Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

АЛИХАНОВ-АВАРСКИЙ М.

ЗАКАСПИЙСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

1881-1885

Довольно бурный период политической переработки Закаспийского края, с громкими, в свое время, походами в Хиву и на Ахал, завершился в первые два года царствования императора Александра III мирным присоединением к России Мерва, Иолатана, Саракса и поражением авганцев на Кушке, что повело к присоединению и Пендинского района. Результатом этих приобретений, составивших в сложности около 175 тысяч квадратных верст, было расширение наших пределов до границ Авганистана и нанесение весьма чувствительного удара престижу Англии в Средней Азии. Несмотря на то, что с тех пор прошли ровно двадцать лет, упомянутыя события, — за исключением Кушкинского боя, о котором было напечатано донесение генерала Комарова, — совершенно не освещены в нашей литературе. Их не коснулся в печати ни один из участников, да и вообще обстоятельного их изложения не было вовсе. А две-три мимолетныя газетныя заметки: «по наслышке», способствовали только сгущению тумана, который и без того царит в обществе относительно названных исторических фактов. Между тем, едва ли желательно грозящее им забвение, или, что еще хуже, неминуемое их извращение после того, как не станет лиц, на долю которых выпало непосредственное в них участие. [74]

Ко мне поэтому неоднократно обращались с просьбами рассказать в печати, как сложились эти дела. Склоняясь на эти просьбы, я решился посвятить им предлагаемое описание, главным образом потому, что, слава Богу, еще живы почти все лица, принимавшие то или другое участие в названных событиях, а следовательно и могущия, как подтвердить мои рассказы, так и указать на невольныя в них погрешности, еслибы таковыя оказались.

К этому остается прибавить, что в своем изложении я воздерживался от всего, что могло бы походить на украшение событий и что нередко составляет слабость их участников. В данном случае, в этом и не представлялось надобности: события были достаточно красивы сами по себе...

М. А.-А.

Май 1904 г.
Гори.

I
Первые русские в Мерве.

Причину появления русских в Закаспийском крае и столкновения с воинственными текинцами наше министерство иностранных дел объясняет таким образом в своем оффициальном издании 1:

«Необходимость обезпечить безопасность и благоустройство средне-азиатских окраин России и открыть для русской торговли вовне пути в Среднюю Азию побуждала наше правительство заботиться об упрочении своего влияния на востоке от Каспийского моря. Первый решительный шаг в этом направлении был сделан в конце 1869 года занятием Красноводска, не замедлившим поставить нас в непосредственное соприкосновение с одним из наиболее многочисленных туркменских племен — текинским, издавна славившимся своими дерзкими набегами на соседния страны и, в особенности, на северо-восточныя области Персии. Старания ваши положить конец хищничеству текинцев путем нравственного на них воздействия не привели в желаемому результату, и столь же мало успеха имели и наши частныя военныя рекогносцировки, [75] направленныя в ахал-текинский оазис. Способствуя укреплению в текинцах убеждения в их непобедимости, полумеры эти лишь усугубляли их дерзость, и, для водворения в степях порядка и безопасности, мы очутились, наконец, в необходимости прибегнуть к единственному, возможному по отношению к средне-азиатским разбойничьим населениям, средству — окончательному занятию страны их. Цель эта была достигнута в январе 1881 года взятием Геок-Тепе»...

В крепости под этим названием заперся весь ахал-текинский народ с женами, детьми и имуществом, и, защищая свою свободу, достояние и семью, бился с вынужденным героизмом безъисходного отчаяния, погибал тысячами...

Павший оплот текинцев не пришлось занимать нашим войскам. Весь изрытый норами, в которых защитники и их семейства укрывались от русских снарядов, переполненный свежими могилами и массой не убранных трупов людей и животных, валявшихся среди всяких отбросов, он представлял такую арену ужасающего смрада и миазмов, что о какой бы то ни было дезинфекции здесь не могло быть и речи. Его пришлось бросить немедленно.

Войска наши, почти на плечах бегущих текинцев, продвинулись на восток еще верст на сорок пять и расположились около аула Асхабад, среди садов, суливших сравнительно лучшие гигиенические условия. Сюда же стеклись, следующие за войсками подобно акулам, разные торговцы и искатели наживы.

Те и другие принялись лихорадочно мастерить себе разныя укрытия в виде землянок и шалашей, и таким образом начал возникать зародыш административного центра Закаспийской области, русский Асхабад.

Время сглаживает впечатления даже наиболее трудных из походов, каким бесспорно был, за последния тридцать лет, хивинский 1873 года. Но тот, кому пришлось жить в Асхабаде в первый год после падения Геок-Тепе, думаю, и в гроб с собою унесет еще свежими подавляющия впечатления неприглядной обстановки, окружавшей тогда недавних победителей!.. Помню, как сейчас, под свинцовыми тучами поздней дождливой осени, на равнине точно затопленной, среди невылазной грязи, едва выглядывали там и сям из-за глинобитных оград наскоро возведенныя сырцовыя сакли и верхушки грязных палаток, по сторонам которых дымились закопченныя и ободранныя кибитки наиболее счастливых из отряда. Среди [76] всего этого как тени бродили, шлепая по грязи, наши военные всевозможных рангов и положений...

Таков был лагерь, в центральной части которого наивные туркмены и персы рыли глубокий ров только что заложенного укрепления. Несколько в стороне от него ютилась едва возникшая торговая часть Асхабада, представляя собою также невообразимый хаос укрытий всякого рода, — кибиток, палаток, землянок и простых навесов, между которыми особенно характерны были балаганы, сколоченные из подручного и единственно обильного материала, — из ящиков с черными клеймами чуть не на каждой доске:. «Штритер», «Завода Смирнова» или «Вдовы Попова»... Люд, сновавший среда этого xaoсa, был настолько разношерст, что едва ли и вавилонское столпотворение могло представить более пеструю смесь «одежд и лиц, племен, наречий, состояний». Без преувеличения, тут фигурировали, в большем или меньшем количестве, в виде простых торгашей или сомнительных дельцов и авантюристов, темные представители всех восточных и западных народов от берегов Сены и до Инда.

Но особенно удручающее впечатление между всеми производили текинцы. Потеряв под Геок-Тепе весь свой скот, все свои запасы и имущество, выбежав оттуда чуть не с голыми детьми на руках и поздно вернувшись к своим аулам из Мерва, Теджена и песчаных пустынь, в которых скрывались первые месяцы после погрома, текинцы эти не успели засеять своих полей и, лишенные поэтому каких бы то ни было жизненных запасов, голодали буквально всем народом... Едва прикрытые невозможными лохмотьями, они шатались по Асхабаду целыми толпами и, не различая офицеров от солдат, молча протягивали свои исхудалыя руки к тем и другим.

Барон Аминов, временно остававшийся тогда за командующего войсками, делал все возможное для того, чтобы помочь бедному народу, — дарил свое, собирал пожертвования, выдавал что только было можно из казенных складов на пищу и одежду, — но всего этого было все-таки недостаточно, и смерть начала жестоко опустошать текинские аулы, в особенности когда вскоре в голоду присоединилась зима, застигшая народ почти без крова и топлива... Суровая, чисто-русская зима, со снежными вьюгами и трескучими морозами, наступившая уже в конце ноября, была совершенною новостью в этом крае. «Такую и старики наши не помнят. Ее, вероятно, принесли русские», — говорили туземцы. Войска также встретили эту [77] незванную северную гостью почти под открытым небом, — если не считать кровом ободранную палатку, полусгнившую юломейку или недостроенный барак из сырой глины, без окон и дверей, — и она не замедляла, конечно, подлить горечи в переполненную и без того чашу испытания асхабадцев: пошли разныя болезни, и смерть начала похищать жертву за жертвой из гарнизона. Ежедневно, бывало, по нескольку раз надрывают душу погребальные звуки горниста, открывающего печальное шествие на кладбище с двумя-тремя некрашенными гробами... Чтобы избавить себя от этой музыки, кто только мог — рвался с рассветом из постылого жилья, и дни большинства проходили под навесами маркитантов, где с них драли за все невероятныя цены.

Не могу не упомянуть еще об одном чрезвычайном обстоятельстве, отравившем наше существование в тот злополучный год, — о «нашествии полчищ Тимучина», как называли офицеры невероятное количество полевых крыс, появившихся в Асхабаде и в окрестных аулах. Это был враг просто непобедимый. Их убивали тысячами, заливали кипятком или затопляли норы, а число их только росло. Они превратили в решето всю местность, десятками взбирались по ночам на спящих, а к утру оказывались перегрызанными — сегодня чемоданы или сапоги, завтра — околыши, воротники, погоны или переплеты книг. У офицеров и солдат почти не оставалось ничего цельного из этих предметов, и все ходили со следами работы крыс...

Обстановка, словом, была ужасная. Какое впечатление она производила на самого Скобелева, видно из того, что перед отъездом в Россию, обозревая в последний раз с асхабадского кургана зародыш будущего города, он, говорят, с грустью произнес:

«О, сколько здесь людей сопьется,
И сколько с толку их собьется!..». 2

Слова эти оказались пророчеством, по крайней мере, относительно первого года. Жизнь в Асхабаде, да и вообще на всем Ахале, при полном отсутствии каких-либо разумных развлечений, сложилась в ту пору в столь неприглядныя рамки, [78] представляла столько гнетущих невзгод и лишений, что вырваться из этой обстановки сделалось мечтою каждого и, быть может, мысль о пуле приходила не одному из тех, которые считали свое положение безъисходным. Я был в ином положении, и о пуле не думал. Но, однако, жажда какой-либо разумной деятельности волновала меня настолько, что я рад был бы променять тоскливое фланирование по грязному Асхабаду на самое даже рискованное предприятие. И случай подвернулся...

В конце января 1882 года торжественно хоронили в Асхабаде молодого офицера гвардейской артиллерии, Савельева, застрелившегося незадолго перед тем в Кизил-Арвате. На поминках, бывших после этого у артиллеристов, меня отвел в сторону барон Аминов.

— Я хочу вам предложить нечто весьма интересное, — начал он. — Помню, вы как-то говорили, что охотно посетили бы Мерв. Теперь, московский богач Коншин хочет попытаться завязать торговыя сношения с Мервом и снаряжает для этого караван, который вероятно не замедлит выступить отсюда с его приказчиком Косыхом. Представляется прекрасный случай посетить эту страну, в которой еще не был ни один из русских. Прошлое Мерва имеет свою литературу. Но что этот сосед наш представляет в настоящее время, — нам совершенно неизвестно. Является настоятельная необходимость его исследования. Вас я считаю особенно подходящим для этого: вы знаете язык туркмен и одной религии с ними, что, конечно, не мало облегчит дело сношения с народом. Сверх того, вы пишете и рисуете, а следовательно, сумеете воспользоваться представившимся материалом. По всему этому я решился предложить вам, не хотите ли ехать в Мерв с караваном Коншина? Предупреждаю, что это не приказание, и что вы должны приготовиться к разным случайностям, так как вас могут принять... далеко не с хлебом-солью.

— Безконечно вам благодарен, г. полковник! — отвечал я. — Я еще недавно читал «Историю Трансоксании» Вамбери, интересуюсь Мервом как нельзя более и поеду с восторгом...

— Прекрасно. Я должен еще сказать вам, — продолжал барон, — что отправляться в качестве офицера не удобно в настоящее время. Вам прядется переодеться и замаскировать себя ролью хотя бы прикащика при караване.

— Согласен и на это.

— В таком случае, — заключил барон, — я сегодня же [79] протелеграфирую об этом князю Дондукову. Разрешение вероятно не замедлит. Готовьтесь в дорогу и храните пока все это в тайне... Да, с вами, вероятно, отправится еще один офицер, хорунжий Соколов. Вы знаете его?

— Знаю и очень рад...

На этом мы расстались, и я поспешил домой, точно предстояло выехать через несколько минут... Недавно прочитанные рассказы Вамбери об исторических судьбах Мерва пробудились в моей памяти с необыкновенною живостью. Воображение рисовало картины интересной terra incognita, пользовавшейся в древности громкою известностью, называемой «цветущею» еще историком Александра, а персидскими историками — не иначе, как «Шах-и-джаган» (царь вселенной). Мысленно я уже носился среди грандиозних развалин древних городов, видевших в своих стенах господство всевозможных религиозных культов, не исключая и христианства, и в которых процветание наук не раз сменялось разрушением и ужасными кровопролитиями завоевателей востока. Я точно видел перед собой гробницы разных Алп-Арсланов, наводивших ужас на самую Византию и уводивших в плен ее императоров. Мне почему-то казалось, наконец, что военная экспедиция в Мерв стоит на ближайшей очереди наших предприятий в Средней Азии, и это обстоятельство еще более подстрекало мое возбужденное любопытство. Мысль о том, что я могу остаться при своем любопытстве и, в придачу, лишиться головы, мне не приходила. Я, словом, горел нетерпением вскочить скорее на лошадь и мчаться к Мерву...

Так прошло несколько дней. В последних числах января 1882 года было получено требуемое разрешение начальства, и дело снаряжения каравана пошло быстро. Товары затюкованы, верблюды наняты. Для сопровождения каравана выбраны из служащих в милиции ахал-текинцев и мервцев 12 более или менее надежных джигитов; сделаны запасы, готова костюмировка.

Накануне нашего выезда, Соколов и я были приглашены к барону Аминову. Напутствовав нас весьма дельными советами относительно поведения в предстоявшем путешествии, он прочел и передал нам секретную инструкцию, которая начинается так:

«Разрешая вам, господа, ехать с торговым караваном в Мерв, предоставляю вам честь быть первыми русскими исследователями одной из незнакомых нам стран. [80] Руководствуясь при этом искренним желанием, чтобы увенчалось полным успехом это интересное и славное дело, сопряженное с опасностью, и потому налагающее на меня громадную нравственную ответственность, — считаю себя в праве напомнить вам, что только при единодушном действии и дружеских отношениях вы можете добиться желанных результатов. Вполне рассчитывая и в этом отношении на свой выбор, я ограничусь указанием цели и начертанием общей программы действий, предоставляя вам самим выбор средств и распределение занятий. Помните, господа, при выполнении вашей задачи, что туркмены, несмотря на кажущуюся наивность, необыкновенно проницательны. Поэтому, в интересах дела и во избежание каких бы то ни было осложнений, необходимо сохранение полного инкогнито. Не забывайте, что доверенный г. Коншина, Севериан Косых, должен быть в глазах туркмен начальником каравана, а вы — его помощниками. Если, как я думаю, г. Косых будет стесняться входить в свою роль по отношению к вам, — напоминайте ему, способствуйте этому сами.

Прежде всего обращаю ваше внимание на следующее обстоятельство, — говорится в первом пункте инструкции: — мы имеем некоторыя сведения о Мерве времен Зороастра, Александра, Чингиса, Тамерлана и Надира. Затем знаем только одно, что, около столетия тому назад, страна эта захвачена туркменами и превращена в обширное гнездо необузданных разбойников, куда воспрещен всякий доступ христианам. Желателен возможно обстоятельный ответ, — что такое современный Мерв, что он представляет в географическом и политическом отношениях, кто там властвует и к кому надо обращаться в нужных случаях?».

Далее на десяти страницах следует изложение по пунктам всего того, что нам предстояло выполнить. В двух словах, поставленныя задачи сводились к подробному описанию пройденных путей, ко всестороннему исследованию Мервского оазиса, с нанесением всего виденного на карты, планы и маршруты, и, наконец, — к собиранию расспросных сведений обо всем, что имеет какое-либо соотношение к Мерву и может представить интерес в отношении научном или специально-военном.

Наконец все приготовления были окончены, и 3-го февраля караван наш, состоявший из 20-ти верблюдов, навьюченных преимущественно красным московским товаром, с 5-ю вожаками, выступил в сторону Гяурса. Косых же, Соколов [81] и я, сбрили свои головы, подстригли бороды на текинский лад, нарядились во все текинское и выехали в догонку за караваном только на другой день. На время путешествия мы переменили и свои фамилии: Косых назвался Северин-баем, Соколов — Платон-агой, а я — Максутом, казанским татарином. Несмотря, однако, на всю эту комедию, мы далеко не напоминали истых номадов. В особенности наружность Косыха невольно переносила воображение в кумачный ряд нижегородской ярмарки...

Так или иначе, после сердечных проводов с песнями и музыкой, мы сели на коней и втроем выехали из Асхабада, напутствуемые всякими пожеланиями собравшихся друзей и знакомых. Постепенно удаляясь, мы видели еще несколько минут, как под звуки «марша добровольцев» поднимались платки и фуражки, и, вероятно, не у меня одного зашевелился в это время жгучий вопрос, — увидимся ли мы с этими добрыми людьми?..

За асхабадскими садами к нам присоединились джигиты, высланные сюда заранее, чтобы слишком шумные наши проводы не дали им возможности заподозрить в нас военных. Эта предосторожность была необходима, так как некоторые джигиты были уроженцы Мерва, а другие провели там некоторое время в бегстве после геок-тепенского погрома; следовательно, особенно полагаться на их преданность не было основания. Они знали одного Косыха и никогда не видели меня и Соколова. Теперь мы представились им в качестве приказчиков, прибывших в Асхабад с товаром только накануне...

Начавшееся таким образом путешествие наше, исполненное всевозможных опасностей и приключений, длилось два месяца. Обстоятельства сложились в начале крайне неблагоприятно; пришлось преодолеть массу затруднений, и наша жизнь, и судьба каравана в такой степени висели иногда на волоске, что теперь, по прошествии 22-х лет, мне самому кажется невероятным, что мы возвратились целыми... Тем не менее, нам удалось не только проникнуть в Мерв и добиться разрешения провести в нем три недели, — что было вполне достаточно для достижения главной вашей цели, — но даже войти в тайныя сношения с некоторыми из местных воротил... Описывать вашу поездку шаг за шагом я не стану, так как это было бы ненужным повторением: она рассказана в целом ряде моих статей, появившихся, в 1882 г., в «Москов. Вед.» под [82] заглавием «Русские в Мерве» 3, а результаты ее изложены в моей книге «Мервский оазис и дороги, ведущия к нему», изданной в том же году военно-ученым комитетом главного штаба. Лично для меня важнейшим результатом посещения Мерва было то обстоятельство, что в голове моей гвоздем засела мысль о возможности мирного присоединения к России этого края. Эту уверенность я выразил, между прочим, еще в начале 1883 г., в письмах к генерал-лейтенантам Фельдману и Стебницкому, и не прошло после того и года, как уже последовало блестящее ее осуществление...

Прежде чем, однако, перейти к рассказу об обстоятельствах присоединения Мерва, для большей их ясности, считаю необходимым посвятить следующую главу беглому очерку того, что представлял этот край в последние годы его независимого существования.

II
Несколько слов о прошлом Мерва и последних годах его независимости.

Мерв, известный у греков под именем Маргианы, упоминается в глубочайшей древности. Так, Зороастр, — эпоху жизни и деятельности которого одни историки относят за шесть, другие за целых тринадцать веков до Р. X., а классические писатели даже в фантастическую древность, за пять тысяч лет до троянской войны 4, — в своем «Вендидаде», в числе «раеподобных стран благодати и изобилия», созданных творческою силою Ормузда, упоминает после Айрианы и Сугда (Ирана и Бухары) «благословенный, крепкий и чистый Марв».

Во втором, приблизительно, веке до Р. X. сюда вторгаются турки, разрушают греко-бактрийское владычество и приносят с собою из Тибета буддизм, который вытесняет учение Зороастра.

За буддизмом сюда проникает христианство несториан, изгнанных из Византии. В 334 г. после Р. X. мы уже видим архиепископию в Мерве, который в 420 году был даже возведен на степень местопребывания митрополита. Христианство [83] держится здесь до половины седьмого столетия, т. е. до появления арабов, а с ними и исламизма.

Развалины древнейшего Мерва, обнесенныя чудовищными валами и видевшие в своих стенах магизм, буддизм и христианство, лежат теперь в тридцати верстах к СВ от нынешнего Мерва и носят название «Гяур-кала», т. е. крепости неверных. Рядом с ним арабы возвели другой Мерв, развалины которого сохранились еще более, — известный теперь под именем «Султан-Санджар кала». В продолжение многих веков он служил резиденциею хорасанского наместника багдадских халифов и крупным центром исторической жизни Средней Азии. «Арабские завоевания, — говорит историк, — низвели весь Туркестан на степень составной части Хорасанской провинции, и Бухара, и гордая столица на Заравшане, богатый Бикенд, и промышленная Фергана стали слушаться приказаний, раздававшихся из Мерва-шах-и-джаган, т. е. Мерва-царя вселенной».

Из Мерва был нанесен смертельный удар учению Зороастра. Он же послужил колыбелью ислама в Средней Азии и, между прочим, здесь же, в 767 году, выступил с своим учением известный пророк Моканна, уроженец Мерва, — с учением, поднявшим такой ураган, который грозил вырвать с корнем учение арабского пророка. Моканна обявил себя, ни больше, ни меньше, как богом всех миров, владыкой власти, блеска и истины, и вызвал с арабами борьбу, которая продолжалась более пятнадцати лет и сопровождалась потрясением, оставившим следы на много веков. Он погиб под Самаркандом в 781 году, после поражения 50 тысяч его последователей. Предание о мервском пророке живет на его родине и до настоящего времени.

Целое тысячелетие еще после смерти Моканны Мерв продолжал представлять благословенную страну, хотя многократно бывал за это время ареною войн и междоусобий, и жестоко пострадал от сокрушительных ураганов, вызванных в истории Азии Чингис-ханом, Тамерланом и Надиром. Останавливаться над перипетиями этого периода значило бы слишком удалиться от нашей цели. Ограничимся поэтому заметкой, что в дни последнего из этих завоевателей, Надира, возник в Мерве третий город, сравнительно свежия развалины которого, лежащия во соседству с двумя предыдущими, носят название «Байрам-Али-кала».

В средине XVII столетия территория Мерва, равная [84] половине нынешней Франции, обнимала низовья двух смежных рек Средней Азии, Мургаба и Герируда, и представляла совершенно иную картину, чем бывшие составныя ее части, получившие во второй половине прошлого столетия названия отдельных оазисов: Мервского, Иолатанского, Пендинского, Саракского и Тедженского. Начиная с границы Авганистана, около Меручака, и на протяжении слишком 300 верст, прибрежья Мургаба составляли сплошной культурный район с искусственным орошением, с богатою растительностью, с прекрасными постройками и с оседлым иранским населением. Такую же картину представляли земли, прилегающия в Герируду, начиная от Зюльфугара и до самых низовьев этой реки. Об этом свидетельствуют, помимо источников персидских, разбросанные по стране и более или менее еще и теперь сохранившиеся остатки укрепленных городов, цистерн, гробниц, мечетей, бань, каравансараев, мостов, акведуков и т. п.

В таком цветущем состоянии упомянутый район, с двумя главными городами, Мервом и Сараксом, служил аванпостом Ирана против Турана до 1784 года, когда на престол соседней Бухары вступил эмир Маасум. Этот государь, называемый «дервишем на престоле», задумал истребление шиитов, и с этою целью предпринял на Мерв ряд набегов, которые окончились в 1788 году такими ужасными последствиями для края, что даже восточный историк находит свое перо бессильным для их описания. Город был разрушен до основания, сады вырублены, весь оазис превращен в пустыню. Часть населения, оставшаяся после безпощадного избиения, была переселена за Аму-дарью, а другая разбежалась к Герату и Мешеду, где потомки их известны до сего времени под именем «кюна-мара», или старомервцев. Чтобы воспрепятствовать и на будущее время возникновению Мерва и возделыванию почвы в этой стране, узбеки разрушили даже старинную, существовавшую много веков, плотину «Бенди-Султан», направлявшую в оазис воды Мургаба. Словом, «могучий и священный Мерв» Зороастра, «Шах-и-джаган» восточных историков, известный своим цветущим состоянием еще во времена похода в Бактрию ассирийского царя Ниневия, после нескольких жестоких ударов бухарского благочестивого вандала превратился в такую пустыню, что «с тех пор, — говорит Вамбери, — от гордой в древности Маргианы поднимаются на монотонном степном ландшафте только груды развалин, как свидетельницы прошлого величия». Так кончил свое существование культурный [85] оазис, и в стороне от его развалин возник впоследствии только разбойничий притон номадов, который кроме имени не имеет ничего общего с древним Мервом...

В образовавшейся таким образом пустыне появились впоследствии полудикие туркмены, разныя племена которых вытесняли отсюда друг друга. Конечно, не этим хищникам суждено было воскресить древнюю физиономию доставшейся им страны. Будучи не в силах, благодаря вечным между собою раздорам, восстановить прежния ирригационныя сооружения, а следовательно, и воспользоваться готовыми каналами на обширном районе, они ограничились тем, что на захваченных землях создали отдельные и сравнительно мелкие оазисы. Громадныя же пространства между ними превратились в дикие безводныя пустыни, в которых рыскали среди развалин только шайки аламанов...

В начале пятидесятых годов прошлого столетия мы находим Мерв занятым 10-15 тысячами кибиток (семейств) туркмен-сарыков, признавших над собою господство Хивы. В то же время район Саракса занимали, в числе около 40 тысяч кибиток, текинцы, отделившиеся от своих ахальсках соплеменников и номинально признававшие над собою власть Персии.

В 1855 году хивинский Медемин-хан задумал подчинить текинцев своей власти, и с этою целью двинулся в Саракс, во главе, как рассказывают, 40 тысяч конницы. Поход был крайне неудачный. Хивинцы потерпели страшное поражение и бежали, оставив в Сараксе, в руках неприятеля, своего убитого хана, массу пленных, оружие и лошадей. В это время они покинули и Мерв. Через два года после того, раздраженный злоупотреблениями персидских властей, Кошут-хан, тогдашний глава текинцев, внезапно поднял свой народ и перекочевал с ним к Мерву. Пользуясь безначалием, господствовавшим в это время в Хиве, новые пришельцы без труда прогнали сарыков и заняли все их земли. С этих пор текинцы господствовали над Мервским оазисом, а несколько южнее их два оазиса на Мургабе, Иолатан и Пенде, занимали сарыки.

В 1860 году персы также сделали крайне неудачную попытку наказать текинцев и вырвать Мерв, это старинное достояние их государства, из рук полудиких номадов. Их армия, выступив из Саракса вод начальством принца Султан-Мурад мирзы, в составе более 20 тысяч регулярной [86] пехоты, с 32 орудиями и с многочисленной иррегулярной конницей, подошла к левому берегу Мургаба и остановилась против существовавшей тогда крепости сарыков, Порсу-кала. Усилив этот пункт и оставив здесь под прикрытием большую часть своих тяжестей, главныя силы персов двинулись далее по левому берегу реки, к месту расположения нынешней крепости Мерв, или Коушут-хан-кала. Здесь в то время существовала только кала сарыков, хотя и обширная, но крайне слабой профили; в ней сосредоточились текинцы со всего оазиса, по обыкновению с женами, детьми и со всем имуществом. Персы остановились против этой калы, на противоположном берегу Мургаба, и, окопавшись предварительно, открыли бомбардировку текинского оплота, где произвели среди обороняющихся страшныя опустошения и почти панику. Боясь наступления персов на правый берег, текинцы разрушили мост и окончательно ушли с поля внутрь своей ограды. Но персы точно и не думали воспользоваться результатом бомбардировки и произведенным впечатлением. Продолжая окапываться, они и в следующие дни ограничивались одним артиллерийским огнем, который теперь уже не производил прежнего действия, так как текинцы успели вырыть почти безопасныя убежища для себя и своих семейств. Так прошел почти месяц. Ободренные явною нерешительностью своего противника, текинцы сами перешли, наконец, к наступательным действиям. Они вышли из калы под начальством Коушут-хана, быстро навели мост через реку, перед самым носом персидских войск, и энергически напали на них среди белого дня. Результат был блестящий. Текинцы возвратились с несколькими персидскими орудиями, а их противники с своим «регулярным» войском понесли громадныя потери и после этого не смели выходить из-за окопов даже за водой в Мургабу. Противники, таким образом, поменялись ролями, и о наступлении персов уже не могло быть и речи, так как текинцы, не ограничиваясь первым успехом, продолжали свои нападения и наносили противникам поражение за поражением. Кончилось тем, что принц Султан-Мурад поднял свои войска и направился с ними обратно в Порсу. Текинцы только того и ждали. Они вышли из калы стар и млад, и обрушились на персов в открытом поле. Поражение последних было ужасное. Едва несколько сот всадников спаслись в бегстве с главнокомандовавшим; все остальное бежало, побросав оружие и артиллерию, и было или перебито, или взято в плен. Преследуя жалкие остатки [87] персидских воинов, текинская конница с небольшим в сутки достигла Саракса, где были сделаны громадныя заготовления для армии Султан-Мурада, и, что называется, стерла этот пункт с лица земли в то самое время, когда пешие собратья этих туркмен чинили самый безпощадный разнос с войсками и запасами, остававшимися в Порсу. Таков был конец этого злополучного нашествия персов. В Мерве сосредоточилась после этого такая масса пленных и оружия, что цена на невольника-перса спала с 300 рублей на 5, а за ружье едва платили два-три крана.

После трех таких крупных успехов, как поражение хивинцев, завоевание Мервского оазиса и поражение персидской армии, Коушут-хан, который был избран только предводителем во время этих событий, остался после них, и до самой смерти, фактическим ханом той половины текинского народа, которая поселилась на землях сарыков.

Коушут-хан был далеко не дюжинный человек между туркменами. Отличаясь представительною внешностью и необыкновенной отвагой, он считался одним из ученейших людей своего племени и выказал замечательное уменье в деле организации и обуздания текинцев, которые до него никогда не признавали ни власти, ни порядка.

Вскоре после поражения персов, Коушут-хан сформировал в стране полицейскую стражу, состоявшую из 2 000 преданных ему нукеров, и, опираясь на нее, явился почти неограниченным повелителем своего народа. Были случаи, когда он произносил даже смертные приговоры.

Население Мерва обязано Коушут-хану своей ирригационной системой, так как, благодаря его заботливости, была воздвигнута на Мургабе громадная плотина. Он же начал постройку нынешней, почти чудовищной крепости в 1873 году, полагая, что русские пойдут из Хивы прямо на Мерв. Оба эти сооружения носят его имя и, по словам самих текинцев, могли возникнуть только благодаря значению Коушут-хана, так как требовали безплатных усилий многих десятков тысяч отъявленных грабителей, почти презирающих всякий труд. Заветная мечта Коушут-хана состояла в том, чтобы переселить народ к старому Мерву и возобновить этот город. Он уже собирался приступить к необходимому для этого возобновлению плотины Бенди-Султан, когда неожиданная смерть постигла его в 1878 году.

После смерти Коушут-хана, в Мерв был приглашен [88] из Ахала (не всем, однако, народом) не менее его популярный, но далеко не столь энергичный старик Нур-Верды-хан. Стража при нем была распущена, или, вернее, разошлась сама. Власть, не опиравшаяся на силу, да еще над текинцами, естественно лишилась всякого значения при нем, и он умер в начале 1880 года.

После Нур-Верды-хана, в Мерве возникли раздоры между разными родами, и звание хана, но не власть, через каждые несколько месяцев последовательно переходило к Баба-хану, Каджар-хану, опять в Баба-хану и, наконец, к Халли-хану, который носил это звание всего только 5 дней...

Ханы эти оказались один безцветнее другого и только способствовали водворению в стране полного хаоса, с засадами на дорогах, с тайными убийствами и с явными вооруженными нападениями целых партий друг на друга, среди белого дня. Всякая торговля прекратилась. Караваны если изредка осмеливались проходить через Мерв, то только в сопровождении значительного наемного конвоя, который, случалось, сам нередко расхищал эти караваны и затем безнаказанно расходился по аулам...

Таково было внутреннее положение Мерва в течение почти пяти лет после смерти Коушут-хана, и оно повело к разным попыткам извне, для того, чтобы воспользоваться этим неустройством края. Так, эмиссары из Авганистана шныряли по стране с целью подготовить народ к признанию власти своего эмира, но безуспешно, ибо не имели денег. Им отвечали обыкновенно:

«Мы знаем обещания авганцев. Привезите сначала деньги и исполните хоть часть ваших посулов. Тогда поговорим»...

Не лишенный некоторого значения в народе, сардар из колена Кара-ерма, Озбек-Батыр, даже отправился в Кабул с предложением устроить подчинение Мерва Авганистану. Эмир Абдуррахман сначала обласкал его и осыпал подарками, а затем, когда Мерв присоединился к России, приказал его повесить.

Персы прислали в Мерв, с тою же целью, брата дарагезского правителя, Сеид-Али-хана, миссия которого также потерпела фиаско. За ним, впрочем, поехал в Тегеран, для непосредственных переговоров, известный предводитель аламанов, а впоследствии глава рода Бахши, Сары-Батыр-хан. Он обещал персам возвратить сорок отбитых у них в 1860 году орудий и кучу других вещей, получил тоже кучу [89] подарков, и, возвратившись в Мерв, только смеялся над легковерностью персов.

Не без политических замыслов явился в Мерв в 1880 году и ирландец О'Донован, отважный корреспондент «Daily-News», позже убитый махдистами в Египте. Более или менее неискренние сторонники Англии охотно сносились с ним до тех пор, пока он сорил деньгами и подарками; его даже снабдили огромным пергаментом с массой печатей и подписей в удостоверение того, что мервцы приняли подданство королевы Виктории. Но деньги и подарки О'Донована скоро истощились, и тогда, покинутый всеми друзьями, он очутился под арестом у тогдашнего Каджар-хана, из которого его выкупил за 500 рублей английский консул в Мешеди.

Замечательно, что этот самый Каджар-хан, так низко поступивший с единственным англичанином, появившимся в Мерве, почти искренно сделался вскоре сторонником другой личности, появившейся там же и весьма усердна работавшей в пользу, как утверждали, тех же англичан. Я говорю о Сиях-Пуше, темная личность которого осталась, как для нас, так и для туркмен, почти неразгаданною, несмотря на то, что впоследствии, при занятии Мерва, он попал в наши руки и был подвергнут всевозможным допросам. Но речь о нем впереди еще...

В 1881 году мервцы уже не могли придти в соглашению относительно новых претендентов на ханство всего народа, и кончилось тем, что каждый род его избрал своего хана: Векили — Мехтем-Кули-хана, молодого человека двадцати-пяти лет, который, впрочем, переселился вскоре на Ахал и был заменен своим шестнадцатилетним братом, Юсуф-ханом. Большое значение среди Векилей имела мать последнего, известная Гюль-джамал, с которою мы еще встретимся в нашем повествовании. Затем, Беки избрали своим ханом Кара-Кулисардара, Бахши — Сары-Батыра, а Сичмаз — Майли-хана. Первый из этих трех был старый аламан, известный своими жесткими грабежами на границах Персии и Авганистана, человек жадный и ограниченный. Второй занимался тем же ремеслом и в течение многих лет, но с некоторым оттенком рыцарства. Он производил впечатление человека рассудительного, с большим тактом и самообладанием; впоследствии он и оказался таким. Наконец, третий, Майли-хан, был молодой человек, изуродованный оспой, но скромный и неглупый. Особенного значения, однако, эти люди не имели даже в своем [90] районе, так как каждый текинец считал для себя более или менее обязательным только постановление общего собрания представителей народа, так называемого генгеша, о котором мне еще придется говорить.

Мервские текинцы сильно преувеличивали свою численность, чтобы казаться соседям народом сильным. Они утверждали, что их сто тысяч кибиток. На самом же деле район каждого из четырех ханов делился на шесть старшинств, или кетхуд, и в каждом из них полагалось до двух тысяч кибиток, или во всем оазисе, приблизительно, до 200 тысяч душ 5, которыя могли выставить, в случае нужды, около 30-ти тысяч пеших и не менее 5-ти тысяч конных людей, способных носить оружие. Роды Бек и Векиль, составляя тахтамышскую половину народа, занимали своими аулами земли на правом берегу Мургаба, а Бахши и Сичмаз или отамышская половина — на левом. Те и другие подразделялись на чомур и чарва, т. е. на земледельцев и скотоводов. Но излюбленное ремесло главной массы населения заключалось в так называемом калтаманстве и аламанстве. Это два вида одного и того же порока, делавшего Мервский оазис в его тогдашнем виде буквально одним большим притоном воров и разбойников...

Калтаманом называли простого вора, промышляющего своим ремеслом ночью и днем, если представится удобный случай, но пешком и без оружия. Помимо массы людей и даже организованных шаек с предводителями, живших исключительно воровским ремеслом, калтаманами можно было назвать, нисколько не рискуя ошибиться, три четверти Мервского населения, — в такой степени это зло всосалось в плоть и кровь текинского племени.

Аламанство — степной разбой, предпринимаемый партиями от нескольких десятков и до нескольких тысяч вооруженных всадников. В этих набегах текинец, кроме более или менее солидной наживы, приобретал репутацию воина и звание батыря, и самый промысел поэтому не только не порицался общественным мнением страны, напротив, — веками он возведен был здесь на степень рыцарства и поощрялся народными симпатиями, как ремесло, выработывающее лихость и молодечество. Аламанство создало среди мервских текинцев массу [91] людей, отличавшихся поразительным знанием не только всех дорог, тропинок и колодцев во всех необъятных пустынях, окружающих их оазис, но не менее того знакомых и со всеми окраинами сопредельных стран, как Персия, Бухара, Хива и Авганистан. Люди эти назывались сардарами и руководили обыкновенно партиями аламанов, одновременно в качестве предводителей и путеводителей. Им принадлежала инициатива каждого набега, они же вербовали участников и избирали пункт нападения. Собравшийся народ и духовные торжественно напутствовали выступающую партию благословениями и пожеланиями ей всякого успеха. Выйдя за пределы оазиса, все аламаны, после общей молитвы о помощи Аллаха, принимали по обычаю клятву в том, что будут действовать единодушно и безпрекословно повиноваться сардару. Наткнувшись на караван или стада, или приблизившись к заранее определенной цели, преимущественно ночью или на рассвете, они кидались, по знаку сардара, с оглушительными криками на свою жертву. В случае успеха, аламаны делились на две половины: одна возила или угоняла добычу; другая, на лучших лошадях, составляла арриергард на случай погони. На первом же ночлеге после этого происходил раздел добычи, причем сардар получал две доли со всего награбленного и столько же выделялось на мечеть и бедным; остальное делилось поровну между всеми аламанами. Если попались в плен мужчины или женщины — их продавали и таким же образом делили вырученныя деньги. При таком исходе набега аламаны торжественно, среди белого дня, вступали в оазис и расходились по своим аулам, где их приветствовали как героев и победителей. Вследствие навыка и осторожности, набеги в большинстве случаев сопровождались успехом, и аламаны в каждую поездку обезпечивали свое существование на более или менее продолжительное время. Бывали, конечно, неудачи и поражения; тогда партия рассыпалась по степи и каждая группа всадников отдельно пробиралась к оазису и в своему аулу, — преимущественно ночью, во избежание насмешек...

Аламанство, как ремесло, наиболее соответствующее наклонностям текинцев, — писал я в 1882 году в своей книге «Мервский оазис», — составляло до последнего времени одно из главных средств существования большей части Мервского населения. Падение Геок-Тепе и покорение Ахала повлияли на это дело в том смысле, что арена грабежей значительно сузилась и они не предпринимаются уже в тех грандиозных [92] размерах, как было раньше. Хотя русское соседство и служит таким образом некоторой уздой этим любителям легкой наживы, тем не менее набеги на север и восток продолжаются, мелкие шайки работают на Атеке, и дороги далеко небезопасны даже на границе наших пределов. Окончательно искоренить это зло, всосавшееся в плоть и кровь народа, может только внешнее давление. Все обещания так называемых ханов препятствовать набегам не могут иметь практического значения уже потому, что, по убеждениям и привычкам, они сами — аламаны прежде всего. Кроме того, влияние этих людей весьма ничтожное, чтобы не сказать нулевое; они терпимы, пока явно или тайно потворствуют народным желаниям, и немедленно смещаются, как только пойдут против них. Гораздо более значения имеют здесь ишаны, или духовные, не редко являющиеся настоящими двигателями народа. Звание ишана приобретает у туркмен всякий более или менее популярный ученый. Все ишаны — фанатики и ханжи, а большинство — и продажны. Тем не менее, по неимению какого бы то ни было судилища и в силу привычки, к ним добровольно прибегает народ во всех случаях, когда нужен совет или третейское решение. Они являются примирителями во всех распрях между отдельными лицами или целыми партиями, и они же, помимо ханов, весьма часто сзывают Мервский генгеш. Хотя нам приходилось слышать мнение и наиболее разумных людей Мервского оазиса, что повлиять на аламанство могут только ишаны, но и они едва ли в состоянии вырвать с корнем это зло. Дело в том, что произвол, отсутствие всякой организации и вечныя распри между отдельными родами в такой степени вкоренились и господствуют среди этого народа, что безопасность как в оазисе, так и в окружающих его пустынях, свободное движение караванов и правильныя торговыя сношения — останутся в области желаний до тех пор, пока Мерв не будет поставлен на ногу Ахала, т. е. присоединен к России»...

Таковы были, в общих чертах, порядки, укоренившиеся в Мерве, и особенности быта и нравов его населения в конце 1883 года, когда мне представился случай вторично посетить эту страну. [93]

III
Занятие Теджена и вторая поездка в Мерв.

После падения Геок-Тепе и занятия Асхабада, Скобелев, с небольшим отрядом, продвинулся на восток еще верст на восемьдесят за территорию Ахала и, расположившись лагерем в хорасанской деревне Лютф-абад, пробыл в нем несколько недель, пока не был отозван назад, вследствие протеста Персии.

Это смелое вторжение в арену вечных разбоев, — да к тому же в чужую землю, — имело своим последствием то, что шайки Мервских аламанов точно канули в воду: о них не было слышно в течение доброго года.

Но Скобелев не долго оставался в покоренной им стране, а после его выезда в Россию наши дела на Ахале приняли довольно странный оборот, чтобы не сказать больше... Мы точно стали в оборонительное положение. В Асхабаде, по всем правилам инженерного искусства, поглощавшего, конечно, не мало казенных денег, начали возводить бруствера, обносить их глубокими рвами, словом, строить крепость, мысль о которой могла возникнуть только в связи с предположением, что в этой части Закаспия мы можем быть атакованы... кем же?.. шайкой голодных аламанов, которые никогда не выдержали бы доброго залпа даже полуроты. И это — после геок-тепенского погрома, когда престиж русского имени, поднятый в глазах туркмен как нельзя выше, давал нам полную возможность держать себя с гораздо большим достоинством!.. К сожалению, это была ошибка, которая, весьма естественно, повлияла ободряющим образом на ваших соседей, мервцев. Уже в 1882 году аламанство ожило, а в следующем — оно приняло размеры просто небывалые. На грабежи Атека и Хорасана начали выезжать из Мерва партии, иногда до тысячи и более всадников, и от них не раз доставалось и нашим съемочным партиям, состоявшим обыкновенно из фотографа с несколькими казаками. Положение, словом, было такое, что инженер не решался ехать по персидской территории до Саракса иначе, как в сопровождении джигитов и целого взвода казаков под командой офицера...

В средине 1883 года начальником Закаспийской области [94] был назначен А. В. Комаров 6. С его приездом в Асхабад, положение дел в крае приняло другой характер. «Крепость» была упразднена, большая часть войск расположилась вне бывшей ее ограды, а для водворения безопасности в наших и соседних пределах высылались усиленные разъезды, доходившие до Душана и далее, т. е. за сто слишком верст от Гяурса, последнего пункта, занятого нами. Но демонстрации эти уже оказывались недействительными. Как только разъезды возвращались в Асхабад, шайки мервцев вновь стремились на пограничныя селения Хорасана. Россия между тем еще ранее взяла на себя обязательство заботиться о безопасности хорасанской окраины, почему шахское правительство и обратилось к нам с ходатайством о содействии в возвращению пленных, захваченных мервцами во время последних набегов. В виду этого, в конце 1883 года, была двинута к берегам Теджена более солидная демонстративная колонна, состоявшая из сводного баталиона закаспийских стрелков, двух сотен казаков таманского полка, взвода горных орудий и команды туркменских джигитов. Начальником этого маленького отряда был назначен командир таманского полка, полковник Муратов; начальником штаба — генерального штаба подполковник Закржевский 7, и я — отрядным адьютантом. К нам, по своему желанию, присоединился также текинец Мехтем-Кулихан, весьма разумный молодой человек 27-ми лет, руководивший, вместе с Текме-сардаром, обороной Геок-Тепе, ездивший затем в Москву, на коронацию императора Александра III, где ему был пожалован чин майора милиции 8. Отряду были [95] приданы еще саперный офицер Затеплинский и переводчики Маргани и Пацо-Плиев 9.

Отряд выступил из Асхабада в конце ноября и, идя почти все время по страшной грязи, дотянулся через две недели до Теджена и расположился здесь, у плотины Карры-бент, служащей для орошения Тедженского оазиса, обширного района, населенного выходцами из Мерва. Заметим кстати, что по мере движения нашего отряда, его на сотни верст опережал разнесшийся по стране слух, что идет авангард русских войск, предназначенных для покорения Мерва. Слух этот проник, конечно, и в Мерв, и впоследствии оказался небезполезным, хотя, на самом деле, отряду «ни под каким видом не разрешалось переходить за Теджен»... 10

Дня через два после прибытия на Карры-бент, полковник Муратов снова поднял вопрос, которого мы не раз касались и во время похода к этому пункту. Дело в том, что главная цель нашего отряда, как я уже говорил, была демонстративная, т. е. своим движением и появлением в стране, где безнаказанно своевольничали шайки грабителей, способствовать водворению безопасности. Затем, полковнику Муратову было предписано начальником области: «По прибытии отряда на Теджен, отправить в Мерв, с несколькими джигитами, переводчика, который должен предъявить тамошним властям ваше требование о прекращении аламанства и о выдаче 14 пленных персов, захваченных мервцами во время последнего их набега на Хорасан».

Я доказывал полковнику безплодность в данном случае командирования переводчика.

— В Мерве полная анархия, — говорил я. — Номинальные ханы, еслиб и желали, то бессильны повлиять даже на уменьшение аламанства, уже не говоря о его прекращении... 14 пленных составляют на Мервском базаре ценность от 4-х до [96] 5-ти тысяч рублей. Шайки, захватившие этих людей, конечно, давно их продали и разделили между собою вырученныя деньги. От кого же их требовать?!.. Жадный мервец, не останавливающийся перед убийством даже из-за 10 кранов, отдаст ли добровольно свой товар, за который, в видах барыша при перепродаже, он сам заплатил не менее 300 рублей?!.. И наконец, еслиб это и было возможно, что значит освобождение 14-ти пленных, когда в Мерве взвывает в таком же плену и рабстве, по меньшей мере, добрая тысяча разновременно захваченных персов и персиянов?!..

Доказывая таким образом несостоятельность посылки переводчика, я просил полковника разрешить мне поехать в Мерв, как человеку, изучившему эту страну и уже знакомому со многими из местных воротил.

— Я бы не имел ничего против этого, — возражал полковник, — еслиб на меня не падала ответственность, что послал офицера, а не переводчика, как приказано; — если, не дай Бог, вас там убьют...

— Вы мне не приказываете ехать, а я напрашиваюсь на эту поездку, — отвечал я; — следовательно об ответственности не может быть и речи... Откровенно говоря, из-за 14 персов я, быть может, и не поехал бы в Мерв в эту слякоть, да еще рискуя жизнью... Требовать превращения аламанства я также не намерен, будучи убежден, что никто не в силах сделать это в стране, где нет власти, где почти каждый из мужской половины двухсот-тысячного населения — и аламан, из поколения в поколение живущей этим ремеслом, и единственная власть над самим собою... Мною руководит иная цель, — предъявить Мервскому народу, от имени нашего начальства, ультиматум: немедленно принять русское подданство или приготовиться к повторению в Мерве геок-тепенского погрома... Я давно обдумываю этот шаг, и давно у меня готовы доводы, которыми я думаю повлиять на мервцев. Если осуществится моя надежда, — первыми ее результатами будут, конечно, безусловное прекращение аламанства, водворение в стране порядка и освобождение — не 14-ти пленных персов, а доброй тысячи этих несчастных... И это еще не все. Покорение Ахала, или, вернее, одна только Скобелевская экспедиция, не считая походов сюда же 1872 и 1879 годов, стоила 37 миллионов рублей и целых рек крови. Мерв в пять раз больше Ахала и по территории, и по численности населения; доступы к нему гораздо труднее, и Геок-Тепе — просто игрушка [97] в сравнении с чудовищными валами Мервской крепости. Во что же обойдется завоевание этой страны?!.. Подумайте, какое дело мы поднесем России, если нам удастся мирным путем, без капли крови и без рубля расходов, приобрести этот край!..

Далее я не буду приводить всего, что еще говорилось за и против моего предложения. Кончились наши дружеские дебаты тем, что полковник Муратов, желавший, конечно, чтобы результатом нашего движения из Асхабада было что-либо более существенное, чем военная прогулка на Теджен и обратно, не только согласился на мою поездку, но даже рискнул назначить со мною взвод казаков, что я считал необходимым для представительности. Говорю: рискнул, потому что разрешено было отправить в Мерв с переводчиком только несколько джигитов, и на полковника, конечно, пала бы ответственность, в случае какой-либо катастрофы с его казаками.

Сборы наши были недолги. На следующий день, 12 декабря, напутствуемый добрыми пожеланиями всего отряда, я выступил из Карры-бента в сопровождении 20 казаков и 10 джигитов. С собою я взял еще Мехтем-Кули-хана, как человека, могущего быть весьма полезным среди своих соплеменников, и юнкера из чеченцев, Пацо-Плиева, по своему веселому нраву незаменимого спутника во время скучных и утомительных переездов по безводной пустыне, какую представляли тогда первыя 120 верст от Карры-бента до края Мервского оазиса.

В числе джигитов были трое из тех, которые сопровождали наш караван еще во время первой моей поездки в Мерв, и между ними — известный Ак-Мурад-сардар, старый Мервский аламан, называвший себя «приятелем» Скобелева. Он был словоохотлив до того, что каждый мелочной вопрос служил для него как бы ключом, заводившим его, как говорильную машину, на добрый час.

— Ну, что, Ак-Мурад, — спрашиваю его, когда Карры-бент уже скрылся из виду, — охотно едешь в Мерв?

— Нет, — оскалился сардар. — Только за неделю перед выездом из Асхабада я купил себе в жены тринадцати-летнюю девушку...

— Не соскучился по аламанству?

В ответ на это, Ак-Мурад выложил характерный автобиографический рассказ, настолько приложимый, с некоторыми вариациями, к жизни почти каждого из тогдашних текинцев, [98] что считаю нелишним принести его здесь, вместо описания песков с саксаулом и голых равнин, сменяющих друг друга по пути к Мерву.

— Нет, я уже стар стал, — начал он. — На все — свое время. Аламанство — дело хорошее, но требует молодости. В пустынях между Хивой и Авганистаном, между Бухарой и Хорасаном нет тропки, не напоминающей мне случая из моей жизни, нет колодца, из которого я не утолил бы жажду... Сколько раз я был ранен, сколько раз я был близок к смерти то от голода, то от пули! Вся жизнь моя прошла в скитаниях, вся она полна приключений... В детстве, как и все у нас, я был отчаянным валтаманом, а с 18-ти лет и до встречи со Скобелевым, в продолжение почти 30-ти лет, я существовал, по туркменскому обычаю, аламанством. Сначала пешком, потом на коне, а напоследок и в качестве сардара, я грабил на границах Персии, Бухары и Авганистана всех, кроме своих текинцев. У нас нельзя иначе: я не прослыл бы батырем, питался бы одними дынными корками и никогда не имел бы жены, еслибы ограничился одним земледелием. Скучное да и тяжелое дело в ваших странах — хлебопашество. Туркмен рожден для аламанства. Для этого именно, для наездов, говорят у нас, — Аллах и снабдил нас такими лошадьми, каких нет ни у кого из наших соседей... Бывало, сегодня голодаем, завтра сговорились 20-30 человек, свалились, как с неба, на один из поселков Хорасана, — и чудное дело выходит: трусливые персы разбегаются как бараны, а ты себе вяжешь преспокойно их жен, забираешь детей, имущество. Продали все это, — и вся партия сыта и обезпечена на целый год, если не более... Но не всегда так кончалось.

Далее Ак-Мурад начал было рассказывать, как он однажды, нарвавшись с своей шайкой на засаду и будучи при этом ранен, очутился в плену у персов, которые в течение целого года, до выкупа, подвергали его всевозможным пыткам...

— Но об этом ты мне уже рассказывал еще в первую нашу поездку в Мерв, — прервал я речь сардара, — а вот я не слышал, как ты «подружился» с Белым генералом.

— Я был на Теджене, — продолжал он, — когда русские взяли Геок-Тепе. В несколько дней после падения крепости, пустыня, отделяющая Теджен от Ахала, покрылась беглецами из Геок-Тепе. Побросав имущество и думая только о [99] спасении жизни, все бежало и рассыпалось по степи, объятой страшным холодом. Я видел, как умирали от этого холода и голода целыя семейства, едва прикрытыя рубищами. Многие были не в силах не только добраться до Мерва, но даже дотянуть до Теджена. При таких обстоятельствах, текинцы послали меня к Скобелеву просить помилования и разрешения вернуться. Я явился в русский лагерь под Лютф-абадом, я, признаюсь, первая мысль, которая мне пришла здесь, была та, что дураки наши текинцы: русских было так мало здесь, — несколько сот человек, — что мы могли бы вырезать их поголовно, еслиб соединились и напали, вместо того, чтобы погибать так глупо в голодной пустыне...

— Эх, какой человек был Скобулов! — продолжал Ак-Мурад после некоторой паузы, и все черты его лица изобразили восторг. — Не то что сартиб, но даже деревенский старшина в Персии не подпускает в себе ближе пятнадцати шагов такого оборванного аламана, каким был я. Этот же генерал позвал меня в свою палатку вместе с переводчиком, выслушал просьбу, похлопал меня по плечу и выразил свое удовольствие за то, что я взялся просить за своих собратьев.

«Напрасно текинцы бежали, — говорил он далее. — Мы не преследуем побежденных. Пусть они вернутся к своим местам, — я им окажу помощь и покровительство»... Затем, узнавши, что я из Мерва, генерал предложил мне доставить туда его воззвание. Я согласился. Вручая мне на другой день письмо в нашему народу, он выразился так: «Передай ты мервцам и на словах, что их ожидает участь ахал-текинцев, если вовремя не образумятся. Я советую им изъявить покорность и исполнять ваши требования. Если же они предпочтут борьбу, — я прошу их об одном: пусть они выделят свои семейства; я их не трону. Не достойно храброго народа подставлять под наши пушки неповинных женщин и детей»... Получив после этого в подарок от генерала сто серебряных рублей и револьвер, я пустился в дорогу. — Весть о словах Скобелева быстро разнеслась по Теджену и большая часть беглецов потянулась обратно к Ахалу... В Мерве со дня на день ожидали в это время русских и все население было занято усилением крепости. Десятки тысяч людей работали безпрерывно, даже ночью, при свете огромных костров. Воззвание Скобелева, однако, не имело успеха.

Каджар-хан разорвал его письмо и пригрозил мне, как изменнику, смертью, если я буду привозить в Мерв подобныя [100] бумаги. В то же время в Мерве получено было известие, что русские возвратились из Лютф-абада в Асхабад. В виду этого народ прекратил крепостныя работы и разошелся. После этого, тайно выехав из Мерва, я снова пробрался на Ахал и здесь сообщил обо всем Скобелеву, который наградил меня вторично и зачислил на службу. С тех пор я ем русский хлеб и, слава Аллаху, совершенно счастлив и без аламанства...

В тот же день, выслав несколько вперед джигитов и оставшись вдвоем с Мехтем-Кули-ханом, — который, стесняясь своих соплеменников, выехал в дорогу в туркменском халате, без всяких офицерских знаков, — я посвятил его в действительную цель нашей поездки в Мерв.

— Ты сам боролся с русскими в Геок-Тепе, — говорил я между прочим, — и видел все ужасы, испытанные бедными ахальцами. Ты лучше кого бы то ни было знаешь, что, несмотря на всю храбрость и отчаянныя усилия этого народа, борьба повела только к тому, что половина народа легла костьми, другая — обнищала в конец. Скажи откровенно: не жалеешь ты, что была эта напрасная бойня, и не благоразумнее ли поступили бы ахальцы, если бы добровольно подчинились тогда России?

— Конечно, — отвечал мой собеседник. — Теперь-то я вижу, что это было безумие с нашей стороны. Но разве мы могли думать, что нас ожидает подобный конец? Напротив, предшествовавшая неудача русских (1879 года) так ободрила текинцев Ахала, что никто из нас не сомневался в исходе борьбы. До последнего дня мы были уверены, что истребим русских, если они не уйдут так же, как их предшественники. Мы даже собирались, с этою целью, на новую, через несколько дней, ночную вылазку всего народа, но русские предупредили нас своим штурмом...

— Ты был в Москве, — продолжал я, — видел не всю, конечно, но хоть малую часть государства Белого царя; видел массу городов, массу войск, — следовательно, имеешь некоторое понятие о России. В силах ли сопротивляться такому государству туркмены, если бы даже соединились все их племена?!..

— Конечно, нет... Но ведь до поездки в Москву и я этого не знал, а мервцы и теперь не знают. Когда нам говорили, что Россия — большое государство, мы отвечали, обыкновенно, что и Персия не малое царство, однако мы столь набили этих персов, что отбили у них всякую охоту к нам [101] показываться... О том, что и между большими царствами бывает разница, никто из вас не думал тогда. Поездка в Москву раскрыла мне глаза: а народ наш, по прежнему, пребывает в своей слепоте...

— Вот теперь наш долг и цель нашей поездки — потраться снять пелену с глав мервского народа, и тем самым удержать его от повторения ошибки, которая погубила ахальцев... Ты, как текинец и сын Нур-Верды-хана, оставившего славную память в народе, несомненно желаешь добра своему племени и можешь оказать нам огромную помощь в этом деле. Я и рассчитываю на тебя больше, чем на кого бы то ни было. Убеждай мервцев, при всяком случае, одуматься и принять русское подданство. Уверяй всех, что в противном случае их ожидает гибель неизбежная от русских войск, которыя не сегодня — завтра двинутся на Мерв...

— Рассчитывая на меня, ты не ошибешься, — ответил Мехтем-Кули-хан. — я буду стараться днем и ночью. Но, откровенно говоря, я не очень рассчитываю на благоразумие мервцев: это народ слишком темный, слишком своевольный и, по преданию, никогда не признавал ничьей власти над собою...

— Постараемся, насколько хватит сил, — заключил я, — чтобы совесть наша была чиста, что мы выполнили свой долг, как люди, желающие добра народу. А там — что Бог пошлет!..

Таким образом, первый из туркмен и убежденный прозелит, так сказать, Мехтем-Кули-хан более чем сомневался в окончательном успехе задуманной мною пропаганды среди мервцев. Но, как искренний сторонник, он, все-же, был хороших приобретением для дела.

До Мерва мы имели три ночлега под открытым небом. На втором переходе, перед вечером, на равнине перед нами показалась толпа в несколько десятков туркменских всадников. Один из наших джигитов поскакал к ним на встречу, и через несколько минут вернулся с известием, что едут мервские ханы. Когда мы приблизились, мервцы остановились и встретили нас, выстроившись в одну линию, перед которою стояли ханы: благообразный, но совершенный еще мальчик, Юсуф-хан; точно отлитый из темной бронзы, но с приветливым выражением лица, старый аламан Сары-Батыр-хан, и, наконец, тщедушный и обезображенный оспой, опиофаг, Майли-хан. Эти трое были представителями текинских родов Векиль, Бахши и Сичмаз. Недоставало только [102] четвертого хана, Каракули-сардара, не пожелавшего присоединиться в ним; его, в качестве представителя рода Бек, заменял Мурад-бай, человек огромного роста и один из наиболее состоятельных людей Мерва.

После взаимных приветствий и безконечных, по туркменскому обычаю, перекрестных расспросов о здоровьи, я обратился в ханам с вопросом:

— Куда путь держите, с соизволения Аллаха?

— Слышали мы, — отвечал Сары-Батыр, — что русские на Теджен пришли. Народ ваш волнуется, теряясь в догадках по этому случаю... И вот, мы рассудили выехать к вам, чтобы получить достоверныя сведения о цели вашего появления. «Слух, как и струя воды, — говорят у нас, — мутится по мере удаления от источника. За чистой водой надо идти к самому источнику»...

— Прекрасно сделали, — отвечал я. — Но, к сожалению, вы немного опоздали, и тем лишили русских удовольствия сказать вам гостеприимство в своем лагере, так как теперь вы должны ехать со мною обратно в Мерв, где вы будете нужны мне. Я отправляюсь туда, по приказанию моего начальства, именно с тем, чтобы поставить ваш народ в известность о цели прихода русских войск на Теджен. О том же я буду говорить с вами в пути и в Мерве... А теперь двинемся, чтобы засветло прибыть на ночлег к Кулан-рабату.

— У Кулана нет теперь ни воды, ни топлива, — заявил Сары-Батыр, — придется немного дальше проехать.

Я знал, что значит у степняков «немного», но согласился, и мы тронулись. Впереди рассыпались мервцы, за ними — ханы со мною, и наконец — казаки. Вскоре стемнело, говор умолк, по степи раздается только глухой топот сотни коней... Мы уже давно проехали мимо развалин Кулан-рабата, а мервцы, отделившись далеко вперед, то и дело погоняют своих коней... Во мне уже начало было зарождаться сомнение, — не завлекают ли нас эти господа с волчьими вожделениями?.. Но вдруг мервцы остановились и послышалось: «Приехали»!

Мы слезли с коней среди тощего саксаулового леса и на берегу небольшого дождевого озера, в обстановке, следовательно, представлявшей все, что требуется для зимнего ночлега в пустыне...

Немного погодя, запылали костры и осветили наш бивак с характерными группами казаков и, в особенности, [103] вооруженных с головы до ног текинцев, по сторонам которых виднелись не менее живописныя группы их рослых коней, сверкавших при свете огня своими серебряными уборами... Несколько в стороне от этих живых картин, так напрашивавшихся на полотно, и по соседству с огромным костром, расположились со мною на разостланных кошмах ханы с несколькими приближенными, и между ними Пацо-Плиев, уже успевший подружиться с некоторыми и развлекавший всех своими рассказами... За веселым ужином, состоявшим из смеси дорожных запасов русских и туркменских, беседа наша тянулась здесь до поздней ночи...

Эта неожиданная встреча с представителями Мерва была мне на руку как нельзя более. Она увеличила число едущих со мною до сотни всадников, что было далеко не лишнее для представительности русского «посланца» и для первого впечатления при въезде в Мерв. А главное, — ханов окружали их ближайшие советники, друзья и лица, не лишенныя некоторого значения в народе. Вразумить и привлечь их на свою сторону было весьма важно. Я и занялся этим, беседуя по целым часам в пути и на ночлегах то с отдельными лицами, то с целыми группами. Что таили в душе эти темные мои слушатели, и все ли убедились моими доводами, — я не знаю. Но, повидимому, угроза русского нашествия на Мерв и возможныя его последствия, — для обрисовки которых я, конечно, не жалел красок, — производили впечатление, что и требовалось... Во всяком случае, наедине, еще по пути к Мерву, меня многие уверяли в своей солидарности со мною, а один старик даже при всех и громко произнес, обращаясь ко мне однажды на привале, такую фразу:

— Те, которые предпочтут гибель, пускай гибнут... Если ты приехал на пользу Мерва, — да поможет тебе Бог!.. Но помни нашу старинную поговорку: «Хороший посредник соединяет племена, дурной — их губит»... 11

Несомненный же результат моих путевых стараний заключался в том, что ханы и Мурад-бай, которым обещаны были значительно лучшие условия существования под властью России, в свою очередь обещали мне свое содействие вполне искренно... [104]

IV
По Мервскому оазису.

Через два дня после встречи с ханами, мы подъехали к первому аулу Мервского оазиса, Топазу, и расположились в нем для ночлега. Хозяин отведенной мне кибитки, Абдал-сардар, бывший предводитель аламанов, сутуловатый, смотревший исподлобья старик, голова которого напоминала старого бизона, но оказавшийся впоследствии весьма добродушным и порядочным человеком, провел в беседе со мною целый вечер.

— Ну, что у вас хорошего, — спрашиваю между прочим, — каковы слухи?

— Да что может быть хорошего в Мерве, — ответил сардар, — туркменчилык 12, какого никогда не было: безначалие, повальное воровство и раздоры... Все желают властвовать, но никто не хочет подчиняться, и грызутся, как собаки. Не даром у вас говорят, что «туркмены — собачье отродье»... По аулам шатаются теперь и волнуют народ авганские эмиссары: какой-то Искандер-хан и Сиях-Пуш; к ним примкнул с своими сторонниками глупый Каджар-хан. Такой же Каракули-хан привез из Хивы, в качестве «правителя Мерва», какого-то Атаджана, чтобы властвовать его именем. И теперь оба возбуждают народ против русских, говоря, что лучше умереть, чем пустить к себе гяуров... Чем все это кончится — Аллах ведает...

Известия были крайне неприятныя, но... я и не думал, что мой путь по Мерву будет устлан одними розами без шипов. Объяснив Абдал-сардару, чем «все это» должно кончиться, я перебрался на другой день к Майли-хану, а остальные ханы разъехались по своим аулам. Уехал также и Мехтем-Кули-хан на противоположный конец оазиса, к своей мачихе, обещая собрать сведения о персах последнего плена.

Проведя в ауле Майли-хана два дня в постоянных переговорах с выдающимися текинцами рода Сичмаз, которые приглашались ханом, или являлись сами, и подготовляя таким образом почву для будущих действий, я переехал с тою же целью к Сары-Батыр-хану, в районе рода Бахши. День здесь [105] прошел в том же занятии, но ночью случилось нечто неожиданное...

После ужина я, по обыкновению, провел еще некоторое время за своим дневником и затем лег, как все эти дни, не раздеваясь. Но не прошло и часа после того, как вдруг к двери кибитки влетел, как бомба, Пацо-Плиев и произнес торопливо:

— Ротмистр, вставайте! Нападение...

— Что?!.. Какое нападение? — спрашиваю, вскакивая на ноги и хватаясь за оружие.

— В темноте не видно, — отвечал взволнованный юнкер, с трудом произнося слова, — но какое-то сборище идет сюда с громкими криками...

Я бросился в кибитку казаков; они также суетились, расталкивая друг друга.

— Ребята, слышны какие-то крики. Будьте, молодцы, готовы на всякий случай! — произнес я и вышел во двор, где среди джигитов и десятка текинцев слышался голос Сары-Батыра. К нему же продолжали сбегаться люди из кибиток соседнего аула.

— Что такое, как? — спросил я, подходя к нему.

— Туркменчилык, — ответил он, — с ума сошли какие-нибудь калтаманы...

Крики между тем быстро приближались. Тогда вышел вперед Сары-Батыр-хан, и его голос зазвучал как труба.

— Идите, безумные, если решились! — кричал он. — Но знайте, что вы доберетесь до моих гостей только через наши трупы!

В ту же минуту, по приказанию хана, некоторые из окружающих побежали передать его слова нападающим. Вскоре после этого крики смолкли, и толпа отхлынула с угрозами, что дождутся более удобного времени...

Расставив вокруг часовых джигитов, в эту ночь мы просидели еще несколько часов у огня кибитки. Не скрываю, я был взволнован, но не грозившею нам опасностью, нет, — я видал не такие виды! — а тою степенью рыцарского благородства, которую проявил Сары-Батыр-хан, и которой я, конечно, не ожидал от старого аламана. Поэтому, расставаясь с ним перед рассветом, я сказал:

— Спасибо тебе, Сары-Батыр, за эту ночь! Отныне — мы с тобою друзья. К сожалению, я не имею с собою ничего ценного, и поэтому прошу принять от меня на память эту вещь. [106]

И, вынув из кобуры, я вручил ему один из моих револьверов.

На другой день расспросы Сары-Батыра выяснили, что на нападение подстрекнул своих сторонников Каджар-хан, по совету, конечно, авганских эмиссаров...

Переговоры с представителями родов Бахши и Сичмаз убедили меня в том, что среди мервцев не мало благоразумных людей, сознающих невозможность дальнейшего существования их разбойничьего гнезда в соседстве с Россиею. Но эти люди скрывали свои убеждения в виду настроения большинства, привязанного к своей независимости. В этом отношении, не удавшееся ночное нападение в ауле Сары-Батыр-хана имело свою хорошую сторону: среди бахшинцев произошел раскол, и та горсть людей, которая, сбежавшись на зов хана, избавила нас от кровопролития, послужила ядром явной русской партии, возраставшей затем с каждым днем моего пребывания в Мерве...

Покинув район рода Бахши, мы перешли на правый берег Мургаба, в землю Беков, и, проехав через Коушат-хан-калу, прибыли в аул Каракули-хана. Кибитки последнего стояли несколько в стороне от аула, и между ними красовалась яркая бухарская палатка, при входе в которую, сохраняя свое достоинство, встретили меня хан и «правитель Мерва», Атаджан-бай.

— Узнаешь приказчика Сибир-нияз-бая? 13 — спросил я Каракули-хана после обычных приветствий и расспросов.

— Узнаю, — отвечал он с улыбкой. — Мы и в первый твой приезд подозревали, что не Сибир-нияз, а ты — гвоздь каравана, только выдающий себя за приказчика.

— Тогда это нужно было, — продолжал я. — Теперь мне не зачем скрываться, так как имею весьма несложное поручение от русского начальства... Но прежде я хотел бы узнать, кого из себя представляет твой почтенный гость, Атаджан-бай?

— Я хаким (правитель) Мерва, — отвечал сам Атаджан, — назначенный хивинским ханом и утвержденный русскими.

— Откуда же взялось у хивинского хана право назначать правителя в Мерв, и что значит выражение: «утвержденный русскими»?

В ответ на это, хививец достал из лежавшей [107] недалеко от него шкатулки бумагу, развернул ее и, передавая мне, произнес лаконически: «Прочти».

Бумага эта меня поразила. На первой ее странице было написано на джагатайском языке, что, «склоняясь на поступившую во мне просьбу всего Мервского народа, и в видах водворения в этой стране спокойствия и порядка, я, повелитель Хивы, Магомед-Рагим-хан, назначаю хакимом Мерва испытанного сановника моего, Атаджан-бая, в уверенности, что Мервский народ последует его разумным указаниям», и т. д. На следующей странице русский текст, за печатью и подписью тогдашнего туркестанского генерал-губернатора, генерал-лейтенанта Черняева, гласил кратко: «Одобряю выбор его светлости, хивинского хана, и утверждаю Атаджан-бая правителем Мерва».

Для разъяснения этого и, кстати, для характеристики Каракули-хана, необходимо сделать маленькое отступление.

Во время первого вашего приезда в Мерв, о Каракули-хане носилась плохая молва, и нас предостерегали не доверяться этому человеку. Но он жил недалеко от нас, заглядывал к нам, оставался обедать, и раз позвал и к себе на угощение, на которое мы отправились, скрепя сердце и скрыв под халатами кинжалы и револьверы, так как были почти уверены, что за трапезой этого хищника нас ожидает катастрофа или отравление. Опасения, однако, не оправдались. За этим обедом я заговорил между прочим и о том, что напрасно Мервские ханы не стараются сблизиться с русскими властями, что им следовало бы заглядывать и в Асхабад, где их несомненно ожидает радушный прием, подарки и т. п. Мысль эта, повидимому, поправилась Каракули-хану. По крайней мере, через несколько месяцев после того, он явился, в сопровождении нескольких десятков всадников, в Асхабад, где, однако, надеждам его не суждено было осуществиться. Вместо радушия и чего-нибудь более существенного, генерал Рерберг, на приеме под открытым небом, подарил ему суконный халат. Скромность подарка так подействовала на алчного аламана, что он довольно грубо обратился в переводчику со словами:

— Пусть генерал наденет халаты прежде на моих людей!..

Но эта фраза не имела последствий, и как, сделавший в Асхабад и обратно 700 верст верхом, вернулся на родину с двадцати-рублевым халатом, вызвавшим насмешки в Мерве, [108] с целым адом злобы в душе и с твердым решением прервать всякие сношения с русскими.

Вскоре после этого энергичный хан, обуреваемый жаждой повелевать всем оазисом, отправился в хивинскому хану и просил его, именем всего Мервского народа, назначить в правители Мерва одного из своих сановников. При этом, как рассказывали мервцы, Каракули-хан, будучи сам одним из безпокойнейших людей своего народа, и не помышлял, конечно, о водворении в нем порядка, а руководился главным образом мечтой — быть в своей стране фактическим воротилой, прикрываясь именем хивинского ставленника, и, в придачу, получить подарки от хивинского хана. В последнем, как говорят, он обманулся во всяком случае менее, чем в Асхабаде, а первая — так и осталась мечтой. Правда, хивинский хан назначил, а случившийся тогда в Петро-Александровске генерал Черняев утвердил Атаджан-бая правителем Мерва. Но мервцы отнеслись более чем индифферентно к этой затее Каракули-хана, а остальные ханы не сочли даже нужным познакомиться с Атаджаном. Тем не менее, первый шаг этого хивинца, по прибытии в Мерв, заключался в проекте обложения местного населения сбором на содержание стражи, который вызвал только глумление народа и не принес ни одного крана. Следующия его попытки «управлять» были столь же успешны. Затем превратились всякие попытки, и в течение последних месяцев до моего приезда хивинский правитель пребывал в Мерве в совершенном забвении.

Вот краткие сведения о двух моих собеседниках, с которыми я встретился в пестрой бухарской палатке.

— Теперь я вижу, что ты действительно утвержден «ярым-падишахом» 14, — продолжал я, обращаясь в Атаджану после прочтения надписи Черняева. — Но Каракули-хана, как я слышу со всех сторон, никто не уполномочивал просить о назначении сюда «хакима»; следовательно, он обманул хивинского хана, и тем самым заставил твоего повелителя ввести в заблуждение ярым-падишаха. По приезде в Мерв, истина раскрылась перед тобою как нельзя более: кроме Каракули и двух-трех десятков его близких, никто здесь тебя и знать не хочет, потому именно, что ты явился сюда непрошенным. Водворить какой-либо порядок в стране тебе не удалось; [109] напротив, неурядица и аламанство приняли при тебе размеры просто небывалые, чего русские не могут терпеть в своем соседстве. Далее, не знаю, правда ли, но меня уверяли здесь, что ты, человек, утвержденный русскими, распускаешь слухи крайне для них неблагоприятные... Еслибы все это было известно в Хиве или в Ташкенте, тебя бы давно отозвали. Поэтому я должен сказать в заключение, что твое пребывание в Мерве безполезно и нежелательно русским. Ты должен вернуться в Хиву и добросовестно доложить своему хану об ошибке, в которую вовлекли его и ярым-падишаха. Советую сделать это добровольно. В противном случае я теперь же доведу обо всем этом до сведения моего начальства, и тогда легко быть может, что тебе придется покинуть Мерв при худших условиях... Настаиваю на этом еще потому, — добавил я, — что не позже, как через несколько дней, Мерв должен подчиниться России, или же приготовиться испытать на себе, подобно Хиве и Ахалу, силу русского оружия; в обоих случаях тебе здесь нечего будет делать...

В ответ на это, мне пришлось выслушать со стороны видимо взволнованных Каракули-хана и Атаджан-бая кучу безцветных возражений и оправдательных фраз, приводить которыя не стоит. Конечный же результат был таков: мое письмо о встрече с Атаджаном и о необходимости его удаления из края, хотя бы путем сношения с начальством Туркестана, полковник Муратов переслал начальнику области. Затем, возникла ли по этому поводу переписка, и какая, — мне неизвестно. Но еще недели за три до занятия нами Мерва, Атаджан покинул Мерв, а вместе с ним бежал в Хиву и Каракули-хан...

После ночлега у этих господ, я провел еще сутки в ауле Мурад-бая и затем переехал в район Векилей.

Обезжая таким образом оазис и останавливаясь у лиц, пользующихся влиянием, я старался в пути и на ночлегах переговорить с возможно большим числом людей, с тем, конечно, чтобы перелить в них мое убеждение, что Мерв переживает последние дни своего дикого разгула, и что население его, в своих собственных интересах, должно, путем добровольного принятия русского подданства, избегнуть неминуемого, в противном случае, кровопролития. Сущность моей аргументации я приведу ниже. Здесь же достаточно сказать, что проповедь моя далеко не была гласом вопиющего в пустыне. Напротив, в отдельности со мною соглашался почти каждый [110] текинец, и, за редкими исключениями, главари народа были уже солидарны со мною, когда я закончил свой объезд в районе рода Векиль.

Здесь, в ауле Юсуф-хана и его матери Гюль-Джамал, где я застал и Мехтем-Кули-хана, мне пришлось пробыть около десяти дней.

В самый день приезда я узнал, что в числе гостей ханши находится авганский эмиссар, капитан Искандер-хан, с двумя товарищами. Я уже слышал ранее, что они разъезжают по стране несколько недель, и с целями, конечно, совершенно противоположными моим. Необходимо было устранить этих противников, и судьба помогла мне в этом, послав неожиданную с ними встречу. С вечера я распорядился нанять в ауле четырех надежных туркмен, для доставления этих эмиссаров в русский отряд на Карры-бент, и когда это было сделано, пригласил к себе Искандер-хана. Явился рослый красавец, с смуглым энергичным лицом. Без дальних околичностей, я объявил ему, чтобы он приготовился к выезду из Мерва через полчаса. Глаза авганца запылали при этом страшною яростью, но сопротивление было немыслимо, так как вслед за ним в дверям подошли джигиты с берданками.

— На каком основании, по какому праву ты арестуешь меня?!.. Я такой же офицер моего эмира, как ты своего Белого царя, — начал было Искандер-хан, возвышая голос и сильно жестикулируя.

Объяснив ему в двух словах, что мы находимся в стране, где сила издавна составляет и право, и основание всякого действия, я заключил словами, что так нужно, и что дальнейшие разговоры ни к чему доброму не поведут.

Авганцы выехали около полуночи. Этот поздний час был избран для того, чтобы враждебные нам люди не отбили их, что могло случиться при отправлении их днем. А на другой день я извинился перед ханшей, что нашел себя вынужденным нарушить в ее доме права гостеприимства.

Слух об арестовании и высылке авганских эмиссаров быстро разошелся по Мерву и принес свою пользу. Первым его последствием было немедленное бегство из Мерва в Иолатан другого, еще более мутившего население, эмиссара Сиях-Пуша с его несколькими приверженцами. [111]

V
Пребывание у ханши. — Генгеш и ультиматум.

В ауле Юсуф-хана, после бесед с его матерью, родственниками и приближенными, окончилась моя предварительная работа, — так сказать, зондирования настроения и подготовка почвы. Теперь предстоял последний решительный шаг, без которого вся затея могла кончиться ничем.

Дело в том, что многие в Мерве были запуганы возможностью нашествия русских, и искренно желали отклонить эту грозу. Одни безкорыстно, другие в надежде на вознаграждение впоследствии их услуг, обещали мне свою поддержку и содействие. Но фактически никто в этой стране не имел и тени власти; она всецело принадлежала самому народу. По старинному туркменскому обычаю, для решения таких важных вопросов, каким в данном случае являлось принятие или отклонение русского подданства, было необходимо постановление генгеша, т. е. общего собрания представителей народа. Только оно могло дать тот или другой ответ, имеющий значение и силу. К нему я и решился обратиться. К старику, в чрезвычайных случаях, генгеш собирался на назначенное место по приглашению одного из главарей народа. Так Коушут-хан трижды собирал генгеш, который решал переселение народа из Саракса в Мерв, возведение здесь огромной плотины на Мургабе и сооружение крепости.

Но последния лет десять, благодаря наступившей в стране анархии, генгеш уже не собирался никем, и, в виду этого, меня затрудняли вопросы: где и каким способом собрать этот первообраз парламента, да еще туркменский?.. Было еще обстоятельство: я знал, что на генгеш собирается до трехсот представителей, и каждый из них приезжает с двумя-тремя провожатыми. Нужно было принять всю эту ораву, поставить кибитки для ее размещения и прокормить ее и сотни лошадей, по крайней мере, три дня. Говорили, что это удовольствие обходится в несколько тысяч кранов, которых у меня тоже не было. «Как тут быть?» — ломал я свою голову, и с этим вопросом обратился в ханше Гюль-Джамал, о которой не лишнее сказать здесь несколько слов.

Как мне рассказывали в Мерве, Гюль-Джамал считалась в молодости одною из красивейших девушек своего [112] племени, и, по оригинальному обычаю туркмен награждать заслуги своих выдающихся людей, была выдана в жены Нурверды-хану, по приговору народа, вместе с значительным районом земли и с целым оросительным каналом. Но она оказалась обладательницею не только красоты, но еще и замечательного ума, такта, доброты и щедрости, и, благодаря этому, овладела вскоре и волею своего мужа, и симпатиями народа настолько, что нередко влияла на решение даже весьма важных общественных вопросов. Словом, Гюль-Джалан была тогда, в прямом и переносном значении, самою состоятельною личностью Мерва. Нечего и говорить, что я жаждал склонить на свою сторону столь популярную текинку, и, рассчитывая на нее, я не ошибся.

Выслушав меня, она проговорила без колебания:

— В интересах нашего народа и моих сыновей, я не раз приносила и не такие жертвы... Я созову генгеш от твоего имени и охотно приму на себя все хлопоты и издержки по приему, если только ты надеешься на успех...

— Я уверен, что Мерв или последует моему доброму совету, или сделается жертвою русских пушек, — отвечал я, и затем деликатно намекнул ей, что, во всяком случае, ее издержки будут оценены.

Это было 28-го декабря 1883 года. Ханша в тот же день разослала гонцов по всем направлениям, с приглашением на генгеш, а в течение следующих двух дней шли у нее горячие приготовления к приему сотен гостей. Из соседних аулов свозили на верблюдах кибитки и устанавливали их на ближайшей поляне. Резали массу баранов, десятки туркменов пекли хлеб, варили рис и т. п. Всем этим непосредственно распоряжалась сама Гюль-Джамал. Везде был ее глаз, везде слышался ее голос — спокойный, но повелительный.

30-го декабря начались съезд и угощение. От говора и криков, топота и ржанья коней, непрерывного лая собак и неразлучных с туркменскими сборищами гортанных песен с монотонным рокотом балалайки, с утра до поздней ночи стоял непрерывный звон во всем ауле ханши. А я в это время, растянувшись на ковре или расхаживая по двору, обдумывал ультиматум, для предъявления его, в возможно внушительной форме, представителям Мерва.

Около десяти часов утра 1-го января 1884 года все съехавшиеся ханы, кетхуды, ахсакалы всех родов и колен Мервских текинцев, в числе около трехсот человек, уселись огромным [113] кольцом, на равнине, за аулом ханши. За ними сплошной стеной теснились две-три тысячи любопытных, а в средине круга был разостлан для меня небольшой коврик.

Когда дали знать, что генгеш готов и ожидает меня, я направился к нему в сопровождении Пацо-Плиева, который остался вне круга. Войдя в средину один, я произнес громко по-туркменски:

— Привет вам, уважаемые ханы и представители мервского народа!

Затем, опустившись на ковер, я продолжал так:

«Вы, собравшиеся здесь, представляете совет лучших умов Мервского народа. Сегодня решится его судьба. Она — в ваших руках, потому что будет зависеть от степени вашего благоразумия и осмотрительности. Приглашаю вас, поэтому, выслушать меня с должным вниманием. От сильнейшего государства в мире я уполномочен предъявить вам нечто чрезвычайное... Слушайте!

На мне лежат сегодня две обязанности: первая, служебная, — исполнить приказание высшего русского начальства; вторая, нравственная, — по долгу человека, и к тому же — мусульманина, вашего единоверца, — дать вам добрый совет лично от себя... Прошло три года с тех пор, как русские завоевали Ахал. В течение этого времени никто не посягал на вашу независимость и вам была дана полная возможность жить мирно, в качестве добрых соседей. Это было сделано между прочим и потому, что Мерв сам по себе не представляет особого соблазна, и величайшему в мире русскому государству совершенно безразлично, принадлежит ему этот край или нет. Но русские убедились за те же три года, что жить мирно — не в ваших привычках... Безначалие, распущенность и повальные грабежи ваши сделали то, что с вами не только не мыслимы обыкновенныя, торговыя и вообще соседские отношения, но нет даже проезда для мирных людей как по стране вашей, так и по соседству. Вы привыкли иметь дело с слабыми персами и, несмотря на свежий еще геок-тепенский урок, забыли, к сожалению, что русские — не персы. Ни одно солидное государство не потерпело бы под боком у себя вашего образа жизни. России и подавно нечего с вами церемониться!.. И вот, настал момент, когда она считает, что вы должны немедленно и безпрекословно сделаться подданными Белого Царя, или же приготовиться встретить через две недели русские войска. Итак, выбирайте: благоденствие мирной жизни, или — безпощадная война, [114] которая, смею вас уверить, может стереть с лица земли не только вас, но и самое имя Мерва!..

Теперь я забуду на минуту, что я русский офицер, и буду говорить с вами частным образом, в качестве вашего единоверца.

Обсудив спокойно русское требование, вы можете принять его — или решиться на войну. Скажу вам откровенно, что я лично и все подобные мне русские офицеры будем рады войне. Война с вами, при вашей численности и вашем оружии, была бы для нас только забавой, которая, однако, принесет многим славу, чины, ордена, деньги, словом — все, о чем мечтает каждый русский военный. Но вы — не русские офицеры, ваше положение иное, и совершенно различныя последствия ожидают вас, смотря по тому, на что вы решитесь... Подумайте об этом...

Знаете ли вы, кто привел русских в глубь страны ваших собратьев, в Асхабад? Я думаю, что не знаете, и потому расскажу вам:

Русским принадлежит, между прочими, и море Хазарское (Каспий). Многия сотни судов плавают по этому морю, поддерживая торговлю между различными странами. Туркменские пираты с Гасан-кули и Челикена стесняли свободу этой торговли, и, чтобы обезопасить ее, пришлось, лет пятнадцать тому назад, занять Чагадам (Красноводск) и Чекишляр. Текинцы Ахала сделались тогда соседями русских, и вместо того, чтобы жить по-соседски, несмотря на все увещания русских, не превращали своих набегов даже на самый Чагадам. Это безрассудное поведение ахал-текинцев вынудило русских на военное вторжение в их страну, окончившееся геок-тепенским погромом. Одна половина ахальского населения легла костьми, другая — лишилась всего имущества и впала в нищету, от которой едва оправляется в настоящее время... Что же выиграли ахал-текинцы и не они ли привели русских в Асхабад?!.

К сожалению, вы последовали примеру ваших неразумных братий, — вы вывели русских из терпения вашим аламанством, и вас ожидает такая же судьба, если не образумитесь и не примете благоразумное решение, пока есть время!.. Бухара, Хива и Кокан были значительно сильнее вас. Они также вынудили русских взяться за оружие. Вспомните, чем же кончилась борьба?!..

Если вас обуревает такая степень помрачения рассудка, что вы не жалеете лично себя, то подумайте о судьбе ваших неповинных жен, детей и стариков, кровь которых также [115] польется ручьями, ибо пушки бьют, не различая правых и виноватых... Религия наша запрещает непосильную борьбу, и Бог не простит вам пролития невинной крови, которая будет лежать на вашей совести, на совести представителей и руководителей народа, если не приложите всех усилий для того, чтобы спасти народ от грозящего ему не только бедствия, но просто — истребления...

Я знаю, люди несведущие, а может быть и недобросовестные, вселили в вас убеждение, что русские, как гяуры, не терпят мусульман и силою обратят вас в христианство. Не верьте этому!.. Мусульманские царства Казанское и Астраханское присоединены в России несколько столетий тому назад, Крым — более ста лет в подданстве России, а многия провинции Кавказа — десятки лет. Тем не менее, жители этих стран и сегодня — мусульмане, и почище вас!.. Отец мой, — посетивший Мекку и Медину, — служил сорок лет и дослужился до чина генерала; я служу двадцать лет. Мы оба, слава Богу, мусульмане, а подобных вам — почти четырнадцать миллионов у Белого царя... Нет, русские не преследуют мусульман, им нет дела до религии, они требуют только верного подданства и доброго поведения. Скажу более, строгое соблюдение правил всякой веры внушает русским только уважение...

Для окончательного уяснения вам истины, скажу два слова и об англичанах, так как знаю, что между вами есть люди, болтающие об Англии...

В какую бы страну ни направились русские, им постоянно приходится слышать, что местное население подстрекалось к сопротивлению каким-нибудь английским эмиссаром, вводившим народ в заблуждение щедрыми обещаниями денег, оружия и даже войска. Не верьте таким людям. Обещания их всегда оказывались пустыми словами и ни разу не помешали русским придти и силою оружия принести в исполнение свою угрозу. Так было со многими народами, и с ахальскими текинцами в том числе; так будет и с вами, — если дадитесь в обман.

Еще недавно вы дали бывшему здесь О'Доновану, за вашими печатями, огромную бумагу о том, что согласны быть подданными Англии. Почему же после этого англичане не пришли и не водворили порядка между вами? Потому что, имея на шее такую обузу, как Индия, хотя и с обабившимися индусами, они не в силах это сделать. Откуда они придут к вам, когда вас окружают земли, не принадлежащия Англии? А откуда придут русские — вы очень хорошо знаете. В ожидании [116] вашего ответа, в трех переходах отсюда, на Карры-бенте, стоят передовыя их войска, за которыми повалит к вам столько тысяч, сколько царской душе будет угодно... Знайте это!

О том, что интересы ваши и вашего народа требуют безпрекословного исполнения моего совета; что в результате его вас ожидают несравненно лучшие условия существования, чем те, которыми вы пользуетесь; а равно и о том, что нечего опасаться посягательства на вашу религию и обычаи, — я мог бы говорить еще очень долго. Но я уверен, что вы меня поняли, и потому, не распространяясь более, ограничусь пожеланием, чтобы Бог вразумил вас на доброе решение и избавил ваш народ от грозящего ему бедствия...

Итак, подданство или — война?.. Я уверен, что вопрос этот уже решен в голове каждого из вас, и потому, для совещания и передачи мне ответа, даю вам полчаса времени. Каков бы ни был ваш ответ, я оставлю Мерв с чистою совестью, что с своей стороны сделал все для того, чтобы отвратить от вас бедствия неравной борьбы».

Пока я говорил, в кругу царило молчание; в серьезных лицах представителей и окружавшей толпы можно было читать только напряженное внимание и некоторое впечатление. Но когда, окончив речь, я поднялся с места, вдруг со всех сторон раздались громкие восклицания:

Баракялла (спасибо)!!.

Это было хорошее предзнаменование.

— Переговорить с каждым из вас в отдельности я не могу и не нахожу нужным. Пусть каждый род уполномочит одного для передачи мне ответа, и когда он будет готов, пусть дадут мне знать! — крикнул я в заключение и, выйдя из круга, направился в свою кибитку.

Минут через двадцать, которыя я прождал не без некоторого колебания между надеждой и сомнением, мне дали знать, что ответ готов. Я снова вошел в генгеш и занял свое место.

— Ну, кого вы избрали для передачи мне ответа?

— Мехтем-Кули-хана! — послышались голоса с разных сторон.

Он сидел в кругу, между представителями рода Векиль.

— Мехтем-Кули-хан, — обратился я к нему, — в чем состоит ответ Мервского народа?

— Представители Мерва, — произнес он среди всеобщего молчания, — единогласно постановили принять подданство Белого царя... [117]

Последовала некоторая пауза. Ответ точно свалил гору с моих плеч. Но, быстро совладав с охватившим меня невольным порывом радости, я спокойно прервал молчание:

— Теперь я вижу с удовольствием, что имел дело с умными людьии. Потомство благословит вас за это разумное решение. Баракялла!.. В виду такого оборота дела я останусь в Мерве еще три дня. В течение этого времени вы должны написать о вашем постановлении просьбу на имя Белого царя, за подписями или печатями всех представителей народа; а также избрать депутацию из четырех родовых ханов и двадцати четырех старшин (по одному от каждого канала или от каждых двух тысяч кибиток) для представления просьбы русскому генералу в Асхабаде. Депутация эта пусть приготовится ехать со мною.

Этим кончились все разговоры. Я вернулся в свою кибитку, и через час два джигита уже полетели на Карры-бент с письмом к полковнику Муратову.

«Поздравляю вас, г. полковник, — писал я, — с новым годом и с новым славным делом! Сегодня, в полдень, ханы, представители всех родов и колен Мервского народа, собравшись на совещание в числе около 300 человек и выслушав энергично им представленный ультиматум, единогласно постановили принять русское подданство и вручить свою судьбу Белому царю. Через три дня выеду в обратный путь с прошением народа на Высочайшее имя и с депутациею, которая с ханами, старшинами, почетными лицами и сопровождающими их будет простираться, вероятно, до полутораста всадников. Надеюсь, что на Карры-бенте им будет оказан должный прием... Итак, до скорого свидания!».

В тот же день, после обеда, ко мне явился письмоводитель Майли-хана, молла Клыч-Нияз, с огромным листом навощенной бухарской бумаги, на первой странице которой крупными буквами было написано по-туркменски:

«Прославленному, великому Белому Царю, Высочайшему повелителю русских и иных народов, — да продлится его благоденствие и могущество, да не иссякнет его милость и благоволение, да будет над ним благословение Аллаха!

Мы, ханы, старшины и уполномоченные представители всех родов и колен Мервского народа, собравшись сегодня 15 на генгеш и выслушав присланного к нам штабс-ротмистра [118] Алиханова, единогласно постановили добровольно принять русское подданство. Отдавая себя, свой народ и свою страну под мощную Твою руку, Великий Царь, повергаем перед твоим троном просьбу сравнять нас со всеми подвластными Тебе народами, назначить над нами правителей и водворить между нами порядок, для чего, по Твоему велению, мы готовы выставить нужное число вооруженных конников.

Для поднесения сего постановления народных представителей, нами уполномочены 4 хана и 24 старшины, каждый от двух тысяч кибиток».

Этот документ, хранящийся в настоящее время в государственном архиве, до поздней ночи покрывался затем печатями или подписями собравшихся на генгеш. В течение следующих дней число этих подписей и приложений увеличилось еще несколькими сотнями, так как во время обратного нашего следования через аулы все сколько-нибудь знающие текинцы, наперерыв друг перед другом, просили моего разрешения приобщить и свое имя к представителям народа.

На следующий день мне сообщили, что накануне у Kapaкули-хана и Атаджан-бая также происходил генгеш, имевший цель совершенно противоположную моим стремлениям. Но эти господа ошиблись в своих ожиданиях. На их призыв отозвалось только десятка три их сторонников, и результат ограничился несколькими съеденными баранами...

В тот же день нарочный привез мне ответ полковника Муратова на мое письмо, в котором я выражал мысль о необходимости отозвать из Мерва хивинского «правителя» и, если возможно, несколько приблизить в оазису хотя бы две сотни казаков, что могло произнести известное давление на генгеш. В ответе этом заключается, между прочим, следующее:

«Совершенно согласен с вами, что мое прибытие в озеру Карыбата принесло бы пользу делу. Но я связан инструкциею командующего войсками, которая не разрешает мне посылать даже сотню к стороне Мерва, далее одного перехода. А до Карыбата добрых сто верст... Генерал пишет, чтобы на высылке Атаджана из Мерва не особенно настаивать, но требовать выдачи персюков последнего плена. Он прибавляет к этому, что с нетерпением ждет известий о ваших действиях. Пишите, ради Бога, чаще: мы все истомились здесь в ожидании вестей от вас. Берегите себя и своих людей. Собираемся встретить новый год пальбой всего отряда. Будем пить за ваше здоровье и успех вашего лихого предприятия... [119] Посылаю вам № «Кавказа», в котором найдете подробности о смерти вашего предшественника по Мерву, ирландца О'Донована»...

Письмо это мне снова напомнило о злополучных персах, к освобождению которых пока ничего не было сделано. Теперь я заговорил о них с Мехтем-Кули-ханом и привел такие аргументы.

Когда мы взяли Хиву, первое требование русских заключалось в том, чтобы немедленно были освобождены и отправлены на родину все пленные персы. Это и было исполнено. Через какой-нибудь месяц, когда русские войска займут Мерв, здесь повторится то же самое.

— Не попытаешься ли ты, — сказал я в заключение, — объяснить это хозяевам персов, захваченных в последнее время, и вразумить их, чтобы они сделали теперь добровольно то, что неминуемо принуждены будут исполнять через несколько недель?.. Если это удастся, — ты доставишь большое удовольствие нашему генералу.

Попытка, которую охотно теперь принял на себя Мехтем-Кули-хан, была весьма успешна. Из числа пленных трое оказались уже отправленными в Бухару на продажу, а с остальными одиннадцатью освобожденными женщинами, детьми и стариками, Мехтем-Кули-хан, через несколько дней, догнал меня в ауле Топаз.

VI
Возвращение. — Свидание с губернатором Саракса. — Прибытие в Асхабад и присяга Мервской депутации.

Мы выехали из аула Гюль-Джамал-бай утром 4 января. В течение этого и следующего дня к вам постепенно присоединялись из попутных аулов назначенные в депутацию ханы и старшины с их сопровождающими, так что к прибытию на окраину оазиса, в аул Топаз, движение наше представляло большой и характерный туркменский кортеж, на превосходных конях, простиравшийся, вместе с нашими казаками и джигитами, до 200 всадников.

В этом же ауле я получил с нарочными второе письмо полковника Муратова, от 3 января, рисующее впечатление, произведенное в Карры-бенте моим сообщением от 1 января. Вот оно дословно: [120]

«Сегодня, в пять часов пополудни, прискакали ваши посланные с известием... просто ошеломляющим! Пробежав ваше письмо, я, не помня себя от радости, без шапки выскочил из кибитки и начал кричать: «Сюда, сюда, господа!»... Через несколько секунд, не только «господа», но весь лагерь сбежался ко мне, точно по тревоге. Едва я успел, потрясая в руке ваше письмо, крикнуть: — «Поздравляю, господа, поздравляю, братцы: Мерв у ног государя!» — как вдруг вся эта масса людей разразилась долго неумолкавшим, оглушительным «ура!» и в воздух полетели все шапки... Отряд, словом, в неописуемом восторге. Через несколько минут после этой сцены, я отправил ваше письмо командующему войсками, прибавив с своей стороны только одно: «Мерв у ног Его Императорского Величества». Джигитам, отправленным с письмом, приказал быть завтра вечером в Асхабаде, во что бы то ни стало. Думаю, что сам генерал прискачет сюда... Что же еще сказать вам? Я не нахожу слов, которыя могли бы выразить мою искреннюю благодарность. Дай Бог, чтобы и дальше все шло так же гигантски хорошо!.. Весь отряд вам кланяется, а я жажду обнять вас и с нетерпением жду вашего возвращения с представителями Мерва. Мехтем-Кули-хану и Пацо-Плиеву шлю мой сердечный поклон, а вам — «вдовушву» Редерер. Весь ваш, А. Муратов».

Три дня на пути в Карры-бенту прошли незаметно. Общее настроение было радужное; смех и говор не умолкали ни на минуту. Но на последнем ночлеге судьба вздумала посмеяться над нами. Случилось нечто трагикомичное, которое, однако, было настолько близко от серьезной катастрофе, что, при несколько ином исходе, могло потребовать, по меньшей мере, новой поездки в Мерв, что отдалило бы недели на две наше прибытие к отряду. Случилось вот что.

Последний ночлег, перед Карры-бентом, мы имели около развалин Геок-Сююр, в открытой степи, кое-где поросшей мелким кустарником. Переход был большой в этот день; к ночлегу прибыли поздно, да еще предстояло выступление на рассвете. Поэтому утомленные казаки быстро стреножили своих коней; туркмены, по обыкновению, привязали своих к железным кольям, вбитым в землю; и те, и другие, разбившись на группы вокруг костров, наскоро поужинали и повалились спать. То же самое сделали и мы, оставив бодрствовать у костров только несколько человек...

Прошел какой-нибудь час после наступившего на нашем [121] биваке затишья, как вдруг точно дрогнула и загудела земля. Вслед затем мгновенно раздались треск, ржанье коней и крики всполошившихся людей... Едва успел я вскочить на ноги и инстинктивно кинуться в сторону, как, подобно сокрушительному урагану, пронеслась мимо, разметая костры, добрая сотня испуганных коней... С четверть часа на биваке царил ад кромешный... Но, вот, многих лошадей переловили, за другими поскакали конные, люди начали успокоиваться.

— Что случилось?! — обращаюсь в недоумении к казакам и туркменам.

Из их объяснений оказалось, что недалеко от лошадей внезапно раздалось какое-то грозное звериное рычание, как уверяли туркмены, барса или тигра, которые довольно часто встречаются в густых прибрежных камышах Теджена. Это и было причиной паники лошадей, последствия которой ограничились, к счастью, пятью-шестью изрядно, однако, помятыми туркменами... Обойдя этих последних и побывав у казаков, я вернулся в своему истоптанному и разбросанному ложу с седлом у изголовья, и тут только спохватился, что ни в кармане пальто, ни около кошмы, на которой я лежал, нет моего дневника, а главное — прошения мервцев на Высочайшее имя, почти с тысячью печатей и подписей. «А что, думаю, если оно не отыщется или найдется в изуродованном виде, что легко могло случиться под ногами людей и лошадей во время общей суматохи»?.. Меня бросило в жар. Целые часы поисков, которыми занимались почти все, так как было обещано 25 руб. нашедшему, оказывались тщетными. И только на рассвете бумаги, наконец, были найдены и, в моему восторгу, без всяких повреждений...

Радушный прием, ожидавший вас в Карры-бенте, составил целое празднество. Расспросам и рассказам не было конца.

— Знаете ли, как было встречено в Асхабаде мое донесение о принятии мервцами русского подданства? — между прочим, спрашивает меня полковник Муратов.

— Не знаю, — говорю, — но очень интересно...

— Командующий войсками не поверил!.. Как мне пишут, он воскликнул: «Какое там присоединение!.. Пускай выдадут сначала пленных»... Тем лучше, — прибавил полковник, — значит, совершился факт, казавшийся настолько невозможным, что и верить не хотят... Теперь надо послать генералу более или менее обстоятельное донесение, как все это случилось, и известить его о прибытии Мервской депутации. Затем, до [122] нашего выезда в Асхабад, мне хотелось бы выполнить и последнее, недавно полученное, приказание генерала. Но я не знаю, как быть с этим... Он пишет, чтобы я командировал на рекогносцировку Саракса подполковника Закржевского, а он, бедный, болен...

— Составление и переписка обстоятельного донесения потребуют нескольких дней, — ответил я. — Не лучше ли будет, вместо этого, при донесении о прибытии депутации, отправить мой дневник, в котором все изложено шаг за шагом?.. А эти несколько дней я охотно употребил бы на интересную поездку в Саракс, если, конечно, Закржевский ничего не будет иметь против этого.

— И прекрасно! — воскликнул Муратов. — Быть по сему! «По сему» мы и поступили. Дневник в тот же день полетел с нарочными в Асхабад, а рано утром следующего дня, с Мехтем-Кули-ханом, с Пацо-Плиевым и двумя десятками казаков и джигитов, я выехал в Саракс. Все 225-верстное расстояние туда по левому берегу Теджена, и обратно — по правому, мы проехали в четыре дня, и большею частью под проливным дождем; а один день провели в Сараксе в гостях у персидского губернатора, Али-Мардан-хана, который принял нас чрезвычайно любезно.

О результате этой поездки, в смысле рекогносцировки, я поведу речь в одной из следующих глав, посвященных занятию нами Саракса. Здесь же передам только разговор с персидским губернатором, по поводу решения мервцев принять русское подданство.

После обычных приветствий и взаимных расспросов о здоровьи, когда, опустившись на ковры, мы принялись за неизбежные в Персии кофе и кальяны, губернатор Саравса обратился во мне с вопросом:

Вы тот самый Али-хан, который недавно ездил в Мерв?

Я, молча, кивнул головой.

— Я знаю, мервцы вам дали бумагу, что принимают русское подданство. Но придаете ли вы серьезное значение этой бумаге?

— Конечно.

— В таком случае, я прочту вам то, что пишет мне из Мерва один из моих тайных агентов.

С этими словами хан достал из-под тюфячка, на котором сидел, исписанный по-туркменски лист бумаги и почти с иронической улыбкой прочел из него следующий отрывок: [123]

«Сегодня выехал отсюда приехавший из Асхабада и пробывший здесь две-три недели русский «саиб-мансаб» 16 Алихан. Люди, чающие что-либо получить за это, выдали ему бумагу, что наш народ принимает подданство Белого Царя. Народ же, конечно, только смеется над этим. Подобныя же бумаги мы не раз давали приезжавшим к нам из Ирана, Авганистана и даже Англии, и готовы дать еще кому угодно»...

— Если подобныя бумаги, выданныя приезжим из разных стран, — произнес я, подчеркивая каждое слово, — остались только бумагами, то, значит, повелители этих стран были не в силах ими воспользоваться. Русский государь не таков. Он не позволит с собою шутить!..

— Подождем, увидим, — ответил хан.

— Могу вас уверить, — заключил я, — что если не увидите, то услышите, что я прав, и гораздо ранее, чем вы думаете...

Вернувшись через два дня после этого разговора в Карры-бент, мы с полковником Муратовым и с Мервскою депутациею выехали на следующий день в Асхабад, куда прибыли в полдень 22 января.

О приеме депутации в Асхабаде и говорить нечего. В течение двадцатидневного пребывания ее здесь чуть не на руках носили...

Почти две недели тянулись телеграфныя сношения генерала Комарова с Тифлисом и Петербургом. В первых числах февраля были, наконец, получены разрешения и приказы по равным представлениям, а затем последовал оффициальный прием депутации, происходивший в доме начальника области.

Здесь, 6 февраля, в большой зал, где уже стояли в парадных мундирах все местныя военныя и гражданские власти, были введены представители Мерва. Впереди них стал почтенный седобородый старик Дурды-Нияз, имея в руках обернутую в золотую парчу просьбу на имя государя. Он вручил этот документ вскоре вошедшему в вал генералу Комарову с словами:

— Вот просьба, которую наш мервский народ повергает к стопам Белого Царя.

Генерал развернул парчу и передал заключавшийся в ней огромный бухарский лист переводчику, который громко [124] прочел сперва туркменский текст, а потом и русский перевод его.

— По Высочайшему повелению Государя Императора я принимаю вашу просьбу, — ответил генерал по окончании чтения. — Отныне вы и ваш народ — подданные Белого Царя. Поздравляю вас!

Затем, объяснив в краткой речи обязанности новых подданных и их будущее устройство, генерал высказал надежды и пожелания, и в заключение объявил, указывая на меня, что я назначен начальником Мервского округа, что ко мне должны обращаться они по всем своим делам и безпрекословно исполнять мои приказания.

После этого выступил вперед туркменский мулла с кораном, и началась процедура приведения к присяге депутации, по окончании которой генерал объявил о Высочайшем пожаловании Сары-Батыр-хану, Майли-хану, Мурад-хану и шестнадцатилетнему сыну Гюль-Джамал, Юсуф-хану, чинов капитана милиции, а остальным членам депутации — золотыя медали на шею и почетные халаты, которые тут же и были на них возложены. Этим кончился прием, и депутация удалилась. Меня же генерал пригласил в кабинет.

— Теперь нам остается занять Мерв войсками, — начал он. — Как вы полагаете, какой отряд понадобится для этого?

— Ожидать какого либо сопротивления со стороны мервцев, — отвечал я, — не вижу никакого основания. Тем не менее, в виду триста-пятидесятиверстного расстояния, отделяющего Асхабад от Мерва, бросить туда какую-нибудь роту или сотню, значило бы представить соблазн для неспокойного элемента, который может оказаться и в Мерве. Поэтому каррыбентский отряд, состоящий их 4-х рот, 2-х сотен и 2-х орудий, я считаю не только достаточным для расположения в Мерве, но еще и способным удержать его население от всякого соблазна...

— Вполне разделяю ваш взгляд, — продолжал генерал. — Значит, мы сделаем так: вы с депутациею выедете отсюда дня через два-три и подождете в Карры-бенте моего прибытия. Дальнейшее движение мы решим там, на месте.

Так и было сделано. 9-го февраля полковник Муратов выехал в Петербург с донесением о последних событиях, а я с депутациею — в Карры-бент. Сюда же, через три дня после нас, прибыл командующий войсками. Он поздравил отряд с предстоящим ему на днях походом в Мерв, а [125] представителям тедженского населения объявил о назначении их начальником маиора Мехтем-Кули-хана. Мне в тот же день вечером генерал сообщил следующее:

— Я намерен выступить отсюда с отрядом 25-го февраля, значит — через три дня. А вам нужно будет выехать с депутациею в Мерв, если можно, завтра же, с тем, чтобы вы успели собрать наиболее почетных людей страны и с ними встретить меня на одном переходе до вступления в оазис. Успеете это устроить?

— Вероятно, не встречу к этому препятствия.

— Рано вы думаете выехать?

— По обыкновению, с рассветом.

— Ну, в таком случае, покойной ночи и счастливого пути! — пожелал генерал, и мы расстались...

М. Алиханов-Аварский.


Комментарии

1. «Переговоры между Россией и Великобританией 1872-1885 гг.»

2. По другим рассказам, Скобелев сказал:

«О, сколько здесь мужей сопьется,
И сколько жен с пути собьется!..».

3. Статьи эти были также перепечатаны в «Кавказе» и, в английском переводе, в книге Марвина «The Russians at Merv and Herat», а походные наброски к ним — во «Всемирной Иллюстрации».

4. Услар, стр. 105.

5. И эта численность значительно уменьшилась после появления в стране русских, так как водворившаяся кругом безопасность позволила части населения переселиться в плодородный район Теджена.

6. Ныне генерал-от-инфантерии, член Александровского комитета.

7. Ныне — генерал-майор, нач. штаба 5-го корпуса.

8. В конце августа 1903 года мне пришлось прочесть в «Нов. Вр.» такую заметку: «В «Русск. Турк.» рассказывается недавняя история основании Асхабада и присоединение Мерва со слов лица, по своей службе близкого к этим событиям». Надо полагать, что лицо это, так тщательно скрывающее, почему-то, свою личность, стояло очень не близко к упомянутым событиям, потому что все его писание состоит из ряда курьезных измышлений, подобных следующему:

«По взятии Геок-Тепе, — говорит он, — Махмут-Кули-хан (хоть бы имя запомнил) сам явился к генералу Скобелеву. Генералу, как он сам говорил, очень понравились его гордость и лицо, внушавшее симпатию. Ему возвратили недвижимое имущество и имевшееся движимое. Возвращая шашку, Скобелев сказал ему, что он будет представлен к производству в майоры русской службы. Производство Махмут-Кули-хана в скорости последовало, и юный по летам майор, во все время пребывания генерала Скобелева, находился при нем. По отозвании генерала, Махмут-Кули-хан жил в своем ауле, как-то незамечаемым».

Предоставляю читателю судить, сколько правды во всем этом!.. Ближе ружейного выстрела Мехтем-Кули-хан ни разу в жизни не видел генерала Скобелева, как и генерал — его. В самый разгар штурма Мехтем-Кули-хан выбежал из Геок-Тепе и удалился в Мерв, где прожил безвыездно более двух лет. Весною 1883 года он вернулся на Ахал и был отправлен на коронацию в Москву, куда прибыл после смерти Скобелева и где был произведен в майоры.

9. Первый из них теперь — подполковник и командир, а другой — ротмистр туркхенского дивизиона.

10. «Переговоры между Россией и Великобританией. Оффициальное издание министерства иностранных дел», стр. 22.

11. По-текински:

«Коу эльчи — эли бирлар,
Яман эльчи — эли пузар».

12. Туркменщина.

13. Так прозвали текинцы Северина Косыха в первый мой приезд в Мерв.

14. Т. е. полу-государем. Так в Средней Азии величают туземцы туркестанского генерал-губернатора.

15. 1 января 1884 года.

16. Чиновник, офицер.

Текст воспроизведен по изданию: Закаспийские воспоминания, 1881-1885 // Вестник Европы, № 9. 1904

© текст - Алиханов-Аварский М. 1904
© сетевая версия - Strori. 2013
© OCR - Бычков М. Н. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1904

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.