Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

САДРИДДИН АЙНИ

ВОСПОМИНАНИЯ

ЁДДОШТХО

МОЕ ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С КРУПНЕЙШИМ ПРОИЗВЕДЕНИЕМ АХМАДА ДОНИША «РЕДКОСТИ СОБЫТИЙ»

С крупнейшим произведением Ахмада Дониша «Редкости событий» мне удалось познакомиться спустя три-четыре года после того, как он умер. Однако ради связности описываемых событий мне хочется рассказать об этом сразу же после воспоминаний о его смерти.

Те, кто имел отношение к науке и литературе, знали, что у Ахмад-махдума имеется крупное произведение под названием «Редкости событий», но экземпляра этого сочинения не было ни у кого из известных мне людей. Книгу эту читали только те, кто навещал автора и видел ее у него в руках. На дружеских вечеринках они пересказывали содержание книги, многократно переставляя при этом ее части.

Позднее стало известно, что Ахмад Дониш при жизни один экземпляр книги, переписанный его рукой, преподнес Сиддик-хону Хишмату.

Сиддик-хон Хишмат, брат эмира Абдулахада, при жизни своего отца, эмира Музаффара, был правителем в Чарджуе. Во время болезни эмира Музаффара Сиддик-хон без разрешения отца, под предлогом того, что хотел навестить его, приехал в Бухару. Однако отец уже умер, и придворные, скрыв его смерть, привезли в Кермине Абдулахада, являвшегося наследником престола, а Сиддик-хона, не знавшего о смерти отца, арестовали.

Сиддик-хон, отстраненный от политических дел и изолированный от общества, жил, находясь под домашним арестом, в одном из своих домов, вдали от эмирской цитадели. Он занимался науками и литературой, при этом средства, получаемые от эмира на содержание, тратил на книги. Все свое время он проводил за чтением.

В течение трех-четырех лет он прославился своими знаниями и, став поэтом, избрал для себя псевдоним Хишмат.

Ахмад-махдум, глава всех недовольных при дворе, завязал с Сиддик-хоном тайные связи и бесплатно, без всякого материального вознаграждения, преподнес ему свою книгу.

Шариф-джон-махдум, любивший произведения Ахмад-махдума, [779] также завязал с Сиддик-хоном тайные отношения и взял на время у него рукопись, чтобы снять с нее копию. Эту работу он поручил неоднократно упоминавшемуся нами Мирзо-Абдулвохиду Мунзиму, который обладал каллиграфическим почерком.

До окончания переписки Мирзо-Абдулвохид никому не открывал этой тайны, даже мне. Однако, когда работа была выполнена, Шариф-джон-махдум позвал меня, рассказал обо всем (заметив, что это нужно держать в тайне) и попросил, чтобы я принял участие в сверке переписанного с подлинником и сделал необходимые исправления. Все это надо было выполнить совместно с Мирзо-Абдулвохидом.

Как говорится: «Что нужно слепому? Два зрячих глаза!». Я с большим удовольствием, даже с неописуемой радостью согласился выполнить эту работу, и мы приступили к ней в тот же день.

Мы работали в келье Мирзо-Абдулвохида, расположенной над воротами медресе Мулло-Мухаммад-Шариф (в квартале Гозиён).

Во время работы я просматривал экземпляр рукописи Ахмад-махдума, а Мирзо-Абдулвохид громким голосом читал переписанный им экземпляр. Обнаружив ошибку, я прерывал его, и он, остановившись, своим каламом вносил поправки. Когда он уставал читать, я читал вслух по оригиналу, и если он у себя обнаруживал ошибку, то останавливал меня и делал исправления в своем экземпляре.

Мы работали, заперев дверь кельи, чтобы не разгласить тайны. Но однажды к нам зашел поэт Мухаммад Сиддик Хайрат, от которого у нас не было секретов, потому что он, как и мы, не болтал лишнего и умел хранить тайны.

В первый же день, когда Хайрат услышал чтение рукописи, она произвела на него сильное впечатление, и он попросил у нас разрешения приходить ежедневно и присутствовать в келье в качестве слушателя при чтении. Мы согласились, и таким образом мы правили рукопись как бы втроем.

Мой кругозор и начитанность были тогда очень узкими. Я не понимал многих мест из «Редкостей событий», касающихся астрономии, философии и суфизма. Однако то, что я понимал, приводило меня в изумление. [780]

Наибольший отклик вызывали во мне те места «Редкостей событий», которые касались случаев, наблюдаемых мною в жизни и крайне огорчавших меня, причем я никогда не думал, что существующие порядки можно исправить или что они сами изменятся. Я рассуждал так: «Мир с самого основания таков, таким же останется и впредь. Что ж тут поделаешь?». И я утешал себя бейтом Бедиля, который в то время повторялся всеми, кто испытывал грусть:

Жизнь обрушилась, Бедиль, тебе на плечи,
как же быть?
Радостен ты — надо жить, печален —
тоже надо жить
.

Однако, когда я прочел в «Редкостях событий» об этом невыносимом положении, причем оно изображалось реалистически, представлено было так, как я сам наблюдал это в жизни, мысли мои приняли иное направление. Я решил: «Это положение нужно исправить; если же я не могу это сделать, то должен проникнуться к нему отвращением». (Нравственная революция, хоть еще в очень слабой степени, произошла во мне именно в это время).

Одно из мест «Редкостей событий», в то время произведшее на меня большое впечатление, было посвящено семейным отношениям. Ахмад Дониш хорошо изучил семейные отношения своего времени, он показал причины ссор между невесткой и свекровью, происки тещи и своячениц в доме мужа, приводившие к разрушению семьи, — все то, что я наблюдал и о чем слышал множество раз.

В качестве образца я приведу здесь некоторые высказывания автора, извлеченные из различных мест главы, посвященной вражде между невесткой и свекровью.

В необходимых случаях отдельные выражения или слова автора я буду пояснять в скобках. Чтобы облегчить чтение, текст автора я облеку в форму, свойственную современной письменной речи, т. е. *введу красную строку, запятые, точки, кавычки и скобки*.

О вражде между свекровью и невесткой в этой главе говорится следующее:

«Если ты можешь представить себе вражду между кошкой и собакой, то тебе станут яснее обстоятельства ссор между невесткой и [781] свекровью, ибо собака думает: «Кошка хочет стащить у меня кость», — а кошка ревниво думает: «Собака собирается отнять у меня куски лепешки». Поэтому у них невольно при встрече... возникает ссора. Здесь (т. е. в семье) также... эти двое (т. е. невестка и свекровь) ссорятся и друг дружке желают несчастья; мать доказывает: «Мой сын был беспомощным и слабым и вырос лишь благодаря... моим стараниям и труду... Сколько бессонных ночей провела я, пока его воспитала... В благодарность за все это я хочу, чтобы мой сын... повиновался мне во всем и без моего позволения и согласия не смел даже воды пригубить».

«А жена настаивает на своем: «Я завладела этим человеком, я отдала себя в его распоряжение, я оставила своих родителей и всех родных.. . За эту свою жертву я требую, чтобы ключи от всех дел мужа были в моих руках».

«Эти двое злятся одна на другую, поэтому корень вражды заключен именно здесь... Мать видит, что на почетном месте в доме сидит жена. ..ив доме ее сына она играет главную роль, в то время как мать претендовала на то, чтобы быть главной и повелевать всеми в доме своего сына...

«Жена видит, что старуха с морщинистым лбом сидит на краю постели ее мужа, мешает ей, отменяет все ее распоряжения и вмешивается. . . в ведение хозяйства, и это в то время, когда она хотела бы стать независимой... По этой именно причине на чело ее садится пыль недовольства.

«Лишь только муж входит в комнату и замечает на лице своей хозяйки (жены) следы печали, он старается с помощью супружеских ласк выяснить, в чем дело. После долгого ломанья (со стороны жены) он мольбами и упрашиваниями, наконец, выведывает, что все это расстройство — от ненавистничества матери. Из уважения к ней он начинает почтительно умолять мать: «Не трудись по дому, сиди себе спокойно на одном месте, проводи время в молитвах и воздай хвалу господу, что у тебя теперь вместо одного ребенка — двое. Теперь твоей обязанностью является сидеть спокойно в уголке и молиться богу, а все дела предоставь хозяйке (невестке) и не утруждай себя напрасно». [782]

«Эти наставления мужчины... идут от его уважения и вежливости по отношению к матери..., потому что большинство браков происходит благодаря инициативе и стараниям матерей. ..

«Мать так поступает оттого, что считает: раз сын — ее, то и его жена должна быть ее служанкой... Если она захочет, пошлет эту служанку к сыну, если нет — не пошлет, если захочет, даст ей хлеб, если не захочет — не даст!..

«Сын думает так: «Любовь матери довела меня до брака; конечно,, мать ради меня будет любить также и мою жену»... Поэтому он ласково разъясняет матери ее благо.

«Из этих слов мать... делает вывод, что жена сводит ее сына с пути истины; тогда она начинает ссориться. «Неужели, — говорит она, — я вырастила тебя для того, чтобы ты во всем поступал, по велениям жены, чтобы запретил мне заниматься домашними делами, отдал меня в подчинение своей жены и выделял мне хлеб? Повсюду, в любом доме мать распоряжается за столом своего сына, а жена сына им прислуживает».

«Бедняга-муж удивляется, отчего возник этот скандал, и думает: «Вероятно, таков путь и таковы законы». Тогда он идет к жене и с лаской и любовью начинает ее уговаривать:

««Не огорчайся, ты должна благодарить бога, что моя мать ведет все хозяйство, готовит и ухаживает за нами, а ты посиди спокойно и займись лучше белилами и румянами, все у тебя будет готовое, и ты будешь освобождена от всяких хлопот и беспокойств».

«Жена, слышавшая этот скандал и затаившая злость против старухи (свекрови), если она по характеру подлая, начинает браниться и заявляет: «Я не буду жить вместе с твоей матерью, ты должен ее убрать от меня. .., если боишься своей матери, зачем же ты женился? В семье настоящего мужчины женскую работу выполняют служанки и рабыни, а не злобные старухи». Если же жена благородна и по характеру мягкая, то, хоть это и противоречит ее желаниям, она ради любви к мужу, не задумываясь, сразу же откажется от главенства в доме. Она хорошо знает, что в этом залог ее спокойствия: в доме воцарится порядок и тишина, все дела она передаст свекрови, а [783] затем, затаив ненависть, станет думать: «Посмотрим, что из этого получится», — и ни до чего не будет дотрагиваться.

«Мать, по своему неведению сама на себя накликавшая беду, в тот же день или на следующий или, в крайнем случае, в течение трех дней станет готовить пищу и выполнять всю работу в доме сына и в первый же день, или на второй, или, наконец, на третий день, каждый раз подавая еду невестке и сыну, она начнет жаловаться и говорить: «Я уже состарилась, устала, но никому нет до меня дела, никто не обращает внимания на то, «как я работаю. Все спят себе спокойно, а я топчусь с утра до ночи...». Это — намек на жену сына, так как в доме нет никого другого, кто спит спокойно. И мать более вкусное предлагает сыну, уговаривая его: «Вкусите это, ведь вы заняты на базаре и в торговых рядах, другие-то всегда могут поесть где-нибудь в уголке в доме или на террасе».

«Здесь, конечно, также намек на невестку... Жена при этом уподобляется прожорливому дракону — она даже не прикасается пальцем к кушанью и не смачивает в нем губы. Поневоле при этом у скатерти с едой поднимаются шум и споры.

«После этого мужа охватывает гнев и он... все домашние дела передает в руки жены, а мать со злостью отстраняет от всех дел.

«Мать видит, что ей выделяют кушанья, она устраивает скандалы и отравляет жизнь сыну и невестке. . . Все это длится до тех пор, пока господь не облегчит всех их: приберет одну из женщин, или обеих, или всех троих...» 53

Изложив права жены и матери согласно шариату и господствовавшим обычаям феодальной эпохи, автор еще раз возвращается к вопросу о свекрови:

«Если мужчина станет слушаться мать, он всегда будет себя чувствовать неловко перед женой. (Многие матери) согласны даже на развод сына; из ревности и мстительности они, если имеют состояние, готовы все его растратить на то, чтобы сын развелся с женой и женился на другой; с этой новой невесткой свекровь поступает [784] так же, как с прежней, и даже хуже. (Некоторые матери) по пять-семь раз разводили своих сыновей, и, как мы слышали, их ненависть не только не уменьшалась, но с каждым разом еще увеличивалась».

Переходя затем к описанию условий семейной жизни, автор пишет:

«Одно из условий: мужчина, собирающийся жениться, не должен иметь матери; если же он ее имеет, она не должна жить вместе с ним».

Автор перечисляет и другие условия, необходимые для вступления в брак, — наличие определенного дохода, наличие жилья и другие, — без которых в феодальное время невозможен ни брак, ни существование.

Среди условий, которые автор ставит стороне невесты, — чтобы она не имела богатых родственников. По этому поводу он говорит следующее (передаю по смыслу):

«Жизнь не проходит без неприятностей, . и может статься, что между мужем и женой возникнет ссора; в таком случае родственники жены «засучив рукава и закусив удила», придут к мужу и заявят: «Кто ты таков, если не чувствуешь благодарности, став нашим зятем? Как ты смеешь говорить нашему ребенку (или нашей сестре) то-то и то-то!? При таком своем состоянии зачем же ты женился я втоптал в грязь мужскую честь?».

«Так как большинство людей не знает этой истины, то муж начнет волноваться, и жизнь его омрачается; ибо известно это или нет, но ненависть женщин к мужчинам не утихает ни днем, ни ночью, и даже при незначительной ссоре они готовы забыть тысячу отцов, матерей" и детей».

Условием брака автор также ставит отсутствие у невесты матери, если же у нее есть мать, то она должна жить в доме своего мужа, но не в доме зятя. Ибо, по мнению автора, теща стремится к тому, чтобы поссорить дочь с зятем. «Она говорит (дочери): «Старайся, чтобы у твоего мужа не было много одежды, а то, что у тебя есть, не показывай, потому что он это продаст и возьмет, кроме тебя, еще одну жену. Не допускай также, чтобы он ночевал вне дома, иначе он заведет себе друга. Не давай ему и общаться с людьми, иначе [785] он ввергнет тебя в другую беду — начнет приглашать гостей и делать траты, ты же будешь сидеть, ни к чему не притронувшись, или же он даст тебе развод и ты останешься голая. Ради того дня, когда тебе придется уйти от мужа, ты должна делать запасы, потому что нельзя верить мужской любви — привязанность мужчин не основывается на искренности и правдивости».

«Источником этих наставлений тещи являются та естественная любовь и несправедливые претензии, о которых мы говорили, — т. е., если мать ребенка мужского пола (свекровь) имеет подобные претензии, то и мать ребенка женского пола (теща) считает, что поскольку это ее дочь, то и муж дочери принадлежит ей и является ее рабом... И теща настолько (озлоблена), что стремится к тому, чтобы дочь не получила наследства, дабы не передала его своему мужу».

В конце этой главы автор пишет:

«Все сказанное несколько преувеличено.. . Среди мужчин имеются такие, которые по своей подлости и низости много хуже женщин, имеются и женщины, которые по своему благородству и чистоте выше мужчин. Если свекровь или теща принадлежат к их числу (т. е. к числу благородных)..., то жениху ничего не угрожает, кроме изобилия и любви, но если они к этому числу не относятся, то они не что другое, ,как несчастье века, и подобны дракону с разинутой пастью.

«Однако вследствие своей неосведомленности и причин, о которых мы говорили выше, мужчина полагает, что все его беды происходят от жены, но не от свекрови или тещи. Поэтому холостые, или женатые, не имеющие матери, или те, которые не живут вместе с матерью, совершенно неосновательно утверждают: «Такой-то угнетен своей женой и тещей, возмутился против своей матери и заслужил ее проклятье»; «Какую ценность представляет женщина, что ее нельзя ни побить, ни убить, ни выгнать ее или развестись с ней?». Они не знают, что женщина, как и они сами, обладает душой и считает себя равной мужчине...

«Если мать потребует от сына, чтобы он развелся с женой, и сын не выполнит этого требования, причем мать останется [786] недовольной, тогда, согласно шариату, мать не может проклясть сына». (Та же книга, выборки со стр. 398-410).

По поводу обращения мужей со своими женами и развода автор пишет:

«Однако они должны хорошо обращаться с женами. Это значит, что они не должны обижать их, должны терпеливо относиться к их невыполнимым требованиям, терпеть их неблагодарность и переносить от них обиды...

«Кроме того, мужья насколько могут, должны воздерживаться от развода. Когда дело дойдет до ссоры и сварливость и грубость жены перейдут все границы, муж не должен выходить из себя и в гневе и раздражении давать жене развод. Напротив, он должен ласково попросить у нее прощения, а если жена не примет (его извинений),... тогда он должен заявить ей о разводе; если же она сама хочет развестись, он должен прежде всего успокоить сердце жены подарком и извиниться, сказав: «Я неизбежно должен с тобой расстаться, исходя из взаимного блага...». Когда жена успокоится, тогда только он должен с ней разойтись...

«Муж никому не должен раскрывать секреты своей жены и никому не сообщать о причинах развода. Одного человека спросили: «Почему ты разводишься с женой?». Он ответил: «Нельзя раскрывать тайны своей жены». Когда же он развелся, его спросили: «Почему ты дал своей жене развод?». Он ответил: «Какое мне дело до чужих женщин, чтобы я о них рассказывал?»». (Та же книга, выдержки со стр. 414-419).

* * *

Во второй части главы под названием «завещание детям», в разделе о профессиях и занятиях, Ахмад-махдум сначала говорит о преподавании и в связи с этим приводит отрывки из своих воспоминаний и наблюдений:

«Из официальных наук я ограничился... арабским языком и. считал совершенно излишним давать уроки и собирать учеников; мне также было жаль преподавателей, у которых я учился. Я думал: [787] почему они согласились на это беспокойство и шум? В книгах я искал смысл жизни настоящей и будущей. Отыскивая во всем недостатки, я впал в сомнение относительно того, как определить значение науки и ученых, ибо говорят: «Наука — величие этого мира и слава будущей жизни». О какой же науке идет здесь речь? Собираются несколько невежд; ничего не понимая, они грубо шумят и через определенные промежутки времени заставляют бедных учеников приносить им блюда с изюмом и халвой, а также деньги; с радостью и удовольствием они принимают все это. Учитель от долгих разговоров устает до смерти, пищеварение у него нарушается, зубы расшатываются, он уже не может жевать и переваривать пищу; (ночью) вместо сна он читает, а днем с раннего утра до вечера слушает шум и гвалт; он не может прогуляться, не находит времени ни для еды, ни для прогулки и сидит, словно под арестом, и в холод, и в жару под просторным куполом (аудитории)...

«Когда он соберется домой, двое прислужников (ведущий под уздцы лошадь и снимающий кожаные калоши — люди, обслуживающие крупных мулл) держат стремена и бегут рядом с лошадью, чтобы учитель не свалился и не сломал себе шею. Перед лицом подобных явлений как можно уважать науку, если многие из эмирских военачальников, например миршаб и эшик-око-боши, посылают глупцов к стремени и все сообща участвуют в этом проявлении вежливости по отношению к господину домулло... При подхалимстве царских придворных, при их непротивлении гнету — какова же может быть будущая жизнь?».

Здесь автор приводит одно предание об учащихся медресе, связанное с пророком; смысл предания заключается в следующем: «Кто в поисках знаний покроет прахом свои ноги, тело того господь сделает недоступным адскому огню». Далее он пишет: «Как же может чтение хутбы с покрытыми прахом ногами и предавание по ночам разврату спасти тело от адского огня?».

«Короче говоря, не отвлеченные размышления удерживали меня от заучивания уроков; когда глаза мои раскрылись, я увидел, что все эти шейхи и ишаны — обманщики, а улемы — взяточники...». (Та же книга, выдержки со стр. 706-711). [788]

* * *

Ахмад Дониш в своем произведении «Трактат о состоянии цивилизации и о взаимной солидарности», помещенном в начале «Редкостей событий», одно за другим перечисляет все безобразия, творимые при дворе эмира бухарского, требует их исправления и определяет обязанности монарха и всех его чиновников. Например, он считает монарха работником и слугой народа и по этому поводу пишет: «Монарх, в действительности, — работник и слуга своих подданных; так, если в какой-нибудь местности существует опасность от воров и разбойников и народ возьмет кого-либо для несения караульной службы, то он обеспечит этому человеку хлеб и воду, чтобы ночью он караулил, не спал и таким образом принял на себя обязанность уничтожить врагов порядка. Точно так же и подданные приносят монарху десятину, пошлину и закет с такой же целью; они говорят: Заботься о нас и обеспечь нас водой и очисти наши дороги от разбойников, чтобы мы могли спокойно жить; если же ты будешь сам сидеть спокойно, то откуда мы обретем спокойствие?". Если кто-либо берет на себя общественные обязательства, где же у него будет досуг, чтобы проявлять спесь и надменность? В действительности монарх имеет право на богатство лишь настолько, чтобы... обеспечить себе жизненные потребности; тем же, что сверх этого, он не вправе "владеть — это принадлежит и должно принадлежать другим». (Та же книга, стр. 102).

В другом месте этого трактата по поводу придворных он пишет:

«Это сословие собирается при царских дворах по той причине, что люди, принадлежащие к нему, из-за крайней своей лености и беспомощности непригодны ни к какому ремеслу или занятию. Они не в состоянии приложить хотя бы немного ума к какой-нибудь профессии, ибо даже следов ума у них не видно. Они полагают, что даровой хлеб... можно найти на службе у монарха, потому что служба у него ничем не регламентируется: всякий, кто туда попадает, получает лошадь и халат, сесть же на лошадь и отправиться в эмирский дворец, чтобы отдать салам, сможет всякий дурак; не составляет труда и отправиться вместе с истцом и ответчиком в какую-нибудь [789] деревню и разрешить тяжбу между сторонами, которая обычно разрешается амином и арбобом...

««Доброжелательство» и «заботы» их таковы, что если загорится город и станут рушиться дома, а до монарха в его дворце донесется шум из города и дым пожара, они почтительно доложат: «Ничего особенного не случилось, гончары разожгли огонь, и это пламя из их печей».

«А если ночью воры заберутся в жилище мусульманина, разграбят его имущество и прольют кровь, а крики о помощи достигнут ушей монарха, они заявят: «Ничего особенного, это какая-то женщина бранится со своим мужем».

«Также и в поле, в отношении воды, которой не хватает для города, они говорят: «Земли крестьян богаты водой, лишняя влага уходит в море». Также и на базарах, где из-за дороговизны количество зерна и материй уменьшается, они говорят: «Все товары подешевели, поэтому никто ничего не покупает», — хотя на самом деле люди ничего не покупают из-за дороговизны.

«А в местностях, где монарх проходил со своим войском и от этого народ изнемог, они говорят: «Народ этой области все свои взоры устремил на дорогу и с нетерпением ждет благословенного прихода государя»». (Та же книга, выдержки со стр. 94-96).

Ахмад-махдум в те времена не мог представить себе государства без государя. Самым смелым его идеалом была упорядоченная монархия, примером которой он считал русское государство, по своей культуре, порядку и цивилизованности действительно стоявшее в тысячу раз выше управляемой эмиром Бухары.

Его мечты и желания шли даже дальше этого; он считал, что монарх должен быть слугой народа и получать от народа необходимое для себя содержание из общенародной казны. Такие мысли были чрезвычайно благородными в условиях эмирской Бухары того времени, где не только все богатства страны, но даже все ее жители, мужчины и женщины, считались личными рабами и рабынями эмира.

Идеи Ахмад-махдума не могли не оказать влияния и на меня, ибо, видя все безобразия, творимые в государстве и при дворе, я в те времена думал: «Все это было раньше, будет и впредь, что тут поделаешь?». [790]

* * *

Другое место из «Редкостей событий», также оставившее у меня сильное впечатление, — это описание жадности базарного люда в целях накопления богатств. В этом отношении особенно взволновал меня рассказ об одном лавочнике, соседе автора, который свою страсть к стяжательству перемешал с религиозностью.

Я хочу здесь привести этот отрывок в изложении автора, сократив его, снабдив современной пунктуацией и в скобках объяснив некоторые слова.

В одной из глав «Редкостей событий» — «Завещание детям и правда о ремеслах и профессиях» — автор наставляет своих детей в том, чтобы они обязательно занимались каким-нибудь ремеслом или другим полезным делом. Он требует, чтобы они собственным трудом обеспечивали свои жизненные потребности, но не поддавались бы страсти копить богатства.

В назидание детям в качестве отрицательного примера людей, обуреваемых страстью стяжательства, автор выводит одного лавочника:

«Знаете ли вы, что с вами по соседству живет купец, владеющий землями, водой и садами, орудиями труда, большими стадами, прекрасной лавкой, наполненной халвой и патокой, при взгляде на которые у вас потекут слюнки, а у меня, лишь только я представлю себе его жизнь, потекут из глаз слезы?

«В этой лавке две двери; в ней сосредоточено все, что нужно людям; сам же хозяин восседает посреди гранат и винограда, подвергаясь нападению мух и ос; сам он стар и немощен — и если бы сидел себе спокойно и тратил свое богатство на себя, то и после его смерти еще оставалось бы достаточно.

«Вы видите, как летом и зимой он сидит в этой лавке с двумя дверьми; зимой здесь холодно, так как гуляет ветер, а летом жарко от горячего самума.

«В мороз он ставит перед собой глиняную плошку с горячими углями, но поминутно хватает гири, кладет их на весы, взвешивает [791] морковь или репу. Ему становится холодно, он подходит к огню, но не успеет согреть даже руки, как входит покупатель и что-нибудь просит. Лавочник быстро вскакивает, отпускает (товар), и не успевает он опять усесться, как входит другой покупатель; опять он, не садясь, отпускает его, а угли за это время превращаются в золу, и руки и ноги его делаются холодными, как лед.

«Когда ему присылают из дома еду, он только опускает руку в чашку и кладет в рот кусок лепешки; не успеет ее проглотить, как кто-нибудь входит. С лепешкой во рту, отпустив покупателя, он опять хочет приняться за еду, как входит другой человек. С руками, перепачканными едой, со ртом, набитым лепешкой, он крутится по лавке, разыскивая то, что спрашивает покупатель.

«Наступает время молитвы, а так как он человек религиозный, то, растерявшись, он читает свой намаз в каком-нибудь углу лавки посреди гирь и весов, лука и моркови. Не успевает он произнести и первых слов намаза «Аллах велик», как приходит новый покупатель и что-нибудь требует. Торговец не успевает дочитать молитву, как входит другой человек... каждому из них он делает знак рукой или головой, мол, посиди, пока я кончу намаз. Когда он приходит в соборную мечеть, то начало его молитвы: «Как бы кошка не стащила мясо с крюка», — а вместо повторения имени бога и перебирания четок он думает, как бы мальчишки не выкрали орехи, продырявив дно ящика.

«Летом он, несмотря на то, что является владельцем сада, не может наслаждаться его благами и даже видеть его плоды. У него нет свободной минутки, чтобы хоть напиться холодной воды в этой душной лавке, которая от знойного ветра становится похожей на адские кельи. Подобно лошади, приводящей в движение маслобойку или мельницу, он тысячу раз обходит свою лавку, халат его гниет от пота, а от него самого исходит зловоние. Ночью, когда он кладет голову на подушку, ему приходится поджимать колени под грудь, потому что нет места, куда вытянуть ноги.

«Если у него иссякают товары, он иногда верхом, иногда пешком с мешком за спиной отправляется на базар и, задыхаясь, тащит [792] к себе в лавку товары, чтобы оживить торговлю». (Та же книга, стр. 695 — 697).

Это описание Ахмад-махдума произвело на меня настолько сильное впечатление, что лавочник все время словно стоял у меня перед глазами; мне хотелось в жизни разыскать подобного торговца и посмотреть на него. Но я не мог подолгу разглядывать лавочников, сидевших в торговых рядах и на базаре.

Наконец, напротив юго-западного угла двора медресе Кукельташ я нашел одного лавочника, даже по внешнему виду похожего на того, что описал Ахмад Дониш: он тоже был старым и немощным. Однако если лавочник Дониша отличался набожностью и читал намазы, то этот был балагур и весельчак; останавливая прохожего, он, конечно, прежде всего говорил: *«Да стану я жертвой вместо вас!».* В его лавке летом тоже гулял знойный ветер, а зимой стояла стужа; лавка впереди была открыта настолько, что во время снегопада с ветром все товары вместе с владельцем покрывались снегом. Вместо плошки с углями перед ним стоял тазик; улучив свободную минутку, он грел над ним руки и ноги.

Сидеть во дворе медресе и глазеть на улицу было в обычае у всех учеников бухарских медресе, поэтому никто не удивлялся, что я сидел и смотрел на лавочника; каждый день часами просиживая в углу двора и очень внимательно наблюдая за всеми его действиями, я находил, что все его поступки совпадают с описанным у Ахмад-махдума; мое восхищение наблюдательностью автора «Редкостей событий» и правдивым изображением жизни все больше и больше возрастало.

Однажды этот лавочник, взяв под мышку мешок и опустив перед лавкой занавеску, отправился на базар. Я остался сидеть в углу двора, дожидаясь его возвращения.

Спустя час, лавочник вернулся. Он нес на спине мешочек риса; вместе с ним шел крестьянин, он гнал осла, нагруженного мешком с морковью, которую крестьянин продал лавочнику.

Положив рис на место, лавочник стал пересыпать морковь крестьянина из мешка в ящик, стоявший в амбаре перед лавкой. В верхней части мешка морковь была крупной, но на дне оказалась мелкой. [793]

Увидев это, лавочник, ворча, сложил морковь, но когда он стал расплачиваться, то дал крестьянину сумму меньшую, чем они договорились на базаре; он объяснил это тем, что часть моркови на дне мешка оказалась раскрошенной.

Крестьянин стал возражать:

— Обычай таков, — сказал он, — что наверх мешка кладут более крупную морковь и лук, а вниз мелочь. Если бы вы на базаре заявили, — мол, в случае, если на дне мешка окажется мелочь, я не возьму у тебя товар или же уплачу меньше, — то я не продал бы вам своей моркови. Даже если бы здесь поставили такое условие, я взял бы свой товар и вернулся на базар. Теперь же, когда вы смешали мою морковь с вашей старой морковью и этим самым устранили возможность торговаться, я требую заплатить мне сполна.

Что касается лавочника, то он, не обращая внимания на слова крестьянина, вопил: «Да стану я жертвой вместо вас, имейте совесть! Нечестность не удостаивается благости, да стану я жертвой вместо вас! Деньги, добытые нечестным путем, недолго держатся!..».

В конце концов от словесной перепалки дело перешло к рукопашной. Лавочник, придя в ярость, с криком: «Да стану я жертвой вместо тебя!» — выскочил на улицу, одной рукой схватил крестьянина за шиворот, а другой ударил его по голове.

Крестьянин тоже левой рукой схватил лавочника за шиворот и начал правой отпускать ему пощечины, такие звонкие, что казалось, будто бьют по медному подносу; лицо лавочника сделалось красным, подобно раскаленной на огне меди.

Лавочник был немощный старик, а крестьянин — помоложе и покрепче. Наконец, старик больше не мог выдержать побоев крестьянина, вырвался из его рук и с криком: «Да стану я жертвой вместо вас, пожалейте меня, старика, стоящего на краю могилы!» — вбежал в свою лавку. Однако при денежном расчете он не уступил ни на грош, опять хотел дать крестьянину меньше денег и все приговаривал: «Да стану я жертвой вместо вас, если хотите, берите, это все, что я дам, если нет — идите и жалуйтесь казию, эмиру или самому богу! Да стану я жертвой вместо вас, я не поддамся на ваш обман! .. ». [794]

Крестьянин порывался вытащить лавочника из его лавки и опять надавать ему тумаков; однако люди, собравшиеся поглазеть на драку, удержали крестьянина: «Хоть убей этого старика, он больше не даст ни гроша. Передай все это богу, а он благословит твои поля!» — говорили они, успокаивая крестьянина.

Поневоле крестьянин забрал свой мешок и деньги, которые дал ему лавочник, сел на осла и уехал.

Когда крестьянин удалился, лавочник, словно не произошло ничего необычного, смеясь, сказал стоявшим людям: «Да стану я жертвой вместо вас, человек не может разбогатеть от одной лишь прибыли, которую он получает от торговли. Чтобы разбогатеть, нужно уметь извлечь выгоду из гирь и весов, из расчетов с покупателями или продавцами, а также из перемешивания хорошего товара с плохим».

Он рассказывал все это весело, словно в шутку. Некоторые слушатели посмеялись над его словами, другие же, ругая лавочника и призывая на его голову проклятья, разошлись. А он, повторяя: «Да стану я жертвой вместо вас, освободите место перед лавкой, дайте мне торговать!» — просил всех разойтись...

(Повествовать о двух событиях на одну и ту же тему, в особенности если рассказ о втором по своей* художественности уступает рассказу о первом, — дело никуда не годное. Однако я сделал именно так, рассказав о «лавочнике Ахмада Дониша» и о «своем лавочнике». Я поступил так для того, чтобы читатели, сравнив два описания, увидели, какой силой обладало перо Ахмада Дониша).

* * *

Другое место «Редкостей событий», которое произвело на меня очень сильное впечатление, — это тонкие наблюдения автора над дворянским и аристократическим обществом России. Хотя я был совсем еще юн, однако нечто подобное наблюдал среди местных богачей и в высших слоях бухарского общества.

В описании одного из своих путешествий в Россию автор, рассказав о бале, где присутствовал император, рисует перед мысленным [795] взором читателя пышное празднество; затем, обращаясь к внутреннему миру этого общества, он пишет:

«Некоторые думают, что они (т. е. представители высших слоев российского общества) очень веселы и удовлетворены, не знают никакой печали и живут всегда в довольстве и радости...

«(В действительности) это не так... Пишущий эти строки во время своего первого путешествия уяснил (истинное положение вещей), ибо глаза мои были открыты для примеров, и то уныние, (т. е. отчаяние), которое я наблюдал в среде высших классов этой страны (России), (было безмерным)... Каждый из них завидовал тому, кто был выше его, и стремился достичь такого же положения, а в отношении людей, стоящих ниже его, выказывал гордость и надменность.

«В мире нет человека, который смог бы удовлетворить все свои желания и мечты. Конечно, один стоит выше, другой — ниже. Поэтому люди постоянно завидуют друг другу. Пример этого можно было наблюдать на императорском балу — на пиршестве, которое трудно себе представить и про которое можно лишь сказать, что мало кто из властителей прошлого устраивал подобные празднества, а из властителей будущего когда-либо устроит. Ни в одной мелочи, ни в одной части бала никто не нашел бы ни одного изъяна. То был рай, воплотившийся в пышных дворцах и гуриях.

«(Однако) на этом балу я видел, что все присутствующие грустны и подавлены. Там было много того, что дает радость, женщины и мужчины опьянели и каждый мужчина хотел быть со всеми женщинами, а каждая женщина готова была пойти с каждым мужчиной.

«Но был императорский бал, поэтому открыто удовлетворить свои желания не представлялось возможным. И каждый из присутствующих тяжело вздыхал: жена Зайда (условное имя) видит, что жена Амра (также условное имя) в наряде стоимостью в тысячу динаров, вся украшенная драгоценностями, танцует с красивым знатным партнером, положив ему руку на шею и талию; она же сама в плохом наряде, партнер ее уродлив; грустная, расстроенная, она с трудом кружится в танце. Башир (также условное имя) видит, что его красивая супруга, обнявшись, танцует с Холидом, а уродливая жена Холида, танцуя с ним самим, еле передвигает ноги. [796]

«На женщин более пожилых мужчины не обращали внимания,, а женщинам не было дела до стариков. Старики завидовали молодым и красивым, завидовали их силе, ревновали и были очень опечалены. Даже сам царь, не имея возможности удовлетворить свои желания, разве тайком, мог лишь облизываться; жена царя также от старости и дряхлости инстинктивно старалась держаться среди молодых.

«Короче, я не видел ни одного человека, который не был бы печален и который не вздыхал бы тяжко».

Сходное положение автор наблюдал и на улицах, и в театрах Петербурга; объединив эти свои впечатления с теми, что остались от императорского бала, он писал:

«В театрах, на базарах и в торговых рядах также не видно было ни одного веселого или беспечного человека. Например, на одной большой улице (автор подробно описывает один из петербургских проспектов, по обеим сторонам которого расположены пышные здания и богатые товарами магазины) все люди были печальны и озабочены. Я видел там жену Зайда, сидевшую с красивым спутником в экипаже, запряженном шестеркой лошадей; ее наряд и драгоценности стоили не менее чем десять тысяч динаров, да и сам экипаж стоил около тысячи динаров. Жена Амра сидела в экипаже менее роскошном, чем у жены Зайда, и ее наряд и спутник также были несколько хуже, чем у той; или, может быть, экипаж и наряд ее были такими же (как у жены Зайда), но спутник ее был менее привлекателен. У третьей женщины спутник был привлекательный, на все остальное хуже, чем у первых двух. Каждая из них завидовала другой — ее выезду и нарядам, и ни одна из них не была удовлетворена и счастлива тем, что имела. Поэтому все они тратили ежедневно много сил на то, чтобы приобрести лучших лошадей, лучшие наряды и экипажи, — такие, каких не имел никто.

«Но уже на следующий день им казалось, что приобретенное вчера ничего не стоит, Из-за всех этих хлопот и огорчений, несмотря на все украшения и средства косметики, цвет лица у мужчин и женщин — желтый или зеленый от ревности и зависти... они всегда очень грустны. Ведь на балах они также постоянно следили за поступками, словами и поведением друг друга и все время выискивали [797] один у другого недостатки». (Та же книга, выдержки со стр. 542-547).

Когда я впервые увидел и прочел «Редкости событий», очень много мест из этого сочинения произвели на меня сильное впечатление; однако здесь я ограничиваюсь приведенными в виде образца отрывками.

В конце своего повествования об этом я должен еще добавить, что мое знакомство с «Редкостями событий» не только произвело во мне нравственную революцию, но также внушило мысль писать прозу. В те времена я мечтал о том, чтобы появился прозаик и стал писать прозой, подобно Ахмад-махдуму, чтобы образно, простым языком рассказать читателям о различных событиях. Эта моя мечта осуществилась лишь после Великой Октябрьской социалистической революции, когда, благодаря знакомству с произведениями русских писателей-классиков и советских писателей, я решил пойти дальше, чем Ахмад-махдум, в упрощении языка.

Да, мысль о более простом языке возникла у меня после того, как я познакомился с «Редкостями событий», ибо хотя язык этой книги для современных читателей кажется очень трудным, да и на самом деле весьма сложен, — в те времена, когда я познакомился с этой книгой, ее язык, в сравнении с языком других произведений, все же был значительно легче.

Мухаммад Сиддик Хайрат, участвовавший в правке и сличении на слух рукописи «Редкости событий», также испытал на себе ее влияние. Он жалел, что при жизни автора не познакомился с ним и не извлек для себя пользы из этого знакомства. Познакомившись с «Редкостями событий», т. е. спустя три-четыре года после смерти автора, он свое сожаление выразил в стихах. Свою элегию он посвятил кончине автора.

Вот она:

Увы, из-за вдруг разразившейся бури
В груди распустился печали бутон, —
Мир знаний, искусств, где царил он единый,
В печаль из-за смерти его погружен.
Ведь он, Мир-Ахмад, — астроном превосходный —
Был в тайны высоких наук посвящен.
Весне и цветенью мы больше не рады,
[798]
Весною он был в тесный склеп погребен.
Мне рвать на себе остается одежды,
В беспечности не был он мной сбережен.
Год смерти спросил я у мудрого старца,
*«Свет знаний погас»,* — так ответствовал он.
1314 год хиджры (1897 год)
.

В своих «Редкостях событий» Ахмад-махдум, описывая свадьбу дочери русского царя, рассказывает также о французской певице Патти, присутствовавшей на этой свадьбе и получившей затем приглашение в Америку. Он расхваливает ее талант и посвящает ей стихотворение.

В то время автор этого стихотворения предстал перед нами — Хайратом, Мунзимом и мною — как лирический поэт. Считаю уместным в конце главы привести упомянутое стихотворение. Вот оно:

Стройна и прекрасна парижская Патти,
Улыбкою с губок роняет цветы,
Не видно ушей под густыми кудрями,
Юней и свежей гиацинта черты,
И взгляд на нее — наслажденье большое,
Она опьяняет вином красоты.
Ласкали нам слух ее голоса звуки,
Как трель соловья, и чисты и просты.
Когда Петербург наш она покидала,
Рыданья достигли небес высоты
.

МОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ В МЕДРЕСЕ КУКЕЛЬТАШ

Как было рассказано в конце третьей части «Воспоминаний», мой соученик Абдулхалил-махдум купил келью в медресе Кукельташ и пригласил меня в ней поселиться. Однако из уважения к моему старшему брату я передал эту келью ему, а сам поселился в медресе Хаджи-Зохид, в келье, которая досталась ему.

Когда брат женился и переехал в арендованный дом, я переселился в медресе Кукельташ. Это случилось в начале 1899 года.

Медресе Кукельташ было одно из самых больших в Бухаре: оно имело два этажа и 153 жилых кельи, которые, по сравнению [799] с кельями в других медресе, были более приспособлены для жилья. Кельи в первом этаже имели по большей части одну арку; позади жилого помещения находилась кладовка, *свет попадал через отверстие в потолке.*

Кельи же второго этажа имели, как правило, по две арки: одна из них, выходившая внутрь двора медресе, служила для сообщения с соседями, а внешняя являлась выходом специально для данной кельи.

Помещение, в котором я жил вначале после своего переселения в медресе Кукельташ, находилось на втором этаже, в юго-восточном углу; келья моя не имела арок, зато состояла из трех жилых помещений: первое находилось под высоким просторным куполом и освещалось окошечком на восточной стороне задней стены медресе; второе было расположено над общим коридором, примыкавшим ко входу, здесь был низкий потолок, а освещалось оно через окошечко, выходившее внутрь двора медресе; сюда приходилось подниматься по ступенькам из первого помещения; третье помещение было пристроено с южной стороны первого, и в него также надо было подниматься по лестнице. Это помещение было расположено над кладовкой с дровами и углем, относившейся также к этой келье, оно освещалось окошком, выходившим на восточную сторону медресе.

У меня было мало подстилок, поэтому я избрал своим жильем первое помещение, а в двух других расстелил белые циновки.

Медресе Кукельташ построил молочный брат и высший сановник Абдуллы-хана шейбанида — Кульбобо Кукельташ, когда был правителем Герата. В 986 году хиджры (1578 год европейского летоисчисления) он передал этому медресе в вакф несколько караван-сараев и базаров внутри страны и земледельческий район на Каршинской равнине.

После того как Абдулла-хан во время своей вражды с сыном Абдулму'мином умер от горя в 1006 году хиджры (1597 год европейского летоисчисления), Абдулму'мин среди других крупных сановников отца, подвергнув пыткам и мучениям, зверски умертвил Кульбобо Кукельташа. Поэтому в народе, благодаря толкованиям духовенства, появилось предание, будто «всякий, кто станет жить в медресе Кукельташ, сделается либо крупным муллой, либо богачом, [800] либо мученически погибнет, став невинной жертвой, — либо сделается и тем, и другим, и третьим, так как строитель этого медресе Куль-бобо Кукельташ был и ученым, и крупным богачом, окончил же свой путь мученической смертью».

* * *

Медресе Кукельташ имело богатые вакфы, его кельи были удобны для жилья, поэтому почти все они принадлежали байским сынкам, отпрыскам крупного духовенства и казиев. Даже сыновья баев из отдаленных селений, приезжая в Бухару учиться (или есть плов и развлекаться), старались получить келью в медресе Кукельташ.

Иные простаки или лицемеры, обосновывая свои притязания, приводили поверье, расказанное выше.

Некоторые из сыновей бухарских богачей, не имевшие к занятиям в этом медресе никакого отношения, приобретали здесь для себя келью, производили в ней ремонт, а затем украшали ее и оснащали всем необходимым для наслаждений и развлечений. Устав от торговли или от домашних удовольствий, они в один из вечеров, избавившись от жены и детей, устраивали здесь пирушку в кругу интимных друзей.

Прежним владельцем моей кельи был некий байский сынок по имени Расул-кул. Несмотря на то, что в городе у него был хороший двухэтажный дом, наполненный дорогой утварью и обстановкой, он купил эту келью и третье помещение в ней оборудовал для себя под жилье, богато обставив его и разрисовав стены и потолок цветами; один или два вечера в неделю он устраивал здесь пирушки. Однако, обанкротившись, он вынужден был продать келью.

Благодаря указанным причинам, да еще богатому вакфу стоимость келий в этом медресе была более высокой и добыть здесь келью даже людям, имевшим большие деньги и жаждавшим наслаждений, было нелегко; по большей части им удавалось достичь этого благодаря взяткам в пользу руководителей медресе.

В медресе Кукельташ разврат и распутство почти не считались .предосудительными, и владельцы келий, жаждавшие развлечений, [801] чуть ли не открыто занимались непотребными делами, о каких простой народ и представления не имел. В большинстве кладовок и на полках в кельях стояли кувшины с виноградным вином.

Порой случались там и убийства, и поножовщина, чему не придавали значения ни руководители медресе, ни правители города. Об одном таком убийстве в этом медресе я рассказал во второй части «Воспоминаний». Однако в те времена, когда я там жил, один «ученик» из туркменских байских сыновей, принадлежавший к племени эрсари, убил одного или нескольких туркмен.

Сторона убитого уплатила властям штраф — «деньги за кровь» — и заявила: «Мы сведем свои счеты в туркменской степи, а вы в наши дела не мешайтесь», — и этим заставила замолчать власти, которым в действительности ни до чего не было дела, лишь бы получить деньги. Что же касается руководителей медресе, то, с удовольствием отведав поминального плова за убитого, они «замазали себе рот глиной».

В этом медресе считалось обыкновенным делом зверски нападать друг на друга, собираться в какой-нибудь келье и играть в карты в учебные вечера или затевать пьяные скандалы, нарушая тем самым представление о благопристойности бухарских духовных школ.

В эмирской Бухаре муллы и их прихлебатели (ученики) были, по общему мнению, более свободны и стояли выше остального населения, однако «свобода творить непристойные дела» в медресе Кукельташ была абсолютной и неограниченной.

Конечно, все, что здесь сказано о поведении и нравственности живущих в медресе Кукельташ, касается большинства, однако и в нем были муллы и ученики, среди всего этого шума и гама продолжавшие учиться.

В этом медресе людей, занимавших кельи временно, насчитывалось немного: это были люди, либо вовсе не имевшие собственных келий, либо проживавшие в качестве слуг богатых владельцев келий, учеников и крупных мулл, либо, подобно мне, находившие сюда доступ благодаря дружбе с сыновьями какого-нибудь высокопоставленного лица. Поэтому и временные обитатели медресе также пользовались свободой под защитой своих покровителей. [802]

Однако защита покровителя — владельца кельи лишь тогда была полезной для временного обитателя, когда между покровителем и руководителями медресе устанавливались хорошие или по крайней мере безразличные отношения. Если же между покровителем и одним из почтенных обитателей медресе возникала ссора, в особенности если последнему не нравились некоторые поступки временного, жильца, то он подвергался всевозможным нападкам и неприятностям.

Подобный случай произошел в этом медресе в то время, когда я жил там. В те времена в Бухаре степенью «а'лам» обладал один крупный мулла по имени Гиёс-махдум. Эта почетная степень означала «самый образованный среди улемов». Смысл такого звания заключался в том, что если между муфтиями возникал спор по правовому вопросу, то каждая из спорящих сторон давала — одна истцу, другая ответчику — фетвы друг против друга, и казий был вынужден решать спор в пользу того, на чьей стороне стоял а'лам.

Гиёс-махдум-а'лам, прежде чем достигнуть этой степени, был казием в Гидждуване и в это время привлек к себе одного из тамошних мальчиков, сына одного маддоха. Сделавшись из казия а'ламом, он под предлогом того, что будет учить этого мальчика и сделает муллой, привез его с собой в город в качестве интимного слуги.

Поступок Гиёс-махдума очень задел гидждуванцев. Гидждуванские маддохи и их сыновья славились своей безнравственностью. Однако именно потому, что юноша был из Гидждувана, гидждуванцы сочли поступок а лама позорным, вследствие чего возненавидели и а'лама, и самого юношу.

Согласно своему-обещанию, а'лам купил в медресе Кукельташ келью, поселил в ней гидждуванца — сына маддоха и велел одному из своих верных учеников, бухарцу, одного уровня знаний с тем юношей, каждый вечер приходить в келью к сыну маддоха, помогать ему приготовлять уроки, а потом оставаться там ночевать и охранять его.

Эти действия а лама еще больше возмутили гидждуванцев, и они между собой говорили: «Ну-ка, посмотрим, как сможет а'лам защитить своего наперсника с помощью одного бухарца?». [803]

В те времена в медресе Кукельташ жил авторитетный гидждуванец Мулло-Файзи, занимавшийся прежде отливкой наконечников для сох. Он решил отомстить сыну маддоха. Другие гидждуванцы, жившие в этом медресе, не присоединились к его мщению, однако и не препятствовали, так как, по их мнению, мешать подобному делу — значит нанести ущерб чести гидждуванцев.

Для осуществления своего плана мести Мулло-Файзи привлек еще двух учеников-гидждуванцев, живших в другом медресе, а также одного своего ученика, Хаджи-Манона из Карши, который был не только хаджи, но также и мюридом ишана Шояхси. Келья Хаджи- Манона стояла как раз на пути, которым обычно ходил сын маддоха, поэтому из нее удобно было выследить его.

Однажды ночью мстители решили привести свой план в исполнение. Мулло-Файзи вместе с двумя своими бесстрашными приятелями засел. В келье Хаджи-Манона, расположенной в первом этаже; они погасили фонарь, открыли дверь и приготовились встретить сына маддоха. После полуночи он вместе со своим сторожем, несшим фонарь, спустился со второго этажа и хотел пройти в уборную. Те трое внезапно набросились на них сзади, двое из нападавших схватили обоих в охапку, закрыли рты, чтобы те не кричали, а третий погасил их фонарь, потом все вместе втащили свою добычу в келью Хаджи-Манона.

Здесь хозяин кельи присоединился к трем нападавшим, и что они вчетвером сделали со своими пленниками, никто не знает. Известно лишь,, что когда они их освободили, то в руки сына маддоха дали записку; в ней было написано:

«Скажи своему а'ламу, что если он хочет с нами бороться, пусть сам открыто выйдет к нам. Напрасно он выставил на поле битвы бухарца, у которого еще не обсохло молоко на губах. Пусть а'лам не становится причиной позора подобных юнцов».

ГИДЖДУВАНСКИЕ ПОЧТЕННЫЕ СТАРЦЫ

Конечно, а'лам не пожаловался ни верховному судье, ни кушбеги, ни эмиру; он и не мог жаловаться, ибо результатом этого был бы только его собственный позор. Поневоле на следующий же день он [804] забрал сына маддоха из медресе Кукельташ и спустя несколько дней, купив келью в медресе Мир-Араб, относительно более спокойном, поселил его там.

Однако слухи об этом событии распространились по городу, как всегда, в преувеличенных размерах, и авторитет а'лама упал даже ниже, чем он сам ожидал.

Завершая описание условий жизни в медресе Кукельташ, необходимо еще рассказать об одном событии. Хотя оно являлось частным случаем, однако весьма наглядно рисует свойства характера большинства обитателей этого медресе.

Еще в те времена, когда мой отец жил в бухарских медресе, он купил небольшой глиняный горшок для масла. После его смерти этот горшок остался у нас в доме. Поступив в медресе, я привез с собой из деревни и этот горшок.

При переезде в медресе Кукельташ мне пришлось купить для масла цинковый сосуд. Когда глиняный горшок освободился из-под масла, муэдзин попросил меня отдать ему этот горшок. Я отдал.

Позднее я понял, что какой-нибудь ученик из того же медресе попросил муэдзина достать промасленный горшок для вина. Муэдзин, выпросив у меня горшок, продал его тому ученику за полную цену.

Об этом событии я написал следующие стихи:

Кувшинчик от отца в наследство мне достался,
Гляди — он в медресе предлогом пьянства стал.
Послушать стоит, как святой служитель
Для пьяниц ревностно сосуд искал
.

Абдулхалил-махдум, знакомый с положением дел в медресе, после моего переезда в его келью сам пришел ко мне и устроил угощение для нескольких руководителей этого учебного заведения. Представляя меня, он сказал:

— Я прошу не считать этого человека временным жильцом; эту келью я купил для него и передаю ему. Поэтому владельцем кельи следует считать его. [805]

Кроме этих, были еще несколько других «почтенных» гидждуванцев, владельцев келий, которые меня уважали. Благодаря этому я вполне спокойно жил в этом весьма беспокойном медресе.

* * *

Мои занятия в период жизни в этом медресе, в особенности после знакомства с «Редкостями событий» Ахмада Дониша, сильно расстроились; домашние же занятия с репетитором я считал бесполезными, а время на них — напрасно потраченным. Однако, согласно обычаю, я брал книги, посещал уроки и говорил со своими друзьями о необходимости исправления программы медресе.

Мои рассуждения пришлись по душе моим соученикам — Хайрату, Мирзо-Абдулвохиду Мунзиму, Абдулхалил-махдуму, Хомид-Ходже-Мехри и даже Мир-Кодир-махдуму, считавшемуся безумным. Они еще больше заострили и развили мои мысли, но считали невозможным осуществить их в условиях тогдашней Бухары.

Однако некоторые из моих соучеников, целью которых было поскорее закончить учение и стать где-нибудь казием, раисом, преподавателем медресе или хотя бы имамом в каком-нибудь квартале или, на худой конец, вернуться к себе в деревню и стать среди неграмотного населения «знатоком шариата», не хотели даже слушать подобных разговоров и смеялись над ними.

Основным моим занятием в медресе Кукельташ было чтение книг по литературе и истории; таких книг я не имел, но мои друзья давали мне их на время и этим утоляли мою жажду знаний.

Устав заниматься, я шел к упомянутым друзьям, участвовал в их литературных вечерах, иногда же они приходили ко мне.

Посещения различных праздников и пирушек, на некоторое время сократившиеся, снова участились, когда я охладел к ученью; стоило только мне услышать звук бубна или разговор о том, что где-то устраивается праздник, на который будут приглашать ударами в бубен, как я шел туда и развлекался.

Эта моя привычка, которая в глазах почтенных мулл считалась неприличной, оказала влияние и на моих близких друзей: если [806] сначала они лишь ради меня шли вместе со мной на подобные праздники, то постепенно сами втянулись в эти посещения; а так как в эмирской Бухаре не было никаких мест развлечений и театров, то они постепенно стали завсегдатаями таких праздников и считали это даже необходимым для отдыха.

Мы посещали праздники также в деревнях, расположенных в окрестностях города; если один из нас имел где-нибудь знакомого, то мы все вместе отправлялись туда и проводили там вечер.

ССОРА ХАДЖИ-МАХДУМА С БУХАРСКИМ А'ЛАМОМ

В гнусных условиях эмирской Бухары одинокие юноши не могли спокойно существовать. Если таких юношей не трогали городские хулиганы и дерзкие ученики медресе, то их не оставляли в покое миршаб и эмир. Даже сам миршаб подстрекал хулиганов нападать на таких одиноких юношей и затевать с ними ссоры, тогда под этим предлогом он мог бы схватить их и передать эмиру «на воспитание».

Так, в Бухаре жил один юноша по имени Сиддик-джон, оставшийся круглым сиротой; его дяди по матери были тихими, скромными людьми. Несколько раз под теми или иными предлогами стражники пытались его схватить, но его дяди с помощью взяток выручали его. Однако они видели, что так будет продолжаться до бесконечности, между тем из-за взяток они потеряют свое состояние и все-таки в конце концов миршаб схватит их племянника и передаст эмиру. Поэтому они принялись искать ему покровителя.

В это время стало известно о победе Хаджи-Махдума над миршабом, о чем было частично рассказано выше в этой же части «Воспоминаний». Дяди Сиддик-джона, решив воспользоваться этой победой, отдали своего племянника под его покровительство.

Хаджи-Махдум взялся воспитывать юношу. В те времена единственным путем воспитания было учение, поэтому он решил учить .юношу и определил его к а'ламу Гиёс-махдуму, у которого сам был учеником.

Под предлогом того, что юноша в доме Хаджи-Махдума «испортится», а'лам запретил ему посещать Хаджи-Махдума и заставил его [807] дядей согласиться с тем, чтобы тот жил у него в доме, говоря, что сам защитит его от всяких напастей.

Авторитет а'лама стоял намного выше авторитета Хаджи-Махдума, кроме того было очевидно, что миршаб никогда не осмелится захватить их племянника в доме а'лама, поэтому дяди приняли предложение а'лама и отдали Сиддик-джона под его покровительство.

Хаджи-Махдум, принадлежавший к числу старых гуляк, обиделся на а'лама и решил отомстить ему, опозорив перед людьми. Он искал удобный момент для осуществления своей мести, и такой момент вскоре ему представился.

Это произошло на праздник курбан. Мы, несколько друзей, имели обычай в праздничные дни выходить за городские ворота Намозгох и там отдыхать на суфе.

Город расположен значительно выше окрестностей, поэтому, сидя внизу, можно было видеть каждого, выходившего с пышностью через городские ворота на праздник.

Напротив нас, шагах в пятидесяти, находился бассейн, на суфе возле бассейна сидела еще одна группа; это также были пышно разодетые ради праздника люди, жаждавшие развлечений. Бассейн располагался ниже нас, и мы могли обозревать и это место. Вскоре мы заметили, что в той группе находился и Хаджи-Махдум.

Цепочка людей, шедших на праздник, не прерывалась; один за другим выходя из города, они проходили мимо нас и направлялись к праздничной площади Намозгох. Наблюдать за ними было поистине занимательным развлечением. Баи и их сыновья, надев на себя несколько толстых дорогих халатов из разноцветной материи, передвигались с трудом, обливались потом и при этом с любопытством осматривали других баев и их сыновей. Если они находили, что одежда других богаче и красивей, а халатов на тех больше, то на лицах у них появлялись гримасы огорчения. Если же они видели, что те одеты хуже их, то снова — может быть, в сотый раз — осматривали себя, от вязаной тесьмы на халате до свисающего кончика чалмы; удовлетворившись красотой и стоимостью своего наряда, они расцветали от гордости и тщеславия. [808]

Другим развлечением было наблюдать за высшими эмирскими чиновниками; кроме них, никто не имел права ехать к месту праздника верхом. Украшения на них составляли часть их официального наряда; сами они были одеты в парчу, тканую золотом, сбруя их лошадей, украшенная драгоценными камнями, также была из золота; все это слепило глаза зрителей, отражая солнечные лучи.

Едва кто-нибудь из высоких чиновников появлялся вдали, прохожие очищали дорогу, чтобы зрители, сидевшие по обеим ее сторонам, могли хорошенько разглядеть его, а он смог бы видеть их. Чиновник, в силу своего великолепия считавший себя единственным человеком, достойным уважения, посматривал по сторонам, стараясь уловить знаки одобрения, привета и почета.

Однако зрители, видевшие «превосходство» этого чиновника над простыми людьми только в его пышном наряде, не обращали никакого внимания на того, кто облачен в этот наряд, а глазели только на его одеяние и убранство лошади.

Чиновник же, не встретив ожидаемого приема, решал, что в его одежде есть какой-нибудь недостаток, и внимательно разглядывал полы и рукава своего халата.

Некоторые догадливые зрители, поняв по этим действиям внутреннее состояние чиновника, смеялись; он же, заметив этот смех и еще более разволновавшись, ощупывал свою чалму, боясь, как бы не нарушилась одна из складок или не развязался нижний конец, смешно повиснув сзади на спине, подобно хвосту змея, запускаемого мальчишками.

В самый разгар зрелища со стороны города показались трое: посредине Сиддик-джон, а по бокам — два нарядных ученика бухарского а'лама. Все трое были разодеты в праздничные одежды, на поясе у каждого висело по два ножа в украшенных драгоценными камнями ножнах, видневшихся из-под верхних халатов.

Они прошли мимо нас и подошли к бассейну, как вдруг из группы, сидевшей у бассейна, выскочил Хаджи-Махдум и одним прыжком очутился на середине улицы. Он сгреб в кулак воротники халата, рубашки и камзола у щеголя, шедшего справа, и с бранью потащил его вперед. Должно быть, в руках у Хаджи-Махдума был [809] кривой нож, потому что когда он потащил этого щеголя, то у того халат, рубашка и камзол оказались распоротыми от воротника до самой талии.

Как только разразился скандал, мы побежали к месту происшествия. Зрители и прохожие сразу же окружили обоих, и на дороге собралась большая толпа людей.

Второй щеголь, шедший слева, увидев унижение, которому подвергся его приятель, и его порванную одежду, вытащил из футляра свой нож и показал Махдуму, но не приблизился, чтобы ударить.

Увидев, что щеголь вытащил нож и не решается подойти, Хаджи-Махдум открыл грудь и со словами: «Иди, бей!» — подошел к щеголю. Тот, боясь приблизиться и пустить в дело нож, отступил немного назад.

Хаджи-Махдум осыпал его грязной уличной бранью:

-Если ты не умеешь ударить ножом, — сказал он, — зачем же ты его повесил и для чего вытащил? Эй, трус, либо ударь меня ножом, либо отдай его мне, чтобы я научил тебя, как надо им владеть! — и он подошел еще ближе.

Щеголь обратился в бегство, стараясь скрыться в толпе. Однако плотная масса людей не дала ему возможности осуществить это намерение.

В это время люди верховного судьи и кушбеги, в дни скопления народа поддерживавшие на улицах порядок, подошли к месту ссоры и принялись увещевать Хаджи-Махдума:

-Стыдно, Махдум, стыдно! Успокойтесь! Пусть сгинет дьявол! — говорили они, стараясь потушить скандал.

В тот момент, когда люди верховного судьи и кушбеги, схватив Хаджи-Махдума, читали ему наставления, со стороны города до толпы, собравшейся вокруг ссорившихся, донеслись крики: «Берегись, берегись, отойдите в сторону, дайте дорогу!». Люди, насколько могли, расступились, очистив путь для одного всадника.

В образовавшемся коридоре, среди густой толпы, появился а'лам Гиёс-махдум; на нем был парчовый халат, на голове — чалма и шитая золотом шапка, на ногах также шитые золотом ичиги и кожаные калоши. Его верховая лошадь украшена была не меньше [810] его самого: нагрудное украшение, султан на голове и подхвостник были выложены золотом и украшены сердоликами, попона сплошь расшита золотом, покрывало на седле — из алого вышитого цветами бархата, уздечка также выложена золотом и украшена двенадцатью золотыми подвесками, которые вместе с расчесанной гривой украшали лошадь, словно юную невесту.

А'лам подъехал к месту ссоры в тот момент, когда люди верховного судьи и кушбеги увещевали Хаджи-Махдума, говоря: «Стыдно, стыдно!». Как только Хаджи-Махдум увидел подъезжавшего а'лама, он, хотя его держали люди правителей, протянул правую руку в сторону прибывшего и сказал:

— Позор этому человеку! Он нацепил себе на грудь и голову по два пуда золота и на лошадь тоже навесил пуд золота; он считает себя а'ламом Бухары и знатоком шариата, а сам учит своих учеников безобразничать и подобным поведением вынуждает честных людей так же бессовестно обращаться с его безобразными учениками.

А'лам, желая показать народу свое праздничное великолепие, ехал с достоинством и не спеша; однако, увидев протянутую в его сторону руку и услышав слова Хаджи-Махдума, он наклонил голову, стегнул плетью лошадь и поспешно поскакал в сторону Намозгоха.

Народ, услышав сочные язвительные слова Хаджи-Махдума и увидев смешное положение, в которое попал а'лам, и его бегство, разошелся с громким хохотом.

ТЕАТР ХАДЖИ-МАХДУМА

После того как Хаджи-Махдум в присутствии толпы простого народа и тех, кто состоит на службе у сановников, обругал а'лама города, он не мог открыто появляться на улицах — его тотчас схватили бы и наказали, чтобы защитить честь крупных чиновников и а'лама, который считался самым уважаемым среди духовенства. Поэтому, когда толпа рассеялась, Хаджи-Махдум не пошел в сторону Намозгоха; пройдя улочками и переулками, он укрылся в доме одного из своих друзей.

Как это обычно бывает в феодальном обществе, в ограблении народа, в насилиях и жестокостях чиновники, представители власти [811] и придворные вполне солидарны, однако при распределении и получении должностей они превращаются в смертельных врагов. Так, верховный судья Бадриддин, сын которого Бурхониддин был раисом в Бухаре, мечтал, чтобы сын после его смерти стал верховным судьей. Однако этому желанию препятствовали такие крупные муллы, как например а'лам Гиёс-махдум, сам стремившийся занять место верховного судьи; поэтому Бадриддин считал а лама и его друзей своими врагами, а его врагов — своими близкими друзьями и старался не причинять им обид.

Когда а'лам пожаловался на Хаджи-Мах дума, верховный судья, хорошо зная через своих шпионов, где прячется Хаджи-Махдум, тем не менее ответил а'ламу:

-Неизвестно, где скрывается этот преступник. Мы проводим тщательные поиски; конечно, он попадется нам в руки, и тогда мы его так накажем, что это будет служить примером и для других. — Столь горячими увещеваниями он стремился ослабить гнев а'лама, а на самом деле «наполнял его подол пустыми орехами».

В это время любители происшествий всюду — в чайных, в мехмон-хонах, по улицам — со многими добавлениями и преувеличениями рассказывали историю ссоры Хаджи-Махдума с а'ламом, и у народа теперь не осталось даже частицы уважения к а'ламу. Дошло до того, что друзья его возненавидели и прониклись к нему отвращением. Поэтому шансы его стать верховным судьей все уменьшались, что весьма радовало верховного судью и его сына.

Спустя три дня после описанного события раис Бурхониддин ночью тайком послал человека в дом, где скрывался Хаджи-Махдум, и пригласил его к себе, чтобы от него самого услышать подробности ссоры с а'ламом, ибо, как говорится, «слова приятно услышать из уст Лукмана».

Хаджи-Махдум, хорошо зная о противоречиях между верховным судьей, раисом и а'ламом. принял приглашение и ночью явился в дом раиса. Тот ждал его вместе с сыновьями, зятем и служками.

Когда раис спросил об этой ссоре, тот ответил:

-Таксир, когда я совершал хадж, то в России и в других странах видел дома, где показывали представления и называли это [812] театром; там люди изображали различные истории, и это было весьма занимательно. Если позволите, я здесь приготовлю все необходимое для игры и так изображу нашу ссору, что вы будете очень довольны.

Раис разрешил, и Хаджи-Махдум начал: из раиса он сделал как бы а лама, двоих его сыновей нарядил в пышные халаты, и они должны были изображать щеголей — учеников а'лама; зятя раиса превратил в Сиддик-джона, нескольких служек заставил изображать людей верховного судьи и кушбеги и стражников, наблюдавших за порядком на улице; остальные служки были толпой зрителей.

Распределив таким образом роли, Хаджи-Махдум превратился в «режиссера» и провел со своими «артистами» репетицию. С их помощью он разыграл свою историю: на одном из сыновей раиса, изображавшем щеголя и шедшем по правую сторону, он разорвал одежду, другого сына, игравшего роль «щеголя, шедшего с левой стороны», осыпал уличной бранью.

Раис, стоявший в передней и с удовольствием наблюдавший за представлением, по знаку «стражников» выше вперед, и Хаджи-Махдум, как бы принимая его за а'лама, тоже осыпал его бранью во много раз грубее, чем подлинного а'лама, как это было описано выше.

При виде этого зрелища раис хохотал до колик и попросил Хаджи-Махдума снова все повторить. Так, заставив Хаджи-Махдума повторить это представление несколько раз, он услышал и в свой адрес и в адрес своих сыновей изрядную брань — в такой степени, как этого хотелось Хаджи-Махдуму.

* * *

В ту ночь у нас была вечеринка в келье Хомид-ходжи Мехри в медресе Турсун-джон. В час ночи неожиданно явился Хаджи-Махдум и рассказал нам о своей проделке, а затем добавил:

— Этот дурак (т. е. раис), своей гнусностью, спесивостью и погоней за высокими чинами превзошедший а'лама, считающий себя и своего отца неограниченными властителями Бухары, а женщин и мужчин, что населяют эту страну, — своими слугами и рабами, был очень [813] доволен, что я осрамил его врага. Однако я очень рад, что, не упустив момент, сумел по мере возможности отомстить также этому негодяю и его сыновьям за все, что они творили с подвластными людьми, т. е. одним выстрелом поразил две цели.

Один из участников вечеринки одобрил рассказ Хаджи-Махдума, сказав:

— Хорошо, когда, раз подмигнув, достигаешь двух целей.

МЕСЯЦ РАМАЗАН В БУХАРЕ И НОЧНОЙ БАЗАР

Месяц рамазан в Бухаре был по характеру своему временем сложным и противоречивым. С одной стороны, он считался «благословенным месяцем» — месяцем молитв и поклонений, прощения грехов; согласно обычаю, в этот месяц мусульмане соблюдали пост; сверх обычного пятикратного намаза они каждую ночь читали дополнительный намаз, в большинстве мечетей во время этого намаза читали или слушали с начала до конца весь Коран и бодрствовали всю ночь напролет, в дервишских обителях шейхи со своими мюридами сидели в уединении последние десять дней месяца, и т. д.

С другой стороны, этот месяц для людей сытых или бродяг был порой безделья, обжорства и наслаждений, порою игры в карты, ссор и скандалов.

Удивительно то, что большинство упомянутых выше непристойных дел совершалось вперемежку с делами благочестивыми. Короче, следует сказать, что рамазан в Бухаре был месяцем лицемерия, лжи и обмана, месяцем болезней и всяческих тягот.

Он начинался официальным лицемерием духовенства. Согласно шариату, начало и конец рамазана нельзя было определить с помощью астрономии, — то и другое мусульмане должны были определять по появлению молодого месяца. Все мусульмане не могут заметить появление новой луны, поэтому двое или более «беспристрастных благочестивых мусульман, в жизни своей не произнесших лживого слова», увидев молодой месяц, должны прийти к казию и свидетельствовать, что видели новолуние. Если казий признает их свидетельство соответствующим шариату, то он официально объявляет: «Завтра рамазан» или «Завтра праздник». [814]

Таково веление шариата! Теперь посмотрим, как это осуществлялось в «благородной Бухаре», получившей этот титул благодаря тому, что она была религиозным центром Средней Азии. «Обычные знатоки календаря» из среды духовенства, которые считали в шести лунных месяцах через месяц — по 30 дней, а в остальных по 29, в месяце рамазане всегда считали 30 дней и уже заранее определяли: «Рамазан начнется в такой-то день».

Согласно этому определению, в канун праздника муфтии, верховный судья и раис Бухары собирались на Регистане возле мечети Поянда незадолго до предпоследнего намаза. Помощник раиса посылал на крышу медресе Мир-Араб двух-трех подкупленных или подговоренных свидетелей.

Независимо от погоды — облачная ли, ясная ли — они с крыши, «увидев сразу же после захода солнца молодой месяц», мчались прямо на Регистан и свидетельствовали о появлении молодого месяца.

К этому времени улемы и верховный судья, закончив предпоследний намаз, сидели, ожидая свидетельства людей, «увидевших новый месяц». Помощник раиса, усадив «беспристрастных свидетелей» напротив казия, говорил:

— Они видели новый месяц рамазана и хотят дать свои показания в присутствии «опоры шариата».

Верховный судья спрашивал их о предписаниях веры и обо всем, что, согласно шариату, полагается знать свидетелям.

Они отвечали то, что усвоили лет 15-20 назад, чтобы овладеть этой профессией (т. е. лжесвидетельством), и что ежегодно повторяли перед казием.

После этого казий приглашал их дать свидетельские показания. Каждый из них по очереди произносил: «Во имя бога, а не лицемерно, свидетельствую, что я видел на западе после захода солнца новый месяц в форме лука, один конец которого загнут кверху, а другой опущен книзу».

Верховный судья спрашивал муфтиев, соответствуют ли шариату эти показания свидетелей. Когда муфтии кивком головы признавали показания достоверными, верховный судья выносил определение, что [815] со следующего дня начинается рамазан и что об этом следует объявить официально.

Помощник раиса, услышав его решение, направлялся к мосту в Арк и давал знак бить в барабаны барабанщикам, уже сидящим над воротами Арка в специальной комнате, с палочками в руках и с барабанами, на которые туго натянута разогретая кожа. Те одновременно начинали бить в десять-двенадцать барабанчиков и в огромный барабан.

Таким способом население города официально оповещалось, что на следующий день наступает рамазан. Помощник раиса выплачивал «беспристрастным свидетелям» по две теньги за их «службу» и с благодарностью отпускал их.

Относительно лживости этого свидетельства среди бухарского населения ходил анекдот, причем не сочиненный каким-нибудь шутником, а отразивший вполне реальный случай. Один из бухарских верховных судей, домулло Абдушукур, в прошлом отбельщик тканей, не боявшийся разоблачать разные шариатские уловки и лицемерие, спросил одного из свидетелей, дряхлого старика со слезящимися красными подслеповатыми глазами:

-Отец! Мы, будучи моложе вас и обладая более острым зрением, поднялись на крышу цитадели, выше, чем крыша медресе Мир-Араб, и, сколько ни всматривались, не могли увидеть молодой месяц. Как же вы, при вашей старости и ваших слепых глазах, смогли его узреть?

Престарелый свидетель ответил:

-Вот уже пятнадцать или двадцать лет, как я, глядя на молодой месяц, привык видеть его. Если я даже закрою глаза, то увижу молодой месяц так же, как если бы то была четырнадцатидневная луна.

* * *

В месяц рамазан все лавки, торговые склады, чайные, харчевни и парикмахерские были открыты до полуночи. Люди ночью покупали все товары, кроме съестных. [816]

В торговых рядах, на базарах, в чайных певцы распевали песни, а в некоторых местах рассказывали сказки и легенды. Эти народные сборища называли «ночным базаром».

На улицах за делом и без дела толпился народ. Здесь не запрещалось гулять даже после закрытия ночного базара, т. е. после полуночи. Жители Бухары, в течение одиннадцати месяцев в году от времени последнего намаза (т. е. через полтора часа после захода солнца) до предрассветного намаза (т. е. до времени, когда до восхода солнца оставалось полтора часа) не смевшие выходить на улицу и осужденные сидеть дома, считали великим благом эту возможность свободно ходить по улицам ночью. Поэтому-то большинство людей в эту пору слонялось по улицам.

Во многих мечетях кварталов начиналось чтение Корана. Праздношатающиеся спешили туда. В мечети, где чтецом Корана был молодой, красивый юноша с хорошим голосом, число «слушателей Корана» было больше, и когда такой чтец читал Коран, слушатели бормотали про себя:

Как хорошо, красавец, пенью Корана твоему внимать,
Тобой любуясь, с наслажденьем в слова священные вникать
.

Некоторые после закрытия ночного базара собирались в доме одного из друзей и посвящали ночь веселью, пению, играм в карты и другим развлечениям.

В месяц рамазан все жители Бухары официально считались постящимися. Даже евреям запрещалось есть что-либо на глазах у мусульман, чтобы не возбуждать у соблюдающих пост желания вкусить пищу, не нанести ущерб посту. Те, кто не держа* поста, вели себя на глазах у других так, словно тоже постились: они потягивались, жаловались на слабость в теле и на тяготы поста.

Жители города, постились они или нет, ночью по большей части бодрствовали до рассвета, потом ели, ложились спать и спали до двенадцати или до двух часов пополудни. Проснувшись, умывались и выходили на улицу; в это время лавочники и купцы уже открывали свои лавки. [817]

Однако торговля несъестными, а также и съестными товарами днем была не особенно бойкой; купцы открывали свои лавки только для того, чтобы как-нибудь провести день. Поэтому еще до вечернего намаза вся торговля прекращалась и люди шли на площадь Ляби-хаузи-Девон-беги. Бездельники же и праздношатающиеся, как только просыпались, шли туда же, обойдя улицы разок-другой.

Сойдясь на площади Ляби-хаузи-Девон-беги, люди присаживались к кружку маддоха, фокусника или рассказчика легенд или же бродили по площади взад и вперед.

Раис Бухары также под вечер приходил туда, садился под аркой возле дервишской обители, а его люди, смешавшись с толпой, хватали бедных и босых, обвиняя одного в том, что он нарушил пост, другого — что он играет в азартные игры, третьего еще в каком-нибудь грехе.

«Определив» преступление каждого из них, раис назначал наказание: одним тридцать девять ударов плетью, другим — пятнадцать или девять. Люди раиса обнажали спину осужденного, один из них вскидывал его себе на спину, а тот, у кого была плеть, отпускал удары, сколько назначал раис. Затем тот, кто привел этого бедняка, и другой, с плетью в руках, получали от наказанного мзду «за службу». Их служба по отношению к нему заключалась в том, что они его схватили и привели.

Деятельность раиса была «весьма занимательной» для соблюдавших пост горожан, собиравшихся на площади Ляби-хаузи-Девон-беги: в другое время, исключая месяц рамазан, ее проявление можно было наблюдать не так уж часто. В обычные месяцы раис раз в неделю, по четвергам, приходил на площадь Ляби-хаузи-Девон-беги и в каждый свой приход наказывал одного или двух человек. В рамазан же он появлялся там каждый день и всякий раз наказывал десять-двенадцать человек.

Одно происшествие, случившееся уже после революции, прекрасно характеризует впечатление, какое оставалось у людей от этих экзекуций раиса (рассказ об этом нарушает историческую последовательность, однако я считаю его здесь уместным для оценки деятельности раиса и его людей в месяц рамазан). [818]

После Бухарской революции однажды в месяц рамазан я попал в Бухару. На площади Ляби-хаузи-Девон-беги рамазан все еще праздновался с прежней пышностью. Только исчезли раис и его люди, наказывавшие народ. Однажды перед вечером я прогуливался возле дервишской обители Девон-беги. Среди гуляющих находился некто Аллоуддин, бывший служащий раиса, в свое время ходивший с плетью. Один мальчик лет девяти-десяти, обернувшись к нему и отступая назад, спросил:

-Дядя ишан, где же ваша плеть? Почему вы теперь не бьете людей? А что, если вы и сейчас кого-нибудь накажете? Ну-ка, я погляжу, как вы будете бить! — Так потешался он над человеком, прежде носившим плеть, а народ смеялся.

Этот поступок ребенка выражал настроения всего бухарского люда.

Другим развлечением для собиравшейся на площади Ляби-хаузи-Девон-беги толпы были драки и ссоры между людьми, прикидывавшимися, что они соблюдают пост; словно изнемогая от страстного желания покурить кальян или пожевать «нас», они сначала затевали словесную перебранку, а потом переходили в рукопашную и пускали в ход кулаки. Некоторые наивные старики, приняв их за соблюдавших пост, становились между ними и принимались разнимать:

-Ведь он постится! Это не беда! Человек, соблюдающий пост, от желания курить делается как безумный. Но не следует поддаваться шайтану, надо спокойно относиться к словам друг друга и избегать драк. Ведь из-за драки теряется благость поста, — пытались увещевать драчунов старики.

Не успевала затихнуть драка, вспыхнувшая в одном месте, как начинали драться в нескольких других местах. Эго весьма развлекало-гулявших на площади Ляби-хаузи-Девон-беги.

ДРАКА ПРИ РАССТИЛАНИИ КОВРИКОВ В МЕСЯЦ РАМАЗАН В БУХАРЕ

В месяц рамазан во всех бухарских медресе наступали каникулы. Бедные ученики, связанные с деревней, уезжали к себе домой и помогали в сельских работах родителям или близким родственникам. [819] Если такие ученики не имели связи с землей и были уже не очень молоды, они отправлялись в какую-нибудь деревню, становились там имамами и таким способом добывали пропитание. В конце месяца, собрав праздничные подношения крестьян, они обеспечивали себе существование и на будущее (ровно настолько, чтобы не умереть с голоду).

Однако состоятельные ученики, бухарцы, а также те бедняки, которые не имели связей с деревней и, кроме того, не хотели делаться имамами, оставались в медресе. Большую часть праздношатающихся на ночном базаре и «любителей послушать Коран» составляли богатые ученики, а также бедные, оставшиеся без дела. Каждый день, поднявшись с постели, они группами (внутри которой все, конечно, были между собой дружны) приходили на площадь Ляби-хаузи-Девон-беги, расстилали коврики и беседовали на всевозможные темы. Разговоры эти бывали и содержательными, и бессмысленными. В таких беседах иногда участвовали и бухарцы не из числа учеников медресе, а просто друзья или близкие знакомые влиятельных членов или большинства группы.

Пришедшие компанией расстилали свои коврики на крышах цирюлен. Эти цирюльни были расположены одна за другой от юго-западного до северо-восточного угла площади Ляби-хаузи-Девон-беги. Задние стены цирюлен выходили во двор дервишской обители Девон-беги или в крытый проход. Двор и проход на шесть-семь ступеней возвышались над бассейном, поэтому и крыши цирюлен в задней своей части были подняты над двором не больше чем на метр и с этой стороны на крышу легко можно было взобраться.

Крыши цирюлен привлекали «сидевших на ковриках» (конечно, это условное выражение, оно не относится к сидевшим в дервишских обителях или мечетях) главным образом близостью их ко двору обители: чем ближе ко двору обители находилась крыша, тем выше она ценилась. Поэтому каждая группа старалась захватить крышу поближе ко двору.

К счастью, крыши распределялись между претендентами на основе твердых традиционных установлений, действовавших неукоснительно, наподобие официального документа. Сущность их [820] заключалась в том, что группа, занимавшая ту или иную крышу с начала рамазана или даже с прошлых рамазанов, считалась вправе занимать ее постоянно. Однако для осуществления этого «традиционного права» необходимым условием было, чтобы группа эта расстелила свой молитвенный коврик не позже трех часов пополудни. Если бы не эта традиция, то, без сомнения, ежедневно происходили бы кровавые побоища из-за лучшей крыши и немало было бы сломано голов и свернуто шей.

Тем не менее между группами, которые усаживались на ковриках, по различным поводам возникали драки, причем некоторые из них кончались кровавыми стычками. Пишущий эти строки был однажды свидетелем такой стычки.

Две группы сидевших на ковриках состояли из учеников медресе — известных безобразников. Каждую из компаний возглавляли отъявленные буяны из числа сыновей бухарских духовных лиц. Коврики обеих групп постоянно стелились рядом.

В одной компании, занимавшей место ближе к краю крыши, верховодил некий Шариф-махдум, по кличке «Круглый фитиль», сын казия; его помощником состоял сын бухарского муллы, по прозвищу «Махдум-Пашня» (лицо его, сплошь изрытое следами оспы, было очень неровным, наподобие вспаханной земли, поэтому бухарцы сочли это прозвище вполне подходящим для него, и люди, в том числе пищущий эти строки, по большей части даже не знали его настоящего имени).

Главарем, другой компании, сидевшей позади первой, был Махмуд-махдум, сын муллы, по прозвищу «Махдум-Американец» (основанием для прозвища послужило следующее: когда из России в Бухару впервые привезли лакированную кожу, он первым сшил себе из нее обувь); помощником его также был сын человека из числа бухарского духовенства, по прозвищу «Махдум-Красавец» (пединская язва оставила на его лице глубокие круглые шрамы и отвратительные красные рубцы, и бухарцы нарекли его этим именем в силу своего обыкновения давать прозвища по контрасту).

В один из дней рамазана дежурный из группы Махдума-Круглого фитиля не успел до трех часов пополудни расстелить коврик. [821] Группа Махдума-Американца, уже давно с вожделением посматривавшая на эту крышу, воспользовалась моментом и расстелила свой коврик, заняв чужое место.

Когда все крыши были заполнены людьми, сидевшими на ковриках, появился со своей группой Махдум-Круглый фитиль. Увидев, что их место занято, они без всякого предупреждения, ни слова не говоря, напали на «захватчиков», которые, ни о чем не ведая, восседали, скрестив ноги, на своем коврике. Пока они поняли, что происходит, люди Махдума-Круглого фитиля сначала сбросили с крыши в сторону бассейна главаря группы — Махдума-Американца, а потом и его помощника — Махдума-Красавца.

Члены этой группы, наконец, пришли в себя, вскочили со своих мест и сцепились с нападающими. Те и другие начали колотить друг друга кулаками, царапать ногтями лица и шеи, рвать одежду. Двое врагов, обхватив друг друга, пытались сбросить один другого с крыши, но это ни одному не удавалось. В пылу драки они оказались на краю крыши, нога одного поскользнулась, и противник попытался столкнуть его вниз; тот же, увидев, что ему не удержаться на краю крыши на одной ноге в объятиях врага, потащил его вместе с собой; оба, кувыркаясь, свалились вниз.

Увидев это, дерущиеся сделали попытку перенести драку на середину крыши и на ее более низкий край. Однако пыл этих озверевших молодцов, обезумевших от ярости, не был охлажден кулачным побоищем — каждый стал думать о том, чтобы найти какое-нибудь оружие и одолеть врага. С этой целью они начали озираться по сторонам.

Позади цирюлен на табуретках и невысоких суфах сидели холодные сапожники, чинившие обувь. Когда вспыхнула драка, они оставили работу, поднялись со своих мест и стали наблюдать за дерущимися. Один из сапожников держал в руке сапожную колотушку. Кто-то из дерущихся, искавший оружие, увидел эту колотушку, выхватил ее из рук сапожника и стукнул ею Махдума-Круглого фитиля по голове; от удара череп его треснул и сам он повалился на ковер. Как только дерущиеся увидели это, они устремились к сапожникам, похватали у них с верстаков кто колотушку, кто молоток, кто клещи, кто сапожную колодку; все это немедленно было пущено в ход. [822]

Плотная толпа зевак со всех сторон обступила дерущихся, однако никто не решался вмешаться и разнять этих диких волков; в самом начале драки один-два человека вошли в середину, чтобы прекратить побоище, однако, получив с обеих сторон тумаки, они отказались от своего намерения и отошли в сторону. Теперь, если кто-нибудь хотел вмешаться, ему кричали:

— «Ослиное мясо годится для собачьих зубов», — говорит пословица. Видишь, что не вышло, — оставь; пусть эти собаки вместо ослиного с удовольствием полакомятся мясом друг друга.

В конце концов подоспели люди верховного судьи и кушбеги, обязанные следить за порядком во время больших скоплений людей. Участники драки с обеих сторон в это время были по большей части ранены, лежали на земле; у всех, продолжавших драться, были пробиты головы, разбиты и залиты кровью лица.

Представители власти разняли дерущихся, затем отправили на арбе тяжело раненых в больницу, а легко раненых отвели в канцелярию верховного судьи, где и задержали.

Так проходило празднование «благословенного месяца рамазана» в «благородной Бухаре».

* * *

Разумеется, все, описанное выше в связи с рамазаном в Бухаре, не имеет никакого отношения к трудящимся массам этого города; они, как и в другое время, больше всех переносили тягот и лишений. Возьмем к примеру водоносов. С рассвета до темноты, взвалив себе на спину бурдюки вместимостью в семь-восемь ведер, они разносили воду своим клиентам в радиусе одной-двух тысяч шагов; при этом им приходилось подниматься на вторые этажи в такие медресе, как Кукельташ, Девон-беги, Мир-Араб и т. п., на высоту сорока-пятидесяти ступеней.

Это и в обычные дни считалось очень тяжелой работой, однако тогда водоносы между делом иногда могли съесть кусок лепешки, выпить пиалу чая и закончить трудовой день, немного передохнув. Но [823] в месяц рамазан такой возможности не представлялось: голодный водонос вынужден был трудиться без перерыва по четырнадцати-шестнадцати часов; кроме того, из-за праздника и прихода гостей расход воды в домах увеличивался, и это ложилось лишним грузом на плечи водоносов.

Поэтому в дни рамазана водоносы возвращались вечером домой утомленные и разбитые; жены готовили им что-нибудь жидкое на ужин. Наскоро поев, чтобы набраться сил для предстоящей работы, они вынуждены были ложиться спать, но сон почти не освежал и не приносил бодрости.

Однако еще до света они должны были вставать и снова проглотить что-нибудь в преддверии голодного долгого дня.

Люди постарше и даже средних лет уже в первые десять, самое большее — пятнадцать дней рамазана выходили из строя и заболевали.

Сходным было и положение сапожников: прикованные задатком к мастерской, они в обычные месяцы работали по двенадцать часов в сутки, а в месяц рамазан работали по шестнадцать, так как владельцы мастерских по случаю праздника набирали множество заказов, и хотя плата за срочные работы назначалась выше, чем за обычные, заработок подмастерьев оставался прежним.

Подмастерья вынуждены были работать до позднего вечера; во время разговенья, поев что-нибудь, они снова работали до раннего завтрака, который съедали без всякого аппетита, после чего с полным желудком ложились спать. Спустя несколько часов хозяин будил их и сажал за работу, а сам отправлялся домой и спокойно спал до вечера.

В последние десять дней рамазана сапожники работали даже по двадцать часов; с приближением праздника требования заказчиков становились настоятельней, и хозяин не давал рабочим уже ни минуты отдыха.

Наконец, в последние три дня рамазана сапожники трудились почти без сна, чтобы выполнить в срок праздничные заказы. Молодые по большей части не выносили напряжения: они валились с ног и заболевали в середине месяца, некоторые — в конце его. [824]

Сапожники-одиночки, работавшие самостоятельно и «свободно» у себя на дому, также не имели покоя: с одной стороны, розничные торговцы, сбывавшие их товар, вынуждали их, в связи с месяцем рамазаном и приближением праздника, изготовлять как можно больше обуви; с другой стороны, сами они также были вынуждены в этот месяц брать побольше дорогих заказов, чтобы оправдать дополнительные расходы, появлявшиеся во время рамазана, — каждый день им приходилось для разговенья покупать на базаре жене и детям хотя бы одну лепешку, обсыпанную конопляными семенами, леденцов и чашку нишалло, а также справить всем членам семьи к празднику новые платья.

Положение других ремеслеников — например, ткачей — было точно таким же.

Рабочие, строившие глинобитные дома, плотники и художники, украшавшие комнаты узорами, во время рамазана также оказывались в стесненных обстоятельствах, ибо строительство домов прекращалось и строители были вынуждены в течение рамазана брать в долг на дополнительные расходы в надежде на будущие заработки.

Наиболее тяжелым оказывалось положение поденщиков. Обычна безземельные крестьяне и городские бедняки ежедневно собирались на Регистане в Бухаре. Люди, нуждавшиеся в их труде, приходили сюда и нанимали их на поденную работу. В рамазан же, когда всякие строительные и иные черные работы прекращались, поденщика оставались без заработка.

Если случайно кому-нибудь и требовались чернорабочие, то в связи с рамазаном он нанимал одного или нескольких рабочих на полдня без питания, и получаемой платы не хватало даже на одну черствую лепешку для самих работников, а дети и жены их оставались голодными. Поэтому для поденщиков, у которых челюсти двигались, только когда работали руки, безделье в месяц рамазан было большим несчастьем.

Не лучше было и положение рабочих, обжигавших известь, перевозивших на своих ослах землю и кирпич на строительных работах; дополнительным бременем для них в этот период были расходы [825] на прокорм вьючных ослов. О положении трудящихся масс в месяц рамазан один поэт того времени сложил такие стихи:

Совсем больной 54 во время рамазана,
Читал я все молитвы — для чего?
Днем тяжко я страдал, а ночью хуже
Мне только становилось оттого
.

Этими простыми строками он выразил общее настроение трудящихся.


Комментарии

53. Избранные отрывки из рукописи «Редкости событий», № 1409 Сталинабадской гос. библиотеки им. Фирдоуси, стр. 391-397. (Примеч. автора.)

54. Если это слово (маразон — «больной») считать полностью арабским, то значение его будет «две болезни», если же конечное «-он» считать показателем таджикского множественного числа, слово будет означать «болезни». (Примеч. автора.)

(пер. А. Розенфельд)
Текст воспроизведен по изданию: Садриддин Айни. Воспоминания. АН СССР. М.-Л. 1960

© текст - Розенфельд А. 1960
© сетевая версия - Strori. 2013
© OCR - Парунин А. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© АН СССР. 1960