№ 1

18 января 1880 г.
г. Шахрисябз.

8 января было доставлено почтой из Ташкента все официальное, необходимое для исполнения командировки.

Решено было выехать из Самарканда в воскресенье, 13-го числа, и следовать в Шахрисябз (место временного пребывания бухарского эмира) с ночлегами в Кара-Тюбе (26 верст от Самарканда) и Китабе (33 версты от селения Кара-Тюбе Зеравшанского округа), о чем послано предупреждение волостному управлению и бекам.

13 января дана телеграмма (Не публикуется.) в Ташкент чиновнику по дипломатической части при туркестанском генерал-губернаторе о том, что я выехал в полдень, имея с собой 9 казаков-уральцев при одном уряднике, 2 переводчиков, 1 переписчика и 12 джигитов-туземцев.

Следуя в точности предложенному маршруту, 14-го числа, в полдень, мы спустились со снежного перевала Тахта-Карача в долину Кашка-Дарьи и продолжали свой путь в пограничном Китабском бекстве в сопровождении 3 джигитов шахрисябзского бека, встретивших меня на границе Самаркандского отдела. Не доезжая 8 верст до селения Кайнар («кипящий»), где назначен был полдневный отдых в открытом поле, мне представился с почетными лицами Китаба известный Рахматулла-мирахур и передал приветствие бухарского эмира, пояснив при этом, что ему приказано сопровождать меня до Шаара. В Кайнаре парадировали встречею беки: Худойназар-парманачи Каратегинский, Рахманкул ишик-ага-баши Дарвазский (Далее также Рахманкулбек, см. док. № 15.), Яхшибек-тохсаба - войсковой полковник и шигаул Аулья Кулыбек-мирахур — церемониймейстер двора эмира.

От Кайнара до ворот Китаба, около 8 верст, проехал в дворцовой коляске. В улицах Китаба, где проезжал верхом, народ встречал приветливыми поклонами. [28]

Пред воротами цитадели караул сарбазов, при офицере, отдал честь под звуки какого-то нестройного марша.

Церемониймейстер и брат бека пригласили сойти с коней и пройти, как полагается, чрез дворцовый дворик. У самого портика дворца был отдан салям казнями и почетными горожанами.

Проводившая меня в приготовленные покои почетная публика поспешила доложить, что в этих помещениях, состоящих из анфилады громадных богатых сакель, останавливается сам хазрат, а частные сведения разъяснили, что дворцовое помещение это отведено по личному приказанию самого эмира.

Исправляющего должность китабского бека мне не пришлось видеть, так как, при совместном исполнении им и обязанностей заведующего дворцовыми конюшнями (мирахур-баши), этот махрам (придворный) Мир Сеид считается беком номинально (аманат), а в действительности делами ведает брат его Рахманкулбек.

Обильный дастархан подан обычным приемом — целою вереницей прислуг. Угостившись, сколько позволял бухарский этикет, беки и чиновники отправились «сушиться» (от самого Кайнара преследовал сильный дождь).

В 7 час. вечера, спросив разрешения, заявился Рахматулла-мирахур. Беседуя без посторонних, но чрез переводчика, он, между прочим, высказался, что слышал о моей командировке еще в Ташкенте, что эмир собирался уезжать из Шахрисябза и остался только в ожидании близкого приезда, который его очень «озабочивает (тародуткасонадур), так как толков было много».

На мой вопрос, какие же были толки, Рахматулла-мирахур разболтался откровенно, что в последнее время в зеравшанском начальстве поселилось недоверие к бухарскому правительству, что единственным поводом к такому недоверию был эпизод с Ширмухаммад Газни, которого не высылали долго в ожидании случая отправить с более надежным лицом, что других оснований недоверия и быть не могло, так как зеравшанскому начальству приходилось нередко и самому убеждаться в неосновательности некоторых наговоров, вроде, как он привел обвинения в последние дни (?) в насильственном увозе из Самарканда беглого сарбаза. При этом Рахматулла-мирахур рассказал весь этот эпизод с последовательной точностью, проговорившись, что подробности о нем дошли в Шахрисябз через некоего Абдураим-кайрака (проныра), числящегося при шахрисябзском беке и проживающего постоянно в Самарканде.

Защищая в таком тоне с аргументацией безупречность своего правительства во внешних отношениях, Рахматулла-мирахур увлекся до того, что вспомнил о поездке в Бухару [29] в 1877 г. капитана Шпицберга (ныне полковник) и о добытых им чрез «сомнительных людей» (привожу выражения) неверных результатах, крайне обидных для бухарского правительства. Из каких источников черпнул Рахматулла-мирахур о результате поездки г-на Шпицберга, остается неразъясненным. [30]

В этой же вечерней беседе Рахматулла перешел затем к вопросу об Абдуррахман-хане, высказав, что бухарский эмир озабочен сомнением, следует ли ему пропустить его и Исхак-хана обратно в русские пределы в случае неудачи этих сардаров, неудачи, которая, по мнению эмира, вполне вероятна, хотя точных сведений о действиях сардаров еще не имеется.

Из рассказов Рахматуллы-мирахура о событиях в Северном Афганистане, после вторичного занятия англичанами Кабула, можно было подметить, что виды бухарского правительства на Чар-Вилойят не окончательно потухли, что ожидание неблагоприятного исхода планов Абдуррахман-хана поддерживает в эмире надежду получить разрешение воспользоваться предложениями Гулям Хайдар-хана Мазари-Шарифского, в искренность которых эмир вполне верит, надеясь, что ни военных затруднений, ни политических осложнений такое присоединение не вызовет.

В той же вечерней беседе в Китабе, при всем старании Рахматуллы-мирахура услышать лично от меня о цели моей командировки, ему удалось получить ответ, что цель моего приезда сделается известной после моего представления [31] эмиру. Очевидно, такая сдержанность заинтриговала бухарского чиновника от дипломатии, и, вероятно, самого джаноби-али настолько, что по приезде в Шахрисябз (ехал в коляске до самой квартиры, сопровождаемый огромной вереницей беков) шигаул и затем Рахматулла-мирахур обратились ко мне с просьбой передать им письмо господина туркестанского генерал-губернатора для доставления эмиру. Когда я категорически объявил, что письмо передам лично (так и означено), то шигаул немедленно сократился, а Рахматулла-мирахур попытался еще аргументировать, что все предшествовавшие посланники передавали письма через него так же точно, как посланцы эмира вручают письма к господину генерал-губернатору чиновнику по дипломатической части, что это делалось так ввиду того, чтобы эмир мог говорить на аудиенции по содержанию письма, буде в нем идет речь о каком-нибудь деле. На это было заявлено, что я надеюсь иметь по делам не одну аудиенцию, а несколько, и при этом было выражено желание быть принятым эмиром на другой же день в 12 часов.

Оставив мою приемную, в которой с обильным дастарханом распорядились беки-спутники и явившийся с визитом очень парадный и симпатичный начальник Шахрисябзского бекства Абдуджалил-инок, Рахматулла-мирахур и шигаул возвратились через полчаса с ответом желания эмира принять меня в 12 час. 16 января.

Вечером 15-го числа тот же бухарский дипломат снова закидывал вопросы о цели моего приезда, о Чар-Вилойяте и о том, пишет ли в Ташкент и Самарканд Абдуррахман-хан и с кем посылает письма.

Получив на все подобающие ответы, Рахматулла-мирахур высказался экспромтом, что бухарское правительство охотно вызвалось бы доставлять к нам корреспонденцию сардаров, которых дела окончатся, вероятно скоро, полной неудачей.

16-го числа, в 11 3/4 часа солнечного дня, церемониймейстер, шигаул и Рахматулла-мирахур следили по часам в моей приемной комнате минуты расчета выезда так, чтобы быть во дворце ровно в 12 час. Нетрудно было и согласовать условленную точность, так как квартира моя в 200 саженях от цитадели.

Парадный кортеж в несколько десятков конных выехал со двора при салюте почетного караула и двигался медленно по узкой, но очищенной от грязи улице квартала Якка-Чинар и главного городского базара, где толпы туземцев приветствовали усердным салямом, а любопытные группы оборванных сарбазов сниманием своих низких барашковых шапок.

На площади Регистана почетный караул при офицере в русских генеральских эполетах (чин офицера — капитан) отдал воинскую честь русской командой: «На плечо, на [32] караул!», а построенные на правом фланге, в одну шеренгу, ротные командиры (всего до 60 человек), все в русских штаб-офицерских эполетах, держали руки как бы под козырек, кто как сумел. Под самой аркой дворца, где мне пришлось сойти с лошади, стояли густыми шпалерами по одной стороне старшие воинские чины в парадной форме (красные и синие камзолы суконные с эполетами, низкая барашковая шапка и шашка или топорики — по званию), каждодневно просиживающие здесь несколько часов, чтобы отвесить отсюда через большой двор глубокий салям высокому повелителю, когда он покажется в приемной комнате своего дворца.

Не нарушая обычного этикета, столь много значащего у бухарцев, я прошел пешком в сопровождении двух щеголеватых удайчи (личные адъютанты эмира), а также притаившего дыхание шигаула и Рахматуллы-мирахура ту часть двора, на которую ни один смертный не дерзал въезжать верхом. Оставив всех церемониймейстеров у подножия террасы, я поднялся по ступенькам небольшой кирпичной лестницы только с переводчиком Камалетдиновым.

Среди огромной залы, оклеенной обоями и устланной паласом соответствующих размеров, на широком кресле, обитом кумачом, сидел в шубе, покрытой канаусом, повелитель ханства — красивый, пухлый, солидный годами брюнет, с мягкими темно-карими глазами, с небольшой узбекской бородой, с спокойными манерами.

Ответив на мой поклон беглой улыбкой и пожатием руки, проговорив скороговоркой: «Хош килыпсиз, сизны кильганы коп хурсан мин» («Добро пожаловать, рад Вашему приезду»), Музаффар-хан указал мне единственное в комнате кресло, прислоненное к стене так, что я сидел против него в трех шагах по диагонали, а переводчик стоял насупротив эмира.

Безмолвно, с непрерывным покачиванием головы и с улыбкой удовольствия прослушал бухарский эмир приветствия, переданные ему мной от имени господина туркестанского генерал-губернатора (Переданное письмо не читалось при мне. а подарки приняты шигаулом (прим. док.).). А в этом молчании, в этом непрерывном покачивании головы вся внешность отражала какое-то беспокойство, какое-то неудержимое волнение, обозначавшееся даже легким дрожанием пухлых красивых рук.

Полудрожащим голосом эмир, спросив о здоровье г-на генерал-губернатора, выразил прежде всего удовольствие обмену сношений, а затем взволнованно повел разговор о том, что никаких секретов в его сношениях нет, что он всегда одинаково искренен, всегда заботлив в выполнении всех требований русского правительства, как обязанный очень многим [33] генерал-губернатору, что на свете все тленно, век скоропреходящий, и нет у него целей, нет желаний стремиться к тому, что не согласуется с видами дружественного соседа, что добрые отношения с его стороны всегда останутся прочными, как бы ни стремились омрачить их наговорами.

Той же скороговоркой, с теми же порывистыми движениями Музаффар-хан обрывисто перешел к рассказу, что «того» (подразумевается Ширмухаммад) афганца, после заявления им предложений, будто бы от англичан, считал полоумным и воздерживался выслать в Самарканд, ожидая, что, может быть, он только нечаянный вестник скорого прибытия действительного английского агента, которого, конечно, непременно выдал бы (См. док. №№ 10, 17.).

Далее Музаффар-хан говорил: «12 лет я веду сношения с ташкентским генерал-губернатором, я обязан высокому (джаноби) генералу всем, я уважаю генерала за добрую искреннюю дружбу настолько, что когда в его последнее отсутствие из Ташкента в Петербург прошел слух, что он не возвратится, то я намеревался отправиться в Мекку и кончить там свои дни. Повторяю, что, кроме искренней дружбы, кроме желания быть всегда в добрых отношениях, ничего и быть у меня не может. Прожил я достаточно, испытал много, осталось, может статься, жизни 4-5 лет, к чему мне стремиться к планам каких-то сношений, в которых меня, не знаю почему, подозревают. Благодаря доброму искреннему соседству генерал-губернатора, живу спокойно, владения благоденствуют, к чему же мне «те» (подразумеваются англичане), чтобы самому сделаться Ширали-ханом?»

Успокоившись несколько моими ответными уверениями от имени г-на туркестанского генерал-губернатора, эмир позволил мне откланяться и, пожимая руку, сказал: «Рад, признателен, что прислали Вас, будьте же добрым гостем здесь и в Бухаре».

Поблагодарив Музаффар-хана и еще за такую добрую приветливость, я оставил аудиенц-зал и пока направлялся к выходной двери эмир нашептывал скороговоркой присевшему на корточках, по этикету саляма, сарту Камалетдинову: «Если спросят и тебя о нас, расскажи что знаешь (Переводчик этот часто бывал по службе в Бухарском ханстве (прим. док.).), правду расскажи».

Так иллюстрировалась и речью эмира, и заключительным эпизодом уговаривающего обращения к простому переводчику, та чрезвычайная напуганность эмира, которая, вероятно, имеет за собой несомненно веские прецеденты.

На удивление всем придворным, моя аудиенция с эмиром [34] продолжалась ровно полчаса, хотя она была только того содержания, как здесь приведена.

Эмир говорил со мной частью через переводчика по-персидски, частью мне приходилось отвечать ему по-тюркски, чему он был очень доволен.

Озабочиваясь, однако, чтобы ответная речь по переводу уяснилась бы для меня дословно, Музаффар-хан подослал ко мне на другое утро Рахматуллу-мирахура как бы осведомиться, все ли правильно передано переводчиком. Воздерживаясь вообще от многоговорений с Рахматуллой, единственно, впрочем, имеющим значение при эмире (Дурбинбий = нулю), я уклонился и от ответа на вопрос: «Какую милость слышали от хазрата?» Тогда Рахматулла сказал мне прямо (Разговор шел по-турецки, без переводчика (прим. док.).): «Хазрат интересуется знать, все ли правильно передано Вам переводчиком; вчера он призывал меня к себе вечером, задавался этим вопросом и повторил мне то, что сказал Вам».

Воспроизведенная за сим Рахматуллой речь эмира так согласовывалась последовательно с подлинником, что я не мог сомневаться в справедливости слов мирахура, еще раз убедился в его систематически укрепляющемся значении при эмире.

Если меттерниховская заповедь где и может пожинать плоды, так это здесь. Малоговорение производит на бухарцев какое-то обаятельное действие и развязывает их языки почти настолько, насколько требуется. Рахматулла-мирахур, заявляясь ко мне каждодневно, подает сильные надежды обратиться в болтуна, косвенно полезного для моих задач. Пока могу сказать, что разведочное дело началось хорошо и обещает удовлетворительные результаты, о которых до следующего журнала.

На препроводительном рапорте к журналу имеется резолюция К. П. Кауфмана: «Журнал отослан Н. А. Маеву, по возвращении от него дать прочесть А. Я. Фриде, 23 января 1880 г.».

Д. 451, лл. 16-22.