КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ГОСТЯХ У ЭМИРА БУХАРСКОГО

(ПУТЕВОЙ ДНЕВНИК)

I. От Ташкента до Самарканда.

Посольство в Бухару, причины его отправления, его состав и подарки эмиру Бухарскому. — Выезд из Ташкента. — Дорога ташкентскими предместьями. — Старый Ташкент и форт Чиназ. — Переправа через Сыр-Дарью. — «Голодная степь» и ее обитатели. — Степные курганы. — Станция Малек. — Орел-стервятник. — Цистерна Тамерлана. — Соленая вода и жизнь на степных станциях. — Ливень и мороз. — Обмерзлые шакалы. — Город Джизак и укрепление Ключевое. — Джизакское ущелье и Тамерлановы ворота. — Яны-курган. — Теплый ветер и буря. — Перекати-лоле. — Ямщики-туземцы. — Каменный мост. — Зарявшанская долина. — Абдуллаховы арки и переправа через Зарявшан. — Общий вид города Самарканд — Афросиаб и самаркандские кладбища. — Легенды об основании города и о происхождении имени Самарканд.

По приезде в Ташкент, 5 октября 1882 года, М. Г. Черняев застал там бухарского посланника, токсабу 1 Рахмет-Уллу, нарочно присланного эмиром чтобы от лица бухарского властителя приветствовать нового [470] ярым-падшаха 2, вручить ему собственноручное письмо эмира, исполненное всяких благих пожеланий и надежд что дружба России к Бухаре не изменится и впредь, и поднести почетную саблю и прочие подарки, которые повелитель Бухары посылает во свидетельство своей дружбы.

По азиятскому обычаю, любезность необходимо требует равносильного ответа. Поэтому в Ташкенте было снаряжено особое посольство в Бухару, в состав коего вошли: свиты Его Величества генерал-майор светлейший князь Витгенштейн и подполковник Крестовский в качестве послов, майор Байтоков в качестве толмача, доктор медицины Эрн в качестве врача посольства. Кроме этих лиц, посольству сопутствовал хорунжий кавказской милиции Асланбек Карамурзаев, как частный ординарец князя Витгенштейна. Двадцать два уральских и оренбургских казаков с урядником и трубачом и десять вооруженных джигитов составляли почетный конвой посольства, члены коего должны были передать эмиру ответное письмо главного начальника края, вложенное в сумку из дорогой шелковой материи, и ответные подарки состоявшие из следующих вещей:

1) Портрет Государя Императора в рамке из серебра, сделанной в виде фронтона русской избы.

2) Две большие хрустальные вазы в роскошной серебряной оправе для фруктов.

3) Два хрустальные кувшина в серебряной оправе для шербетов и прохладительных налитков.

4) Серебряная сухарница с изваянным на ней видом Московского кремля.

5) Серебряный самовар массивной работы.

6) Полный обеденный фарфоровый сервиз на двадцать четыре особы.

7) Полный хрустальный сервиз на то же число особ.

8) Два куска роскошного бархата на халаты.

9) Кусок дорогого плюша.

10) Кусок парчовой золотом затканной материи.

11) Телефон системы Белля с полным прибором к установке его для действия. [471]

Двенадцатых подарком предполагались две большие фарфоровые вазы, работы Александровского завода старых времен, с превосходными рисунками, орнаментовкой и позолотой; но, к сожалению, по вскрытии в Ташкенте ящиков в которых они лежали, обе вазы оказались разбитыми.

Подарочные вещи вместе с конвойными казаками, джигитами и верховыми лошадьми членов посольства были отправлены за несколько дней до нашего выезда в Самарканд, где и надлежало им дожидаться нашего прибытия.

Задержанное на некоторое время тяжелою болезнью князя Витгенштейна, посольство выехало из Ташкента только 14 декабря к вечеру.

Дорога до первой попутной станции Ниязбаш на протяжении девятнадцати верст идет вдоль речки Салар почти непрерывными садами, которые подступили к ней с обеих сторон густыми аллеями пирамидальных тополей, карагача и тала.

Глинобитные стенки обрамляющие эти сады, огороды и небольшие пашни тянутся справа и слева почти непрерывным рядом вдоль пути, придавая ему скорее характер улицы чем дороги; да это, если хотите, и действительно улица, потому что широкое кольцо садов и огородов, охватившее Ташкент со всех сторон, является непосредственным продолжением самого города и составляет его своеобразные предместья.

Вторая станция в 15 верстах от первой называется Старым Ташкентом — Эски-Ташкент. Это не более как обыкновенный сартовский кишлак с двумя-тремя караван-сараями, предлагающими свое гостеприимство, за известную конечно плату, проходящим по пути караванам. Но когда-то, в глубокой древности, как указывают сартовские предания, город Ташкент (таш — камень, кент — поселение) стоял здесь, на этом месте, и только уже в последствии, постепенно занимая предместьями и садами все новые и новые участки земли в северо-восточном направлении, будто бы передвинулся незаметно в течение нескольких веков на свое нынешнее место, оставив прежнему запустелому городищу одно лишь имя Старого Ташкента.

Ночь стояла тихая, с легким морозцем, и ехать нам было светло, даже вдвойне светло: и от луны, и от снега [472] сверкавшего отраженными лучами. Снежные поляны, озаренные полною луной, позволяли еще издали различать, черневшиеся попутные предметы: мостки, насыпи арычных рвов, отдельно стоящие деревья, там и сям кишлаки в стороне от большой дорого, изредка фигуру какого-нибудь запоздалого всадника — туземца верхом на коне или на верблюде. Благодаря этому свету, мы живо отмахали двадцать верст, проехали чрез сартовское местечко Чиназ, или вернее чрез его базар, крытый сверху поперечными жердями и ценовками, и в третьем часу ночи добрались до русского Чиназа, где и заночевали.

15 декабря, вместе с рассветом, пара колокольчиков под русскою дугой дала нам звать своим позвякиваньем что лошади уже запряжены, и мы тронулись далее. Русский город Чиназ если и представляет собою город, то разве в зачатке: пять-шесть глинобитных домиков с садиками, где живет несколько служащих, казармы местной команды, почтовая станция, церковка, снаружи похожая более на провиантский склад чем на церковь, кладбище обнесенное глинобитною оградой, где торчит несколько деревянных крестов, и в стороне — укрепление построенное Русскими на сартовский лад из глины, прямыми, невысокими зубчатыми стенками, вот и все что носит имя Чиназа. Стоит он на совершенно открытой плоскости верстах в пяти от Сыр-Дарьи, чрез которую здесь существует паромная переправа. Между городом и берегом реки раскинулось несколько убогих киргизских зимовников отчасти оживляющих вид пустынного побережья. На переправе, у разработанного земляного спуска к пристани, торчат два фонаря и столб с прибитою к нему таксой, а немного в стороне — две камышовые сторожки, смастеренные на подобие киргизских юрт и служащие жилищем паромному старосте и нескольким переводчикам. В этом районе своего протяжения, Сыр-Дарья с замечательною для степной река быстротой катит свои мелкие мутно-свинцовые волны по совершенно плоской, со всех сторон открытой равнине. Оба ее берега падают к уровню воды невысокими, около сажени, отвесными обрывами, которые во время разливов совсем покрываются водой. Общий вид довольно широкой реки и этих плоских берегов уныл, и однообразен и лишь суетливая деятельность на переправе вносит на минуту в эту монотонно-скучную картину некоторое оживление. [473]

Паромы были на том берегу когда мы подъехали к переправе. Из камышовой сторожки тотчас же выбежало несколько Киргизов, и пока одни из них, махая руками, выкрикивали с того берега паром, другие живо принялись выпрягать лошадей из наших тарантасов. Нагруженный развьюченными верблюдами, которых на том берегу оставался еще целый караван, один из трех паромов вскоре отвалил от пристани и быстро стал спускаться вниз по течению, так что гребцам видимо приходилось употреблять немалые усилия чтобы преодолеть силу течения и направить к нашей стороне свою неуклюжую посудину. Здешние паромы, это просто плоскодонные двуносые барки, по местному «каюки», поверх которых положена досчатая настилка. Барка спускается вниз по течению; затем, когда наконец гребцам удастся подвести ее к другому берегу, с нее бросают на берег конец каната, который там прикрепляется к лямке надетой на лошадь, и эта последняя, понукаемая сидящим на ней Киргизенком, шажком дотаскивает паром до пристани. С правого берега на левый переправа уже значительно легче, так как пристань того берега расположена ниже по течению, благодаря чему мы вместе с экипажами и лошадьми перебрались на ту сторону минут в десять.

Здесь уже сразу пошла «Голодная степь», вполне оправдывающая свое суровое название. Залегая между левым берегом Сыра и Нуратинским горным хребтом, она тянется верст на двести в северо-западном направлении и сливается наконец с Кизыл-кумами. Нам предстояло в этот день пересечь ее поперек на протяжении 120 верст от Чиназской переправы до города Джизака.

Левый берег Сыра покрыт высокими густыми камышами, заросли коих тянутся версты на полторы во глубь степи. Камыш этот с виду щетиноват и растет как бы снопами, сплошь покрывая собой отдельные кочки, усеявшие ее видимое пространство берега. За полосой камышей, влево от дороги, на берегу болотистого плеса или озера, называемого Чибынтай, высятся развалины чего-то в роде укрепления с наугольными круглыми башнями. На вопрос что это за развалины, ямщик — Киргиз, очень порядочно говорящий по-русски, объяснил что в народе место это называется Урумбай-курган, но что тут не было крепости, [474] а просто лет пятьдесят назад один богатый человек Урумбай построил себе такой двор в свое удовольствие.

Миновав Урумбай-курган, вы уже окончательно вступаете в область Голодной Степи. Напрасно взор ваш, блуждая по ее пространствам, будет искать хотя малейшего естественного возвышения почвы, малейшего деревца или кустика, малейшего намека на человеческое жилье, — ничего этого нет: все пусто, однообразно, мертво... Степь во все стороны раскинулась идеально ровною гладью, словно море в глубокий штиль, и как море же, она почти незаметно сливается с чертой горизонта. Едешь час, едешь два, и все будто на одном и том же месте. Куда ни глянь повсюду стелется пред глазами бесконечный ковер изжелта-бурого и рыжеватого цвета. Это засохшие стебельки степных трав, торчащие из-под снега. Говорят что весной, во второй половине апреля месяца, эта самая Голодная Степь чудо как хороша. Тогда она представляется сплошным изумрудно-зеленым ковром, испещренным бесчисленными цветами, среди которых первое место принадлежит тюльпану, подснежнику и солянке; не мало встречается и красивых на вид, но отвратительных по запаху, толстых стеблей асса-фетиды, покрытых шарообразною шапкой зонтичных изжелта-зеленевато-белых цветов, — растение, которое здесь почему-то прозвали «бухарскою капустой». Наземные черепахи (Testudo) разгуливают тут в это время целыми тысячами; множество певчих птиц и блестящих насекомых реют в воздухе, оглашая пустыню своим щебетаньем, трескотней и жужжаньем. Это истинно весенний праздник, весеннее ликованье Голодной Степи, но увы! длится оно недолго. Едва пройдет две недели как немилосердо палящее солнце уже окончательно вытянет из земли всю влагу скопившуюся в ней за зиму и превратит почву в сухой камень; изумрудно-пестрый ковер быстро начинает блекнуть, желтеть и едва минуют первые числа мая, как степь уже умерла, вся ее растительность окончательно выгорела, иссохла и, глядя на жалкие рыжеватые стебельки, уныло торчащие, как щетинистая щетка, на пепельно-серой поверхности почвы, трудно даже верить что не далее как дней десять назад все это здесь так энергично развивалось, росло, цвело, благоухало и живмя жило с таким, повидимому, богатым запахом жизненной силы. Одни только большие фаланги, красивые [475] хамелеоны и иные мелкие и крупные ящерицы, в аршин и более длиной, разнообразные змеи (есть и большие, в роде удавов) да отвратительные клещи остаются неизменными обитателями Голодной Степи на все остальное время убийственных жаров, продолжающихся при полном бездождии дочти до октября месяца. Даже черепахи в эту пору исчезают в своих норах и появляются сравнительно редко. Между тем самая роскошь и изобилие этой растительности видимо свидетельствуют что почва степи сама по себе очень хороша и сторицей окупила бы труды земледельца, будь лишь в достаточном количестве вода... Еслиб удалось искусственным путем, посредством ли арыков, или посредством артезианских колодцев оросить хотя бы часть Голодной Степи, то тут мы имели бы лучшие, может быть, пашни этого края. Что орошение этой степи дело далеко не невозможное, о том свидетельствуют и поныне местами заметные на ней следы и остатки древних арыков. Когда-то энергии человека удалось уже здесь победить сопротивление природы и обратить мертвую пустыню в населенный и цветущий оазис, но это было в очень отдаленной древности, и можно думать что какие-нибудь войны или нашествия иноплеменников вынудили культурных обитателей степи удалиться из нее, бросив на произвол судьбы свои арыки и пашни, и с тех пор ода снова обратилась в «голодную». Относительно этих древних арыков, судя по сохранившимся следам их направления, имеются все основания думать что одни из них, и именно те что встречаются в восточном конце степи от Урумбай-кургана до станции Малек, истекали из Сыр-Дарьи и в нее же впадали, то есть были как бы ее искусственными рукавами; другие же, орошавшие степные пространства ближе к их центру, направлялись не от Сыра, а от гор, со стороны Джизака, что и подтверждается следами арычных сооружений, которые преимущественно попадаются в южной и западной частях степи, имеющей в общем пологий склон к востоку, в сторону Сыра. И вот почему было вполне бесполезно продолжать начатые в 1871 году гигантские работы по сооружению большого арыка для орошения Голодной Степи со стороны Ходжента: казенных денег и землекопного труда похоронено в этом деле целая бездна, а результатов никаких, так что генерал-губернатор нашел нужным прекратить дальнейшее сооружение [476] широко, но не практично задуманного арыка. Не успешнее ли был бы опыт с артезианским колодцем? Повидимому, северо-восточные склоны Нуратинского хребта своею достаточною пологостью подают надежду что устройство артезианского колодца могло бы увенчаться полным успехом. Будь лишь вода, и степь в три-четыре года покрылась бы роскошными садами, рощами и аллеями. Солнце здесь без воды убивает; с водой же оно в самый непродолжительный период времени, от трех до пяти лет, делает просто чудеса в растительном мире: глядя на иное дерево, в роде например павлонии, и прикидывая к нему глазомером наш северный масштаб, вы думаете что оно растет по крайней мере лет тридцать, и не решаетесь поверить когда вам говорят что нет еще и пяти лет как оно посажено.

Но вот впереди на горизонте прорезался силуэт высокого кургана. Влево от него, верстах в трех, начинает показываться другой, подобный же, еще левее — третий. Это урочище известно у кочевников под именем «Уч-Тюбе» то есть три бугра; по ним ориентируются проходящие караваны. Почтовая дорога пролегает как раз мимо крайнего кургана, так что я мог осмотреть его довольно обстоятельно. Происхождение его, равно как и двух соседних, несомненно есть дело рук человеческих: все они искусственные, то есть насыпные, в чем убеждает одинаковость основных форм не только этих трех, но и прочих курганов, встречавшихся нам на дальнейшем пути до самой Бухары и далее. Вообще все курганы виденные мною в степях Средней Азии мне кажется можно подразделить на три рода: военные, могильные и молотильные (для молотьбы пшеницы). Я еще не раз буду иметь случай возвратиться к этому предмету, а потому, оставляя пока речь о курганах могильных и молотильных, сказку несколько слов о военных или стратегических, к числу которых относятся и три кургана (Уч-Тюбе) Голодной Степи. Они, как и все прочие военные курганы, имеют продолговатую форму с уклонами скатов около 45°, и у всех один конец (в данном случае восточный) значительно возвышается, в виде четырехсторонней усеченной пирамиды над остальною поверхностью кургана. Если вы начертите профиль обыкновенной полевой батареи с несколько более возвышенным [477] бруствером, но без рва, то это будет типичнейший силуэт здешних боевых курганов. В степи, где очень мало движения и жизни, они сохранились лучше, целее чем в местах населенных. Под Самаркандом, например, и вообще в непосредственном соседстве густо населенных мест и даже среди самых селений Зарявшанской и Шахрисябской долин, или под Бухарой, где на подобных курганах и ребятишки играют, и скот пасется, и вообще происходят разные отправления житейского оседлого быта, эта резкая очерченность курганных форм, под влиянием постоянной непосредственной близости человека, уже значительно скругляется и сглаживается, так что во многих курганах вы встречаете лишь два рядом стоящие бугра, один побольше, другой поменьше и подлиннее, которые соединены или спаяны между собою как бы возвышенным седлистым перешейком. Эту последнюю сглаженную форму мне неоднократно доводилось встречать в наших новороссийских и бессарабских степях у многих из так называемых «сторожевых» курганов, и это наводит меня на предположение что происхождение тех и других одинаково; быть может даже что и средне-азиятские и новороссийские курганы суть произведения одного и того же народа. Фронт их, то есть наиболее возвышенная часть, как уже сказано, обращен на восток к Сыр-Дарье, а в других на юго-восток к великой горной стране Центральной Азии, и если они служили в качестве сторожевых и опорных пунктов, то стало быть враг народа их сооружавшего надвигался с востока, от Памира, и оттеснял аборигенов страны все дальше и дальше к северо-западу. Предания местных жителей считают все эти курганы произведением рук человеческих и относясь их происхождение к глубокой древности, «много, много раньше Тимура». И надо заметить что по тем же преданиям, курганы эти имели значение военное, в чем и сам я впрочем имел случай отчасти убедиться на станции Яны-курган, где на подобном же бугре сохранились еще следы недавнего бухарского укрепления в виде разрушенной глинобитной стены с зубцами. Это последнее укрепление хотя и принадлежит новейшему времени, но основные начертания и формы его, как и все вообще формы жизни и быта Средней Азии, остаются неизменно все те же что и во времена глубокой древности. [478]

Первая станция в Голодной Степа (20 верст от Сыр-Дарьи) называется Малек. Станционный дом и двор с постройками обнесены с четырех сторон глинобитною стеной, в роде редута, который фланкирован с двух противоположных по диагонали углов круглыми башнями с бойницами внутри и с зубчатыми стрельницами на кронах. Хотя башни эти служат не более как складочным местом для фуража и сена, но в случае надобности могли бы послужить и защитой против степных хищников, барантачей, которые еще несколько лет назад хозяйничали около Мурза-Рабата, служившего им притоном, да и теперь не вполне можно сказать что пора их безвозвратно миновала. Около того же Мурза-Рабата взят был ими в плен покойный поручик Служенко, испытавший в Бухаре все невзгоды клоповника; попадались одиночные казаки или солдаты, а особенно жутко приходилось обратным ямщикам-Киргизам.

Подъезжая к станции, не далее как в десяти шагах от жилья, заметили мы большого бурокрылого орла-стервятника с неоперенной головой и шеей белого цвета, сидевшего на куче старого мусора и навоза. Общий вид этой гологоловой птицы совершенно напоминал африканского грифа. Мы проехали мимо нее шагах в пяти не более, но, к удивлению, орел не выказал ни малейшего беспокойства при виде нашего экипажа в столь близком от себя расстоянии и продолжал как ни в чем не бывало сидеть на своем месте, оглядывая нас сериозными зоркими глазами. Мы было подумали что он ручной и проживает на здешней станции, но из расспросов оказалось что «вольный» и что на Голодной Степи живет их много, равно как и дудаков (дроф), а смелы они и доверчивы так оттого что никто их не стреляет.

Вторая станция в степи Мурза-Рабат без малого в 34 верстах от Малека, а третья Агач-Та-Рабат в 31 версте от второй. Все достроены совершенно так же как и Малек, то есть редутом с фланкирующими башнями. За Агач-Та-Рабатом в 22 верстах, четвертая станция Учь-Тюбе (Три Бугра), а за этою последней в 15 верстах укрепление Ключевое или Русский Джизак, где и конец Голодной Степи. [479]

На половине расстояния, между Малеком и Мурза-Рабатом высота близь дорога круглое кирпичное здание о куполом. В общем оно имеет ферму кочевой киргизской кибитки и даже в вершине кулона оставлено круглое отверстие, как в Римском Пантеоне, или все равно как тюндюк у кибитки.

Спуск под стрельчатый и воротами ведет во внутренность этой ротонды; семь стрельчатых окон симметрично расположены по окружности массивной стены; но время наложило свою руку и на это прочное здание: в куполе сквозят уже две-три дыры, и около некоторых окон кирпичи подбились и повывалились; но в целом здание все-таки поражает прочностью постройки, и в особенности замечателен в этом отношении купол, с основания и до вершины сложенный из бесчисленных кольцеобразных рядов плоских кирпичей квадратной формы, горизонтально положенных ряд над рядом таким образом что кирпич каждого вышеидущего ряда несколько выдвигается внутрь купола над кирпичом под ним лежащим; в целом весь этот купол образует собой как бы опрокинутую верхом вниз лестницу круглого амфитеатра. Этот своеобразный способ постройки, при всей его первобытности, более всего удивляет именно своею прочностью. В то время как в Европе, при всех усовершенствованных средствах современной техники, провал куполов и сводов есть явление далеко не редкое, эти первобытные куполы средне-азиятских пустынь стаять себе целые века нерушимо, да повидимому простоят и еще столько же. В последствии нам приходилось в нашем странствии по бухарским владениям видеть не мало совершенно таких же построек и с точно такими же куполами, но ни одного из них не нашли мы провалившимся. Эти степные здания известны под именем «сардоба», что значит водовместилище, цистерна. И действительно, попутная нам ротонда некогда, и даже еще в недавнее время, была большою цистерной с глубоким колодцем, который был полон студеною хорошею водой. Колодец был обложен жженым кирпичом, таким же из какого построена и вся эта ротонда, сооружение которой местное предание приписывает самому Тимурленгу, что впрочем едва ли основательно, так как известно что большая часть степных сардоб [480] Центральной Азии построены ханом Абдуллахом в XVI столетии нашей эры. Подобные постройки разбросаны по всем безводным степям нынешних и бывших бухарских владений, и главным их строителем действительно был Абдуллах-хан, который, если верить преданию, построил на своем веку тысячу сардоб и тысячу рабатов (убежищ). На местах своих путевых привалов, он воздвигал сардобы, а на местах ночлегов — рабаты. Тип этих сардоб везде один и тот же, и разнообразится иногда только тем что с северной стороны к ротонде примыкает пристройка, в виде возвышенного параллелограма, служащая порталом. Постоянная тень и прохлада царствуют под высокими в несколько сажен каменными сводами, и каким утешением, какою отрадой служат они истомленному путнику в знойное время года, а зимой являются убежищем от страшных снежных буранов.

Когда вы спуститесь внутрь такого здания, то увидите что окна, которые снаружи приходятся как раз на уровне окружающей почвы, прорезаны на высоте около трех сажен от вымощенного дна цистерны, так что самая зала оказывается вырытою в земле. Этим объясняется необходимое присутствие при каждой сардобе двух-трех насыпных курганов. Такое углубленное устройство залы вызывалось тем обстоятельством что колодезь сам по себе не всегда в состоянии удовлетворить большое количество караванов и служит для них уже как бы последним запасом живительной влаги. Надо быть жителем безводных пустынь чтобы вполне постичь какая драгоценность каждый глоток, каждая капля пресной воды, и потому понятна забота этих степняков чтобы по возможности ни одна капля годной воды не пропадала у них даром. Во время весеннего таяния снегов вся окрестная вода стекает к сардобе, проникая внутрь ее чрез портал и окна, для чего и старались всегда сооружать такие водоемы в пологих котловинах, если только местность представляла к тому малейшую возможность. Если зима обильна снегами, то вешняя вода может наполнить внутренность залы до высоты около двух сажен; несколько горизонтальных в различной мере сыроватых черт, идущих параллельно одна над другой внутри ротонды на углубленной части ее стены, наглядно показывают вам как высока [481] была вешняя вода за несколько последних годов; наиболее темная и сырая часть определяет ее уровень в последнюю весну.

Такова была и наша первая попутная сардоба. Вода в ее колодце, по рассказам, отличалась очень хорошими качествами и изобилием; но в 1866 году, когда русский отряд шел на Джизак, эмир Бухарский приказали засыпать колодезь, и с тех пор ротонда служит только ночлежным приютом для проходящих караванов.

— Хотели Русских потомить без воды, объяснял нам ямщик, — а Русские все же дошли и Джизак взяли, хотя и без воды, а взяли... Божья воля на то была... А теперь сами же вот Сарты плачутся что нет в степи воды хорошей.

И действительно, у всех здешних станционных старост вы услышите одну общую жалобу на воду: больно уж солоновата на вкус, так что и люда, и лошади не редко страдают от нее желудком. Между тем чай поданный нам на Мурза-Рабате не имел ни малейшего солоноватого вкуса.

— Как же это так? спрашиваю старосту. — Стало быть вам доставляют сюда из Чиназа не только фураж и продукты, но и пресную воду?

— Нет, говорят, — воды не доставляют, мы ее сама делаем. Вот, как ежели дождик, сейчас кадушки да ведерки на двор, и вода готова. А нынче дал Бог снежку. Как только его подвалило малость, мы сейчас на степь, кто с кувшином, кто с ведеркой, кто с чем, и давай сбирать снег, как можно больше, чтобы значит подолее хватило в запас, и даже ледничок понабьем снегом вплотную. А потом по малости таем его и пьем, да вот и господам приезжающим чайком угождаем.

Староста, мурза-рабатский мужик, очень толковый, пожилой и хозяйство станционное держит в большом порядке.

— Скучно жать на степи-то? опрашиваю у него.

— И как же не скучно, сами посудите! Еще который староста женатый, ну баба там, ребятишки, все же им веселее, всем-то вкупе, хотя бы и промеж узбекского народа. А я вот холостой, один как перст, сам себе и кухарка, и прачка, и все что хочешь, да еще на степи, на безлюдье, как не соскучиться!

— Ямщика-то у вас все Киргизы что ли? [482]

— Всякие, есть и Русских малость. Казаки вот тоже на станках живут малыми командами; эти, значит, для сопровождения почты, потому на степи иной раз случается что и грабят.

— По-каковски же, спрашиваю его, — объясняешься ты со своими ямщиками ежели который из Сартов или Киргизов?

— А по ихнему, говорит, — завсегда по ихнему. Потому как все мы, станционные, живучи промеж ихнего брата, понаторели со временем и теперь насчет разговору ничего себе, маракуем. Ну и они тоже по нашему малость выучились. Так и объясняемся.

И действительно, сколько ни попадалось мне потом ямщиков из инородцев, все они более или менее сносно говорили по-русски.

Станция Мурза-Рабат лежит на половине пути между Чиназом и Джизаком, стало быть почти в центре Голодной степи. Здесь есть точно такая же сардоба, как и вышеописанная, а сверх того не подалеку особо высится четырехстороннее здание, с рядами сферических куполов, наугольными башнями, высоким порталом и фронтоном. Вся эта обширная постройка выведена из жженого кирпича и некогда была украшена эмальированными узорчатыми кафлями. Внутри ее находится просторный двор, обрамленный арками крытых галлерей, под сенью которых ютятся ряды комнаток. Теперь все это уже в полуразрушенном виде, а лет двести тому назад блистало истинно царским великолепием. Впрочем, здание это и ныне, как в старину, все еще продолжает, пока не рухнуло. Служить путевым двором для путешественников и торговых караванов, и подобных построек, как уже сказано, не мало рассеяно по степным дорогам бывшего царства Бухарского. Строили их и великие правители как Тимурленг, Улуг-бек и Абдуллах-хан, строили и частные лица, в силу какого-либо благочестивого обета, на пользу общественную, ибо одна из самых высоких добродетелей Востока — это дать безвозмездный приют и покой страннику. Все подобные дворы, которые приличнее было бы назвать дворцами, носят название рабат, что значит приют, убежище. Иногда к слову рабат присоединяется название местности, иногда имя благочестивого строителя или же его звание. Так например Мурза-Рабат [483] значит убежище писца или грамотея 3. В данном случае строитель из скромности скрыл свое имя обыкновенно помещаемое в числе узорчатых надписей фронтона 4. Здание это все более и более приходит в упадок; пройдет еще десяток, другой лет и от него быть может останутся лишь груды мусора, а это жаль, и нашему правительству стоило бы поддержать его (хотя бы на суммы земских сборов) не только как памятник прошлых блестящих времен, но и как убежище всегда необходимое для караванов, особенно в такой неприветливой голой пустыне.

Следующая за Мурза-Рабатом станция, как уже сказано, носит имя Агач-Та-Рабат или просто Агач-та. В переводе это значит «убежище, маленький сад». И действительно, говорят что еще лет тридцать назад здесь, почти на месте нынешнего станционного домика, находился небольшой, но тенистый садик, орошавшийся водой из Джизака посредством арыков, которые и в настоящее время еще врезаются на протяжении около сорока верст в степное пространство: стало быть вопрос об орошении Голодной степи никак нельзя отнести к числу неразрешимых. Затратьте сюда сотню, другую тысяч — и менее чем через десять лет вы вернете себе из этой почвы миллионы.

Уже давно свечерело и погода стояла мягкая, теплая, так что не будь тут снегу, можно бы было подумать что едешь не в декабре, а в конце апреля. Но вдруг небо [484] заволокло густыми тучами и моментально хлынул сильный, совершенно летний ливень, застлавший всю окрестности молочно-белесоватым туманом. Через четверть часа дождь прошел; зато тут же сразу хватил здоровый морозец, градусов в десять по крайней мере, и в несколько минут заледенил всю дорогу с ее колеями и лужами, и фартух нашего тарантаса, и сбрую, и шерсть на конях. Небо совершенно прояснилось и полная луна засияла всем своим блеском. Удивительно быстрые и резкие перемены температуры! Переход от теплой, почти летней ночи к десятиградусному морозу совершился менее чем в полчаса, и надо думать что такой неожиданный сюрприз подействовал удручающим образом даже на голодных шакалов. Нас предупреждали на станции что теперь их появилось в степи очень много и что иногда они даже решаются нападать большою стаей на проезжающих, а потому коли нет с собою ружей, то не мешает де иметь при себе на всякий случай револьвер наготове. Мы изготовились в ожидании что авось-либо придется и поохотиться; но шакалы обманули наши ожидания; они только заливались своеобразным воем, напоминающим то истерический смех, то плач больного дитяти, а на нас не напали. Один из, них перебежал через дорогу между экипажами, а трое или четверо других, подпустив к себе наш тарантас довольно близко, вдруг сорвались с места и, поджав хвосты, трусливо как-то, вихлявою побежкой пустились удирать в сторону от дороги. Хоть и привычный ко всяким невзгодам зверь, а как заледенило в сосульки мокрую шерсть, так видно очень не по себе прошлось.

В пять часов утра въехали в сартовский город Джизак. Насколько можно судить в темноте, город, кажись, не малый, улицы и площади довольно просторны, садов достаточно, лавок тоже. В особенности эффектны при лунном освещении были высокие зубчатые стены и круглые башни прежней бухарской крепости. Русский Джизак находится, дальше, в трех верстах за городом, у подножия Нуратинского хребта и в ближайшем соседстве с укреплением Ключевым, которое построено Русскими после взятия в 1866 году Джизака. Это, так же как и Чиназ, город пока еще в зачатке, и выйдет ли из него когда что-либо путное в смысле города — сказать трудно. Но крайней мере, за первые пятнадцать лет его существования ничего еще не вышло. [485]

Почтовая станция телеграфная станция, строящаяся церковка, прекрасные хоромы начальника района, то есть помощника уездного начальника, построенные для него на казенный счет, и рядом тесная мазанка, где по вольному найму от себя ютится с семьей воинский начальник (он же и комендант), затем еще две-три такие же убогие, мазанки, из которых в одной помещается неизбежный «ренсковой погреб», вот и весь русский Джизак. Невольно кидается в глаза резкая и даже странная разница между роскошным казенным помещением начальника района и вольнонаемною лачугой, коменданта. Что за причина такой разницы? Почему там роскошь, а здесь убожество? Почему для одного все и ничего для другого? Объяснили мне это тем что военно-народное управление у высшей туркестанской администрации, как ее создание и любимое детище, всегда будто бы было в «фаворе», а строевая часть оставалась в загоне, в черном теле, и потому де для первого не жалели средств, благо они шли из народных сборов, а у последней усчитывали каждую копейку, так как отпуска на нее идут из общего бюджета Военного Министерства. Не берусь судить так ли оно или не так, но повторяю, разница между палаццо одного и мазанкой другого кидается в глаза не только Русским, а и туземцам.

16 декабря.

Отдохнув на станции, тронулись в одиннадцатом часу утра в дальнейший путь, к горному ущелью, мимо русского кладбища, поддерживаемого в большом порядке.

Справа тянется Нуратинский хребет; вершины его не высоки и большею частью совершенно годы; каменистая почва на склонах отличается черно-бурым цветом, от чего и произошло местное название сего хребта «кара-тау», то есть черные горы. По левую же сторону ущелья грозно и сурово вздымались к небу скалистые, зубчатые вершины Мальгусара, одного из больших отрогов хребта Туркестанского. Склоны Мальгусара в нижней своей части казались сизыми, затем средняя часть их была подернута хлопьями блуждающих жемчужно-белых облаков, а заоблачные, покрытые снегами выси блистали в солнечных лучах ослепительным светом. [486]

После двух коротких и невысоких перевалов, находящихся в предгорьях, мы втянулись в ущелье отделяющее Мальгусар от Кара-тау. По ущелью извивается быстрая горная речка Санзар, названная Русскими Змейкой. Местами она течет между отвесными и довольно высокими обрывами, местами же в совершенно плоских пологих берегах, усеянных мелкою разноцветною галькой. Дорога несколько раз пересекает Змейку по неглубоким бродам, не выше как по ступицу.

Чем дальше тем теснее становится ущелье. Горы, сдвигающиеся вокруг, состоят из сплошных каменных глыб аспидного и бурого цвета. В иных местах выщербившийся и выветрившийся камень имеет вид наваленных в кучу щеп, досок и трухлявых бревен; в других каменные плиты стоят торчмя, словно намогильные турецкие памятники, в третьих отвесы гор представляются как бы остатками разрушенной гигантской стены, в которой массивные пласты камня лежат один на другом, в роде кирпичной кладки, почти правильными кубами. Общий вид этих гор отчасти напоминает мне суровые скалы Адена: как там, так и здесь, ни на вершинах, ни по склонам не замечается ни малейшей зелени, все голо и мертвенно-угрюмо, и тот же самый колорит лежит на скалах, тот же чернобурый камень, как бы опаленый и закопченый дымящимися языками большого пламени. Но этим сходство и кончается. В Адене смерть царит и на долинах, где точно так же как и по горам не встретите вы ни малейшей травинки; здесь же, напротив, дно ущелья, вьющееся в виде узкой долины, представляет почти сплошь окопанные участки возделанной почвы, на которой торчат сухие стебли сорго и остатки других хозяйственных растений. Там и сям ютятся под склонами гор то небольшие кишлаки, то отдельные сакли; видна жизнь, и деятельный труд сказывается всюду где лишь успел человек отвоевать у камня клочок удобной и доступной орошению почвы.

В двенадцати верстах от Ключевого сузившееся ущелье как бы совсем запирает вам выход; но это только так кажется, а когда подъедешь ближе, то видишь что тут выступили вперед, одна к другой навстречу, две громадные отвесные скалы, толща коих состоит из одного [487] сплошного камня. Здесь, очевидно, произошла некогда грандиозная геологическая драма, когда единый горный кряж разорвался надвое, раздвинулся несколько в обе стороны и образовал узкий проход, орошаемый ныне Санзаром. Это и есть знаменитые Тамерлановы, ворота, носящие, по-местному, довольно загадочное название «Илян-Оти», что в переводе значит: земля прошла.

Правая скала несколько наклоняется над самою дорогой, так что когда стоишь под нею, то даже жутко становится, и невольно думаешь себе: «а ну как вдруг в этот самый момент хватит землетрясение и с этой вершины посыплются вниз выветрившиеся осколки и еле-еле держащиеся пока отслойки в несколько сот пуд весом каждая?!...» Внизу, у подошвы скалы, валяются целые груды таких оторвавшихся отслоек и осколков, начиная от громадных глыб и до мелкой щебенки, а каждое землетрясение подбавляет к этим грудам все новые и новые камни. На высоте около полуторы сажени от подошвы правая скала сошлифована и в этом месте рельефом высечены рядом две персидские надписи, из коих более древняя гласит:

«С помощию Господа Бога, великий султан, покоритель царей и народов, тень Бога на земле, подпора постановлений Сунны и закона божеского, государь вспомоществующий вере, Улуг-Бег-Гуруган (да продлит Бог время его царствования и его правление!) предпринял поход в страну Джеты 5 и Монголов, и от того народа возвратился в эти страны невредимым в 828 новолунном году» 6.

Вторая надпись следующего содержания:

«Да ведают проходящие пустыни и путешествующие по пристанищам на суше и воде что в 979 году 7 здесь происходило сражение между отрядом Вместилища калифатства, Тени Всевышнего, великого хана Абдуллах-хана, [488] сына Искандер-ханова, в 30.000 человек боевого народа, и отрадам Дервиш-хана и Баба-хана и прочих сыновей. Сказанного отрада (было) всего: родичей султанов до 50.000 человек и служащих людей всего до 400.000 из Туркестана, Ташкента, Ферганы и Дешта-Кипчака. Отряд обладателя счастливого сочетания звезд одержал победу. Победив упомянутых султанов, он из того войска предал стольких смерти что от людей убитых в сражении и в плену в течение одного месяца в речке Джизакской 8 на поверхности воды текла кровь. Да будет это известно!»

Итак обе надписи не имеют с Тимурленгом ничего общего, хота нет сомнения что и этот всемирный хромой завоеватель проходил, и быть может даже неоднократно, через Джизакское ущелье со своими полчищами. Название Илян-Оти, данное воротам, вероятнее всего перешло на них от имени речки, которую и Русские, независимо от туземцев, тоже назвали Змейкой, характеризуя тем ее извилистое и как бы змеящееся течение. Что же касается названия «Тамерлановы ворота», то оно дано Русскими же, на основании рассказов туземных жителей, которые уже издревле привыкли приурочивать многие памятники своей старины и достопримечательные местности к имени своего наиболее популярного великого государя. Спросите любого ямщика-Узбека, как называется эта местность, он едва ли ответит вам «Илян или Джилян-Оти», а вероятнее всего скажет «Тимуровы ворота». Спросите его также что такое гласят эти надписи, и он без запинки ответит что «здесь прошел де Тимурленг». Так оно уже сложилось в народном предании, быть может оттого что изо всех своих царственных династий и длинного ряда государей народ удержал в памяти одно лишь блестящее имя Тимура хромого 9. Большинство Русских также убеждено, будто надписи гласят что здесь прошел Тамерлан 10. [489] Вероятно поэтому некто, желая обессмертить и свое имя рядом с Тимуром, нацарапал ножом пониже одной из надписей: «здесь и коллежский секретарь Пальчиков проехал». Прелестно!

У самой подошвы левой скалы катится звонкая Змейка, и прямо из ее мелкого русла небольшой подъем приводит к темной щели, пробитой природой в толще этой скалы. Щель служит входом в довольно просторную пещеру, в которой, по народному преданию, обитал какой-то змей или дракон, будто бы побежденный все тем же Тимурленгом; но в наши дни в ней иногда находят себе временный приют караванщики в бурные ночи.

После Тамерлановых ворот, представляющих самое суровое и вместе с тем дико-величественное место ущелья, горы начинают раздаваться и понижаться; долина становится просторнее. Толща правого утеса ворот тянется на некотором расстоянии в виде сплошного каменного кряжа, изборожденного глубокими морщинами и трещинами, наложенными на его поверхность атмосферическими влияниями и временем. Не могут не остановить на себе внимания темные, как бы маслянистые следы каких-то потёков выходящие во множестве из поперечных пластовых расселин на различной высоте и ясно заметные на глыбах правого кряжа. Вероятно, это следы горного масла, а впрочем про то знать специалистам горного дела.

Еще несколько верст пути по ущелью, и вы наконец выезжаете на широкую заселенную долину, по которой протекает все тот же Санзар, ветвящийся на множество мелких рукавов и доставляющий всей этой местности изобильное орошение. Горы со всех сторон отодвинулись на дальние планы, а среди самой долины заметен высокий курган искусственного происхождения. Это Яны-курган, по имени которого называются и близьлежащее торговое сартовское местечко, и русская почтовая станция, где до взятия Самарканда стоял наш передовой отряд под командой полковника (ныне артиллерии генерал-лейтенанта) Абрамова. На этом кургане, как уже сказано раньше, сохранились следы [490] укрепления в виде разрушенных глиняных стен, а хотя он носит имя «Яны», то есть новый, что пряма указывает на его относительно недавнее происхождение, тем для нас замечательнее что в основных его формах всецело сохраняется характеристический тиль древнейших курганов Голодной Степи Стало быть, начиная со времен незапамятных и до времени, можно сказать, последнего, нашего, небольшие степные укрепления в южной и средней частях Трансоксании сооружались по одному и тому же неизменному типу.

Подъезжая к станции, мы испытали одно из не совсем для нас обычных атмосферических явлений. Около получаса уже тому назад горизонт стал покрываться желтоватомглистыми тучами, которые вскоре заволокли вое небо. Вдруг с юго-запада повеял неровными, как бы судорожными порывами замечательно теплый, почти горячий и как бы влажный ветер, который чрез минуту сменился резким холодком ветра восточного, но вслед затем повеял опять и опять уступил место восточному. Так продолжалось до трех раз в течение каких-нибудь пяти минут, и вслед затем хлынул вдруг ливень и разразилась буря без грозы, но с очень сильными порывами юго-западного ветра и продолжалась почти целые сутки. Это был так называемый «гаримсель», местный теплый и гнилой ветер.

На Яны-курганской станции староста объявил что ему дано знать о предстоящем проезде начальника штаба Туркестанского военного округа, а кроме того ожидается еще и почта следующая в Самарканд, а потому лошадей он дать нам не может. Пришлось покориться обстоятельствам и скоротать на станции почти целые сутки.

17 декабря.

В шестом часу утра было легкое землетрясение, волнообразное и дрожащее, которое ощущал я очень ясно, проснувшись минут за десять до его начала. Выехали мы из Яны-кургана в девятом часу утра, так и не дождавшись начальника штаба, который (как оказалось потом при встрече с ним на дороге) ночевал по случаю бури на станции Каменный Мост.

В час нашего выезда небо было совсем еще пасмурно и задувал сильный, чисто штормовой ветер, так что казалось и на весь нынешний день надо было ожидать [491] продолжения вчерашней погоды. Слева высокие горы выказывали свои каменные снежные выси, вырезывавшиеся в небе гораздо выше линии быстро мчавшихся и клубившихся облаков, и эти выси очень эффектно были облиты сверкающими лучами невидимого для нас солнца.

Вскоре поднялись мы из котловины на приподнятое пространство земли, которое обыкновенно принято называть возвышенною плоскостью; но в данном случае это вовсе не была плоскость в буквальном смысле, и если могла назваться таковою, то разве сравнительно — по отношению к окружавшим ее вдали с трех сторон горным кряжам. Это была обширная, весьма волнистая долина, с пологими скатами и нередко довольно глубокими падями, и на всем пространстве этой возвышенной долины, в продолжение нашего пути, известное «перекати-поле» задавало нам оригинальное зрелище отчаянной steeple-chase, в которой принимали живейшее и как бы одухотворенное участие мириады клубков этого растения. По возвышенным выпуклостям холмов просто рябило в глазах от его быстрого и непрерывного движения с запада к востоку, а в лощинах и придорожных рвах с подветренной стороны клубки его задерживались громадными кучами вровень с краями лощин, имевших нередко до двух, трех и более сажен глубины. Сколько ни странствовал по разным степям южной России, Молдавии и Азии, но никогда и нигде еще не видывал я такого поражающего множества «перекати-поле». Это совсем не то что в наших новороссийских степях, характеризуя которые А. А. Фет в одном из своих задушевных стихотворений выразился:

Смотришь, через поле
Перекати-поле
Прыгает как мяч.

Нет, это целые легионы, одухотворенные и несчетные, стремительно и бешено мчатся и прыгают в одном и том же направлении, настигая и перегоняя друг друга, как волны разыгравшегося моря. И цепляются они один ее другой, другой за третий и т. д., чрез что образуются очень большие клубки, целые гряды клубков, и мчатся так эти гряды пока не скатятся в ров или лощину, не заполнят ее собою до верху, и тогда новые легионы, новые волны и валы перекатываются через них как по ровному месту. [492] Для местных сельчан и полуоседлых Узбеков это просто праздничный подарок: утихнет ветер, и они понаедут сюда со своими широкими, поместительными арбами со всех окрестных кишлаков а зимовок, а насбирают по лощинам этого «перекати поля», сколько душа пожелает, навалят его на арбы целые горы и радостно посвозят домой на топливо, в подспорье местному бурьяну да полыни.

Езда на почтовых от Джизака до Сарайдыка просто отвратительна, благодаря тому что здесь большинство ямщиков Таджики, которые, надо отдать им справедливость, и понятия не имеют о том что значит править лошадьми и какова бываем настоящая езда. Тут ни ласковая просьба, ни понукания, ни брань, ни даже обещание дать хорошо «на чай», ничто не помогает, ничто не расшевелит халатника-Таджика, и он продолжает себе флегматично трусить скучнейшею мелкою, маленькою рысцой, без размашистого движения кнутом, без посвиста и поощрительного покрика на лошадей, без «разговора» с ними, так что наконец даже безысходную тоску наведет вам на душу. Перегон в семнадцать верст от Яны-кургана до Сарайлыка волокли нас ровно три с половиной часа по прекраснейшей ровной и твердой дороге.

От станции Сарайдык до Каменного Моста (расстояние пятнадцать верст) дорога идет вое по той же всхолмленной плоскости, справа и слева ограниченной вдали горами. Этот последний перегон вез русский ямщик и потому доставил нас в один час времени. Станция Каменный Мост получила свое название от действительного каменного моста, построенного Русскими через один из притоков Зарявшана, берущий свое начало в горах Годун и протекающий близь этой станции в глубоких сильно рытвистых берегах. Здесь неподалеку находится русское укрепление, построенное среди рытвистых излучин того же потока. Прежде оно служило для защиты моста от хищников и Бухарцев, но с тех пор как наши границы значительно продвинулись вперед совсем покинуто за ненадобностию, и глиняные прямые стены его с зубцами и бойницами представляют уже развалины.

Не доезжая верст четырех до Каменного Моста стоит на меже пограничный столб отделяющий Сыр-Дарьинскую область от Зарявшанского отдела. Едва переехали вы эту [493] границу как сразу же замечаете что вступили в страну упорядоченную несравненно более той которую только что оставили за собою. Уже первое, что приятно встретить путнику, это верстовые столбы: видишь и знаешь по крайней мере сколько проехали и сколько еще остается до следующей ставший. Дорога достаточно расширена уравнена, окопана канавами. Поля по сторонам ее изрезаны арыками и возделаны. Это так называемые «ляльми», поля засеваемые исключительно яровыми («кок») ячменем и пшеницей. Несколько арыков пересекают и самую дорогу, но мосты на них исправны, так что вы ни на одном не рискуете провалиться в канаву. Там и сям виднеются вдали кишлаки осененные фруктовыми деревьями и тополями.

Но вот на восьмой версте за Каменным Мостом возвышенная плоскость, по которой ехали до сих пор, как-то сразу обрывается крутоватым спуском и с ее гребня вдруг открывается пред вами широкий и приятный вид на сокрытую до сего момента Зарявшанскую долину с ее сверкающими змейками многочисленных ручьев и арыков, обсаженных по берегам густыми и длинными рядами деревьев. Это Согдиана древнего мира, цветущая страна орошаемая водами Согда, называвшегося в последствии Коником, а ныне Зарявшаном, имя которого в буквальном переводе значит рассыпатель золота или златоносец. Долина эта покрыта рощами, садами, огородами, пашнями и луговинами, среди которых белеют издали хутора и селения. Долинные пашни называются «оби», и на них, как на более орошаемых, сеют осенью мак, лен, марену и озимые хлеба, а весною рис, просо, кукурузу, кунджут, табак, хлопок и др. Система засева плодопеременная; почва суглинистая. Дорога — прекрасное шоссе, устроенное Русскими — весело идет все время длинною аллей между четырьмя рядами высоких тенистых деревьев, преимущественно талов, склоняющих свои ветви над журчащими с обеих сторон протоками. И такие же аллеи тянутся вдоль боковых, проселочных дорог. Тут перемешаны между собою тополь, тал (род вербы), шелковица (тутовое дерево), джида (дикая маслина), чинар или платан, карагач (вяз; и плодовые: урюк, слива, яблоня и груша. В общем пейзаж очень напоминает благодатные уголки Малороссии. Эта часть Зарявшанской долины [494] составляет особый участок сохранивший и доныне свое древнее название Согд, измененное узбекским произношением в Согуд или Сугуд 11.

Первый встречаемый по дороге большой кишлак Зарявшанской долины, это Ак-Тюбе (белый бугор), где превзошло первое боевое столкновение Русских с бухарскими войсками 1 мая 1868 года. Он весь как бы тонет в садах. Дворы и сакли, выходящие лицевою стороной на дорогу, явно показывают зажиточность своих обитателей. Глиняные стены их не редко покрыты тиснеными и лепными узорами в виде розеток и бордюров; деревянные колонки и карнизы на верандах и лавочных навесах изукрашены резьбой. Все это дает некоторое понятие не только о зажиточности, но и о степени изящного вкуса Таджиков и оседлых Узбеков. В селении замечается не мало лавочек и чайных (нечто в роде наших харчевень), которые торгуют довольно бойко, удовлетворяя потребность мимохожих верблюжьих караванов. Тут же ютятся кузнецы, сапожники, точильщики и баккалы (мелочные торговцы), и выставлены на продажу войлоки, верблюжьи и конские седла, подпруги, куржумы (переметные сумки из ковровой ткани), маты, арканы и тому подобный товар необходимый в дороге.

Следующая за Каменным Мостом станция Джамбай (расстояние 20 верст) расположена среди садов торгового и весьма зажиточного селения Джамбай-Базар, жители коего, между прочим, промышляют и рыболовством. У многих из них мы замечали у сакель и во дворах сачки, растянутые неводы и другие рыболовные снасти. Самое здание станции является вполне благоустроенным, чистеньким и даже, в своем роде, красивым. А почтовыми станциями на всем протяжении Сыр-Дарьинской области, надо заметить, мы далеко не избалованы. Поэтому невольно бросается в глаза и разница между теми и этою станцией Зарявшанского округа. [495]

За Джамбаем то все точно так же идет между тенистыми аллеями, которые прекращаются лишь в том месте где дорога непосредственно подходит к предельной черте широких периодических разливом Зарявшана. Здесь надо переехал в брод через правый или северный рукав реки, называемый по-узбекски Ак-Дарья, а по-таджикски Дарья-Сафит, что одинаково значит Белая Река, и затем уже едешь далее естественным шоссе, по мелким валунцам, составляющим грунт обширного русла разлива. Здесь с обеих сторон открылся вид на горы: справа виднелся голый хребет Годун, а слева снежные вершины Чумкар-Тау, Магиана и Ургута, принадлежащих к системе хребта Зарявшанского. Обрамленный этими горами, пейзаж становится очень красивым.

Едучи по руслу разлива, мы приближались к отдельно лежащей скалистой гряде Чулан-Ата 12, где на центральной вершине стоит мавзолей, в виде четырехугольной часовни с яйцеобразным куполом, над могилой мусульманского святого Чупана 13, покровителя бараньих пастухов, который, по местному преданию, прилетел сюда вместе с этими высотами из Аравии. Для Русских же высоты Чупан-Ата памятны штурмом их 1 мая 1868 года, порешившим участь Самарканда и с ним всей древней Согдианы в пользу России. У самой подошвы этих скал протекает левый рукав Зарявшана — таджикская Дарья-Сиоб и узбекская Кара-Дарья, то есть река Черная. Оба рукава, Ак и Кара, разделяясь под Самаркандом, у начала высот Чупан-Ата, соединяются уже в пределах Бухарского ханства, у города Хатырча, образуя в среднем течении Зарявшана обширный продолговатый остров, известный под именем Шамкала, то есть Серединной земли, и сплошь покрытый прекрасною растительностию при наибольшей густоте узбекского населения.

Над левым рукавом, у самой подошвы северного мыса Чупан-Ата, высятся две грандиозные кирпичные арки, расположенные под прямым углом одна к другой и соединенные между собою каменною перемычкой, в виде стены [496] со ступенями. Одна арка прислонилась к скале, другая же смотрит своим пролетом на русло разлива. Это остатки древнего моста Шадман-Малик, построенного Абдуллах-ханом 14. Из шестнадцати арок сего моста до наших дней, сохранилась только две, остальные же давным-давно уже снесены без остатка напором сильного течения. Грандиозный мост этот некогда был перекинут поперек всех ручьистых разветвлений реки, заполняемых водой свыше своих обычных берегов во время разливов, когда все эти разветвления временно исчезают под высоким уровнем одной сплошной массы стремительно несущейся воды, и вероятно строитель моста рассчитывал посредством зигзагообразного расположения арок под прямыми углами друг ко другу уменьшить силу напора разливных вод на все сооружение, подобно тому как достигается это в наше время остроносыми каменными быками-водорезами.

Невдалеке от моста Шадман-Малик, Дарья-Сиоб разделяется на несколько побочных достоянных рукавов, чрез которые необходимо переправиться чтобы достичь Самарканда. На месте переправы, у крайнего к нам рукава, стоит юрта и пред нею два жестяные фонаря с цветными стеклами на казенных форменных столбах, и здесь же постоянно присутствуют конные джигиты, обязательно служащие проводниками почты и проезжающих. Едучи с обеих сторон на несколько сажен впереди экипажа, джигиты въезжают в реку и указывают вам направление пути по водному пространству в брод. И надо знать, надо изучить очень хорошо прихотливые излучины этого брода и кроме того иметь весьма верный глаз чтобы не ошибиться направлением, которое приходится изменять в воде несколько раз, а ошибиться так легко благодаря действующей на глаз стремительности течения: свернул шаг или два в сторону — и экипаж рискует опрокинуться набок или застрять в какой-нибудь подводной ямине. В настоящее время года высота воды в Зарявшане не велика, около аршина с четвертью, но стремительность течения даже и при такой, относительно говоря, мелкости все же чрезвычайно [497] сильна и поражает своею быстротой. Во многих местах вы видите как играет, булькает и кипит водная зыбь, словно кипяток в котле над жаровней. В половодье же вода покрывает настилку очень высоких местных арб и достигает лошадям до ушей, так что местами им приходится плыть; поэтому нередко переправа становится очень затруднительною, если не вовсе невозможною. Построить через разлив деревянный мост было бы бесполезно потому что его будет сносить каждую весну, а сооружать каменный слишком дорого; здесь, в особенности при наших инженерных сметах, гляди, потребовались бы миллионы.

Переправясь наконец через все рукава, мы повернули направо, вдоль подножия Чупан-Атинских высот и вскоре поднялись на их западный более пологий скат, где справа виднелись глиняные стенки и сады какого-то подгородного селения. Скоро с одного из возвышенных пунктов открылся пред нами роскошный и, в своем роде, единственный в мире вид на яйцеобразные и дыневидные лазоревые купола мечетей с гигантскими куфическими надписями вокруг тамбуров, на высокие мозаичные порталы и стройные, но стоящие несколько вкось, как бы падающие минареты Самарканда. Все эти полуразрушенные свидетели древнего величия и царственной роскоши города времен Тимуридов и Шейбанидов подымались над целым лесом старых садовых деревьев, роскошных из, пирамидальных тополей, раскидистых вязов и платанов, из-за которых проглядывали одни над другими плоские кровли мусульманских глинобитных жилищ. И вся эта общая картина Самарканда впервые предстала нам при косвенном, но ярком освещении золотисто-багряными лучами заходящего солнца.

Вскоре миновали мы сады северного предместья, примыкающего ко крутому шоссированному спуску, что ведет в очень красивый, обильный растительностию овраг. Во глубине этого оврага, переехав по хорошему мосту через поток Сиоб, один из древнейших в мире арыков, мы по неменее крутому подъему, просеченному в толще глинистого массива, поднялись на Афросиаб. Теперь это не более как покинутое голое городище, около версты в поперечнике, а некогда, в седой доисторической древности, тут [498] был целый город, от которого лишь местами уцелели некоторые развалины и остатки городских валов, а под ними вся местность Афросиаба изрыта на глубине подъемными ходями, пещерами и погребами. Городище и до наших дней сохранило имя своего полумифического властителя, царя Афросиаба (современника сказочного иранского богатыря Рустема) царствовавшего более чем за 1700 лет до Магомета, стадо быть почти за 3000 лет до нашего времени 15. По словам местной легенды, Афросиаб, сделавшийся в последствии даже предметом обожания в религиозном культе языческого Турана и Мидии под именем «змия Афросиаба» 16, столь велик был и силой и ростом что сидя на стене своего замка полоскал в арыках Сиоб и Сиобчи свои гигантские ноги. А замок царя Афросиаба вам укажет и теперь любой житель Самарканда; это холм вышиной около 15 сажен, с крутыми, почти отвесными боками. Тут же, на кругом берегу арыка Сиоб, в северной части Афросиаба, укажут вам и другую гигантскую могилу, в которой погребен библейский пророк Даниил, по местному произношению Даниар 17. В средине отвесной крутизны того же берега, но несколько более к западу, показывают отверстие в малый рост человека, служащее выходом из обширных подземелий, существующих под бывшим дворцом Афросиаба. Русские не проникали в них далее двух или трехсот шагов по [499] длинному корридору, где кроме змей и множества нетопырей они ничего по находили, опасаясь идти далее, по причине спертого воздуха; туземцы же уверяют что корридор этот приводит в подземную залу, из которой будто бы двенадцать подобных же ходов расходится радиусами во все стороны к побочным подземным комнатам, служившим кладовыми для сокровищ царя Афросиаба, а в центральной зале стены будто бы украшены рельефными изображениями тигров, львов и многих других животных. Насколько все это справедливо — пока еще ничего сказать невозможно. Несомненно лишь одно что все городище Афросиаб требует сериозных археологических исследований.

Во время пребывшие моего в Самарканде познакомился я с одним мусульманским ученым, бывшим городовым казием (судьей) по имени Низам-Эддин ходжа Абдул-Аффар Ходжеевым, который, при посредстве самаркандского судебного следователя Николая Петровича Султанова, отчасти посвятил меня в первобытное прошлое города Самарканда. Руководством для Ходжеева служила при этом старая рукописная книга под заглавием Самария, то есть полезная или плодовитая, сочинение тюря ходжа Агляма. Там например приводятся следующие сведения об основании города и происхождении имени Самарканд:

1) В книге Бурханы-Катыг говорится что в глубокой древности некто, по имени Самар, поселился в данной местности и первый из обитателей страны стал заниматься земледелием. Увлеченные благим его примером, вскоре около него стали селиться и другие люди, среди которых Самар был старшиной, и отсюда пошло название селения Самар-Кент, что на иранском языке значит селение Самара; когда же Арабы завоевали это место, то переиначили кент в канд.

2) В книге Маликуль Мамалюк (космос) неизвестного автора рассказывается что властитель Ферганы и Кашгара, по имени Самар, прибыл в Согд со своим войском и на данном месте нашел большой, богатый и хорошо укрепленный город, который отказал ему растворить свои ворота. Тогда Самар, осадив город, подкопал его стены и таким образом взял его. На иранском языке кандан значит копать, а кандвскопанный и стало быть Самарканд в буквальном переводе будет Самаром вскопанный. [500]

3) В книге Тарихи Табари (история Табары) повествуется что основателен сего города был царь Самар, который поселил в тех тюркское племя Канд, отсюда де и происходят название Самарканд.

4) Некоторый человек, по имена Самар, придя наместо нынешнего Сиоба, нашел под скалой родник, раскопал его (копать — канды), углубил и провел из него арык, на котором и поселился, а близь него стали селиться и другие люди. По нем получило название и поселение, обратившееся в последствии в город.

5) В книге Хафт-Иклим (семь частей света) сказано что Самар, родом из Ямана (Иемен в Аравии), царского происхождения, пришел в Согд со своим войском, нашел тут древний город отказавшийся впустить его в ворота. Тогда Самар осадил этот город, взял его приступом, истребил его здания и вскопал или срыл городские стены, после чего основал на том же месте новый город и назвал его Самар-Канд, то есть Самаром вскопанный 18.

6) Великий «джемшид» (патриарх) Феридун имел трех сыновей; Тура, Сальма и Ириджа (или Иради), между которыми еще при жизни своей разделил все свое царство. Туру отдал Туран (Туркестан с Китаем и Монголией), Сальму Рум (Малую Азию), Магреб (Африку) и Френгистан (Европу), а Ираджу — Иран (то есть всю страну от Персидского залива до Инда) и при этом дележе определил границей между Тураном и Ираном реку Джи-гхун (Аму-Дарью) 19, которую будто бы сам и прокопал. Затем, [501] желая для своего сына Тура укрепить какой-нибудь город, Феридун пришел на Зарявшан, где по близости нашел развалины какого-то древнего города, на которых и основал Самарканд 20. [502]

7) В Тарихи Нар-Шали (история Бухары) сказано что Самарканд был основан Кай-Коусом, сыном Кай-Кобада, и к этому примешивается очень драматическая и [503] трогательная история приключений Сиауша, сына Кай-Коуса, который, женясь на дочери Афросиаба, принцессе Френгис, получал от тестя в удел обширную область с главным городом Самаркандом, а этот город был им изукрашен дивными произведениями архитектурного искусства. Персидские источники (Шах-Наме, Бун-Дехеш и проч.), говоря то же самое только еще пространнее, не сходятся с мусульманскими (туранскими) источниками лишь в названии удельного города Сиауша и называет его Шарсаном. Что же до Афросиаба, который является действующим лицом в истории приключений Сиауша, то по естественным законам человеческого существования он уже не мог быть в живых во времена Кай-Коуса, и очевидно что народная легенда приписала своему любимейшему герою деяния совершенные во времена уже значительно позднейшие какими-либо другими деятелями.

8. Затем автор Самарии говорит что по другим (?) источникам основателем Самарканда был царь Каршасыб, открывший здесь алебастр, который он и приказал употреблять на украшения городских стен 21. Про него же [504] повествуют что он воздвиг большую стену между городом Туркестаном и Маверо-ун-нагром 22.

9. Наконец покойный А. П. Хорошхин 23 приводит (стр. 202) следующие слышанные им предания о происхождении названия города: 1) «жил-был царь; звали его Самар, а царицу звали Канд, и они основали Самарканд»; 2) «жили-были два брата, Самар и Камар, люди добродетельные. Они подвизались в тех местах где теперь Самарканд и основали этот город, который и зовется по их имени, а сами попали во святые, и могила их доселе находится в Самарканде, в медрессе Разын-Суфи». И действительно, Самаркандцы показывают в данном месте древнюю могилу, на которой читается имя Самара, начертанное куфическими письменами, и убеждены что там погребен святой основатель их города.

По объяснению моего ученого знакомца, Абдулл-Аффар Ходжеева, слово самар, общее всем туранским наречиям, употребляется в смысле плодовитый, плодоносный, полезный, а кенд, переиначенное Арабами в канд, значит поселение, город, и таким образом Самарканд или по-узбекски Самаркенд в наиболее близком переводе будет Плодоносный Город, как Ташкенд — Каменный город, а Чимкент — Зеленый город, Яны-кенд — Новый город и т. п. А. П. Хорошхин тоже говорит будто и по-арабски слово сямяр значит плод, а канд — сладкий, сахарный, равно как и по-узбекски канд значит сахар. Мне кажется что объяснение Абдулл-Аффар Ходжеева, в особенности если принять во внимание положение Самарканда близь Миаакаля, плодоноснейшей части богатой Зарявшанской долины, будет всего проще и всего ближе к истине, безо всяких царей или братьев Самаров, составляющих прямой продукт местной легенды. Во всяком же случае несомненно то что Самарканд есть одно из древнейших в мире человеческих поселений и уже во времена Александра Македонского, в 329 году до Р. Х., находился на том самом месте где и теперь находится собственно мусульманский [505] город, а Миранда или Мараканда Греков примыкала к туземному городу с западного и юго-западного конца его, то есть стояла там где теперь находится русская часть Самарканда. В этом убеждают и некоторые предметы греческого происхождения находимые в земле на русском участке, и свидетельство Тюря-Ходжа-Агляма в его Самарии, где говорится что стена Киамат-Диваль, существующая и поныне близь лагерного места наших войск, в восьми верстах от сартовского города, составляла при владычестве Греков крайнюю черту их Мараканды. Да и самое имя «Мараканда», мне кажется, есть не что иное как все то же восточное «Самарканд» искаженное произношением Греков, подобно тому как и мы теперь, принаравливаясь к особенностям своего выговора, искажаем многие названия туземцев и переделываем, например, Дизагх в Джузак и т. п. Что же до древнего Афросиаба, то есть основания предполагать что уже во времена Александра Македонского он составлял либо одну из крайних частей города, либо, еще вернее, его северное предместье; иначе, конечно, не сохранилось бы и его имя, пережившее целые тысячелетия. Во времена же Тимура (XIV век) Афросиаб был тем же что и теперь, то есть забытым пустырем и кладбищем.

Вообще, на основании даже тех немногих археологических расследований какие были произведены здесь Русскими можно со значительною долей вероятия сказать что город давным-давно, еще не на исторической памяти, передвинулся с Афросиаба более к западу и к югу, и что с тех пор Афросиаб, в своих южных окраинах, уже много и много веков служит для Самарканда местом погребения мертвых. Да и весь нынешний Самарканд вообще стоит на сплошном великом кладбище, где в течение, тысячелетий погребались и коренные обитатели города и наплывные, пришлые, в числе коих уже на исторической памяти прошло столько разнохарактерных, разноплеменных завоевателей этого прелестного уголка, этого, по выражению восточных поэтов, «рая земли», который издревле служил одною из первых станций на пути великих переселений первобытных народов с плоских возвышенностей Памира и к которому испокон веков тянуло инстинкты завоевателей, благодаря его красоте и крепкому от природы положению за грядой Чупан-Ата с одной и за Шарсабизским [506] хребтом с другой стороны, в плодоноснейшей долине Зарявшана.

Миновав пустыри и кладбища Афросиаба, мы снова спустилось с его возвышенностей уже в настоящий город, мимо небольшой каменной часовни над могилой Хазряти-Хызра (Хозрой), покровителя и заступника всех странствующих и путешествующих, и мимо какой-то белой мечети, расположенной справа на спуске, рядом с какими-то большими, сложенными из кирпича саркофагами, надгробными плитами и мазарками 24. Но становилось уже темно; рассматривать предметы было затруднительно и потому пришлось умерить свое любопытство до завтра.

В шесть часов вечера мы подъехали к дому начальника Самаркандского округа, генерал-майора Н. А. Иванова, который радушно предложил нам свое гостеприимство.

II. В Самарканде.

Самарканд в картинах Верещагина. — Хазряти Шахи-Зинда, усыпальница Тимуридов. — Братья-ревуны и дервиши-дувана. — Нижний портал Шахи-Зинда, ее лестница и мавзолеи. — Резные двери мечети Кусама. — Часовня и гроб св. Кусама. — Замок-рыба и его эмблематическое значение. — Легенда о св. Кусаме и пророчество Хазряти-Езеви о пришествии Русских. — Бунчук Кусама, как талисман против неплодия. — Покаянное подземелье и кающийся добровольный заточник. — Коран писанный рукой отца нынешнего эмира бухарского. — Священное дерево Камчин. — Мечеть Биби-ханым и падающие минареты Улуг-бека. — Эстетический вкус средне-азиятов, их страсть к грандиозному и их художественные традиции. — Кладбище Чиль-Духтарам. — Куфические, сульсские и магалинские надписи Самарканда. — Слои цивилизаций древнего и нового мира, погребенных на почве Самарканда.

С 18 по 25 декабря мы прожили в Самарканде по причине возобновившейся болезни князя Витгенштейна.

Описывать этот город во всей подробности я не стану, во-первых, потому что семи дней, проведенных нами в его стенах, далеко недостаточно чтобы хорошо осмотреть в [507] подробности все его части предместья, здания, развалины и исторические достопримечательности. Да еслиб и приняться за их описание как следует, то это потребует целого тома, причем пришлось бы вооружиться многоразличными и многоязычными (преимущественно арабскими и персидскими) учеными источниками, чего, по незнакомству с восточными языками, я и сделать не мог бы без посторонней помощи. А во-вторых, в нашей литературе уже есть несколько поверхностных описаний современного Самарканда, — из которых лучшие и наиболее полные сделаны покойных А. П. Хорошхиным и г. Д. Ивановых. Самарканд еще ждет своего исследования и описания, и эти достойные задачи должны принадлежат, без сомнения, русским ученым. Скажу только что когда я увидел вблизи и при дневном освещении все эти остатки древнего величия столицы Тимура, то большая часть из них, как например, Гур-эмир, регистан с его мозаично-узорчатыми медрессе Улуг-бек, Тилля-кари и Шир-дар, галлерея Кок-таш и проч. 25 покатись мне как будто старыми знакомыми, несмотря на то что еще пятнадцать лет назад этот самый Самарканд представлялся воображению как нечто чуть не сказочное, фантастическое, словно бы заколдованное для. всего цивилизованного мира по своей недоступности. И действительно, всем вам более или менее знакомы теперь эти уцелевшие остатки великолепных сооружений, если только вы имела случай любоваться их воспроизведением на картинах В. В. Верещагина. Эти картины, — сама действительность, сама жизнь с ее плотью и кровью, перенесенная на полотно, и ближе подойти к ее правде, к ее краскам и воздуху чем подошел наш художник просто невозможно. Вспомните эти [508] картины, и вы получите самое полное представление о наиболее выдающихся исторических достопримечательностях столицы Тиму радов.

Самарканд — это Москва Средней Азии, «лицо земли», «город святых», «сад угодников Божиих» — «чарбаги бузрукоон». — И точно: этих святых, погребенных как в городе, так и в его ближайших окрестностях, насчитывают более двухсот; но из них наибольшим почитанием пользуются трое ближайших патронов «Вечного, города» Средней Азии. Это именно: Кусам, Хызр и Ахрар. О Хызре я упоминал уже; об остальных же двух еще речь впереди. Что же касается самаркандских достопримечательностей, то из них менее прочих описана Хазряти Шахи-Зинда, хотя она, по своим художественным достоинствам, полагаю, заслуживает внимания никак не менее, если не более, прочих.

В Описании Бухарского ханства, изданном в 1843 году нашим путешественником Н. Ханыковым, Хазрати Шахи-Зинда названа дворцом Тимурленга. То же самое повторяет и Л. Ф. Костенко 26, но это ошибочно: Шахи-Зинда (в переводе — живой царь) вовсе не дворец и никогда дворцом не бывала. Это собственно мечеть построенная над могилой Кусама (по-татарски Касим), сына Абу-Аббаса, двоюродного брата пророка Магомета. При мечети имеется небольшой монастырек (шанках), где между прочим раз в неделю собираются для «радений» ревущие дервиши, и тут же находится ряд великолепных усыпальниц где погребены некоторые члены семейства Тимура, несколько лиц близко к нему стоявших и некоторые его потомки. Была некогда при этой же мечети и медрессе, построенная эмиром Улуг-беком, но в стенах ее давно уже не раздается слово мусульманской науки. Все это вместе взятое, то есть могила Кусама, мечеть, монастырек, бывшая медрессе и усыпальницы, составляет то что известно под именем Хазряти Шахи-Зинда. Впрочем, Ханыков сознается что сам не видал ее, а положился на слова своего спутника Лемана.

Я настолько заинтересовался художественною стороной этих усыпальниц что в течение кратковременного [509] прерывания своего в Самарканде посетил их три раза, в сопровождении двух обстоятельных переводчиков, рекомендованных мне И. А. Ивановых, и это подает мне некоторую смелость остановиться несколько подробнее на Хазряти Шахи-Зинда, как на одном из самых изящных и наиболее сохранившихся памятников Самарканда, тем более что в известных нам описаниях сего города о ней почему-то упоминается менее чем о прочих подобного рода зданиях.

Хазряти Шахи-Зинда находятся на северо-восточной окраине Самарканда, между Афросиабом и нынешним городом, и занимает своими зданиями подошву, южный склон и вершину небольшого холма сплошь покрытого древними могилами. Немощеная дорога, ведущая к ней из города, пролегает во второй своей половине по узкой лощинке среди древних кладбищ и, следуя по ней, вы местами проходите как бы корридором между двумя стенками, в которых проглядывают наружу, одни над другими, то уцелевшие, то полуразрушенные от времени склепы, кирпичные стрельчатые и полукруглые своды и намогильные плиты. Эти как бы наслоившиеся друг на друге кладбища уже сами по себе, мне кажется, представляют не малый интерес для археолога.

Но вот мы подходим к Шахи-Зинда, которая уступами высится по левую сторону нашего пути. Главный фасад здания расположенный у подошвы холма представляет в своем центре высокий, про длинноватый к верху четырехугольник, в котором, в виде глубокой ниши, прорезан стройный стрельчатосводный портал. К нему примыкают боковые пристройки, из коих правая, о трех больших узорно-решетчатых окнах, вмещает в себе бывшую большую аудиторию Шахи-Зинданской медрессе. Боковые бордюры фронтона и ниша портала украшены куфическою вязью стихов и благочестивых надписей белеющих среди мелкоузорчатых пестрых арабесок, и все это вместе представляет хороший (но не из лучших однако) образец мозаики из поливчатых кафлей, где преобладающим цветом является лазорево-голубой, а затем следуют в разнообразных сочетаниях синий, охристо-желтый и зеленый. Несмотря на то что все красочные средства мозаиста ограничивались только четырьмя колерами, подбор цветов в этих арабесках исполнен с большим вкусом и в общем [510] рисунке они не только не докучают глазу своею монотонностью (да позволено будет так выразиться), но напротив представляются произведением вполне гармоничным, приятно оригинальным и изящным. И то же самое должно заметить относительно всех вообще древних кафельным мозаик Средней Азии. Среди таких-то арабесок, на одной из щек портальной ниши, выставлен год сооружения — 838 геджры, что соответствует 1434 году христианского летосчисления. Стало быть главный фасад нижнего здания Шахи-Зинда был построен спустя 31 год после смерти Тимурленга 27, в царствование его внука Улуг-бека, который оставил по себе память просвещеннейшего и симпатичнейшего между государями Средней Азии.

Пройдя под нижним порталом мимо чьих-то бунчуков и стяга, вы вступаете на мощеную плитами внутреннюю площадку с предмечетным айваном (род веранды), под навесом которого, у резных деревянных колонок и решетчатой баллюстрады, всегда сидят на ценовках, поджав под себя ноги, несколько мулл и «дуваня» 28, погруженные в благочестивое безделье, если этим словом можно передать то что в совершенстве, передается италиянским «dolce far niente». С правой стороны площадки выход на небольшой квадратный дворик с несколькими деревцами и сухим, выложенным плитами бассейном посредине, окруженный кельями (худжра), где помещается монашествующая братия, а налево из-под айвана вход в обширную залу бывшей медресее, где ныне братья-ревуны совершают свои благочестивые, но далеко не благозвучные раденья под руководством ишана Гайдер-хан-сеида и его брата Гассан-хана.

С этой площадки открывается красивый вид на высокую и широкую каменную лестницу, ведущую на вершину Шахи-Зинданского холма, где она заканчивается другим стрельчатосводным порталом, за которым начинается небольшой ширины проход, в виде открытого сверху корридора, обставленный с обеих сторон намогильными мавзолеями и ведущий к мозаичной осьмиугольной ротонде (чаар-таг), которая служит входом в мечеть [511] Кусама, называемую «Рауза», и во внутренний верхний дворик, Шахи-Зинда. Говорят что некогда эта лестница была облицована мрамором, которого теперь и следов, на ней не осталось, а широкие и высокие ступени ее сложены из больших, ребром поставленных плиток жженого кирпича. С правой стороны примыкает она к подымающейся уступами кирпичной стене, тоже облицованной некогда мрамором и служащей опорой вертикальному срезу холма, поверхность коего усеяна намогильными плитами и саркофагами, а с левой стороны лестницы высятся два мавзолея, в виде часовен или павильйонов, украшенных куфическими надписями вокруг тамбуров, над которыми подымаются куполы, напоминающие своею формой азиятский шишак или наши древне-русские шеломы. На этих куполах еще видна кое-где лазоревая облицовка. В общем все это являет чрезвычайно своеобразную, полную красоты и не лишенную даже некоторого величия картину, на которую достаточно только взглянуть чтобы никогда уже потом не относиться свысока, с самоуверенною легкостью «цивилизованного» Европейца к изящному вкусу и художественному гению средне-азиятских «варваров».

Первый из помянутых, мавзолеев, стоящий при самом начале подъема на лестницу, называется Ольджа-Инага и был воздвигнут Тимуром над прахом Ольджи-Аим, его кормилицы и няньки. Хальфа и мутевали (настоятель и эконом монастыря), любезно предложившие мне свои услуги в качестве путеводителей и пояснителей достопримечательностей Шахи-Зинда, обратили мое внимание на купол этого мавзолея: он выше остальных настолько что макушка его равняется с макушками мавзолеев стоящих на вершине холма.

— Это для того, пояснил хальфа, — чтоб ей (мамке) не обидно было пред теми что покоятся выше ее. Для того ей и купол высокий. Так повелел великий Тимур. Он чтил ее как родную мять, за то что Ольджи-Аим его вскормила и вынянчила.

Черта во всяком случае достойная внимания в характере человека, имя которого для Европейцев служит синонимом «кровожадного тирана», «дикого варвара» и т. п.

Второй мавзолей слева, несколько меньших размеров, находится уже на подъеме в гору. Он воздвигнут над [512] прахом молочной сестры Тимура, дочери Ольджи-Аим; по имени Биби-Зинет, и также украшен наружною мозаикой, а внутри расписан узорами al fresco.

Поднявшись по лестнице входим на верхнюю площадку. Здесь высятся один против другого два мавзолея над могилами братьев Тимуровых: слева Амир-Гассана, справа Амир-Хусейна 29. В них особенно замечательны боковые [513] колонны по красоте своего оригинального стиля и по изяществу рисунка их рельефных. кружевных украшений, залитых лазорево-голубою поливой. Входы обеих часовен замурованы, но, по словам настоятеля, их внутренняя мозаичная отделка великолепна. Куфическая надпись по бордюру хворого мавзолея гласит: «Падишах эмир Хусейн». «Основан в 788 (1386) году, в месяце рамазан», а в нише, в ее средине, изображены слова Корана: «Скажи: тот есть Бог един, безгрешный, порожденный от человека, не имеющий равных себе, единый»; в верхней же и в нижних частях ниши: «Ал-Мульк-Алла», то есть «все (существующее в мире) есть достояние Божие». Все эти надписи куфические. На фронтоне же Гассана, кроме таких же изречений, встречается еще следующее: «Сократ сказал что земной мир создан для муки, мир же небесный для, блаженства».

Затем, следуют два мавзолея, также расположенные один против другого. В левом покоятся сестра Тимура, Джужук-Бика и ее дети, а в правом другая сестра его, девица, Ширин-Бика-Ака. (Ака по-узбекски — девица) Фронтоны обеих часовен покрыты мозаикой. Бордюр, окаймляющий первый из них (левый), составлен из вязи сульсских письмен, а в середине фронтона, над входом, красуется куфическая надпись, которая гласит: «Не думай о жизни настоящей, земной; помышляй о будущей, загробной». По бордюру же сульсские надписи представляют следующие изречения: левая — «Часы и минуты настоящей жизни дарованы нам Богом для того чтобы молиться Ему»; правая — «Пророк сказал: настоящая (земная) жизнь не принесет пользы, принесет ее будущая» 30; верхняя: «Здесь покоится блаженная, высокочтимая Джужук-Бика, дочь эмира Тургая-богадура»; под нею: «Сооружен ею самою для [514] себя в 773 (1371) году»; еще ниже: «Работа мастеров Шамседдина и Зейнеддина». Внутренность часовни, ее куполообразный потолок, весь составленный из мозаика, ее стены облицованные рельефно-резными узорчатыми кафлями значительной величины, покрытыми разноцветною эмалью; все это прекрасно сохранилось и поражает вас как гармоничностию архитектурных форм, так а оригинальною прелестью общего рисунка узорчатых стен и купола.

На противоположном мавзолее характер фронтонных надписей, несколько отличен от предыдущего, а именно: в средине его находится куфическая надпись: «Нет Бога кроме Бога, Магомет пророк Его», над нею сульсская: «Здесь покоится блаженная, высокочтимая Ширин-Бика-Ака, дочь эмира Тургая-богадура»; ниже: «Сооружен ею самою для себя в 787 (1385) году», а по бордюрам — куфическая: «Достояние Божие», идет вокруг всего фронтона, вязью, повторяясь множество раз. Внутренность часовни расписана al fresco.

Третий мавзолей справа представляет шестигранную ротонду с большими и широкими стрельчатыми окнами, что придает ей вид открытой сквозной беседки увенчанной плосковатым куполом, форма коего напоминает те расшитые шелками шапочки что носят в Бухаре молодые девушки. Это могила одной из дочерей Тимура, умершей девственницей, в ранней юности. «А потому ей и мавзолей открытый и купол в виде девичьей шапочки», прибавил хальфа в пояснение.

— Что до купола, то это я понимаю, заметил я моему путеводителю; — но что именно означает аллегория открытости мавзолея?

— О, тюря! 31 это значив что внутренность покойной, то есть ее сердце, ее душа, ее помыслы, ее утроба так чисты что насквозь светят как эти окна, в которые ты, стоя здесь, видишь небо по ту сторону мавзолея.

Не дурно и притом совершенно по восточному.

Третий мавзолей слева воздвигнут одним из внуков Тимура в 765 (1363) году, но неизвестно которым, потому что мраморная доска, где было высечено имя покойного, [515] растреснулась когда-то и упавшая часть оной разбилась в дребезга; по преданию же мавзолей называется «Эмир-Абу-Тенги». Так по крайней мере объясняют хальфа и мутевали. Мавзолей замечателен тем что на мозаично-кафельном фронтоне его чрезвычайно изящные рисунки в виде арабесок составлены не из фантастических завитков и многоугольников, а исключительно из куфических надписей, сгруппированных чрезвычайно искусно, так что из них выходит целый узор, и узор очень красивый. Особенно искусно сделаны две боковые круглые розетки, в виде плоско-свернутой спирали (rouleau), из которых каждая в своем узоре представляет следующее изречение: «Нельзя сказать где именно находится Бог, но можно сказать только что Он есть, бессмертный, бдящий, сотворивший небо и землю. Людей Ему угодивших Он приближает к Себе. Ему известно что было и что будет. Доказательство силы Его то что небо не падает на землю» 32. Надпись над входом: «Основан внуком эмира Тимура... для себя, в 765 году». На правой колонне портала сохранилась в узоре надпись: «Работа уста (мастера) Али Мансура». Надпись эта составлена из таких же букв-арабесок.

Четвертый мавзолей слева построен в виде открытой с фронта широкой ниши. Свод его. уже рухнул, но настенные мозаики сохранились прекрасно, и среди их находится надпись: «Туман-Ака, дочь эмира Муссы». В заднюю стену этого мавзолея-ниши вделаны стоймя две продолговатые плиты с высеченными на них надписями следующего содержания: на правом от зрителя камне:

«Сеид-Хатым-ходжа, бен 33 Сеид-богадур-ходжа.
Сеид-богадур-ходжа, бен Сеид-Абдурахим-ходжа.
Сеид-Абдурахим-ходжа, бен Абдулл-Кадыр-ходжа.
                            1022 (1612) года».

На левом от зрителя камне:

«Абдулл-Сафа, бен Абдул-Каюм.
Абдул-Каюм, бен Шериф-Эддин.
Омар-Эддин, бен Шериф-Эддин.
Осман, бен Шемседдин.
Шемседдин, Эмир-Магомет»
. [516]

Кто эти лица, сказать довольно затруднительно, так как этого не могли объединить нам и хальфа с мутевалием, которым, казалось бы, ближе всего можно было бы иметь о них какие-либо сведения. Судя по титулам «сеид», видно что тут погребены люди знатного происхождения, ведшие свой род от дочери пророка Магомета и его ближайших родственников, но чем они были достопримечательны и почему удостоились чести быть погребенными в усыпальнице Тимуридов, этого я в знаю, равно как не знаю в истории Трансоксании и эмира с именем Шемседдина-Магомета. Что же до первых трех имен, начертанных на втором камне, то можно догадываться не погребены ли тут внук и два сына Шериф-Эддина, известного биографа Тимурленга.

Над этими двумя камнями, вверху, находится общая надпись в стихах следующего содержания; «Никто не сделается великим если своим долготерпением в скорбях не заслужит себе благоволение Аллаха. Земная жизнь не принесет пользы — принесет ее жизнь будущая».

Проход, идущий по плоской вершине холма между рядами мавзолеев, приводит вас наконец к ротонде Чаар-таг 34, из которой вход налево ведет в месджиди-джума (соборную мечеть), очень древнюю, с высокими и весьма оригинально расположенными сводами, а вход направо — в мечеть и усыпальницу Шахи-Зинда. Поднявшись на пять мраморных ступеней, вы из-под ротонды выходите в ее среднюю арку на верхний продолговатый дворик, сплошь обрамленный мозаичными мавзолеями, между которыми по левой (западной) стене в особенности обращает на себя внимание один, воздвигнутый над прахом принцессы или государыни, имя которой, составленное из кусочков мозаики, выщербилось от времени, а сохранились только слова: «Ша падиша... год 808 (1404 нашей эры)». Первые два слова подают повод к заключению что здесь покоится прах женщины; устное же предание говорит что это мавзолей дочери Тимура, Ходжи Тоглу-Текин. Рядом с ним указывают на памятники какой-то принцессы Нурии и эмира Бурундука.

Все надписи прекрасного мавзолея Тоглу-Текин сделаны арабскими письменами, за исключением бордюра, [517] орнаментирующего вверху и внизу стройные колонки по бокам входа, из которых в особенности хорошо сохранилась левая. В этом бордюре, в виде узора, изображено, имя Магомета письменами магалинскими, но так что вы с первого взгляда и не подумаете будто это письмена, а не просто арабески. Верхняя надпись мавзолея под сталактитовых сводом ниши состоит из текста Корана; «Всякому благочестивому открыты двери рая», а затем, в виде главной надписи, идут вышеприведенные слова с выщербившимся именем погребенной; вокруг же них читается по-арабски следующее: «Магомет рек: буде кто из правоверных лишен возможности отправиться на поклонение его гробу, то достаточно если он поклонится гробу Хаттама, сына Аббаса 35, и еслибы после мена положено было от Бога быть еще одному пророку, то это был бы Хаттам». Магомет рек: «Всяк да замолит грехи свои пока жив. Если при этом (то есть при замолении грехов) дарована человеку долгая жизнь на сем свете, то и в будущей жизни блаженство его будет долгое».

В задней стене, замыкающей дворик с северной стороны, устроена открытая ниша, в которую вделана мраморная доска с рельефною арабскою надписью сульсскими литерами: «Аллахумма Алгаккуна-ль Гакуни уляу-кона-ль букагу би-кодри-саукиль агирагн», то есть: «Вознеси Господи душу мою в обитель блаженства, сопричти к Твоим праведникам и сохрани на том свете». На боках этой ниши, тоже рельефом в виде узора, вырезаны по мрамору куфические надписи, а самый памятник воздвигнут над каким-то Ходжа-Ахметом, о котором впрочем думают что это сын Мираншаха, сына Тимурова, известный поэт, написавший Книгу прелестей (Летафет-Намех).

В правой или восточной стене дворика проделано в нише портала широкое окно, открывающее вид на внутренность особого мавзолея, свод и купол которого уже давно обрушились. В сталактитовидных наугольниках стен и в верхних частях настенных ниш этого [518] мавзолея прекрасно сохранились рельефные надписи на лазурно-голубых поливчатых кафлях, да и самый рисунок этих кафелей, напоминающий своим глубоко врезанным рельефом самое затейливое мелкоузорчатое кружево, просто очарователен по своей красоте и изяществу. Мавзолей этот носит название «Ша-арап», вероятно вследствие мавританского стиля своих сталактитовидных наугольников 36. Надпись над его окном, образующая собою квадратный четыреугольник, равно как и все прочие надписи этого мавзолея сделаны по сульс-рейхонской системе письма, одной из древнейших на Востоке. Надоконная надпись заключает в себе тот же самый текст, который мы читаем в средине входной нити мавзолея Хусейна: «Скажи тот есть Бог един» и проч. По карнизу и бордюрам начертаны повторяющиеся имена величайших подвижников ислама в таком порядке: «Абубекр, Омар, Осман и Али», а вокруг ниши: «Основан эмиром Тимуром в 762 (1360) году, махрама (ноября) 13».

Это самый ранний год изо всех какие встречаются на шахи-зинданских надписях и я полагаю что в данном мавзолее вероятно была первая царственная усыпальница при гробе Кусама, воздвигнутая одновременно с мечетью и часовней над самым гробом святого. Вообще по всему видно что Хазряти Шахи-Зинда, постоянно сохраняя назначение усыпальницы Тимуридов и близких к ним людей, создавалась постепенно, в течение по крайней мере 76 лет, пока не завершилась в 838 (1484) году стоящим у подошвы холма зданием бывшей медрессе.

После осмотра всех мавзолеев, мои путеводители пригласили меня в мечеть «Рауза», к могиле Кусама. Я упомянул уже что сюда ведет из-под ротонды [519] вход с правой стороны. Этот вход закрыт двустворчатыми, средней высоты дверями из цельного ореха, которые представляют собою один из драгоценнейших в художественном отношении и древнейших в Самарканде памятников искусной резьбы до дереву. Рисунки рельефных узоров и надписей на этих дверях так оригинальны и так изящны что дают высокое понятие о вкусе древних самаркандских мастеров и заслуживают самого внимательного изучения. Хотя они уже срисованы В. В. Верещагиным на его известной картине Пред дверями мечети, тем не менее и на будущее время для художника и рещика тут есть над чем поработать и чем позаимствоваться. Бордюры этих дверей украшены инкрустациями из слоновой кости, а верхние филенки — древними бронзовыми скобами, висящими в виде сережек, тоже весьма красивого рисунка.

Из ротонды (Чаар-таг) к часовне Кусама ведет полутемный корридор, к которому с Дравой стороны примыкает мечееь, куда подымаются до двум или трем ступеням чрез Широкую входную арку. В мечети настенные панели, ниша мехраба 37 и стена вокруг его облицованы узорчатыми изразцами и испещрены мозаикой арабских надписей, заключающих в себе молитвы и тексты Корана. Это произведение старых исфаганских мастеров, замечательное не только по красоте рисунка, но и по чистоте колеров эмали.

Пройдя корридор, входишь в аван-залу часовни, просто высокую сводчатую комнату, оштукатуренную алебастром, безо всяких украшений, из которой особая входная арка ведет также и в мечеть, а в правой стене проделаны две низенькие одностворчатые двери; правая отворяется для желающих спуститься в чаля-хане — покаянное подземелье, а левая всегда открыта для желающих подняться на одну или две ступени в часовню Кусама.

Часовня ага представляет собой небольшую квадратную залу, куда слабый свет проникает сверху сквозь небольшие решетчатые окошки и тем, придаст ей несколько таинственный, мистический характер. Потолок образует купол, который Русские, до занятии Самарканда, нашли, в [520] полуобвалившемся виде и вскоре затем реставрировали, придерживаясь его первоначального характера. Основание купола покоится на четырех настенных наугольниках, имеющих форму полукруглых полуниш как бы нависающих сверху вниз кристаллическими призмами и сталактитами своих лепных украшений. Под куполом вокруг цоколя идет рельефно узорчатый пояс эмальированных сульсских надписей, а внизу стены облицованы мозаичными панелями исфаганского стиля. Но со всем этим, действительно изящным произведением строительного искусства вовсе уже не вяжутся намалеванные на стенах розетки, цветы и букеты в вазонах — грубое сартовское произведение позднейшего времени. Русские убеждали было местных мулл соскоблить всю эту дрянь и восстановить стены в их первоначальной алебастровой облицовке, но ничего с ними не поделаешь: находят что так красивее. Пол также весьма неказисто устлан простыми ценовками и ситцевыми ватными одеялами, но это по крайней мере оправдывается хотя тем что так удобнее для молящихся сидеть на коленях. Вообще, все что внесено сюда мусульманством новейшего времени, до казанских ксилографий с изображением Каабы включительно, слишком резко дисгармонирует с изяществом стиля древнего мусульманства, воочию свидетельствуя об упадке эстетического вкуса у новейших поклонников пророка.

Войдя в часовню, вы видите пред собой в противоположной стене три двери. Из них средняя, несколько выше и шире боковых, никогда не открывается, но сквозь нее можно видеть самый гроб святого: она вся прорезная и представляет образец превосходной ажурной работы из старого ореха. Сочетания ее геометрически правильных углов и ломаных линий образуют весьма затейливый, но красивый и стройный рисунок. Это тоже произведение времен Тимура, исполненное по художественных образцам первой средне-азиятской эпохи ислама.

Левая дверка, около которой висит на высоком толстом древке зеленое знамя святого с конским хвостом, ведет в маленькую каморку, чрез которую правоверные проникают, по обычаю, не иначе как на коленях в среднюю камору — «Ханака», к самому гробу Кусама. Дверка увешена разноцветными лоскутками и тряпицами, которые [521] обыкновенно оставляются на ее оковке благочестивыми поклонниками в память полученного ими при гробе святого чудодейственного исцеления от каких-либо — преимущественно глазных — болезней. Эта дверка открывается только изредка и то лишь для местных мулл, да для особливо почетных, либо особливо щедрых мусульман-поклонников и жертвователей; простые же смертные взирают на гроб только чрез дверную решетку.

Подведя к левой дверке нового посетителя, хальфа или мутевали непременно остановят его внимание на большом и весьма оригинальном замке, привинченном к ее верхней части. Железная плоская скоба этого замка вырезана в форме рыбы, чешуя которой разрисована золотом. У хвоста этой рыбы помещена другая такая же рыбина, только маленькая и с хвостом загнутым несколько к верху. Когда я спросил хальфу почему придана замку такая странная форма и выразил догадку что вероятно с нею соединено какое-нибудь особое значение, то хальфа с глубокомысленных видом отвечал мне на это:

— Так, тюря не ошибся. Замок этот запирает вход в могилу святого. Всемудрый Аллах лишил рыбу голоса и поселил ее в глубинах вод, где ее жизнь составляет непроницаемую тайну для живущих над водами, на суше. Поэтому рыба есть символ молчания и тайны. Молчание и тайна запечатлевают покой усопших, и вот почему явился этот символ на двери гроба святого, тем более что святой наш хотя и умер, по видимости, но он жив. Он жив на земле, и в этом сугубая тайна.

Я, что называется, положил в рот палец изумления. — Как, мол, так? Умер и жив в одно и то же время?

— Так, тюря, умер, но жив. Потому-то и место ему посвященное называется Шахи-Зинда (живой царь). Разве тюря сомневается во всемогуществе Аллаха? Разве Аллаху чудеса невозможны?... Кусам жив и скрывается до времени от людских взоров здесь, по близости, в подземельях Афросиаба, быть может даже где-нибудь под этим самым священным местом. Придет час воли Божией — и он проявится воочию всех: но по грехам нашим час этот вероятно не близок.

И затем хальфа пояснил мне что Кусам, сын Аббаса, двоюродного брата Пророка, да будет во веки [522] благословенно его священное имя! — пришел с правоверных войском водворять истинную веру в Сугуд, где тогда обитали гебры, нечестивые огнепоклонники, и войско его, претерпевая много всяких лишений, возроптало наконец на Аллаха и Аллах в наказание за это допустил нечестивых гебров разбить армию правоверных, вследствие чего Кусам, покинутый своими воинами, должен был спасаться бегством, и бежал он именно в эти места, на Афросиаб. Достигнув же холма, на котором ныне красуется Хазряти-Шахи-Занда, лошадь святого от изнеможения пала. Тогда Кусам бросил от горя свою нагайку на землю, и из ее черенка вскоре выросло дерево «камчин», которое и по сей день благополучно растет во дворе около мечети, а сам сокрылся в пещеру, которую тюря сейчас тоже увидит, и в этой пещере скрывался долгое время от гебров, пока Аллах, чрез своего святого ангела, не указал ему другое, еще более удобное и укрытое подземелье, где он и теперь проживает в посте и молитве 38. [523]

— Но тогда зачем же этот гроб, если он не умер? спросил я.

— Гроб, тюря, сооружен в последствии, много годов спустя после того как, правоверные окончательно [524] покорили гебров и когда гебры, познав наконец истинного Бога, благополучно приняли ислам. По указанию свыше, гроб сооружен Тимуром, самим эмиром Тимуром, тюря, над самою пещерой святого, в память того что на этом самом месте Кусам в последний раз видел надземный мир и как бы расстался с жизнию, то есть с людскою жизнью, тюря, с ее заботами, печалями и радостями, и, уйдя в подземелье, весь предался Богу, запечатлев себя молчанием и тайной.

Выслушав это объяснение, я заглянул чрез решетку средней двери в помещение гроба. Это небольшая каморка слабо освещенная сквозь маленькое оконце, проделанное вверху, над изголовьем саркофага, который сложен из кирпича и, как говорят, облицован голубыми кафлями, но разглядеть их невозможно, так как весь саркофаг сверху до полу покрыт множеством драгоценных шелковых, бархатных и парчовых тканей, давно уже утративших от времени свои первоначальные краски. Покровы эти составляют, по большей части, приношения бухарских эмиров, которые никогда не въезжали в Самарканд не поклонившись предварительно гробу Кусама.

С правой стороны, рядом с решетчатою дверью, низенький сводчатый проход ведет в светлую каморку, не имеющую непосредственного сообщения со среднею. Здесь у стены стоит бунчук Кусама, — конский хвост на древке с металлическою булавой, — обвешенный подобно рыбе-замку разноцветными лоскутками и тряпочками, большая часть которых оставляется здесь бесплодными женщинами, раз в неделю молящими живого царя о ниспослании им детей. Чтобы проникнуть в подземелье этого царя надо [525] возвратиться в аван-залу, где в правом углу находится узкий и низенький спуск в так называемую «чилля-хана», что собственно значит покаянная комната. Мутевали зажег свечу и подал мне руку. Согнувшись насколько было возможно, я спустился вслед за мим по нескольким крутым и высоким ступенькам. Затем мы повернули направо и столь же узким корридором спустились еще ниже по наклонной плоскости, но уже без ступеней. Деревянная дверка медленно захлопнулась за нами, издав протяжный хриплый скрип, точно стон умирающего страдальца. Пройдя несколько шагов мы очутились в совершенно пустой комнате с низким сводчатым потолком. В ее противоположной стене виднелся узкий сводчатый проход в другое подземелье, закрытой сверху до полу белою завесой. Мутевали приподнял ее, и я невольно отшатнулся несколько назад.

Свет свечи сразу упал на мертвенно-бледное, изможденное лицо человека в белом одеянии, неподвижно сидевшего против входа на полу посредине подземелья. Не только ни малейшего движения не сделал этот человек, но даже взглядом не повел при появлении пред ним нежданных посетителей. Словно мертвый или скорее как кукла сидел он по восточному, скрестив под себя ноги, в то время как вытянутые руки покоились на его коленях. Взор его был глубоко потуплен, а общее выражение лица оставалось каким-то тупым, неопределенным. На вид ему можно было дать года двадцать четыре.

— Это подвижник, пояснил мутевали шепотом и не без некоторой почтительности: — уже тринадцатые сутки, сидит в посте и молитве, а всего сидеть ему сорок суток 39.

Я осмотрелся внимательнее. Первое подземелье представляло, как уже сказано, низкосводчатую, почти квадратную комнату с оштукатуренными стенами и кирпичным полом; второе же его отделение имело в длину не более трех, а в ширину около двух шагов — ну совершенная могила!... Ни в том, ни в другом не было ни окна, ни [526] даже продушины, так что здесь должна всегда царить полнейшая теплота. Подвижник, очевидно погруженный в религиозно-созерцательное состояние, сидел на намазджае 40, который служил ему и постелью; но для изголовья никакого приспособления не было. Этот намазджай да кумган с водой составляла тут единственные обиходные вещи.

Через переводчика я заметил мутевали что мы, кажись, нарушаем здесь покой молитвы, а потому де не уйти ли лучше.

— О, нет, нисколько, отрицательно покачал тот головой: — он теперь глух и слеп ко всему постороннему; он весь смотрит внутрь себя, он весь там (мутевали указал себе на то место, которое называется «под ложечкой»), весь там, в самом себе, тюря, и еслибы пред ним упада даже громовая стрела, то и тогда он остался бы точно также неподвижен.

Я полюбопытствовал узнать чем он питается и много ли ест? Оказалось что каждый день ему приносят кумган со свежею водой, и через день дают по одной «нан», то есть пресной хлебной лепешке, — так он сам для себя назначил и так будет продолжаться до конца искуса. Двадцать небольших лепешек на шесть недель — это менее чем немного!

— О, тюря! с улыбкой заметил мутевали: — за то потом он с избытком вознаградит себя вкусными палау и кебабами.

Оставив молодого подвижника продолжать свое созерцательное самоуглубление, мы поднялись наверх, в аван-залу и оттуда прошли в смежную с ней мечеть, где моллы показывают единственную после исфаганских мозаик достопримечательность — Коран, писанный на больших пергаментных листах и представляющий собою тетрадь гигантских размеров, чуть не в квадратную сажень. Это дар Наср-Уллы Бахадур-хана, отца нынешнего Бухарского эмира, но древность его не простирается далее пятидесяти лет. Уверяют также будто часть его писана в молодости рукой самого Наср-Уллы, но это ничего не прибавляет к весьма посредственным каллиграфическим достоинствам рукописи. [527]

По выходе из мечети, хальфа обратил наше внимание на знаменитое дерево камчин, растущее около стены, приходящейся как раз над подземельем чилля-хана. Мне оно показалось не особенно старым, но хальфа находчиво заметил на это что первоначального дерева давно уже нет, а то которое мы видим пред собой есть не более как отпрыск древнего, вечно живого корня, что на сем месте сменилось уже не одно поколение таких отпрысков, так как достигнув известного предела старости, ствол камчина начинает засыхать, но в то же время новый отпрыск является как бы на смену отбивающему, и таким образом камчин, чудодейственно возросший из черенка нагайки Кусама, никогда не увядает, корень его вечно жив, как и сам живой царь, его насадитель. Дерево это по-узбекски называется чилян-джида, а по-русски — юба, латинское же его название, как мне сказывали, zyzyphus sativa. Это один из видов дикой маслины; мясистый плод его снабжен внутри продолговатою, очень твердою косточкой, и вяленом виде несколько мучнист и на вкус горьковато-сладковат, но не особенно приятен. Этим деревом закончился наш осмотр достопримечательностей Хазряти Шахи-Зинда, и три рублевые бумажки, в знак благодарности врученные мною на нижней площадке хальфе, немедленно же, в нашем присутствии, послужили предметом распри а усобицы между ним и дуванами, бросившимися отнимать у него эти деньги.

Не останавливаюсь на описании колоссальных развалин мечети Биби-Ханым 41, построенной женою Тимура, китайскою принцессой, на обширной площади близь базара и носящей имя своей создательницы; скажу только что арка ее главного портала, уцелевшая до наших дней, поражает своею высотой и смелыми гигантскими размерами. Стоя под нею и глядя вверх на ее стрельчатый мозаичный свод, невольно испытываешь какое-то жуткое чувство: эти грандиозные размеры, ширина и высота как бы совсем подавляют тебя, и сам себе вдруг начинаешь казаться таким маленьким, таким ничтожным в сравнении с колоссальным величием храма, который кажется еще [528] выше чем он есть на самом деле от контраста с приземистыми домами и лавками сартовского города, отодвинувшимися от него в стороны на почтительное расстояние. Удивительнее всего то что во всей этой постройке, при всей ее обширности и высоте, вы нигде не замечаете никаких железных связей, перемычек и скреплений, так что Бог ее знает на чем и как вся эта масса держится в течение свыше пятисот лет, несмотря на частые и довольно сильные землетрясения, и опять-таки невольно отдаешь справедливую дань уважения высокому искусству и знаниям этих soi-disant «варваров-строителей».

То же должно сказать и о двух круглых мозаичных манарах (башнях-минаретах), красующихся по боках главного фасада медрессе Улуг-бека на Регистане. Оба они построены по той же остроумной системе как и знаменитая Пизанская падающая башня. Хотя некоторые из Русских объясняют их наклонное положение действием землетрясений, но я с этим не могу согласиться уже потому что углы отклонений правого манара вправо и левого влево от вертикальных линий, представляемых боками главного фасада медрессе, совершенно равны между собой, — обстоятельство, смею думать, достаточно убеждающее в том что это никак не дело случая, а напротив результат строгого математического расчета и архитектурного искусства строителей, тем более что в Самарканде из числа его шести, семи манаров нет ни одного прямого, а все наклонные. Глядя на любой из них, вам так и кажется будто он валится на вас и вот-вот упадет сию минуту. И опять-таки стоя под его наклоном не можешь, хотя бы на мгновение, не испытать невольно жуткого ощущения. Но на такое-то впечатление, по словам сведущих туземцев, и рассчитывал строитель, тем паче что на воображение Азиятов, на их эстетическое и нравственное чувство наиболее сильное действие всегда производило и производит только то что колоссально, что подавляет человеческую душу величием своих размеров. Так, например, по рассказу султана Бабера, на портале Меджиди-Шах (царской мечети) построенной в Самарканде все тем же «варваром» Тимуром находилось мозаичное изречение из Корана, начертанное столь громадными буквами что его можно было свободно прочесть с расстояния около двух миль (керве), [529] а такой оптический фокус, согласитесь, был бы в состоянии поразить и не одного простодушного средне-азията. Вообще страсть к величественным и роскошным постройкам в Средней Азии достигла высшего своего развития при Тимуре, который выписывал в Самарканд лучших и даровитейших мастеров со всех концов своего обширнейшего царства, простиравшегося от Иртыша до Ганга и от степи Гоби до Мраморного Моря. Искусные каменотесы из Индии, знаменитые зодчие и мозаисты из Шираза, гончары из Кашана, лепщики и художники из Исфагани и Дамаска, щедро поощряемые Тимуром, обязаны были увековечивать в архитектурных памятниках каждый из его блистательных военных подвигов и каждое радостное или печальное событие его семейной жизни. Эти мастера положили основание целой школе художников-строителей в Самарканде, откуда их искусство и знание, их художественные идеи, заветы и предания распространились по всем культурным районам Средней Азии и долго еще потом, в течение более двухсот лет, до Абдуллах-хана включительно, жили и поддерживались все в новых и новых блестящих образцах архитектурных вооружений, до сих пор красноречиво свидетельствующих о блеске и вкусе той великой и зиждительной в художественном отношении эпохи. Путешествуя даже по мертвым степям Кизыл-Кумов, между Сыром и Аму, и встречая в них там и сям разбросанные на дальних расстояниях надгробные глиняные мавзолеи Киргизов, я замечал в их зодческом рисунке варианты все того же самаркандского типа, завещанного позднейшим временам художниками Тимуровой эпохи...

Большой интерес представляют собою те куфические, сульсские и магалинские надписи, что украшают куполы, фронтоны и колонны самаркандских медрессе и мечетей, а равно и некоторые могилы. Неподалеку от Регистана мне показывали одно из древнейших здешних кладбищ, называемое Чиль-Духтарам, то есть царским. Находится оно внутри развалин мавзолея-часовни и заключает в себе более сорока царственных могил, на коих надгробные мраморные плиты испещрены обширными надписями на арабском и персидском языках, содержащими в себе, как говорят, не только эпитафии и священные изречения, [530] не нередко и биографические данные о погребенных под ними властителях еще до Тимурова периода. Было бы крайне интересно разобрать и эти надписи: быть может в них открылось бы не мало данных способных пролить некоторый свет на наиболее темные и сбивчивые периоды истории этого края, относящиеся к VII, VIII и IX столетиям христианское эры. В Самарканде проживает в настоящее время один почтенный человек, некто Мирза-Барат, сын моллы Касима, каллиграф и художник, один из немногих людей в крае которые еще умеют свободно читать куфические письмена, и пока он жив его знаниями следовало бы воспользоваться чисто в интересах науки. Он составляет альбом куфических, сульсских и магалинских надписей, украшающих фронтоны, куполы и манары самаркандских храмов. У него уже срисованы с точным соблюдением красок надписи на наваре и вокруг купола медрессе Шир-дар, на арке и контрафорсах мечети Биби-ханым, на могильных плитах Абу-Сеид-хана и Абдул-Азиса, сына Кёчкюнджи-хана, 940 (1533) года, надписи на стенах и на мавзолейных входах в Хазряти Шахи-Зинда, где впрочем остается еще богатое поприще для дальнейшей работы, надпись на мраморной плите непосредственно покрывающей гроб Тимура 42 в склепе под Гур-эмиром, и наконец обе надписи на скале Тамерлановых ворот в Джизакском ущелье. Но все это только еще начало почтенного труда предпринятого Мирзой-Баратом.

Вообще ближайшие окрестности Самарканда, да и самый город, существующий уже не первое тысячелетие, представляют одно из богатейших в мире поприщ для археологических изысканий. Повторяю, этот город стоит на целом ряде наслоившихся одно на другом кладбищ, где в течение тысячелетий погребались богатые остатки воспринятых и пережитых им цивилизаций древне-иранской, [531] индо-персидской, греко-бактрийской, китайской 43, арабской и персидской. Все эти влияния прошла над ним не мимолетно; она здесь осаживались и укоренялись, пока, бывало, не похоронит их под собой наплыв каких-либо новым пришельцев-завоевателей, вносивших с собою и плоды своей собственной культуры. И вот теперь чуть не каждый врезок заступа при рытье фундамента под какую-либо постройку сопряжен с какою-нибудь археологическою находкой, не имеющею впрочем ни малейшей цены в глазах невежественных Сартов, если только это не золотая или серебряная монета. Во время нашего пребывания в Самарканде солдаты 3-го линейного баталиона, при каких-то домашних землекопных работах, за один раз нашли несколько бронзовых вещей, между которыми в особенности были замечательны два двухрожковые светильника совершенно греческого типа. Один из них был украшен резными изображениями грифов и сфинксов, другой же не носил на себе никакого орнамента. Находят также утварь выточенную из мрамора и других каменных пород, один из образцов которой, в виде кумгана, был приобретен князем Витгенштейном и подарен М. Г. Черняеву; находят не мало и вещей из обожженой глины, орнаментированных кирпичей и мраморных плит с куфическими письменами, но все это редко и лишь случайно попадает в сведующие руки. Следовало бы начать здесь правильные раскопки и тогда, я не сомневаюсь, почва Самарканда представила бы археологические сокровища которые значительно обогатили [532] бы и науку и искусство, внеся в них образцы совершенно новые, неведомые доселе. Если такие сравнительно маленькие городки как Геркуланум и Помпея, уже столько лет привлекая к себе внимание образованного мира, все еще до сих пор далеко не исчерпаны, то что же в состоянии дать обширный Самарканд, непрерывно существующий на одном и том же месте около трех тысячелетий и восприявший в свои недра столько разнообразных и самостоятельных цивилизаций! Честь этих открытий, повторяю, ближе всех должна принадлежать русским ученым.

(Продолжение следует.)

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.


Комментарии

1. Чин соответствующий полковнику. Произносится токсаба, но пишется тугсаба (от слова туг, что значит знамя с конским хвостом, бунчук). Этому чину присваивается, как знак отличия, туг, возимый в военное время и в строю особым знаменосцем за токсабой.

2. Так обыкновенно величают туркестанских генерал-губернаторов все средне-азиятцы. Ярым-падшах собственно значит половина государя и выражает наивысшую степень власти какою может быть облечен подданный доверием своего монарха.

3. Мурза по-киргизски, мырза по-татарски и мирза по-таджикски значит вполне грамотный и письменный человек.

4. Впрочем есть и иное объяснение почему такое название дано этому рабату. Покойный А. П. Хорошкин говорит (стр. 67) что, по темным преданиям края, теперешняя Голодная Степь была когда-то, в особенности по южной окраине своей, хорошо орошена и обработана.. Она питала в ту пору много скота и производила хлеб, так что администрация не лишним находила высылать в степь своих агентов в лице сборщиков податей, которые будто бы жили и писали что им было нужно в мирза-рабате. Может быть оно и так, но против этого мнения мне кажется свидетельствует то обстоятельство что рабаты и сардобы обыкновенно являются только в местах безводных, и что едва ли была надобность воздвигать такие обширные и роскошные палаты для жительства обыкновенных зякетчей, для которых, при тогдашней населенности степи, не могло быть недостатка в помещении.

5. Джетами, по толкованию Вамбери, назывались те турецкие народы, которых родина граничила с собственною Монголией и остатками которых в настоящее время считаются только Буруты и теперь еще называемые Чете-Могул, то есть крайние Монголы, от турецкого чет — край, сторона и Могул — Монгол.

6. 828 год мусульманского летосчисления соответствует нашему 1424 году.

7. 979 год — 1571 год.

8. Джизакская речка это тот же Санзар или иначе Илян-Оти, а по-киргизки — Джелан-ута.

9. Тимур значит железный, а ленг — хромой.

10. Да не только Русские, но и сам Вамбери убежден почему-то что более древняя надпись была высечена по повелению Тимура, во время его похода против Тохтамыша, хотя этот ученый решительно ничем не подкрепляет своего мнения. Точный перевод, обеих надписей сделан лишь в 1869 году и находится в книге Лерха «Археологическая поездка в Туркестанский край», Спб., 1879.

11. При Бухарском правительстве Самаркандское бекство (губерния) делилось на пять туманов или тюменей (участков), а именно: Шандар (куда причислялся и город Самарканд) и Анхор — по левому берегу Зарявшана и Шираз, Согуд и Афринкенд — по правому берегу той же реки.

12. 2.639 фут. над уровнем моря.

13. Чупан или чапан тоже что о южно-русский чабан, значит пастух.

14. Род. 940 (1538 года), царствовал с 963 (1555), а как неограниченный государь всего Турана с 986 (1578) года, умер в 1006 (1597) году геджры.

15. По Тарихи Нар-Шахи, время царствования Афросиаба относится за 1700 лет до начала магометанской еры, а по зороастрической Бун-Дехеш, он, как современник иранского царя Миночеера, был современником Моисея (1600-1400 до Р. Х.).

16. См. Г. Властова Священную летопись, ч. I, 37 и ч. II, 126.

17. В головах этой могилы выведен четырехугольный фронтон, около сажени вышиной, украшенный мараловыми, козьими и иными рогами; к нему примыкает с задней стороны длинная кирпичная стенка вышиной в полчеловеческого роста и шириной около полутора аршина. Сначала длина ее простиралась до трех сажен, но года три тому назад какие-то благочестивые радетели удлинили ее еще сажени на четыре, и местные моллы, хранители могилы и находящейся при ней мечети, непременно будут вас уверять что длина могилы соответствует гигантскому росту пророка. У фронтона вделан дикий темно-серый камень с какою-то надписью.

18. Самар-Яраш Абу-Кариб, современник персидского царя Дария Гастаспа (629 лет до Р. Х.), покорил его и из Персии пошел в землю Синов (Монголию или Китай). Жители Согдианы, окопавшись высоким валом, вздумали преградить путь победителю, но за эту дерзость были все перерезаны, а город их разрушен. В память этого события вся область Согдианы была названа Самар-Кандом (разгром Самара). Герой, перешагнув через трупы и развалины, вступал в землю Синскую. См. Религии древнего мира, соч. архимандрита Хрисанфа (т. IV, 236), который заимствует это сказание из Истории Араспа в Персии.

19. Джи-гхун, джо-гхун и джай-гхун в туркестанских наречиях употребляется в значении мировой, всемирный, всесветный. И у нас в Сибири джиганом называется бывалый беглый каторжник, в смысле пройди-свет. Относительно же Аму-Дарьи, ее древнейшее вазвание Джи-гхун достаточно указывает на великое международное и, так сказать, мировое значение этой реки в истории древнейшего периода Азии.

20. О древности этого последнего предания можно судить уже по тому, что Феридун был шестой царь-патриарх от сотворения мира. По зороастровской космогонии (книга Бун Дехеш, начало которой писано самим Зороастром), первым царем мира и, разумеется, Персии был Кайоморотс (сын персти), первозданный человек, живший десять столетий, из коих царствовал лишь последние тридцать лет своей жизни, научив человечество земледелию, ткацкому мастерству и законоведению, и умер в своем первопрестольном городе Балхе. Надо заметить, что Бун-Дехеш ни единым словом не упоминает о всемирном потопе и выводит первую династию персидских царей (династия Песшдадианов) непосредственно от первозданного человека, общего прародителя. Вторым царствовал Гусшенк, внук Кайомортса, от сына его Сиамека, убитого на войне с дивами (демонами), еще при жизни Кайомортса. Этот в течение своего тридцатилетнего царствования научил людей кузнечному и плотничному делу и первый добыл огонь посредством удара кремнем о железо (кстати: Бун-Дехеш не говорит ничего о бронзовом периоде, а открытие железа и пользование им относит, как видно из приведенного свидетельства, к началу второго тысячелетия жизни человечества). Третьим царем был Тахмурас, сын Гусшенка, прозванный Дивбендом (победителем дивов). Он научил людей грамоте, верховой езде и вообще приручению полезных животных, царствовал тоже тридцать лет. Четвертым царем целые семьсот лет был сын Тахмураса, Джемшид, основавший город Персеполис и учредивший первые оружейные заводы, ткацкие фабрики и бани. Он разделил Персидский народ на четыре касты: жрецов, воинов, пахарей и ремесленников и установил первый священный праздник весны «науруз». То был золотой век человечества. Но за обоготворение самого себя Джемшид подвергся нашествию иноземного царя Дзогака, который его казнил, после чего царствовал в Персии целую тысячу лет, введя в ней новую религию (поклонение Ваалу) и всячески тиранствуя над народом. Но народ наконец возмутился под предводительством кузнеца Кавеха, и свергнув Дзогака, возвел на престол Персии Феридуна, князя из рода прежних царей, Песшдадианов, который отличался мудростию, правосудием, военным искусством и любовью к наукам, особенно к медицине и астрономии, быв первым их насадителем в Персии. От первой жены своей, дочери Дзогака, Феридун имел двух сыновей — Тура и Сальма, а от второй, знатной Персиянки — Иради или, по-узбекски, Ираджа. По разделении между ними всего тогдашнего мира, Тур и Сальм, позавидовав уделу любимца Феридунова, Иради, убили его, за что и были прокляты отцом своим. По смерти Иради, его любимейшая наложница, которую он оставил беременною, родила дочь, и эту дочь Феридун отдал замуж за сына Турова, Песшенга. От этого брака родился Миночеер (по-узбекски — Манучир), воспитанный Феридуном в чувствах ненависти к убийцам Иради. Миночеер отомстил Туру и Сальму, убив на войне обоих, и тогда, получив благословение дряхлого Феридуна, сел на престол Ирана. Но у Песшенга был еще один сын, от другой жены, его первенец — Афросиаб, сидевший на престоле Турана, который с первых же дней воцарения Миночеера пошел на него войной, длившеюся десять лет, после чего между Афросиабом и Миночеером был заключен мирный договор, по которому река Джи-гхун (Аму-Дарья) признана границей между Ираном и Тураном. Затем войны Афросиаба против Ирана продолжаются с некоторыми перерывами в течение последующих шести царствований: Невдера, Зава, Гершаспа, Кай-Кобада, Кай-Коуса и Хосру (Кира), пока, наконец, не завершились казнию Афросиаба и совершенным порабощением Турана Ирану. Но тут, мне кажется, под Афросиабом надо понимать просто Туран (Трансоксанию), как государство. Думаю я так потому что по свидетельству Бун-Дехеш, Персия, после заключения первого договора с Афросиабом, наслаждалась миром и тишиной целые 36 лет под мудрым правлением Миночеера, а на 36 году сын умершего царя Туринского (Афросиаба?) захватил у Миночеера несколько областей, вследствие чего началась новая война, которая окончилась блестящею победой Миночеера над врагами. Известно, что Афросиаб попал в число божеств туранской религии, и что его столица, нынешний Самарканд, называлась Афросиабом. Все это, мне кажется, могло служить поводом, в особенности для народных легенд, записанных Зороастром, в отождествлению туранского государства с личностию его наиболее блестящего представителя. Теперь, что касается хронологии некоторых из этих событий, то, по данным Тарихи-Шахан (история Шахов), сообщенным мне почтенным Хаджи-Юнусовым (за что приношу ему мою сердечную благодарность), низвержение Дзогака и возведение на престол Феридуна относится ко времени рождения Авраама, то есть к 2075 году до Р. Х. Далее Тарихи-Шахан говорит, что Манучир (Миночеер), внук Феридуна, был современником Моисея (1500–1460 до Р. Х.), и что Афросиаб пошел на него первою войной, когда Манучиру исполнилось уже шестьдесят лет. За сим Тарихи-Шахан, рассказав о заключении между Манучиром и Афросиабом мирного договора относительно разграничения Ирана от Турана рекой Джи-гхуном, прибавляет, что в это время Бог послал на землю пророка Ишуанб (Иисуса Навина?), а имя египетского Фараона того времени было Вялид сын Мусааба.

Таким образом Афросиаб, третий царь туранский (Тур, Песшенг, Афросиаб), как современник Миночеера и стало быть Моисея, мог жить и царствовать, самое позднее, за 1400 лет до Р. Х. Вот стало быть какова древность Самарканда, и притом древность уже несомненная, так как городище и до сих пор сохранило имя Афросиаба.

21. И действительно, на Афросиабе нередко находят в почве разрытой водомоинами остатки лепных орнаментов совершенно оригинального стиля, сделанных из алебастра.

22. Арабское название Трансоксании или собственно страны лежащей между реками Аму и Сыром.

23. См. его Сборник статей касающихся до Туркестанского края. С.-Петербург, 1876 года.

24. Так называются в Средней Азии небольшие глинобитные или кирпичные часовни — мавзолеи над чьими-либо могилами. В киргизских степях такие мазврки, называемые там еще жулдушкап, служат для путников опознательяыми пунктами в дороге.

25. Гур-эмир — прекрасный мавзолей над могилой Тимура, регистан — городская площадь, медрессе — мусульманские высшие школы университеты, Кок-таш — галлерея в бывшем дворце бухарских эмиров, находящемся в Самаркандской цитадели. В ней находится известный тронный камень, кок-таш (синий камень) на который сажали бухарских эмиров при восшествии их на престол, как того требовал древний обычай коронования. Это обтесанная, в виде плоского саркофага, глыба сероватого мрамора, с боками украшенными рельефно-узорчатою резьбой. Сидя на кок-таше, эмиры торжественно принимали от духовенства, войск, чиновников и народа присягу на верноподданство.

26. Туркестанский Край, т. I, стр. 439.

27. Тимурленг умер в 1405 году нашей эры (807 геджры).

28. Нищенствующие монахи ордена Накшбенди.

29. Спешу оговориться: называя эмира Хусейна братом Тимура, я следую лишь показаниям моих путеводителей, хальфы и мутевалия. Но точно ли у Тимура были родные братья Гассан и Хусейн, этого не видно из его истории, насколько она известна мне по сочинению Вамбери. О Гассане, например, названный историк не упоминает вовсе. Что же до эмира Хусейна, то таковой действительно играл в жизни Тимура немаловажную роль, только приходился ему не братом, а шурином. Эмир Хусейн был внуком эмира Казгана и родным братом принцессы Ольджи Туркан-Хатун, первой по времени и любимейшей в течение всей жизни жены Тимура. Вначале великий друг, союзник и сподвижник, а впоследствии враг своего шурина, Хусейн был взят последним в плен при штурме города Балха и казнен по настоянию своих же партизанов, перешедших на сторону противника, в Балхе в 771 (1369) году. Мавзолей же Хусейна, как свидетельствует его надпись, построен в 788 (1386) году, когда Тимур воевал в Персии и Арабистане. Титул «падишах-эмир», которым та же надпись наделяет Хусейна, мог быть принадлежностью только государя царствовавшего, каким и был действительно Хусейн в Балхе и Бадакшане. Но как совместить год его смерти с годом сооружения мавзолея, если только мавзолей этот не принадлежит какому либо другому эмиру Хусейну, нам неизвестному? Остается думать, что может быть Тимур, долго не соглашавшийся на казнь шурина, впоследствии, около семнадцати лет спустя, сам воздвиг ему этот памятник, приказав перенести прах покойного из Балха в Самарканд. Вообще, при отсутствии в Шахи-Зинда своих собственных метрик или летописи, крайне трудно, не будучи специалистом, добираться по одним лишь надгробным надписям, нередко полуразрушенным, до исторического значения лиц, имена коих значатся на этих надписях. Тут по большой части приходится полагаться на слова хальфы и мутевалия, компетентность которых в данном случае может еще подлежать большим сомнениям. Так, например, здесь встречаются отчасти в надписях, а отчасти в устных преданиях имена эмиров: Муссы (мусса — справедливый), Ассада, Абу-Тенги и Бурундука, о которых у Вамбери вовсе не упоминается. Поэтому я далеко не могу взять на себя ответственность за точность сообщенных мне сведений, и если помещаю их, то лишь в надежде, что авось либо впоследствии они дадут собою ученым специалистам какую нибудь нить к восстановлению или отвержению их, согласно исторической истине.

30. То есть, другими словами, не заботься о стяжаниях земных, старайся «о небесных». Все приводимые мною тексты шахи-зинданских надписей переведены, по моей просьбе, членом Самаркандской археологической комиссии, поручиком султаном Баба-Галиевым, за что приношу ему мою сердечную благодарность.

31. Тюря — князь, знатный господин. Так в Средней Азии всегда величают тех, кому желают оказать почет и любезность.

32. То есть ему известно прошлое и будущее и силою своею Он держит твердь небесную над землей.

33. Бен по-арабски и бин по-узбекски значит сын.

34. Чаар-таг — собственно: четыре лестницы; в переносном же значении — беседка. Не отсюда ли наше русское чердак?

35. Эти слова объясняют отчасти почетный титул хаджи (паломник или паломница), приданный имени Тоглу-Текин. Вероятно она совершила странствование ко гробу Магомета или ко гробу Хаттама.

36. Ша-арап или ша-арафа и ирак суть два стиля наиболее употребляемые даже и доселе при орнаментации настенных панелей, цоколей, карнизов и наугольников. Первый из них мавританского происхождения и представляет подобие сталактитов, состоящих из выпуклых, геометрически правильных многогранников; второй же происхождения иранского и состоит из ряда углубленных внутрь призм или многогранников, расположенных в виде маленьких нишек, рядами, преимущественно в шахматном порядке. Таким образом первый стиль всегда горельеф, а второй — барельеф и оба чрезвычайно изящны.

37. Возвышенное место, обращенное в сторону Мекки.

38. А. П. Хорошхин (см. его Сборник статей касающихся Туркестанского края, стр. 187) рассказывает эту легенду несколько иначе, а именно: «В первые времена мусульманства в этом крае, говорит он, какому-то потомку Аббаса, одного из ближайших родственников Мухамеда, распространявшему здесь ислам, неверные отрубили голову, но в момент смерти праведник подхватил ее на лету и скрылся в какой-то колодец, да там и остался, благо паук заткал отверстие колодца паутиной, и никто не догадался туда заглянуть». По свидетельству же «Самарии», сообщенному мне Низам-Эддин-Ходжа-Абдул-Аффар-Ходжеевым дело выходит несколько проще и так сказать историчнее. В «Самарии» говорится что мать Кусама, дочь Хариса, была свояченицей Магомета, а Кусам при халифе Али был градоначальником Мекки. После того как Али был убит, халиф Моавия, сын Абу-Суфиана, послал Кусама и Саида сына Османова, в Маверо-ун-негр для обращения неверных в магометанство. Прочно утвердясь в Бухаре, Саид и Кусам напали на Сугуд и заняли Самарканд без боя. После того Сеид с войском отправился обратно в Аравию, а Кусама оставил в Самарканде, для наибольшего укрепления жителей оного в истинной вере. В 54 (673) году Самаркандцы возмутились против Кусама и поразили его стрелой, что случилось по одним преданиям в Намазге (предместье Самарканда, за Байкабанскими воротами), а по другим в кишлаке Ширинкент (в Сугудском тюмене). Кусам умер от раны и погребен на Шахи-Зинданском холме. Эмир Тимур, желая почтить память мученика, старался отыскать точную его могилу, для чего прибег к помощи астрологии. Известное сочетание созвездий указало ему искомое место, и тогда Тимур построил на нем мазар (надгробный мавзолей), который и поныне стоит над гробом Кусама.

Впоследствии, познакомившись с Сборником статей Хорошхина, я понял, почему мой путеводитель хальфа выражал такую уверенность что Кусам рано ли поздно ли проявится воочию всех и сокрушался что по грехам нынешних мусульман час этот, вероятно не близок. Дело в том что пятьсот лет тому назад другой святой, Ходжа-Ахмед-Ясави или Есеви в городе Туркестане предсказал очень верно пришествие в эти страны Русских, преподав в том же пророчестве и утешение добрым мусульманам, что Шах-Зинда выйдет из своего подземелья и не пустит Русских в Самарканд, и что он, то есть сам предсказатель, тоже и со своей стороны не преминет принять участие в изгнании кяфыров (неверных). Вот это предсказание, писанное на старом узбекском (чагатайском) наречий стихами, в русском переводе А. П. Хорошхина:

Друзья, скажу вам будущее:
        Мусульманам будет много горя...
Неверные убьют много мусульман.
        В 1281 (1864) году придут неверные:
Они покорять окрестности Туркестана,
        Они водворят свою власть,
Они принесут нам много горечи.
        В 1282 (1865) году они перейдут Дарью
И много городов возьмут в рабство.
        Только безумные будут им противиться.
Воскресший султан Ахмед (автор пророчества)
        Пройдет меж людьми.
В 1283 (1866) году вы натерпитесь много страха:
        Неверные подойдут к Самарканду.
Шах-Зинда встанет из могилы и выйдет пред неверных.
        В 1284 (1867) году неверным придет конец:
Со всех сторон раздастся клик: «бей!»
        Правоверные будут славить Бога за одоление неверных.
В 1285 (1868) году оживет султан Ахмед,
        Святые соберутся вокруг него,
Прочтут молитву и исчезнет и самый след неверных.

До 1867 года пророчество это совершенно верно, если вы вспомните, что движение русских к Туркестану было предпринято в 1864 году и что тогда же покорены города Аулиэ-ата, Туркестан и Чимкент, а в следующем 1865 году взят Ташкент, и состоялось движение за Сыр-Дарью. В 1866 году взяты за Сыром Ходжент, Ура-Тюбе и Джизак, после чего русские, укрепясь у Яны-кургана, действительно стали в виду Самарканда. Но дальнейшая часть пророчества не сбылась, и благочестивые мусульмане, по замечанию Хорошхина, говорят, что разноречие с действительностью произошло будто бы оттого, что святые отступились от мусульман за нечестие, и Бог наказуем правоверных рукой кяфыров.

39. Кающиеся грешники и особенно ревностные к религии мусульмане обыкновенно подвергают себя добровольному одиночному заключению в чилля-хана на срок от 10 до 14, 20 и 40 суток.

40. Подстилка для совершения молитвы обыкновенно плетеная из камыша.

41. Биби — имя собственное, а ханум или ханым — знатная дама, госпожа.

42. Прах Тимура покоится в особом склепе, под мавзолеем Гур-эмир. В самом же мавзолее, над местом могилы, лежит знаменитый памятник Тимура из дельного черного нефрита, имеющий форму гроба. Этот памятник с окружающею его прорезною беломраморною решеткой изображен В. В. Верещагиным на его известной картине «Могила Тамерлана».

43. Следы китайского влияния явно сказываются на многих бронзовых вещах находимых в земле. В этом отношении в особенности замечательна прекрасно сохранившаяся и весьма оригинальная по форме и орнаменту бронзовая ваза, случайно открытая на Афросиабе и украшающая ныне одну из комнат губернаторского дома в Самарканде. В. В. Григорьев (см. его Кабулистан и Кафиристан) говорит, что при династии Тхан, в VII веке по Р. Х., вся Средняя Азия до Каспийского моря и восточных границ Персии считалась у китайцев подвластною им и потому в этом качестве (независимо от восточного Туркестана, составлявшего четыре особые области) разделена была на 16 больших губерний (фу), подразделявшихся на 72 уезда (чжеу), которые все носили китайские названия.

Текст воспроизведен по изданию: В гостях у эмира Бухарского. (Путевой дневник) // Русская вестник, № 2. 1884

© текст - Крестовский В. В. 1884
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1884