ГЕЙФЕЛЬДЕР О. Ф.

ВОСПОМИНАНИЯ ВРАЧА О М. Д. СКОБЕЛЕВЕ

1880-1881 гг.

(См. “Русскую Старину” изд. 1887 г., т. LII, стр. 391-404; т. LIV, стр. 217-239. Предыдущие две главы Воспоминаний О. Ф. Гейфельдера были напечатаны по русскому тексту автора, III же и IV главы составляют перевод с нем. рукописи, исполненный, под руководством автора, В. В. Тимощук. – прим. ред.)

III.

Мы уже говорили о том, как Михаил Дмитриевич относился к медицине и гигиене как частный человек; посмотрим теперь каким образом он относился к ним в качестве военачальника; в этом случае, как увидим, он действовал интеллигентно, но не последовательно.

Когда я прибыл в Закаспийский край в начале августа 1880 года, то число больных в войсках, сосредоточенных в этой местности, было “весьма значительно, и Скобелев официально потребовал от меня, чтобы я выяснил причины столь непомерного заболевания и указал меры, какие следовало принять для борьбы с этим злом. Вследствие этого я старался проследить — какие именно обстоятельства, помимо непривычного климата, могли быть причиной этих многочисленных случаев болезней. С этой целью я неоднократно присутствовал лично при работах, производимых солдатами, при их выступлениях и маршировках, при изготовлении и раздаче им пищи, осматривал их палатки, кибитки и вообще как жилые помещения, так и цейхгаузы, отхожие места и проч. Вместе с гарнизонным врачом Журавлевым мы посещали не раз солдатские кибитки ночью и неоднократно присутствовали с ним при разгрузке командою судов. Наконец, я объехал часть Атрекской линии [204] с целью осмотреть наши укрепления с их околотками, и в результате всех этих наблюдений мог ответить на предложенный мне вопрос следующее:

1) Войскам приходится работать слишком много, они не имеют достаточно времени для отдыха, для соблюдения чистоты своего тела и своих вещей; едят они слишком поспешно, тогда как простолюдин привык вообще есть медленно, а известно, что слишком торопливая еда не может быть здоровой, к тому же человек чересчур утомленный не может есть с аппетитом. Гарнизонам Чикишляра и маленьких укреплений, расположенных по Атрекской линии, кроме занятий караулов и патрульной службы, приходится почти ежедневно конвоировать оказии, перевозить грузы, доставляемые судами, работать в провиантских магазинах и производить рекогносцировки.

Поэтому следовало бы увеличить численность всех гарнизонов, а для выгрузки судов, переноски тяжестей и для других особенно утомительных работ, производимых в Чикишляре и по Атрекской линии, следовало бы нанимать, по мере возможности, рабочих-персиян. Было бы крайне полезно проложить рельсы от пристани к госпиталю, к провиантскому магазину и, если возможно, вплоть до границы песчаной местности (верст за семь от Чикишляра), где дорога особенно утомительна и поэтому каждое передвижение войска или транспортирование клади до крайности изнуряет людей и лошадей.

2) Нижние чины живут чересчур тесно и при дурных условиях; в одной кибитке слишком мало места для 25 человек, поэтому большинство их проводить ночь под открытым небом. Войлоки (кошмы) слишком коротки, так что босые ноги спящих покоятся на песке, а так как ночи бывают прохладные и сырые, то это влечет за собою простуду и вызывает заболевания органов брюшной полости.

Я предлагаю увеличить число кибиток, построить нары, раздать войскам войлоки большого размера и шерстяные набрюшники для ношения при малейшем симптоме заболевания желудочно-кишечного канала.

3) Вода, получаемая из цистерн, вырытых в песке, солоновата и по прошествии нескольких дней приобретает гнилостный вкус и становится негодною для питья. Поэтому, пока стоит теплая погода, следует увеличить рацион чая и было бы полезно, по примеру французов в Алжире, попробовать прибавлять к воде немного водки или прямо давать солдатам хинную водку. [205]

4) Необходимо разнообразить пищу. Вместо баранины, употребляемой ежедневно, следует, время от времени, давать консервы, так как они оказываются вообще весьма хорошим подспорьем для разнообразия пищи. Было бы желательно, чтобы войскам раздавались свежие плоды, которые легко доставлять из Персии, из Ленкорана, из Петровского и из Астрахани. Во всех укреплениях следует устроить, по мере возможности, хлебные печи (с нефтяным отоплением), чтобы солдаты всегда получали свежий хлеб.

5) Следует увеличить околотки, поместив их в палатках, и пополнить находящиеся при них аптеки с медикаментами; необходимо назначить отдельных гарнизонных врачей, и в то же время особых врачей, заведывающих военными линиями, обязанностью которых было бы объезжать, по крайней мере раз в месяц, всю линию, контролировать фельдшеров в околотках и подавать помощь больным или препровождать их в госпиталя.

6) Правильное устройство отхожих мест, дезинфекция и засыпка оных.

На этот доклад Скобелев ответил мне, несколько дней спустя, следующее:

— “Все ваши предположения прекрасны и вполне целесообразны, но они могут быть исполнены лишь с некоторыми ограничениями. Гарнизоны не могут быть увеличены, ибо у меня нет более войска, и я не хочу перевозить новые части с того берега до тех пор, пока у меня не будет сосредоточено достаточное количество запасов. Рельсы к госпиталю будут проложены, число кибиток будет увеличено, войлоки большого размера и шерстяные набрюшники будут розданы войскам. Солдаты предпочитают пить водку и воду отдельно. Хинную водку приказано выдавать. Пища будет улучшена, но плодов не полагается. О хлебных печах сделано уже распоряжение. Вопрос об околотках и врачах может быть решен вами по вашему усмотрению. Об оздоровлении отхожих мест отдан приказ”.

Высказывая Михаилу Дмитриевичу мое удовольствие и благодарность по поводу принятых уже мер, я обратил еще раз его внимание на то, что если солдаты в начале кампании будут слишком изнурены, то этим мы подготовим почву для тифозных заболеваний, которые без того в виде эпидемии развиваются обыкновенно по окончании походов; мы же систематично подготовляем войско к подобному заболеванию. На это генерал возразил:

— “Вы согласны, вероятно, с тем, что я могу пожертвовать во время штурма 1,000 человек? Да или нет?”

— “Конечно, да! Нельзя идти на приступ, не жертвуя людьми”. [206]

— “Вот видите! Точно такими же жертвами войны являются и те солдаты, которые стоят теперь на военной линии и гибнут от болезни. Их заслуга перед отечеством не менее велика и пожертвовать ими точно также необходимо”.

Таким образом, вопрос этот был решен. Тем не менее, благодаря вышеупомянутым мерам, я мог вскоре, к удовольствию моему, заметить улучшение в общем состоянии здоровья войск.

В августе месяце 1880 г. я предпринял вторично поездку по Атрекской линии, также с целью инспектирования, и встретил по пути транспорт больных и раненых на арбах; присмотревшись к способу перевозки и размещению их на почтовых пароходах общества “Кавказ и Меркурий”, я счел долгом обратить особое внимание на улучшение системы эвакуации, так как этот транспорт больных и раненых, ехавших на открытых арбах, не имея ни защиты от солнца, ни тюфяков для подстилки и никакой опоры для спины, к тому же без теплой одежды, показался мне слишком жалким даже для этой, еще мало устроенной, местности. Так как арбы везли медленно, то им приходилось часто ночевать на пути между двумя крепостями под открытым небом, ибо тут не было, и не могло быть, устроено никаких приютов для ночлега; наконец, больных размещали на почтовом пароходе где попало, частью под открытым небом, частью под палубой, так что они на дороге, по большей части, не могли переодеться и сменить белье. Впрочем, на пароходах имелись для них тюфяки, и их сопровождал фельдшер.

Я выработал обстоятельный план перевоза больных и раненых морем и сухим путем и, к моему удовольствию, Скобелев и Петрусевич одобрили его почти по всем пунктам. План этот заключался в следующем: предполагалось увеличить число ночлегов, снабдив для этой цели укрепления и околотки всем необходимым, причем было желательно, чтобы Красный Крест устроил на свои средства на месте ночлегов при приемном покое склад теплой одежды, белья, вина и т. под., на что камергер Балашов с величайшею готовностью изъявил свое согласие при каждом околотке иметь несколько палаток для больных, прибывающих с эвакуационными транспортами; не отправлять ни одного транспорта без фельдшера, а больших транспортов без врача. В дорогу выдавать больным валенки (их было привезено и роздано 1,700 пар), потребовать для перевозки раненых рессорные одноколки, как более удобные, и учредить в двух прибрежных пунктах, Чикишляре и Красноводске, эвакуационные комиссии. Я просил Скобелева исходатайствовать у Е. И. В. Великого Князя Главнокомандующего, чтобы один [207] казенный пароход был предназначен специально для эвакуации больных и приспособлен для этой цели. Эвакуация по Атрекской линии, а впоследствии и по Михайловской, должна была производиться, средним числом, два раза в месяц, и один раз в неделю следовало отправлять больных морем в Баку или Петровское, чтобы прибрежные госпиталя не переполнялись.

Еще в течении сентября 1880 г. мне было сообщено, что для больных прислано 1700 пар валенок и 200 рессорных одноколок и что для эвакуации их назначен пароход “Наср-Эдин-Шах”, и мне предлагалось составить список каким образом распределить на разные пункты валенки и одноколки и лично отправиться в Баку для осмотра парохода.

Мои доклады были от 5, 14, 15 и 21 сентября и Скобелев отвечал на них официальными бумагами от 21 и 26 сентября же, упомянув о них также в приказе, отданном 16 ноября 1880 г. в Дуз-Олуме за № 479.

Затем я устроил сначала при Чикишлярском госпитале, а впоследствии и при других госпиталях, особые отделения для выздоравливающих, посоветовал циркулярно врачам применять при лечении ран антисептический метод и консервативную хирургию вообще, а также предписывал им производить лично наиболее серьезные перевязки, не поручая их, по старой принятой рутине, фельдшерам. Во втором циркуляре я коснулся самых принципов эвакуации и строгого подбора больных; третьим циркуляром предписал всем старшим врачам, гарнизонным и полковым докторам обратить внимание на санитарное состояние и дезинфекцию укреплений, лагерных стоянок, помещений войск, госпиталей и отхожих мест; для этой цели я тогда уже велел закупить дезинфекционные средства в Баку.

Наконец, я отправился в Баку, чтобы вместе с адмиралом Свиньиным обсудить меры для приспособления парохода к перевозке больных и чтобы устроить совместно с городским головой Деспот-Зеновичем помещение для эвакуируемых больных.

Кроме того, я выработал, вместе с отрядным интендантом, правила доставки и распределения по госпиталям и лазаретам прибавочных припасов, для улучшения пищи: саго (Sago), пшеничные сухари, вино, коньяк, сушеные фрукты и пр. Но так как 6-го октября отрядный интендант с подчиненными ему чиновниками был устранен генералом Скобелевым от занимаемой им должности и затем уехал на тот берег, то меры, обсужденные и одобренные нами, остались, по большей части, мертвой буквой. Это столкновение [208] с интендантством слишком характеристично, чтобы обойти его здесь молчанием.

В конце сентября Скобелев сообщил мне о своем намерении сопровождать меня в поездке, предпринимаемой мною с целью инспектирования обеих линий. Наши верховые лошади, прислуга и конвой, состоявший из 50 оренбургских казаков, под командою поручика Карманова, были отправлены вперед из Красноводска сухим путем в Михайловск и далее в Молла-Кари; вообще приготовления к этой поездке делались с какою-то особенною торжественностью, бросавшеюся всякому в глаза. Мы должны были следовать на маленьком пароходе, как вдруг, в субботу, Михаил Дмитриевич сообщил мне конфиденциально, что мне придется отправиться одному; он просил меня собраться налегке и встретиться с ним как можно скорее в Чикишляре, куда он отправляется на пароходе с целью напасть внезапно на тамошних интендантских чиновников. По Михайловской линии не было сообщено об изменившейся диспозиции, так что на Михайловской пристани приготовлялась торжественная встреча. От нас только узнали, что Скобелев не приехал и не приедет.

Так как мне было приказано поспешить, то я отправился немедленно с приготовленным для Скобелева поездом далее до Молла-Кари. Там около рельсов стоял наготове конвой, верховая лошадь генерала и его слуга, а также моя лошадь и мой казак; и тут тоже всеобщее изумление, те же расспросы о том куда девался Скобелев, и так всю дорогу (случилось даже в одном месте, что комендант укрепления начал мне рапортовать о состоянии гарнизона, прежде нежели я успел произнести: я не генерал Скобелев). Завидев издали ожидаемый многочисленный конвой, в крепостях и лагерях били тревогу и везде устраивали нам торжественную встречу. Между тем Михаил Дмитриевич прибыл совершенно неожиданно в Чикишляр и достиг цели, захватив там всех врасплох. Последовавший вслед затем отъезд интендантства повлек за собою многие неудобства, но эффект этой поездки Скобелева был в ту минуту поразительный. С Михайловекой и Атрекской линии распространился одновременно слух о том, что и тут, и там видели Скобелева; говорили, что он едет через Михайловск в Бами, а между тем он с быстротою молнии появился одновременно и на другой линии. Туркмены считали это за чудо и, во всяком случае, этот остроумный маневр произвел на всех такое впечатление, что Скобелев как будто везде может быть одновременно. [209]

Те 200 больничных повозок, о которых было говорено выше, никогда не были получены в полностью, а те из них, которые прибыли, наконец, — были переданы в ведение Красного Креста. Во все время похода я не имел в своем распоряжении ни одной одноколки. Недостаток перевозочных средств оказался большим неудобством для военно-медицинского ведомства; за то, при энергичном содействии Михаила Дмитриевича и генерала Петрусевича, мне удалось достигнуть некоторых весьма важных улучшений по части гигиены. Переполненные тюрьмы Красноводска были частью очищены от арестантов, частью освобождались и проветривались тем, что заключенных стали выводить на работы; число отхожих мест, слишком недостаточное для столь огромного стечения войска, было увеличено, и они устроены более рациональным образом; крайне неудовлетворительные помещения для семейных солдат местного батальона приспособлены более целесообразно и частью заменены новыми строениями. Но вообще говоря, я не встретил особенной симпатии к гигиене, даже и Скобелев не признавал того принципа, что следует предотвращать болезни у отдельных личностей точно также, как я в целом отряде.

В иных случаях помехой моим требованиям являлись и некоторые побочные обстоятельства, а Михаил Дмитриевич уступал то тем, то другим влияниям. Так, напр., нами было решено соорудить барачный госпиталь новейшей конструкции (один выстроен был уже при Тергукасове в Чикишляре) в Михайловске, начальною пункте железной дороги: 1) потому что там не было ничего подобного, тогда как в Красноводске здания местного лазарета были обращены под госпиталь; 2) так как необходимо было иметь более обширное и рационально приспособленное помещение для больных в том пункте, куда прибывали все транспорты раненых сухим путем для пересадки на суда. Начальник области, генерал Петрусевич, имевший жительство в Красноводске, высказал с своей стороны мнение, что все постоянные строения и здания должны были воздвигаться именно в этом пункте, т. е. в Красноводске, где они могли служить более продолжительное время, и как опытный администратор, он изложил свое мнение письменно и дал его к подписи Скобелеву; когда же я возвратился из Баку, то вопрос оказался окончательно решенным. С величайшим трудом удалось мне достигнуть того, что решение было изменено настолько, что и в Михайловске сооружено три барака, оказавшиеся весьма полезными впоследствии при возвращении войск из похода и во время тифозной эпидемии. Врачебному и административному персоналу госпиталя, однако, пришлось [210] в Михайловске помещаться в вагонах, предоставленных в наше распоряжение генералом Анненковым. Последний строго применял на деле все гигиенические меры, которые были выработаны нами сообща для тыла и для железной дороги. О Петрусевиче я должен здесь заметить, что на основании вышеприведенного случая не следует выводить неблагоприятного заключения о наших взаимных отношениях или о его характере. Он был превосходный администратор, человек опытный, серьезный и последовательный, с которым всегда было приятно работать и иметь дело. То, что с одной стороны было его преимуществом, именно, что он совершенно сжился и освоился с азиатскими порядками и обычаями, было с точки зрения гигиены его недостатком; в течении многих лет он свыкся с азиатской нечистоплотностью, она его уже не так беспокоила, как нас, и он находил часто мои требования, касательно принятая гигиенических мер, преувеличенными. За то находились и такие люди, частные интересы коих нарушались известными мероприятиями (таково было, по крайней мере, всеобщее убеждение в отряде) и которые поэтому энергично восставали против оных.

Иной раз Скобелев отказывал мне в моей просьбе о принятии некоторых гигиенических мер просто из каприза или потому, что не сознавал всю пользу и важность гигиены. Следующий план, выработанный мною, был выполнен в некоторых частностях удовлетворительно, но многое в нем осталось без всякого применения.

Предполагалось: 1) совершенно оставить Шат, отличающийся дурным климатом и злокачественными местными условиями, как пункт, послуживший могилою для многочисленных трупов в 1879 г.

2) Относительно Бендесена, превратившаяся после разорения туркменского водопровода в болото, на котором развивались эндемические болотные лихорадки, я просил Михаила Дмитриевича дать в мое распоряжение на одну неделю небольшую команду сапер для исправления водопровода и осушки почвы. Скобелев ответил письменно на мой доклад от 15 октября 1880 г., что он надеется в скором времени совершенно оставить это ужасное место и что, следовательно, никакие особенные меры для его ассенизации не полагаются. Однако, это не осуществилось; Бендесен остался лагерной стоянкой, прекрасные луга так и остались болотом и лихорадка свирепствовала там постоянно.

3) Применить все меры, выработанные относительно улучшения пищи и чистоты, к железнодорожным рабочим и к киргизам, вожакам караванов. Первое было исполнено надлежащим образом заведывавшим постройкой железной дороги, генералом [211] Анненковым, а второе требование вызвало приказы Скобелева за № 457 из Дуз-Отума от 14 ноября 1880 г. и за № 479, оттуда же, от 16 ноября 1880 г.

В это время, из Красноводска в Михайловек, по безводной местности часто отправлялись караваны верблюдов, которые постоянно конвоировались войсками. Скобелев, не жалея своих ординарцев, посылал их по очереди с этими скучными транспортами и они должны были совершать этот утомительный переезд, не смотря на сильную жару; воздух был весьма сухой и мы все иногда страдали кровотечением из носа, иные начали харкать кровью, у иных открылся геморрой. Настала очередь вести подобный транспорт поручику Абадзиеву, храброму осетину и любимцу генерала, когда он сообщил мне, что у него уже несколько дней идет кровь носом. Я прописал ему принимать внутрь кислоту и употреблять наружно какое-то кровоостанавливающее средство, но посоветовал отказаться от поездки в степь. “Лучше умереть, нежели отказаться”, — отвечал он. Молодой человек был высокого роста, худощав и отнюдь не крепкого телосложения, так что для него подобное продолжительное кровотечение могло быть опасным. Зайдя к нему в то время, когда он собирался в предстоящий путь, я застал его почти в обмороке после обильного кровотечения и тотчас поспешил к Скобелеву и попросил его отсрочить, ради Абадзиева, отправку транспорта, которому надлежало выступить в туже ночь, или назначить на его место другого.

— “Кто же станет так нежничать с молодыми военными? Пусть идет, ведь он от этого не умрет”.

Когда же я стал настаивать, то генерал рассердился. Абадзиев отправился с своей колонной. Я дал ему с собою Penghavar-Djambi, одно очень верное индийское кровоостанавливающее средство, сделал ему надлежащие наставления и с беспокойством простился с ним. Но на следующее утро он был привезен обратно в Красноводский госпиталь, при смерти. Вследствие тряски при верховой езде, кровотечение усилилось у него до того, что он потерял сознание; казаки сняли его с лошади и внесли обратно в госпиталь. Скобелев был крайне встревожен и убедительно просил меня сделать все возможное для больного и несколько раз осведомлялся с тревогой не угрожает ли опасность его жизни. Благодаря мерам, немедленно принятым главным врачом госпиталя, доктором Горбачевским, абсолютному покою и тщательному уходу, Абадзиев был спасен; однако, ему не посчастливилось и впоследствии: 4-го января 1881 г. он был тяжело [212] ранен под Геок-Тепе, а в 1882 г. сам сломал себе руку в Пятигорске (Абадзиев приехал в Пятигорск лечиться от всех повреждений, полученных во время экспедиции, и лежал в военном госпитале опять пол моим наблюдением. Ординатор заставил его делать пассивную гимнастику для извлечения анкилозиса локтя. Но наш молодой герой делал гимнастику так усердно, что он правой рукой сам себе отломил левое предплечье. – прим. О. Г.). Впрочем, ему удалось благополучно отделаться и от этого третьего несчастного случая.

Конечно, случались и веселые эпизоды в нашей жизни, в которой, впрочем, красной ниткой протянулась разница между огненной отвагой и небрежностью Скобелева и моими требованиями во имя гигиены, медицины и предупредительных мер.

15-го сентября 1880 г. Скобелев отправился из Красноводска (см. приказ от 15-го сентября за № 297), с целью посетить верблюжий лазарет, помещавшийся близь Молла-Кари, предварительно обратившись ко мне с просьбой снабдить его медикаментами для многочисленных больных верблюдов и хотел взять их с собою вечером того же самого дня.

“Я не имею права отпускать лекарства из военной аптеки для ветеринарных целей”, — возразил я.

— Почему это? — воскликнул генерал, и глаза его засверкали уже гневом.

“Это строго воспрещено приказом военного министра, изданным в 1878 году”.

— Но если я прикажу, то вы должны будете исполнить.

“В таком случае я попрошу письменного предписания о выдаче пока лекарств из аптеки, а вместе с тем прошу об отпуске денег на закупку их в Баку”.

— Получите, все получите, только устройте так, чтобы я до вечера имел все нужное и не явился бы туда с пустыми руками.

“Хорошо, будет исполнено. Но прошу вас сказать мне, в каких именно лекарствах вы нуждаетесь? Что дают верблюдам?”

Мы смотрели друг на друга в крайнем смущении. Гнев Скобелева уже улегся, и он готов был шутить и смеяться.

— Да, да, я забыл, вы никогда не имели дела с верблюдами, сказал он по-немецки, а по-немецки верблюд Kameel называется тяжелый человек.

“Дело-то с верблюдами приходилось иметь, но я никогда не лечил их, не знаю какими они страдают болезнями. В [213] университете, в котором мне пришлось учиться, нам не читали о верблюжьих недугах, а еще менее о способе их лечения”.

— Хотя мне и пришлось видеть на своем веку тысячу верблюдов, возразил, в свою очередь, Скобелев, но я никогда не думал о том, чем они могут болеть.

Мы расхохотались; я начал приставать к нему, чтобы он постарался припомнить, как выглядели больные верблюды, страдали ли они более внутренними или наружными болезнями.

— Разумеется, наружными, половина их, по крайней мере, была с побитыми спинами.

“Если так, то мы с верблюдами выйдем из затруднения, они все, поголовно, будут подвергнуты Листеровской перевязке.

Мы расстались в веселом настроении. Я созвал консилиум из всех компетентных лиц: фармацевтов, врачей, киргизов, караван-пашей и драгоманов. Кроме больших тюков с перевязочными средствами, были изготовлены антисептические и даже некоторые внутренние средства и препровождены на пароход. В 9 часов вечера я доложил Скобелеву, что все готово, прибавляя: “хотя я и не получал еще ничего письменного”.

Тогда, открывая двери в канцелярию, генерал закричал:

Напишите-ка отрядному врачу приказ и подайте мне немедленно его к подписи, чтобы он не докладывал мне более с таким серьезным видом, что все исполнено, хотя он не получал еще письменного приказания.

При этом он передразнил с неподражаемым юмором, как я, подобно Шейлоку, дрожу над моей бумагой. В подобных шутках он был неотразимо любезен, но всякий знакомый со служебными порядками поймет, как я был доволен, имея, наконец, в руках письменное приказание.

Современные правила антисептического метода никак не вязались с рутинными взглядами киргиз погонщиков, и не повели к желаемому результату. Вслед за этим первым периодом нежной заботливости об этих терпеливых и полезных вьючных животных была принята и применена к делу совершенно иная метода; хотя она затрагивала в значительной степени область гигиены, однако, никому не пришло в голову спросить по этому поводу мнение врачей, а когда я высказал свой взгляд, то меня, просто-напросто, не стали слушать, сделав мне упрек в том, что я во все вмешиваюсь.

Итак, было решено вовсе не кормить верблюдов, а пользоваться ими до тех пор, пока они не падут от истощения, [214] в виду того, что прокорм 20,000 этих крупных животных должен был обойтись слишком дорого. Было высчитано, что верблюд без корма и без всякого ухода может совершить 2 раза путь от берега моря до Бами и обратно, т. е. может совершить 4 рейса, а иногда 5 и даже 6, и в таком случае стоимость его должна была окупиться. Таким образом, дали гибнуть этим несчастным животным сотнями и тысячами, а всякий павший верблюд так и оставался на том месте, где он испустил дыхание (Вследствие того, что верблюды околевали тысячами от голода, сделался немыслимым контроль относительно того, сколько их вообще покупалось. Наш оставалось только настаивать на уборке их трупов. – прим. О. Г.), и вследствие этого наши главные коммуникационные линии были вскоре до того усеяны верблюжьими трупами, что они могли служить путевыми столбами в пустыне. От них распространялся невыносимый запах, хуже всякого иного трупного запаха, который вызывал тошноту, и в период дождей, в ноябре и марте, усилился до того, что, проезжая по этому пути, в особенности, в местности между Кизиль-Арватом и Бами и близь Бендесена, приходилось затыкать себе нос. Меня тревожила мысль о вреде, который это обстоятельство могло причинить госпиталям, транспортам больных и мимо проходящим войскам, тем более, что в иных местах им приходилось ночевать среди павших верблюдов. Вдобавок, эти разлагающиеся трупы заражали цистерны, а собаки, которые катались по ним и пожирали их, положительно могли распространить заразу между людьми. Мои опасения и замечания, вызванные ими, были оставлены без внимания и мне было замечено, что моя европейская боевая опытность не применима в центральной Азии. Но каждый опытный хирург понимает, какое влияние это обстоятельство должно иметь на исход ран.

Лишь весною, когда наибольший вред был уже причинен, я достиг того, что озаботились об уборке этих трупов на главной линии, что вошло в круг больших ассенизационных работ, предпринятых под Геок-Тепе и по линиям.

Иной раз случалось, что верблюд, павший под тяжестью непосильной ноши и брошенный как мертвый, пролежав несколько времени и собравшись с силами, успевал дотащиться до какого-нибудь местечка, поросшего травою. Жесткая и сухая степная трава служит роскошной пищей этим животным, способным удовольствоваться весьма малым. Если подоспевали на помощь осенние или весенние дожди, то раны на спине верблюдов очищались и [215] заживали, благодаря этой естественной промывке; они находили достаточно воды для питья и выздоравливали вполне. Впоследствии нам случалось встречать в степи великолепные экземпляры подобных верблюдов, у которых на воле отросли прекрасные гривы, и все тело покрылось густой шерстью, но они сторонились при нашем приближении. Признаюсь, меня всегда радовало, когда какому-нибудь из этих добрых и полезных животных удавалось пережить голодную смерть, перехитрив, таким образом, людское жестокосердие и жажду к наживе.

Прав был Н. И. Пирогов, говоря, что, во время войны, хорошая администрация важнее всей медицины, так как последняя без нее бессильна. Вопрос о перевозочных средствах был и остался одним из важнейших, существеннейших вопросов всей экспедиции.

Между тем как мы провели сентябрь месяц и начало октября 1880 г. без всякого движения в Красноводске, я вытребовал, с противоположного берега госпиталь № 4-й, занялся его окончательным устройством и ознакомился со служащими в нем. Он предназначался для отправки с войсками вперед (стоял впоследствии в Самурском и затем в Геок-Тепе), был устроен на 400 кроватей и снабжен всем в изобилии. Я был, однако, крайне смущен, увидев деревянную мебель, заказанную интендантским ведомством одному бакинскому столяру. Она была превосходно сделана и красива на взгляд, но велика и тяжела, так что об ее перевозке и установке в степи не могло быть и речи. Чтобы свезти ее с места, пришлось бы, по крайней мере, проделать в шкапах по 4 дыры для ног верблюдов и надеть на этих животных подобно футляру. Часть этих деревянных вещей я приказал разобрать, часть оставить на месте. Подготовив таким образом госпиталь к транспорту, я попросил у Скобелева разрешения отправить его в Бами, покуда дороги свободны, земля суха и погода хороша, чтобы госпиталь был уже на месте, когда начнется общее передвижение войск. В то же время я просил потребовать на его место в Красноводск, из Петровска, оба дивизионные лазарета для того, чтобы я мог точно также ознакомиться со служащими в нем и с материальной частью и имел бы возможность пополнить то, в чем окажется недостаток. В обеих просьбах мне было отказано.

— “В октябре будет готова железная дорога до половины Михайловской линии, тогда все будет перевезено сразу и без затруднения. Дивизионные же лазареты прибудут одновременно с войсками 19-й дивизии”, — был ответ Михаила Дмитриевича.

Дня три спустя я возобновил свою просьбу, так как при осмотре [216] железной дороги я убедился в чрезвычайной трудности постройки ее на зыбучем песку и не рассчитывал на столь быстрое ее окончание. Этот раз Скобелев сказал мне:

— “Баминский гарнизон будет уменьшен до минимума, даже офицерские лошади будут выведены оттуда с той целью, чтобы сосредоточенные там запасы не были истреблены людьми и лошадьми, чтобы их могло накопиться достаточное количество для продовольствия 7,000 человек на два месяца. Без соблюдения этой меры предосторожности нечего и думать о движении войск далее. При таких обстоятельствах нельзя увеличивать числа живущего там госпитального персонала”.

Не смотря на это заявление, я все-таки предложил отправить госпиталь № 4-й, так как ему пришлось бы около 2 недель быть в дороге, а раз доставленный до Бами он мог быть там оставлен под присмотром лишь одного чиновника. Тогда Михаил Дмитриевич рассердился, стал жаловаться на мое упрямство и на то, что я хочу принимать меры уже за несколько месяцев вперед. Когда же я попытался еще раз настаивать на моем мнении, то он сослался на свой авторитет и ответственность в качестве командующего войсками. Я замолчал, придерживаясь всегда того правила (См. О. Гейфельдер, Карманная книжка военно-полевой хирургии С-Петербурга, 1879.), что врачи должны подчиняться на войне военному начальству. Однако, в данном случае, последствия показали насколько мое предложение было целесообразно. Во-первых, врачи и другие служащие при госпитале абсолютно не имели никакого занятия, и поэтому последние (не врачи) предались картежной игре и были, наконец, задержаны в игорном доме, принадлежавшем одному армянину. Скобелев ненавидел карты и сначала хотел выслать всех уличенных в азартной игре на другой берег, но в конце концов предоставил мне самому распорядиться с лицами, состоявшими в моем ведении, и дело ограничилось одним выговором. Если бы они были отправлены в Бами, то этого скандала не случилось бы. Содержатель игорного дома был выслан назад в Баку и по войскам отдан следующий приказ:

“Красноводск, 1-го октября 1880 г., № 351. Замечено мною, что некоторые офицеры предаются картежной игре. Прошу начальников частей и управлений принять меры к прекращению сего, предупредив гг. офицеров и чиновников, что замеченные в картежной игре будут высланы из края”. [217]

Когда началось, наконец, движение войск вперед, то артиллерия, пехота, снаряды и госпитальные вещи сталкивались в дороге и мешали друг другу; железная дорога была окончена лишь до Ахча-Киума; весь остальной путь приходилось совершать пешком и возить груз на верблюдах. Дело не шло на лад. По приказанию командующего войсками, все громоздкие предметы были оставлены по пути и вместо того, чтобы иметь, как я желал уже в сентябре месяце, полный госпиталь в Бами, едва-едва в декабре были доставлены, кроме персонала, только палатки, белье, мягкие вещи и кое-какие принадлежности, но не было никаких деревянных предметов — недостаток, который мы терпели во все время экспедиции.

Что касается лазаретов, то они не прибыли вместе с войском, а несколько позднее и также были вынуждены оставить по дороге половину своего имущества, и были слишком поздно готовы для приема больных. Много раз пришлось нам пожалеть о том, что Скобелев не привел моего плана в исполнение, и он сам сердился на каждое замедление и неудобство, вытекавшее из этого обстоятельства. В половине ноября 1880 г., когда он убедился, наконец, в том, что железная дорога не может быть выстроена так скоро, как он считал это возможным и желательным, был отдан приказ о выступлении и на обеих военных дорогах началась поспешная перевозка вещей. Но хорошее и сухое время уже миновало, начались осенние дожди, и глинистая почва степи превратилась в липкую, мягкую массу, по которой верблюды совсем не могли двигаться; если же их все-таки принуждали идти, то они ложились на землю, а когда их били и понукали, то бедные животные кричали, но не подымались с места и доказали этим на деле, что при своих мягких копытах и с тяжестью на спине они не в состоянии идти по мягкой глине. Приходилось уменьшать обычную ношу верблюда, распределяя ее на 2, на 3 животных. Каждая перегрузка задерживала караван на час времени, так что он проходил в день не более нескольких верст, причем люди и животные истощались до крайности. Вследствие этого один степной комендант, после дождливой ночи, однажды вовсе не выступил в путь со своим караваном, везшим амуницию, и донес об этом по начальству. Михаил Дмитриевич окончательно вышел из себя от гнева; он хотел, во что бы то ни стало, игнорировать природу и ее законы. Комендант этот был подвергнут трехдневному аресту и лишился места, начальник военной линии получил выговор и, кроме того, был отдан приказ (Дуз-Олум, 13 ноября 1880, за № 445), в котором всем “недостаточно сильным духом и телом” предлагалось лучше добровольно возвратиться, нежели делать подобные упущения по службе. [218]

Когда в Дуз-Олум прибыло несколько колонн с сухарями, с аптечными предметами и артиллерийскими снарядами, то было приказано все это разгрузить и оставить тут временно, а на всех имевшихся верблюдах отправить одни лишь снаряды. К сожалению, начальникам, коих распоряжение это касалось, не было сообщено о нем, и так как единственный человек, знавший об этом, генерал Петрусевич, скончался 23 декабря 1880 г., т. е. ранее, нежели он успел потребовать эти запасы, то они пролежали без всякой пользы в магазине Дуз-Олума до весны 1881-го года.

Да, да, Николай Иванович Пирогов был прав: администрация главная вещь в военное время, а для врачей надобно пожелать поболее самостоятельности и самоуправления. Во всех подобных случаях мы являемся лишь страдательным лицом. Когда настанет, наконец, время, в которое гигиена приобретет право гражданства, тогда, по всей вероятности, врачи будут принимать участие во всех военных совещаниях и голос их не будет гласом вопиющего в пустыне, когда они будут указывать на опасности, угрожающие здоровью войск.

Распределение госпиталей и санитарного персонала происходило по следующему плану. В начальных пунктах обеих военных линий, служивших в то же время и пристанями для пароходов, именно в Красноводске и Чикишляре, находились госпиталя на 200 кроватей каждый; главный врач госпиталя был в то же время членом эвакуационной комиссии и начальником дезинфекционной камеры; старший ординатор был в то же время гарнизонным врачом и состоял врачом при начальнике военного пути; один из младших ординаторов красноводского или чикишлярского госпиталя сопровождал по очереди транспорт больных при переправе через море. Следующие два госпиталя находились в Михайловске, начальном пункте железной дороги, и в Бами, месте пересечения обеих главных военных дорог; пятый большой госпиталь, находившийся в Самурском, служил приемником больных и раненых из-под Геок-Тепе, где, в свою очередь, имелось два лазарета; кроме того, лазареты находились еще в Дуруне, в Ходшам-Кале, Кизиль-Арвате, Моллах-Кари, а в Дуз-Олуме был полугоспиталь. В других укрепленных пунктах находились околотки; таким образом, превосходно была обеспечена эвакуация и помещение больных и раненых. [219]

IV.

Весьма естественно, что у нас со Скобелевым нередко заходила речь о войне in abstracto и о войне in concreto. Когда мы беседовали с глазу на глаз, Скобелев говорил серьезно, рассудительно и иногда с искренним, глубоким чувством; не все эти разговоры могут уже в настоящее время быть преданы гласности; некоторые сокровенные мысли его и отдельные замечания, высказанные им в интимной беседе, не предназначались вообще для посторонних и я считаю долгом перед покойным и перед самим собою не разоблачать их, но полагаю возможным передать здесь то, что говорилось им не конфиденциально или же в присутствии посторонних, тем более, что Скобелев принадлежит истории, а следовательно все его слова и поступки должны быть ее достоянием; я считаю себя в праве сделать это тем более, что не раз и в шутку, и серьезно я говорил ему, что пишу заметки и намерен начертать его образ для потомства.

Относясь сочувственно к тому, что я начал карьеру военным хирургом в польскую кампанию 1863 года, участвовал во франко-прусской (1870 — 1871 гг.) и русско-турецкой (1877 — 1878 гг.) войнах и считал свою деятельность во время этих кампаний самой плодотворной и лучшей эпохой моей жизни, — Скобелев, в то же время, никак не мог помириться с тем, что в принципе я был против войны, тогда как она казалась ему самым высшим и достойным проявлением жизни. Он скучал, когда вокруг него не свистали пули, и тотчас по окончании похода начинал уже мечтать о следующей борьбе. Однажды, в подобную минуту, я сказал ему: “Если бы это было в моей власти, то все те лица, от коих зависит решение вопроса о войне и мире, прикомандировывались бы недель на шесть к любому военному госпиталю, чтобы быть свидетелями всего, что там делается и переживается: они должны бы присутствовать при перевязке раненых, испытывать на себе ночные дежурства, болеть душою за тяжело раненых и искалеченных, видеть и пережить скорбь всего врачебного персонала, когда раненый, которого долгое время лечили и оспаривали у смерти, умирает, не смотря на все старания, и остается только отдать ему последний долг, а затем известить родителей, что сын их уже не вернется на родину, что он лежит в чужой земле, а у нас, где так много женатых солдат, врачу [220] нередко приходится дать знать жене и малым детям, что отец их ранен, тяжело ранен и перед смертью шлет им поклон.

У меня не раз сердце обливалось кровью при мысли, что какой-нибудь солдат, уроженец внутренней или северной губернии, лежит больной на берегу Каспийского моря или за Кавказом и по безграмотности, а иной раз потому, что он лишился правой руки, не может дать знать о себе жене и детям и умирает, когда близкие его сердцу ждут его домой и узнают только по прошествии нескольких месяцев официальным путем, что им уже не кого более ожидать.

Иногда, обходя в ночное время больных и присев у постели несчастного, страдающего бессонницей, врачу приходится выслушать исповедь наболевшего сердца; хотя наши солдаты менее сообщительны, нежели французы или немцы, и редко жалуются, но и им случается поверять свою скорбь и обращаться с просьбою к тому человеку, который отнесется к нему со словом утешения в часы долгой бездонной ночи. Вы не знаете, до какой степени можно полюбить больных, о которых заботишься целые недели, как горюешь при мысли, что не в силах помочь им, и не можешь уснуть, отыскивая в своем уме какое-нибудь средство, которое могло бы облегчить их страдания. Если бы люди, от которых зависит решение вопроса о войне и мире, прошли подобную школу, то они не так легко решались бы прибегать к этому ultima ratio regum”.

— Кого подразумеваете вы, собственно говоря, под именем людей, от которых зависит решение вопроса о войне и мире?

“Прежде всего, разумеется, правителей всех стран, затем министров, дипломатов, командующих войсками, так называемую военную партию и для примера хоть вас, Михаил Дмитриевич!”

— Было бы чрезвычайно ново и любопытно, если бы Бисмарк, Мольтке...... (он назвал некоторых коронованных особ), Горчаков, Игнатьев, Шанзи с Гамбеттой и tutti quanti, Тотлебен и ваш покорнейший слуга, облекшись серым передником, стали бы исполнять у вас, в госпитале, обязанности фельдшеров.

“И это вам было бы полезно”, — возразил я, — “но вы отлично понимаете, что я говорил не в этом смысле. Всем вам следовало бы убедиться в бедствиях, причиняемых войною, не из парламентских речей пли печатных трактатов, но по собственному наблюдению, demonstratio ad oculos”.

— Это ложный, в высшей степени ложный взгляд, воскликнул он. Полководец и высшее военное начальство не должны подчинять свои решения и действия заботам о последствиях, какие они могут вызвать. На Горном Студене Государь Александр Николаевич [221] слишком много видел госпиталей и транспортов больных и раненых, он был растроган, потрясен этим зрелищем и последствием этого было заключение слишком поспешного мира; вы, доктор, участвовавший в стольких походах и которому я не могу отказать в понимании военного дела (Я слышал от него этот лестный отзыв иногда, когда дело шло о том, чтобы оспорить мои филантропические или гигиенические требования. – прим. О. Г.), должны согласиться с этим.

“Михаил Дмитриевич, возразил я, вы умышленно стараетесь истолковать превратно мои слова. Не в разгар войны должен полководец или монарх быть потрясен зрелищем раненых и страждущих, хотя этого не всегда можно избегнуть, но он должен непременно все это знать, видеть и испытать сам; необходимо, чтобы они сознательно понимали последствия принимаемых им решений”.

— Вот почему, — отвечал Скобелев — не смотря на мое нежелание, вы и доносите мне постоянно о числе убитых и раненых и хотите таскать меня по госпиталям.

“Первое входит в число моих обязанностей, и когда я не докладываю вам о числе убитых и раненых, то вы сами осведомляетесь об этом; второе не составляет, конечно, необходимости, но подумайте, какую радость вы доставляете своим посещением солдатам и офицерам, беседуя с ними!”.

— Хорошо, и в этом случае на днях я исполню ваше желание, но вообще говоря, вы придаете слишком большое значение всей вашей гигиене, медицине и заботам о больных и раненых. Военного деморализуют подобные взгляды. Ему вовсе не нужно все это знать, а тем менее постоянно иметь перед глазами.

“Ваше пре — во, истина всегда останется истиною, хотя бы мы и старались умышленно игнорировать ее. Это желание закрыть глаза на некоторые факты можно назвать, пожалуй, слабостью”.

— Война не может обойтись без раненых и убитых.

“Тут дело не ограничивается одними ранеными и убитыми, хотя, говоря по совести, я считаю даже варварством и то обстоятельство, что на войне добровольно убивают и калечат так много здоровых и сильных сынов отечества, из которых у каждого есть отец и мать, которые будут его оплакивать; и что в это время гибнет так много людей, созданных природой для того, чтобы пользоваться и наслаждаться жизнью, принося стране пользу, здоровье которых в обыкновенное время законы и медицина призваны охранять! [222]

Но если возможно считать завидной долей умереть за отечество геройской смертью, то вовсе не завидно пролежать целые месяцы в госпитале или прожить многие года калекой; кто исчислит тех жертв войны, которые умирают впоследствии от чахотки или других болезней, полученных на войне, или страдают всю жизнь нервной или какой-нибудь иной болезнью? Кто знает, сколько жизней загубила война, сколько семей она осиротила? А что всего хуже, целые народы, как и отдельные личности, становятся под влиянием войны грубее: она пробуждает самые дурные инстинкты человеческой природы и олицетворяет собою торжество грубой силы и кулачного права”.

— Если бы от вас зависело, то у нас не было бы более войн? “Без сомнения, таков мой идеал”.

— Но покуда вы уже изъявили желание участвовать в первой могущей возникнуть войне. Последовательно ли это?

“Меня побуждает к этому любовь к избранной мною профессии, да и любовь к России не позволяет мне сидеть сложа руки в то время, когда она воюет; но все-таки я нахожу, что для Европы война составляет страшное бедствие, поэтому ее следует избегать по мере возможности, объявляя ее с большей осмотрительностью и не относясь шутливо к тем причинам, которые могут вызвать вооруженное столкновение”.

В ответ на это, Скобелев, прекрасно знавший Шиллера и помнивший многие места из него наизусть, продекламировал:

“Der Krieg ist schrecklich wie des Himmels Plagen, Doch ist er gut, ist ein Geschick, wie sie”.

— Война, подобно дуэли, — продолжал Скобелев, — неизбежна; она бывает нужна нам для того, чтобы вывести из апатии ленивого гражданина, погруженного в одни материальные интересы, чтобы пробудить и поддержать в народе стремление к более возвышенным идеалам; воинский дух и воинская слава составляют высшее проявление жизни в государстве, как и в отдельной личности. Никогда не настанет время, в которое мы будем в состоянии обойтись без войны, и пожелаем этого. Неужели вы, действительно, верите в утопию грядущего золотого века?

“Мои мечты не простираются так далеко; вообще, я придерживаюсь вполне реального взгляда на вещи. Вы, конечно, согласитесь с тем, ваше пр — во, что я в состоянии понять и оценить воинскую доблесть и геройское самоотвержение, и что я, как горячий патриот, способен преклониться перед тем, кто падет в бою [223] за честь и величие России. Я не колеблясь подвергал свою жизнь опасности в Польше в 1863 г. и в Малой Азии в 1877 и 1878 гг., точно также как и в нынешнюю кампанию, и понимаю всю прелесть, какую имеет боевая жизнь для молодежи, но, не смотря на это, я все-таки считаю войну в принципе варварством и верю в торжество здравых идей и вечной правды. Я твердо убежден в том, что со временем народы будут признавать иные идеалы, нежели чувства национальной гордости и соперничества с другими нациями. Настанет время, когда общество поймет сознательно, что всем народам одинаково дорога культура, цивилизация, образование, успехи наук, что в них заключаются общие всем насущные интересы, вся гордость и честь каждой нации”.

— Ваши мысли прекрасны и благородны, но все же это не более как утопия и ваши слова — глас вопиющего в пустыне!

“Я со своей стороны верю в их истину, везде есть люди, разделяющие мои взгляды, хотя число их теперь еще не велико, но оно, мало-помалу, увеличится и со временем все будут так думать”.

— Никогда!

“Для меня уже было бы счастьем, если бы я мог быть свидетелем существования в Европе такого продолжительного мира, какой был от 1815 до 1848 гг. и который принес более пользы для истинного благополучия и преуспеяния человечества, нежели торжество оружия в крымскую и франко-прусскую кампании и в экспедицию под Геок-Тепе”.

Таковые разговоры происходили между нами иногда наедине, иногда в присутствии других лиц, причем генерал Петрусевич более соглашался с моими взглядами, нежели Михаил Дмитриевич.

Относительно последней восточной войны (1877 — 1878 гг.) Михаил Дмитриевич высказывал мнение, что ее следовало начать лет восемь позднее, так как в 1877 г. мы были еще недостаточно подготовлены. Притом, говаривал он: “болгарам следовало предоставить инициативу в деле их освобождения; их недружелюбное отношение к нам, о котором пишут и говорят все наши, даже солдатики, свидетельствует, что у них не назрела еще в то время потребность к освобождению”.

О франко-прусской войне мы (1870 г.) разговаривали много и с увлечением. Он хвалил военного министра Роона, фельдмаршала Мольтке, генералов Мантейфеля, Вердера, особенно принца Фридриха Карла. “Но первое место между ними принадлежит, бесспорно, императору Вильгельму”, — говорил Михаил Дмитриевич. — “Когда этих [224] великих людей не станет, тогда только можно думать о войне Германией”.

Вдаваясь в разные предположения относительно будущего, он обратился, однажды, ко мне с вопросом:

— В случае войны, примете вы в ней участие? и услышав от меня утвердительный ответ, воскликнул, торжествуя:

— Вот я и поймал вас в противоречии; вы, постоянный защитник мира, хотите участвовать в войне, да еще против ваших немцев!

— “Врач никогда не воюет ни против кого; он друг и помощник всех раненых и больных обеих сторон. Это признают теперь все; в учреждении Красного Креста нейтралитет врача и всего санитарного персонала возведен в принцип и поставлен под охрану международного права. Подобно тому, как в 1870 — 1871 гг. я старался ухаживать с одинаковым усердием, как за немцами, так и за французами, а в 1877 и 1878 гг. лечил наших русских солдат и офицеров, но не оставлял без помощи и турецких раненых и больных, так точно, в случае войны с западными соседями, я с радостью буду исполнять долг врача, по отношению к тем и другим”.

Сейчас же после взятия Геок-Тепе, Михаил Дмитриевич получил от великого герцога Мекленбург-Шверинского орден Венденской короны и поздравительную телеграмму. Он написал ответ по-немецки и принес мне черновую для просмотра. Читая его рукопись, я сказал, что ошибок нет, но просил разрешения переставить несколько слов и переменить другие. “Я все-таки думал, что я умею писать по-немецки”, ответил генерал как будто бы обиженным тоном, — “а если я написал так неправильно, то лучше совсем перепишите ответ по-своему”. В другой раз из Луфтабада я получил от него немецкое письмо без одной ошибки.

Мы прежде условились уехать вместе в Петербург, а после происшествия 1-го марта он мне писал: “Теперь нельзя думать о себе или же об отъезде после этого страшного происшествия: теперь каждому служащему следует оставаться на своем месте, не увеличивать затруднений правительству, а исполнять свой долг еще добросовестнее, нежели до сих пор”.

В заключение, я приведу еще один эпизод, свидетельствующий о нежном и любящем сердце Скобелева: мы сидели, однажды, вдвоем за обедом в его комнате в Красноводске, между тем [225] как прочие обедали за общим столом. После продолжительного молчания, Михаил Дмитриевич спросил меня в полголоса:

— Слышали вы о несчастии, постигшем меня? и когда я взглянул на него вопросительно, то он прибавил еще тише: — я говорю о смерти моей матушки от руки убийцы.

Это злодеяние совершилось незадолго перед тем, и весть о нем была недавно получена Скобелевым. Мы стали говорить об этом происшествии; он рассказал мне то, что было известно ему по этому поводу, и прибавил:

— Подумайте, как ужасно: обнаружены следы того, что эта храбрая женщина энергично защищалась; ее руки были изранены в нескольких местах. Если бы меня не держала здесь честь и долг службы, то я бросил бы все и преследовал бы этого злодея на край света, пока не убил бы его собственноручно.

Эти слова были произнесены им с глубоким чувством, полным истинной скорби, и он сидел некоторое время погруженный в тяжкую думу, пока его не вывели из этого состояния никогда не прекращавшиеся ежедневные заботы и суета лагерной жизни не поглотила эту вспышку личного горя.

О. Ф. Гейфельдер

[Перевод с немецкой рукописи В. В. Тимощук]

(пер. В. В. Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания врача о М. Д. Скобелеве // Русская старина, № 7. 1887