КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ГОСТЯХ У ЭМИРА БУХАРСКОГО

(ПУТЕВОЙ ДНЕВНИК)

(См. Русский Вестник 1884, № 2-й.)

III. От Самарканда до Шахрисебса.

Выезд из Самарканда. — Нечто о святом Ходжа-Ахраре. — Даргам. — Древний лагерь. — Почетная встреча со стороны аксакалов. — Ночлег в Сазангане. — Достархан и обед из местных блюд. — Способ отопления в юртах. — Путь до Джама. — Сухие русла. — Шарсабизский горный кряж. — Вид на бухарские степи и на горы Ак-тау. — Местечко Джам и его мечеть. — Узбеки-Сараевцы и их нравы. — Белый мрамор. — За русскою границей. — Степные колодцы. — Обработка степных полей. — Путь Александра Македонского. — Встреча с посланцами эмира. — Экипажи его высокостепенства. — Посланцы чиракчинского бека. — Угощение и ночлег на урочище Биш-Чешма. — Путь до города Чиракчи. — Русло Казган-бузар. — Роздых у кишлака Кок-таш и новые посланцы-чиновники. — Долина Кашка-Дарьи и вид на город Чиракчи. — Характер города. — Ночлег в чиракчинском замке. — Беки, почетные посланцы от эмира. — Прием у тюря-джана бека чиракчинского. — Обмен взаимных подарков. — Путь от Чиракчи до Шаара. — Характер страны, курганы, селения и жители. — Завтрак в Урта-кургане. — Знакомство с первыми сановниками эмира, перваначи и топчи-баши. — Бухарская конная гвардия и ее музыка. — Что такое Шахрисебс. — Торжественный въезд посольства в Шаар. — Посольский дом и его устройство. — Условия местного этикета. — Смена русского часового бухарским. — Казачья зоря и караульные сарбазы.

25 декабря.

Выехали мы из Самарканда в самый день Рождества Христова, в половине одиннадцатого часа утра. Князь Витгенштейн распорядился чтобы поезд наш постоянно следовал в известном порядке. Так, впереди скакали конные джигиты князя, за ними ехал сам он вместе с доктором в коляске, сопровождаемый частью конвоя, затем [114] я в тарантасе и два конвойные казака, за мной экипаж майора Байтокова, ехавшего вместе с хорунжим Асланбеком Карамурзаевым и в замке — трое конвойных. Остальная часть нашего казачьего конвоя сопровождала посольский обоз, с которым и следовала особо, сходясь с нами только на местах ночлегов.

Долго ехала садами самаркандских предместий, любуясь на роскошные, хотя и обнаженные от листьев, контуры высоких древних чинаров и карагачей. Проехали мимо мозаичной медрессе Ходжа-Ахрар, возле которой находится и могила ее святого строителя, в память коего медрессе сохранила в своем названии его имя. Могилу эту не трудно признать по развевающемуся над нею знамени с конским хвостом (туг), на высоком древке которого простирается к небу бронзовая пясть человеческой руки, — знак довольно часто встречаемый на подобных тугах.

Об этом святом Ходжа-Ахраре местные предания, по обыкновению, начинающие каждое повествование чуть не от Адамовых времен, передают что некогда появился в Ташкенте выходец из Стамбула, шейх-Ауанди-Таур (чистый князь), умный, ученый, набожный, богатый и благотворительный, вследствие чего был вскоре признан за святого и умер святым, увековечив свою память очень прочно в названии одной из четырех частей города Ташкента, которая и до сих пор называется Шайхантаур. Один из его потомков, Ходжа-Ахрар, избравший «путь добродетели» своего знаменитого предка, переселился на житье из Ташкента в Самарканд и сделался там пиром, то есть духовным наставником отдельного кружка своих учеников, ради чего и построил особую медрессе, существующую и доныне. Ведя строгую жизнь и отправляя на свой счет толпы пилигримов в Мекку, он тем самым распространил свою славу от Аравии до Кашгара. Слава добродетелей Ахрара выросла наконец до того что однажды мюриды (ученики) его, возвратившись из Мекки, рассказали своему пиру что были они гостями халифа (которым тогда был второй или третий преемник султана Баязида-Ильдерима), что халиф видел во сне его, святого Ходжу-Ахрара, и в память этого прислал ему Коран писанный «святою рукой» третьего халифа Османа и обагренный его святою кровью. Ходжа-Ахрар принял подарок и [115] оставил его в наследие своей медрессе. Коран этот долгое время пользовался уважением, хотя читать его никто не мог ни прежде, ни теперь, так как писан он (на пергаменте) куфическими письменами, без гласных букв и точек. В настоящее время рукопись эта, приобретенная у мулл медрессе Ахрара за 100 рублей, находится в Петербурге, в Императорской Публичной Библиотеке.

В числе преданий о богатствах Ходжа-Ахрара А. П. Хорошхин передает что все земли на юг от Самарканда до гор Шарсабизских будто бы принадлежали этому святому мужу и что садам и стадам его не было счету. Некто Мушраб-дувана, современник Ходжа-Ахрара, юродивый, обладатель одного лишь осла, странствовал в ту пору между Бухарой и Ташкентом, благословляя народ и собирая милостыню. Однажды, подъезжая к Самарканду, он увидел огромный гурт баранов.

— Чьи это бараны? после обычных приветствий спросил Дувана у чупанов.

— Хазрета Ходжа-Ахрара, отвечали те.

Дувана поехал далее, но чрез несколько сот сажен в садах ему попадается стадо рогатого скота.

— Чьи коровы? спросил юродивый.

— Хазрета Ходжа-Ахрара, отвечали падачи (пастухи).

Чрез несколько времени Дувана встретил большое стадо верблюдов.

— Чьи верблюды?

— Хазрета Ходжа-Ахрара, отвечали тюячи (верблюжатники).

Дувана едет далее и снова встречает несколько стад баранов, рогатого скота и верблюдов, и все это оказывалось собственностью все того же хазрета, Ходжа-Ахрара. Наконец гонят на встречу дуване огромный табун ослов.

— Чьи ослы? спросил он,

— Хазрета Ходжа-Ахрара, отвечали ишакчи (ослятники).

— Велик Бог! закричал дувана, спрыгнув со своего осла: — про что ни спросишь, все хазрета Ходжа-Ахрара!... Так ступай же и ты в его стадо! обратился он к своему спутнику: только тебя и не доставало у хазрета Ходжа-Ахрара.

И Дувана загнал своего осла в стадо.

Этот характерный анекдот невольно вспомнился мне когда мы проезжали мимо могилы сего популярного в Средней Азии святого. [116]

Наконец, миновав развалины каких-то старых верков, выехали мы в чистое поле и здесь, в шести верстах от города, перебрались через мост что висит над глубоким и широким арыком Даргам, текущим с быстротой порядочного потока в отвесно крутых высоких берегах. Арык этот прокопан слишком четыреста лет тому назад, на средства все того же знаменитого святого и богача Ходжа-Ахрара, по повелению хана Абдул-Азиса, и с течением времени сам прорыл себе столь глубокое русло. Длина его до впадения в Кара-Дарью (рукав Зарявшана) слишком семьдесят версту, а глубина воды в узких местах до трех аршин. В прежние времена город Самарканд получал из него свое орошение.

На дальнейшем пути мы последовательно пересекли три широкие сухие русла, наполненные галькой и довольно крупными валунами, а на двенадцатой версте от города проехали в виду урочища Хан-Чаарбах, которое представляет собою остатки стены обрамлявшей некогда стан какого-то войска и имеющей около версты протяжения по каждому из четырех фасов. Какому именно войску принадлежал этот лагерь, мне не мог объяснить сопровождавший нас караван-баши ⁴⁴ Массум-ходжа, старожил самаркандский, да сказывал что из нынешних Самаркандцев едва ли кто и знает когда и как появились эти стены. Оно и не мудрено: Самарканд на своем веку подвергался без числа вражьим нашествиям и вторжениям.

Впереди виднелись покрытые снегом абрисы Шарсабизских гор (Зарявшанский хребет), к которым мы и направлялись. По пути встречалось много обработанных полей как на равнине, так и на взгорьях, а в горных лощинах видна была порядочная растительность в садах и рощах окружающих кишлаки, приютившиеся на дне между склонами. Силуэт гор, не превышавших 7.000 футов высоты над уровнем моря, чем дальше к западу тем становился все положе и ниже. На степи попадалось не мало курганов, но уже не прежней характерной формы, так что скорее можно назвать их просто буграми. Почва равнины твердый суглинок, слегка покрытый крупнозернистым песком, вполне пригодна для земледелия и засевается частию [117] под орошение, а больше под дождь (богара), который, благодаря близости гор, здесь не в редкость. На сих последних полях сеется преимущественно пшеница (богдай), ячмень (арпа), иногда кукуруза (джугара).

Остановились мы на ночлег близь кишлака Сазаган, в двадцати семи верстах от Самарканда, куда прибыли в час дня, одновременно с посольским обозом. Местный аминь или даха-аксакал (волостной старшина) с сазаганским кишлак-аксакалом (сельским старостой) и несколькими джигитами, в своих форменных почетных халатах (сарпаи), с жалованными медалями на груди, встретили посольство на границе своего участка, и по обычаю, ради оказания пущего почета, дожидались на рубеже слезши с коней и сложив на животе скрещеные руки. Когда коляска посла остановилась пред их группой, аксакалы, подойдя к ней, отрекомендовались и первые с простодушным достоинством протянули князю руки для пожатия, не дожидаясь с его стороны почина. Таков обычай, потому что, вступая на их землю, мы становились их гостями, а они нашими хозяевами.

Ночлег был приготовлен в юртах убранных внутри коврами и ватными стегаными одеялами, служившими как подстилки для сиденья и спанья. Но там нашлись впрочем и сартовские очень удобные и эластичные кровати, и столы покрытые ярославскими цветными салфетками, и даже несколько гнутых венских стульев. В зеленой снаружи, бухарской палатке, подстеганной внутри симметрично скроенными и правильно расположенными кусками разноцветных ситцев, кретона, адряса и шаина ⁴⁵ и расшитой по бордюрам и фестонам узорами из шелкового снура, был приготовлен достархан, то есть встречное угощение ⁴⁶, состоявшее по обычаю из хлебных лепешек, фруктов, каленых фисташек, грецких орехов, кусков сахару, московских леденцов в махровых цветных бумажных обложках со стишками на билетиках и т. п. Затем нас [118] угостили обедом чисто в местном вкусе и местного приготовления, где фигурировали жареные куры с луком, пельмени, каурдак, кебаб, шурпа и палау, в том порядке как они здесь перечислены. Последнее блюдо, составляющее финал каждого порядочного азиятского обеда, полагаю, достаточно известно всем: это то что у нас в России называется пилав, только здесь оно приготовляется иначе, а именно рис варится не в воде, а на растопленном бараньем жире, в плотно закрытом чугунном котле, где он и доходит паром, после чего приправляется кишмишем и разварною морковью, нарезанною тонкими и длинными тесьмами, как вермишель, и обкладывается кусками баранины.

Названия остальных блюд, за исключением кур и пельменей, для большинства читателей вероятно звучат чем-то совсем незнакомым, а потому позволю себе вкратце объяснить что это за снеди, тем более что в последствии нам еще предстоит не раз с ними встречаться.

«Каурдак» или, по иному произношению, «кавардак» (вот откуда происходит известное словцо русского жаргона!..), это мелко нарезанные куски свежей баранины, которые жарятся в котле или на глубокой сковороде в собственном соку, с приправой соли, перцу и иногда луку, подвергаясь во время обжаривания процессу беспрерывного потряхивания и мешания ложкой или лучинкой. «Кебаб» — жаркое из воловьего мяса, вырезаемого из филейного куска отдельными пластинками, как бы ремешками; жарится оно на углях и подается на стол с присыпкой из какого-то ароматического пряного порошка, приготовляемого из семен растения которое по местному называется «сарык». Что же до «шурпы», то это — бульйон из баранины и домашней птицы с приправой из луку и кореньев, подаваемый в фарфоровых лоханочках русской или китайской фабрикации, совершено таких как наши полоскательные чашки. Все эти кушанья, несмотря на свою, так сказать, примитивность, очень вкусны, а с дороги показались нам еще вкуснее. Роль напитков играли при этом чай и кумыс. В ножах, вилках и ложках тоже не встретилось недостатка: в этом отношении местные жители уже успели, если не всегда для собственного употребления то для своих русских гостей, перенять европейский обычай есть с помощью столовых [119] приборов. Были даже и салфетки из нарочно раскроенного для этой цели коленкора.

С закатом солнца в воздухе значительно похолодело; но и против этого неудобства нашлась своя защита. Сноровистые Узбеки, джигиты местных аксакалов, с помощью небольшого топорика вырубили в земле посредине юрты небольшую круглую ямку и, наложив на нее сухой полыни, прутьев, сучьев да щелочек, зажгли костерок. Ямка служила тут поддувалом, благодаря чему топливо занялось весело и ярко и, спустя какие-нибудь пять минут, дало уже столько тепла что нам пришлось раздеться. Если лежать в юрте не на кровати, а на постели постланной на земле, или сидеть на корточках, то едкий дым костерка, уходящий в полуоткрытый вверху тюндюк ⁴⁷, нисколько вас не беспокоит и не портит нижний слой воздуха. Можете совершенно свободно читать, курить, пить чай и вообще делать что вам угодно, только не подымайтесь на ноги. Джигиты, сменяясь по очереди, весь вечер и всю ночь сидели у костерка, поддерживая в нем, для ровности температуры, равномерное горение, и для них это, кажись, дело не только привычное, но и одно из самых любезных занятий: сидит себе человек на корточках, сосредоточенно смотрит прищуренными глазами на перебегающий змейками огонь, время от времени помешивая в нем палкой да подкладывая новый пучок полыни, а у самого на скуластом лице так и разливается широкая, лениво-тихая улыбка безмятежного довольства. Глядя на эту мирную картинку чисто местного характера, под звуки казачьих песен раздававшихся в обозе после раздачи вечерней порции водки, я тихо и хорошо заснул, испытывая, подобно истопнику-джигиту, такое же ленивое чувство безмятежного довольства.

26 декабря.

Из Сазагана выехали в девять часов утра во вчерашнем порядке; обоз же отправился вперед еще с рассветом.

Путь наш лежал вдоль северных предгорий Шарсабизского хребта, тянущегося с востока на запад, и во [120] многих местах пересекал довольно широкие сухие русла наполненные не только галькой, но и очень крупными каменьями, повидимому в несколько десятков и даже сот пудов весом. Русла эти, называемые «чашма», берут свое начало в каменистых склонах Шарсабизских гор, и каждую весну, в период таяния снегов, изобильно наполняются водой, которая устремляется на равнину с такою силой что, отмывая от кряжа эти громадные каменья, увлекает и катит их уже по равнинной части русла на довольно значительные расстояния. А если зима отличалась особенным обилием снегов, то весенняя вода бывает столь высока что, выступая из берегов, заливает сплошь окрестные поля, и вот почему на последних местами встречаются значительные пространства изобильно усеянные галькой и валунами.

Эти весенние потоки, даже в лоне своего русла, порою бывают вовсе непроходимы в брод, и для того чтобы переправиться на другую сторону, путникам приходится обкидать предрассветного часа. Дело в том что в ночное время, с прекращением таяния горных снегов, потоки значительно мелеют и наиболее низкая вода бывает в них именно пред рассветом и в первые часы утра; но затем, едва поднявшееся на известную высоту солнце отеплит воздух, русла начинают быстро наполняться водой все выше и выше, и к началу десятого часа утра переправа уже становится невозможною. С окончанием таяния снегов кончаются и весенние разливы, и едва схлынет и всосется в землю вода, на что в здешнем климате ей нужно очень немного времени, как русла, еще вчера столь бурливые, становятся совершенно сухими на всю остальную часть года, и лишь по немногим из них слабо просачивается скудная струйка выделяемая горными ключами.

Шарсабизский кряж на протяжении своем от Кара-Тюбинского ущелья до Джамского прохода остается под снегом лишь в зимние месяцы. Он имеет характер сплошного массива, где залегают породы разнообразных песчаников, пласты гипса и мрамора, кремнистые сланцы и граниты, а местами обнаруживаются и каменноугольные прослойки. Северные и южные склоны хребта, все так же как и в более восточной его части, прорезываются многочисленными ущельями, где среди садов залегает не мало [121] кишлаков, большею частью не обозначенных на нашей карте ⁴⁸. Из этих селений наиболее значительное Аксай лежащее в лощине на высоте 2.730 футов против горы того же имени в 6.990 футов. От этого пункта чем ближе ко Джаму тем все положе и тике становится горный массив, переходя западнее Джама в песчаниковые холмы, сливающиеся наконец с открытою ровною степью. Взгорья и поля возделаны весьма тщательно «под дождь» и между ними многие земельные участки окопаны канавками и ограждены глинобитными стенками. Дорога, конечно, первобытная, грунтовая, но во многих местах представляет собою прекрасное естественное шоссе. Камни, которыми кой-где усеяны придорожные поля, суть обломки розового гранита, кремни, шпат и кварц, известняк, беловатый и иссиня-серый мрамор (кок-таш); последнего здесь в особенности много.

Горизонт слева закрывался горным кряжем; за то впереди, прямо пред глазами, открывался широчайший и необозримый в своем просторе вид на бухарские степи, которые из ближайшего к нам желто-бурого оттенка постепенно переходили все более и более в воздушно-синий колорит и наконец, словно океан, незаметно сливались где-то в очень большой дали с окраиной безоблачно синего неба. Относительно их мы находились на высоте около 3.000 футов, и так как пологая местность постепенно понижается в направлении к западу, то горизонтальные полосы этих степей казались нам как бы нисходящими ступенями какой-то необозримой террасы.

С правой стороны открывался также очень красивый вид на далекий, верст за 80 от нас, отрог Нуратинского хребта, Ак-тау. Эти изжелта-беловатые известняковые вершины очень мягких и изящных очертаний, сквозь легкий воздушный туман тепло озаренные солнцем, в общем очень напомнили мне вид на Сабинские горы Римской Кампаньи, когда смотришь на них с площадки церкви Сан-Пиетро-ин-Монторио, что на вершине Яникула.

Селение Джам находится от Сазагана в расстоянии 32 верст к юго-западу. Здесь назначено было нам место ночлега, но не в самом селении, которое лежит верстах [122] в двух левее к востоку от большой проезжей дороги, у подошвы Шарсабизских возвышенностей, а в котловане, около глинобитной мечети, где обыкновенно останавливался Бухарский эмир при проезде в Самарканд из Шахрисебса. Мечеть обыкновенного сельского типа, то есть квадратная комната, высотой аршин в восемь, к которой во всю ширину и высоту переднего фасада примыкает айван, открытая веранда, устроенная на глинобитной террасе и покрытая плоскою кровлей, подпираемою посредине своего переднего края деревянною колонной со скромными резными украшениями. В мечетях этого типа обыкновенно резные двустворчатые двери, числом от одной до трех под ряд, выходят из молельной комнаты на веранду, а над ними проделаны, по числу дверей, небольшие окошки, снабженные либо деревянными резными, либо узорчато лепными гипсовыми решетками. Внутри мечети, в стене обращенной к Мекке, обыкновенно находится ниша мехраб и затем никаких более украшений, если не считать некоторых изречений из Корана, начертанных на штукатурке внутренних стен, что впрочем не безусловно обязательно. Пол необходимо устлан чиями, то есть ценовками из камышовой драни, а для вечернего освещения служат сальные свечи втыкаемые в нарочно сделанные для этого гнезда в стенах.

Двор Джамской мечети обнесен глинобитною стеной, из-за которой виднеются несколько урюковых деревьев, единственный садик во всей этой местности. С южной стороны близь этого двора протекает мутный и мелкий ручей, отделяя от мечети маленький полуразвалившийся караван-сарайчик, построенный когда-то близь небольшого хауза (прудка), осененного тремя, четырьмя старыми ветлами. Под их ветвями были теперь поставлены для нас ночлежные юрты. Не доезжая мечети, на склоне пологого холма раскинулось довольно густо захороненное кладбище, рядом с развалинами незначительного, давно покинутого кишлака. До отхода к России, Джам служил местом ссылки для опальных сановников эмира и тех из обыкновенных преступников которые, по благоусмотрению хазрета ⁴⁹, не [123] удостоились смертной казни. Действительно, трудно подыскать место более подходящее для ссылка — до такой степени глядит оно бедно и безотрадно, не говоря уже о нездоровом климате. Возвышенности окружающие джамскую котловину невысоки и безжизненно голы. Весной впрочем они покрываются на короткое время хорошею травой и тогда служат пастбищем овечьим отарам. Поля лежащие в низине между мечетью и селением обнесены. глинобитными стенками и служат для засева дженушки (луцерны), употребляемой в корм для лошадей и домашней скотины. Большую часть полей мы видели затопленными водой. Вероятно это делается искусственно, для размягчения почвы, но чуть ли не в этом самом и заключается причина вредоносности здешнего климата, благодаря коему в 1878 году мы лишились значительного числа людей во временно стоявшем тут отряде в ожидания предполагавшегося движения на Индию.

В окрестностях Джама кочуют Узбеки родов Каранайман и Сарай, — приезжающие в селение на базар по понедельникам. По замечанию Хоротхина, они вполне патриархальны и можно сказать даже дики настолько, что например, девушка опоздавшая выходом замуж и не подыскавшая себе джигита, который похитил бы ее из отцовской юрты, подвергается не только насмешкам, но почти гонению со стороны родителей и родственников. Тем не менее постоянные предметы спора между Узбеками это — похищенная женщина и лошадь, и тогда Узбеку ничего не стоит убить даже родного брата. Вообще Каранайманы, подобно родичам своим Каракалпакам, пользуются репутацией отъявленных придорожных разбойников. Все богатство здешних кочевых Узбеков состоит исключительно в скотоводстве, причем главные статьи дохода у них шерсть, войлок, выделка подпруг и куржумов (переметных сумм) и продажа скота живьем на убой. Впрочем, особенно зажиточных между ними не встречается, так что 2.000 баранов являются уже пределом наибольшего богатства.

Для Русских Джам мог бы иметь некоторое стратегическое значение, как пограничный узел путей куда сходятся дороги из Самарканда, Катты-Кургана, Бухары, Карши, Гузара, Чиракчи и Шахрисебса. И действительно, в 1878 году до Берлинского конгресса, когда предположено было [124] военное движение к границам Афганистана, то отряд туркестанских войск собран был в Джаме; отсюда же направлялись в 1868 году генерал Абрамов на Карши, против Катты-Тюря, мятежного сына эмира, а в 1870 году отряд взявший штурмом Китаб. Джамская котловина лежит на высоте 2.050 футов, но климат ее, как уже сказано, нездоров, да и кроме того постоянная стоянка отряда была бы неудобна по скудости водоснабжения и отсутствию топлива.

Массум-ходжа, ездивший сегодня за рубеж узнать насчет приготовлений со стороны Бухарцев для встречи посольства, возвратился к вечеру и доложил князю что лица назначенные для почетной встречи, вместе с экипажами высланными эмиром для посольства, уже ожидают нас в пяти или шести верстах от границы.

В семь часов вечера протрубили зорю и наши казаки хором пропели при этом Царю Небесный, Отче наш и Спаси Господи люди Твоя. Тем часом, пользуясь ясным и теплым вечером, пока еще не совсем, стемнело, пошли мы с доктором на прогулку к ближайшей возвышенности и невольно обратили там внимание на валявшиеся обломки мраморов, между которыми попадался и великолепный белый, без малейших прожилок. Вероятно где-нибудь в горах по близости есть его залежи, и остается лишь пожалеть что в минералогическом отношении эта местность и до сих пор еще не исследована как должно. Тут же встречались нам обломки розового гранита, серый мрамор и другие горные породы.

27 декабря.

Выступили в девять часов утра вместе с обозом.

Поднявшись из Джамской котловины, спустились в следующую, Кизыл-Кутальскую, где на противоположном гребне стоит пограничный столб, отделяющий русские владения от бухарских. Этот последний гребень на высоте 3.150 футов и есть собственно Джамский перевал, носящий впрочем у туземцев название Кизыл-Куталь.

Итак мы уже за границей.

Местность пошла волнистая, местами овражистая и повсюду прекрасно возделанная. Количество обработанных полей значительно более чем на нашей стороне, у жителей [125] подгорных кишлаков, мимо которых мы третьего дня и вчера проезжали. Все обработанные участки тщательно ограждены глинобитными стенками покрытыми дерном, который режется тут же. Величина каждого такого поля до десяти кунлюков, иногда и более ⁵⁰. При самой дороге, равно как и в обе стороны от пути, встречается множество шур-кудуков, степных колодцев обнесенных иногда овальною, иногда четырехугольною глинобитною стенкой, в которой с одной из сторон возвышаются две глинобитные же стойки со всаженною в них деревянною катушкой заменяющею блок.

Все эти колодцы очень глубоки, от 10 до 20 и более сажень. Вода из них вытаскивается в кожаных ведрах на волосяной веревке (чумбур), пропущенной чрез катушку. Когда надо поить стада, пастух привязывает свободный конец чумбура к лямке надетой на верблюда или лошадь, а чаще всего на ослика; затем, погрузив ведро в глубину колодца, направляет животное по прямой линии от вертящейся катушки, заставляя его таким образом вытаскивать ведро за ведром воду, которая сливается в глиняный желоб окружающий колодезную стенку. По следам животного с течением некоторого времени образуется торная тропинка, вдоль которой непременно тянется и желобок оставляемый волочащеюся по земле веревкой, по длине коего всегда безошибочно можно определить и глубину колодца. Дотянув до конца тропинки, привычный ослик или верблюд останавливается чтобы дать время пастуху вылить ведро в водоем, и затем сам возвращается мерным шажком к колодцу для продолжения своей работы. Но чтобы пользоваться водой этих колодцев, путешественник всегда должен запасаться собственным ведром и чумбурами, так как пастухи никогда не оставляют этих вещей при колодце на общую потребу. Почти каждое огороженное поле имеет свой особый шур-кудук, а на больших участках бывает их и по два, и по три — на [126] противолодочных концах поля и по средине оного. В большинстве колодцев вода довольно сносная, иногда солоноватая, но без противного вкуса, и при употреблении не оставляет вредных последствий.

Селений в окружности очень мало. На протяжении около двадцати четырех верст пути мы видели в стороне от дороги всего лишь два небольшие кишлака, но тем-то и поразительнее это обильное количество пахотных участков: решительно вся степь, насколько хватает глаз, представляется прекрасно обработанною. В некоторых местах попадались пахари над плугом влекомым парой волов. Плуг самого первобытного устройства: на один конец деревянного лемеха насажен железный резак в роде заступа с ручкой, за которую держится пахарь, давая направление борозде, а другой конец прикрепляется веревками к. ярму, — вот и все. В общем такой плуг похож на большую мотыку.

Земля, по своей солонцеватости, прежде чем на ней сеять, требует здесь очень заботливой и неоднократной распашки. Обыкновенно проходят участок плугом по нескольку раз и вдоль и поперек, пока почва не разрыхлится в достаточной мере; тогда на участок пускают воду, и когда через сутки почва совсем вберет в себя влагу, то смотрят в каких местах на поверхности проступила соль. Такие места срезывают лопатами и заполняют землей взятой с мест где соли не оказалось, или же глиной из стен разрушенных ветхих построек. Затем участок унаваживается весь равномерно и снова напояется водой. После этого почва считается уже совсем готовою под засев. Работы же в столь позднее время года объясняются тем что земледелы спешат разрыхлить степную почву в ожидании зимних снегов, которые при весеннем таянии сообщат ей большую влажность и тем облегчат последующий труд пахаря. Земля эта готовится под яровое.

Дорога по которой мы теперь ехали составляет единственный колесный (арбяной) путь из Самарканда в Шахрисебс и Карши, но она так избита глубокими колеями и рытвинами что ехать по ней — своего рода пытка, а стоит свернуть с колейной дороги несколько шагов в сторону, и едешь прекрасно по твердому грунту, точно по шоссе. Между прочим, этот путь очень древен и даже имеет [127] историческое значение: по нем шел Александр Македонский в 329 году, по переправе чрез Оксус (Аму-Дарью), к Самарканду. Хотя точных указаний на то не имеется ни у Арриана, ни у Кванта Курция, но по этим историкам известно что движение на Мараканду было предпринято из Наутаки, которую новейшие историки Александра приурочивают — одни к Карши (Дройзен), другие (Герцберг) к Кешу, то есть к нынешнему Шахрисебсу. В обоих случаях единственный колесный и возможный для движения армии путь к Самарканду лежит на Джам, и что Александр проходил именно этою дорогой, в том, мне кажется, убеждают сохранившиеся до наших дней приуроченные к его имени названия некоторых прилегающих к ней местностей. Так, здесь есть урочище Искандер, кочевье Искандер и холм (тюбе) Искандер ⁵¹.

Верстах в шести от границы, в небольшой котловине встретил нас старый наш знакомец токсаба Рахмет-Улла, высланный эмиром на встречу посольству для передачи нам первых приветствий его высокостепенства. Токсаба, в белой чалме и парчовом халате, опоясанный широким поясом с висевшею на нем кривою хорасанскою саблей, сидел верхом на красивом аргамаке, впереди свиты из разных бухарских чиновников и джигитов. Несколько в стороне от этой красивой группы стояли две коляски присланные эмиром для посольства. При нашем приближении, токсаба с Бухарцами слезли с лошадей и сделали несколько шагов к нам на встречу. Мы тоже вышли из экипажей и разменялись обоюдными приветствиями, которые сопровождались осведомлениями о взаимном здоровье и благополучном путешествии, а также о здоровье высокостепенного эмира и туркестанского генерал-губернатора. Токсаба объяснил что ему поручено состоять при посольстве и сопровождать его до города Шаара, где в настоящее время изволит иметь свое благополучное пребывание его хазрет-падишах (святейший повелитель), и [128] предложил нам пересесть в экипажи его высокостепенства. Нечего делать, пришлось мне расстаться со своим удобным и уютным тарантасом и садиться вместе с князем в эмирскую коляску, сиденье где было пышно застлано пунсовым шелковым одеялом на вате; в ногах лежал лисий мех, на спинке большие бархатные подушки-вальки (мутаки). Сели и провалились в пуховую мякоть. Фу, батюшки, хоть бы воротник расстегнуть или ременный пояс распустить что ли, а то просто мочи нет с непривычки в этих пуховиках!.. Но ничего не поделаешь, надо покоряться. Хотя в воздухе было вовсе не холодно, тем не менее бережно и тщательно укутали нас и мехами, и одеялами, как того требовали условия местного этикета, — ибо не подобает «важным людям» ездить иначе, — несколько раз при этом осведомлялись, хорошо ли, удобно ли сидеть, покойно ли спине и бокам, тепло ли ногам, не поддувает ли куда и т. д. Нам оставалось лишь кланяться, благодарить и уверять что все очень хорошо и даже чересчур уж удобно. Наконец, убедясь что нас спеленали одеялами, как младенцев, милейший наш токсаба приказал поезду трогаться.

В коляски были запряжены в каждую по четверне заседланных лошадей: пара в дышле и пара впереди, на артиллерийских уносах. На каждой лошади сидело по одному ездовому в чалме и халате, с нагайками (так точно возят здесь и артиллерийские орудия). Козлы оставались незанятыми никем, ибо по местному этикету считается в высшей степени неприличным чтобы кто-либо мог сидеть в одном экипаже спиной к важным людям. Но еслибы важные люди сами вздумали взобраться на козлы, то это, конечно, было бы для них самое высокое в почетном смысле место. Везли нас не рысью, а тем особенно скучным аллюром, который называется маленькою трусцой, потому что ездить иначе важным людям опять-таки неприлично, — на то есть джигиты чтобы скакать сломя голову; важный же человек, не желающий ронять свое достоинство, должен всегда спешить медленно. Таким образом мелкая трусца есть уже крайняя степень уступки какая может быть допущена важным человеком ради поспешности.

Верстах в двенадцати от границы ожидала нас новая [129] встреча. Тюря-джан ⁵², бек чиракчинский, выслал приветствовать нас одного из своих приближенных чиновников, Баубек-бия, почтенного белобородого старца со свитой мелких чиновников и джигитов. Опять взаимные приветствия и расспросы, о добром здоровье генерал-губернатора и тюря-джана чиракчинского, посольства и встречающих оное лиц, — все как следует по этикету. Отсюда токсаба доскакал вперед, на место предстоявшего нам ночлега, чтобы лично распорядиться достодолжным приемом, а вместо себя оставил нам Баубек-бия. Снова спеленали нас ватными одеялами и повезли прежнею трусцой. Впереди и по сторонам поезда неслась верхами пестрая кавалькада бухарских чиновников и джигитов вооруженных кривыми саблями, а иные клычами ⁵³.

Во внимание к преклонным летам Баубек-бия князь предложил было ему сесть в один из наших собственных экипажей, но тот отказался, и надо было видеть каким молодцом этот дряхлый по наружности старец управлялся со своим горячим карабагиром и бодро гарцовал все время пути, то выносясь вперед, то проскакивай в хвост растянувшегося поезда для каких-нибудь распоряжений. Совсем другой человек на лошади, — вот что значит выработанная с детства привычка.

К месту ночлега, на урочище Биш-Чешме (пять колодцев), прибыли в час дня. Здесь были нам приготовлены две юрты, поставленные шагах в двадцати одна против другой и соединенные между собой длинною цветною палаткой, где на широком и длинном ковре каршинской работы ⁵⁴ накрыт был большой стол с разным достарханом. Таким образом у нас получилась как бы целая квартира: столовая, она же и приемная, и по бокам две спальни или, если угодно, два кабинета. Юрты были убраны коврами и снабжены постелями и жаровнями. Вокруг этого главного помещения раскинулся целый стан из юрт и палаток, где разместились остальные чины посольства, конвой, бухарские чиновники, прислуга, джигиты и погонщики. [130]

Тотчас по прибытии, едва мы сняли с себя дорожное верхнее платье, любезный токсаба пригласил нас к завтраку, который начался с чая и сластей, где фигурировали взбитые яичные белки с сахаром, морковь в сиропе, очень вкусная халва из кунджутного семени и фисташковое тесто в конфетах. Затем подави в китайских чашках шурпу, прекрасно отцеженный бульйон, затем жареную говядину с луком на гренках, палау с бараниной и палау с куриным мясом, жареных кур, сладкую рисовую кашу на молоке и бараньем жире и в заключение снова чай. Ножи, вилки, ложки — все как следует, и даже коленкоровые салфетки. В порядке подавания блюд замечалась известная постепенность, ближе подходившая к русским привычкам, что нужно приписать распорядительности и смётке токсабы, который неоднократно обедывал в Ташкенте у начальника края и у разных своих русских знакомых.

После завтрака, пожелав нам приятного отдыха, Рахмет-Улла отправился в свою у кибитку писать донесение эмиру о прибытии посольства в бухарские пределы.

Едем мы не на Китаб, как предполагали было, а везут нас сначала на Чиракчи, к беку тюря-джану, сыну эмира, и оттуда уже препроводят в город Шаар, к самому эмиру. Так, говорят, соизволил указать его высокостепенство.

28 декабря

Выехали с ночлега в девять часов утра, по вчерашнему, в эмирских экипажах.

Спустясь с небольшой высоты, следовали сначала по равнине, которую подковообразно окружали с востока, севера и запада невысокие пологие гряды возвышенностей; южная же сторона оставалась открытою. Твердый суглинистый грунт этой равнины сплошь покрыт густою мелкою травой, и потому здесь всегда пасутся огромные стада баранов. Мы пересекли западную ветвь подковообразной гряды, и отсюда пошла уже волнистая местность, очень напоминающая характер местности что окружает Плевну с восточной стороны. Для довершения сходства недостает только деревьев, которые изредка были рассеяны по полям Плевны. По объяснению Массум-ходжи, проходимые нами места слывут за «Голодную степь», но в этом позволительно [131] усомниться, потому что окрест мы встречали не мало огороженных и распаханных полей, равно как и колодцев.

Отъехав около двенадцати верст от места ночлега (Биш-Чешме) пересекли по грудам валунов и мелкой гальки довольно углубленное, залегающее в обрывистых берегах русло Потока Казган-Бузар ⁵⁵. В это время года оно совершенно сухо, но в период таяния горных снегов изобильно наполняет на некоторое время водой исходящие из него степные арыки. Когда же вода начинает сбывать, хозяева прилегающих к руслу земельных участков спешно приступают к забойке арычных истоков с тою целью чтобы подольше сохранить в арыках набежавшую туда, воду и тем продлить возможность орошения своих полей, пока это требуется условиями всхода зеленей. В некоторые годы вода удерживается таким образом в арыках до июля месяца, а это даже более чем нужно, ибо пшеница снимается с корня уже в июне.

По сторонам пути более чем вчера попадалось кишлаков и кочевок, над которыми вздымались белые дымки от топок. Кое-где при жилищах виднелись и одиночные урюковые деревья. Среди этой волнистой местности, близь кишлака Кок-таш (серый камень), в двадцати четырех верстах от ночлега, нам был приготовлен роздых и завтрак, состоявший из таких же блюд как вчера. Ярко узорчатая зала-палатка и юрты разукрашенные внутри — все это было тоже по вчерашнему. Здесь встретили нас махрам-баши и эсаул-баши, посланные для приветствования посольства от лица тюря-джана, бека чиракчинского ⁵⁶. [132] Оба они были одеты в шелковые халаты, отороченные выдровым мехом; из-под халатов виднелись широкие расшитые шелками и блестками чехбары ⁵⁷ тоже с выдровою оторочкой. У махрам-баши за широким бархатным поясом с большими серебряными бляхами, в виде розеток, был засунут инкрустированный золотом чеканной работы топорик (балта или табарь) с серебряною рукоятью — знак отличия его должноти, а есаул-баши держал в руках длинный посох (ассия) красного цвета, токе знак присвоенного ему достоинства ⁵⁸. Между этими чиновниками и нами последовал обычный церемонный обмен расспросов о здоровье и благополучии ак-падишаха и хазрет-эмира, ярым-падишаха и тюря-джана, нашем и их, и затем обмен взаимных комплиментов в восточном вкусе, что могло бы продолжаться пожалуй и без конца еслибы предупредительный друг наш токсаба не поспешил к нам на выручку с приглашением к поданному завтраку. [133]

После завтрака, отдохнув около часа, посольство тронулось далее.

От Кок-таша до Чиракчи считается один таш расстояния, то есть восемь верст, по нашему; но нам показалось больше, быть может потому что теперь, подъезжая к городу, нас для пущей важности везли уже не трусцой, а шагом. Проехав около двух верст, спустились в широкую раввину, где протекает река Кашка (Кашка-Дарья), при которой, на левом берегу, стоит город Чиракчи, открывшийся пред нами с шестиверстного расстояния. Район занимаемый им и наглядно обозначенный непрерывною полосой садов довольно обширен, верст до восьми в длину, а может и более; в точности сказать это трудно, так как городские сады сливаются с приречными кишлаками. Город этот получил свое название от могилы снятого Чиракчи (Чиракчи-ата), ремесленника занимавшегося выделкой из глины светильников, плошек ⁵⁹, который считается покровителем всех людей этого ремесла. Говорят что в Чиракчи и теперь живет не мало плиточников, преимущественно в окрестностях могилы их патрона, занимающихся своим мастерством, по преданию, наследственно. Но главное значение города составляет торговля вовсе не чираками, а хлебом, благодаря выгодному положению на Кашка-Дарье между Карши, Шахрисебсом, Гузаром и хлебородными горными тюменями ⁶⁰. Поэтому, будучи важным хлебным базаром, особенно в смысле посредника между оазисом и кочевниками прилежащих степей, Чиракчи имеет для государства весьма важное экономическое значение.

Пред городом разбросано по степи несколько древних курганов боевого характера, фронт коих обращен к востоку либо к юго-востоку, а Кашка-Дарья впереди их служит как бы естественным рвом. Когда подъедали к правому рукаву этой реки, ограничивающему с северной стороны площадь ее разлива, то нам открылся вид на двухэтажное глинобитное здание, стоящее на той стороне, над довольно возвышенным береговым обрывом. Это [134] дворец тюря-джана; остальные городские строения лишь изредка проглядывают кой-где из-за садовых деревьев. Сады и предместья, расположенные по правую (северную) сторону реки, в общем очень напоминают болгаро-турецкие селения под Плевной, как Порадим, Пелишат и Сгалевице; даже прилегающая к ним равнина покрыта точно такою же, как и там, травянистою, низенькою колючкой.

Следуя по руслу разлива, мы пересекли до семи рукавов Кашка-Дарьи, прежде чем взобрались на крутоватый подъем левого берега, вводящий непосредственно в самый город. На берегу стояла большая толпа народа и молча, солидно созерцала наш поезд. Очевидно что жители знали о предстоящем въезде посольства и вышли посмотреть на русских гостей. Здесь ведь, при скудости развлечений, каждый подобный случай составляет уже предлог к томаше, то есть публичному зрелищу.

Город Чиракчи, разумеется, весь глинобитный. Кривые, грязные улицы обрамлены, большею частью, только стенками заборов. Редкие из домов глядят прямо на улицу, и это преимущественно такие где помещается какое-нибудь ремесленное заведение. Местность неровная, так что приходится не раз круто спускаться и еще круче подыматься с бугра на бугор, переезжая по жердяным унавоженным и очень непрочным мостишкам через ручьи и арыки, прежде чем доберешься до урды, т. е. цитадели или замка, где живет бек чиракчинский. Замок этот окружен четырехстороннею глинобитною стеной, с наугольными круглыми башнями такой же вышины как и самая стена, то есть около трех сажен. Внутри этой ограды находится несколько дворов, отделенных один от другого саклями и невысокими стенками, но имеющих между собою сообщение посредством калиток и узких проходов. На одном из этих дворов, квадратной формы, где разместилось посольство, пред отведенными для нас саклями, была разбита большая цветная палатка, из ней стоял стол с достарханом, среди которого выделялась новинка: груда крашеных в сандале яиц, точно у нас на Святой Неделе ⁶¹. По левую сторону двора под навесом, [135] покрывавшим широкую глинобитную террасу, стояли три палатки, соединенные между собою и открытые с передней стороны. Снаружи они были зеленые, а внутри красные, узорчатые, и в них постоянно толпилась пестрохалатная прислуга бека, попивая чай, то и дело вскипавший в медных кумганах над жаровней, и затягиваясь во всю грудь из одного общего чилима ⁶². Среди этих чедядинцев время от времени появлялись для отдачи каких-то приказаний и задавания «распеканок» все те же махрам-баши и эсаул-баши, неизменно вооруженные знаками своего достоинства. Остальные две стены нашего двора заняты были конюшенными навесами и помещениями для прислуги, а по Средине его находился хауз, обсаженный старыми ветлами. Сакли наши устланы коврами, окна в них заклеены тонкою бумагой и снабжены красными кумачевыми занавесками; но провести в этих помещениях несколько суток сряду едва ли было бы возможно не нажив себе ревматизма, — до того велика в них сырость.

Только что мы приехали, как уже явилось к нам трое посланцев от самого эмира выразить посольству приветствие от лица своего повелителя. То были бальджуанский бек Рахмет-Куль-датха, дарвазский бек Мегмет-Мурад-бий и Шарауль-Массум мирахур ⁶³. Все трое были одеты [136] в парадные форменное халаты из богато затканной золотом мелкотравчатой индийской парчи. Мы принимали их в палатке где стоял достархан и, после обычно церемониальных изъявлений и расспросов, роспили с ними по стакану чая.

В пять часов дня, по предложению токсабы, посольство отправилось с визитом к тюря-джану. Пройдя каким-то узеньким закоулком налево, очутились мы на смежном дворе, где пред длинными крытыми воротами, образующими нечто в роде корридора, стояло десятка три челядинцев, выстроенных в одну шеренгу, а в воротах ожидал нас эсаул-баши, наискось держа в руках свой красный посох, так, как, бывало, держала «на караул» в пешем строю свои карабины кавалерия времен императора Николая. Предшествуя нам, этот чиновник вывел нас из-под ворот на третий двор, обрамленный кирпичною террасой. Тут-то и находится дворец бека, который мы видели еще с того берега реки.

Двое челядинцев распахнули пред посольством обе половинки дверей, и мы вошли в приемную залу, где у самого входа были встречены тюря-джаном. Это худощавый молодой человек лет около двадцати, еще безусый и безбородый и очень похожий на своего младшего брата Сеид-Мир-Мансура, что воспитывается в Петербурге, в Пажеском корпусе. Только тот здоровый мальчик, а у этого какой-то понурый болезненный вид, вследствие того что он, как говорят, давно уже страдает перемежающеюся [137] лихорадкой. Выражение лица ему довольно симпатично и обличает некоторую привычку мыслить, а манера держать себя отличается простотой, без малейшего желания изобразить принца. Одет он был в парчовый халат с меховою оторочкой, затканный по белому полю золотыми травами и цветными букетами; пояса не было в силу права, принадлежащего принцам бухарского дома, которые обязаны быть подпоясанными только пред лицом своего отца и государя; на голове пышно красовалась большая белая чалма из индийской кисеи, затканой золотыми листьями.

На приветствие князя Витгенштейна тюря-джан отвечал быстро, скороговоркой и таким тоном словно бы читал по книжке или выкладывал пред учителем хорошо затверженный урок. Вообще и все последующие реплики его по тону своему были в таком же роде.

Князь поочередно представил ему членов посольства, и тюря-джан при этом коротко и отрывисто, на английский манер, пожал каждому из нас руку, а затем всех пригласил к достархану, заняв место во главе стола приготовленного с угощениями в этой же комнате.

Зала в два света довольно высока для глинобитной постройки. В левой (северной) стене находится несколько дверей, служащих в то же время и нижними окнами и выходящих на наружную террасу, с которой открывается довольно, красивый вид на Кашка-Дарью и заречную сторону. Над дверями в той же стене идет ряд верхних окон несколько меньшего размера, украшенных ажурными гипсовыми решетками, но без внутренних стекольчатых рам. Пол был застлан сплошь, но не коврами, а палассами ⁶⁴; деревянный потолок обыкновенного средне-азиятского типа (ряд балок с положенными на них поперечными и тесно одна к другой примкнутыми жердочками) закрашен кубовою краской; стены же начисто выбеленные оставались безо всяких лепных и живописных украшений. Вообще обстановка и внутренний вид этой зады были очень далеки от понятия о так называемой «восточной роскоши»; напротив, на этой простоте, переходящей почти в бедность, лежал какой-то суровый оттенок. [138]

Нам предложили чай, который мы поспешили поскорее допить, так как бедный тюря-джан видимо отдавался все более и более чувству неодолимой застенчивости. Сам он, за исключением заученных и уже произнесенных им приветственных реплик, не предложил во время этого угощения ни одного, так сказать, частного или постороннего вопроса, предоставляя заботу выдумывать и предлагать их на долю нашего князя, который в свою очередь тоже не знал о чем говорить с ним. Таким образом редкие и ничего не значащие вопросы и замечания, в роде того что Чиракчи, кажется, довольно большой город, а Кашка довольно быстрая река, вызывали со стороны тюря-джана односложные утвердительные ответы, за которыми с обеих сторон следовали довольно продолжительные паузы. Наконец, допив стакан, князь заявил что не смеет долее отрывать тюря-джана от его важных дел, чему тот кажется очень обрадовался, — по крайней мере монотонно безразличное выражение его физиономии при этом несколько оживилось — и мы откланялись снова, пожав ему по очереди протянутую нам руку.

Как только посольство возвратилось в свои помещения, на наш двор привели подарочных лошадей под богатыми полонами, в уздечках украшенных серебром, сердоликами и бирюзой. Князю, как старшему послу, было подведено две лошади, остальным по одной и, кроме того, всем членам посольства по связке халатов и множество всякого достархана. Все казаки, прислуга и посольские джигиты также получили в подарок по адрясовому халату. Затем человек двадцать пять челядинцев, следуя гуськом друг за другом, церемониально пронесли мимо посольской палатки большие блюда с горячим палау для наших казаков и прислуги.

Князь ответил тюря-джану тоже подарками, в числе коих находились: револьвер, китайский ящичек с французскими духами, швейцарские часы с кукушкой и коробка с московскими конфетами от Сиу. Эти ответные подарки были отправлены к нему с хорунжим Асланбеком Карамурзаевым в сопровождении токсабы и эсаул-баши.

Затем нам принесли обед, и церемонии на сей день были кончены. В конце обеда возвратился токсаба и заявил [139] что тюря-джан очень благодарит князя за подарки, которые ему очень понравились, и беспокоится лишь об одном: довольно ли посольство его скромным приемом; что он ото всей души рад бы угодить нам и больше, но к сожалению в Чиракчи невозможно найти ничего лучшего. Получив в ответ заявление князя что посольство довольно всем как нельзя более, Рахмет-Улла, переводя разговор на интимную почву, заметил что в таком разе князь, вероятно, не откажет при удобном случае замолвить кстати об этом высокостепенному эмиру, равно как и о благоприятном впечатлении какое произвел на него тюря-джан лично, так как от такого заявления князя на много де будет зависеть степень дальнейшего благоволения эмира к тюря-джану, который тогда авось-либо может рассчитывать и на милостивое повышение в должности, в роде перевода на более видное и выгодное бекство.

Надо заметить что тюря-джан чиракчинский не пользуется особенною любовью отца, и причина тому, как кажется, заключается в некоторой излишней прямоте, и резкости его характера, благодаря которой он, минуя утонченно-вежливые приемы и восточно-дипломатические «подходцы» речи, не стесняется иногда с несколько грубою откровенностъю высказывать своему отцу голую и не всегда приятную для последнего правду. Быть может вследствие этого эмир показывает ему холодность и даже настолько что проездом в Шахрисебс никогда в Чиракчи не заезжает. В последствии князь Витгенштейн исполнил свое обещание, и при подходящем случае замолвил эмиру доброе слово о тюря-джане, но поправило ли это отношения последнего к отцу — не знаю.

29 декабря.

Выступили из Чиракчи в десятом часу утра. Нам предшествовали конники в бараньих шапках, с длинными тонкими тростями заткнутыми под халатом за пояс и торчавшими высоко вверх из-за пазухи. Это были эсаул-баши, докладчики беков. Каждый бек имеет таковых по два человека и должность их заключается в исполнении отчасти полицейских, отчасти ординарческих обязанностей, в докладе бекам поданных прошений и в передаче их приказаний. [140]

Непосредственно за частью казачьего конвоя, следовавшею позади посольского экипажа, ехали в моем тарантасе бек бальджуанский, бек дарвазский и Шарауль-Массум мирахур. Последнему, полагаю, было не особенно удобно, за отсутствием в тарантасе переднего сиденья, примащиваться кое-как на наскоро устроенном для него сиденье из лишнего платья и подушек. За тарантасом этих сановников следовали два казака в почетном конвое, затем в коляске князя ехали токсаба Рахмет-Улла с хорунжим Карамурзаевым, тоже сопровождаемые двумя казаками; далее — в эмирском экипаже майор Байтоков с доктором, и прочие экипаже посольства, за коими в замке остальная часть казачьего конвоя.

На выезде из города поезд наш проследовал мимо человек двадцати каких-то всадников с саблями, вероятно местных городских чиновников, одетых в парчовые халаты и выстроенных в одну шеренгу. Всадники эти, стоя на месте, отдавали посольству честь, приложив к чалме, якобы «под козырек», правую руку и затем, пропустив мимо себя весь поезд, гурьбой повернули назад в город.

Дорога от Чиракчи до Шаара идет по равнине, где на расстоянии около версты слева виднеются самые ничтожные возвышенности, тянущиеся в роде какого-то вала. За то справа, верстах в двадцати пяти, грандиозно высятся снежные хребты Ярчаклы и Хазрет-Султан, (последний в 15.000 футов высоты), с особенно выдающимися вершинами Амма-Хрон, Таш-Рабат, Таш-Бурган и Хром-Тахти; а позади, за их стеной, в дальней перспективе, хребет Хан-Тахта гордо и грозно вздымает в небеса свои отвесно-скалистые, сверкающие льдом и снегом темно-сизые кручи.

Вся долина Кашка-Дарьи усеяна курганами, которые большею частью относятся к числу могильных, то есть имеют в основании своем либо круглую, либо элипсоидальную форму, при высоте от одной до трех сажен. Но изредка попадаются и боевые курганы, в особенности ближе к Шаару.

В некотором расстоянии от дороги виднелось несколько рассеянных по равнине кишлаков с фруктовыми садами и чинаровыми рощами. То были селения Карслуат, Маухине, [141] Тизобкент и другие. Аллеи тополей и рослого тала осеняли пролегающие к этом селениям арыка. Местность довольно оживлена. На встречу нам попадалось множество чалмоносных всадников, направлявшихся от окрестных селений к Чиракчи. Ехали они большею частью группами от восьми до десяти человек и не без оружия. У иных висели за плечом фитильные «мултуки» ⁶⁵, у других охотничьи двухстволки, водимо тульской работы, а одного встретили мы даже с берданкой. Сегодня в Чиракчи базарный день, поэтому туда и направляется вся эта публика — одни едут купать себе что-либо, другие просто ради «томаши», на людей посмотреть и себя доказать, а при подходящем случае пожалуй променять или продать свою лошадь.

Проехав большом шагом два таша (16 верст), мы пересекла в брод два рукава речки Тизобкент (иначе Чизоб-Кинди), впадающей в Кашка-Дарью о отделяющей территорию Шахросебса от Чиракчинского бекства.

Не доезжая около полутора верст до предместья Шаара, шагав в восьмистах от дорого вправо виднеются остатки земляных окопов, где на выступающих углах выдаются., вперед круглые бугры, служившие некогда основанием башен. По объяснению Рахмет-Уллы, это остатки шаарского кремля, времен предшествовавших Тимуру. Там о поныне видны еще следы многих строений.

Вскоре въехало мы в Шаарское предместье Кара-ходжа, окруженное развалинами древней глинобитной стены и наполненное садами. Здесь, проследовав по нескольким узком, закоулочным улицам, в одной из которых на поперечном арыке крякнул о сломался шкворневый круг в нашей коляске, мы взобралось по крутоватому подъему к воротам одного из старых шаарских укреплений, называемого Урта-курганом.

Тут на высоком насыпном кургане, на месте древней цитадели (урта или урда), нынешний эмир построил летний дом с широким крытым балконом, с которого открывается прекрасный вид на сады предместья, на равнину усеянную кишлаками и курганами и на высокие снежные горы. В этом доме постоянно живет амлякдар ⁶⁶, [142] обязанный поддерживать в нем полный порядок, так как здесь обыкновенно останавливается на отдых, а иногда и на ночлег сам эмир во время своих поездок из Бухары в Шаар и обратно. В виду такого назначения этого дома, внутри его дворов находится достаточное число помещений для семейства и свиты его высокостепенства.

Нас ввели в довольно просторную залу в два света ⁶⁷, с высоким потолком и парою дверей; выходящих на помянутый выше балкон. — Пол этой залы сплошь был устлан двумя богатыми длинными коврами каршинского производства, а в глубине ее, между балконными дверями, стояла широкая софа, покрытая шелковыми одеялами и бархатными мутаками ⁶⁸. В стенах, кроме той что снабжена окнами, поделано много высоких ниш стрельчатой формы. По средине комнаты, пред софой, по обыкновению, накрыть был стол, уставленный разнообразнейшим достарханом, начиная от изысканнейших лакомств местного производства до московских мармеладов, бисквит и сахарных печений; прекрасные свежие и засахаренные фрукты, виноград, разнообразные орехи, шербеты, варенья, компоты, взбитые сливки, взбитые белки, и чего, чего тут только не было! Всего не перечесть и не вспомнить. Фарфоровая посуда и столовое серебро были исключительно русских фабрик. Вокруг стола стояли кресла, венские, стулья и обитые красным кумачом зеленые табуреты.

Когда мы расселись за этим столом, старшему послу [143] доложили что Остана-Куль перваначи ⁶⁹, один из приближеннейших царедворцев эмира, высланный его высокостепенством на встречу посольству, просит позволения представиться. О том что перваначи будет ожидать посольство в Урта-кургане посол уже был предуведомлен Рахмет-Уллою, к которому с этим известием, еще на пути сюда, прискакал нарочный.

Князь Витгенштейн поспешил изъявить готовность сейчас же принять почтеннейшего перваначи, — и в ту же минуту вошел к нам благообразный и дородный мущина хорошего среднего роста, лет за пятьдесят, в богатом халате, расшитом золотою и серебряною битью по темно-малиновому бархату. Затканая золотом белая чалма и красивая хорасанская сабля дополняли его роскошный наряд. Вошел он свободною походкой, с приветливою улыбкой в лице, — и во всей фигуре, во всем характере его наружности как-то сразу сказывалось что человек этот не только умен, но и знает себе цену.

Начал он речь с изъяснения что послан высокостепенным своим повелителем приветствовать от его лица высоких представителей России, так как его высокостепенство очень озабочен узнать поскорее, все ли мы в добром здоровье и хорошо ли довезли нас, и достаточно ли заботились о нас во время путешествия по его владениям.

На все эти вопросы, конечно, последовал утвердительный ответ в наилучшем смысле, с добавлением что мы очень рады познакомиться с достопочтеннейшим перваначи и надеемся что наше с ним знакомство не ограничится лишь настоящим официальным свиданием.

При этом князь предложил ему садиться, и перваначи занял первое место, в кресле по правую его руку.

В то же время на улице раздались звуки барабанов и [144] кавалерийских труб, игравших нечто в роде нашего «похода».

Токсаба объяснил что это почетный конвой, присланный высокостепенным эмиром дна сопровождения посольства, отдает должную по уставу воинскую почесть только что прибывшему Али-Мадату топчи-баши ⁷⁰, и музыканты играют ему «встречу».

Минуты две спустя последовал доклад что топчи-баши просит позволения представиться главе русского посольства, и вслед за тем в залу вошел худощавый мущина лет пятидесяти, с лицом персидского типа, в довольно высокой бобровой шапке и в темно-фиолетовом бархатном сюртуке мундирного персидского покроя. Рукава, грудь и полы его были украшены серебряным шитьем, изображавшим длинные листья лилий; вдоль груди шли два ряда (по шести) гладких медных пуговиц; на плечах — серебряные витые эполеты со штаб-офицерскими кистями; на поясной серебряной портупее висела богатая кривая сабля в золотых ножнах, украшенных бирюзой и сердоликами. Отрекомендовавшись князю, топчи-баши заявил, что прислан своим высоким повелителем сопровождать посольство, при въезде в Шаар во главе почетного гвардейского конвоя.

Подали чай — членам посольства в стаканах, вставленных в серебряные подстаканники русской чеканной работы, а бухарским сановникам — в китайских фарфоровых чашках без ушков и блюдечек, по местному обыкновению.

Заняв второе место (подле перваначи), топчи-баши заявил что высокостепенный эмир соизволил назначить нам в конвой сорок одного офицера из числа ротных командиров и двести амальдоров, отборных гвардейских всадников, в чине чора-баши (подпрапорщиков), а при них военный хор из двадцати музыкантов. При этом топчи-баши со скромною улыбкой прибавил что, конечно, это не то что русская армия; что мы, безо всякого сомнения, привыкли к виду далеко не таких войск, но... это де все что есть у вас лучшего.

Князь поспешил заверить его что, напротив, насколько он, князь, до сих пор слышал о бухарских войсках, все и всегда отзывались о них с большими похвалами, и [145] что теперь, слыша звуки их музыки, он выражает полную свою уверенность что войска бухарские всегда, будут достойными соратниками войск русских, если Бог сведет их — против какого-либо общего врага, — потому что враги у нас могут быть только общие, — но что никогда и ни в каком случае, конечно, русские и бухарские войска не встретятся более друг против друга.

Этот ответ очень понравился всем присутствовавшим Бухарцам, видимо произведя на них наилучшее успокоительное впечатление, не говоря уже о том что он приятно щекотал их самолюбие.

Допив свой чай, бухарские сановники вежливо поднялись с мест, и в лице перваначи заявили что не смеют нас долее беспокоить, так как мы, без сомнения, хотим с дороги закусить и несколько отдохнуть; но что потом, когда нам пожелается продолжать путь, они в полном своем составе будут к нашим услугам.

И затем сановники очень любезно откланялись.

Воспользовавшись их уходом, мы вышли на балкон, чтобы взглянуть на амальдоров, и сверх всякого ожидания нам представилось зрелище довольно красивое. У подошвы кургана, прямо пред воротами старой цитадели, стояли выстроившись конные музыканты в зеленых мундирах и высоких барашковых шапках. Между ними уморительны были только торчавшие впереди всех два турецкие барабана, приспособленные каким-то образом поперек седла, так что барабанщикам приходилось сидеть уже не в седле, а на крупах своих лошадей. Из-за массивных барабанов едва лишь выглядывали их островерхие шапки да растопыренные руки. Позади музыкантов стояла конная толпа офицеров, одетых в форменные чекмени, с галунами и газырями на груди, покроем в роде наших конно-иррегулярных кавказских. На всех красовались серебряные кованые эполеты русского образца со штаб-офицерскими кистями. В цвете этих мундиров замечалась некоторая пестрота: у одних черные, у других темно-синие, у тех красные, у этих бирюзовые, зеленые, гороховые, серые, чему соответствовал и цвет тульи на высоких островерхих шапках из черной мерлушки. Подо всеми были хорошие верховые лошади, отличавшиеся богатством уборов, где не было недостатка в наборном серебре, бирюзе, [146] шелковых кистях и расшитых, блестками бархатных полонах.

Позади, под прямым углом к этой, красивой группе, стояли два эскадрона амадьдоров на легких лошадях, преимущественно из породы карабагиров. Эскадроны двух-шереножного строя с замыкающими унтер-офицерами, подобно нашему, были выстроены в дивизионную колонну справа, и равнение их отличалось полною безукоризненностью. Карабины свои они держали в правой руке «на изготовку», уперев пятку приклада в бедро и наклонив конец дула вперед, совершенно так же как держали у нас свои винтовки горцы Императорского Конвоя. На правом фланге колонны были выстроены в две шеренги восемь трубачей в зеленых чекменях и желтых чембарах. В рядах же люди были одеты в белые чекмени с алыми воротниками, погонами и нагрудными кармашками; на ногах алые чембары, заправленные в голенища высоких сапогов нашего же военного образца; головной убор — баранья шапка такой же формы как и у офицеров, с алою тульей. Что же до вооружения, то увы! — оно далеко не блистало не только единообразием, но и исправностию. При помощи бинокля я разглядел что большинство, в особенности в передних шеренгах и в замке, было вооружено пистонными карабинами; но в задних шеренгах попадались и кремневые, даже чуть ли не было фитильных: что-то уж очень на них смахивали мелькавшие кое-где огнестрельные дубины, ярко выкрашенные суриком. Одни из карабинов были длиннее, другие короче; высовывались и просто длинные семилинейные ружья. Словом, тут был коллектирован всякий арсенальный хлам, случайно добытый с разных сторон и в разное время. Замки на ружьях тоже далеко не все в исправности: виднелись и такие что держались на своем месте лишь при помощи ремешка или бичевки. Не было единообразия и в холодном оружии (каждый амальдор, кроме карабина, вооружен еще и саблей), между коим на половину встречались кривые афганские и хорасанские клинки, на половину клычи, да попадались у иных и английские, и русские пехотные, и кавалерийские сабли, и казачьи шашки. В этом отношении всяк молодец был на свой образец. Но единообразный наряд амальдоров, издали казавшийся очень красивым, их [147] прекрасные легкие лошадки с огоньком и эта стройность равнения производили на первый взгляд очень благоприятное военное впечатление, и тем досаднее было глядеть на такое безобразно сбродное вооружение отборной гвардии бухарского владыки. Впрочем, как картинка, с художественной точки зрения, в общем все это являлось весьма красивым. Жаль только что такому зрелищу не соответствовала погода: мелкий непрерывный дождь, начавшийся незадолго до прибытия нашего в Урта-курган, немилосердо мочил этих нарядных всадников.

Вернувшись с балкона в залу, видим мы что бухарские джигиты один за другим таскают к нам всякого достархана целые вороха и горой наваленные подносы, которыми узко сплошь заставили целый угол залы аршин в семь длиной да в четыре шириной. Но увы, все это разные сласти, печенья да фрукты, а существенного, то есть обещанного завтрака все нет как нет. А есть между тем уже и очень-таки хочется.

— Когда же наконец завтрак? Чего это они там замешкались?

На это наш Асланбек заявляет что завтрак уже давным-давно готов, еще с тех пор как только что мы сюда приехали.

— Так зачем же не подают?

— Ожидают когда вашей светлости угодно будет приказать. Дело только за вами.

— Да быть не может! удивился князь.

— Могу вас уверить; я сам слышал распоряжение токсабы.

Хорошо что выяснилось в чем дело, а то мы, по недоразумению, и Бог весть сколько времени заставили бы их прождать, между тем как те, бедняки, стоят под дождем да мокнут.

Чрез минуту джигиты внесли изобильный завтрак: прекрасный бульйон с кореньями и мелкими говяжьими катышками (фрикадель); паровой плов по-персидски, гарнированный молодою ягнятиной, курами, горными куропатками и фазанами; говяжьи рубленые котлеты по-персидски, на вид в роде польских зраз, из которых каждая облепляет со всех сторон сваренное в крутую яйцо; каурдак, жареный барашек и еще, и еще, и еще что-то, чего [148] ни съесть, на перечислит! А в заключение — зеленый чай. Наши почетные провожатые, сановники и все офицеры эскорта в это же время завтракала в особом помещении.

Окончив эту чересчур уже изобильную трапезу, мы, согласно требованиям местного этикета, выждали столько времени сколько заранее было условлено с Рахмет-Уллой, то есть ровно час, и в час пополудни стали облекаться в свои дорожные костюмы. В это время трубачи на улице заиграли «сбор», и когда мы вышли из ворот к экипажам, то наш почетный эскорт уже успел растянуться шпалерой в одну шеренгу вдоль пути справа. На левом, ближайшем к нам, фланге стал хор музыкантов, затем корпус офицеров и наконец амальдоры. При появлении посольства раздалась команда топчи-баши, по которой трубачи заиграли «встречу», а офицеры бывшие в строю отсалютовали саблями совершенно так же как и у нас; ротные же командиры, в числе сорока одного человека, взяли, как говорится, «под козырек», хотя у них козырьков и не полагается. Проезжая мимо, князь в свою очередь отвечал им отданием чести, и тут мы заметили на некоторых из них ордена: персидский «Льва и Солнца» и еще какие-то мусульманские звезды. Может статься то были знаки нового ордена «Восходящей звезды Бухары».

Поезду нашему предшествовала целая кавалькада пестрых джигитов и десятка два эсаул-башей, в бараньих шапках и красных чекменях, с высоко торчавшими из-за пояса тростями. То были ординарцы перваначи, топчи-баши и вчерашних беков. В первом экипаже ехали оба посла, за ними часть казачьего конвоя; затем в коляске князя сидел перваначи, а остальные следовали верхами. Поезд замыкался хором музыкантов, кавалькадою ротных командиров и наконец дивизионом амальдоров в колонне справа по шести. Музыканты все время играли разные восточные мелодии, из коих некоторые не лишены были своеобразной красоты и приятности, хотя, конечно, все это игралось в унисон, ибо азиятская музыка, как известно, не знает гармонизации. Между прочим, в числе этих мелодий попалась нам и старая знакомая, обработанная Иоганном Штраусом в его известном «Персидском марше»; только здесь она явилась в своем естественном [149] виде, без прикрас европейской аранжировки, и нельзя сказать чтоб от этого потеряла особенно много. Хор состоял из трубачей (кайнарчи), кларнетистов (сурнайчи), флейтистов (балабончи) и барабанщиков (нагорачи). У первых были обыкновенные сигнальные трубы; инструмент же вторых — сурна, собственно говоря, есть не совсем кларнет в европейском роде, а скорее дудка с переборами, издающая несколько резкие, но ясного тона звуки. У нее имеется особого устройства деревянный амбушюр, выточенный в виде челночка и насаженный на тростинку, которая вставляется в дудку; челночок во время игры плотно приставляется к губам музыканта совсем покрывая их собою, и чтоб извлечь посредством его из инструмента музыкальный звук, надо дуть в тростинку очень сильно, что есть мочи, насколько можно судить о том на глаз по крайней степени напряжения надутых щек музыкантов. Третий инструмент — балабон, есть не что иное как чекан с переборами и клапанами, сделанный из латуни и как по конструкции, так и по характеру звуков довольно близко подходящий к своему европейскому собрату. Что же до барабанов-нагора, то тут были всякие; и турецкие, и обыкновенные, длинные и короткие, медные и лубковые, и все они составляли неизменный, но чересчур уже громкий акомпанимент ко всякой пиесе.

Музыканты чередовались между собою, как у нас гарнисты и хор. В первой очереди играли трубачи, во второй — сурны и балабоны, но злосчастным нагорачам приходилось работать на своих барабанах и с теми, и с другими, без передышки.

Шесть верст ехали мы медлительным шагом садами предместья, которое состоит из двух якобы городов — Урта-кургана и Шемотана, разграниченных между собою только обыкновенным арыком. Но эти города хотя и имеют каждый свою особую администрацию, в сущности не более как два участка одного и того же пригорода ⁷¹. [150] Точно таким же пригородом соединяется и город Шаар с городом Китабом, имеющим свою особую городскую стену и цитадель, а все это вместе, окруженное некогда одною общею стеной, остатки коей сохраняются и поныне, составляет то что называется Шахрисебсом — «зеленым городом», который с прилежащими к нему землями и кишлаками (всего приблизительно около 40 квадратных миль) пользовался до нынешнего эмира правами особого полунезависимого владения, часто бунтовался и вел иногда даже войны с Бухарой.

В истории Средней Азии Шахрисебс знаменит как родина и наследственный удел Тимурленга.

Наконец приблизились мы к высокой глинобитной стене с зубчатыми бойницами, окружающей город Шаар, и въехали в одни из ее ворот, называемые Чиракчинскими (Дарвазяи Чиракчи). Ворота эти представляют собою две круглые, усеченно-конические башни, построенные из жженого кирпича и соединенные между собою в верхней своей части промежуточною надстройкой с узкими окнами, приспособленными к обороне подворотного пролета. Непосредственно за стеной начинаются лавки одного из городских базаров, чайные дома (чайна-хане), опийные курильни (кукнар-хане) и съестные заведения, где на воздухе и варят, и пекут, и жарят, отчего на весь околоток распространяется смрадный чад кунджутного масла.

Несмотря на дождь, по сторонам улиц и в лавках толпились массы зрителей, но то были исключительно мущины. Изредка лишь показывались кое-где у дверей девочки от семи до девятилетнего возраста, но не старше; женщин же взрослых вовсе не было среди этой толпы. Их можно было заметить лишь за решетками редких окон или в глубине темных сеней, но иные ухитрялись-таки украдкой выглянуть иногда в полглаза из-за забора, да и то не иначе как в почтительном отдалении. Это, как видно, совсем не то что наши ташкентские Сартянки, уже попривыкшие к Русским: те в подобных случаях общественной томаши унизывают все плоские кровли своих домов [151] и толпятся в дверях и даже на улицах, а которая хорошенькая, так возьмет еще да будто бы нечаянно, забывшись, и отведет с лица свой «чимет» и раздвинет полы «паранджи» — «на мол, кафыр, полюбуйся!»

Музыкантш, чередуясь между собою, не переставали играть все время пока мы ехали по городским улицам, и громкие звуки их инструментов видимо привлекали на путь нашего следования все новых и новых любопытных зрителей. Поэтому двигаться вперед с каждою минутой становилось затруднительнее, тем более что толпы мальчишек, заглядывая нам в лицо и рискуя при этом попасть под лошадей или под колесо, гурьбами бежали в припрыжку со всех сторон рядом с нашим экипажем. Словом, вышла «балшой томата», как говорят наши ташкентские Сарты.

По таким улицам где развороченные камни представляли собой якобы мостовую, заставлявшую нас в экипаже испытывать жесточайшую тряску, привезли наконец наше посольство в квартал Таки-Чинар, получивший свое название от древнего и очень красивого платана, произрастающего в центре квартала. Это дерево оказалось как раз за глинобитным забором отведенного нам дома, так что его могучие раскидистые ветви осеняли и часть нашего двора. Поместили нас в посольском доме (михман-хана), который обыкновенно отводится под русских гостей и посольства, когда таковые приезжают в Шаар.

С азиятской точки зрения михман-хана представляет достаточно комфорта и простора. В переднем или наружном дворе его (ташкери) помещается все что относится к мужскому хозяйству, как-то: конюшни, сараи, сеновалы, амбары и мужская приемная, то есть то что на Кавказе называется «кунакская». Во втором смежном дворе слева — кухни и сакли для прислуги, а также голубятня, курятник, сушильни для винограда, погреб для зимних запасов дынь, арбузов и разных фруктов, — словом, это двор домохозяйственный. В третьем или внутреннем дворе (ишкери) находятся чистые помещения, служащие обыкновенно для [152] гарема, а в заднем задворке отведено место под склад топлива и вообще для разного годного и негодного хозяйственного хлама. Ишкери со всех четырех сторон, кроме прохода ведущего в наружный двор, обнесен широкими террасами, вышиною около аршина, где в летнее время разбиваются цветные палатки, а внутренняя часть его занята квадратным прудком (хауз), который, в случае надобности, наполняется водой из протекающего чрез двор арыка.

Наружные ворота, ведущие с улицы в ташкери, образуют крытый проход, в роде корридора, который с половины своей длины заворачивает во двор под прямым углом или как говорится «глаголем» (Г), для того чтобы ни чей посторонний нескромный глаз не мог, хотя бы даже случайно, подглядеть с улицы что у вас делается в доме ⁷³. По всей длине подворотного прохода тянутся вдоль стен глинобитные скамейки, над которыми проделаны довольно углубленные ниши, служащие местом ночлега для караульных сарбазов (солдат), так как здесь, под воротами, обыкновенно располагается почетный караул при офицере, отбывающий свою очередь бессменно, на все время пребывания посольства в Шааре.

При въезде нашем во двор, этот караул был выстроен на улице у ворот и, признаюсь, нас очень удивило, когда его начальник, Персиянин, весьма отчетливо скомандовал по-русски: «Смирно! на пле-чо!... Слушай, на кра-ул!» Но в последствии оказалось что в бухарских войсках принято все главнейшие командные слова произносить по-русски.

Комнаты отведенные для посольства отличались некоторыми приспособлениями, видимо имевшими цель приблизить их к условиям той жизни к какой мы привыкли у себя [153] дома. Так, в каждой из них стояло по одной маленькой переносной печке из листового, железа; верхние окна затянуты были коленкором, а в нижние вставлены тоненькие стекольчатые рамы, что впрочем нисколько не мешало холодному воздуху преисправно проникать к нам извне сквозь их незамазанные щели; стены, вместо обоев, были сплошь обиты ярко-цветным московским ситцем с такими оригинальными и красивыми рисунками каких вы никогда не увидите в России, так как эти специальные сорты ситцев изготовляются некоторыми нашими фабриками исключительно для средне-азиятских рынков; глиняные полы были сплошь застланы коврами: словом сказать, на всем замечалась забота придать этому помещению как можно более удобства и уютности. В приемной комнате стоял изобильный достархан, переменявшийся потом чуть не каждое утро, и так как в ней пришлось поместиться князю, то она, по его выражению, обратилась в кондитерскую лавку, которая привлекала к своим сластям множество мух, пробужденных от зимнего оцепенения, благодаря исправной топке железной печи. Это являлось очень большим неудобством, но... ради этикета невозможно было отказаться от ежедневно подновляемого достархана или приказать вынести его куда-либо в другое место: он неукоснительно должен был оставаться в комнате главного посла во все время пребывания посольства в этом городе.

Сопровождавшие нас сановники, введя посольство в дом, ради этикета расселись с нами вокруг достархана, но через минуту поспешили откланяться, отговариваясь тем что после такого утомительного пути дорогим гостям их повелителя прежде всего нужно полное отдохновение.

Но на деле отдохновение настало для нас еще не скоро: не успели сановники удалиться со внутреннего двора как процессия джигитов, по вчерашнему, гуськом, уже направилась с кухонного двора в нашу приемную с дымящимися блюдами, и двое приставов с почтительною любезностью пригласили нас откушать. Этикет на Востоке — прежде всего, и ради этикета сколько бы вы ни были сыты, по отказаться от еды не имеете права; а иначе покажете себя большой руки невежей. Но есть надо не скоро, не торопясь, а так сказать «с чувством, с толком, с расстановкой», потому что быстрая еда, все равно как и громкий разговор, опять-таки невежество, нарушение этикета. [154] Здесь все надо делать не торопясь, с подобающею важностию и достоинством. На этот раз в menu обеда фигурировали главнейшим образом разнообразные супы и похлебки: суп с фрикаделью, суп с капустой, суп с кореньями, пельмени в бульйоне, лапша, бульйон говяжий, бульйон куриный, шурпа из баранины, разварная ягнятина с соусом из сметаны с чесноком (бырлю) и пр. Все это было очень вкусно, но каково было все это есть после недавнего завтрака, который сам по себе стоил доброго обеда! А ничего не поделаешь.

Во время обеда, случайно взглянув в окно, я увидел во дворе у нас прелюбопытную сценку: казачий «приказный» с обнаженною шашкой рядом с бухарским дях-баши ⁷⁴ за которым следовал аляман (рядовой), и тот и другой с ружьями на-плечо, шли сменять с поста казака-часового, выставленного пред входом в помещение князя. Смена казака аляманом произошла по приемам нашего устава, который, как видно, довольно знаком бухарским сарбазам. С этой минуты до дня нашего отъезда из Щаара караульный пост на внутреннем дворе занимали исключительно сарбазы. Прочие посты выставлялись от их же караула: один у внешних ворот при помещении караульного взвода, другой на особом экипажном дворе и третий при кухне.

После обеда явился Рахмет-Улла токсаба для переговоров насчет дня представления посольства эмиру. Условились что представимся завтра.

Вечером, в девятом часу, казаков вывели в строй к «зоре», которую протрубил им трубач, после чего люди согласным хором пропели обычные молитвы. Караульные сарбазы издали с живым любопытством смотрели на эту церемонию, перекидываюсь между собой какими-то замечаниями; но чуть лишь раздалось пение молитв как они вдруг замолкли и выслушали их стоя, даже с некоторым чувством если не благоговения, то уважения подобающего молитве, кто бы ни произносил ее. Черта вовсе не выдающая в здешних мусульманах особенного религиозного фанатизма.

(Продолжение следует.)

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

Комментарии

44. Начальника обоза.

45. Адряс и шаин — бухарские полушелковые и шелковые материя с яркими и крупными разводами.

46. Достархан собственно значит скатерть разостланная для угощения, но в переносном значении этим словом определяется и все вообще угощение на ней поставленное.

47. Круглое отверстие, образуемое верхним обручем юртового каркаса, которое в случае надобности может быть сполна или отчасти закрываемо кошмой.

48. Издание военно-топографического отдела Туркестанского военного округа в сорокаверстном масштабе.

49. Один из титулов эмира, по значению равный титулу «его величество» а в буквальном смысле значит святейший.

50. Кунлюк — земельная мера содержащая в себе около двух танапов. Танап же равен 900 квадратным саженям или 3/8 казенной десятины. Танапом меряются только участки отводимые под клевер, огороды, бахчи и сады; земли под прочими земледельческими произведениями измеряются кунлюком.

51. Что предания об Александре Македонском сохранились в сих местах довольно живо, видно, помимо названий различных местностей и пунктов, еще и из того что многие из владетельных беков, особенно в горах верховий Аму-Дарьи, считают себя его потомками. Насколько это основательно — другой вопрос.

52. Тюря-джан в буквальном смысле — князь-душа, есть титул присвоенный сыновьям эмира.

53. Клыч — оружие с прямым клинком, в роде палаша или длинного ножа, которым можно и колоть и резать.

54. Город Карши славится выделкой прекрасных ковров.

55. На карте не обозначено.

56. Махрам или мяхрям — одно из придворных званий, делящееся на восемь разрядов, из коих: 1) самый младший есть автобачи. Лицо носящее этот чин обязано подавать эмиру воду во время омовений. Затем следуют в возвышающемся значения: 2) букча-бярдар — заведующий бельем и платьем эмира; 3) сагат-бярдар — придворный часовщик; 4) китаб-бярдар — придворный библиотекарь; 5) музя-бярдар — заведующий отделом обуви эмира; 6) шербет-бярдар — то же что наш мундшенк (Придворный виночерпий. — OCR); 7) махрам-дях-баши, и 8) пяндж-сад-баши — исполняющие должность младших адъютантов эмира, которых он обыкновенно производит в чин караул-беги, соответствующий нашему прапорщику. Эсаул-баши — чин равняющийся нашему поручику. Число этих придворных чинов не определено: эмир в знак награды или своей благосклонности может возвести какого-либо чиновника или вообще кого бы то ни было в придворное звание махрама и затем оставить его при своей особе или же на прежнем месте служения.

57. Штаны из козловой кожи.

58. Эти посохи составляют второй знак отличия, установленный для чиновников (первый заключается в ярлыке за печатью эмира, то есть в жалованной грамоте или патенте на звание чиновника) и бывают четырех родов: белые, красные, разноцветно-узорчатые и золотые. Третье отличие — кард, большой нож в серебряных или золоченых ножнах; четвертое — шамширь, почетная сабля в серебряных или золоченых, а иногда и в чистых золотых ножнах и табарь или балта — топорик с серебряною или золотою рукоятью; пятое — саут, бармы, шестое калькан — латы, седьмое — тульча — шлем, жалуемый обыкновенно вместе с латами; восьмое — байдак, знамя; девятое — туг, бунчук из конского хвоста и наконец десятое — небольшая литавра, прикрепляемая с левой стороны к передней луке седла и называемая тябли-ризя. Все эти знаки отличия, кроме ярлыков, жалуются лицам служащим либо в войске, либо при самом эмире. Ярлыки же бывают трех разрядов: 1-й с печатью эмира и его секретаря (мунши); первая прикладывается на лицевой стороне, а вторая на обороте ярлыка; 2-й с печатью эмира и инака (порядок приложения печатей такой же) и 3-й с печатью одного эмира. С 1881 года учрежден еще и орден «Восходящей звезды Бухары» в честь Государя Императора Всероссийского.

59. Чирак — значить: светильник, плошка; чиракчи — плошечник, мастер выделывающий чираки.

60. Тюмень — округ соответствующий нашему уезду.

61. В последствии красные яйца являлись уже постоянною принадлежностью достарханов.

62. Средне-азиятский кальян. Делается обыкновенно из особого вида тыквы — чилим-каду, форма коей напоминает продлинноватый грушеобразный флакон. Такие чилимы вставляются в медную оправу и носят на себе иногда очень изящные украшения из бирюзы, гранита сердолика и серебряных инкрустаций. В Шааре впрочем вместо тыквы употребляют на выделку чилимов котельную медь, сохраняя им лишь грушевидную форму, и эти последние изделия всегда украшены серебряными вкрапленными пластинками и узорами чеканной работы.

63. Дахта — военный чин, соответствующий генерал-майору, бий — родоправитель, титул присвояемый старшему в роде и составляющий принадлежность исключительно узбеков; как чин, бий равняется бригадиру, пожаловать им стали лишь в недавнее время. Мирахур или, правильнее, мири-ахур — придворный чин 2-го разряда, в ведении коего состоит конюшенная часть эмира. Начиная с мирахура, все последующие в возвышающейся градации чины пользуются правом въезжать в ограду дворца верхом; все же чины ниже его стоящие обязаны слезать с лошадей на площади, за стеной, и подыматься в урду по лестнице пешком. Звание и должность бека соответствует нашему губернатору, только с несравненно большими полномочиями. Относительно администрации эмир передает бекам все свои права, за исключением права жизни и смерти: в случаях, где смертная казнь является необходимой или же когда осужденный заслуживает помилования, бек испрашивает на то и другое повеление эмира. Кроме того, он должен особо извещать эмира о всех важных происшествиях случающихся в его бекстве и посылать ему еженедельные отчеты о текущих делах. В непосредственном подчинении беку состоят все города и селения его бекства, почему он заведывает в своем районе как сбором хараджа (поземельная подать), так и сбором людей в войско в случае военного времени, снабжая их лошадьми и оружием. Таким образом бек есть представитель не только гражданской, но и военно-административной власти в своем бекстве.

64. Род ковров более дешевого сорта и не бархатистых.

65. Средне-азиятское ружье на развилах, втыкаемых в землю для большей верности прицеливания.

66. Окружной сборщик поземельной подати хараджа и танапа.

67. Если и впредь будет встречаться выражение «в два света», то под ним всегда надо разуметь нижние окна (кои суть в то же время и двери, выходящие на террасу с северной, северо-восточной или же с северо-западной стороны) и соответственный им ряд верхних окон в той же стене. Эти последние, почти всегда при одинаковой ширине с нижними, никогда не бывают равномерной с ними длины, а всегда либо на половину, либо на две трети ниже и иногда заканчиваются вверху стрельчатым сводом, будучи всегда снабжены либо резною деревянною, либо узорчато-ажурною гипсовою решеткою без стекол, которая на зиму в иных случаях затягивается коленкором или тонкою бумагой, в роде китайской. Нижние окна-двери всегда имеют двустворчатые деревянные ставни, украшенные рельефною резьбой.

68. Подушки-вальки.

69. Перваначи или пяруаначи в военном смысле равняется полному генералу. Обязанность его, между прочим, состоит в объявлении чина получившему оный и в затыкании эмирского ярлыка за чалму его. В чин перваначи могут быть повышаемы только лица принадлежащие к сословию руг-дар, то есть родовитых узбеков, предки коих ознаменовали себя постоянною службой и усердием бухарским эмирам.

70. Топчи-баши — начальник артиллерии бухарской армии.

71. Каждый город, по среднеазиятским установлениям, сколько бы ни был он незначителен сам по себе, обязательно должен иметь цитадель (акр, урда) и кроме того глинобитную стену. Все что соединено в пределах этой стены называется городок, а что вне ее, то — предместья. Сверх того в городе обязательно должны быть три мечети, из коих одна, главная, должна вмещать в себе все население данного города и называется она джума или джам; в ней обязательно совершается по пятницам чтение намаз-джума.

72. Чимет — сетка из конского волоса, покрывающая лицо женщины а парандж — длинный, почти до земли, женский халат, преимущественно синего цвета, накидываемый на голову, без которого ни одна сартянка не выйдет на улицу.

73. Такой способ постройки наружных входов принят в среднеазиятских городах повсеместно, будучи освящен стародавним обычаем, именно ради неприкосновенности домашнего быта, которая уважается всеми настолько, что ни один обыватель никогда не позволит себе заглянуть через забор или с кровли своей сакли в соседский двор, почитая это не только за верх неприличия, но и за деяние прямо оскорбительное для соседа, за которое тот может притянуть оскорбителя к суду. Впрочем, правило это не касается женщин, которые зачастую пользуются кровлями для разговора или перебранки с соседками, если во дворе на эту пору нет ни одного мужчины.

74. Приказный у казаков и дях-баши (десятник) у бухарских сарбазов соответствуют чину ефрейтора.

Текст воспроизведен по изданию: В гостях у эмира Бухарского. (Путевой дневник) // Русская вестник, № 3. 1884

© текст - Крестовский В. В. 1884
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1884