КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ГОСТЯХ У ЭМИРА БУХАРСКОГО

(ПУТЕВОЙ ДНЕВНИК)

(См. Русский Вестник, №№ 2 и 3-й 1884 года.)

IV. В Шааре.

Вместо аудиенции в баню. — Базарная публика. — Прелести восточных бань. — Верхом или в коляске? — Торжественное следование посольства на «селям» к эмиру. — Придворные чины. — Первая аудиенция у эмира. — Музаффар-Эддин Богадур-хан, эмир Бухарский и его наружность. — Его трон и приемная зала. — Его разговор с первым послом. — Особенности местного придворного этикета. — Визит к перваначи. — Размен взаимных подарков. — Нечто о жалованных халатах и о царедворцах вообще. — Томата при возвращении посольства из дворца. — Театр марионеток и пляски батчей. — Целебные свойства гранатного сока. — Казнь скорпиона. — Переговоры относительно телеграфной линии. — Визит к беку Бальджуанскому. — Шаарский базар и нечто о нашей среднеазиятской торговле. — Исчезновение токсабы. — Посещение бека Дарвасского. — Путешествующие стулья. — Скупщики подарочных вещей. — Исторические достопримечательности Шаара: могила Хазряти-Шейха и Ак-Сарай Тимурленга. — Визит к беку Кулябскому. — Во что обходятся населению посещения различных бекств эмиром. — Глазная болезнь. — Оригинальный концерт. — Депеша М. Г. Черняева. — Вторая аудиенция у эмира и его речь. — Достархан и томаша в зеркальной зале. — Придворные батчи и маскарабазы. — Муниципальная заря с церемонией в Шааре. — Третья аудиенция у эмира. — В чем заключается шаткость положения бухарского владыки. — Отношение к нам горожан-Бухарцев и Евреев. — Бухарские Евреи. — Лагерь бухарских войск. — Их одежда, вооружение, снаряжение, продовольствие, расквартирование и способ рекрутирования. — Визит к топчи-баши. — Смотр и ученье баталиона гвардейских сарбазов. — Парадный выезд эмира в городскую мечеть. — Прощальная аудиенция у эмира. — Отъезд посольства из Шаара.

30 декабря.

Утром, часов около девяти, пришел Рахмет-Улла, которому князь предложил осмотреть подарки привезенные [6] для эмира. Полюбовавшись на роскошные ткани и серебряные вещи и оставшись доволен ими как в отношении изящества и массивности, так и количества вещей, которое очевидно превзошло его ожидания, Рахмет-Улла откланялся и, разумеется, тотчас же побежал в арк (дворец) доложить перваначи что вот, мол, какие подарки и сколько их.

Чрез полчаса, когда мы были почти уже готовы ехать на «селям» ⁷⁵, токсаба прибежал снова, с очень озабоченным видом, и заявил князю что высокостепенный эмир просит посольство отложить, если возможно, представление ему до завтра.

— Но ведь завтра пятница, возразил князь: — высокостепенный эмир, без сомнения, поедет в мечеть совершать свой пятничный намаз?

— О, это ничего не значит! ничего не значит! поспешил заверить токсаба: — к намазу хазрет поедет после полудня, а посольство примет в десять часов. А вам, прибавил он тоном убеждающей дружеской просьбы: — вам, действительно, надо отдохнуть с дороги, и его высокостепенство предлагает всем членам посольства, если угодно, познакомиться пока с нашими банями. Мы велим тотчас же приготовить для вас самую лучшую.

Познакомиться с настоящими восточными банями, на месте, в глубине Средней Азии, в резиденции самого хазрета, — это казалось так любопытно, так заманчиво, что на предложение токсабы мы тотчас же отвечали полным своим согласием. А кстати сказать, потом дошел до нас такой слух, — не знаю, впрочем, насколько основательный, — будто хазрету нельзя представляться не омыв предварительно свое грешное тело, и что омовение это должно совершаться не иначе как в общественной бане, дабы вся правоверная базарная публика воочию видела что «урус-кяфыры» действительно омылись прежде чем были допущены до лицезрения хазрета. Так ли это, не так ли, но выезд наш в баню, в три часа дня, совершился даже не без некоторой торжественности.

Началось с того что явился к нам один из посольских приставов, и с подобающею важностью любезно [7] заявил что баня млеет в неге своих горячих паров в ожидании нашего счастливого посещения (по просту сказать что баня готова) и верховые лошади уже бьют во дворе копытом нетерпения, в чаянии нашего благополучного выхода. Затем не обошлось без отдания почести со стороны почетного караула при выезде из ворот, а по улицам нашей кавалькаде предшествовали двое эсаул-башей, указывавших дорогу и водворявших мимоходом порядок в базарной толпе, когда последняя по своей тесноте и из любопытства порой мешала свободному проезду. Тут уже нагайки наших почетных блюстителей общественного порядка безо всякой церемонии гуляли по правоверным спинам и плечам, не возбуждая впрочем ни малейшего ропота и протеста, кроме обыкновенного почесыванья, — напротив, и огретые, и не огретые даже приятно осклаблялись друг на друга, дескать: что, брат, здорово отведал? словно бы так тому делу и быть надлежит. Грязь на улицах стояла невообразимая, густая как каша и вонючая до того что даже и лошадям, повидимому, противно было ступать по ней. Последнюю часть пути проехали мы вдоль крытого сверху базара, где местные купцы-Евреи, при виде русских людей, изъявляли нам знаки своей живейшей радости, прикладывали руку к шапке, кланялись в пояс и кричали по-русски: «здравствуйте! здравствуйте!» Мусульмане же держали себя более сдержанно, степенно, и только некоторые из них, в знак приветствия, слегка сгибаясь в пояснице, складывали на животе скрещенные ладони.

Тут же, в крытом базаре, находится и баня. Против ее входа поместился целый хор странствующих дервишей-дувана — в своих островерхих колпаках и живописных лохмотьях, с тыквенными баклагами на поясе, точь-в-точь таких как на известной картине В. В. Верещагина Пред дверьми мечети. Они громогласно приветствовали нас довольно диким гортанным пением, сопровождая его судорожными кривляниями и биением себя в перси, причем около десятка деревянных чашек протягивалось к нам за милостыней. Им подали горсть серебряной мелочи, и дервиши, в знак живейшей благодарности, потряхивая головой и проводя по щекам и бороде руками, прокричали нам «Алла разы булын!» «Рахмет!» и еще какие-то комплименты. [8]

По темному узкому корридору, где что ни шаг, то рискуешь либо поскользнуться в слякоти, либо оступиться на выбоинах кирпичного пола, привели нас чуть не ощупью в земной рай восточного человека, называемый баней. Мы очутились в довольно просторной общей зале. Четыре высокие деревянные колонны поддерживали ее переборчатый закоптелый от времени потолок, посредине коего, между капителями колонн, служа единственным здесь окном, находилась квадратная, около аршина, отдушина. Чрез нее падал сверху яркий столб солнечного света, блестками дробившийся внизу на лужицах кирпичного, глубоко врытого в землю помоста, и мимолетом задевавший часть разноцветных простынь, развешанных для просушки между колоннами на протянутых веревках. На пространстве от цементированных капитальных стен со многочисленными стрельчатыми нишами до группы четырех срединных колонн, зала обрамлена с трех сторон возвышенною дощатою эстрадой с резвыми решетчатыми перилами, от которых спускаются вниз к кирпичному помосту деревянные лесенки. А там, внизу, зияет в стене, как черная пасть, дымящийся паром, сводчатый вход в горячую баню, по бокам которого, на длинных рундуках, идущих в простенках эстрады между лесенками, молча и неподвижно полулежат и сидят в разных позах, а больше все поджав под себя ноги, разнообразные группы бритоголовых мусульман, завернутых в простыни и вкушающих блаженное состояние послебанного кейфа. Такие же группы, но уже в более комфортабельном положении, возлежат и на эстраде, на деревянных диванах, застланных пестрыми одеялами и коврами. Одни из этих правоверных еще находятся в предвкушении кейфа, то есть готовятся к бане, другие, уже вышедшие из нее, предаются ему в полной мере. «Чилимчи» ⁷⁶, почтительно сгибаясь, подходит к каждому из этих последних с раскуренным чилимом и поочередно всовывает в рот желающим прямой деревянный чубук для одной или двух затяжек табачным дымом, сопровождаемых пресмешным бурчаньем воды внутри чилима, после чего, прежде чем подойти к следующему, [9] чилимчи непременно оботрет обмусленный конец чубука голою ладонью. А «самоварчи» в то же время то копошится около жаровни, на которой греются медные кумганы и фарфоровые чайники, то подносит поочередно кейфующим сибаритам чашки с зеленым чаем. В одном углу «сартараш» (цирюльник) бреет правоверному голову, а его товарищ совершает над другим операцию подстригания усов над губой, после того как остриг ему ногти и срезал мозоли. В третьем месте бродячий знахарь, с окованным сундучком под мышкой, предлагает желающим разные масла, мази, настои и пластыри от всевозможных недугов, а по секрету и возбудительные средства, выхваляя целебные достоинства первых и чудодейственные свойства последних. У него же, кстати, продаются и какие-то благовония, вместе с казанским мылом. Наконец еще одна особенность: в дальнем уголке, среди кучки любопытных слушателей, сидит на корточках сказочник и декламатор и мерным, эпическим тоном повествует им некто, должно быть, скабрезно смешное, — судя по выражению их физиономий, потому что порой из этого кружка раздаются взрывы сдержанного смеха. Вообще, для художника в роде нашего Верещагина или Бенжамена Констана эта предбанная зала, с ее оригинальною обстановкой и характерными, группами, дала бы очень благодарный сюжет для жанровой картины.

На пороге залы церемонно встретил нас тучный содержатель бани и с почтительными поклонами проводил в особый уголок, завешанный, ради скромности, ковром, к заранее приготовленным для нас диванам. Тотчас же около каждого из нас, словно из земли, выросло по одному банщику, которые проворно помогли нам раздеться, затем немедленно обернули вокруг каждого так называемую «простыню скромности» (лунги) и подсунули под ноги деревянные сандалии. После этого, осторожно взяв под руки и сведя вниз, они проводили нас в темную, как бы подземную залу, где в первую минуту, за густыми волнами горячего пара, не видать было даже огоньков теплившихся в двух или трех настенных чираках. Но потом, когда мой глаз попривык к этой полутьме, я разглядел что в стенах зады поделаны достаточно широкие и углубленные виши с каменными скамьями, которые нагреваются снизу извнутри, [10] чрез паровые трубы, и покрываются для большого удобства посетителей кошмами и простынями. В этих нишах обыкновенно и моются. Кроме того, в разных местах виднелись низенькие входы, ведущие в отдельные и совершенно темные каморки в роде могильных склепов, устроенные для любителей наиболее сильного пара, где однако мне показалось до того горячо и душно что я не мог выдержать там и полуминуты, рискуя или задохнуться, или умереть от удара. С этим милым местечком, составляющим верх наслаждений сего бухарского эдема, едва ли и наш всероссийский полок может сравниться. К счастью моему, банщик понял смысл того тона каким я проговорил ему: «яман, яман!» (не хорошо, скверно) и ощупью поспешил вывести меня в залу, температура которой показалась мне теперь весьма сносною. Здесь усадил он меня в одну из ниш, переставил поближе чирак и приступил к своему делу.

Не стану описывать вам в подробности всех проделанных надо мною манипуляций и тонкостей восточного массажа, но не могу воздержаться чтобы не представить, так сказать, его общей программы. Начинается операция с потенья, и когда банщик найдет что тело ваше уже достаточно распарилось, он принимается разминать и похлопывать вас и надавливать плечи, ребра, бедра; тянет и перебирает суставы, встряхивая вам руки и ноги, так что суставы взаправду, как говорится, трещат и похрустывают, но вам от этого не больно. Затем заставляет вас нагнуться вперед чтобы подставить ему спину и начинает выколачивать по ней дробь, словно котлеты рубит ребрами вытянутых ладоней, и тут же время от времени пощекотывает зачем-то под носом и за ушами, а наконец, в довершение всех этих пыткообразных удовольствий, внезапно вскакивает вам на поясницу, упираясь коленями в спину, затем садится на нее верхом и принимается по вас ёрзать и прыгать, уминая кулаками ваши бока и лопатки и напряженно проводя большими пальцами вдоль станового хребта, в переборку между позвонками. При этом еще от усердия он все время сопит и кряхтит, и стонет. Все это однако очень скоро мне надоело — хорошенького понемножку — и потому я приказал ему мыть себя просто; но оказалось что просто мыть он не умеет, [11] и видя что искусство его не оценено по достоинству невежественным кяфыром, поспешил проделать надо мною заключительный акт восточной бани, состоящий в троекратном обдавании пациента теплою водой из большой лохани. Но последнее оказалось горше всего предшедшего: первая вода, вылитая на мою голову, до такой степени припахивала какою-то вонючею гнилью что я решительно воспротивился повторению над собою последней операции, и с брезгливым чувством поспешил выбраться из этого противного склепа на свет и воздух предбанной залы, тем более что по стенам ниши, к довершению всех прелестей, ползали отвратительные мокрицы.

Одарив тучного хозяина шелковым халатом, а мучителям нашим выдав «силяу», по серебряному рублю на брата, мы расстались с «лучшею» из шахрисебских бань. Каковы же худшие!.. Не знаю, как на кого, но что до меня, то я в бухарские бани больше не ходок. Благодарю покорно!

— Нет, господа, справедливо заметил кто-то из ваших: — как хотите, но лучшие восточные бани, какие я знаю, это Воронинские в Петербурге.

На возвратном пути эсаул-баши повели нас уже другою, кратчайшею дорогой. По выезде из крытого базара, в седельном ряду заметил я одну небольшую оружейную лавчонку, в которой между разным хламом, в роде кремневых и ударных ружей и пистолетов тульской работы, висело несколько афганских и хорасанских весьма порядочных клинков, две металлические литавры (тяблиризя) и великолепный стальной щит старой хорасанской работы, украшенный вязевыми надписями в медальйонах и прекрасно гравированным узором с золотою насечкой по широкому бордюру. Эти три вещи с четырьмя лучшими клинками были немедленно приобретены мною для моей оружейной коллекции.

После обеда опять явился токсаба якобы узнать были ли мы в бане, но в сущности вовсе не за этим: все заговаривал он что вот погода, слава Богу, кажись, поправляется, а потому завтра улицы непременно будут еще чище чем сегодня, что и теперь они уже значительно чище чем были утром, а завтра и совсем будут чисты, так как для очистки их уже наряжено много «мардекеров» (чернорабочих). Это он стороной приговаривался все к тому [12] чтобы мы ехали представляться эмиру не в экипаже, а верхом. Ужасно как им хочется этого, и все для того что если мы поедем верхом, то этим в глазах простонародья выкажем как бы более почтительности к хазрету; а в коляске будет очень уж важно и независимо: один хазрет ездит здесь в коляске, а все прочие, не исключая и первейших сановников, не иначе как верхом.

Ну их!... Если погода будет хороша, пожалуй, поедем верхом, согласился князь по уходе токсабы: — но только сделаем это совершенно неожиданным для них сюрпризом.

31 декабря.

В 9 1/2 часов утра к нам явились Рахмет-Улла и адъютант эмира, в звании мирахура. Токсаба был одет богато, но просто, в прекрасный кашмировый халат, а на мирахуре красовался халат из русской парчи затканной золотыми травами по малиновому полю. Оба должны были препровождать нас во дворец (арк) на «селям» к эмиру.

Ровно в десять часов мы отправились процессией в следующем порядке:

Во главе шествия — несколько конных эсаул-башей с тростями; за ними посольские джигиты верхом, по два в ряд; за джигитами арбы с подарочными вещами; за арбами токсаба и мирахур рядом, верхом; за ними частный ординарец князя Асланбек Карамурзаев; за Асланбеком послы в коляске. По сторонам коляски майор Байтоков и доктор Эрн верхом, а позади казачий конвой с обнаженными шашками. За конвоем — заседланные лошади послов в заводи у конных джигитов и, наконец, личная прислуга членов посольства и джигиты приставленные к посольству от бухарского правительства.

По городу следовали шагом, причем ради всенародной томаши везли нас не прямым, а дальнейшим путем, через более людные улицы, площади и базарные ряды. И действительно, томаша вышла большая: глазеющего народу было много; кучки мущин толпились у ворот и в дверях попутных домов, и на перекрестках улиц, а в особенности на базаре. Грязь с улиц немного счистили, да и солнцем ее подсушило, тем не менее желание наших приставов, чтобы мы ехали на «селям» верхом, не могло [13] быть исполнено: князь чувствовал себя недостаточно еще здоровым для этого.

Прямо с базара выехали мы на «регистан», площадь окружающую дворец эмира, где толпилось множество народу. Пред воротами был выстроен почетный караул. Глинобитная зубчатая стена со всех четырех сторон замыкает и скрывает от непосвященных взоров жилище эмира, и лишь две гигантские глыбы развалин бывшего дворца Тимура грандиозно высятся из-за нее, господствуя надо всею окрестною страной. Это остатки знаменитого некогда Ак-Сарая.

Пред воротами, еще на площади, нас очень любезно попросили выйти из экипажа, на что князь снисходительно согласился. Не то чтобы ворота эти были уже так узки что под ними невозможно бы было проехать — там, пожалуй, свободно прошли бы и две коляски рядом — и не то чтобы въезд экипажа во двор являлся нарушением придворного этикета, — этого тоже нельзя сказать, ибо въезжают же туда верхом, по праву, даже простые мирахуры; но приставам нашим просто хотелось усилить впечатление томаши в глазах базарной публики: дескать вот насколько ныне велик и могуч наш хазрет что даже русские послы, чего прежде никогда не бывало, не смеют больше въезжать к нему под ворота...

В длинном пролете ворот, с обеих сторон, за деревянными колонками, устроены в нишах ночлежные помещения для дежурной части, закрытые завесами из кошем и паласов; там складываются на день пожитки караульных сарбазов и висят на стенах их ружья. Под воротами нас попросили снять верхнее платье, что было не совсем-то удобно, так как в этот день дул очень резкий северный ветер, но и это опять-таки предлагалось не в силу какой-либо этикетной необходимости, ибо при следующих аудиенциях мы проходили туда уже в шинелях, а все для той же томаши, ради пущего воздействия в известном смысле на базарную публику. Большие штукмейстеры в этом отношении «восточные человеки», так что без особенной опытности сразу и не догадаешься на что они тебя поддевают. Нечего делать, пришлось в одних мундирах идти чрез два обширные двора, из которых каждый по величине не уступит весьма порядочной [14] площади. Первый или наружный двор (ташкери) отделяется от второго (тикеры) развалинами Ак-Сарая. Промежуток обеих стен этих развалив уже в позднейшее время заполнен соединительною постройкой из жженого кирпича, которая представляет собою обыкновенные кирпичные ворота с продлинноватым пролетом и кажется очень мизерною в сравнении с грандиозною громадой великолепных развалин. Здесь стоял в строю второй караул сарбазов, а под воротами были вытянуты в шеренгу высшие военные чины с топчи-баши во главе, в полной парадной форме, и чины придворные в блестящих парадных халатах. Некоторые из них держали айбалты (небольшие топорики) с красиво окованными ручками. Тут нас приостановили на минутку чтоб учредить порядок шествия. От шеренги придворных чинов отделились четыре человека, из коих первого токсаба отрекомендовал нам Дурбин-инаком, в должности шигаула, другого назвал дярбаном, а остальных — удайчами ⁷⁷.

Повели нас чрез второй двор в следующем порядке: впереди шли рядом оба удайчи, неся позлащенные посохи наискось пред собою; за ними и тоже рядом — шигаул и дярбан, в почтительном согбении, сложив на животе руки; затем — члены посольства, а позади их токсаба с мирахуром.

Второй двор (ишкери), сплошь вымощенный кирпичом, представляет собою обширный квадрат, сомкнуто обрамленный со всех сторон глинобитными одноэтажными флигелями, коих окна-двери выходят на широкую кирпичную террасу вышиной в полчеловеческого роста. Тронная зала помещается во флигеле противуположном Ак-Сарайским воротам. Поднявшись к ней на террасу, [15] сопровождавшие нас лица тотчас же бесшумными шагами отстранились вправо и влево, и лишь один шигаул, в знак величайшего почтения согнувшись еще ниже, с благоговейным видом подошел на цыпочках к растворенной двери, чуть-чуть заглянул в нее, сделал пред кем-то невидимым, глубокий поклон и затем, отступив шага на два, пригласительным жестом указал нам на двери.

Один за другим мы вошли в обширную продлинноватую залу в два света, в глубине которой сидел на троне Музаффар-Эддин Богадур-хан, эмир Бухарский. Одет он был очень просто и совсем не пестро, в обыкновенный шаиновый халат темных красок, подбитый мехом; на голове белая чалма из кашмирской шали. Орденские знаки пожалованные ему покойным государем почему-то отсутствовали, хотя казалось бы первый прием русского посольства должен был носить безусловно официальный характер. Лицо Эмира сохранило остатки прежней красоты (в настоящее время ему 54 года от роду). У него небольшая черная борода, тонкие брови, тонкие подстриженные над губой усы и большие черные глаза, которые он, вероятно по привычке более, оставляет слегка прищуренными, и только изредка, вскидывая на кого-либо взор, раскрывает их в полную величину. В общем выражение этого лица весьма приветливо и даже настолько благодушно что, глядя на него, никак не подумаешь что на совести этого человека лежит столько крови, столько казней совершенных единственно лишь в силу случайного, минутного каприза. Борода у эмира, по персидской моде, несколько подкрашена, отливая на свет не то красноватым, не то как будто даже лиловато-бурым цветом; щеки, как показалось мне, были несколько набелены и подрумянены, а брови и глаза как будто слегка, подведены. Впрочем, может статься, искусство тут и ни причем: может, все это у него так от природы... Голова и руки по временам заметно трясутся, как у людей очень старых или чересчур уже расслабленных нервами.

Трон эмира представлял обыкновенный рундук с низенькою спинкой и прямыми ручками, раскрашенный по золотому полю арабесками и травами; на сиденьи — малиновая бархатная подушка. Стоял этот трон не у стены, а посредине комнаты, в правой половине залы. Стены этой залы обиты золотисто-желтою тканью, на [16] вид как будто парчей, но без узора, а верхние окна затянуты желтою тафтой, вследствие чего во всей зале господствует золотистый полусвет очень мягкого и приятного тона. Нижняя половина стен, в роде панели, обрамлена сплошным рядом продолговатых зеркал в деревянных рамах, расписанных в персидском вкусе яичными красками по золотому полю, вследствие чего эта комната и носит название «айна-мима-хана», то есть зеркальной приемной залы. Ее переборчатый высокий потолок тоже расписан в средне-азиятском стиле и притом очень изящно, а пол застлав роскошными каршинскими и мервскими (туркменскими) коврами. У стены противоположной входу, близь трона, поставлены были небольшой европейский диван, европейское кресло и три табурета, покрытые меховыми халатами, мехом вверх.

При входе, по церемониалу предложенному нам к руководству первым послом, мы сделали последовательно три поклона, производя их чрез каждые три шага, как принято при европейских дворах, на что эмир отвечал одним общим полупоклоном, слегка привстав с места, и затем сейчас же сел опять и протянул князю руку.

Вообще люди сведущие и бывалые в Бухаре замечают что для усиления в глазах подданных своего престижа, в смысле независимого и сильного государя, — престижа сильно поколебленного политическими обстоятельствами с 1868 года, — его высокостепенство в последнее время пытается возвратить себе вид самостоятельности хотя бы только в манере своего обращения с Русскими. Так например, еще недавно он считал нужным вставать и лично идти к дверям на встречу генерал-губернаторским посланцам, хотя эти последние по большей части бывали весьма не высокого, не всегда даже штаб-офицерского чина. Отсюда же и все эти попытки заставлять послов выходить из экипажа или слезать с лошадей среди полной народом площади, проходить по дворам зимой в одних мундирах и т. п. Но разумеется что подобным аллюрам не следует давать потачки.

После пожатия руки, первый посол представил эмиру поочередно членов посольства, которым тот точно также слегка пожал руки и затем пригласил всех садиться, [17] указав на стоявшую близь трона мебель. Майор Байтоков, как толмач, остался стоя против эмира и князя.

Разговор на первый раз не выходил из рамок самой этикетной официальности. Князь объяснил его высокостепенству что по Августейшей воле Его Императорского Величества, будучи назначен состоять в распоряжении туркестанского генерал-губернатора, он удостоился чести быть посланным во главе почетной миссии к его высокостепенству чтобы передать ему ответное письмо генерал-губернатора и выразить от лица сего последнего благодарность за любезное письмо и подарки присланные его высокостепенством в Ташкент, а равно и заявить те чувства неизменной дружбы которыми одушевлен генерал Черняев к высокостепенному эмиру, в надежде что их дальнейшие отношения всецело послужат лишь к наибольшему укреплению этих добрых чувств и взаимных миролюбивых интересов.

Эмир, глубоко потупив глаза, отвечал вполне официальным тоном что с его стороны и не может быть иных чувств по отношению к представителю власти великого Белого Царя и что он во всем что лишь будет зависеть от его доброй воли всегда постарается поддержать на надлежащей высоте эти добрые чувства и отношения. Затем осведомился о здоровье Государя Императора и, получив ответ что, судя по последним известиям, Его Величество, благодаря Бога, находится в совершенно добром здравии, выразил упование что Бог на многие и многие еще годы сохранит Его здравым и бодрым на счастье и радость не только Его могущественной державы, но и для мирного процветания под Его сению преданных Ему соседей.

После этого спросил он о здоровье генерал-губернатора, а затем и о том, хорошо ли мы доехали и всем ли, остались довольны. Получив на все это утвердительные ответы, эмир сказал что он уже распорядился чтобы нам были предоставлены всевозможные в Шааре удобства и удовольствия и чтобы все наши желания были предупреждаемы; если мы захотим осмотреть город, базары, войска — нам будут предоставлены к тому все средства. После этого он выразил надежду что мы вероятно не откажемся пожить у него в гостях подольше, дабы доставить ему приятную возможность видеться с нами еще несколько раз [18] и переговорить о кое-каких делах, а пока пожелал нам поболее веселиться и с этими словами поднялся с места, давая тем понять что аудиенция кончена.

Одновременно с ним поднялись и мы все разом и отдали ему поклон, после чего по очередно подошли к нему для пожатия руки, а затем последовали вторичный поклон и общее отступление или, вернее сказать, пяченье затылком к дверям, где у самого порога снова поклон, третий и последний.

На террасе встретили нас с радостно приветственными улыбками и безмолвными поздравлениями придворные лица оставшиеся при начале аудиенции за дверями. Тут уже нам не нужно было более пятиться; но зато этот мудреный способ отступления (от которого, замечу в скобках, русские послы, на основании прежних примеров, легко могли и бы и освободить себя) сполна приняли на себя наши провожатые. И надо было видеть с каким неподражаемым искусством и ловкостью все эти удайчи, шигаулы и прочие соскользнули не оборачиваясь с довольно высоких ступеней террасы и как проворно, мелкими и быстрыми шажками, пятились они пред нами чрез весь двор, сохраняя; свои почтительно согбенные позы со сложенными на животе руками и время от времени сопровождая это отступление глубокими поклонами в сторону приемной залы, хотя ни на террасе, ни в дверях эмир вовсе не показывался. Но это все равно: по здешнему этикету достаточно уже его присутствия в стенах дворца чтобы подданные хазрета не смели удаляться с «ишкери» иначе как «обратив лицо и сердце туда где находится незримое солнце», то есть их и повелитель.

Под Ак-Сарайскими воротами, пожимая нам руки, они еще раз и теперь уже словесно поздравили нас с «благополучным» окончанием селяма и с «милостию» хазрета. При таком куриозном поздравлении на моем лице невольно выразилось недоумение и я вопросительно взглянул на майора Байтокова — правильно ли он переводит? Какое же тут могло бы быть для нас «неблагополучие?» Но оказалось что это не более как обычная, хотя в данном положении и вовсе неуместная форма любезности употребляемая бухарскими придворными в подобных случаях. Шутники, ей Богу!... [19]

Выйдя на передний двор, мы, по приглашению токсабы, повернули налево в особый дворик, где живет Остана-Куль, перваначи, он же и бек шаарский. Вышел он к нам на встречу в роскошнейшем халате из очень дорогой индийской парчи, подпоясанный кашмирскою шалью, с кашмирскою чалмой на голове, и пригласил нас в свою «михман-хане» (приемную гостиную) к достархану.

За завтраком разговор коснулся отчасти политики, а именно, перваначи высказал пожелание чтобы дружба России к Бухаре оставалась неизменною, так как маленькая Бухара очень нуждается в покровительстве великой России для спокойной жизни, и что никто, конечно, не осмелится занести на нее руку если будет звать что Россия всегда готова поддержать преданного ей маленького соседа. «И враги, и друзья у нас могут быть только общие», прибавил он в заключение.

По окончании завтрака на двор привели верховых лошадей в бирюзовых уздечках и под богатыми бархатными попонами, и принесли несколько связок с халатами в дар от эмира членам посольства. Князю подвели двух лошадей, поднесли почетную саблю в золоченых ножнах и несколько связок; остальным — по одной лошади и по одной связке. После этого перваначи предложил и от себя подарки, заключавшиеся также в богато убранных лошадях и в связках с халатами.

В числе подарочных вещей эмира каждый из нас нашел и по одному меховому халату, в которых мы узнали те самые меха на каких сидели во время аудиенции. Дело оказалось вот в чем: на глаза хазрета никто не может предстать иначе как в подобающем костюме, то есть в халате, дабы непотребным видом не оскорбить его священные взоры. Поэтому в прежние времена на представлявшихся ему послов приближенные его всегда накидывали жалованные почетные халаты, в которых послы и отбывали свою аудиенцию, и притом такой халат обыкновенно служил выражением или синонимом милости хазрета, без чего, конечно, никто не мог сподобиться и его лицезрения. Уже самое допущение иностранца к такому лицезрению считалось актом величайшей к нему милости, а видимым изъявлением оной служил халат. Этот стародавний обычай именно на том и основан что не подобает де [20] повелителю правоверных лицезреть кяфыра одетого в неприличный костюм, а всякое одеяние, за исключением халата, почитается здесь неприличным. Обряд накидывания на плечи почетного халата, в начале русско-бухарских сношений, после покорения Ташкента, пытались было здесь проделывать и с нашими послами, пока высокостепенному эмиру не было выяснено что на мундир и эполеты пожалованные Императором Всероссийским не может быть никем надето никакое постороннее украшение. Вследствие такого заявления volens-nolens пришлось отказаться от проделывания халатной церемонии. Но как в то же время отказаться эмиру от древнего обычая, установленного этикетом, не роняя пред подданными своего достоинства? Вот и придумали нечто среднее, а именно, стали постилать почетные халаты на кресла и табуреты, на которых должны сидеть послы во время первой аудиенции. При этом предполагается что toutes les apparences sont sauvees, или как говорится, и овцы целы, и волки сыты: жалованный халат не надевается на эполеты, но посол все же сидит на жалованном халате, что и знаменует якобы халат надет на нем. Вы скажете что это совсем не одно и то же; но хитроумные Персы, из коих состоит большинство придворного штата, подведут вам такой рогатый силлогизм что по ихнему выйдет будто последнее совершенно тождественно с первым. Тут действует у них аргумент вот какого рода: положим, говорят они, еслибы на посла был надет халат, то сидел ли бы посол на некоторой части этого халата, и именно на изнаночной, подбитой мехом? А если сидел бы, то в данном случае посол садится как раз на то самое место меховой подкладки, которое пришлось бы под сиденьем еслибы халат был надет на нем. А если это так, то не все ли равно, будет ли халат действительно накинут ему на плечи, или же только положен надлежащим образом на кресло? Тут все дело в том, лишь бы был налицо факт сиденья на жалованном халате, чем, с одной стороны, щадится самолюбие посла, а с другой — удовлетворяется самолюбие эмира. А эмирские публичные глашатаи все равно возвестят потом народу на базарах что хазрет, волей Аллаха, тогда-то принял милостиво русских послов и отпустил их с почетными халатами и другими дарами. Народ и будет знать что почетные халаты пожалованы, а это все что нужно. [21]

По окончании визита к Остана-кулю, некто из нашего посольства между прочим сделал очень меткую характеристику этого человека: — «Знаете ли, сказал он, — я замечаю что все царедворцы, где бы то ни было, в сущности решительно одинаковы. Посмотрите вы на этого перваначи: — важный, добродушно-простой, приветливый, но в сущности равнодушный ко всему на свете, кроме самого себя и своего государя, которому, очевидно, очень предан. У него даже такие же точно манеры, как и у наших царедворцев: простые, ленивые, но изящные и всегда исполненные чувства собственного достоинства.

Возвращались мы от перваначи уже не чрез ташкери, а чрез один из боковых дворов замка, так называемый «пушкарный», где стоят шесть или восемь полевых орудий старой конструкции с винградами и цампфами, на неуклюжих деревянных лафетах. Тела орудий покрыты ситцевыми чахлами, и вся батарея охраняется двумя часовыми из сарбазов.

Провод по улицам богато убранных лошадей от дворца до посольского дома доставил новую «томашу» для базарной и уличной публики, которая, в ожидании их появления, стояла повсюду толпами. Но что замечательно, — толпы эти повсюду отличались своею, так сказать, солидностию, своим в высшей степени степенным поведением: не только давки, но и ни малейшей суеты, ни гама, ни крика, ни ругани между собою (не то что европейская толпа!). Исключение составляли только мальчишки, бежавшие рядом с лошадьми; но мальчишки в этом отношении повсюду и всегда совершенно одинаковы.

Вечером у нас дома тоже была томаша. Рахмет-Улла распорядился устройством во внутреннем нашем дворе театральной сцены, для чего терраса была устлана кошмами, а рядом с нею раскинута цветная палатка, от которой до домовой стены протянули завесу и весь дворик иллюминовали разноцветными бумажными и стекольчатыми фонарями. Музыка состояла из трех бубнов (дайра), на которых очень искусно действовали ладонями и пальцами три певца, акомпанируя таким образом своему пению. Народу на эту томашу, кроме своих, набралось пропасть и с окрестных дворов, так что сидеть всей этой публике [22] приходилось чуть не на плечах друг у друга. Но опять-таки замечательно что даже и в такой тесноте среди зрителей не происходило ни споров, ни суеты. Решительно, солидность составляет самую характеристическую сторону азиятской толпы. Представление состояло из двух отделений. В первом — разные штуки клоунов в перемежку с пением и плясками «батчей» — мальчиков от десяти до четырнадцатилетнего возраста, из коих некоторые были одеты в женские костюмы; а во втором — театр марионеток, в роде наших «петрушек». Все эти клоуны, по местному «маскарабазы» или «машкарабазы», равно как и батчи, и певцы-бубенщики (дайранчи или дангарачи), и марионетчики принадлежат к составу придворной увеселительной труппы, во главе которой, в качестве главного обучателя и директора, состоит какой-то русский заезжий акробат и канатный плясун, приглашенный на эту должность его высокостепенством и обучающий теперь избранных эмиром мальчишек всем акробатическим фокусам, до хождения по канату включительно. И говорят что эмир не один пользуется удовольствием подобных зрелищ, но что нередко, и в особенности в праздничные дни, он отправляет часть своей труппы на базарный чар-су ⁷⁸, под сводами коего батчи и маскарабазы дают в послеобеденное время бесплатные представления народу.

Собравшаяся у нас публика много смеялась остротам закулисного режиссера, который, дергая за ниточки своих кукол, подавал за них и надлежащие реплики с соответственною переменою голоса, а подручным ему в этих разговорах, равно как и в самом представлении, служил один из маскарабазов. Но не зная языка, не могу сказать, в чем именно заключалась главная соль этих диалогов, только, видимо, дело тут было далеко не без наивно-цинической скабрезности. Немало смеху возбуждали также шутовские и не менее наивно-циничные ломанья, гримасы и разные проделки двух клоунов. Но смотреть на все это [23] мы могли только «понемножку», урывками и как бы мимоходом, ибо, по здешним понятиям, таким «важным людям» не подобает показывать много внимания к «таким пустякам», которыми могут увлекаться только базарные простолюдины да уличные «малайки». А потому более подробное ознакомление с развлечениями и зрелищами этого рода, равно как и их описание, пришлось отложить до другого, более удобного случая.

1 января 1883 года.

В ночь я почувствовал себя дурно: проявились жар и простудная потягота во всем теле, и хотя доктор тотчас же дал мне прием хины в десять гран, тем не менее жар и обнаружившееся воспаление зева продолжались целые сутки. В конце концов благодетельно подействовало питье из гранатного сока: не прошло и двадцати минут после первой выпитой мною чашки, как жар словно рукой сняло, а чрез час я почувствовал уже и аппетит, и позыв на куренье табаку. По опытному замечанию бухарских врачей-эмпириков, гранатный сок действует наилучшим образом против всякого внутреннего жара и вообще горячешного состояния. Я имел случай испытать его действие на собственном опыте, а потому и позволяю себе рекомендовать нашим врачам это благодетельное средство. Сок на половину разбавляют прокипяченою остывшею водой, подмешивают немного сахару и дают больному в размере чайной чашки или обыкновенного стакана.

В два часа пополудни наше посольство со вчерашнею помпой отправилось с визитом к сыну эмира (имени не помню), временно находящемуся при особе своего родителя, но я, по болезни, не мог принять участия в этом посещении.

Вечером, лежа в постели лицом к стене, я заметил что по ней как раз против изголовья что-то ползет. Я взял с табурета свечу и увидел препротивного большого скорпиона грязно-желтого цвета с зеленоватым отливом подобно цвету гнойно-нарывчатого пузыря. Случившийся тут же сожитель мой, доктор Эрн тотчас прижал его к месту случайно попавшею под руку бритвенною точилкой, в которую тщетно пыталось гадкое животное несколько раз ударять своим хвостом, а я в то же время [24] произвел над ним при помощи перочинного ножа весьма существенную операцию отъятия ядоносного снаряда, находящегося в последнем суставе хвоста, и затем «гуляйте где благоугодно!»

Нечего сказать, очень приятно жить в горнице, которая хотя и обита московским ситцем, но все же мрачностию своей напоминает скорее могильный склеп или древнюю катакомбу, и где чрез каждые полчаса удушливый чадный жар от плохо устроенной и быстро выгорающей переносной печки сменяется зимним холодом, проникающим в дверные щели и узенькие маленькие окна, защищенные вместо стекол все тем же ситцем, и где, в довершение всех этих удобств, гуляют по стенам скорпионы.

2 января.

Утром князь Витгенштейн открыл переговоры с токсабою о том каким бы образом склонить эмира к устройству в Бухарских пределах телеграфной линии между Катты-Курганом ⁷⁹ и Бухарой, на бухарские средства. Переговоры эти происходили «при закрытых дверях» и без участия нашего присяжного переводчика майора Байтокова, обязанность коего почему-то исполнял частный ординарец князя. Токсаба, как узнали мы потом, отвечал уклончиво, и видимо не желая продолжать переговоры по этому делу, заявил прямо что если эмиру будет предъявлено насчет сего предмета формальное повеление Русского Императора, то конечно ему не останется ничего как только подчиниться беспрекословно Высочайшей воле.

В два часа дня посольство в полном составе, по желанию эмира, сделало визит Рахмет-куль, датхе, беку Бальджуанскому, с повторением вчерашней помпы относительно конвоя и порядка следования.

Рахмет-куль, если взглянуть снаружи, то есть с улицы, живет вовсе неказисто, так что дом его ни чем не отличается от массы обыкновенных сартовских построек; за то внутри его сейчас же сказываются довольство и порядок: двор тщательно усыпан песком, и на нем, по пути нашего следования от ворот к приемной комнате, [25] настлана дорожка из аккуратно обрезанного камыша. Часть стен переднего двора убрана раскидными полами пестро-узорчатых палаток, словно обоями, а небольшая приемная комната устлана роскошными коврами; ее стены и мавританские ниши аккуратно и тщательно облицованы алебастровым цементом и потолок изящно расписав в иранском вкусе. Сам Рахмет-куль, мущина лет за пятьдесят, отличается внушительно сановитою рослою фигурой, симпатично умным выражением спокойного лица и такими же лениво плавными манерами как у Остана-куля перваначи.

Видно по всему, и даже по тому как был сервирован достархан в приемной комнате, что Рахмет-куль человек со вкусом, с чувством изящного в душе и понимает достоинство хорошего стола. Вообще, насколько было можно заметить, он, кажись, немножко то что называется gourmand. Так, например, лакомства достархана были у него более тонки и изысканы чем подававшиеся нам где-либо доселе, а за завтраком подали превосходно приготовленные и на вкус очень нежные мелкие пельмени, не более как в ноготь величиной каждая; затем для желающих ленивые щи и чисто отцеженный куриный бульйон в корниловских фарфоровых чашках, потом паровой плов по-персидски и жаркое из горных куропаток, о которых бек заявил что он были привезены сюда из Бальджуана живыми, целым птичником, и частию поднесены им, в виде лакомого гостинца, эмиру, а частию оставлены для собственного употребления. Рахмет-куль отведывал от каждого блюда понемножку, небольшой кусочек или маленькую щепотку, следуя в такой скромной умеренности чисто восточным требованиям хорошего тона; но по тому как смаковались им эти кусочки, видно было что он доставляет себе их тонким вкусом истинное гастрономическое наслаждение. Затем, наконец, и чай у него нам подали как должно, в меру крепкий, то есть крепкий по-русски, а не перестоенный и мутный, что тоже величайшая здесь редкость. Очевидно что вода для чая была у него предварительно пропущена чрез фильтр. Застольный разговор тоже впервые не вертелся здесь исключительно на расспросах о взаимном здоровье да на уверениях во взаимной дружбе Бухары и России, хотя, конечно, некоторая [26] прилично умеренная дань была отдана и этой, так сказать, казенно-этикетной теме. Но за то Рахмет-куль рассказывал очень интересные вещи о характере высоких гор в которых залегает его бекство, об их растительности, о способах зимнего по ним хождения с помощью особого рода настежных на обувь острошипных подков, о горных охотах на барсов, маралов и яков, вообще о породах местных горных четвероногих и птиц, между коими в особенности замечательны куропатки, каких мы имели случай только что отведать, и дикие горные индейки, по отзыву бека, тоже превкусные и прекрасивые птицы. Наконец дошло дело до обмена подарков, и когда подвели нам маленьких, но красивых и крепких лошадок под богатыми попонами, то Рахмет-куль заявил что это тоже специально горные лошади бальджуанской породы, нарочно им самим выбранные и приведенные из Бальджуана, по распоряжению высокостепенного эмира, в дар давно ожидавшемуся русскому посольству. И действительно, по ближайшем рассмотрении и испытании, оказалось что это все лошади превосходных качеств и что при движении по горным кручам они устойчивы, цепки и легки как козы.

Мы расстались с Рахмет-кулем, унося наилучшее впечатление о его симпатичной личности.

3 января.

Сегодня предстоял визит к Мегмет-Мурад-бию, беку Дарвазскому, но князь, чувствуя себя не совсем здоровым, отложил его до завтра.

После завтрака мы с доктором и майором Байтоковым, в предшествии эсаул-баши и в сопровождении двух казаков, отправились верхом, ради прогулки, на местный базар. Торговая часть находится в центре города, начинаясь с площади, на которой стоит главная городская мечеть, до площади окружающей дворец эмира. Ряды, прилегающие к последней, все крыты сплошь матами (чии) и ценовками (бардан), наброшенными на жерди и балки, перекинутые с кровли на кровлю поперек улицы. Это своего рода пассажи в восточном вкусе. Те же ряды что ближе к городской площади, по большей части открыты, то есть представляют не пассаж, а просто обыкновенную улицу наполненную [27] непрерывным рядом лавок и лавчонок. Здесь, между чайными и съестными лавками, окружающими городскую площадь, в изобилии выставлены на продажу овощи, фрукты свежие и сушеные, вяленая рыба, воловье и баранье мясо в тушах и разная птица, преимущественно куры, пшеница, рис, джугара, кунжутное семя и масло, прессованные выжимки льняного семени, употребляемые в корм верблюдам, хлебные лепешки, всевозможные восточные сласти, баранье сало, сальные свечи и местные гончарные изделия с лазоревою, зеленою и коричневою поливой: тут вы найдете разнообразные кувшины, миски, чашки, тарелки и большие корчаги. Тут же продается и местный табак в крошеном и тертом виде — первый для чилимов, второй для держания во рту, что здесь в большом употреблении. Затем, уже собственно в рядах, выставлены кожи и сафьяны, ковры и паласы, яркие стеганые на вате одеяла из ситцу и адрясу и подушки, бухарский хлопок в тюках, бухарский шелк в мотках, крашеный и сырец, бухарские материи: шелковые шаин, атлас и канаус и полушелковые адряс и бикасаб, бумажная мата и московские ситцы, кумачи, коленкоры, кисея и бумазея, ковровые и головные платки, шарфы и шали с пестрыми разводами, специально потрафленные на азиятский вкус, русские сукна, бархат, парчи, атлас и тафта, русский сахар в маленьких головках и в леденце, вяземские пряники и коврижки, ландринские карамели и пастила в жестянках и лубках, русские стеариновые свечи и мыло, оконные стекла, зеркала, русское полосовое железо, свинец и медные изделия, между которыми не последнюю роль играют разной величины самовары; большие и малые русские сундуки и шкатулки с металлическою оковкой, русские пеньковые веревки и бичевки, русский фарфор и фаянс, преимущественно в виде чайников и полоскательных чашек, и русское стекло в виде графинов, стаканов, банок и т. п.

Сравнительно с ташкентским шаарский базар очень не велик. В числе его лучших туземных произведений надо отметить, во-первых, все предметы верхового конского снаряжения: узбекские седла, инкрустированные костью и узорчато расписанные лаковыми красками по золотому фону, а в особенности крытые замшей и расшитые по ней разноцветными шелками войлочные подседельники, попонки [28] и чепрачки; во-вторых, сапожное дело: все эти ичики (мягкие сапоги), калоши и обыкновенные сапога с длинными голенищами шьются здесь превосходно и очень красиво на бухарский и на русский образец; в-третьих, медно-чеканное дело: кумганы, умывальники, блюда и подносы, чилимы, чайники и тому подобные изделия здешних мастеров отличаются изяществом стиля и тонкостью чеканки.

Что же касается английских изделий, то это преимущественно стальные, в виде ножей, топоров, серпов, лопат, кос и столярных инструментов, отчасти суконный и бумажно-мануфактурный товар, отчасти кисея. Сюда же можно отнести, пожалуй, парчу индийского производства и кашмирские шали, с которыми, впрочем, очень успешно конкуррируют шали русского изделия превосходной доброты совершенно кашмирского рисунка, сравнительно очень дешевые и изящные, каких я, к удивлению моему, никогда нигде не встречал в России, а тут узнал лишь по русским фабричным клеймам. Но в массе рыночных товаров английские изделия пока еще, можно сказать, тонут в подавляющем количестве русских произведений. Русские товары идут сюда давно уже проторенным караванным путем от Оренбурга на Казалу и от Казалы двумя ветвями, из коих главнейшая на Ташкент и Самарканд, а другая на Хиву, которая также снабжает Бухару своим избытком русских произведений, причем хивинские купцы относительно бухарских играют роль посредников, вследствие чего и товар идущий из Хивы несколько дороже того что приходит по Казала-Самаркандскому пути непосредственно из России. Первый находит себе сбыт в северных и отчасти западных пределах бухарского ханства, а второй в южных и юго-восточных, которые по густоте населения, количеству городов и производительности почвы представляют несравненно более широкое поприще для нашего сбыта чем степные окраины северных и западных пределов. Английские же изделия проникают сюда тремя более или менее затруднительными путями, а именно: 1) из Индии чрез Афганистан (самый трудный путь); 2) из Персии чрез Герат и 3) из Закавказья чрез Персию же, благодаря вашему беспошлинному транзиту ⁸⁰. Но [29] туземцы пока еще оказывают почему-то предпочтение русскому товару и вообще в них замечается как-то более веры во все русское, да и на ихний вкус оно более потрафляет. И это служит причиной что русские товары, чрез посредство бухарских и персидских купцов, проникают далеко южнее предполагаемых нами границ, на рынки Афганистана и в северо-западные пределы Индии.

4 января.

Как отклонил токсаба третьего дня разговор на счет телеграфа, так с тех пор больше и не появляется. Сегодня утром по-вчерашнему прибыли в посольство двое мурз юз-баши ⁸¹ с извинением что Рахмет-Улла токсаба опять де не может быть у нас по причине очень важных дел, требующих от него усиленных занятий, а что вместо него они двое останутся пока при нас приставами. Если токсаба не отвиливает таким способом от возобновления дальнейших разговоров относительно телеграфа, то можно предполагать что над ним стряслась какая-либо беда, в роде ханской опалы. Но в чем тут дело, от нас, очевидно, скрывают.

Сегодня был сделан посольством визит Мегмед-Мурад-бию, беку Дарвазскому. Говорить о характере этого визита, значит буквально повторять то что уже сказано по отношению к нашим прежним визитам. Мегмед-Мурад человек еще молодой, на вид лет тридцати двух-трех, не более. Лицо умное и приятное, манеры человека порядочного тона, по-азиятски, разумеется, то есть заключающие в себе уменье соединять с естественною простотой естественное чувство самоуважения и некоторую степенную сановитость. Его домашняя обстановка проще чем у бека «Бальджуанского, но это и не мудрено: Мегмед-Мурат здесь наезжий временный гость, и потому нанял себе дом какой попался чтобы не выбирать долго; а так как он к тому же и недавно еще назначен на бекство, то и не успел пока приобрести собственного дома в Шааре. Горные [30] беки наезжают сюда только раз в год, обыкновенно осенью, месяца на два, пригоняя свои приезды так чтоб они совпадали со временем пребывания в Шахрисебсе эмира. Здесь они представляют его высокостепенству собранные годовые подати и годовые отчеты по управлению своими бекствами, равно как и записки о нуждах, потребностях и общем состоянии вверенного им населения.

При этом визите вашем вместо токсабы присутствовали оба мурзы юз-баши, наши приставы. Кушанья за завтраком были столь же изысканно хороши, как и у бека Бальджуанского, видно даже что приготовляла их одна и та же умелая рука и вероятно бек Дарвазский позаимствовался на этот случай поваром у своего товарища, гастронома.

Одна не безынтересная особенность: я заметил что каждый раз как только посольство выезжает куда-либо с официальным визитом, тотчас же несколько местных, приставленных к нам джигитов, забирают в охапку все находящиеся у нас венские стулья и табуреты и взапуски перегоняя друг друга пеше и конно спешат в тот дом куда предстоит нам ехать, чтобы предупредить там наше прибытие. И вот когда мы входим, стулья и табуреты уже стоят в надлежащем порядке вокруг достархана. При возвращении посольства домой повторяется та же история, так что когда мы переступаем свой порог, стулья и табуреты опять уже стоят на местах совершенно в том же порядке как и до нашего выезда, словно бы их и не трогали. И таким образом эта мебель путешествует с нами от самой русской границы, начиная с первого привала.

5 января.

Утром явились оба мурзы, и на вопрос о токсабе отвечали что все еще занят важными делами, так как ему поручена де экстренная ревизия чего-то. Но кажется все это вздор, а дело в том, если только верны сведения доставленные нам негласным путем, что токсаба по поводу каких-то писем подвергся гневу эмира, и ему повелено отнюдь не показываться более ни при дворе, ни в посольстве. Но можно подозревать что и это неправда, а вернее всего кажись, будет предположение что ему просто не велено показываться к нам, пока советники эмира не придумают [31] сообща чего-нибудь подходящего (в увертливом, разумеется, смысле) в ответ на предложение касательно телеграфа.

Сегодня, между прочим, наши мурзы юз-баши привели покупщиков на подарочные вещи, в которых будто бы сильно нуждаются здешние сановники и даже сам эмир, по неимению в запасе на Шаарском базаре подходящих вещей для подарков, а в особенности халатов. Юз-баши еще вчера обратились к частному ординарцу князя с деликатным подходцем что для чего, мол, это посольство медлит продажей полученных подарков. И когда тот заявил им что ни князь, ни вообще кто-либо из посольства, сколько ему известно, продавать дареных вещей вовсе не предполагают, то юз-баши высказали по поводу сего большое сожаление, так как это де ставит многих сановников в крайне затруднительное положение по невозможности достать в Шааре приличные подарки.

— Вы сами видели, добавили они в подтверждение своих слов: — для того чтоб иметь возможность сегодня у бека Дарвазского подвести князю порядочную лошадь, мы должны были обратиться к нам же и от нас позаимствоваться уздечкой и попоной. Вообще, пояснили они: — у нас принято что лицо получившее подарки от эмира обыкновенно оставляет себе на память какую-нибудь одну вещь, какая наиболее понравится, а все остальные сбывает немедленно.

Когда князю доложили об этом, то, разумеется, не желая ставить наших гостеприимных хозяев в затруднительное положение, он поручил своему ординарцу и майору Байтокову передать мурзам что, не зная о существовании у них такого обычая, мы, напротив, полагали что, пустив вещи в продажу, показали бы тем как бы некоторое пренебрежение к их значению в смысле подарков от такого высокостепенного лица, но что если это нужно, то пусть юз-баши присылают добросовестных ценовщиков и покупщиков. И вот сегодня те и другие явились вместе с мурзами. Аслан-бек при Байтокове стал им показывать для предварительной оценки подарки полученные князем. Но покупщики сразу стали предлагать за превосходнейшие вещи такие несообразно низкие цены что надувательство сказалось тут слишком ясно, а потому и продажа не могла состояться, тем более что покупщики эти, по сведениям нашего караван-баши, оказались просто базарными [32] маклаками-перекупщиками. Подозревая что они хотят воспользоваться временным затруднением казны для того чтобы, купив за ни что, перепродать ей эти вещи втридорога, и к тому же сомневаясь точно ли существует такой «этикет» чтобы на месте и сейчас же продавать эмирские подарки, и не есть ли это просто выдумка или уловка со стороны наших приставов, возможных участников в деле гешефта, чтобы побудить нас спустить поскорее наши вещи за что ни попало, — Аслан-бек поблагодарил обоих мурз юз-башей за их любезные хлопоты, а перекупщикам отказал в какой бы то ни было сделке, объяснив что посольство не может допустить чтобы вещи подаренные эмиром пошли гулять по рукам базарных покупателей.

Нынешний день посвятил я осмотру исторических достопримечательностей города и начал с могилы Хазряти-Шейх, над которою еще уцелел тамбур упавшего купола, опоясанный вязью куфических надписей из поливчатых изразцов. При гробе находится мечеть и медрессе в память святого. Но во внутрь мавзолея меня почему-то не пустили, придумав наскоро отговорку что настоятель ушел де из дому и ключ унес с собою, а потому о внутреннем расположении и украшениях мавзолея и могилы святого сказать ничего не могу. Судя же по внешности полуразвалившегося и запущенного здания, думаю что и внутренность его находится не в лучшем состоянии.

От Хазряти-Шейха проехал я с караул-баши к Ак-Сараю, развалинам знаменитого дворца Тимурленга. Вышиной эти развалины будут сажен до двенадцати, и как снаружи, так и со внутренней стороны покрыты мозаичными узорами и куфическими надписями из разноцветных поливчатых изразцов. Одна из этих надписей гласит что «царь есть тень Божия на земле», другие представляют изречения в подобном же роде.

Ак-Сарай (белый дворец) был начат постройкой в 781 (1379) году геджры по поводу следующего обстоятельства:

Предприняв четверную войну против Харезма (нынешней Хивы), Тимур получил от харезмийского владетеля Юсуф-Суфи письмо, в котором тот писал ему что долго ли мир будет терпеть муку и бедствия из-за самолюбия двух человек и что ради блага страны и человечества, не лучше ли было бы этим двум просто выйти [33] друг против друга на поединок и тем порешить спор, чем подвергать обе армии кровопролитной битве. Тимур пришел в восторг от такого предложения и, не взирая на просьбы приближенных не рисковать своею драгоценною жизнью, первым явился на место поединка и громким голосом вызывал на бой противника. Но Юсуф-Суфи струсил и не выехал к нему, предпочтя в последнюю минуту решить дело общим сражением, в котором однако был разбит и вскоре умер, в 781 (1379) году в крепости Харезме, во время ее осады Тимуром. По взятии Харезма, победителю достались громадные сокровища, которые вместе с искусными ремесленниками и учеными он привез в свой родной город Кеш (ныне Шаар), где и велел построить Ак-Сарай в память об этой победе. Вамбери говорит ⁸² что в начале своей завоевательной карьеры Тимур был особенно расположен к Кешу и сделал его духовным центром средне-азиятского мира, почему этот город и получил титул «куббет уль ильм в’эль эдеб», то есть «купол науки и морали». Профессора знаменитых высших школ Харезма, Бухары и Ферганы должны были поселиться в его стенах, и Тимур имел намерение сделать его своею резиденцией, что, по мнению Вамбери, достаточно доказывается построением Ак-Сарая. Этот дворец, строившийся более двенадцати лет, был произведением исключительно персидских архитекторов, которые остались верны национальному стилю до того что на верху главного фронтона поместили герб «льва и солнца», украсив таким образом жилище туранского завоевателя эмблемой князей иранских ⁸³. Самую видную и великолепную часть этого [34] дворца, как и всех прочих зданий того времени, составлял портал или пиш-так ⁸⁴, высоко подымавшийся надо всем остальным зданием и завершавшийся полукуполом, остатки коего видны и в настоящее время. Пиш-так был снабжен фантастическими нишами и разделялся внутри на несколько этажей, имевших отдельные высокие покои, мозаично облицованные пестрыми изразцами, что отчасти сохранилось и поныне, а снаружи весь был покрыт мозаичными цветами и арабесками бирюзового, синего, золотого, желтого и других колеров. Такие изразцы выделывались в Кашине, почему и до сих пор еще носят название «каши». По описанию Вамбери, не знаю впрочем откуда заимствованному, во дворце находился целый ряд мозаичных покоев и женское отделение преизобиловало пышностью и великолепием, а пред обширною праздничною залой тянулся большой тенистый сад и между цветочными его грядами струились журча «милые ручейки», то есть по просту сказать арыки. Сад существует и теперь, только не пред, а позади большой праздничной залы (айна-мима-хана), которая впрочем построена уже в позднейшее время, и между его карагачами хотя и существуют очень старые, но возраст их во всяком случае едва ли достигает пяти столетий.

6 января.

В час дня визит к Кулябскому беку ⁸⁵. Это молодой человек лет около двадцати пяти, высокого роста и очень красивый собой: большие тихие глаза, матовый цвет лица [35] и прекрасная шелковисто-черная борода; одет очень просто, в обыкновенный адрясовый халат, на голове белая кисейная чалма, но отсутствие роскоши восполняется безукоризненною свежестью и чистотой всего его костюма. Говорит он только по-таджикски, и потому разговор во время визита шел при посредстве одного из наших приставов, который с таджикского переводил майору Байтокову на узбекский язык, а Байтоков уже передавал князю по-русски. Но на вопросы князя обращаемые к беку пристав по большей части отвечал самостоятельно, а бек скромно отмалчивался, да улыбался приятно. Так, между прочим, на замечание в виде комплимента что приятно, мол, видеть как ценит высокостепенный эмир личные достоинства и способности людей, если не затрудняется возводить на важный и ответственный пост бека человека столь молодых лет, мурза юз-баши поспешил от себя разъяснить что наш амфитрион попал в беки вовсе не по личным заслугам и способностям, а исключительно в силу прав своего происхождения, так как звание и должность бека в Кулябе всегда остаются наследственными в его роде. Он же, на вопрос о таджикском языке, сообщил что это в сущности тот же персидский язык, только вульгарный, грубый и сохранивший в себе более древние формы, давно уже вышедшие из употребления в нынешнем литературно-обработанном, изысканном языке, каким объясняются при дворе эмира и в ученых кругах, но все же язык этот, или, вернее сказать, куябское наречие, настолько близок к персидскому что когда эмиру приходится объясниться с беком, то он обращается к сему последнему по-персидски, а бек отвечает на куябском наречии, и оба превосходно понимают друг друга.

Чтобы не повторяться, не стану описывать нашего приема, угощения и обмена подарков; скажу только одно: бедные беки!.. Они принимают нас в силу особого приказанья эмира, не имея в том, сами по себе, ни малейшей надобности, и для этих приемов принуждены расходоваться на угощения и подарки, что в совокупности составляет сумму не маленькую. Воображаю, какими приятными эпитетами награждают они в душе все наше посольство!... И добро бы хоть наши ответные подарки вознаграждали их несколько за расходы, так и этого нет: ни один бек, по положению, [36] в имеет права оставить у себя полученные им от кого бы то ни было дары, а обязан полностию представить их в распоряжение эмира, который иногда возвращает их беку, а иногда оставляет себе, и последнее считается даже знаком особенной милости. Вообще, посещение его высокостепенством какого-либо бекства и беку, и обывателям в особенности далеко не дешево. Н. А. Маев ⁸⁶ рассказывает что сумма расходуемая беком на прием хазрета достигает 100.000 теньгов, что равняется 20.000 серебряных рублей. В день приезда эмира в город бек подносит ему подарок, состоящий из одной кровной лошади в драгоценном уборе и одного тюка (девятки) халатов, при отъезде — четырнадцать лошадей, четырнадцать тюков (по девяти штук в каждом) халатов и кожаный кошель (тартук) с теньгами от сорока до пятидесяти тысяч, то есть от восьми до десяти тысяч серебряных рублей. Кроме, того, пока эмир гостит в бекстве, ему ежедневно подается достархан изо ста пятидесяти блюд и лакомств, которые он раздает своим приближенным, состоящим тоже на кормах у бека, а те ежедневно перепродают все эти подачки местным торговцам, обязанным volens nolens покупать их у дворских челядинцев по базарным справочным ценам. Да надо заметить что, кроме придворного штата, эмира всегда сопровождает в его путешествиях и разъездах по краю еще почетный конвой состоящий из сотни «кул-батчей» ⁸⁷ и нескольких баталионов сарбазов, которые точно также кормятся на счет бека. А так как дневной маршрут «высокого гостя» в редких случаях превышает полтора или два таша (12-16 верст), то пребывание его в пределах того или другого бекства, даже самое краткосрочное, все-таки выходит довольно продолжительным. Посчитать все эти расходы — в общем итоге набежит весьма и весьма почтенная сумма, за которую, конечно, приходится расплачиваться [37] не столько беку, ибо бек все-таки наверстает свое потом не мытьем, так катаньем, сколько торговому и земледельческому классам местного населения. Вот почему просто совестно становится принимать от беков все эти подарки: а не принять невозможно в силу коренного, извечного обычая, ибо это значило бы нанести не только их самолюбию, но и самому эмиру величайшее оскорбление.

Токсаба все еще не показывается.

От спертого воздуха, недостаточности света и наконец от копоти и едкого дыма выбиваемого ветром из железной печки в вашей комнате, доктор и я начинаем страдать глазами: веки воспалены и слегка припухли, глаза слезятся и гноятся, ощущается в них резь и зуд, словом, все признаки начинающегося воспаления. На дворе уже скоро сутки как идет дождь смешанный со снегом. Слякоть невообразимая.

Вечером, где-то по соседству, была томаша. Очень долго играли на сурнах и бубнах, а потом маскарабазы стали подражать собачьему лаю и реву ишаков (такой род комических представлений здесь в большой моде), и производили это столь долго и с таким совершенством что переполошили наконец в околотке всех собак и ослов, которые ревностно присоединились к концерту клоунов и долго потом не могли успокоиться.

7 января.

В восемь часов утра термометр Реомюра показывал —9°, а к полудню мороз полегчал и ртуть поднялась до —7 1/2°. Снегу навалило за ночь целые массы, так что на узких улицах образовались непроходимые сугробы.

Ниши юз-баши, обыкновенно являвшиеся к девяти часам утра узнать от имени эмира о здоровье и желаниях посольства, сегодня не явились. Такой знак невнимания несколько озадачил было князя, но вскоре оказалось что нынче по случаю пятницы ⁸⁸ происходил торжественный выезд эмира в городскую мечеть к большому богослужению (намаз джума), где должны были будто бы обязательно присутствовать и наши приставы, которые поэтому явились к нам позднее и то лишь после того как за ними послали по делу. Еще до их прибытия вернулся из [38] Самарканда наш гонец и привез ответную депешу главного начальника Туркестанского края относительно телеграфного дела, где говорится что для окончательных переговоров по сему делу будет в последствии прислан особо чиновник по дипломатической части, о чем де своевременно было заявлено токсабе еще в Ташкенте. «Обязанность посла, говорится далее в депеше, только предупредить об этом эмира и заручиться согласием». Таким образом эта депеша не только разъясняет, но отчасти и изменяет сущность открытых было переговоров.

8 января.

Еще вчера, послав за юз-башами, князь объявил им что получил от генерал-губернатора депешу, по которой ему надлежит в скорейшем времени объясниться с самим эмиром. Юз-баши доложили об этом кому следовало и сегодня утром явились сказать князю что эмир готов принять посольство сегодня же, после вечернего намаза, для чего и поручено им, юз-башам, пригласить нас пожаловать во дворец в 4 1/2 часа пополудни.

Мы нарядились вместе с конвоем в полную парадную форму (казаки, впрочем, были в шинелях) и к четырем часам были уже в полной готовности ехать. В это время явились юз-баши, сопровождая новое лицо одетое в форменный парадный халат из мелкотравчатой индийской парчи. Оказалось что это тот самый Дурбин-инак с которым мы уже познакомились при первом представлении эмиру. Он бывший главный казначей эмира, остающийся и поныне не без влияния на финансовые дела ханства, а в настоящее время в качестве «шигаула» (обер-церемониймейстера) пользуется положением одного из самых приближенных лиц к эмиру. Это уже пожидой человек лет за пятьдесят, но очень еще бодрый, среднего роста, несколько худощавый, с явно-выкрашенною в темно-каштановый цвет окладистою бородой. Тип лица иранский; большие умные, живые глаза, выражение физиономии кроткое, но не без того что называется «себе на уме»; улыбка тихая, сладковатая; манеры, очень живые от природы, он не без успеха старается сделать плавными и сдержанными. Вообще мы замечаем что многим «Европейцам» стоило бы позаимствоваться манерами и уменьем держать себя у этих soi-disant, «дикарей-Азиятов». [39]

Юз-баши объяснили что его высокостепенство нарочно прислал самого близкого к своей особе человека чтобы с почетом сопровождать нас на сегодняшнюю аудиенцию. Мы, в лице князя, конечно отвечали что вполне ценим столь высокое к нам внимание.

Ровно в половине пятого часа посольство тронулось со двора своим обычно-церемониальным порядком. День был ясный, солнечный, но мороз доходил до —18° R. Хорошо еще что не было ветра. На нынешний раз мы заметили во встречном церемониале некоторые оттенки, каких в прошлый не было. Так у ворот цитадели, против почетного караула, стояли два знаменосца, имея по бокам себя ассистентами двух пянджа-башей ⁸⁹ и двух офицеров с обнаженными саблями, а на вышке боковых ворот ведущих в пушкарный двор, куда мы теперь свернули по указанию ехавших впереди нас бухарских церемониймейстеров, сидели придворные музыканты и играли нам на сурнах, флейтах, торбанах и литаврах нечто очень чувствительное, — так по крайней мере надо полагать по протяжным заунывным звукам.

Перваначи Остана-куль встретил посольство за порогом своего внутреннего двора, у второго почетного караула, и проводил нас к себе в приемную комнату, где по обыкновению сервировав был достархан и стояли вокруг венские стулья и табуреты, в карьер перевезенные из нашей квартиры. — за угощением присутствовали: Остана-куль в качестве хозяина дома, Дурбин-инак, дярбан и удайчи, с которыми мы познакомились в прошлый раз, и оба наши пристава. Здесь, ради этикета, пришлось нам снять наши теплые шинели и остаться в одних мундирах, и хотя под мундирами у нас были надеты двойные фуфайки, однако восемнадцатиградусный мороз сильно давал себя чувствовать, тем более что в этих промерзлых насквозь парадных комнатах с ничем не защищенными окнами лютый холод ощущался гораздо сильнее чем на совершенно открытом воздухе. Благодетельный чай помог было несколько согреться, но увы! не надолго, и минут чрез десять после выпитого стакана стал пробирать нас такой «цыганский пот» что буквально зуб на зуб не [40] попадал от сильной дрожи. Заметив что все мы очень озябли, хозяин дома вместе с Дурбин-инаком (им-то хорошо — они были в меховых халатах) предложили нам надеть шинели. Благодетельные люди!.. Без этого любезного предложения мы рисковали бы схватить жесточайшую простуду.

Вскоре Дурбин-инак поднялся с места и сказал что идет к эмиру предупредить его высокостепенство о нашем прибытии. Отсутствие его продолжалось более получасу и наконец уже в сумерки возвратился он с торжественным заявлением что хазрет окончил свой вечерний намаз и ожидает к себе русское посольство.

Пришлось опять расстаться с теплыми шинелями и идти чрез несколько малых дворов по заледенелым, но не посыпанным песком и потому страшно скользким тропкам. Рискуя на каждом шагу сломать себе если не шею, то руку или ногу, мы, кое-как балансируя, благополучно минули наконец эти предательские тропки и чрез низенькую комнатку вышли на обширный парадный двор «иткери». Здесь ваше шествие продолжалось уже в такому порядке: впереди попарно — удайчи с жезлами, за ними — наши мурзы юз-баши, за мурзами — дярбан, за дярбаном — перваначи Остана-куль рядом с Дурбин-инаком, затем князь и члены посольства и наконец позади — несколько придворных чинов более мелких разрядов и несколько дворцовых служителей. Вообще мне показалось что на этот раз нас принимают гораздо параднее чем при первом представлении — быть может оттого что князь вчера дал почувствовать юз-башам некоторое недовольство по поводу недостаточной внимательности двора к посольству.

Некоторые покои дворца были освещены, в особенности зала «айна-мима-хана», где эмир принимал нас в прошлый раз и где теперь мы заметили множество зажженных свеч, отражавшихся в зеркалах настенных панелей.

Поднявшись на террасу, предшествовавшие нам чины, как и в тот раз, сугубо согнувшись наперед в знак глубокого почтения, расступились на обе стороны пред одною из растворенных дверей, — и мы, по пригласительному жесту Дурбин-инака, вошли в небольшую продолговатую комнату об одном стекольчатом окне, в глубине которой, в правом углу, восседал на троне его высокостепенство. Как [41] видно, трон этот, все равно что и наши венские стулья, свободно перетаскивается когда и куда понадобится. Последовали церемониальные рукопожатия в порядке постепенности наших чинов и осведомление о здоровье князя и о моем, причем эмир сказал что услышав о моей болезни, он очень сожалел, а потому тем более рад, видя меня теперь на ногах, и спросил хорошо ли я себя чувствую. Получив от меня удовлетворительный ответ с выражением благодарности за его любезное внимание; он еще раз выразил свое удовольствие тому что я здоров, и затем мы расселись по чинам, на креслах и скамьях поставленных вдоль левой от входа стены и покрытых малиновым бархатом.

— Вы желали меня видеть по поводу полученной вами вчера телеграммы генерал-губернатора, я готов вас выслушать, заявил эмир после краткого молчания. Выражение его лица почти невозможно было разглядеть, так как комната слабо освещалась только двумя стеариновыми свечами, поставленными на низеньких табуретках (сандал) в роде турецких «софра», в двух противуположных углах — одна в правом от входа, другая в левом в глубине комнаты. Да притом по комнате этой клубами ходил пар от дыхания шести человек, а в раскрытую настежь дверь валил со двора морозный воздух, так что вокруг нас просто туман стоял.

В ответ на приглашение высказаться, князь изложил эмиру сущность своего поручения и распространился, в меру необходимости, о взаимных пользах и выгодах от телеграфа, как для торговых, так и для дружественно-политических сношений Бухары с Россией.

Эмир выслушал все это не проронив ни одного слова, и пока князь говорил, а Байтоков переводил фразу за фразой, он сидел неподвижно склонив несколько на бок потупленную голову и сложив на животе руки. Когда же князь кончил, то Музаффар-Эддин, как бы собравшись с мыслями, весьма обстоятельно изложил нам свой взгляд на это дело приблизительно в следующих выражениях, причем майор Байтоков точно также переводил нам отдельно каждую его законченную фразу.

— Еще при покойном генерал-губернаторе неоднократно подымался вопрос об этом же самом предмете, начал [42] нам Музаффар-Эддин свою отповедь, — не только моим посланцам говорилось об этом в Ташкенте, во и ко мне присылались нарочно с этою целью послы от Русского правительства. К сожалению, и ныне я могу повторить только то что уже высказывал раньше. Неужели вы полагаете что я не понимаю всей пользы телеграфа, в особенности для торговых сношений? Разница очевидная: сноситься ли друг с другом в течение одного-двух часов, или в продолжение шести-семи суток, как идет это ныне. И я лично, и мои приближенные — все мы очень хорошо сознаем выгоды и удобства быстрых сношений, и не столько даже в политическом отношении, потому что покорить себе мое ханство, или оказать мне помощь против врагов вы всегда сможете и без телеграфа, как было и прежде. И так, не столько в политическом, говорю я, сколько в коммерческом отношении был бы телеграф нам с вами полезен. Купцы мои тоже отлично понимают эту выгоду. Но, к сожалению, мои подданные состоят не исключительно из одних купцов; напротив, купеческий класс людей у нас весьма невелик, большинство у нас вовсе не торговое, а земледельческое, и вы очень ошибетесь если будете думать что мне, как безусловному повелителю моего ханства, достаточно лишь приказать чтобы все тотчас же и было исполнено по моему слову. Положим, оно будет исполнено, я не спорю, но даже и в моем положении я все-таки необходимо должен сообразоваться со взглядами и убеждениями большинства. А на это большинство имеют громадное влияние, во-первых, сеиды и ходжи ⁹⁰, а потом всевозможные муллы, улемы и прочие подобные люди, смотрящие на каждое нововведение исключительно с религиозной точки зрения, и потому каждое нововведение заимствованное у Европы, для них уже глубоко противно: оно возмущает их [43] религиозное чувство. Народ ведь, вы знаете, в массе своей всегда темный народ, и надо очень много времени пока он наконец сознает пользу того или другого нововведения, пока воочию не убедится в ней на опыте. По своей темноте, народ конечно будет более верить тому что ему станут говорить его ходжи и муллы чем тому что скажу я моим повелением вопреки убеждению этих ходжей. Поэтому вы поймете что в моем положении, и именно ради сохранения его высоты и достоинства в глазах народа, я должен быть очень осторожен.

Эмир замолк было на минуту та задумался, но затем, быстро подняв голову, заговорил вдруг с заметным оживлением:

— Не мысль сопротивления вам руководит меня в моем отказе, нет, не думайте так!.. Какое тут сопротивление!.. Да и можем ли мы сопротивляться, если вы и теперь владеете из Самарканда водой наилучшей части моего ханства, моей столицы. Вам стоит запереть воду — и Бухара пропала. Если хотите, берите ее хоть сию минуту и тогда вводите все что вам угодно. Тогда во всем ваша полная воля. Забирайте Бухару, если вам это нужно, я даже и сопротивляться не ставу, куда мне!.. Я уже стар и немощен, мне не долго остается жить... Как-нибудь дотяну до смерти...

Эмир опять приостановился на минуту, после того как Байтоков перевел нам эти последние слова, и затем заговорил несколько медленнее, отчетливым тоном, как бы взвешивая и оттеняя значение каждого своего слова:

— Но если вы, говорил он, — по своим политическим расчетам находите нужным удержать меня на моем месте, то принимайте в соображение та мои мнения, тем более что они вовсе не следствие моей прихоти, а вытекают из крайней необходимости, преступить которую я не могу не пожертвовав достоинством своего положения в глазах народа. Это так, прошу вас верить. Вы говорите что для окончательного соглашения по этому делу будет прислан особо дипломатический чиновник. Это будет совершенно напрасно, потому что и ему я повторю то же самое что высказал вам. Мне было бы очень приятно доставить удовольствие генерал-губернатору, тем более что это, я понимаю, было бы угодно и моему высокому покровителю, [44] Белому Царю, но... к несчастию, я не могу дать на это дело согласия не возмутив своего народа, и потому, сколь ни неприятно, буду вынужден и впредь повторять все то же что говорю теперь и что неоднократно уже повторял и прежде.

Выражение лица эмира во время этой речи мы не могли рассмотреть, но за то, насколько можно было судить по выражению голоса, оно казалось дышащим полною искренностию и глубоким убеждением. Музаффар-Эддин говорил не без внутреннего волнения и видно было что ему очень тяжело высказать нам свой отказ; тем не менее сделал он это с твердостию и достоинством, хотя и в самой мягкой, деликатной форме.

Князь сказал ему на это что его поручение заключалось только в том чтобы предупредить высокостепенного эмира насчет желания генерал-губернатора, не входя в подробности дела по существу; что он свое поручение считает теперь законченным и о результате его в подробности сообщит генерал-губернатору; что же касается предполагаемого его высокостепенством намерения России «забрать Бухару», то он, князь, может вполне чистосердечно заверить его что такого намерения ни у кого в России нет и что нам забирать Бухару нет никакого расчета и ни малейшей выгоды; напротив, в видах нашей политики как можно больше и выше поддержать власть и значение эмира в глазах мусульманства, доказательство чему он может видеть хотя бы в милостивом принятии Его Величеством ордена Восходящей Звезды Бухары и в ответном пожаловании его высокостепенству ордена Св. Анны 1-й степени.

Эмир отвечал что он очень чувствует и высоко ценит милости и внимание к нему великого Белого Царя, которому он всегда преданнейший друг и союзник.

Но высказав это, Музаффар-Эддин как-то грустно поник головой и о чем-то глубоко раздумался. Мне показалось что в душе едва ли он верит искренности всех рассыпанных пред ним уверений и что, несмотря ни на что, сила рока, тяготеющая над Среднею Азией с севера, ясна пред его внутренними очами...

Бедный старик! Мне почему-то вдруг стало жаль его, этого захудалого потомка великого Чингисхана, покорителя [45] и владыки полувселенной ⁹¹. И невольно подумалось при этом что лет шестьсот назад, и даже менее, вероятно и наши московские великие князья так же точно раздумчиво грустно понурив голову сидели пред какими-нибудь высокомерными посланцами предков этого самого эмира, предъявлявшими и к ним какие-либо требования и домогательства не вполне согласуемые с достоинством этих князей в глазах народа Русского. Sic tempora mutantur!.. С течением веков политические роли переменились. И все-таки мне жалко этого бедного старика, так беспомощно поникшего головой...

Выйдя наконец из своей глубокой задумчивости, Музаффар-Эддин вдруг поднял голову и, как бы очнувшись, тоном любезного хозяина предложил нам перейти в теплую комнату погреться и развлечься.

Лучше и желательнее этого предложения в данную минуту ничего и быть не могло. Представьте себе только то что наша беседа, изложенная мною вкратце, длилась по крайней мере с час и что в маленькой приемной эмира было гораздо холоднее чем у перваначи. Там хоть сколько-нибудь согревали комнату поставленные около нас жаровни с пылающими угольями (мангалы) и хотя от этого мы рисковали угореть (а некоторые и угорели-таки), но за то сколько-нибудь чувствовали тепло; здесь же не было никаких теплотворных приспособлений, а между тем студеный ветерок, порой врывавшийся к нам в раскрытую дверь, приносил такой жестокий холод что пребывание в этой комнате обратилось для нас в чистейшую пытку. Поэтому можете представить себе как все мы в глубине души обрадовались предложению эмира и конечно тотчас же поспешили им воспользоваться.

Откланявшись, едва переступили мы порог, как нас встретил Дурбин-инак и проводил в большую зеркальную залу. Все время пока длился наш разговор с эмиром, этот царедворец, один изо всей сопровождавшей нас придворной компании, оставался с наружной стороны у дверей приемной, как бы охраняя вход в нее, и не [46] изменял своей глубокопочтительной согбенной позы, подобающей в близком присутствии хазрета. Он разумеется слушал и слышал весь разговор, но делал это так, как будто вовсе не слушает, а только все больше и больше преисполняется внутренним благоговением к своему владыке.

Зеркальная зала показалась мне теперь более эффектною чем при дневном освещении. Посредине ее был накрыт большой широкий стол на низеньких ножках, красиво уставленный множеством всевозможных лакомств и бронзовых шандалов с зажженными свечами, а по обе стороны от входа, вдоль боковых стен во всю длину их, стояли трехъярусные горки тесно уставленные еще большим количеством всевозможных канделябров и даже бра, простых и парных шандалов и разнообразнейших подсвечников, от старинных бронз рококо и египетского стиля до новейших произведений Кумберга, Шталя и Шопена. Это была в своем роде целая выставка бронз, где высоко изящные художественные произведения мешались как попало с рыночными изделиями, в которых недостаток вкуса восполнялся избытком блеска. Но в общем все это, переполненное горящими свечами, производило очень блестящий эффект, в особенности благодаря сплошному ряду стенных зеркал, где вся эта иллюминация отражалась целыми мириадами огненных клубков и букетов, вереницами искристых гирлянд и мигающих звездочек, и так как зеркала обрамляли собою сплошь все четыре стены, то отражения огней продолжались в бесконечность. Около горок все похаживал какой-то белобородый, почтенный старик, держа в руках на жестяном лоточке свечные щипцы, давно уже вышедшие из употребления в России с распространением стеариновых свеч, но которые очень хорошо еще помнят наши бабушки и матери. Дело в том что иллюминация эта более чем на половину состояла из сальных свеч, которые быстро нагорали и оплывали, заливая потоками сала великолепнейшие бронзы канделябров и Шандалов, и обязанность почтенного чалмоносного старца состояла в том чтобы с помощью щипцов снимать свечной нагар. В этой специальности и заключается вся его придворная штатная должность, функции которой однако не [47] распространяются повидимому на содержание в чистоте и порядке самых подсвечников, ибо многие из этих прекрасных бронз от долговременного засаления уже покрылись ярью.

Четыре большие металлические жаровни стояли на полу по сторонам достарханного стола, распространяя приятное тепло и аромат от посыпаемого на уголья древесного желтого порошка «сумбуль», аромат очень своеобразный, но приятный, хотя и действующий на нервы несколько одуряющим образом. Впрочем, последнее быть может скорее надо приписать углям чем сумбулю.

За достарханом присутствовали Османа-куль перваначи, Дурбин-инак, дярбан, двое адъютантов эмира, двое удайчи с жезлами, оба наши мурзы юз-баши и Джаллал-Эддин, толмач эмира, из русских Татар, служивший некогда переводчиком у генерала Абрамова, а потом у самаркандского уездного начальника, майора Арендаренко. Теперь, перейдя на службу к эмиру, он носит чин мирахура и парчовый халат надетый поверх русской поддевки. Лицо у этого парня смышленое, выразительное, но Бог его знает почему — весь он со всеми своими ухваткой и ужимками ужасно напоминает рутинный тип всероссийского нигилиста трактирного пошиба, сколь это ни странно казалось бы. С разбитною развязностью в роде московских половых или маркеров подошел он к князю Витгенштейну и первый, протянув руку, отрекомендовался ему по-русски, но в тоне и манере его проглядывало желание дать нам почувствовать что теперь ему сам черт не брат и в сущности на все наплевать, потому что и сам он нынче большая особа. Совершив развязное рукожатие последовательно всем членам посольства, Джеллал-Эддин однако же вслед за тем весьма скромно уселся, весь как-то съежась и сконфузясь, на самом краю стола, «на последнем месте». Такая неожиданная метаморфоза произошла в нем сразу, вдруг, после того как перваначи, найдя вероятно его прыть совсем неуместною, строго посмотрел на него довольно продолжительным и пристальным взглядом, дескать «потише, любезный, потише! Знай свое место!»

Впрочем и то сказать: как тут «знать свое место», когда при дворе эмира Бухарского, как нигде уже кажись в настоящее время, слепая фортуна выкидывает иногда самые неожиданные, невероятные штуки. Здесь все [48] зависит от благосклонной или немилостивой прихоти, от минутного каприза его высокостепенства. Сегодня он может приблизить к себе первого встречного арбакеша ⁹² с улицы, безо всяких со стороны того заслуг и прав, а только в силу своего личного каприза, и степень этой приближенности, понятно, дает попавшему в милость арбакешу право «задирать нос» пред старейшими и достойнейшими, заслуженными лицами. Но приблизив к себе человека сегодня, хазрету ровно ничего не значит завтра же отправить его сразу на виселицу или под нож палача, который сейчас же и зарежет его как барана. И такой финал может последовать безо всякой вины, без малейшего даже повода со стороны казнимого, точно так же как безо всяких прав и заслуг могло бы вчера состояться его возвышение. Есть, говорят, у хазрета один условный косой взгляд исподлобья, и горе тому человеку на которого падет этот «скромный» взгляд его высокостепенства!.. Ничего хазрет не скажет, ни единым звуком не обмолвится, только посмотрит, и одним этим взглядом судьба человека решена бесповоротно: завтра же утром (а коли не поздно, то и сейчас) палач поволочет его на веревке накинутой на шею чрез весь город к базарной площади, обыкновенно служащей местом публичных казней, и осужденный, во время этого шествия, обязательно должен будет громогласно, во всеуслышание, прославлять и превозносить высокую мудрость и неумытную справедливость хазрета, которая де таким убедительным и наилучшим образом имеет сейчас вот проявиться надо мной самим, еще столь милостиво осужденным. Был, говорят, у эмира топчи-баши, по имени Осман-тюря или Осман-урус, беглый фейерверкер западно-сибирской казачьей артиллерии, Попов, который в должности начальника артиллерии был предместником нынешнего топчи-баши Али-Мадата. Самым близким и доверенным человеком состоял этот казак Попов при его высокостепенстве двадцать три года, устраивал ему артиллерию и армию, вводил в ней русский строевой устав и команду по-русски, числился главнокомандующим всей этой бухарской армии и был по своему влиянию и силе решительно первым после эмира лицом в государстве. [49] Хазрет не стеснял его даже в деле религии, заявив ему однажды что «делай, мол, как знает; по-мусульмански ли, по-христиански ли станешь молиться, или и совсем не станешь, — я буду смотреть на это сквозь пальцы». Поэтому Осман только брил голову да носил чалму, а прочую одежду богато строил себе на русский лад. Эмир постоянно осыпал его своими щедротами, благодаря которым на конюшнях Османа стояло множество кровных лошадей и на каждую лошадь имелся драгоценный убор; чилимы его были украшены серебром и золотом с бирюзой и драгоценными каменьями, сабли и кинжалы — точно так же; гарем его был переполнен красивыми женщинами, а прислуга состояла из множества богато нарядных джигитов и мальчиков. Всех первых сановников ханства Осман безнаказанно третировал «en canaille», в особенности когда, бывало, напьется пьян, а вина он пил много, — словом, вся жизнь ему была не жизнь, а масляница, как вдруг, в 1868 году, дернуло его однажды отлучиться без спросу из Бухары. Эмир послал за Османом гонцов, Осман возвратился, полагая что его потребовали за каким-нибудь делом и, ничто же сумняся, предстал пред очи своего повелителя-друга. Но хазрет вместо приветствия пристально взглянул на него искоса — и Осман-урус чрез несколько минут всенародно был зарезан на базарной площади ⁹³.

Еле-еле отогрелись мы в зеркальной зале, благодаря жаровням и горячему чаю. Во время изобильного угощения подавали нам разнообразные шурпы и кебабы, пловы и сладкие блюда, от которых, в силу этикета, мы только отведывали по маленькой горсточке, и то не торопясь, потому что не отведывать, а есть, и тем более есть быстро, значило бы выказать незнание светских приличий и «тонкого обращения». Разговор происходил тоже медлительно, со значительными паузами и почти вполголоса, что составляет также одно из условий хорошего тона. [50]

В конце угощения Остана-куль перваначи, вообще игравший первую роль между остальными сановниками, предложил посольству «развлечься томашей». По его знаку, тотчас же явились откуда-то дангарачи (бубенщики), двое маскарабазов-клоунов и пятеро батчей, те самые которых мы уже видели у себя во дворе, накануне Нового Года. Мальчонки были одеты в легкие ситцевые халатики красного цвета, а некоторые в бешметы и шальвары женского покроя, все подпоясаны яркими шарфами и все в парчовых «калляпутах» ⁹⁴, из-под которых у тех что были наряжены женщинами ниспадали длинные, мелко-заплетенные косицы из черного шелка, числом пять (по две с висков и одна сзади), на подобие девичьей прически, называемой «бишь-какуль». Под аккомпанимент трех бубнов, батчи, став все в ряд, усердно распевали величания и песни своими резкими, а на сей раз от чрезмерного усердия даже неприятно-крикливыми голосами и распевая подплясывали. Подпляска эта состояла в том что они семенили и слегка подпрыгивали босыми ножками (пляшут батчи всегда босиком), да машинально побалтывали опущенными как плети руками, или спустя длинные рукава обмахивались ими, как бы отгоняя мух; порою пошмаргивали носом (но это не в счет искусства), порою «делали глазки» и закатывали их с выражением блаженства («рахат»), причем встряхивали длинными кудрями, ниспадавшими на затылок и плечи с выбритой наполовину головы, кокетливо расправляя и пропуская их иногда между пальцами. Затем они начинали один за другим, в такт Allegro, ходить по кругу, слегка сгибая колена и выкидывая руками жесты в роде посылания воздушных поцелуев; то вдруг, под мелкую дробь бубнов, принимались бешено кружиться в присядку как пятеро спущенных волчков, то кувыркались через голову и затем, без малейшей передышки, снова начинали петь еще более дикими и надсаженными голосами, медлительным темном ударяя ж ладони, да покачивая в лад головой и вместе с тем поводя бедрами и перегибаясь станом. Будь это женщины — оно, пожалуй, было бы и ничего себе, порою даже красиво. Маскарабазы гораздо занимательнее. В то время как батчи пели, они, при [51] наиболее чувствительных или патетических местах, желая обратить внимание зрителей на выражение физиономии того или другого певца, подносили близко к его лицу толстые сальные свечи с двойною светильней, совершенно так же как делается это на сценах китайских и японских театров, или же самым сериозным образом строили преуморительные гримасы, долженствовавшие усиленно выражать то впечатление, которое должны производить слова песни. Комизм их, конечно, груб в роде того, например, что один, строя глупейшую рожу, показывает вид будто ловит мух и ест их, а другой борется с палкой, закутанной в женский халат ⁹⁵, и никак не может побороть ее, а напротив, палка борет его самого; потом он мирится с нею, начинает ухаживать, ласкать и делать ей комплименты, на что палка сначала отвечает взаимностью, но кончает почему-то вдруг побоями, причем скорчившийся в три погибели и орущий благим матом клоун так ловко ухитряется из-под ноги дубасить самого себя по спине что кажется будто бы палка бьет его самостоятельно. Потом оба скомороха вместе дают звукоподражательное представление, изображая, например, знакомство собак между собою, кота влюбленного в кошку и двух котов-соперников, петуший бой, квакающих лягушек, упрямого осла и его погонщика и т. п. Все это выходит довольно смешно, тем более что типичные ухватки, мимика и звукоподражание голосам животных схвачены весьма верно. Потом от животного эпоса дело переходит к людям и клоуны разыгрывают какую-то базарную сцену между деревенским простофилей приехавшим в город на рывок и городским пройдохой и плутом «даллалом» ⁹⁶, который всячески дурачит и надувает первого. Но при всей своей, так сказать, примитивной грубости, комизм этот, в сущности нисколько не ниже комизма европейских цирковых клоунов, — напротив, и тот и другой даже очень схожи, как бы сродни друг другу, и когда здесь один маскарабаз дает, например, другому оплеуху, то получающий ее, точно так же как и европейский клоун, [52] очень ловко подставляет под удар свою ладонь, вместо того чтобы получить его по щеке. Впрочем, надо заметить что из уважения к месту представления все эти шутки маскарабазов и пляски батчей не очень выходили из границ приличия, довольствуясь в скабрезных местах лишь самыми легкими намеками, и наши бухарские сановники, глядя на них, ни единым жестом, ни одною улыбкой не изменили солидной важности подобающей их положению.

Представление длилось около получаса. Затем придворные служители внесли в залу тюки с подарочными халатами для посольства от высокостепенного эмира. Низшие чиновники развернули, а наши юз-баши показали каждому члену предназначенные для него вещи, и затем все эти тюки были переданы с рук на руки нашим джигитам.

Было уже более восьми часов вечера когда мы наконец распростились с перваначи и прочими сановниками и вышли в сопровождении их на парадный дворцовый двор. Морозный воздух был необычайно чист и прозрачен, и глубоко синее небо залито ярким, фосфорически зеленоватым светом полной луны, которая дивно озаряла узорчатые кафли на стенах двух великанов — руин Ак-Сарая, сообщая им призрачный характер чего-то волшебного, фантастического. Высоко возносясь надо всем остальным из окружающего их города и неясно рисуясь на фоне ночного неба своими массивными очертаниями, эти глыбы казались теперь еще выше чем днем, еще грандиознее.

Перваначи с инаком проводили нас до ворот цитадели, а дярбан с юз-башами до самой нашей квартиры, где и откланялись окончательно, предупредительно заметив что после дня столь обильного впечатлениями мы, конечно, хотим успокоиться.

9 января.

Каждый день в сумерки мы постоянно слышали где-то военную музыку, которая играла каждый раз около получаса, а затем часу в девятом вечера подымался барабанный бой продолжавшийся минут десять и после того мерные удары в плоский барабан ночных сторожей возвещали городским жителям прекращение всякой уличной деятельности. Любопытствуя знать по какому поводу бывают [53] ежедневно эта музыка и этот бой, я узнал что музыка играет в урде (цитадели) в то время как идет водопой в сотне кул-батчей, эмирских телохранителей, и делается это по приказанию хазрета для развлечения сарбазов, а барабанный бой происходит на городской площади пред разводом ночных полицейских патрулей и знаменует собою, так сказать, муниципальную зорю с церемонией. Последнее очень меня заинтересовало, и потому сегодня, около восьми часов вечера, я отправился с одним из приставленных к нам эсаул-башей на городскую площадь и вот что там увидел:

Среди площади был разложен большой костер, в который постоянно подкидывали то камыш, то солому, чтоб ярче горело. К этому костру, как к известному центру, сходились с разных сторон «курбаши» — полицейские стражники, избираемые из числа городских обывателей и вооруженные кто батиком ⁹⁷, кто секирой (ай-балта), кто саблей, а большинство особого рода оружием, которое представляет собою длинный, аршин около двух, четырехгранный штык, насаженный на короткое древко служащее ему рукоятью, длиною около аршина. Оружие это называется «курбашем», то есть полицейским. К костру собирались конные и пешие стражники, между которыми виднелось не мало людей с плоскими барабанами в роде бубнов, обтянутых с обеих сторон шкурой. Одеты все они были несколько на военный лад, то есть в халатах заправленных в кожаные «чембары» ⁹⁸ с широким ременным поясом и на голове вместо чалмы барашковая шапка. Но вот с окрестных манарок ⁹⁹ раздался протяжный призыв муэззинов к «намази-хуфтян», вечерней молитве, и едва замолк в воздухе последний отголосок высокой теноровой ноты их, как с плоской кровли полицейской сборной сакли (курбаши-хана) загудели глухие удары двух громадных турецких барабанов, перешедшие вскоре в громоподобные раскаты мелкой дроби. Это усердствовали [54] там какие-то два человека, одетые в красные чалмы и красные халаты. Кровли саклей окружающих площадь тотчас же унизались закутанными фигурами женщин и головками детей, преимущественно девочек, вышедших посмотреть на развод курбашей. С тою же целью повысыпали ко входам освещенных свечами и фонарями лавочек и чайных их посетители, сидельцы и хозяева; набралась откуда-то и гурьба мальчишек, все теснившихся поближе к курбашам, несмотря на то что их оттуда поминутно шугали и отгоняли. Костер запылал еще ярче, и вскоре ни площадь выехали, в сопровождении нескольких конных джигитов, двое чалмоносных всадников в блестящих парадных халатах, на лошадях покрытых бархатными попонами в блестках. То были «реис» и «миршаб», из коих первый в этот момент кончал, а последний начинал отправление своих служебных обязанностей ¹⁰⁰. Тотчас же все курбаши разбились на патрульные команды и выстроились пред костром с трех сторон площади покоем. От каждой команды выступило вперед по одному барабанщику, которые разом сошлись к костру и окружили его большим кольцом, расположись в расстоянии двух шагов друг от друга, а было их всего человек двадцать слишком. Тогда барабаны на кровле курбаши-хана замолкли, и вместо их стали бить в свои инструменты барабанщики собравшиеся вокруг костра. Исполняли они это очень своеобразно, а именно: держа левою рукой [55] барабан за ременную ручку, барабанщик начинал делать им широкие плавные розмахи сзаду наперед, и когда инструмент, описав в воздухе полукруг, вздымался над его годовой, то в этот самый момент правая рука, вооруженная короткою палкой с шаровидным набалдашником, ударяла в него раз, и так как производилось это одновременно всеми двадцатью человеками строго соблюдавшими каданс розмаха и такт ударов, то в общем это выходило очень красиво. После известного промежутка времени медлительные розмахи начали все более и более учащаться и перешли наконец в такт скорого марша. Между тем миршаб в это время поверял расчет людей в патрулях и когда исполнил это, то и барабанщики кончили свой более гимнастический чем музыкальный концерт, завершив его тремя быстрыми и короткими ударами, повторенными с некоторою паузой три раза, что служило у них сигналом «отбоя». После этого они разошлись по своим местам, и патрули с барабанным боем прошли церемониальным маршем пред рейсом и миршабом, расходясь в разные стороны по улицам и переулкам своих районов. Каждый патруль состоял из барабанщика и трех или четырех курбашей, в числе коих один нес в руке зажженный фонарь, и из одного конника, следовавшего в замке ¹⁰¹.

Вся эта площадь с куполами, порталами и вышками ее медрессе и мечети, эти плоские кровли унизанные детскими и женскими головками, эти пестрые группы вооруженных курбашей, этот круг барабанщиков и потом церемониальный марш расходящихся патрулей, все это зрелище ярко озаренное высоко взвивавшимся пламенем костра, под покровом залитого лунным блеском неба, представляло очень характерную и до того эффектную картину что прямо бери и целиком переноси ее в любой балет или оперу из восточной жизни.

По окончании этой «муниципальной» зари с церемонией, огни лавок, харчевень и чайных тотчас же были погашены, и правоверные зрители стали расходиться по домам. [56] Вскоре вся площадь совершенно опустела, остатки потухавшего костра дежурный курбаши залил водой и воцарилась над городом ночная тишина, — только вдали с доносившимся из разных концов разливистым лаем собак глухо раздавались порою звуки патрульных барабанов, выбивавших совершенно тот же бой, что не раз приходилось мне слышать в буддийских пагодах Китая и Японии, это именно один долгий и два короткие удара в каждом ритме: раз — раз-два, раз — раз-два, и т. д.

Следуя доброму примеру мусульман, я тоже поворотил своего коня к дому, весьма довольный всем что сейчас довелось видеть.

10 января.

Утром эмир прислал чрез юз-башей сказать князю что он желал бы еще раз переговорить кое о чем по поводу телеграфа. Вследствие этого в полдень князь отправился в арк один, в сопровождении своего личного ординарца Кара-Мурзаева, который служил ему на сей раз переводчиком. По возвращении же от эмира, около двух часов дня, князь сообщил нам сущность своей сегодняшней беседы. Эмир заявил что ему крайне грустно отвечать на предложение генерал-губернатора безусловным отказом, что понимая пользу и выгоды этого деда и искренно желая им воспользоваться, он думал и сам с собою и советовался со своими приближенными насчет того каким бы образом ввести у себя телеграф, не ошеломляя этим нововведением умы народа, и порешил что по возвращении своем в Бухару он займется подготовлением исподоволь мнения сеидов, ходжей и улемов в пользу телеграфа, а затем, если не с их помощью, то по крайней мере без их сопротивления, постарается подготовить к тому же и умы народа. И когда народ окажется уже достаточно подготовленным, то он, Музаффар-Эддин, не преминет сам уведомить о том генерал-губернатора и будет просить его содействия к устройству этого дела.

На мой взгляд, это все, без сомнения, тот же отказ, только в более уклончивой и мягкой форме. Нам за эти дни удалось узнать от верных людей кое-что о действительном положении эмира, да он и сам был сегодня настолько откровенен что не скрыл В своей беседе с [57] князем, до какой степени народ недоволен им уже из настоящее время. Причина этого неудовольствия и ропота, возбуждаемых главнейшим образом ходжами и улемами, заключается в том что эмир будто бы стал чересчур уже «русским» и не в меру угодливым и покладливым на всякое русское требование, чего де ему, по положению верховного главы мусульманства, совсем не подобало бы. Сеиды и ходжи не хотят и знать того что Бухара не в силах сопротивляться Русским и что ее единственная выгода-это быть другом и безусловным союзником России; религиозный фанатизм, славные традиции времен давно прошедших, мусульманская народная гордость и аристократическое чванство собственным своим происхождением от «благородной крови Пророка» преобладают в их узких умах над соображениями какой-то там «высшей политики». И к тому же они действуют так не без тайного влияния со стороны врагов эмира, которым очень хотелось бы видеть его свергнутым и поруганным ¹⁰². Ходжи и улемы не соображают того что подобный переворот принес бы Бухаре много несчастий, стоил бы много крови и отягчил бы донельзя экономическое положение народа. Они, по выражению эмира, суть орудия скрытой интриги, которая нередко поддерживает их извне и денежными средствами (очевидно новый намек на Катты-тюрю, хотя имя его эмиром и не произносилось); каждый шаг, каждое сношение с Ташкентом становится де эмиру в строку, и то обстоятельство что младший сын его Сеид-Мир-Мансур воспитывается в Петербурге, в Пажеском корпусе, служит для ходжей наиболее ярким доводом что хазрет де и сам обрусел и детей своих тянет на русскую сторону, да и всю будущность Бухары предает в русские руки, что он де и теперь уже покорнейший и безусловный слуга России и, без сомнения, тяжко ответит пред Богом за тот великий свой грех против мусульманства что предал на обрусение своего родного сына, из которого конечно выйдет [58] «кяфыр», неверный. Так рассуждают ходжи и все враги эмира, и не со вчерашнего лишь дня: еще более десяти лет назад, известный Вамбери, которого уж ни в каком случае не заподозрить в благосклонности к России и к Русским, писал что Музаффар-Эддин после ирджарской катастрофы ¹⁰³ должен был терпеть самые глубокие оскорбления от своих подданных, от своих сипагиев (чиновников), даже от своих собственных родственников. На базаре и регистане совершенно открыто и свободно упрекали его в трусости пред врагом, приписывая ирджарскую катастрофу лишь его поспешному бегству. Его обвиняли в расхищении государственной казны, так как он, крайне нуждаясь в деньгах, принужден был прибегнуть сперва к валюте, а потом к древник имуществам духовенства (вакуфам), и наконец на него была взведена страшная клевета, будто бы он, прежний «князь правоверных», находится даже в тайном союзе с неверными и уже получил плату за проданную им «благородную Бухару». Чтоб избегнуть оскорблений черви, возбужденной моллами, и проклятий женщин, он решался только по ночам или переодетый оставлять свой дворец. «Кто не знал Бухары, до безумия много о себе думавшей, замечает Вамбери, невежественной и фанатической Бухары, тот с трудом поймет, какое смущение, какое неистовое бешенство вызвали на Заревшане разбитые русским оружием мечты о величии».

Не верить Вамбери в данном случае мы не имеем никаких оснований, так как и ваши собственные официальные сведения того времени, в общих чертах, не расходятся с нарисованною им картиной, и если дело стояло так шестнадцать лет назад, то с тех пор не особенно много нравственных шансов прибавилось в пользу Музаффар-Эддина в глазах невежественного большинства его подданных. Истинное положение Бухары относительно России понимают там еще и теперь весьма немногие, то есть только высшие сановники, по необходимости знакомые на деле с сущностью этого положения, да некоторые купцы ведущие торговлю с Россией и в ней бывавшие; все же остальное продолжает упрямо, думать что Бухара — «этот [59] цвет и опора Ислама» — сама по себе могущественна и непобедима, и все было бы в ней прекрасно, кабы не проклятая дружба хазрета с кяфырами.

По вашим последним сведениям оказывается что эмир живет в Шааре вовсе не потому что его вынуждало к тому долговременное ожидание русского, посольства. Ожидание это было не более как предлог, которым всего удобнее объяснялось шаарское сиденье хазрета для базарных толков. Но и на базарах вряд ли кто сомневается что тут вовсе не посольство, а иная более веская причина заставляет его уже столько месяцев безвыездно сидеть в этом городе. Дело в том что Музаффар-Эддин, благодаря усилившимся, как слышно, проискам Катты-тюри и наускиваньям черни со стороны ходжей и улемов, просто не решается ехать в свою столицу, выжидая пока там поуляжется поднятая против него, во время его отсутствия, агитация. А отсутствие это продолжается уже более года.

Есть основания предполагать что там легко может вспыхнуть возмущение, а войск в цитадели Бухары всего лишь 1.400 человек, да и тех эмир не считает вполне надежными. Кроме того, как шепчут здесь на ухо, в Шааре живет хазрет еще и потому что отсюда всего лишь несколько часов езды до Русской границы, за которую, в случае чего, быть может он и переберется. Да надо еще принять во внимание и то как он живет в Шааре, городишке с незначительным населением: из цитадели, кроме как раз в наделю в мечеть, никуда не показывается, и самая цитадель-то эта с трех сторон окружена лагерем, где расположено семь тысяч сарбазов, да семь тысяч расквартированы в самом городе по обывательским дворам, и все ворота цитадели охраняются сильными караулами. Таким образом в Шааре, вокруг эмира, собрано 14.000 его собственных войск, состоящих в большинстве из Персиян, Афганцев, Черкесов, Курдов, Хивинцев и наших Татар, но не из бухарско-подданных Узбеков. И только опираясь на силу этого, чуждого коренному населению, войска, его высокостепенство может с относительным спокойствием за свою личную безопасность проживать даже в ничтожном городишке Шахрисебса. Такова-то сущность его положения, и понятно что введение у себя телеграфа, как новое, очевидное для всех [60] и каждого доказательство его угодничества Русским, легко может стать для него тою последнею каплей, которая наконец переполнит сосуд мусульманского фанатизма сеидов, ходжей, духовенства и софт учащихся в медрессах, то есть всех тех элементов кои составляют здесь, если возможно так выразиться, национальную партию, на которую главнейшим образом и опирается в своих происках Катты-Тюря из-за границы.

Как неограниченный властитель, Музаффар-Эддин беспрепятственно может резать и вешать сколько ему угодно своих правоверных подданных: это в порядке вещей и ни у кого не вызовет ни малейшего протеста, ни малейшей претензии, ибо в том его «священное право», но абсолютизм его необходимо должен всегда опираться на поддержку сильно влиятельного духовенства, без чего каждый мусульманский деспот легко может кончить свою жизненную карьеру чем-нибудь в роде пресловутых ножниц Абдул-Азиса. История Средне-Азиятских ханств, а Бухары в особенности, испокон веков полна возмутительнейшими примерами захвата власти и свержений с престола, причем обыкновенно убивают не только брат брата, но нередко и родной сын насильственно отправляет к предкам своего дражайшего родителя. Неудавшееся, благодаря русским штыкам, каршинское возмущение Катты-Тюри было, уже на наших глазах, последнею пока попыткой этого рода. Но временная неудача не уменьшила и не охладила ни его партии, ни его намерений: они теперь выжидают.

11 января.

Ездил опять на базар. Как пообжились мы тут да пообгляделись, так и замечаем что при проезде по улицам и в особенности при посещении базарных рядов, приветствия адресуемые нам в виде поклонов и криков «здравствуй», приходится встречать исключительно со стороны местных Евреев, которые собственно и составляют в Бухаре так называемую «русскую партию». Остальной же народ — Узбеки и Таджики, вообще именуемые в качестве городских жителей Сартами — не изъявляет нам при встречах никаких знаков выражающих приветствие, а глядит на «урусов» с самым равнодушным любопытством; но среди мусульманской толпы приходится иногда подмечать и [61] взгляды явно враждебные, исполненные затаенной ненависти и нередко сопровождаемые словом «кяфыр» и тому подобною бранью, в которой впрочем упражняются преимущественно уличные мальчишки. Хотя девять десятых из тех что смотрят на нас враждебно принадлежат к сословию духовенства и вообще к «ишанам» (книжникам, начетчикам), тем не менее изо всех наших наблюдений можно пока сделать один безошибочный вывод: что вообще никакого расположения к России и Русским в народе здешнем мы не замечаем. Да и с чего бы, впрочем, быть ему к нам расположенным? Что же до расположения Евреев, которое простирается даже до желания чтобы Русские поскорее забрали себе всю Бухару, то оно вполне понятно: такое присоединение значительно расширило бы их торговые и имущественные права и избавило бы личность Еврея от унизительного положения в какое он поставлен теперь, под мусульманским режимом. Действительно, это положение во всех отношениях крайне тяжелое. Начать с того что Евреи обязаны оплачивать громадною пошлиной свое право жить в городах на бухарской территории, а вне городов им нечего делать, так как все они живут исключительно торговлей, преимущественно шелком; во-вторых, каждый «зякетчи» ¹⁰⁴ в каждом Еврее видит как бы свою законную дойную корову, взимая с него за право торговли очень высокий и большею частию совершенно произвольный «зякет». Но и оплатив право жизни и право торговли, Еврей все-таки не может жить и торговать в среде правоверных: лавки еврейские обыкновенно выделяются в особый ряд, а еврейские дома — в особый квартал, — за пределами коего он уже не имеет права на недвижимую собственность. Но это еще не все: Евреи не смеют носить чалму, им дозволена только черная шапка с узенькою мерлушковою оторочкой; не смеют носить иных халатов как только из черной или темнокоричневой алачи; не смеют подпоясываться широкими платками, а тем более шалями, так как единственно дозволенный им пояс — это простая веревка, и для того чтобы они не могли скрыть сего последнего «знака отличия», им строго воспрещается носить неподпоясанный халат [62] верх подпоясанного нижнего. Затем не смеют Евреи ездить в пределах города верхом не только на лошади, но и на осле, что особенно чувствительно в здешних городах, при их огромных расстояниях и при этих улицах, зачастую после небольшого дождя не только непроходимых, но и непроездных от ужаснейшей грязи. Кроме того, закон не принимает свидетельства Еврея против мусульманина, и мусульманин не отвечает пред законом не только за какое бы то ни было оскорбление Еврея, но даже и за убийство его, лишь бы оно было совершено вне черты города. Что же касается предоставленных Евреям льгот, то они, кроме окупаемых прав жизни и торговли, заключаются главнейшим образом в том что Еврея впервые попавшегося в каком-нибудь преступлении не казнят смертью, а заставляют выкупить себе жизнь свою переменой религии, и если преступник согласится на это условие (что всегда бывает), то его тотчас же выдворяют из еврейского квартала, разводят с женой, если он женат, и затем весьма долго и строго наблюдают — точно ли исполняет он все правила корана, и за малейшее отступление от них наказывают смертью. Вообще Евреев здесь и ненавидят, и презирают. Казалось бы за что? Как религия, мусульманство ближе к еврейству чем христианство и не имеет с ним тех старых счетов какие могло бы иметь последнее. Но тут, как и в Европе, причины этих чувств к Евреям заключаются не в религиозной, а в экономической и социальной стороне их жизни: Еврей и здесь тот же злостный ростовщик, тот же маклер, перекупщик и гешефтсмахер, тот же содержатель тайных, притонов разврата и контрабандный продавец запрещенных кораном вина и водки, хотя и торгует, повидимому, одним только шелком. Словом, и здесь мы узнаем все те же характерные, искони веков присущие еврейству черты, которые так знакомы нам у себя, дома. Понятно, почему здешние Евреи ждут не дождутся когда-то наконец Русские заберут Бухару. Приход Русских избавил бы их от унизительных условий существования и развязал бы им руки для излюбленных ими профессий, без страха смертной казни за их практикование. [63]

С базара проехала мы Урдинскою площадью в Чиракчинские ворота и свернув мимо цитадельной стены направо, взяли путь вдоль лагеря бухарской пехоты. Лагерь этот, как уже сказано выше, окружает цитадель с трех сторон и занимает пространство в несколько сот танапов, огражденное глинобитною стенкой, которая, в случае надобности, может служить и для обороны, так как высота ее выведена в полчеловеческой груди. Поперечные внутренние стенки делят лагерное место на три части, безразлично служащие для помещения сарбазов. Это не есть лагерь в европейском смысле, и напрасно было бы искать в нем правильного разбития палаток, правильного расположения обозов, кухонь и проч. Это не более как табор, где палатки сарбазов, землянки пянджабашей (урядников) и техников, глинобитные сакли офицеров и командиров, кухни, коновязи и обозы перемешаны в очень большом и, пожалуй, живописном беспорядке; но все же это табор настолько организованный что в нем каждая воинская часть с ее хозяйством расположена в совокупности и обладает возможностью быстрого сбора по тревоге. Для этой последней цели, при наружной стенке, у нескольких ворот выставлены особые караулы при баталионных значках, к которым люди и собираются (баталионное знамя помещается особо и всегда при сакле командира). Эти ворота или, вернее, выходы, смотря по удобству местности, устроены не только для баталионов, но и для рот, так что в случае выступления, каждая рота имеет свое определенное место сбора, а на случай обороны — определенный участок защиты вдоль наружной стенки.

Одежда сарбазов состоит из красного суконного полукафтана с отложным воротником желтого, синего, белого или зеленого цвета смотря по баталиону и с нагрудными кармашками для пистонов; швы полукафтана оторачиваются белою тесьмой. Полы полукафтана выпускаются наружу только при полной парадной форме, во всех же остальных случаях остаются заправленными под чембары из желтой кожи, которые заправляются в голенища высоких, доходящих до колен, сапог русского покроя. Головной убор состоит из бараньей шапки вдвое выше чем русская последнего образца. Рубаха, исподнее белье, портянка и суконный бурый армяк, на случай непогоды, дополняют [64] обмундирование сарбаза. Аммуниция очень несложна: кожаные патронная сумка и кожаные штыковые ножны на ременном кушаке, да холщевой мешок для провианта — вот и все. Вообще снаряжение пехотинца является довольно практичным. Урядники (амальдоры, пянджа-баши и чора-баши) носят вместо красных полукафтанов белые длиннополые чекмени с красными воротниками, погонами и обшлагами, а вместо ружья — саблю, и кроме того имеют трость, как знак своего достоинства. В остальном снаряжение их сходно с рядовыми. Офицерские чекмени обшиты серебряными, галунами и, смотря по чинам, бывают синего, горохового, коричневого, голубого, зеленого и красного цвета. Шапка баранья и тоже с отличиями: либо остроконечно высокая афганского образца, либо выдровая или кунья, в роде русских, с цветным бархатным верхом, который перекрещен серебряным позументом. Вооружение офицеров — пистолет или револьвер в кабуре и сабля, всегда очень хорошего достоинства. Чембары, отороченные выдровым мехом и узорчато расшитые шелками, носят офицеры всегда на выпуск.

Кормятся люди на счет бека, то есть в сущности на счет местного населения, пока эмир находится в пределах данного бекства, и — насколько могли мы видеть в лагерных кухнях при совершенно случайном, ни кем не ожиданном посещении — кормятся прекрасно: в чугунных казанах варилась шурпа с бараниной и плов, а это все, чего лишь может желать себе Азият. Иметь каждый день шурпу и плов с бараниной, морковью и кишмишем — эта идеал житейского благополучия для каждого Азиата, и такой идеал, повидимому, достигнут в обиходе шаарского отряда. Помещаются рядовые люди в палатках, из коих одни приближаются к русскому, а другие к турецкому образцам. Вместимость каждой палатки рассчитана на десять человек, которые и действительно размещаются в них не свыше этого числа, и с достаточным простором. Вокруг серединного подпорочного шеста устроено приспособление для установки ружей пирамидой. За пирамидой вырыта небольшая плоская ямка для угольев, заменяющая мангал, где люди кипятят свои чайники. Пол каждой палатки устлан паласами, сверх коих, на каждого человека особо, имеются белые кошмы для постельной подстилки. [65]

Внутреннее пространство лагеря дренируется проточными канавками. Для лошадей устроены глинобитные ясли, разделенные иногда на два, на три, на четыре отделения. Ясли эти имеют вид барабана с небольшим углублением для всыпки ячменя и кладки клевера (дженушка). Иногда над ними устраивается, для предохранения засыпанного фуража от дождя и снега, глинобитный навес в виде нашей почтовой кибитки, куда лошадь свободно может просунуть морду. Вообще все это устроено просто, безранжирно, но в высшей степени практично. В этом лагере часть шаарского отряда проводит и зимнее время, чередуясь в известные сроки с теми частями что расположены в городе, на обывательских квартирах, и таким образом лагерь бывает занят постоянно. Поэтому во внутреннем его районе правительство допустило в известном количестве устройство необходимых лавочек и чайных домов, заменяющих для сарбазов ваши солдатские клубы. Урядники и техники в роде оружейников, сапожников, портных и т. л., помещаются особо от рядовых, в небольших глинобитных будочках или, вернее, крытых звездах (иного названия не придумаешь), вместимостью на одного, иногда на двух человек, где на внутренних стенках да вкруг угольной ямки ютится все их неприхотливое хозяйство и боевое снаряжение, да еще с предметом развлечения, которым обыкновенно служит какая-нибудь птица в самодельной клетке. То же самое и в палатках сарбазов, где мы встречали в клетках очень красивых горных рябчиков (по преимуществу излюбленная здесь птица), куропаток, дроздов и перепелов. Последних обыкновенно стравливают на бой между собою, причем всегда составляются пари между хозяевами бойцов и зрителями. Но кроме этих птиц у некоторых ротных артелей воспитываются галчата, вороны, ястреба и соколы, привязанные на шнурах к шестам с поперечинами. Не знаю для каких целей служат галки с воронами, но ястребов и соколов здесь дрессируют для охоты, и хорошо приученная птица нередко стоит до пятисот тенгов, т. е. до ста рублей серебряных. О собаках нечего и говорить, — их тут с удовольствием прикармливают, но вообще мы заметили особенную любовь сарбазов к птицам. [66]

Встречали нас люди в этом лагере весьма радушно — не то что на городском базаре, и это, вероятно, оттого что большинство сарбазов, как уже сказано, Персияне и Афганцы. Часовые очень исправно брали нам ружья на караул, а люди незанятые службой прикладывали правую руку к своим бараньим шапкам для отдания чести, причем очень добродушно улыбались; многие предлагали осмотреть их помещения и попробовать пищу, иные приносили на пробу хлебные депешки, кишмиш и угощали зеленым чаем. Вообще, как кажется, эмирским сарбазам живется не дурно.

12 января.

Говорят что на завтра назначен, ради нас, большой смотр бухарским войскам. Посмотрим. Это должно быть очень интересно. Сегодня ничего замечательного. Морозы со вчерашнего дня значительно уменьшились, и теперь Реомюр показывает только — 1 1/2°.

13 января.

В 10 1/2 часов утра отправились мы верхом к Али-Мадату топчи-баши, который, по приказанию эмира, должен был показать нам бухарские войска. Али-Мадат живет в цитадели, и ехать к нему надо в те же ворота что и к перваначи, только к последнему надо повернуть с пушкарного двора в особые ворота налево, а к этому — направо. Здесь пред воротами был растянут узорчатый намет, под которым встретил нас сам Али-Мадат со своими «махрамами» (адъютантами). На площадке пушкарного двора был выстроен баталион сарбазов, со знаменем и музыкой на правом фланге, отдавший посольству воинскую почесть когда мы приблизились на несколько десятков шагов к его фронту.

Топчи-баши, приправляя свою речь иранскими любезностями, выразил крайнее сожаление что по причине глубокого снега, покрывающего военное поле, он лишен возможности и удовольствия представить нам все войска шаарского отряда, но что по экзерцициям этого баталиона мы легко можем составить себе понятие и об остальных, так как вея бухарская пехота обучена совершенно одинаковым образом. После этого предисловия топчи-баши лично произвел учение собранным сарбазам. [67]

В строю находился баталион № 1. Подбор людей, с физической стороны сделан в нем очень обстоятельно: это все здоровый, рослый и плечистый народ, одетый и вооруженный как описано выше. Форма одежды музыкантов — синие чекмени с желтою басонною тесьмой по швам, желтые чембары и бараньи шапки. Хор находился под командой баталионного адъютанта (орда-махрам) на котором красовались русские обер-офицерские эполеты какого-то из туркестанских линейных баталионов. В состав этого хора входили три турецкие барабана, штук восемь барабанов обыкновенного размера, два металлические треугольника, несколько медных флейт-чеканов и несколько деревянных азиятских кларнетов (сурнай). Восемь ротных горнистов находились также при хоре, на его правом фланге, но в музыкальном исполнении маршей участия не принимали, а лишь проиграли нам вместе с остальными музыкантами «встречу». Баталионное знамя, при двух ассистентах, во все время учения находилось не в рядах, а при хоре, и дерзал «Гочора-баши (подпрапорщик). Оно представляет собою просто кусок красной материи (чуть ли не ситцу), с желтыми узорчатыми разводами, прикрепленный к зеленому колейному древку, украшенному под копьем двумя металлическими рогульками в виде верхней половинки буквы Ж. В рядах же, на правом фланге 1-го взвода, находился значок баталионного командира, просто квадратный кусок белого коленкора безо всяких украшений, на зеленом же копейном древке с копьем, но без рогулек.

По словесной команде производились только ружейные приемы; все же движения, повороты, ломка фронта и построения исполнялись исключительно по сигналам, которые подавал штаб-горнист вызванный к топчи-баши из фронта. Этот маленький, немножко пузатенький человечек вытрубливал звуки сигналов с таким усердием и увлечением что в этой работе принимали у него участие не только губы и легкие, но и плечи, и живот, и поясница, и даже коленки. Всеми сими частями и суставами своего тела добряк старался как бы дополнить смысл сигнала, придать ему наибольшую выразительность. Стремление, конечно, похвальное, и что же делать, если, благодаря его коротенькой фигурке, оно выходило несколько комично. [68]

Все командные слова-те же что и у нас и произносятся исключительно по-русски, причем должно заметить что произношение их совершенно правильно, с небольшим лишь кое-где акцентом. Так, вместо «слушай на краул», у некоторых командиров выходит «слышай на крауль», но и только. Сигналы частию заимствованы тоже от нас, а частию свои оригинальные, и подаются вполне отчетливо. Что же до хоровой музыки, то о ней я упоминал уже прежде, и могу лишь повторить что хотя она у них немножко и варварская, в том отношении что любит много шуму, звону и треску, но не лишена мелодии и даже некоторой приятности, и играют музыканты во все продолжение ученья, за исключением тех только случаев когда командующему потребуется подать какую-нибудь словесную команду; тогда, по его знаку, хор на минуту замолкает; но чуть лишь команда принята к исполнению, сурны и флейты тотчас же заливаются снова.

Началось ученье с ружейных приемов, в число которых входили уколы штыком и отбивы против всадников. Все это заимствовано прямо из нашего «устава» и видимо усвоено с показу каких-нибудь ваших дезертиров, которые, надо полагать, внесли сюда и русскую команду, и некоторые сигналы. После ружейных приемов люди проделали несколько гимнастических упражнений, в подвой аммуниции и с ружьями, и тоже не дурно, а затем топчи-баши подал сигнал «к церемониальному маршу», по которому ротные командиры скомандовали «слушай на краул», что и было исполнено довольно отчетливо. Тогда баталионный командир, по типу лица из кавказских горцев, дал одну за другою несколько русских команд: «повзводно направо марш», «прямо, равнение налево», «правое плечо вперед», «прямо, равнение направо», — и баталион под звуки чего-то в роде «персидского марша», повзводно пропарадировал мимо нас, продолжая на ходу держать ружья на караул, что повидимому нисколько не стесняло людям свободу их шага.

После церемониального марша начались ломка фронта и различные построения. Люди без замешательства меняли фронт на заднюю шеренгу для маневрирования и огня против неприятеля, по предположению, показавшегося с тылу, и затем после нескольких эволюций опять быстро [69] переходили в нормальный порядок фронта на переднюю шеренгу. Быстрая перемена фронта на заднюю шеренгу и открытие с нее огня в особенности удобно для них потому что в бухарском пехотном строю вовсе нет замыкающих унтер-офицеров. Не все, конечно, формы построений отличаются надлежащею быстротой и пригодностию к делу, так например, построение баталионного каре из колонны по отделениям исполняется настолько сложно и медленно что, без сомнения, даже посредственная конница успеет смять и уничтожить этот баталион ранее чем он успеет принять для ее встречи надлежащую форму строя, и надо думать что сказанная эволюция составляет самобытный продукт измышления бухарских тактиков. Но в числе самобытных их приемов, по всей справедливости, должно отметить и такие, которые в деле могут иметь свое, пожалуй, и не бесполезное применение. Так например, хотя бы вот это: баталион стоит развернутым фронтом; вдруг на его правом фланге внезапно появляется атакующая конница. Ни перестраиваться в каре, ни даже загнуть атакуемый фланг уже нет времени: поздно. Что же делает бухарский баталион? Командир подает быстрый сигнал, по которому первая шеренга делает полуоборот направо, а задняя, повернув налево кругом, становится в полоборота налево, и обе немедленно же открывают огонь веером против фронта атакующей конницы. При подобной же атаке левого фланга употребляется прием обратный. Кроме того, здесь практикуется и стрельба обеих шеренг залпами из развернутого фронта, с предварительным поворотом людей в полоборота в ту или другую сторону. Баталионный огонь сопровождается непрерывною мелкою дробью барабанов, с прекращением коей прекращается и огонь.

Как оригинальный же продукт бухарской тактики замечательно, но непрактично по своей сложности, наступление перекатным рассыпным строем, прямо из баталионной ротной колонны, хотя на показанном ученье этот кунстштюк был проделан людьми довольно отчетливо. Состоит он в том что, по соответствующему сигналу, из передней шеренги 1-й роты выбегают на известное расстояние вперед нумера: 1,4, 7 и 10-й и т. д. Затем, в следующей очереди идут той же шеренги нумера: 2, 5, 8 и 11-й и т. д., которые, пройдя мимо нумеров первой очереди, [70] перебегают далее вперед, на такое же расстояние на какое отделалась от фронта колонны первочередные. За ними следуют все той же шеренги нумера: 3, 6, 9 и 12-й а т. д., перебегающие далее нумеров второй очереди. После этого в том же порядке нумеров наступает очередь второй шеренга, одновременно с чем начинают дальнейшее движение вперед первочередные нумера первой шеренги, очищая таким образом свои места для первочередных нумеров второй шеренги, а сами проходя мимо стоящих выше нумеров второй и третьей очереди, снова занимают первое место впереди разрешенного строя. Когда все это последовательно будет проделано всеми нумерами второй шеренги, наступает очередь первой шеренги 2-й роты и т. д. А движение вперед между тем продолжается все время непрерывным образом, сопровождаясь пальбой нумеров находящихся впереди прочих. Я полагаю что господин Мариус Петипа остался бы очень доволен еслибы мог ввести в какой-нибудь из своих балетов подобную хореографическую эволюцию. Что же до чисто военной стороны дела, то показанное нам ученье, повидимому, достаточно наглядно выяснило что в бухарском пехотном уставе есть много сложного и бесполезного в практическом смысле, но есть в то же время вещи, которые могут быть применены к делу с полным удобством и целесообразностию. К числу таковых, между прочим, относится все то что заимствовано из русского устава и, право, в этом отношении дезертиров наших можно назвать вовсе недурными инструкторами.

14 января.

Сегодня пятница, Джумакын — день еженедельно посвящаемый у мусульман молитве, или как говорят в Ташкенте наши солдаты, «сартовское воскресенье». Поэтому эмир должен иметь сегодня торжественный выезд в городскую мечеть для совершения намаза.

Еще вчера возвратясь от топчи-баши, я заявил нашим приставам что желал бы видеть эту церемонию, но, к удивлению, встретил с их стороны довольно уклончивый ответ что в этом де нет ничего достойного, любопытства, все де очень просто, обыкновенно, так что я напрасно только потеряю мое время.

Но я заметил что оба они, прежде чем нашлись дать такой ответ, видимо замялись как-то, словно я моим [71] заявлением поставил их в не совсем ловкое положение. Не понимая что могло бы это значить, но желая вывести и их, и себя из взаимного недоразумения, я объяснил им что в Константинополе мне неоднократно доводилось видеть пятничные выезды султана Абдул-Гамида в ту или другую мечеть и что там эта церемония, обставленная очень торжественно, вполне доступна как зрелище не только для мусульман, но и для всех иноверцев безразлично, а потому из этого примера я де заключаю что присутствие иноверного зрителя при такой церемонии не нарушает никаких религиозных мусульманских постановлений.

Юз-бати поспешили заверить меня что, конечно, никакого подобного нарушения здесь нет и быть не может, но что для удовлетворения моего желания надо бы, по их мнению, написать «арз», то есть ходатайствовать об особом разрешении у эмира.

Я возразил им что это слишком длинная и сложная процедура и что не вижу надобности беспокоить его высокостепенство по такому пустяшному делу, тем более что я, как и всякий другой, мог бы видеть эту церемонию случайным образом.

— To есть как это? спросили они с несколько тревожным недоумением.

— Очень просто: я каждый день выезжаю верхом на прогулку по городу и стадо быть могу совершенно нечаянно попасть на городскую площадь как раз в то время когда хазрет будет проезжать по ней.

Успокоенные юз-баши согласились что это конечно дело вполне возможное, но прибавили что мне как одному из представителей русского посольства необходимо было бы предоставить особое почетное место для зрелища, потому что нельзя же мне смешаться с простым народом и что, вот собственно поэтому и надо бы было доложить его высокостепенству.

Я со своей стороны поспешил уверить их что еслиб и пришлось мне попасть на площадь (хотя не знаю попаду ли, так как не знаю поеду ли), то я попал бы туда никак не в качестве одного из русских послов, а просто частным человеком как попадаю туда каждый день, едучи на базар или с базара, и что в таком случае я нарочно постарался бы стать где-нибудь за народом, так чтобы совсем не обращать на себя ни чьего внимания. [72]

Юз-баши повидимому совсем удовольствовались таким объяснением и на том мы покончили.

Сегодня, в одиннадцатом часу утра, по обыкновению я приказал оседлать себе лошадь и поехал за город, а к полудню возвращаясь домой рассчитал так чтобы быть на базаре, у площади, к тому времени как по ней будет следовать шествие эмира. Мне удалось это как нельзя лучше.

Городская площадь полным-полна была и пешим, и конным народом, столько же по причине праздничного дня, сколько и по случаю предстоявшей церемонии. От урды (цитадели) до самой мечети, вдоль пути следования, расставлены были шпалерами войска шаарского отряда с орудием и знаменами.

В три четверти двенадцатого в стороне урды раздалась военная музыка — знак что его высокостепенство уже выехал из дворца, а минут чрез десять процессия показалась и на базарной площади. Открывали шествие двое удайчи в парчовых халатах со своими жезлами, ехавшие рядом на красиво убранных горячих жеребцах. Чередуясь один с другим, они мерным полураспевом провозглашали установленную для подобных случаев молитву: «хазрет эмирнин исанлик-ля-рига худа туафик гадалят берсин», то есть «да поможет Господь хазрету-эмиру во вся дни его не преступать закона справедливости». И вся масса чалмоносного народа, низко склоняя головы и спины, благоговейно отвечала на это: «Омен! омен!» (да сбудется!). За удайчами ехал одетый в столь же блестящий халат придворный чин «селям-агасы», непосредственно предшествовавший эмиру. Кланяясь вместо своего повелителя, направо и налево народу, он повторял за хазрета при каждом поклоне приветствие: «алейкум асселям», в чем и состоит вся его должность.

Сам же эмир в белоснежной чалме и в простом шаиновом халате темных красок, являя разительный контраст с яркостью и блеском своих залитых в золотую парчу царедворцев, ехал на статном вороном аргамаке, опоясанный кривою саблей, но ехал молча, неподвижно, с каким-то застывшим, как бы каменным возражением лица и большею частью с потупленными из-под сумрачных бровей глазами. Но порой как бы усталые веки его медлительно подымались, и тогда безразличный взгляд [73] хазрета, мимо всех и вся, устремлялся куда-то в даль, в неопределенное пространство...

Я понимаю что такое появление хазрета своему народу должно производить на его подданных внушительное и жуткое впечатление страха смешанного с благоговением, что так наглядно выражалось в этом всеобщем преклонении голов и в сдержанных, глухо произносимых всем народом откликах «омен! омен!»

Непосредственно за эмиром следовала в строю конная сотня его телохранителей кул-батчей, в алых чекменях с галунами, а за сотней, под водительством шигаула Дурбин-инака, валом валила блистающая золотом, лазурью и пурпуром пестрая кавалькада всяких царедворцев, сановников, чиновников, беков, биев, почетных лиц и наконец тут же скакали все не находившиеся в строю офицеры, разряженные в свои разноцветные форменные костюмы с русскими коваными эполетами.

По мере того как эмир проезжал мимо своих баталионов, музыка играла ему «встречу», знамена и значки преклонялись, строевые офицеры одною рукой салютовали саблями, а другою прикладывались к шапкам и кланялись, сарбазы по команде брали ружья «на караул», почтительно потупляя в то же время свои головы, и народ, как нива колеблемая ветром, низко нагибался вперед, проводя по бородам ладонями и замирал в своем глубоко-почтительном согбении. Одно только «омен! омен!» как глухой рокот морского прибоя проносилось над его приникшими, волнами.

Но вот приблизился хазрет к мечети, и вдруг, пред ее порталом, на встречу ему грянул оглушающий рев громадных жестяных труб. Одни из них, сажени в полторы, коли не две длиной, имели совершенно прямую форму с конически уширяющимся раструбом, в роде петербургских пастушьих рожков; другие, такой же длины, сгибались посередине двойным прямоугольным коленом. Уставясь своими зевами прямо в небеса, трубы эти изрыгали все одну и ту же ревущую ноту, насколько лишь хватало силы в легких у изнатужившихся до нельзя дударей, и их жестокий монотонный рев, с которым трудно сравнить что-либо, покрывал собой все остальные звуки площади.

Хазрет оставался в мечети около получаса, и затем таким же порядком возвратился в арк. Войска с музыкой [74] разошлись по квартирам, нарядные офицеры, блестящие чиновники, бии, казии и почетные лица в сопровождении своих джигитов разъехались в разные стороны, а пеший и конный народ, гуторя и двигаясь волнами, долго еще наполнял базарную площадь.

15 января.

Сегодня, в четыре часа пополудни, состоялся с обычными церемониями наш прощальный «селям» у эмира. Музаффар-Эддин просил князя засвидетельствовать генерал-губернатору его неизменно дружественные чувства и надежду на дальнейшее сохранение добрых отношений России к Бухаре. Затем, осведомясь хорошо ли мы провели время в Шааре и всем ли довольны, он пожелал нам счастливого пути и сказал что с его стороны уже сделано распоряжение чтобы на все время пребывания посольства в бухарских пределах, как в пути, так и во время остановок по городам, нам были предоставлены все возможные удобства. Откланявшись эмиру, мы, по приглашению Дурбин-инака, перешли в помещение перваначи Остана-куля, где были приготовлены прощальный достархан и подарки от эмира всем членам посольства. Дернулись домой в шестом часу вечера.

А Рахмет-Улда-токсаба так и не показался нам больше, словно в воду сгинул.

16 января.

Выезд наш из Шаара назначен был в девять часов утра, но за раздачей прощальных подарков едва управились к началу одиннадцатого. Одарены были от лица посольства оба наши пристава мурзы юз-баши и офицер бессменно державший почетный караул при посольском доме, и весь взвод его сарбазов, и эсаул-баши со своими курбашами, и все состоявшие при нас бухарские джигиты, — всем досталось по хорошему халату, соответственно их чинам и общественному положению, а чиновникам и офицеру, сверх халатов, еще и по серебряной вещи, в роде часов, портсигаров и чарок — «на память». Не забыли и маленького сынишку эсаула-баши, общего нашего любимца и приятеля, которому достались картинки из объявлений об издании иллюстрированных журналов, а главное весь изобильный остаток достархана со всеми его разнообразными сластями. Князь Витгенштейн, как старший представитель посольства, все время лично присутствовал при этой раздаче [75] и благодарил чиновников за их усердие и предупредительное внимание ко всем надобностям посольства. Между прочим, когда хорунжий Карамурзаев хотел было, по принятому здесь обыкновению, накинуть халат на плечи караульному офицеру, то последний, вежливо уклоняясь от этой чести, со всею деликатностью свойственною Персу заявил князю что он просит извинить его, но на эполеты пожалованные его высоко степенством надеть халат никак не может, а потому просит позволения принять столь лестный для него дар просто из рук в руки. Это было до того прелестно и неожиданно что нам стоило большого труда воздержаться от веселой улыбки. И в самом деле, подумайте только: в Бухаре начинают понимать значение эполет и пытаются платить нам тою же монетой!

В Урта-Кургане, где восемнадцать дней тому назад мы впервые познакомились с перваначи, топчи-баши и корпусом бухарских офицеров сопровождавших нас при въезде в Шаар в почетном конвое, был теперь приготовлен для нас первый путевой завтрак. Здесь мы распростились с нашими юз-башами, которые представили нам нового пристава, караул-беги-зякетчи ¹⁰⁵, долженствовавшего, по приказанию эмира, сопровождать нас в дальнейшем пути до города Карши.

Часу в четвертом дня проехали мимо города Чиракчи, где по случаю базарного дня собралось множество народу и на встречу нам высыпала целая толпа любопытных всадников. А везли нас все с прежнею помпой, в эмирских колясках, четверней на уносах, в предшествии и в сопровождении конных джигитов, но к счастью уже менее черепашьим шагом, хотя и далеко не полною рысью.

От Чиракчи до места ночлега, сказывали нам, будто всего только два таша (16 верст), но в действительности оказалось около четырех, благодаря тому что повезли нас, Бог весть зачем, каким-то кружным путем, так что на ночлег прибыли мы уже в потьмах, часу в девятом вечера. Высланные на дорогу люди встречали нас с фонарями и свечами, указывая путь в местечко Кара-бах (черный сад), где и поместились мы наконец, продрогшие и проголодавшиеся, в путевом дворце эмира.

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

Комментарии

75. Поклон, приветствие, визит; относительно эмира — первая аудиенция.

76. Слуга, заведующий чилимом (местный кальян) и разносящий его для курения посетителям.

77. Дурбин — собственное имя, инак — чин, равный генерал-майору, шигаул — придворное звание, с коим сопряжена обязанность принимать посланников и вообще иностранцев представляющихся эмиру и вводить их в приемную залу; дярбан — тоже придворная должность, состоящая в охранении дверей ведущих из «Арзяхане» (двор, где принимаются прошения) во внутренние покои эмира. Удайчи, коим, в отличие их звания, присвояются длинные позолоченные посохи, обязана предшествовать эмиру на его выходах и выездах, выкликая при этом слова молитвы; «да поможет Аллах хазрету эмиру при жизни из закона справедливости не выходить!»

78. Каменный павильйон, в виде ротонды, с полусферическим куполом, имеющий четыре выхода (отсюда и название чар-су, то есть четыре воды или четыре течения) и всегда находящийся в центре базара. Без такого павильйона не обходится ни один базар хорошего среднеазиятского города.

79. Крайний пункт до которого доходит наша внутренняя телеграфная линия.

80. Писано до отмены беспошлинного транзита. Прим. ред.

81. Мурза или мирза — письменный человек, писарь, в данном случае секретарь, а юз-баши — сотник, чин соответствующий капитану; значит прибывшие к нам были секретари капитанского чина.

82. История Бухары, т. I, 229.

83. В настоящее время этого изображения как и самого фронтона уже не существует, но подобное можно видеть в Самарканде, на главном фронтоне медрессе Шир-Дар, изображенном на одной на картин В. В. Верещагина. Что же касается герба Тимура, то он состоял из трех колец, расположенных следующим образом:

Девиз его был «Русти расти», то есть сила только в справедливости. Вамбери объясняет что по символическому значению эти знаки указывали на господство Тимура в трех поясах, именно: на юге, на севере и на западе, но тут же прибавляет что «кажется они позаимствованы из древне-иранской геральдики, потому что и на памятниках Сассанидов красуются кольца как символ власти и единства». Мне тоже кажется что последнее заключение вернее, а к тому же прибавлю что и на степных мавзолеях разных узбекских родоправителей мне случалось иногда встречать подобные кольца, очевидно в каком-то символическом значении, которое, полагаю, ближе всего подходит если не к древнейшей идее вечности, то конечно к идее единства и власти.

84. Пиш-так по-персидски значит перед кровли.

85. Куляб или по шахрисебскому произношению куяб — одно из горных восточных бекств, в соседстве с Каратегинским хребтом, между реками Кчи-Сурх-Аб и Пендж. На левом берегу первой из них стоит город Куляб.

86. Материалы для статистики Туркестанского края, выпуск V, стр. 94.

87. Кул-батчи, в буквальном переводе значит; дети-рабы. Этот отряд рекрутируется из пленных мальчиков-Иранцев и из сыновей рабов, в большинстве своем тоже иранского происхождения.

88. Еженедельный праздничный день в мусульманстве.

89. Пятидесятник — чин соответствующий унтер-офицеру.

90. Сеиды и ходжи составляют первые два сословия в государстве, как бы его аристократию. Сеидами называются потомки Хазряти-Османа и Хазряти-Али-Шири-Хода, происшедшие от дочерей пророка Магомета. Ходжами же именуются все потомки Абубекр-Садыка и Омар-Ульфарука, а равно и вышеназванных Османа и Али, но не от дочерей Магомета, а от других жен. Принадлежащие к этим двум сословиям должны иметь письменные родословные документы (шаджаря) которые доказывали бы подлинность их происхождения от какого-либо из четырех названных лиц.

91. Династия Мангыт, сидящая ныне на престоле Бухары, составляет боковую ветвь потомков Чингисхана (от его сына Чагатая), по женской линии, из фамилии Джюджи.

92. Аркабеш — домовой извощик.

93. Предполагают также, будто, видя дружбу эмира с Русскими и опасаясь что последние потребуют его выдачи, а эмир не посмеет им отказать, Попов задумал уйти из Бухары в Карши к мятежному сыну эмира Катты-тюре и будто хазрет, подозревая в его отлучке именно это намерение, приказал его казнить на основании одного лишь своего подозрения.

94. Ермолки такого же фасона как у наших казанских Татар.

95. Такие халаты (паранджи) женщины носят не иначе как на кинув на голову.

96. Даллал — базарный сводчик, маклер, фактотум и т. п.

97. Медный кистень с бугристыми зубцами надетый на деревянную палку.

98. Широкие шаровары, желтого или кармазинового цвета, расшитые шелковыми узорами.

99. Вышки и башенки при мечетях.

100. Обязанность реиса состоит в надзоре за нравственностию жителей города, равно как за чистотой и безопасностию оного. Он обыкновенно два раза в день, поутру и пред вечером, объезжает город и базары и в это время имеет право остановить каждого прохожего мусульманина и проэкзаменовать его, заставив читать наизусть «фарзегаин» — известную главу из Корана, и если экзаменуемый не знает ее или даже ответит не совсем удовлетворительно, то рейс может приказать своим джигитам тут же на месте отдубасить его палками, но не свыше 39 ударов. Реис обыкновенно избирается из числа духовных лиц и имеет двух помощников. Ночью же полицейскую часть обязанностей рейса исполняет миршаб или, правильнее, миршаб, особый чиновник, в ведении коего состоят тюрьмы и городская стража. Он наблюдает чтобы после намази-хуфтян никто не шатался по улицам и чтобы вообще все было тихо и безопасно в городе.

101. Такие «разводы с церемонией» происходят не в одних лишь бухарских городах, но и у нас в Ташкенте, в центре туземной части города.

102. К числу таких врагов принадлежит вся так называемая «картинская партия», то есть партия (довольно многочисленная) сторонников Катты-тюри, старшего сына Музаффар-Эддина, возмутившегося в 1869 году против своего отца и ныне проживающего на английский, счет в Индии.

103. Дело под Ирджаром, где впервые бухарская армия была разбита Русскими, происходило в 1866 году.

104. Сборщик торговых и таможенных пошлин.

105. Сборщик торговых и караванных пошлин.

Текст воспроизведен по изданию: В гостях у эмира Бухарского. (Путевой дневник) // Русская вестник, № 5. 1884

© текст - Крестовский В. В. 1884
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1884