ДИНГЕЛЬШТЕДТ Н.

ПОЗЕМЕЛЬНЫЕ НЕДОРАЗУМЕНИЯ В ТУРКЕСТАНЕ

I.

Злополучная фикция. — Государственные земли, не находящиеся в распоряжении государства. — Существует ли у мусульман частная собственность?

Во второй половине 1890 г., в газетах было сообщено, что министр финансов, побывав в Туркестанском крае, нашел, что поземельный вопрос находится там в хаотическом положении, и что г. министр, обратив внимание на крайне ошибочное и опасное направление поземельно-податных работ, прекратил их, или, как было сказано, «поставил на них крест».

Сообщая это известие, ташкентский корреспондент выражал свою радость, что министр приехал в Ташкент так своевременно, и возлагал надежды, на то, что поземельно-податной вопрос отныне выйдет из хаотического состояния и будет приведен к правильному решению. Потому будет интересно узнать поближе, какой именно хаос был обнаружен в поземельном деле, и в чем заключалось то крайне ошибочное и опасное направление, над которым столь энергично «поставлен кресты». [769]

* * *

Все те, которые не следили со вниманием за течением жизни на наших отдаленных окраинах, быть может, не без удивления узнают, что поземельный вопрос в Туркестане (как и вопрос податной) доныне еще не решен, не взирая на то, что недавно была уже отпразднована первая четверть века завоевания этой обширной страны. Но эти вопросы не только не решены, а находятся даже, приблизительно, в том самом положении, в каком застало их завоевание края русскими войсками и присоединение к составу империи. Очень естественно, что, узнав это, каждый невольно задастся таким вопросом: если общий поземельный вопрос еще не решен, то какие же земельные законоположения действуют в крае? Как разрешаются те частные вопросы, которые вытекают из общего, и как, наконец, вытекающие из самой жизни вопросы о землевладении, переходе имуществ, и пр., разрешались в течение истекших двадцати пяти лет? Между тем в части края, позже всех присоединенной к империи, именно в Ферганской области, поземельные работы были начаты прежде, чем в других частях края, и еще восемь лет назад, все эти работы были уже закончены; а тем не менее, поземельный вопрос все-таки еще не считается решенным ни в Ферганской, ни в других областях, и предпринятое, наконец, четыре года назад решение неожиданно приняло, как сказано выше, такое опасное и ошибочное направление, что решились даже на приостановку работ.

Как же все это произошло и как вышло так, что в результате многолетних усилий порешить с поземельным вопросом оказался только хаос и «опасное направление», — все это не без основания заставляет нас ближе познакомиться с сущностью дела. А дело заключается вот в чем.

Действительно, поземельный вопрос, — т. е. вопрос, кто, чем и на каких правах владеет, — считается до сих пор в Туркестанском крае неразрешенным.

Не менее сотни лиц, под руководительством генерал-губернатора, трудятся, вот уже около пяти лет, над наилучшим решением этого вопроса, не считая тех шести лет, в течение которых разрешался этот же вопрос в Ферганской области, и еще трех лет отдельных работ в кураминском (ныне ташкентском) уезде. Более полутора миллиона казенных денег ¹ уже пошло на решение этого вопроса; более двадцати лет подготовлялось это решение, более десяти лет [770] находился вопрос в разрешении, и в результате оказывается, что дело не только не подвинулось к концу, а получился, если верить ташкентским известиям, хаос, опасное направление и пр., и пр., закончившееся приостановкою работ.

Если свести весь вопрос в более простой формуле, то его можно поставить так: до сих пор не выяснено, что принадлежит государству и что обывателям, или еще проще — государственные земли не размежеваны с частными и общественными, и так как ни один род этих земель еще не приведен в известность, т. е. не измерен и не снят на план, то остается неизвестным — сколько земли у казны, и сколько у частных лиц и обществ. В этом собственно заключается вся суть дела, и если столь простой вопрос изобиловал до сих пор разными, что называется, осложнениями, то происходило это только от того, что выдвигавшиеся хронически частные вопросы отстраняли и затемняли главный, и, как говорится, за деревьями не видели леса. То хотели вопрос поземельный разрешить единовременно с податным, то в поземельному вопросу присоединяли вопрос административного и судебного устройства, то раздавались голоса за юридическое межевание и подворный кадастр (разумеется, с единовременным разрешением поземельного вопроса), то, наконец, являлось опасение разойтись с постановлением шариата, и затруднялись решить дело до приведения в известность так называемого адата, и т. д., и т. д.

Словом, в затруднениях и препятствиях, выроставших главным образом на почве канцелярской переписки, отнюдь не было недостатка. Колебание, сомнение и нерешительность продолжались до последних лет, когда, наконец, явилось давно ожидаемое Положение об управлении краем (1886 г.), принесшее желанное решение.

Заметим прежде всего, что при постановке вопроса о местном землевладении особенно трудно одолимою оказалась для местных деятелей некая, так сказать, фикция — чисто мусульманского или скорее восточного происхождения, на которую, как на подводный риф, наскакивали все проекты, все планы и все предположения относительно решения поземельного вопроса. Во всех проектах (а их было 6-7) неизменно возникал вопрос: не следует ли объявить казенными или государственными такие земли, находящиеся в фактическом владении, пользовании и распоряжении жителей, которыми никогда казна (ни прежняя ханская, ни русская) не владела, не пользовалась и не распоряжалась, но на которые она, т. е. казна, казалось, имела [771] некоторое право, но истекающее из мусульманских воззрений на власть повелителя страны...

Чтобы уяснить себе, как могла такая фикция проявить подобную живучесть прямо-таки во вред русским интересам, и как могло случиться, что в течение 25 лет казна не могла разобраться в вопросе, что ей принадлежит и что нет, — необходимо немного оглянуться назад.

До сих пор в крае действовали два закона. Один из них назывался: проект Положения 1867 года, не утвержденный властью законодательной, но применявшийся в течение 20 лет; а другой — Положение 1886 года, явившееся на смену проекту. Проект вовсе не разрешал поземельного вопроса, а Положение, хотя и разрешило его, и принципиально, и детально, но, однако, так осторожно, что на практике должны были возникнуть некоторые, хотя и незначительные, недоразумения ². И в первом, и во втором законе, т. е. и в проекте, и в Положении, при разрешении поземельного вопроса, или, проще, при разрешении вопроса, что принадлежит казне и что населению, на первом плане была поставлена забота, чтобы решение не вышло обидно для населения сплошь мусульманского, чтобы не слишком разойтись с мировоззрением и правовыми порядками ислама, и чтобы, не принимая бесповоротных решений, предоставить времени выяснить дело. И вот, для того, чтобы соблюсти эту осторожность, на первом плане была поставлена такая формула: правительство в мусульманской стране есть единственный и истинный владетель всей земли, а потому частная собственность существует постольку, поскольку правительство ее терпит и признает. Это и есть та чисто мусульманская идея, основою которой послужил, как будет видно ниже, даже не коран и не шариатские книги, а только единичные толкования нескольких казиев; она-то и была принята в основание при разрешении поземельного вопроса, — и, скажем прямо, была источником всех затруднений. Вместо того, чтобы бесследно исчезнуть с водворением в крае русского владычества и русского закона, вместо того, чтобы перейти в область воспоминаний о когда-то бывшем мусульманском господстве в стране, идея эта хронически угнетала нас и тормазила ход и решения поземельного вопроса. Достаточно сказать, что еще чуть ли не накануне утверждения Положения 1886 г. шла речь о том, чтобы всю туркестанскую землю [772] объявить государственной собственностью и обложить жителей «оброчною податью», и только в последний момент было решено признать за населением право собственности на землю и дать название «поземельной подати» тем платежам, которые они будут вносить как собственники.

Откуда, однако, явилось представление о принадлежности мусульманским правителям всех земель их подданных? Никто, конечно, не станет утверждать, что в мусульманских странах не было никакого закона и все делалось непременно произвольно и без соблюдения справедливости; но всякий знает, что в стране восточного деспотизма личная и имущественная свобода, честь и жизнь граждан в прежнее время вполне зависели от личного произвола и прихоти правителя, и уже поэтому там легко могло сложиться представление о власти правительства над всею землею, об отсутствии частной собственности, и казалось бы, что только в этом единственном смысле и могло быть понимаемо сохранившееся до времени русского владычества представление о принадлежности мусульманским правителям всей земли ³.

Кроме этого, так сказать, теоретического воззрения на принадлежность ханам всей земли, русские завоеватели ничего подобного на самом деле не нашли, вступив в фактическое обладание бывшими ханскими владениями. Лично у ханов была своя собственность, у подданных их — своя, и как бы ни называть то право на землю, которым пользовалось население, право это выражалось в свободном отчуждении, наследовании, дарении и всяком ином переходе и отчуждении имуществ, или иначе, это было полное право собственности.

Как бы, повторяем, ни называть это право и как бы ни настаивать на принадлежности хану всей земли, но ни один из так называемых знатоков края, усердно поддерживавших фикцию принадлежности ханам всей земли, не доходил до утверждения того положения, что каждый акт отчуждения имущества должен был получать соизволение правительства, как единственного собственника земли, — напротив, всем этим знатокам было известно о необыкновенной легкости перехода у мусульман недвижимой собственности без всякой санкции власти (по простым заявлениям и запискам), об оживленной продажи [773] и перепродаже земельных участков, садов, огородов и прочее, а тем не менее, фикция, что вся земля ханская, а после ханов сделалась русскою государственною собственностью, держалась вплоть до обнародования Положения 12-го июня 1886 г. Только это Положение решилось покончить с этою фикциею.

Но спрашивается: где же источник этой фикции и причина столь продолжительного ее существования? В коране, в шариатских книгах или иных постановлениях и толкованиях мусульманских законоведов?

Спрашивается: как, при наличности такого постановления, — если только это не фикция, — могла действовать и действовала русская власть в течение истекших двадцати пяти лет и будет действовать впредь, пока разрешается поземельный вопрос и пока выясняют, что казенное и что обывательское?

На это можно лишь сказать, что никогда и никаких практических затруднений в переходе земельной собственности из рук в руки эта фикция не создавала; в среде туземного населения, как прежде, так и ныне, происходит совершенно свободный переход имуществ; как во времена ханские принадлежность всей земли государю была только фикция и никакого одобрения хана-владельца всей земли на переход земли не требовалось, так это остается фикцией и ныне; но результат всего этого колоссального недоразумения заключается в том, что пока, в течение 25 лет, все ждали практического выхода из этой фикции, и продолжая верить в ханские права на все земли, будто бы преемственно перешедшие к русской власти, не устанавливали понятия о действительно казенной земле и о государственной собственности, — население все увеличивало да увеличивало свои земельные владения, а казна добродушно считала, что все принадлежит ей, все сполна казенное. Казна преспокойно ожидала решения поземельного вопроса, в уверенности, что вся земля — ее, и рано ли поздно ли она вступит во владения своими земельными богатствами. Специальных органов государственных имуществ в крае не было (как нет и ныне), а общая администрация довольствовалась несколькими казенными арендными статьями (переправы, рыбные промыслы, выморочные имущества и т. п.), и благодушно взирала на расширение обывательских владений и считала всю землю своею, однако не пользуясь, не владея и не распоряжаясь ею. Фактически, т. е. на самом деле, всем, т. е. всей землею, владел и владеет житель; вся, и прежде орошенная, и вновь орошаемая земля находилась в его распоряжения и владении, а тем более в его [774] распоряжении находились все неорошенные земля, все пастбища, болота, камыши, солончаки, пески и лесные заросли — саксаула джиды ⁴ и проч., за которыми не было никакого надзора. Выходило на самом деле так, что все считалось казенным, и на самом деле ничего казенного не было.

Идея принадлежности всей земли государству, тем не менее, переходила наследственно от поколения в поколению, от правителя к правителю, и ради нее, до 1887 года, поземельный вопрос не получал никакого решения. Только в этом году, с изданием Положения, возник, наконец, не фиктивный, а реальный вопрос: чем владеют жители, и что принадлежит казне, а до того, в течение 20 лет, по-видимому, никто не останавливался над вопросом: если вся земля была ханская, а после завоевания стала государственною, то она и на самом деле, а не фиктивно, должна быть государственною, т. е., что государство и должно быть ее единственным распорядителем.

Хотя в мотивах государственного совета в Положению 1886 года поземельный вопрос разрешается несколько уклончиво и совет начинает с того, что высказывает, будто вопрос этот «не находится на достаточной степени зрелости», но в самом Положении вопрос разрешается и категорично, и достаточно ясно. «За оседлым населением, — говорится в законе (ст. 255 Пол.), — утверждаются земли, состоящие в постоянном потомственном его владении, пользовании и распоряжении (земли амляковые) на установленных местным обычаем основаниях, и далее — «государственные земли, занимаемые кочевьями, предоставляются в бессрочное общественное пользование кочевников на основании обычаев» (ст. 270).

Заметим мимоходом, что «обычаев» — ни поземельных, на каких иных — никто в крае не знает, никто их не приводил в известность и не изучал (да простят мне это замечание «знатоки края»!), а потому дважды упомянутое выражение: «на основании обычаев», является только доказательством осторожности государственного совета, а вовсе не заключает в себе какого-нибудь точного постановления закона, и затем окажется, по ясному смыслу этих двух статей, что за оседлыми жителями утверждено все то, что состоит в их владении, пользовании и распоряжении, или, иначе говоря, за ними признано право собственности на земли, им фактически прежде [775] принадлежавшие и ныне принадлежащие. Другими словами, законы эти означали, что за выяснением, что состоит во владении жителей, выяснятся и казенные земли, и таким образом казна и жители благополучно размежуются, фикция будет предана забвению, и казна станет эксплуатировать свои земли, а оседлые жители окончательно признаются собственниками их земель.

В этом именно направлении и были поведены работы. Долголетнее недоразумение о принадлежности казне всей земли категорично разрешилось, и вопрос, что казенное и что частное — уже приблизился в своему разъяснению в ташкентском уезде, (с которого начаты работы), когда в сентябре 1890 г. неожиданно было признано такое направление работ неправильным и даже опасным, и злополучная, скажем более — зловредная мусульманская фикция опять появилась на сцену.

Что эта фикция не только злополучная, но и зловредная, в этом, кажется, нельзя сомневаться. Благодаря ей, государство не приступало к решению поземельного вопроса целых 25 лет; благодаря ей, государство не эксплуатировало своей собственности и не извлекало дохода из своих земель, и благодаря ей же произошел в течете 25 лет захват многих несомненно казенных земель, потому что этих земель никто не охранял, ибо вся земля считалась казенною. Наконец, благодаря ей, обширный и богатый край не знал и поныне ничего не знает, кроме систематических дефицитов, а от высшей власти края, все в ожидании разрешения поземельного вопроса, периодически исходили крайне стеснительные распоряжения о поземельных правах, и может быть только благодаря тому, что распоряжения эти, основываясь на фикции, были практически неприменимы, они не причинили того зла, которое могли бы сделать, если бы их исполняли.

Достойно лишь особенного внимания, что от этих распоряжений более всего потерял русский элемент в крае, — в интересах которого, будто бы, именно и делались эти распоряжения. Все ожидалось, что после признания всей земли государственною окажутся необъятные пространства земли, удобной для русских поселений; но пока вопрос находился в разрешении в Петербурге, а жители расширяли да расширяли свои владения, местная власть, в видах охранения будущих своих земель от захвата, не находила сделать ничего лучшего, как время от времени распоряжаться о прекращении перехода недвижимой собственности (то на всем пространстве Туркестана, то только в уездах), и русские люди могли лишь путем незаконных сделок приобретать недвижимость, а туземец, не взирая на эти распоряжения, [776] отчуждал и приобретал свою собственность свободно, то по шариату, то по адату, не подвергаясь никакому контролю и даже не платя никаких сборов.

Итак, зловредная фикция и прежде причиняла достаточно вреда, но в виду того оборота, который приняли с прошлого года туркестанские поземельные работы, трудно еще предвидеть, когда и где, наконец, кончится вредоносная ее роль.

Быть может, скажут, однако, что это вовсе не фикция, и что имеются достаточные реальные основания считать мусульманских государей единственными собственниками земли, а их подданных — только пользователями, пока это будет угодно правительству? — О власти мусульманских государей над собственностью своих подданных писалось довольно. Лучшие из русских знатоков мусульманского права (напр., бар. Торнау) отвергают совершенно такую власть ханов, или, иными словами, признают наличность полной частной собственности в мусульманских странах и вместе с тем (необходимо добавить теперь же) признают собственность над необработанной землей, также как над обработанной. Было бы напрасно, как утверждают многие исследователи Востока ⁵, искать в шариате каких-либо постановлений о несуществовании частной собственности, не говоря уже о фактах, видимых для всех и каждого и ясно свидетельствующих, что население Туркестана именно проявляет полное право собственности над всеми орошенными и обработываемыми (хотя неорошенными) под посевы землями, т. е. свободно их отчуждает и приобретает; над землями же неорошенными проявляет никем не ограничиваемое право владения и пользования, т. е. пасет скот, собирает камень, глину, песок, топливо и проч. и проч., и не отчуждает земель этой последней категории только потому, что никакой продажной цены на такие земли не существует и их никто не покупает и не продает.

В шариате, в главе «об оживлении земель», ясно изображен образ так называемого «оживителя» земли, который и получает оживленную землю в свою полную собственность. В той же главе говорится и об обществе, которое владеет прилегающими к селению необработанными пространствами, необходимыми для пастьбы скота и собирания топлива. Далее, в отделе о копании оросительных канав, описываются оросительные работы «товариществ» в отличие от разработки «частных [777] каналов», и таким образом сам собою устанавливается вид коллективного владения землями, расположенными по каналу. Стоит вчитаться в эту главу шариата, чтобы твердо установить, что, по учению шариата, земли орошенные принадлежат в собственность или отдельным лицам, или товариществам, производившим оросительные работы; земли же непрошенные, поросшие травой и растениями, годными для пастбищ или топлива, принадлежат также в собственность целым обществам.

Шариат, таким образом, не подтверждает, а категорически опровергает отсутствие частной собственности и принадлежность всей земли хану. Но так называемые знатоки края ухитрились вывести это положение путем, так сказать, совсем окольным. Дело в том, что, по шариату, податному обложению подлежать продукты земледелия, в виде так называемого «хераджа». Положение о том, что всякая обработываемая земля должна уступить в казну хана часть добытых продуктов, и навело, по-видимому, их на мысль, что частной собственности не существует, а земля находится только в пользовании населения; но кажется ясно, что принцип податного обложения производительности земли никак не может исключить факт частного землевладения, и все дело сводится только к форме обложения и взимания подати.

Из этого можно уже заключить, что главнейшими источниками возникновения вышеуказанной фикции нужно считать не только недостаточное знакомство с предметом и неизвестность мусульманских законов, но в особенности слишком поспешное заключение первых правителей края об отсутствии у мусульман частной собственности. В крайнему прискорбию, наши ученые ориенталисты вопросом этим занимались мало, а труды чиновников уже, конечно, не представляли никаких солидных данных для подобных заключений, так как не только при завоевании края, но и теперь, спустя четверть столетия, собрано очень немного фактических данных о земельном владении мусульман, благодаря чему злополучная фикция оказалась столь же зловредна, сколь живуча.

Здесь необходимо припомнить, что при первоначальной, как и при всех последующих попытках практического решения вопроса об устройстве туркестанского управления вообще и в частности землевладения на прочных и правомерных началах, всегда обнаруживались два противоположных течения, затруднявших окончательное решение вопроса. С одной стороны, смутно сознавалось, что Туркестанский край, как сделавшийся русским, [778] должен, в отношении устройства и управления населением, приближаться к формам и строю внутренних частей империя, но с другой — царило убеждение, что применение общерусских норм управления и устройства населения, будто бы, совершенно невозможно потому, что местный быт представляется крайне самобытным. Известно, однако, что эти двадцатилетия колебания завершились введением общего губернского учреждения, общего волостного и сельского устройства, общих судов старого типа, общих законов о податях и повинностях, земских, сословных, общественных, — и только в отношении управления ирригационными каналами оказалось необходимым признать самобытную организацию, — но в начале завоевания и присоединения края коллизия идей обрусения края и неприкосновенности традиционного строя жизни местного населения, страшно смущала составителей проектов управления краем (в особенности относительно устройства землевладения), и только десять лет назад (с 1881 г.) идея обрусения начинает брать перевес. Можно ли это приписать тому, что вопрос более уяснился чрез 15 лет после присоединения края? Полагаем, что нет, — но в эти пятнадцать лет уяснилось то, что простой здравый смысл и государственный интерес внушает нам признать эту самобытность и местные интересы лишь постольку, поскольку они не нарушают общегосударственных интересов.

Ради исторической справедливости нельзя не заметить, что как ни велико было желание не нарушать местной самобытности и в особенности оставить в неприкосновенности знаменитую фикцию, — но уже в самом первом проекте об устройстве края (в 1867 г.) была сделана попытка разделить все земля на государственные и частные, — только этот проект, как и все последующие (до 1886 г.), не были утверждены, и фикция продолжала здравствовать.

Была также попытка изучить вопрос о землевладении по документам, и в этих видах была собрана огромная масса ханских и всяких грамот, казийских решений и пр. и пр.; но к изучению документов приступлено не было, и они были возвращены владельцам, а фикция все жила да жила ⁶. [779]

Чтобы покончить с этой фикцией, добавим, что есть убедительные и осязательные доказательства, что она чисто политического происхождения, б сочинении Мэна («Деревенские общины»), между прочим говорится, что при устройстве Нижней Бенгалии лордом Корнваллем была сделана попытка создать земельного собственника на манер существующего в Англии. Как известно, англичане в Индии, стране вовсе не мусульманской, также очень охотно усвоили идею, что вся земля составляет безусловную собственность государя, и что частная земельная собственность может существовать лишь в силу его дозволения. Между прочим, очень помогли усвоить там этот взгляд те должностные лица из мусульман, которые были сделаны так называемыми сборщиками податей и в своих интересах поддерживали этот будто бы мусульманский взгляд. Эти чиновники были лично заинтересованы в отрицании частной собственности, а английская политика была заинтересована в принятии этих взглядов, ибо это был прежде всего превосходный способ держать в повиновении многомиллионное население Индии. Потому-то Джон Кемпбель («Владение и пользование землями в различных странах». Спб., 1871) говорит, что все эти взгляды и вся система земельной собственности в Индии есть не что иное, как «результат обдуманной политики».

Наша политическая система на окраинах была совсем иная. Создавать такой взгляд нам не было надобности — он просто был принят на веру, принят без всякой проверки; но все лица, рассматривавшие постановления шариата вне каких-либо политических влияний, положительно утверждали существование частной земельной собственности в магометанских странах Востока, и при том не только по отношению к мусульманам, но и ко всем местным жителям покоренных стран, независимо от их вероисповедания. «В шариатских книгах сказано, — говорит бар. Торнау («Особенности мусульманского права». Дрезден, 1880, стр. 56), — что жители (всякие — и мусульмане, и не-мусульмане) могут отчуждать земли, дарить, закладывать, завещать и распоряжаться всеми теми способами, которые и в западных государствах предоставляются только полным собственникам земли».

Если в этому добавить, что вопрос о частном землевладении на Востоке, и особенно в мусульманских странах, при одинаковых условиях решается неодинаково, напр. в Алжире — французами, в Индии — англичанами, на Кавказе и в Туркестане — русскими, то станет ясно, что основанием к тому [780] или другому решению служит вовсе не шариат и не мусульманские взгляды, а та или другая политика. Таким образом француза вводят в Алжире частную поземельную собственность; англичане превращают в помещиков феодального типа только своих верных слуг, и наконец Россия признает, хотя и с несущественными оговорками (нужно соблюдать местный обычай), полное право собственности своих мусульманских подданных, и все это делается на основании, будто бы, мусульманских взглядов на земельную собственность ⁷.

Чтобы покончить с вопросом о частной земельной собственности в мусульманских странах, мы укажем главный аргумент, заключающийся в объяснительной записке к проекту 1881 г. Проект, поддерживая старую мысль о принадлежности всей земли хану, говорит: управа хана на распоряжение земельною собственностью страны фактически осуществлялись взиманием установленных налогов с земельных имуществ и в надзоре за непрерывною и продуктивною обработкою занятой почвы; трехлетнее запущение хозяйства, по шариатским постановлениям, было равносильно отказу владельца от дальнейшего пользования землею».

Так говорит эта оффициальная записка, но было бы совершенно напрасно искать в шариате постановлений, подтверждающих это толкование. Там можно найти постановление о потере права на заявленную к оживлению землю, если оживление не произведено в течение трех лет; но Земля раз оживленная и впоследствии сделавшаяся бесхозяйною, покинутая (по тем или другим причинам), если и обращалась опять в число мертвых земель, т. е. делалась ничьей, а государственной, то вовсе не по истечении трех лет, а гораздо более продолжительного срока, в шариате определенно не указанного. Шариат при этом категорически замечает, что одна заявка на землю в [781] составляет оживления, и трехлетий срок, подавший повод к неправильным выводам, относится только до земель вовсе не оживленных.

Таким образом, права хана, вопреки мнению записки, вовсе не выражались в отобрании запущенных земель в казну; а что касается мнения записки, что взимание налогов, будто бы, выражало собою право собственности на землю, то несостоятельность такого мнения слишком очевидна, и в свое время весьма компетентные люди возразили записке, что взимание налогов вовсе не служит препятствием в признанию права собственности на землю, как взимание торговых пошлин не лишает торговлю значения свободной промышленности, взимание пошлин с денежных капиталов и недвижимостей не разрешает ничьих прав собственности на этот капитал, и даже бывшая подушная подать, существовавшая после освобождения крестьян, не делала личности несвободною...

Путем всех приведенных фактов и рассуждений приходя к окончательному заключению, что идея принадлежности всей земли мусульманским государям и отрицание прав частной собственности на землю есть или заблуждение, или принятая на веру фикция, или, смотря по обстоятельствам, результат хорошо обдуманной политики, — мы переходим в вопросу, каким образом и при каких обстоятельствах фикция эта вновь появилась и вновь призвана к жизни после того как туркестанское Положение 1886 г., казалось бы, поставило над ней крест, выражаясь языком ташкентского корреспондента.

Эпизод вторичного призвания в жизни фикции, так долго тормазившей решение земельного вопроса в Туркестане, — эпизод, относящийся к сентябрю прошлого года, — представляет большой интерес и заслуживает уже особенного внимания по одной своей неожиданности.

Когда было обнародовано Положение 1886 г. ⁸, то вопрос — признается ли отныне, или нет, частая собственность, считался решенным. Закон категорически объявлял местных обывателей собственниками «состоящих» в их распоряжении, пользовании и владении земель и отказывался от своих явно фиктивных верховных прав на всю землю, будто бы преемственно перешедших в русскому государю по завоевании страны. Этот решительный шаг — плод двадцатилетнего обдумывания — представлял бы совершенно ясный исход из колебаний и сомнений, так давно [782] томивших власти, — вся ли земля казенная, или есть и частная собственность в Туркестане, — если бы новый закон не был слегка затемнен двумя пунктами, двумя маленькими оговорками. Во-первых, признавалась полная собственность — «но по обычаю», а во-вторых, признаваемые за жителями земли названы «амляковыми».

Первый из этих пунктов был хотя более темен, чем последний, но выход из него оказался проще, чем из второго. Обычай, или как принято говорить — «местный» обычай, в вопросах о землевладении и пользовании землей, как известно, представлял нечто совершенно неизвестное и темное. Никто этих обычаев не собирал, никто их не знал и не знает, а потому ограничение дарованного полного права собственности (владение, пользование и распоряжение) чем-то неопределенным, чем-то неизвестным, — не представляло, в сущности, никакого ограничения и на практике не породило никаких затруднении. Сложилось всеобщее убеждение, что за жителями признано полное право собственности, и что выражение: «по обычаю», было употреблено ради большей осторожности.

И второй пункт также не представлял, по-видимому, никаких затруднений. Слово: «амляк», «амляковые земли» — было слово давно известное в Туркестане, и при господствовавшем единственном толковании этого слова — земли государственные — было ясно, что вся государственная, или доселе считавшаяся государственною, земля, состоявшая и состоящая в полном владении, пользовании и распоряжении жителей, признавалась их собственностью, а остальная затем земля (не состоящая ни в чьем владении) уже поступала в разряд государственной.

Как бы то ни было, на первых порах, ни недоразумений, ни неясностей. оба эти пункта не возбуждали, и в таком направлении и были поведены поземельные работы и энергично, в успешно. Нужно только добавить, что закон, так долго томившийся над вопросом — что казенное и что частное — и, наконец, решившийся признать частную собственность, был так милостив, что даже не требовал от жителей никаких письменных доказательств их прав на землю, не требовал от них никаких документов, а признавая одно лишь их фактическое владение, предоставлял самим же новым собственникам указать их владения — и только то, что было за границей этих владений, казна оставляла в свою собственность.

Нельзя не заметить, что в этом отношении закон проявил, быть может, излишнюю снисходительность и несомненно дал [783] поблажку к неправильным указаниям границ, и возбудил, так сказать, нелишние аппетиты к захвату земельной собственности; но против захватов всегда можно было принять меры, и они на самом деле были приняты. Во всяком случае, вопрос, что мое и что твое, разрешился удивительно ясно и просто. За долгое терпение обыватели, хоть и не очень страдавшие от зловредной фикции, — от которой несравненно более потерпела сама казна и русское население, — но все-таки находившиеся под давлением мысли, что вот-вот все объявят казенным и начнут собирать оброки, — вознаграждались сугубо: государство оставляло за собою только земли, ни в чьем фактическом владении не состоявшие, и как бы спешило размежеваться с жителями ⁹.

Работы, начатые в одном из уездов, именно ташкентском, уже близились к концу, и благодаря большому труду, приложенному для выяснения экономического положения уезда, открывалась картина тех богатств, которыми обладает край (ташкентский уезд еще не из самых культурных). Жители показывали свои владения, составлялись прекрасные планы хозяйственной съемки, приводился в известность до мелочей местный сельскохозяйственный строй и получалась такая картина общего богатства, что Туркестанский край, привыкший в хроническому дефициту, обещал в очень недалеком будущем, на основании самых точных данных, значительное превышение местных доходов над расходами, — когда внезапно, — именно внезапно, единым почерком пера, — работы, как неправильные и опасные, были остановлены, и на смену только что благополучно устраненной фикции явилось новое недоразумение, и при том очень даже родственное только что преданной забвению фикции.

Все дело в том, что вдруг показался ужасный признав полного обездоления казны, «если такие работы будут продолжаться». Усердные охранители казенного интереса забили тревогу и объявили, что слово «амляковые» вовсе не означает «государственные», а означает только «обработанные государственные земли», и если за жителями будут замежевывать те земли, которые состоят в их действительном владении, пользовании и распоряжении, а следовательно, и земли необработанные, то казна будет совершенно обездолена, и у нее никаких земель не останется. При новом толковании слова «амляковые», [784] тотчас установилось такое совершенно новое положение: за жителями признаются земли, не действительно состоящие в их владении, а только одни обработанные, и ни пяди необработанной.

Как ни мало ожиданным представлялось это новое толкование, — ибо нельзя даже себе решительно представить на свете такого поземельного владения, которое состояло бы сплошь из одних обработанных земель, и нет имения, где бы не было пустошей, оврагов и так называемых неудобных земель, — но новое толкование, в интересах будто бы казны, было одобрено и принято, не взирая ни на какие доводы ¹⁰. Мало того, в похвальном стремлении охранить казенные земли от неправильного замежевания за жителями, блюстители интересов казны пошли еще дальше, и толкование слова «амляковые» сузили так, что оказалось под этим словом нужно разуметь уже не просто обработанные земли, а только земли, обработанные под искусственное орошение, и когда оказалось, по-видимому, для самого начальства довольно неожиданно, что существует масса земель обработанных, но не под искусственное орошение, а что называется под дождь (земли богарные), то, нисколько этим не смутясь, не поколебались и эти, хоть и обработанные, земли зачислить также в число государственных, будто бы находящихся не в собственности, а только в бессрочном пользовании оседлого населения ¹¹.

Произошло невообразимое смешение понятий и полнейшее недоразумение. Вследствие нового неожиданного толкования слова «амляковые», обывательские владения вдруг сократились где на половину, где на две и одну треть, где вовсе не оказалось никаких владений, а оказалось одно пользование ¹². Далее оказались казенными все пустоши, выгоны, пастбища, камышовые заросли, галечные россыпи и даже самые маленькие болота, находящиеся между культурными землями, — одним словом, всякий клочок необработанной земли. Все это попало в число казенных государственных земель, «как никому в особенности не принадлежащих» (ст. 406, т. X, ч. I). Туземные обыватели сначала ничего не поняли, а потом сообразили, что не может же быть государственных земель только по одному названию, и что если казна [785] да захочет, не дай Господи, эксплуатировать все оказавшиеся в момент снятия на план необработанные земли и начнет отдавать их в аренду или постороннее пользование, или для новых поселений, то местным обывателям не станет житья, и даже на их обработанные земли не будет ни прохода, ни проезда... В перспективе представлялись нескончаемые нарушения то казенных, то частных владений и все сопряженные с этим невзгоды. Но умысливший совершить реформу чиновник обыкновенно не задумывается не только над дальнейшими, но и над ближайшими последствиями своей реформаторской деятельности. Ему важен эффект и соблазнительная слава: исправить ошибки предместника и «разъяснить» его заблуждения, а потому все живое, практическое, очень успешно подвигавшееся впредь дело размежевания стало, а новорожденное недоразумение поехало на решение в Петербург...

Когда одному крупному туземному землевладельцу объявили, что из всей своей земли он отныне владеет только обработанной частью и более ничем, а остальная признается землею казенною, государственною, он, десятки лет владевший и пользовавшийся и необработанной землею и заплативший за нее в свое время деньги, весьма усомнился в правильности нового толкования, и положив, по восточному обычаю, в рот палец изумления, спросил: — Почему так? — «Потому что ты не обработал эту землю», — отвечали ему. — Но я намерен обработать ее в будущем году, — возразил землевладелец. — «Но теперь она не обработана, — отвечали ему хранители казенного интереса, — и потому она государственная!»

- Понимаю! — наконец сообразил землевладелец. — Халат, который я ношу, принадлежит мне, потому что я его ношу; а те халаты, которые у меня лежат в сундуке, — мне не принадлежат, потому что я их не ношу?!..

Все это случилось на четвертый год поземельных работ и, конечно, представляется крайне интересным — как окончательно разберутся казна и частные лица в своих владениях, и долго ли продержится этот новый взгляд на государственные земли, — взгляд очень-таки сродни с только что отжившею фикцией...

На этом, впрочем, не кончаются туркестанские поземельные недоразумения. [786]

II.

Богара. — Частные владельцы. — Хлопок.

Печальная судьба туркестанских поземельных работ, завершившаяся полным их неодобрением, с постановкой «креста», была, как водится, объяснена одним лишь недоразумением, а виновным в недоразумении оказался, разумеется, не кто иной, как государственный совет, написавший, будто бы, неясный закон! Точно таким же недоразумением, как известно, была в свое время объяснена приостановка поземельных работ в том же ташкентском уезде при генерале Черняеве в 1882 году, и, конечно, было всего удобнее свалить вину на неясность закона, особенно когда «недоразумение» обходилось так дорого и мог возникнуть вопрос о чьей-либо ответственности. Ферганское недоразумение также обошлось казне в 833 тыс. руб. и шесть лет работ; недоразумение ташкентское стоило четырех лет работ и не менее полумиллиона казенных денег (не считая расходов населения).

Об устранении недоразумения было, обычным порядком, возбуждено ходатайство; — представление о разъяснении закона пошло куда следует, и, как казалось, не поздно открылось это недоразумение; можно было только радоваться, что сравнительно оно открылось еще рано, потому что чрез десяток-другой лет «недоразумение» грозило разростись до колоссальных размеров и принести казне миллионные убытки. В настоящую минуту уже прошло более года, как недоразумение находится в разъяснении; но так как весь персонал поземельных податных учреждений состоит также налицо и работы не могут быть приостановлены, то в ожидании законодательных разъяснений туркестанское начальство дало пока свои местные толкования неясным законам, работы же продолжаются, но «в новом направлении», и начальство ожидает, что местные разъяснения совпадут с законодательными — и все будет хорошо.

По особому стечению обстоятельств в Туркестанском крае так привыкли к «недоразумениям», что и это последнее не вызвало большого волнения. Начиная с недоразумения об отсутствии в крае частной собственности, продолжая затем ферганскими поземельными работами, закончившимися известным уже недоразумением, переходя затем к первым работам в ташкентском уезде, начатым в 1879 году, при генерале Кауфмане, и [787] остановленным генералом Черняевым, не вследствие даже недоразумения, а вследствие опасения недоразумений, и кончая открытою в сентябре 1890 г. неясностью закона, — все это представляло как бы одно непрерывное недоразумение, и потому-то последнее из них никого особенно не поразило. Ну что ж, недоразумение, так недоразумение, — спокойно сказали туркестанские деятели. Будем разъяснять!

Оставляя в стороне все практические последствия, вызванные новым взглядом на казенные земли ¹³, необходимо остановиться на источнике того последнего недоразумения, которое обошлось казне в полмиллиона рублей, не считая тех потерь, которые произойдут от приостановления работ ¹⁴.

Весь вопрос заключался в том — нужно ли под «амляковыми» землями разуметь только обработанные под искусственное орошение земли, или «амляковые» значит просто государственные — и ничего более.

По вопросу о том, что такое амляковые земли, в местной литературе писалось и говорилось не особенно много. Туземное слово это никогда разногласий и сомнений не возбуждало, и до самого сентября 1890 года, когда этому термину было впервые придано значение «казенных земель, обработанных под искусственное орошение», слово амляковые означало просто «государственные».

Не приводим здесь ни авторов, писавших об этом предмете, ни грамматических и логических толкований этого злополучного термина (без достаточной необходимости употребленного в ст. 255 Положения), не будем, наконец, ссылаться на авторитет мусульманских законоведов и ограничимся немногими доводами.

Достойно прежде всего замечания то, что такое толкование явилось впервые после двадцати пяти лет владения краем. Затем не менее достойно упоминания, что при поземельном устройстве Ферганской области, длившемся шесть лет, такого значения слову «амляковые» никогда не придавалось, и равным образом ничего [788] подобного этому толкованию нельзя найти ни в объяснительной записке государственного совета в Положению об управлении Туркестанским краем, ни в самом Положении. Наконец, не лишнее будет заметить, что если «амляковые» земли суть только обработанные под искусственное орошение, то каким же термином обозначается вся прочая земля, т. е. необработанная, когда, кроме «амляковые», никакого термина неизвестно?

В частности особенно важным является вопрос, куда отнести — к государственным или частным землям — такие земли, которые хоть и обработываются, но не при помощи искусственного орошения, а под дождевую влагу, как в большей части внутренней России? Земли эти, называемые здесь богарными, всегда считались, как и земли искусственно орошенные, принадлежащими жителям, но в сентябре 1890 года, в виду принятия новой земельной терминологии, неожиданно попали также в категорию государственных.

Однако, если было легко создать, в дополнение к только что отжившей фикции, еще новую и объявить государственною собственностью всякий необработанный и непригодный к обработке клочок земли, лежащий между обывательской культурой, то не так то легко было это сделать с богарными полями; объявить их государственным достоянием не имело разумного основания уже потому, что поля эти находятся и всегда находились в фактическом владении и распоряжении жителей. Но туркестанские власти нашли такой из этого затруднения исход: они объявили богарные земли государственными, но находящимися «в обычном пользовании» населения.

Так называемый богарный вопрос всегда представлял некоторые недоразумения, к разъяснению которых, в течение почти двадцати деть, никакого старания приложено не было, и только с 1887 года, при генерал-губернаторе Розенбахе, были выяснены особенные свойства богарного хозяйства.

Нужно прежде всего заметить, что существовавшее прежде и ныне существующее представление о так называемой богаре еще невероятно сбивчиво. Для большинства, «богара» — это посевы на горах, и притом на самых высоких и мало доступных. Еще не более года назад один местный генерал, разъясняя заезжему сановнику, что такое «богара», указывал головой куда-то очень высоко, в район вечных ветров и снегов, где не только богарные посевы, но и никакая жизнь невозможна. Богара, по представлению многих, это какие-то клочки (непременно клочки) земли на горах (непременно на горах), [789] случайно кем-то распаханных (непременно случайно и непременно кем-то), в надежде, что Бог даст дождь и что-нибудь да выростет. Большинство представляет себе богару именно такой землей, которая будто бы ни в чьем владении не состоит, никому в особенности не принадлежит, и где может пахать всякий, кому угодно. Пришел охотник, увидел хороший клочок земли, возложил надежду на милость Божию и начал пахать и сеять — вот это и есть богара. Так думают многие, не исключая и многих начальствующих лиц.

Неправильное представление о богаре ведет естественно к неправильным о ней заключениям. Достаточно взглянуть на снятые уже планы, чтобы убедиться, что богара находится вовсе не на горах, а большею частью совсем на плоскости; что богара или вплотную прилегает в искусственно орошенной культуре, или находится среди нее, так сказать, вкрапленная в нее мелкими площадками, или на недалеком от нее расстоянии; что богара вовсе не случайна, а столь же постоянна, как ирригационные посевы; что она часто и легко может быть обращена под орошение, но это не делается просто по недостатку воды, и, наконец, что богара вовсе не есть клочки распаханной, где кому вздумается, земли, а значительные, иногда огромные пространства сплошных посевов, и представляет такое же прочное и постоянное владение, как искусственно орошенная культура, — а население не только никаких посторонних пришельцев на свою богару не пускает, но среди самих жителей известного поселка есть ее постоянные владельцы.

Искони, среди сведущих лиц, так и считалось, что богара принадлежит жителям и составляет их собственность. Уже не говоря про то, что в местной губернской администрации никогда другого взгляда на богару не существовало, весь «совет генерал-губернатора» до конца 1890 года единогласно стоял за то мнение, что богара точно также утверждена за населением, как и искусственно орошенные земли. Не более десятка лет назад, при работах в Ферганской области, богара замежевывалась за жителями по желанию владельцев и не зачислялась за населением только тогда, когда оно само от нее отказываюсь, не желая платить поземельную подать. Одно уже это обстоятельство, кажется, ясно свидетельствует, что еще десять лет назад воззрения на принадлежность жителям богары существенно отличались от новых взглядов, — и если тогда признавалось возможным зачислять богару за населением, то это уже уясняет, что она считалась собственностью населения, а не [790] находящеюся только в «обычном пользовании», как это думают ныне.

Мало того. Имеются документы, удостоверяющие, что жители, как собственники, отдают богару в аренду посторонним лицам; имеется ряд свидетельств самого оффициального характера о том, что население владеет и распоряжается богарой, как своею собственностью, и до сих пор не было пока представлено ни одного факта, который бы удостоверял, что богара существует на каком-либо ином праве, а не на праве собственности ¹⁵.

Наконец, шаткость толкований слова «амляковые» подтверждается одним чисто практическим соображением. По новым воззрениям выходит, что жителям принадлежит только та земля, которая в момент съемки на план окажется обработанною под искусственное орошение. Но съемка пока производится в одном уезде, и в одном-то уезде длится уже 5-6 лет. Спрашивается: возможно ли допустить, чтобы правительство признавало за жителями большее или меньшее количество земли в зависимости от времени съемки? В ташкентском уезде съемка производится в 1887-1892 годах, и за жителями будет признано то, что в эти годы оказалось под культурой; съемка в Самарканде будет производиться позднее, при большем развитии культуры, и значит за самаркандцами будет замежевано и земли гораздо более, чем они владели в момент издания закона об утверждении за ними земли, «состоящей» в их собственности. Съемка аулиэатинского и чемкентского уездов будет производиться еще позднее, может быть чрез десять-пятнадцать лет, и эти уезды будут иметь пред самаркандцами и ташкентцами преимущество, успев в течение этих 10-15 лет захватить и разработать много свободной земли и получить в свое владение то, что землемер найдет чрез 10-15 лет обработанным под искусственное орошение. Что такое совершенно беспрепятственное расширение своих владений вполне возможно, об этом было говорено ранее, и уже было выше объяснено, что казна, благодушно считая все своим государственным достоянием, до сих пор не приступила к выделу своих владений ¹⁶. [791]

Едва ли что-либо подобное имелось в виду, — но такой вывод составляет естественное следствие того взгляда, что за жителями утверждена только оказавшаяся при съемке искусственная культура. Даже в самом ташкентском уезде местности, снятые в 1890 году, находятся в лучшем положении, чем снятые в 1887-1889 гг., потому что жители расчищают свои посевы систематически, и таким образом чем позднее будет съемка, тем менее останется свободных казенных земель ¹⁷. Кажется, более произвольного толкования обывательских прав на землю и вместе с тем наименьшего соблюдения интересов казны нельзя и допустить?!

Чтобы покончить с богарным и амляковым вопросами и еще раз указать, какой крупный переворот вызывается новым толкованием слова «амляковые», нам остается сказать еще несколько слов. Вопреки существующему, преимущественно среди начальствующих лиц, убеждению, что богара — это какие-то клочки земли, да еще на высоких горах, — можно, с документами в руках, утверждать, что богарные поля, во-первых, громадны, а во-вторых, что во многих и многих местах они составляют для исконного оседлого населения не только главный, но и единственный источник существования. Благодаря новому толкованию слова «амляковые», эти коренные земледельцы, не имеющие искусственно орошенных полей, выбрасываются ныне из числа собственников и оказываются сидящими на казенной земле. По полученным уже сведениям, богара составляет не менее 11% всей обработанной поверхности ташкентского уезда, и по 15 волостям, снятым на планы до 1 апреля 1890 г., оказалось на 650 тыс. дес. всей обывательской земли — 84 тысячи десятин богары ¹⁸.

Приведенные цифры говорят сами за себя, и потому понятно все громадное недоразумение, возникшее из-за нового толкования слова «амляковые»...

Но толкования — толкованиями, а самый главный вопрос заключается в том, какие же ожидаются практические последствия этого толкования? Поступят ли богарные и все необработанные земли в список казенных владений и в ведомство государственных имуществ? Отберет ли казна от жителей их [792] богарные земли и сама займется их эксплуатацией, или оставит их во владении и собственности жителей, — но назовет это владение — «обычным пользованием», как придумали уже местные чиновники? ¹⁹ Пойдут ли богарные земли под русские поселения (этого туземцы особенно опасаются), или казна начнет отдавать в аренду свои новые обширные владения, неожиданно у нее оказавшиеся, единственно вследствие нового толкования старого термина «амляковые»? ²⁰

Разумеется, ничего подобного не предполагается. Жители как есть, так и останутся впредь фактическими владельцами богары; они, по прежнему, будут ее обработывать, отчуждать, арендовать, всячески пользоваться, — и в результате всей реформы окажется: во-первых, еще одна фикция — в виде государственных земель, не состоящих во владении и распоряжении казны ²¹; во-вторых, совершенно напрасное смущение населения, и в-третьих, новые, совсем лишние работы по разграничению будто бы частных и казенных владений, а в сущности одних и тех же частных, — но под разными названиями.

И вся эта сложная процедура возникла единственно из-за опасения — как бы жители не захватили казенных земель. В течение целых двадцати лет казна довольно равнодушно взирала на расширение обывательских владений и, в виду царившей фикции, старалась как можно менее проявлять признаки своего владения всей землею. Ни разу даже не было предпринято съемок казенных земель. Вопреки ясному требованию закона, не допускающего «безмерных владений», — владения повсюду были действительно безмерны (кроме городов); когда же администрации показалось, что обывательские претензии и захваты грозят ей обездолением, она не придумала ничего лучшего, как дать новое толкование слову «амляковые», и успокоилась, назвав казенными [793] все, частью уже замежеванные, а частью еще не замежеванные в ташкентском уезде за жителями негодные земли, болота, галечники, овраги, камыши и проч., а из богарных земель создав «казенные земли, не находящиеся в распоряжении казны», и даже объявив своими все невозделанные клочки земли между обывательскою культурой. Но так сделано только относительно ташкентского уезда. Во всех прочих уездах не сделано пока ровно ничего, и, за невымежеванием казенных земель, весьма вероятно, что там, т. е. в других уездах, и впоследствии будет происходить беспрепятственное расширение обывательских владений, и только чрез 5-10-15 лет придет землемер и, нанеся на план все оказавшиеся к тому времени пашни, объявит их собственностью жителей, а все, что к тому времени не успеют захватить, или чему не успеют дать вид обработанной земли (это делается очень легко), будет объявлено казенным. Также казенною объявят и богару, но оставят в а обычном пользовании».

Кажется, при таком хозяйстве количество годных казенных земель (а годные только и представляют интерес) не увеличится?

Руководятся ли в таких мерах истинно государственными интересами и соображениями — спрашивать не надо. Не проще ли было казне отстаивать при межевании свои владения тем же путем, как отстаивают жители, т. е. присутствовать, в лице своих агентов, при съемке планов и признавать за жителями не то, что они указывают, а то, что действительно носит какие-либо признаки их владений? Не размежевались ли бы тогда казна и жители полюбовно, не принимая насильственных мер и не прибегая к натянутым толкованиям давно известных туземных слов? Не стала ли бы тогда казна владелицей земель годных и удобных, а не болот, пустынь, галечников и никому не нужных оврагов? Но самое, конечно, правильное было бы первоначальное вымежевание казенных земель и затем уже разграничение обывательских владений между собою ²². [794]

Вместо всего этого, вместо принятии действительных мер, предпочли успокоиться на новой фикции, и едва ли нужно пояснять, что новое толкование термина «амляковые» не сохранит за казной ее земель, но поведет только в большему замедлению съемочных работ ²³. Вся тяжесть практических последствий этого толкования отзовется также только на казне и пострадает только она одна: она лишится, по случаю нового приостановления поземельных работ, своих законных доходов, она будет терпеть привычные ей дефициты ²⁴, а в истории туркестанских поземельных недоразумений запишется еще одно и при том очень крупное.

Не пора ли — позволим себе спросить — покончить с этими недоразумениями? Еще двенадцать лет назад, при генерале Кауфмане, было приступлено в устройству ташкентского уезда, но после двух лет работ, генерал Черняев прекратил их, «опасаясь, чтобы они не привели к таким же неудовлетворительным результатам, как в Фергане» ²⁵. Преемник генерала Черняева, генерал Розенбах, успел исходатайствовать в 1887 г. возобновление работ; но в 1890 году генерал Вревский приостановил их опять, — приостановил накануне окончания, — и также «опасаясь» на этот раз замежевания казенных земель.

Не пора ли — спросим еще раз — покончить с этими недоразумениями и колебаниями? ²⁶

* * *

Сама судьба была, по-видимому, против окончательного выяснения туркестанского поземельного вопроса, так давно и так напрасно ожидавшего своего решения. Едва порешили с [795] «богарным вопросом» и жителям стало известно, что им принадлежит только земля обработанная под искусственное орошение, — а все прочее объявляется казенным, — как одновременно с этим народилось новое недоразумение. На этот раз оно сосредоточилось на вопросе — что такое частный владелец и каким поземельным налогом его обложить?

Еще при самом начале поземельных работ последнего периода, т. е. в 1887 г., вопрос этот уже был возбужден и тогда же решен самым обстоятельным образом, — но это не помешало тому же вопросу и почти в той же форме возродиться в 1890 году и быть перерешенным как раз в смысле противоположном решению 1887 года. Сущность этого вопроса выясняется в нескольких словах.

Общий для всего края закон о поземельной подати требовал, чтобы поземельный налог исчислялся на целое сельское или аульное общество, которое уже распределяло подать между своими сочленами по благосостоянию. Из этого общего правила уже само собою истекало, что все лица, не входящие в состав сельских или аульных обществ, но владеющие землею в пределах известной сельской или аульной дачи, не подлежали поземельному обложению в составе целого общества, а признавались «частными владельцами» и отвечали, в смысле податной исправности, сами за себя. Таким образом, на целое сельское или аульное общество составлялся один общий «податной расчет», а на каждого частного владельца выдавался также отдельный расчет, по которому он и должен был ведаться с казначейством непосредственно.

Правильность такого воззрения на частных владельцев истекала не только из здравого смысла, но и из закона. Известно, что в сельских общественных делах пришельцы, посторонние лица, являются всегда жертвами эксплуатации общества: на них взвалят и лишний раз отбытие какой-нибудь натуральной повинности, на них накинут и лишний рубль при разверстке земских и иных повинностей, — и, одним словом, общество, «громада», всегда есть сила, пред которой пасуют единица, — а в особенности пришельцы, да еще если они бедные. Ясны, следовательно, цели — почему закон взял частных владельцев под свое покровительство и поставил их в податную независимость от общества.

В начале поземельных работ последнего периода (1887 г.) много и горячо говорили о том, как практически осуществить мысль законодателя и наилучшим образом оградить частных [796] владельцев от притеснений и прижимов общества. Внимание начальства к интересам частных владельцев доходило до того, что все их большею частью совершенно микроскопические владения (десятина, полдесятины, четверть, восьмая доля и т. д.) решено было обставить, на местности, межевыми, очень громоздкими курганами, и на первое время вся съемка сосредоточилась главным образом на выделе частных владельцев, — потому что съемка общественных владений, т. е. целых дач, не представляла больших затруднений.

Но проходит четыре года — и взгляд на право частных владельцев на отдельное от общества обложение круто меняется. Можно бы, пожалуй, подумать, что эти четыре года убедили начальство в неправильности установившегося взгляда, что выяснилась ошибочность этого воззрения и потребовалось его исправление, — но нет, ничего подобного не произошло, а начальство только убедилось, что частных владельцев слишком много, что выдел их потребует много времени, что число окладных листов будет слишком велико, что это замедлит работы, что казначейства будут вынуждены иметь дело с тысячами плательщиков, и т. д. и т. д., — одним словом, убедилось, что такой взгляд на частных владельцев неудобен. Интересы частных владельцев, таким образом, совершенно неожиданно были оставлены в стороне и, вместо выяснения и твердой постановки частного владения в крае, явился вопрос о будущем обременении казначейства, об удобствах чиновников финансового ведомства, об ускорении работ и легкости будущего контроля за податными сборами ²⁷. В видах-то достижения этих удобств, местные власти прибегли в весьма несложному средству и просто приказали частными владельцами считать только тех, кто имеет крепостные на земли документы — и более никого.

Соображения о чиновничьих удобствах, легкости контроля, упрощении работ по выделу частных владельцев, и пр. и пр., взяли таким образом решительно верх над истинными интересами поземельного дела, и почти одновременно с тем, как [797] количество государственных земель так быстро приумножилось посредством объявления всей неорошенной земли казенною — упразднены были и частные владельцы. Результаты этого смелого шага превзошли даже все ожидания: вместо десяти тысяч частных владельцев, их оказалось, в ташкентском уезде, может быть, всего одна-две сотни (это еще точно неизвестно); вместо длинных списков плательщиков поземельной подати, получился коротенький перечень сельских и аульных обществ (от 150 до 200) и только очень немного частных владельцев, — да и то возник еще вопрос: действительно ли они частные владельцы, и кто будет проверять их документы на владение землей и окончательно устанавливать, что владение их документально — правильно?

Весь переворот во взглядах на частных владельцев произведен, как видно, при помощи совершенно простого приема. Единым почерком пера и без долгих рассуждений, всех частных владельцев решено было зачислить в состав тех сельских и аульных обществ, где находились их земли, и выдать отдельные окладные листы только таким частным владельцам, у которых окажутся крепостные документы на землю. Есть ли у кого из них надлежащие документы, или нет — это еще до сих пор не проверено, но пока все частные владельцы зачислены в состав обществ, и можно сказать, что над частным владением в крае также «поставлен крест», — как и над всем поземельным вопросом.

Не говорим про то, что такая мера находится в прямом противоречии с Положением 1886 года; не говорим про то, что насильственное зачисление кого-либо в общество есть противозаконие, не допускаемое ни ради легкости контроля, ни ради чьих-либо удобств; не говорим, наконец, про то, что многие частные владельцы оказались единовременно в составе нескольких обществ, имея свои клочки земли в разных местах, — нам кажется особенно произвольным требование документов на владение, да еще документов крепостных, ибо кто же не знает, что тысячи туземцев владели и владеют землей без документов, что требовать их совершенно не предполагалось, и что только у немногих русских частных владельцев могут оказаться такие документы.

Как бы то ни было, число частных владельцев в ташкентском уезде сократилось с 10 тыс. на сотню-другую, и так называемые поземельно-податные коммиссары, занимающиеся составлением податных расчетов, почувствовали сразу [798] большое облегчение в своих трудах. Прежде предполагалось, что каждому из них придется составить не менее двух тысяч податных расчетов, а оказалось, что не придется составить и по сотне.

Отдавая должное необыкновенной решительности, проявленной туркестанским начальством в этом деле, — нельзя, однако, не заметить, что эта решительность, пожалуй, даже более чем простое недоразумение. Довольно упомянуть, что такое мероприятие изменяет коренным образом самые основы, принятые для решения поземельного вопроса, и, вместо выяснения фактического владения, вступает на путь так называемого юридического межевания, т. е. на путь проверки прав посредством документов. Но помимо того, что для такой проверки документов не только не введено в крае никаких учреждений и не только не издано никакого «Положения», но в объяснительной записке государственного совета к туркестанскому Положению разъяснено категорически, что ни юридического межевания, ни проверки документов в Туркестане не предполагается.

Впрочем, туркестанское начальство, порешив так энергично с частными владельцами и тотчас же приняв меры к исполнению этого нового постановления, обратилось, одновременно с тем, в государственный совет за разъяснением законов о частных владельцах и не сомневается в одобрении принятых мер, — а пока дело стоит так: половина ташкентского уезда снята с выделом частных владельцев, половина — без выдела, и в случае одобрения принятой меры придется исключить всех частных владельцев и уничтожить составленные на них податные расчеты, а в случае неодобрения придется произвести досъемку планов и написать массу новых податных расчетов. И в том, и в другом случае это будет очень большой труд и новое замедление работ. Что же касается до практических последствий упразднения всех частных владельцев, не имеющих документов на землю (таких владельцев девять десятых), то об этом пока судить еще нельзя, за неокончанием поземельных работ и неприведением этой меры в действие. Когда же окончатся работы — это сказать более чем трудно.

* * *

Вопросом о казенных и богарных землях и затруднения у куда девать частных владельцев, — которых оказалось слишком много, по мнению туркестанского начальства, — серия туркестанских недоразумений еще не оканчивается. Проходим, впрочем, [799] молчанием долгий оффициальный спор о том, что такое производится в крае — кадастр, юридическое межевание или просто хозяйственная съемка, — спор замечательный лишь тем, что большинство спорящих не имело ясного представления о различии этих трех видов межевой деятельности. Проходим также молчанием полемику должностных лиц о том, не велико ли сельское и аульное общество, как единица для обложения, и не следует ли вместо «общества» придумать какую-либо другую единицу. В основании этой полемики лежало утверждение некоторых администраторов, — что будто бы сельское общество, т. е. 150-200 домохозяев, не умеют разверстать между собою податные платежи, и что им надо помочь в этом. Эта полемика закончилась только тогда, когда было фактически и блистательно подтверждено, что туземцы так умеют разверстывать подати, что их учить не приходится, и полезно этому поучиться у них. Были и другие споры, возникавшие всегда преимущественно на почве чиновничьих препирательств, — например, как отличить оседлого туземца от кочевого; как собирать «справочные цены»; как определить, какой в известной местности главный или преобладающий посев, и пр., и пр., и пр.

Остановимся на последнем, самом современном недоразумении, сделавшемся не только «местною злобою дня», но и достоянием общей печати и разрешенном в июне прошлого года. Мы говорим о будущем обложении хлопка.

Правильное разрешение хлопкового вопроса имеет значение не только местное, но и общегосударственное, уже потому, что тут затрогиваются вопросы о нашей хлопковой зависимости от Америки и об отливе нашего золота за границу.

Бесспорно, что огромная часть Туркестанского края, к югу от Ташкента, необыкновенно пригодна для хлопковых плантаций. Стоит проехать одну так называемую Голодную или Джизакскую степь, чтобы воображение ясно нарисовало картину необозримо раскинувшихся хлопковых посевов. Тут легко предвидеть доходы в миллионы рублей, обогащение страны, занятия и работу для сотен тысяч пришлых рабочих рук, обширные фабрики, вытеснение английских изделий на всем безмерном средне-азиатском материке и золотой дождь на целый век. Тут и земли (и какой земли!) вдоволь, и воды сколько угодно, и ожидаются лишь капиталы и предприниматели, которые, конечно, когда-нибудь должны найтись.

Пока, однако, до золотого дождя еще очень далеко. Голодная степь остается голодною степью; хлопковые посевы хотя год [800] от году расширяются (только не в Голодной степи), но увидеть даже 1.000 десятин засеянного хлопка — еще большая редкость, и изображенные выше перспективы оживления этой громадной степи хлопковыми плантациями принадлежат в области мечтаний.

Местная печать и местные жители волнуются пока вовсе не вопросом о развитии хлопковых плантаций и конкурренции с Америкою и англичанами, толки идут вовсе не о канализации Голодных степей (степей этих несколько), — весь вопрос стоит гораздо уже и все сводится до сих пор к беспокойству наших маленьких хлопководов, помышляющих только о том, нельзя ли поземельный налог с хлопка установить не в 10% с валового дохода, как это установлено законом, а определить налог с этого продукта — не в пример всем прочим местным произростаниям — как можно меньше, и даже нельзя ли вовсе не устанавливать никакого поземельного налога с хлопка? Только из за этого-то и была вся тревога!

В настоящее время, как известно, хлопководы пока еще никаким налогом не обложены, и когда действительно наступит то время, что обложение это будет сделано, это еще очень спорный вопрос. Легко может быть, что пройдет еще 5-10 лет, и вопрос все еще не выйдет из области разговоров. При меняющихся слишком часто взглядах на коренные вопросы местного земельного устройства, при таких неожиданных поворотах во взглядах, образцы которых уже приведены выше, при перемене этих взглядов в зависимости от одной личности (напр., при назначении нового генерал-губернатора), можно надеяться, что дело до действительного обложения хлопководов дойдет еще не скоро. Пока они не платят ровно ничего и кладут полностью свои барыши в карман, но уже благовременно принимают меры к продлению возможно дольше этого неубыточного для них порядка.

Что же, однако, говорят хлопководы в защиту своих претензий? Они говорят, что установленный положением 1886 г. поземельный налог в 10% с валовой доходности преобладающего в каждой местности посева решительно не применим к хлопку, что этот налог убьет хлопковое дело, что правительство не только не должно взимать этих 10%, но, в видах поощрения, оказать отечественным хлопководам самые большие льготы, начиная с совершенного освобождения от налога на несколько лет и кончая установлением, со временем, надолго впредь какого-нибудь легенького налога, меньшего чем со всех прочих произростаний. И все это, конечно, единственно в [801] интересах государства и в видах поощрения этого нового дела, которое иначе мол погибнет.

Когда в сентябре прошлого года министр финансов был в Ташкенте, хлопководы усиленно писали и говорили на эту тему, и как оказывается — и говорили и писали не вотще: голос их был услышан, и хотя хлопок от налога вполне не освободили, но в июне того года состоялся закон о чрезвычайно льготном обложении этого продукта. По силе этого закона налог на хлопок будет такой же, как на пшеницу и ячмень. Арбузы, дыни, огородные овощи, сады, виноград, рис, клевещина, люцерна, будут платить гораздо больше, чем хлопок, и, может быть, только одно просо будет платить менее хлопка. Достигнув такого результата, хлопководы могут считать себя удовлетворенными.

Что хлопководы желали и желают получить как можно более и платить государству как можно менее, это совершенно понятно, но домогательство их о даровании им разных льгот, в виду будто бы особых свойств хлопковых посевов в Туркестане, конечно, должно было быть принято во внимание — поскольку это не нарушает ни интересов государства, ни простой справедливости. Если вообще можно заметить, что введенный в Туркестане подоходный поземельный налог, установляющий размер податных тягостей в зависимости от размеров доходности земли, сам по себе совершенно рационален, то раз такой закон введен, уже простая справедливость требует, чтобы он не был нарушаем без очень солидных причин.

Какие же существуют основания для льготного обложения хлопка — и только хлопка?

Если послушать самих хлопководов, то можно только сказать, что они, что называется, не поскупились на то, чтобы принять все меры к сокрытию в этом деле истины, — и успели весь хлопковый вопрос также свести на почву недоразумений... Обо всех условиях хлопковой культуры вообще и американского хлопка в особенности было известно еще при выработке последнего туркестанского Положения, и ни в одном из прежних проектов Положения, ни в последнем Положении, не сочтено нужным сделать для хлопка каких-либо отступлений от общего порядка обложения туркестанских земельных произростаний. Те же 10% поземельного налога с валового дохода были назначены для хлопка, как и для всех прочих произведений, и при этом было вполне точно известно, что из всех произведений туркестанского земледелия хлопок представляется самым [802] доходным и выгодным, и уступает по выгодности только разве одному клеверу (люцерна).

И тем не менее, возникло ходатайство хлопководов о льготном обложении, даже о совершенном освобождении от обложения «на первое время» и т. д.; но уже достаточно сказать, что ходатайство это возбудило не начальство, а сами хлопководы, и именно хлопководы ташкентские, — чтобы по достоинству оценить правильность этого ходатайства...

Известно, что город Ташкент считается предельным районом хлопкового производства. В северу от Ташкента хлопок почти не вызревает, а около Ташкента вызревает с грехом пополам, и только верст 50-60 к югу от Ташкента он уже не боится никаких климатических перемен и разводится наверняка...

Но ташкентские хлопководы говорят, что хлопковое дело — неверное дело, — дело рискованное, и говорят при том не от своего имени, а за хлопководов вообще... Если бы еще они сказали, что у них, ташкентских, или вернее при-ташкентских, хлопководов, есть страстное желание пожинать обильные выгоды хлопкового производства, но нет охоты терпеть убытки от риска разведения хлопка в полосе не-хлопковой, если бы они просили льгот только для себя, то куда еще ни шло, начальство могло снизойти на это и, поощряя рискующих ташкентских хлопководов, освободить их от налога на хлопок; но ташкентские хлопководы говорят от имени вообще всех хлопководов; они уверяют, что на урожай хлопка можно рассчитывать только раз в два-три года, что хлопку вредят я поздние весенние дожди, и ранние осенние заморозки, что вообще хлопководы, что называется, рискуют, и в этом-то их уверении именно и кроется большое недоразумение, с успехом эксплуатируемое приташкентскими хлопководами.

Многолетним опытом выяснено, что чистая доходность десятины, засеянной хлопком, определяется в 60-80 рублей, и, следовательно, по закону хлопководы должны быть обложены по 6-8 рублей с десятины; но милостивое в ходатайствам начальство, путем допущения разных вероятностей в пользу неблагоприятных хлопковых урожаев, понизило этот налог до 5, 5 р. 50 коп. Министр финансов, насколько известно, по личной инициативе исходатайствовал обложение хлопка по 1-2 руб. с десятины (наравне с ячменем и пшеницей), наконец, сами хлопководы не хотят уже никакого обложения; они требуют льгот и поощрений, а некоторые из них даже [803] договариваются до обязанности правительства установить особые субсидии за хлопковую деятельность... И все это потому, что хлопководы будто бы рискуют, что нужно поддержать их энергию, дабы отечественное золото не уходило за границу за ввозимый американский хлопок, и чтобы сами американцы приезжали к нам за хлопком и платили нам золотом.

Теперь вопрос об обложении хлопка уже решен, и если хлопководы вообще должны быть совершенно довольны этим решением, то хлопководы приташкентские должны просто ликовать: отныне они будут заниматься хлопком в не-хлопковой полосе без всякого риска; ни поздние дожди, ни весенние заморозки не воспрепятствуют им заплатить небольшой налог в 1-2 руб. с десятины. В таком поощрении собственно ташкентских хлопководов не было бы, конечно, ничего дурного, если бы население настоящего хлопкового района, обработывающее, однако, ячмень, пшеницу, горох и платящее также по 1-2 руб. с десятины, сумело понять, почему пшеница и хлопок обложены одинаково, когда хлопок в 7-10 раз доходнее пшеницы. Но население вряд ли это поймет; оно, по чувству справедливости, не сможет разобраться в сложной комбинации такого финансового мероприятия, смысл которого заключается в поощрении наиболее верного и обеспеченного производства. Население знает, как и чем рискуют хлопководы; оно знает, что ташкентские хлопководы не имеют ни малейшего основания говорить за других хлопководов, — знает, наконец, что ташкентские хлопководы, одновременно с жалобами на риск и петициями по начальству об освобождении от налога, все увеличивали да увеличивали свои хлопковые посевы, не боясь никакого риска, и обработали под хлопок многие земли, исстари засеваемые под пшеницу и ячмень. Но в особенности будет непонятно для населения льготное обложение хлопководов ферганских и самаркандских, уже ровно ничем не рискующих.

Если, однако, уже было угодно поощрить вообще туркестанских, а не одних ташкентских хлопководов и поставить хлопкового плантатора в такое исключительно льготное положение, то да позволено будет надеяться хоть на то, что, в виду предстоящего усиленного расширения хлопковых посевов, будет обращено должное внимание на безобразное истощение гг. хлопководами почвы, на отсутствие у них всякого севооборота, на хищническое хозяйство пришлых плантаторов, подавляющих туземных хлопковых кустарей, на мародерство арендаторов земель, засеваемых под хлопок, и, в [804] большинстве случаев, на совершенно любительский характер деятельности местных хлопководов. На сотни этих охотников до быстрого обогащения найдется едва ли один серьезный хозяин. У всех одна мысль: придти, увидеть и победить! Может быть, 10%-ный поземельный налог был бы полезен уже в том отношении, что обуздал бы любительский характер этого дела.

Перечислив некоторые из недоразумений последнего времени, приостановивших успешный ход работ по поземельному устройству Туркестанского края, нам остается в заключение поставить вопрос: можно ли, по крайней мере, надеяться на скорое разрешение этих недоразумений, и может ли установиться какая-либо уверенность, что в будущем не возродятся вновь те же недоразумения, или не возникнуть другие, третьи и т. д. новые усложнения в этом капитальном для края вопросе?

В крайнему прискорбию, на этот вопрос можно отвечать скорее отрицательно, чем положительно. Прошлогодний сентябрьский переворот во взглядах на твердо установившиеся положения непререкаемо свидетельствует, что так всесторонне и полно разработанный порядок работ, каков был порядок, подготовляемый двадцать лет и окончательно установившийся при бывшем генерал-губернаторе, генерале Розенбахе, поколеблен и расшатан в самом основании. Не говорим уже про то, что каждый новый член совета генерал-губернатора может произвести колебание и шаткость и во взглядах, и в практическом ходе работ, — в зависимости только от большей или меньшей личной настойчивости, — назначение нового генерал-губернатора в корне может изменить взгляд не только на какие-нибудь второстепенные вопросы, но на принципиальные основы дела ²⁸. Самые прискорбные случайности играют слишком большую роль в деле, в котором, казалось бы, личным амбициям не должно быть места.

Только этими случайностями и может быть объяснено, что вопрос, близившийся к решению, снова запутался и, по-видимому, надолго. Исписаны горы бумаги в «разъяснение» давно разъясненных вопросов; ожесточенная чиновничья война, имеющая в основе личные самолюбия и страсти, разгорается сильнее и сильнее, население окончательно сбито с толку, и конца такому положению дела нельзя, по-видимому, и предвидеть... Неизмеримые богатства края остаются пока в качестве легенды, [805] а ежегодный дефицит составляет несомненный и реальный факт. В довершение зла, население начинает решительно веровать в неустойчивость и шаткость правительственных начинаний, что в Азии особенно неудобно.

В настоящее время в крае воцарилось полное поземельно-податное затмение, для разъяснения которого потребно энергическое вмешательство центральной власти. Все дело грозить быть надолго сведенным к многописанию, к бесплодным и долговременным спорам, пререканиям и чернильной войне. Население, разумеется, нисколько не заинтересовано в скорейшем окончании дела и бесконечно довольно всяким новым замедлением. К сожалению, в крае нет ни одного ближайшего представителя ведомства, наиболее заинтересованного в выяснении истинного количества казенных земель, — нет представителя ведомства государственных имуществ, и хотя представителей финансового ведомства в крае вполне достаточно, и им, в большинстве случаев, принадлежит бесспорная честь обнаружения недоразумений и неясностей закона, — но тем не менее безответная казна обречена терпеть еще многолетние и бесплодные расходы и, вместо получения мифических миллионов, покоящихся в туркестанской почве, ощущать ежегодные дефициты...

Ник. Дингельштедт.

Комментарии

1. Работы в Ферганской области стоили 833 тысячи.

2. Как осторожно решен вопрос, видно из того, что в рассуждениях государственного совета выражено, что «поземельный вопрос не находится еще на той степени зрелости, чтобы быть решенным в более императивной форме».

3. В книге «Гидаэ», между прочим, говорится, что Магомет сказал: «кто оживит мертвую землю, то земля эта принадлежит ему»; но толкователь Абу-Ханифа добавляет: «не принадлежит человеку ничего, кроме того, что одобрено имамом».

4. В управление генерал-губернатора Розенбаха введен надзор за охранением лесов.

5. В «Туркестанских Ведомостях» 1886 г. (№ 28 и пр.) помещен ряд очень интересных статей по этому вопросу.

6. Собрание документов сопровождалось одним весьма важным распоряжением, а именно воспрещением, в 1871 г., совершения и свидетельствования, во всех судах края (русских и туземных) актов о недвижимой собственности вне черты города Ташкента. Русскими судами это запрещение было исполнено, а в туземных никто не обратил на это внимания, и переход недвижимой собственности там совершался всегда беспрепятственно.

7. По свидетельству А. Н. Куропаткина (Турк. Вед. 1885 г., № 27, статьи 21, поземельная реформа, произведенная в Алжире ген. Шанзи, заключалась к том, что из земель общинных (арш) туземцам оставлены только те, которые они могут обработать, и, разделенные на участки, земли эти переходят в личную собственность туземцев. Остающиеся земли (из разряда арш, т. е. общинных) поступают в собственность государства, для раздачи переселенцах и частью оставляются в собственность целым общинам. Кроме земель арш, есть земли государственные (бейлик) и частные (мелик). При этом французы организовали дело так, что все постановления по землевладению туземцев, основанные на мусульманском праве, считаются недействительными, если они не согласна с французским сводом гражданских законов, а потому каждому собственнику выдан французский документ на владение.

8. Введено в действие с 1-го января 1887 г.

9. В записке госуд. совета прямо сказано, что если жители укажут что-либо неправильно в числе своих владений, то казна предоставляет себе право впоследствии изъять такие земли из неправильного владения, путем судебных исков.

10. В ст. 12 правил поземельного устройства указывается, какие сведения должны входить в так называемый податной расчет, и пункт 5 требует означать пространство земли, действительно обработанной под всякого рода произростания.

11. О таком виде владения не имеется ни одного слова в Положении 1886 г.

12. Много поселений существует исключительно на богарных землях, т. е. не имеющих искусственной ирригации.

13. Последствия эти следующие: снятые планы нужно переделать; так называемые податные расчеты, уже объявленные населению, нужно также переделать (исключить оттуда все вновь объявившиеся казенные земли) и вновь объявить населению; межевые признаки, поставленные по границам обывательских владений, перенести на новую границу, т. е. вымежевать богарные поля, выгоны, болота и все необработанные земли, которые сделались теперь казенными, и т. д., и т. д.

14. Новое поземельное обложение должно было увеличить государственный доход на 40-60% и взимание новой поземельной подати предполагалось начать с 1892 г.

15. Авторы, писавшие о землевладении в Туркестанском крае, никогда не устанавливали никакой разницы в правах владения искусственно орошенной и богарной землей, напр., Л. Н. Соболев, Записки Императорского Русского Географич. Общества, т. IV, стр. 153-168.

16. О необходимости такого выдела были сделаны предположения, но приняты не были.

17. Планы съемки ташкентского уезда в 1882 г., по сравнении с последними планами, показывают, кто многие прежние болота уже обращены в пашни. В 1882 г. считалось, что во владении жителей ташкентского уезда находится до 780 тыс. десятин земли; в 1889 году уже считалось их до 900 тыс. десятин.

18. Из 217 снятых дач — богара оказалась в 109 дачах.

19. Такого термина в законе нет. Упоминаемое в ст. 270 Пол. бессрочное общественное пользование киргизскими кочевьями не может относиться до оседлых владений богары.

20. В Ферганской и Самаркандской областях — пространства богарных полей громадны. В одном катты-курганском уезде (Самарк. об.) их имеется до 200 тыс. танапов (40 т. дес.), давшей доходу в 1887 г. — 22 тыс., 1888 г. — 34 тыс., в 1889 г. — 94 тыс. руб. Поземельный налог с богары доходит в этом уезде до 2 руб. с десятины (вместе с земским сбором). Вообще в Самаркандской области поземельный налог на богару был в 1887 г. — 1 р. 20 к., в 1888 г. — 1 р. 72, в 1889 г. — 1 р. 60 к. — с десятины.

21. При обсуждении туркестанского Положения бывший министр внутренних дел гр. Толстой протестовал против создания «казенных земель, не находящихся во владении казны» (См. Зап. Государств. Совета).

22. В сентябре 1890 г. сделано в Туркестане распоряжение, чтобы земли обработываемая, но искусственно не орошенные (богара), и земли вовсе не обработываемые не переходили по документам, совершаемым в народных судах. Для этого приказано следить за актовыми книгами народных судей. Мера эта отнюдь не серьезная. Такое же воспрещение перехода недвижимой собственности уже было сделано еще в 1871 г., но это не мешало нисколько переходу земель. Туземные документы совершаются без всяких актовых книг и следить за этими книгами, недавно введенными и совершенно еще не усвоенными населением, нет решительно никакой возможности.

23. Уже практически выяснено, что при снятии на планы одних обработанных под ирригацию пространств съемка сделалась медленнее в два с половиной раза, вследствие необыкновенно извилистого очертания обработанных полей, — не говори уже про то, что съемка на план одной культуры не дает о местности никакого понятия.

24. За первые 16 лет управления Туркестанским краем дефицит выразился в 105 миллионов руб. В 1884 г. дефицит бил наименьший, но все-таки в 1.720.000 руб.

25. Приказ генерала Черняева 20 декабря 1882 г., № 329.

26. Во что обходятся государству эти колебания — можно судить по следующему: по оффициальным сведениям за 1882 г., Ферганская область, имевшая 548,265 дес. орошенной земли, платила 1.318.000 руб. податей, а Сыр-Дарьинская область и Заравшанский округ, имевшие до 900.000 дес. орошенной земли, платили только 1.035.000 руб.

27. Как ни своеобразна сама по себе постановка вопроса о частных владениях в зависимости от того — много ли их или мало, — но нужно еще объяснить: 1) что частные владельцы сгруппированы только около Ташкента, а также в андижанском и намангамском уездах (Ферганской области), 2) и что в ташкентском уезде их оказалось до 10 тыс., а в двух других названных уездах до 20 тыс. и затем на всем протяжении необъятного Туркестанского края почти. нет частных владельцев.

28. Вопреки закону, установилось убеждение, что всякое постановление совета генерал-губернатора, как учреждения административного, может быть перерешаемо сколько угодно раз.

© текст - Дингельштедт Н. 1892
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Андреев-Попович И. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1892