораздо дешевле стоило бы построить раз навсегда прочный каменный мост, на более высоких устоях, чтобы вода не достигала настилки, чем ежегодно тратить на него и деньги, и обязательный труд населения, причем город в течение шести, восьми недель не имеет сообщения с заречною стороной иначе как в брод, для чего нужно делать очень дальние объезды. За мостом город еще продолжается, но уже утрачивает торговый характер. Здесь пошли главнейшим образом сады, среди которых там и сям виднеются жилища. Это уже, собственно говоря, предместие, но заселенное довольно густо. Арыки в достаточном количестве изрезывают весь район городской оседлости; несколько из них пересекало наш путь, а один, обсаженный молодым талом, долго тянулся вдоль той улицы по которой мы ехали. Местами любопытный народ собирался вдоль стен и заборов в небольшие толпы и степенно глазел на наш поезд; многие в знак почтения прижимали к животу сложенные руки.

Оставив наконец позади себя городское предместье, мы с версту ехали рисовыми полями. Дорога вела мимо [636] не большого бугра, на котором высился кирпичный мавзолей с мавританским фронтоном и тюбетейкообразным куполом, осененный тремя бунчужными знаменами и украшенный на верхнем карнизе фронтона целою коллекцией мараловых, турьих, бычьих, козьих и бараньих рогов. На Востоке, совершенно противоположно европейскому Западу, рога служат эмблемой силы, достоинства и величия, так что здесь назвать кого-нибудь рогоносцем (зулькарнайн) значит оказать ему величайшую любезность. Под этим прозвищем до сих пор известен здесь Александр Македонский. Мавзолей, мимо которого мы теперь проезжали, построен над могилой святого Ишан-Шаида; за ним начинается городское кладбище, и надо заметить что это только в Карши оно вынесено достаточно далеко за пределы предместий, а то обыкновенно кладбища в среднеазиятских городах помещаются в черте самого города, среди наиболее скученного населения. Но что за жалкий вид! Кроме мазара Ишан-Шаида, лишь на пяти, шести могилах вокруг него заметили мы узенькие надгробные плиты из серого камня, кажется мраморные; все же остальное, на пространстве нескольких десятин по обеим сторонам дороги, представляет поле, тесно и беспорядочно покрытое голыми земляными бугорками, безо всяких над ними знаков родственной или дружеской памяти и внимания. Я не видал народа который менее чтил бы своих покойников чем эта помесь узбеко-таджикского племени, населяющая под именем Сартов города Средней Азии. Здесь нигде не встретите вы чалмоносных беломраморных памятников-столбов и стоячих узорчатых плит, среди кустов роз и вьющихся плющей и павоев, под темною зеленью вековых кипарисов и карагачей, как на кладбищах турецких, что придает этим последним столько поэзии, столько элегической прелести. Сарты, как видно, народ совсем прозаический. Но вот, например, степные кочевники Киргизы, несмотря на всю скудость и однообразие окружающей их природы, умеют выбирать более приглядные места степи и на них воздвигают из сырцового кирпича мазарки и муллушки над прахом своих почивших родичей, и эти их мавзолеи нередко весьма красивы; да и вообще обделка самой бедной киргизской могилы, в виде гробницы с полукруглым или [637] заостренным продольным сводом, явно указывает вам что этот народ свято чтит память своих мертвых. Сарты же торопливо выносит мертвеца на кладбище, бросают его в неглубокую яму, кое-как засыпают землей и затем все отношения к нему, всякое чествование его могилы, да кажись и самая память о нем навсегда кончены ¹¹³. Исключения очень редки и то большею частию в пользу какого-нибудь богача или святого мужа, а из обыкновенных горожан редкий сын обложит кирпичом могилу своих родителей. И это вовсе не из-за бедности или недостатка любви и уважения к почившим, а просто потому что вышло из обычая. Глядя на старые кладбища здешних городов, видишь что прежде это было иначе, что когда-то память мертвых здесь уважалась, и это сказывается в надгробных мраморных плитах с рельефными надписями и узорами, и в тех кирпичных гробницах с полукруглым [638] или мавританским сводом, какими усеяны древние городские кладбища. Но почему это так изменилось в позднейшие века, я не сумею с точностию ответить. Может быть и потому что Сарты слишком уже усвоили себе меркантильный торгашеский характер и в сущности индифферентны ко всему, даже к самой религии, не говоря уже о патриотизме, которым никогда не отличались. Все что не касается прямым образом их карманного интереса, не имеет для них ни малейшей важности. Но заметьте, я говорю это только о Сартах, то есть о жителях городов, представляющих собою помесь различных племен и, несмотря на все их презрение к Евреям, имеющих в своем характере много жидовского. Кочевые же и полуоседлые Узбеки совсем не то: у тех вся жизнь слагается на крепком родовом начале, и отсюда проистекает и их уважение к памяти своих почивших родичей, сохраняемой как в надгробных степных мавзолеях, так и в степных песнях и былинах о былых батырях. У Сартов же и песен-то, кажись, никаких нет, кроме батчебазных.

VI. От Карши до Бухары.

Характер местности за Карши, по дороге в Бухару. — Развалины древнего города Шулюк. — Опять курганы. — Кишлак Касан. — Лютый холод. — В лабиринте арыков и в бездорожной степи. — Кишлак Ходжа Муборак. — Умирающий верблюд. — Овечьи стада и степные коши. — Урочище Куль-Магиан. — Ночлег в степном дворце на урочище Какыр-сардоба. — Волнистая степь. — Кош-сардоба и ее дворец. — Караул-рабат. — К чему иногда приводит «государственная экономия». — Каменистая степь. — Перевал Мама-Джурчаты и вид с него на Заревшанский оазис. — Кишлак Зироват. — Встреча с бухарскими сановниками. — Магомед-Шериф инак и Абдул-Гаффар перваначи. — Окрестности Бухары и ее Каганское предместье.

Продолжение 20 января.

Наш сегодняшний путь длился 3 1/2 таша (28 верст), и на всем его протяжении, отступя на несколько верст в обе стороны от дороги, тянулись непрерывные ленты садов и ряды селений вдоль по течению Кашка-Дарьи и на исходящих из нее арыках. [639]

Проехав около одного таша, миновали мы развалины древнего города Шулюк. В настоящее время городище это представляется в виде двух концентрических четырехсторонних поясов, образуемых бугристыми валами, в расстоянии около четырехсот шагов один от другого. На углах валов бугры более возвышены, вероятно здесь некогда были башни, а самые валы, без сомнения, суть остатки стен. Судя по расположению валов, этот древний город был выстроен по обще-азиятскому типу, то есть внутренний пояс составлял ограду цитадели, а внешний городскую стену; строения же горожан и базар ютились в тесном пространстве между тою и другою.

Невдалеке от этого городища, влево от нашей дороги, началось длинное селение Шулюк, которое сливается с селением Нидру-Мудун, а это последнее со своими садами и огородами тянулось вдоль нашего пути непрерывно, на расстоянии по крайней мере полутора таша (12 верст). Параллельно Нидру-Мудуну, с обеих сторон отступая на некоторое расстояние, тянулись подобные же кишлаки, а поля расстилавшиеся в промежутке между ними и дорогой были покрыты сетью малых арыков и пересечены множеством глинобитных стенок, отделявших один владельческий участок от другого. Вся местность имеет степной равнинный характер, прекрасно культивирована и заселена очень густо. Лишь в двух местах встречаются невысокие и совершенно голые кряжи, протяжение коих, судя приблизительно, на глаз, от двух до пяти верст; ничтожные сами по себе, кряжи эти не нанесены на нашу карту. По всей равнине рассеяно много различной величины курганов, из коих малые отличаются преимущественно кругло-коническою, а более крупные элипсоидальною формой.

Ночлег наш был назначен в селении Кассан, куда прибыли мы в половине первого часа пополудни, при ясной и тихой погоде. Мороз не превышал двух градусов Реомюра и на солнце было очень тепло, даже припекало.

21 января.

Из Кассана выехали в восемь часов утра и долго ехали улицей этого местечка. Очень много давок и чайна-хане, и видно что торговля идет тут бойко. У большинства лавок, на наружной стене, с боку у входной двери, [640] приделаны по две алебастровые полочки, одна над другою. В чайных тут выставляется целая коллекция блестящих медных кумганов и фаянсовых чашек, а в остальных кладутся на показ те или другие товары. В местечке заметили мы две или три мечети и много двухэтажных домов, таких же как и в Карши, с верхними и нижними айванами нарезных колоннах. В обе стороны от главной улицы идут удобопроезжие переулки; слева на большом кургане высятся стены замка (арк), где живет кассанский амлякдар, собирающий с жителей подати, отчисляемые сполна «на достархан» Каршинскому беку. Крытый базар достаточно велик. Вообще это скорее хороший торговый городок, чем кишлак, хотя на наших картах и обозначен кишлачным кружком. Кассанские сады долго еще, на целые полташа (4 версты), тянутся вдоль дороги и затем отходят от нее в сторону.

Утро было жестоко морозное. Судя по скрипучей музыке снега под колесами и по тому что от холоду просто дух захватывало, надо думать что этот мороз достигал более 20°, Реомюра. Вокруг солнца, при совершенно безоблачном небе, виден был большой радужный круг. Птицы, за исключением воров, все исчезли куда-то, попрятались от стужи, да и вороны повидимому чувствовали себя не особенно благополучно: подвернув под себя лапки, многие из них припадали к земле, просто ложились на нее полубочком и таким образом старались отогревать на снегу свои коченеющие члены. Такого лютого холода мы еще не испытывали за эту поездку, и хорошо еще что в воздухе не было ни малейшего ветерка, а то просто бы смерть!

Оставив за собою кассанские сады, выехали мы на открытую степь, изрезанную в разных направлениях арыками. Вдали виднелись разбросанные кое-где небольшие кишлаки, но их было не много. Курганы за Кассаном на степи уже не попадаются. Очевидно, район их распространения не идет далее пределов оседлой населенности страны.

С выездом на открытую степь, наш караул-беги, данный посольству в провожатые беком Каршинским, заблагорассудил почему-то свернуть с прямой проезжей дороги в сторону, в дальний объезд; но на этом объездном пути, кроме вьющейся пешеходной тропки, не оказалось [641] ровно никакой дороги, и вскоре мы попали в целый лабиринт пересекающих друг друга арычных рвов и насыпей, переезд чрез которые был сопряжен с величайшими затруднениями и риском поломать все экипажи. Наконец, пред одною из насыпей, прикрывавшею глубокую канаву, лошади стали, так как здесь уже окончательно не оказалось возможности проехать. Стоим четверть часа, стоим полчаса, ни взад, ни вперед. Караул-беги вертится скачет и прыгает вокруг на своей верткой лошадке, совсем задергал ее, затянул удила и, должно быть, с досады то и дело хлещет ее нагайкой; то взберется он на насыпь и измерит взглядом канаву, то нагнется посмотреть на оси и колеса, то в морды лошадям заглянет, и галдит, галдит без конца с окружившими нас джигитами. Видно что советов подается много, да ни один не оказывается пригодным к делу. Наконец Бог послал нам на выручку какого-то доброго человека, гнавшего чрез поле две пары осликов, донельзя навьюченных громадными связками бурьяну, из-под которых чуть виднелись только их кроткие мордочки. Караул-беги послал джигита перенять этого человека и привести его к нам на помощь. По его приказанию ослики были развьючены и канава закидана бурьяном, по связкам которого мы и перебрались на ту сторону. Однако не прошло и минуты как пред нами опять подобное же препятствие. Но на сей раз Провидение уже не посылало нам никакого доброго человека с бурьяном. Пришлось спешиться всем конвойным казакам, выпрячь лошадей и перетащить экипажи на руках. К сему последнему способу прибегали казаки и на всех дальнейших препятствиях подобного рода, и таким-то образом часа два, по крайней мере, проплутали мы в этом проклятом арычном лабиринте, прежде чем выбрались на ровную, ничем не пересеченную степь и поехали по девственной целине. Но и тут не многим легче оказалось: дороги нет и признака, почва кочковатая, мелко барханистая, покрытая кустиками степных растений, песок да камень. Можете себе представить какие тут пошли толчки, тычки и встряхиванья.

Прошло часа четыре пока наконец удалось нам выбраться на проезжую дорогу. На вопрос, ради чего было с нее свертывать, караул-беги, глупо оправдываясь, [642] отвечал что на прямом пути случился разлив, вследствие прорыва какого-то арыка. Аллах его знает что это за изобилующий водой арык и какой это разлив мог не замерзнуть до дна при таком адском морозе! Арбакеши и караван-баши нашего обоза, следовавшие все время прямою дорогой, сказывали потом что никакого разлива нигде они не встречали. Оказалось таким образом что караул-беги не только плохой советник, но и плохой проводник и что разлив присутствовал лишь в одном его воображении, вероятно разгоряченном излишнею дозой запретной водки или мусселяса. Но так как нет на свете человека без каких-либо достоинств, то во имя справедливости должно сказать что этот седобородый хрипун хороший церемониймейстер.

Ровная, хорошо убитая дорога идет прямо на северо-запад и по удобству езды, по крайней мере в это время года, поспорит с любым европейским шоссе. Во втором часу дня приехали в степное местечко Ходжа-Муборак, лежащее от Кассана в расстоянии четырех ташей (32 версты), и благодаря нелепому объезду, не видали находящихся по прямому пути кишлаков Майманак и Кара-Кум и развалин древнего города Майманака.

Ходжа-Муборак — маленькое, ничтожное местечко, почти безо всякой растительности, что придает ему грустный, безжизненный вид. Торчат только там и сям, около глиняных стенок, пять или шесть тощеньких деревьев, кажись, урюковых, поливаемых из колодца, и в этом все его растительное богатство. Проточная вода почему-то проведена не в самое местечко, а направляется на соседнее поле, в некотором от него расстоянии, особым арыком из Кашка-Дарьи, которая в окрестностях Ходжа-Муборака уже окончательно истощается, вся разойдясь по степным канавам. Далее идет ее сухое русло обводняемое только весной, в период таяния снегов. Местечко служит исключительно привальным пунктом для караванов, и потому в нем находится несколько караван-сараев и базар, специально приноровленный к дорожным потребностям и достаточно снабженный съестными и чайными лавчонками. Здесь однако есть хорошая кирпичная мечеть с мавританским куполом, в надворных флигелях которой мы и поместились на кратковременный отдых для завтрака. [643]

В дальнейший путь отправились в половине третьего часа, и в версте расстояния от местечка пересекли сухое русло Кашка-Дарьи; оно не глубоко, не широко и довольно полого. Отсюда пошла уже совсем голая, безводная пустыня, покрытая песчаными барханами с редкою и чахлою растительностью. До ночлега оставалось нам еще четыре таша. В этой мертвой степи, не помню уже на которой версте, еще издали завидели мы громадную стаю воронья черневшую целым островом на самой дороге. Подъезжаем ближе и видим что все это вороньё собралось вокруг издыхающего верблюда, брошенного за болезнию в степи, и жадно ожидало момента его смерти. Несчастное животное, завидя наш приближающийся поезд, собрало последние усилия и шатаясь поднялось на ноги. Это был страшный живой скелет обтянутый кожей, и чуть встал он во весь свой высокий рост, как полчища голодных воров мгновенно отпрянули во все стороны и разлетелись со зловещим карканьем; но отлетев лишь на несколько шагов снова опустились на землю и принялись не то чистить, в то острить свои клювы, жадно наблюдая за своею жертвой. И едва обессиленный верблюд, рухнув на землю, повалился на бок, вороньё в ту же минуту опять слетелось к нему и нагло расселось на нем, покрыв и шею и голову. Грустная картина. А каково же так то вот умирать в этой самой степи одинокому путнику и в предсмертные мгновения видеть как тебе смотрят в глаза эти черные птицы, нетерпеливо ожидающие твоего последнего вздоха!

На степи пасется много овечьих стад, для которых здесь устроены многочисленные коши, или загонные дворы, виднеющиеся там и сям в стороне от дороги. Так как стада остаются на подножном корме и всю зиму, добывая его из-под снега, то в эти коши загоняют их на ночь и во время буранов. Кош устраивается обыкновенно из глины, в виде кольцеобразной стенки, вышиной несколько более человеческого роста, с плетневыми или жердяными воротами. Со внутренней стороны по стенке иногда идут навесы; во это уже роскошь, так как лес вообще здесь не дешев и надо везти его издалека. Тут же всегда имеется либо юрта, либо небольшая саклюшка для пастухов и стойла для их лошадей. На кровлях навесов и саклюшки высятся целые скирды бурьяну, [644] употребляемого пастухами на топливо, и сухой люцерны, которая идет в корм овцам во время продолжительных буранов или гололедицы, когда они не в состоянии пробивать копытами ледяную кору покрывающую степные пространства. При каждом стаде необходимо имеется своя собачья команда, отправляющая обязанности сторожевой службы. И это действительно сторожевая служба, потому что собаки держат вокруг стада формальную цепь ведетов, выдвигаясь оными вперед на расстояние около полуверсты от стада. И никогда собака не выйдет в цепь одна, а всегда попарно, звеньями, и сторожат они обыкновенно таким образом что одна лежит, отдыхает, а другая, сидя рядом, смотрит вперед или бродит где-нибудь около, то и дело нюхая воздух. От четырех до шести таких звеньев совершенно охраняют даже очень большое стадо. Рослые, лохматые собаки эти с виду похожи на волков, но они самые жестокие, заклятые враги сего зверя, и редко какому хищнику удается безнаказанно проникнуть за цепь их ведетов. Но кроме того, умные псы простирают свою заботливость и на то чтобы ни одна овца не отбивалась от стада; чуть заметят где заблудившуюся или отсталую, сейчас же один из сторожевых бежит к ней и с лаем гонит в отару; а если случится это с совсем маленьким ягненком, то собака бережно берет его зубами за загривок и доставляет по назначению. Так по крайней мере рассказывают Бухарцы.

Встретили на пути одну цистерну (сардоба) с обвалившимся на половину порталом. Наружный вид ее такой же как и у наших на Голодной степи, и строена она, равно как и все прочие подобные же сооружения на Каршинско-Бухарской дороге, все тем же знаменитым Абдуллах-ханом, этим истинным благодетелем степей, память которого еще много веков будут с благодарностью вспоминать все кого судьба забросит путником в эти мертвые пустыни. Жаль только что нынешнее правительство не поддерживает таких полезных сооружений. Они еще исполняют свое назначение, но без ремонта с каждым годом все более и более разрушаются.

В расстоянии двух ташей от Ходжа-Муборака местность начинает представлять ряды невысоких песчаных барханов, из коих одни покрыты колючкой, [645] гребенщиком (тамариск) и бурьяном, и следуют грядой в северо-западном направлении, другие совершенно голы. Почва — песчано-глинистая. Здесь видны какие-то давно разрушенные сооружения в виде невысоких прерывающихся стенок, близь которых есть колодезь и при нем одинокая сакля. Место или урочище это носит название Куль-Магиан, а по другому произношению Куль-Маи, что значит Рыбное озеро, и тянется оно на расстоянии около таша, а затем опять идет ровная гладкая степь. Заинтересовавшись почему это урочище носит такое странное, совсем уже не подходящее к месту название, я узнал что оно и в действительности бывает иногда озером, которому гряды барханов служат берегами: внутри их цепи находится неглубокая котловина, до которой иногда доходят по сухому руслу воды Кашка-Дарьи во время весеннего половодья, если зима была особенно обильна снегами. В этом случае котловина заполняется вся и, вместе с водой, в нее набирается множество рыбы. Но так как почва котловины — мелкий сыпучий песок, то влага всасывается в него очень скоро, и озеро быстро мелеет и высыхает, а рыба, которой еще в начале обмеления уже отрезан возврат в реку, конечно, дохнет на дне, покрывая его сплошь своею массой, и тогда на все лето окрестность заражается таким ужасным запахом что караваны принуждены бывают делать огромный обход, забирая далеко в сторону, в совершенно безводную пустыню. Здесь тогда великое раздолье воронам и грифам-стервятникам; но и эти единственные дезинфекторы степи мало помогают и вонь прекращается лишь в средине лета, когда нестерпимо жгучее солнце окончательно иссушит остатки рыбы.

За три версты до места ночлега выехали к нам навстречу двое чиновников, посланных от куш-беги, слезши с коней, поздравляли нас с благополучным странствованием.

Место сегодняшнего ночлега называется Какыр-Сардоба ¹¹⁴ и находится в трех с половиной ташах (28 верст) от [646] Ходжа-Муборака. Прибыли мы туда уже по закате солнца, в седьмом часу вечера, и неожиданно нашли там близь каменной цистерны прекрасное четырехстороннее здание из обожженого кирпича. Высокий мавританский портал вводит в просторные стрельчато-сводные галлереи, окружающие внутри все это здание; три или четыре выходные корридора ведут с галлерей на внутренний мощеный плитами двор с низенькими террасами, на которые выходит много дверей из отдельных комнат и кладовых. Эти последние наполнены запасами необходимой для ночлега рухляди: подушками-вальками (мутаки), толстыми ватными одеялами и коврами. Отдельные же комнаты служат спальнями, а в закрытых галлереях находятся помещения и для лошадей. Это прекрасное, прочно сохранившееся здание воздвигнуто Абдуллах-ханом среди совершенно пустынной степи и служит путевым дворцом на случай остановок эмира во время его «священных шествований» из Бухары в Шахрисебс и обратно. Но и вне этих экстраординарных случаев оно радушно раскрывает свои широкие двери всякому путнику, кто бы он ни был, с одним лишь обязательством: при отъезде убирать прочь из занимаемых комнат ненужные остатки своей еды и прочего, а из конюшенных корридоров — помет своих вьючных животных, и таким образом здание это постоянно поддерживается в чистоте и порядке. Когда мы подъехали к Какыр-Сардобе, то там уже ожидала нас целая толпа народа, не знаю откуда набравшаяся. Пред порталом были раскинуты большие зеленые палатки на узорчатом подбое, и ярко пылало несколько больших костров. Роскошный достархан и ужин ожидал нас в высокосводной алебастровой зале, устланной сплошь большими коврами и убранной вдоль стен наложенными в несколько рядов одно на другое ватными одеялами и бархатными мутаками, что вполне заменяло турецкие оттоманки. [647]

Всю эту ночь мы с князем мерзли, и глаз не сомкнули от морозного холода стоявшего в нашей комнате. Но уж лучше мерзнуть чем угореть до бесчувствия от этих проклятых мангалов ¹¹⁵, которые тем опаснее что вредный газ их почти не уловим для обоняния. Остальные члены нашего посольства в эту ночь чуть было не отправились на тот свет от мангального угара, и хорошо еще что Асланбек сохранил сознание настолько чтобы доползти до дверей и толчком распахнуть их настежь, а без того едва ли обошлось бы у вас без жертв бухарского гостеприимства. Но что за косный народ, в самом деле! Как это изжить целый ряд веков и не додуматься до существенной необходимости строить в домах хотя бы камины, тем более что климат здешний всегда отличался суровостью. Вамбери в своей «Истории Бухары» нередко упоминает годы замечательные своими жестокими зимами, вследствие которых не только останавливались военные или промышленные предприятия, но и гибли сады, посевы, стада, вьючные животные и даже целые армии. Сошлются на недостаток леса, но ведь жгут же Бухарцы ежегодно несколько десятков миллионов пудов саксаула исключительно на уголь для мангалов; да и кроме того, здесь растет множество камыша, есть торф и каменный уголь; об изобилии кизяка уже и говорить нечего, и все-таки не додумались люди до каминов! Семь месяцев в году чуть не задыхаться от палящего зноя и пять месяцев ходить угорелыми от мангалов, — по истине ужасное существование!..

Выступили с ночлега ровно в семь часов пополуночи. Сначала утро было сильно морозное, но тихое и ясное, а к десяти часам, от действия солнечных лучей, мороз полегчал и установилась даже очень приятная температура, стало почти тепло. Степным воздухом дышалось, по выражению поэта, «свежо и ёмко».

Вскоре гладко-равнинная местность приняла полого-волнистый характер, при котором невысокие волны возвышенностей расходились от плоских вершин своих широко и плавно. Такова бывает иногда в океане мертвая [648] зыбь на третий день после бури; но неподвижная волна степной местности несравненно обширнее зыбкой волны океана, и ее подошвенную окружность надо брать версты в три по крайней мере. Чем дальше с волны на волну к северо-западу, тем заметнее повышалась эта местность, но в общем подъем ее был довольно умеренный и постепенный. В правой стороне, в очень большой дали, на востоке чуть-чуть синелись Зарыбулакские и Каттыкурганские высоты. Там, за их перевалом, уже начинается Россия... Но до них более ста верст.

В расстоянии полутора таша от Какыр-Сардобы, среди совершенно голой пустыни, высятся кирпичные стены большого караван-сарая и цистерна Кош-Сардоба, покрытая кирпичною шапкой. Кош-Сардобский караван-сарай представляет обширное высокостенное здание из обожженого кирпича, строенное редутом, на четыре угла, с башенными выступами и высоким четырехугольным фронтоном, в котором пробиты, в виде стрельчатосводной ниши, очень высокие ворота. Сквозные башенки венчают собою купола наугольных башен переднего фаса; каждый же из боковых фасов украшен семью сферическими куполами, которые высятся над широкими просторными корридорами внутри караван-сарая, служащими приютом для лошадей и вьючных верблюдов. В концентре этих корридоров находится внутренний мощеный двор, куда выходят окна-двери большой залы и нескольких комнат, где останавливается на отдых эмир во время своих путешествий.

Остановка нашего поезда для завтрака и кормежки лошадей последовала ровно в девять часов утра, на урочище Караул-Базар, находящемся в расстоянии двух ташей от Кош-Сардобскато караван-сарая. На половине расстояния между этими пунктами есть еще одна каменная юртообразная цистерна, с примыкающими к ней с двух боков кирпичными полуюртами, для укрытия-караванщиков на ночлеге и во время буранов ¹¹⁶, но она осталась несколько в стороне, влево от нашего прямого пути, и мы туда не заезжали. [649]

Караул-Базар расположен среди голой мелкодонной котловины с широко и полого расходящимися подъемами. Тут находится такой же путевой двор как и на Какыр-и Кош-Сардобах, только размеры караван-сарая еще шире, выше и вообще грандиознее. Оно, впрочем, и не мудрено, так как здание это строено знаменитым Абдуллах-ханом, что и без пояснений со стороны туземцев вы сразу же угадываете по его широким размерам, по общему величественному характеру постройки и по мозаичной облицовке, кое-где еще уцелевшей на верхних частях стен, фронтонах и карнизах. Клочки и обрывки вязевых арабских надписей и разноцветных арабесок дают еще некоторую возможность представить себе это изящное произведение строительного искусства в том виде в каком оно красовалось тут лет за двести до нашего времени. Но увы! его прелестные узоры, его дивная мозаика, сохранившая всю свежесть своих красок, с каждым годом все более и более выщербливаются и отпадают кафля за кафлей, и уже не далеко время когда от них не останется ничего, так как со времен Абдуллах-хана уже никто и никогда больше не заботился о поддержании подобных построек. А глядя на них, даже и в нынешнем полуразрушенном, жалком их состоянии, вы все-таки воочию видите что значит зиждительный гений и вкус великого человека. Но тем оскорбительнее кажется это пренебрежение последующих поколений к великим памятникам прошлого. Невольно раждается вопрос: как и почему, вследствие каких причин было допущено такое пренебрежительное запущение зданий, которые, казалось бы, должны составлять один из предметов национальной гордости? Ответ будет очень куриозен: допущено все это из-за «государственной экономии».

Дело в том что такие великие государи как Тимур, Улуг-бек и в особенности Абдуллах, понимали что экономическое благосостояние Трансоксании главнейшим образом заключается в ее центральном положении между Китаем и Индией, с одной стороны, и между западною Азией и Европой, с другой, и что вся транзитная торговля между этими странами неминуемо должна была направляться чрез трансокеанские степи. Поэтому названные государи старались более всего о благосостоянии своих путей сообщения. [650] С этою целию они разрабатывали дороги в горах и ущельях, строили прочные каменные мосты, в орошенных местностях обсаживали дороги тутовыми и иными широковетвистыми деревьями чтобы доставать путнику в знойную пору благодатную тень, а в безводных местах сооружали цистерны и караван-сараи. По свидетельству Тарихи-Меким-хани, при Абдуллахе все дороги в Трансоксании были снабжены поминальными столбами (таш), и сообщение производилось в широких размерах посредством правильно и хорошо устроенных почт (ям); степные пути оберегались воинскими командами располагавшимися при сардобах и рабатах, и на обязанности этих отрядов лежало конвоирование караванов и защита их от туркменских хищников. Таким образом безопасная торговля и международные сношения распространили в то время во всех слоях бухарского народонаселения давно невиданное благосостояние, не говоря уже о том что правительство постоянно получало хороший доход от сбора (зякет) с проходящих караванов за пользование цистернами и караван-сараями.

К сожалению, последующие государи из дома Аштарханидов и первые из ныне властвующей в Бухаре династии Мангыт не находили нужным поддерживать «роскошь» построек «расточительного» Абдуллах-хана. Они искали себе популярности совсем другими путями и думали взять во мнении народа только своим ханжеством да публичным смирением пред высокопоставленными муллами и юродствующими дервишами, паломничеством в Мекку и стремлением к полной замкнутости государства и к совершенной обособленности восточного мусульманства не только от кяфыров Китая и Индии или шиитов Персии, но даже и от западного мусульманства Турецкой империи. В главную доблесть всем и каждому вменялись уже не занятия науками, искусствами, ремеслами и торговлей, а только ханжество и изуверство основанное на чисто внешнем исполнении религиозных требований. Это направление дошло наконец до своих геркулесовых столбов в лице зелотствовавшего эмира Маассума, первого хана из дома Мангыт ¹¹⁷, который одевался в рубище, ел только самую грубую пищу, ездил на худой кляче, сократил до нельзя придворный штат и содержание военных и [651] административных чинов, жил в грязи и мог проводить целые дни в убогой палатке на дырявом ковришке, погрузясь в религиозное созерцание. Замечательнее всего что все эти юродства проделывались «из принципа», ради «государственной экономии» и осмеяния земного блеска, чему первый пример Маассум возжелал показать на себе самом.

Но что же в конце концов изо всего этого вышло?

Вышло то что с прекращением отпуска денег на поддержание полезных общественных учреждений, а главное придорожных сардоб и рабатов, все эти прекрасные здания пришли в крайний упадок, колодцы засорялись, заносились песками и потому либо иссякали, либо вода их становилась негодною к употреблению. По свидетельству Сеида Ракима, Самарканд и Бухара еще в 1030 (1620) году были усеяны великолепными зданиями сооруженными в последних веках, но вскоре затем, по нерадению правительства о необходимых починках, здания эти совершенно развалились и погибли. Так погибали медрессе, богадельни, мосты и даже многие оросительные каналы. Воинские конвоирные команды, ради экономии, были сняты со степных постов — и движение по дорогам стало не только затруднительным по отсутствию путевых удобств, но и крайне опасным от разбойничьих нападений, в которых теперь отличались не одни уже Туркмены, но и собственная бухарская сволочь. Вследствие всех этих причин торгово-караванное движение сократилось до minimum, Попутные города и местечки жившие торговлей с проходящими караванами пришли в упадок, многие населенные местности превратились в пустыри, и в настоящее время только следы арыков да придорожные развалины целых городов безмолвно свидетельствуют путешественнику о былых временах процветания и богатства этого края. В конце концов, общее обнищание и даже уменьшение народонаселения, общая косность, полный упадок искусств и ремесл, даже до окончательного забвения некоторых из них, были естественными следствиями этой своеобразно понятой «государственной экономии». Загоняя подобную экономию на грошах, не позволяя себе тратить на себя более одной тенги (20 коп.) в день и более одного верблюжьего халата в год, эмир Маассум ничем иным как только своими экономическими принципами вконец подрывал [652] самые существенные источники народного и государственного благосостояния. И что же? Никогда административный разврат, воровство, казнокрадство, взяточничество и вымогательство не достигали до такой наглой необузданности, несмотря на все клоповники, канчуки и даже смертные казни, как в «благополучное» правление Маассума. В то время как сам он под дырявою палаткой всенародно ел из грязной миски какое-нибудь плохое варево, его офицеры и придворные на стороне щеголяли в богатейших шелковых и парчовых платьях, носили разукрашенное оружие, ели и пили из золотых и серебряных сосудов осыпанных драгоценными камнями. И хотя рейс-и-шариат (охранитель религиозного закона, должность восстановленная Маассумом в то именно время когда во всем мусульманстве уже забыли о ней) отправлял свои обязанности со всею суровостью ¹¹⁸, тем не менее пьянство, курение опиума и разврат нравственный достигли своего апогея и въелись в общественные нравы даже до такой степени что наем батчи (juvenis imberbis) или спор из-за него между двумя соперниками разрешался публична на суде казиев.

Таковы-то были разносторонние последствия «государственной экономии» Аштарханидов и Мангытов, и хотя ныне властвующий эмир пытался сооружать общественные здания в подражание древним, но все это выходило не более как жалкою и неумелою пародией на великие произведения.

Желая осмотреть поближе караван-сарай на Караул-Базаре, я прошел на его внутренний двор и, Боже мой, в [653] каком отвратительно-запущенном состоянии пришлось его увидеть!... Груды мусора и массы верблюжьего и конского навоза наполняли как самый двор, так и стрельчатосводные корридоры, еще сохранившие кое-где остатки изящных лепных и изваянных орнаментаций; но все они были черны как сажа от копоти разводимых тут костров. Внутренний двор имеет форму несколько продолговатого четырехугольника со срезанными углами, так что начертание его в плане является собственно неравносторонним оваловидным осьмиугольником. Стены его украшены тремя мозаичными фронтонами с большими порталами в виде стрельчатых ниш; во один из них уже рухнул, равно как обрушились и многие куполы и своды. Кое-где, но уже в очень немногих местах еще уцелела мраморная облицовка настенных панелей и нижних карнизов, состоящая из тонких плит с рельефно высеченными арабесками и вязевыми надписями. Все это так изящно, так красиво, так роскошно по своему материалу и грандиозно по размерам, и увы! все это стоит в руинах, в навозе накопленном в течение двух веков, запущенное, заброшенное... Вот уж где именно Авгиевы конюшни не в переносном смысле! Даже и глядеть-то грустно и противно...

Деятельность путевого привального пункта сосредоточена теперь в двух рядах глинобитных саклей образовавших небольшую уличку пред главным наружным фронтоном караван-сарая. Здесь есть колодезь с бассейном сбитым из глины и камней; здесь же помещается «чайна-хане» и лавчонка где продаются сальные свечи, кунжутное масло, баранье сало и мясо, спички, веревки, кошма, чай, сахар и тому подобные не хитрые, но часто необходимые в дороге продукты. Тут же ютится и семья надсмотрщика, под ведением которого состоит этот пункт. Должность его от правительства, так как на Караул-Базаре находится и путевой дворец эмира. Осмотрели мы и это последнее «здание», которое, судя по окружающей его сомкнутым кольцом глинобитной стене, я сначала принял было за овечий загон (кош), и только резная входная дверка, да ведущие к ней три высокие алебастровые ступени заставили меня усомниться в первоначальном предположении. Внутри этой загородки, против входа прислонилась к стене тесная, низенькая сакля, к которой через круглый дворик ведет кирпичная панель, — вот и все, и весь [654] «дворец» тут. А рядом — это дивное, три столетия разрушающееся величие...

Подле «дворца» стоит обширная цистерна под высоким куполом, относимая еще ко временам Тимура. Большая и широкая каменная лестница из-под стрельчатого портала цистерны ведет в ее глубину, на самое дно. Круглый бассейн ее, сажен около семи в поперечнике и сажени в три глубиной, стоит теперь без воды, и серая, иссохшая почва дна дала по всем направлениям глубокие трещины. Над горизонтом водной черты, в уровень с наружным основанием цистерны пробито несколько больших стрельчатых окон расположенных симметрично. Время однако пощадило эту «сардобу» более караван-сарая: все в ней еще так массивно и прочно что по всей вероятности продержится она еще долго ярким свидетельством того как строили при Тимуре.

С весной на Караул-Базар обыкновенно командируются из Бухары несколько рот сарбазов, которые от себя посылают по одной роте на Какыр-Сардобу и в Ходжа-Муборак для охраны степи от туркменских шаек. Таким образом нынешний эмир в этом отношении восстановил древний порядок; но никому уже не удастся восстановить в полном объеме и значении былой транзит, проложивший себе два века назад новые пути, — вместо Средней Азии к приморским портам Индии и Китая.

Дав лошадям час на отдых, мы после изобильного завтрака тронулись далее.

Все та же волнистая местность, только глинисто-песчаная почва сделалась более каменистою. Камень этот — песчаник, и его крупными осколками усеяна вся дорога. Впереди виднелся горный кряж, протяжением около пяти верст, не высокий сам по себе, во все же значительно превышавший волнистые возвышенности окружающей местности. Коричневая лента дороги, слегка извиваясь, шла прямо на перевал этого кряжа, у подножия коего по сю сторону стоят вправо от дороги небольшие развалины караван-сарая Мама-Джюрчаты, до которых от Караул-Базара считается два таша (16 верст).

У этих развалин встретили вас три чиновника, объявившие после обычных приветствий что они высланы сюда для встречи посольства сыном досточтимого куш-беги Магомет-Шериф-инаком, который и сам тоже выехал [655] на встречу высоким русским гостям и ожидает их за перевалом.

Темя Джюрчатынского перевала очень каменисто, благодаря чему переезд через него в экипаже не особенно приятен; но за то с высоты кряжа открылся пред нами широкий вид на равнину города Бухары, усеянную кишлаками, садами и арычными аллеями. Непрерывная полоса садов синелась вдали, распространяясь и вправо, и влево куда-то вдаль за черту горизонта, так что казалось и конца ей нет. Прямо пред нами эта полоса была как будто и гуще, и темнее, — там Бухара, то есть то что можно назвать ядром этого обширного города, если считать в его составе все предместья состоящие из множества кишлаков соединенных между собой садами и тутовыми плантациями. Обозначенные на нашей карте окружные селения Митан, Мургаб, Саманчик, Джандор, Гурбук и городок Багуэддин, в сущности говоря, составляют пригороды одного и того же большого города на протяжении более двадцати верст в поперечнике.

Противоположный скат перевала и не длинен, и очень отлог, так что спускаешься с него в равнину Бухары почти незаметно. Поэтому, судя конечно на глаз, мне кажется что равнина Бухары лежит выше котловин Мама-Джюрчаты, Караул-Базара и прочих проследованных нами степных местностей.

За перевалом, глядим, на встречу нам едут верхом еще три чиновника, которые по обычаю, не доезжая нас, слезли с лошадей. Когда князь приказал приостановиться чтоб их выслушать, то чиновники объявили что они тоже посланы с приветствием от Магомет-Шериф-инака, который де поджидает нас близь озера Кунджа, на Зироватском путевом дворе его высокостепенства. Поблагодарили за внимание и тронулись далее, а от свиты чиновников отделились два джигита и что есть духу поскакали вперед дать звать Магомет-Шерифу что едут, мол, едут.

От спуска с перевала до кишлака Зироват, с которого уже начинается культивированная местность, оставалось версты четыре, и расстояние это проехали мы довольно быстро. В Зировате, как уже сказано, находится последний пред Бухарой путевой двор, где останавливается эмир для ночлега. Пред его воротами и близь соседней чайна-хане стояла толпа празднично разодетых джигитов, а у [656] коновязей было привязало до полусотни верховых лошадей под парчовыми и бархатными попонами. Последние были расшиты серебром, золотом, шелками и блестками. Лошади жевали подброшенную им люцерну (дженушка), причем многие жеребцы горячились, злобно ржали и дрались между собой, а джигиты тем часом преспокойно покуривали из одного общего чилима и попивали зеленый чай (ак-чай) из уемистых фаянсовых чашек, рассевшись на корточках вокруг жаровен и больших сартовских самоваров. При нашем приближении, вся их пестро-нарядная толпа быстро вскочила на ноги и почтительно скрестила на животе руки, а из ворот путевого двора парадно выступили навстречу нам трое сановников, в парчовых халатах и кашмирских чалмах, с кривыми саблями на замшевых портупеях, украшенных бирюзовыми буклями и золотыми пряжками. Первый из них, худощавый старик с длинною, седоватою и щегольски расчесанною бородой, выступил вперед, отрекомендовался нам, назвал себя Абдул-Афаром, перваначи-командующим войсками в Округе Бухары и представил остальных двух своих товарищей. То были: сын куш-беги, Магомет-Шериф-инак, главный зякетчи и в то же время губернатор города Бухары, а другой — датха, состоящий в распоряжении куш-беги, но имени его я не упомню.

После первых взаимных приветствий, они провели нас двором, где было раскинуто несколько цветных палаток, в путевой дворец, которого приемная комната была заставлена изобильным достарханом. Здесь последовали опять неизбежный чай и завтрак, состоявший из самых изысканных блюд бухаро-персидской кухни и поданный нам на русском и китайском фарфоре.

Пред завтраком, когда мы уже расселись за столом, Магомет-Шериф начал объяснять князю что отец его, Куш-беги, очень сожалеет и извиняется что не мог лично выехать к нам на встречу, так как по званию верховного коменданта эмирского дворца он в отсутствии эмира не имеет по закону права выходить за черту дворцовой цитадели, но что взамен себя он выслал его, как своего сына и губернатора города, вместе с двумя высшими из чинов находящихся в округе Бухары.

Магомет-Шериф, красивый мущина лет уже за сорок, высокого роста, с большими, сериозными, но добрыми глазами [657] и окладистою червою бородой. В нем заметно большое фамильное сходство с его сыном, молодым беком Каршинским. Что же до датхи, то это плотно-коренастый рыжебородый Узбек, постоянно улыбающийся своими слегка прищуренными глазками и постоянно желающий сказать всем что-нибудь приятное. Надо прибавить что делает он это довольно кстати и далеко не глупо. Вид у него добродушный, но в то же время и себе на уме — дескать, мы тоже не лыком шиты и хотя, так сказать, варвары, но виды видали всякие, и нас на кривой не объедешь. Такое выражение нередко можно встретить у русских матерых купцов и лабазников знающих себе цену. Наконец, перваначи Абдул-Афар, наружность которого уже описана выше, отличается плавными манерами и говорит мягким тихим голосом, слегка закатывая иногда глаза — персидская особенность служащая, между прочим, признаком хорошего воспитания, — а когда слушает другого, то время от времени медленно и благосклонно кивает головой, тогда как по лицу его блуждает полурассеянная меланхолическая улыбка. Вообще все трое являются людьми в высокой степени приличными и с большим тактом.

Завтрак продолжался не долго, да и сели-то мы за него совершенно сытые, ради одной лишь официальной церемонии, обойти которую невозможно не нарушая здешнего этикета, а потому тотчас же вслед за последним блюдом наши временные хозяева все втроем поднялись с мест и удалились, объяснив что идут сделать распоряжения для дальнейшего нашего следования.

Узнав что они прибыли сюда верхом и что до городской стены еще остается два таша, князь предложил им свою коляску ¹¹⁹. Бухарские сановники охотно приняли это предложение, но предупредили что могут воспользоваться экипажем только до черты города, а далее должны, по обычаю, следовать уже верхом.

Пять минут спустя, предшествуемый большою, празднично-пестрою кавалькадой чиновников и джигитов, наш поезд двинулся далее.

Начиная от Зировата, местность и самая почва резко меняют свой характер. Снег почти исчез, и те [658] незначительные залежи его, которые еще виднелись кое-где по канавам, были покрыты черною пылью ¹²⁰. Мертвая песчано-глинистая пустыня осталась позади, а пред глазами потянулись теперь все сады да сады, обрамленные глинобитными стенками, канавы обсаженные аллеями бородавчатых тутов, поля разбитые на правильные участки, причем на их межах торчат ряды все тех же тутовых деревьев; на этих участках виднеются там и сям разбросанные хутора, отдельные сакли; то вдруг потянется целый кишлак, то опять сады да плантации. Вообще, сразу, как-то вдруг сказалась культура, жизнь, и жизнь большая, плодоносная, хотя для того чтобы быть плодоносною ей приходится сериозно бороться с надвигающимися песками и развиваться на пепельно-серой солончаковой почве.

Опять пошли курганы, и между ними один, высокий, был сплошь от подошвы до макушки усеян сартовскими могилками. Такие курганы-кладбища встречаются под Бухарой довольно часто. Они в течение многих веков расли постепенно и медленно, пока не достигли своей нынешней высоты, которая однако не останется для них предельною: с течением времени курганы эти, без сомнения, станут на много выше, если только не перестанут служить кладбищами. Будучи и внутри своей толщи захоронены так же как снаружи, они образовывались по мере наслоения новых могильных пластов на своей поверхности.

По движению встречного люда, пешего и конного, а больше все верхом на ишаках и нередко даже по два человека на одном ишаке, и по этим большим верблюжьим караванам следовавшим туда и обратно, в разных [659] направлениях и, наконец, по изобилию всех этих чайна-хане, харчевен и караван-сараев похожих снаружи скорее на военные форты чем на постоялые дворы, вы чувствуете что подъезжаете к большому центру, к столице, к сердцу своеобразного государства. Да, это, действительно, большой центр, хотя вы и не встречаете здесь ни высоких фабричных труб, ни стука и грохота машинных колес, ни изобилия кабаков и портерных, ни бросающихся в глаза отребьев нищеты и порока, ни вообще всего того что составляет необходимейшие и самые характерные принадлежности форштатов в больших городах европейских. Тут, конечно, ничего подобного и тени нет, а между тем все-таки чувствуется что втягиваешься в центральный нервный узел весьма деятельной жизни. И замечательно еще вот что: вы видите движение большое, но нет в нем ни малейшей суетливости и той лихорадочности какая свойственна опять-таки европейским фабричным предместьям. Здесь весь труд человека в земле-кормилице, и оттого-то, думается мне, и уличное движение этого народа идет степенно, неторопливо, уверенно и как бы спокойно-дедовым образом. Миновав кишлаки и плантации и один из больших загородных садов эмира, что долго тянулся за высокою глинобитною стеной с правой стороны дороги, мы едем наконец, повидимому, настоящим городом, по очень людной, широкой и торговой улице, сплошь застроенной одно— и двухэтажными глинобитными домами и лавками. Но это еще не город, каковым почитается в Азии лишь место обнесенное зубчатою стеной с башнями и несколькими воротами, — это пока еще все тянется Каганское предместье, или кишлак Каган, и пока мы едем его длинною улицей, можно вдосталь наглядеться на возвышающийся слева из-за садовых раин лазоревый купол мавзолея Хазряти-Шейх-Алям, увенчанный на самой маковке своей высоким вековым гнездом аиста. Каганская улица наконец привела нас к Каршинским воротам, известным более под названием Кауля-дарвази. Тут поезд наш на минуту приостановился чтобы дать время сопровождавшим вас сановникам пересесть из коляски в седла.

(Продолжение следует.)

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

Комментарии

106. Издание 1843 года, С.-Петербург.

107. В Бухаре землетрясения случаются преимущественно в марте и в первой трети апреля, но иногда сильные жары и сильные морозы также сопровождаются этим явлением. Здесь, между прочим, существует старое поверье что пред каждым новым годом, который у Бухарцев считается со дня весеннего равноденствия, непременно должно быть землетрясение, и чтобы в этом убедиться они в ночь накануне новогоднего дня втыкают в землю ножик, и когда он упадет от сотрясения почвы, то с той минуты считается и начало нового года.

108. Годфрид Прельи первый установил правила и законы турнира. Что же касается поединков, то правила «Pandectae triumphales» были изданы в 1586 году. Последний турнир, достопамятный тем что на нем Монгомери смертельно ранил Французского короля Генриха II, был в 1559 году и с тех пор турниры зазнались каруселями.

109. Не выключая из их числа даже и Киргиз, в подтверждение чего я расскажу следующий факт: 18 марта 1883 года выехали мы в свите М. Г. Черняева из Перовска в Аму-Дарьинский отдел. На левом берегу Сыра, как раз против Перовска, находится хутор принадлежащий почтенной старухе Кун-Сары, вдове почетного степняка-Киргиза Уткуль-бая. По переправе чрез Сыр, М. Г. Черняев, желая почтить ее, заехал к ней на хутор. Там уже заранее все было готово к приему. На обширном дворе стояли большие юрты — летнее помещение владелицы и ее семейства (зимой они живут в сырцово-кирпичном доме построенном по образцу русских домов этого края). Сама старуха, в богатом киргизском наряде темных цветов, встретила гостя у ворот и осыпала его по обычаю несколькими горстями золотых и серебряных монет; позади ее стояли все члены ее семейства. Между последними находились три или четыре женщины, из которых дочь старухи, Райхан, девушка лет двадцати, и невестка ее, Чар-Гуль, были замечательно хороши собой в своих парчовых нарядах и собольих шапочках разительно напоминавших костюм русских боярынь XVI и XVII столетий. В юрте где был накрыт большой стол для завтрака, уставленный великолепным фарфором, хрусталем и серебром, старуха представила Михаилу Григорьевичу всех женщин своего многочисленного семейства. Когда же был подан гостям завтрак, то все женщины, за исключением хозяйки дома, должны были удалиться из юрты в силу киргизского этикета. К этому-то моменту и относится весь мой рассказ. Надо было видеть с какою естественною грацией и достоинством и как ловко отступали они одна за другой, пятясь к дверям и через каждые три, четыре шага делая по одному плавному поклону. Мы чуть не ахнули от изумления. Эта манера отступления и характер поклона, повторяемого в силу этикета три раза, были всесовершеннейтим подобием тех отступательных реверансов придворных дам, какие приняты при всех европейских дворах при откланивании высочайшим особах. А ведь этих самобытных степнячек такому искусству никто не учил; это уже у них свое, врожденное, привитое обычаем, с незапамятных времен существующим. Подобный же обычай искони существует и у Монголов. Кто же от кого его заимствовал: Азия ли от Европы, или Европа от Азии? В последнем, мне кажется, не может быть сомнения.

110. Родился в 940 (1538), вступил на престол в 963 (1555), умер в 1006 (1597) году. Это был величайший из государей династии Шейбанидов.

111. Большинство Узбеков любят табак жевать, закладывая его под язык, или между щекой и десной. Вместо табатерок употребляются маленькие флакончики из тыквы.

112. Куш-беги или визирь, звание соответствующее должности первого министра и государственного канцлера.

113. А. П. Хорошхин, описывая сартовские обычаи и обряды (ст. 125), говорит что «обыкновенно в день смерти уведомляются знакомые и родственники, которые и навещают покойного. Осиротевшие женщины, засев где-нибудь в углу, царапают себе лицо и причитают на разные лады. К плачущим родственницам присоединяются соседки, дети, и стон стоит над домом покойника. По обычаю все женщины должны плакать, хоть насильно, а плач. По большей части на другой день тело несут в мечеть, читают над ним Коран и хоронят на кладбище. Покров делят между собою родные и знакомые. Нищим и юродивым, которые сбегаются со всех сторон, подают милостыню. После похорон идут в дом покойника и слушают там Коран, причем получают иногда по лепешке. На утро снова сходятся в дом умершего, снова бывает чтение и раздача лепешек. После утреннего намаза в следующий затем день, прямо из мечети отправляются на поминки. Опять слушают Коран и поев расходятся. Поминки повторяются через 7 и через 10 дней. В годовые праздники Руза-Аит и Курбан-Аит женщины на кладбищах поминают умерших страшными воплями и милостыней». Этот древний обычай действительно еще сохраняется; женщины сходятся на кладбище просто как на гулянье и голосят; но нельзя сказать чтобы каждая группа плакальщиц голосила именно на родной им могиле, по той простой причине что при отсутствии каких-либо особых отличительных знаков, ее и не узнаешь чрез год в беспорядочном лабиринте бугорков, решительно ничем не отличающихся один от другого.

114. Какыр происходит от слова «как» — лужа, а называется какыром совершенно ровное, глянцевито-гладкое, как паркет, пространство глинистой почвы, образуемое вследствие высыхания обширных луж, остающихся после дождей или весеннего таяния снегов. Глина какыра обыкновенно бывает чрезвычайно нежна, жирна и, высыхая от действия солнца, трескается на куски, которые коробятся в полуцилиндр, отделяясь от нижней почвы тонкими, равномерной толщины слоями.

115. Медные жаровни.

116. На наших картах цистерна эта не обозначена.

117. Царствовал с 1199 (1784) по 1217 (1802) год.

118. В правление Маассума, рейс-и-шариат был обязан ежедневно обходить улицы в сопровождении своих онбашей (десятников), вооруженных четырехвостными плетками, и подвергать встречных людей всенародному испытанию в знании религии. Кто не мог сказать по-арабски несколько обязательных молитв или фарзегайн и прочесть наизусть известные стихи Корана, того тут же на месте жестоко драли плетками, либо сажали в клоповник на более или менее продолжительное время, смотря по тому какую сумму могли предложить в подарок рейсу родственники потерпевшего. За неисправное посещение мечети или же опущение обязательных часов молитвы виновные на первый раз подвергались телесному наказанию, а на второй — смертной казни. Подобным же образом поступали с пьющими вино и курящими табак или опиум; прелюбодеи же прямо передавались палачу, и лишь одно батчебазство не влекло за собой никакого наказания.

119. Сами мы, с минуты въезда в бухарские владения, постоянно ездили в экипажах эмира.

120. Эта пыль является следствием так называемых сухих туманов. В осенние и зимние месяцы, преимущественно в ноябре и феврале, когда в степях господствуют бураны, силой ветра сметает с песчаных барханов сначала сухой снег, а затем и песок, который подымается в верхние слои атмосферы и переносится воздушными течениями на очень далекие расстояния, оседая на землю только с наступлением тихой, безветреной погоды, причем эта мельчайшая песчаная пыль опускается медленно как темный туман, заслоняя собой даже яркое солнце сквозящее из-за нее в виде тусклого кроваво-багрового диска. Налет этой пыли на снегу бывает иногда столь силен, в особенности после нескольких с небольшими промежутками повторявшихся буранов, что снег кажется почти совершенно черным.

Текст воспроизведен по изданию: В гостях у эмира Бухарского. (Путевой дневник) // Русская вестник, № 6. 1884

© текст - Крестовский В. В. 1884
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1884