СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

САДРИДДИН АЙНИ

ВОСПОМИНАНИЯ

ЁДДОШТХО

ШАРИФ-МАХДУМ МУТАСИМ И «РАЗБОЙНИК» ШУКУР-БЕК

Согласно данному мною обещанию я должен рассказать в своих «Воспоминаниях» о Шариф-махдуме и его дружбе с разбойником Шукур-беком.

Шариф-махдум Му'тасим был сыном казия Мулло-Абдурахима балхского. Он родился в Бухаре и здесь получил образование. Его считали одним из наиболее образованных людей своего времени и человеком, наделенным поэтическим талантом.

В начале царствования эмира Музаффара он получил назначение в Всбкентский тюмень раисом. Это был свободомыслящий человек, а после того, как он сам стал одним из государственных деятелей и близко столкнулся с действиями чиновников, он почувствовал к ним глубокое отвращение.

В те времена в Вобкенте амлокдором был некий Абдусаттор, беспощадно угнетавший крестьян.

Согласно обычаям, существовавшим при эмирском дворе, раисы имели право тайно докладывать эмиру о неправильных действиях чиновников и других должностных лиц. Му'тасим неоднократно сообщал эмиру о беззакониях и насилиях, творимых этим сборщиком податей.

Однако все заявления раиса оставались без ответа. Эмир ничего не сделал Абдусаттору и не пресек его незаконных действий.

Му'тасим пришел к заключению, что «вода сверху мутная» и виноват здесь не только сборщик податей.

В те времена в деревне Косагарон Вобкентского тюменя жил крестьянин по имени Шукур. По началу он считался человеком зажиточным, но постепенно, из-за притеснений правителей и деревенских баев, зарившихся на его имущество, потерял свою землю, [438] сельскохозяйственные орудия и даже усадьбу, в которой жил, а сам стал бездомным батраком у богатого землевладельца — ростовщика Хидир-индуса. ¹⁴

После потери дома Шукур поселился с женой и дочерью в хижине, а сам стал наниматься на любые работы. Жена его, болезненная женщина, не смогла выдержать жизни в хижине и, когда наступили дождливые и холодные дни, заболела и слегла.

Когда Шукур-бек стал работать у Хидир-индуса, он переселил свою семью в пустой хлев на байском дворе и там они устроились жить в углу, где хранилась солома. Но состояние его больной жены все ухудшалось, и вскоре она умерла.

После смерти жены несчастный Шукур продолжал работать у бая вместе с дочерью. Шукур трудился на поле, ухаживал за скотом, а дочь помогала на женской половине усадьбы. Ночевали отец с дочерью все в том же помещении для соломы.

Дочь Шукура по красоте и прелести не имела себе равных во всей округе. В жалкой нищенской одежде она была похожа на драгоценный яхонт, брошенный среди мусора. Несмотря на то, что у бая было три жены, он начал бросать свои гнусные взгляды и на эту невинную девушку. Сначала он держался с ней только ласково, но постепенно начал откровенно высказывать свои скотские желания.

Девушка стыдливо отвергла притязания Хидира, но когда приставания бая стали более назойливыми, она отругала его всеми известными ей бранными словами и рассказала обо всем отцу.

Узнав о случившемся, Шукур тотчас же отыскал где-то в дальней деревне пристанище и хотел перекочевать туда со своей дочерью. Но бай не разрешил ему взять с собой девушку.

— Из-за болезни и смерти твоей жены ты задолжал мне тысячу тенег (сто пятьдесят рублей). Отдай сначала долг, а потом можешь брать свою дочь.

Сказав так, бай увел девушку в комнату на женской половине и запер снаружи дверь. [439]

Шукур явился в вобкентскую канцелярию казия, рассказал обо всем и потребовал, чтобы бай вернул ему дочь и уплатил за два года работы.

Поскольку речь шла о насильственном захвате девушки, казий придал этому делу большое значение и послал к Хидиру вместе со своим прислужником миршаба тюменя. Он приказал им расследовать происшествие на месте и если возможно, то там же все исправить, а если нет, то привести девушку в канцелярию казия.

Когда в дом к баю явились помощник казия и миршаб, там находился в гостях сборщик податей Абдусаттор, прибывший собирать налоги.

Бай устроил для посланцев богатое угощение и дал им, вопреки ожиданиям, значительную сумму денег. Через помощника он немедленно послал изрядную сумму самому казию «за гербовый сбор» и хотел таким путем разрешить спор в свою пользу. В ответ на претензии Шукура он заявил:

— Все, что ему причиталось, ушло на его жену и дочь, их пришлось кормить и одевать. Расходы на похороны жены батрака я тоже принял на себя, и он мне их еще не возместил. Кроме того, я силой не удерживаю его дочь, мне пришлось оставить ее здесь лишь потому, что она считает меня своим нареченным отцом и не хочет идти разутая и раздетая за своим бродягой-отцом.

Помощник казия и миршаб признали ответ бая удовлетворительным и хотели разрешить спор в его пользу. Они начали составлять соответствующий документ об окончании спора, чтобы затем скрепить его печатью и послать баю.

Однако Шукур был не согласен с таким «исправлением» и, явившись к казию, стал плакать и требовать, чтобы у самой девушки в присутствии представителей власти спросили, по своей ли она воле осталась в доме у бая.

Сборщик податей Абдусаттор наслышался о красоте дочери Шукура и задумал захватить девушку для себя. Чтобы осуществить свой замысел, он притворно принял сторону Шукура.

— Согласно шариату, нельзя выносить какое-либо решение, касающееся совершеннолетней девушки, не спросив ее саму, — заявил [440] он, — поэтому я считаю, что нужно согласиться с Шукуром, привести девушку и спросить ее мнение.

Ни бай, ни помощник казия с миршабом не могли отклонить предложения сборщика податей и велели привести девушку в мехмон-хону. Конечно, девушка решительно и с отвращением отвергла все сказанное баем. Прижавшись к отцу, она стала умолять, чтобы ее избавили от негодяя Хидира.

Бай также стал вопить на весь дом:

-Девушка так говорит, стесняясь отца, а на самом деле она ненавидит этого ужасного человека.

Тогда сборщик податей предложил:

-Я человек беспристрастный и не хочу защищать ни бая, ни отца девушки, поэтому, чтобы уладить спор, возьму девушку к себе домой. Она со временем забудет об этом скандале, успокоится и сама чистосердечно поведает мне свои сокровенные мысли об отце и бае, вот тогда мы и примем решение, согласно ее желанию.

Бай не отважился возражать сборщику податей — амлокдору, одному из четырех правителей тюменя. Помощник казия и миршаб, которые уже получили деньги за свою службу и гербовый сбор, тоже не решились отклонить предложение сборщика податей и создать взаимное несогласие.

Простодушный Шукур, посчитавший амлокдора своим доброжелателем и уверенный в твердости дочери, согласился с его предложением. Амлокдор, подобно мяснику, освободившему овцу из когтей волка и потащившему ее резать, забрал девушку от бая и увел к себе домой.

Как говорится в поговорке, «язык птиц понимают птицы», бай сразу разгадал намерения амлокдора. Он подумал: «Вор у вора дубинку украл» — и перестал возлагать надежды на девушку.

Бедный Шукур, считавший амлокдора «справедливым» человеком, через неделю явился к нему в дом и потребовал свою дочь.

Амлокдор сначала пытался уговорить Шукура, он приводил различные доводы и доказывал, что для девушки будет лучше, если она останется у него в доме. Пробегав несколько дней и убедившись в бесплодности своих требований, Шукур заговорил решительней и грубее. [441]

Амлокдор обругал его, назвал разбойником, велел своим людям выгнать на улицу и больше не пускать в канцелярию.

Теперь из четырех правителей тюменя остался лишь один раис, к которому Шукур еще не обращался. Хотя он и не надеялся на помощь раиса, но все же отправился к нему, решив: «Будь, что будет».

Шукур рассказал раису о своей беде и попросил помочь ему вернуть дочь.

Это происходило как раз в то время, когда раис Му'тасим тайно сообщал эмиру о беззакониях своих коллег — казия, сборщика податей и миршаба.

Он видел, что никаких мер к пресечению их злоупотреблений не принимается, а по грубому отношению к себе эмира догадывался, что тому не нравятся его жалобы на притеснителей. Поэтому, выслушав Шукура, он сказал:

-Я ничем не могу помочь тебе. Мы с тобой живем в такое время, когда никому ни до кого нет дела и не может быть. Совершенно бесполезно жаловаться на угнетателей правительству или даже самому эмиру. Каждый должен сам заботиться о себе. Чтобы отстоять свои права и защитить честь дочери, ты сам должен сделать все, что можешь, а не то покорись и отдай себя на волю провидения.

Этот ответ раиса пробудил в душе Шукура чувство мести. Подумав немного, он спросил у раиса:

-Если угнетенный убьет угнетателя, это будет считаться грехом?

-Когда угнетатель хочет совершить какую-нибудь несправедливость, ведь он никогда не спросит у муфтия, дозволено ли насилие по шариату? Дураком будет тот угнетенный, который хочет согласовать свою месть с шариатом. Умный человек поступит по другому, он скажет: «Чтобы размочить сушеный сыр, нужна горячая вода» — и начнет действовать сам по своему разумению, а не так, как велит ему муфтий.

Этот ответ был уже прямым подстрекательством к сопротивлению, и Шукур вышел от раиса с сердцем, пылающим от гнева и жажды мести притеснителям. [442]

* * *

Прежде чем рассказать о мести, избранной Шукуром, я хочу передать все, что слышал в медресе Олим-джон о его жизни в юности и позднее, как об этом говорили в связи с Му'тасимом.

В молодости, еще при жизни отца, Шукур подружился с молодыми гуляками вокбентского тюменя и участвовал во всех их проделках. Так как он был единственным сыном, то отец ни в чем ему не отказывал и говаривал:

— Не беда, пусть мой сын развлекается, пока я жив.

Сначала Шукур начал заниматься борьбой и прославился как один из лучших борцов среди молодежи, затем он увлекся фейерверками и стал одним из лучших пиротехников Вобкента, участвовавших в состязаниях с гидждуванцами. Так как у него появилось множество соперников и завистников, то он принялся упражняться в метании камней — в искусстве, очень распространенном в те времена среди молодежи. Шукур был так ловок в метании камней, что подобных ему никто еще раньше не знал. Он, как самый меткий стрелок, всегда без промаха попадал в цель. Рассказывали, что однажды к месту состязаний привели козла и бросили перед ним траву. Козел ел траву, мотая вверх и вниз головой. Шукур на расстоянии пятидесяти шагов прицелился козлу в лоб и метнул камень величиной с куриное яйцо. Камень попал прямо в лоб, и козел упал мертвый.

Вскоре умерли родители Шукура, и он не смог более участвовать в состязаниях на силу и ловкость. Он женился и окунулся в повседневные заботы крестьянской жизни. Когда Шукур лишился семьи, земли и дома, он снова вернулся к тому образу жизни, который вел в молодости. Разница заключалась лишь в том, что если в молодости он свое искусство и силу применял в играх и развлечениях, то теперь направил их на отмщение врагам. В первую очередь, улучив удобный момент, он пробил голову Хидира-индуса и покончил с ним, после этого скрылся и принялся за сборщика податей.

Однако он никак не мог выбрать удобный момент, чтобы рассчитаться со своим врагом. Шукур вел теперь бродячую, беспокойную жизнь, но ему приходилось помнить и о повседневных потребностях. [443] Единственное, что ему оставалось, — это заняться воровством. Но он не грабил кого попало, подобно обычным ворам, а лишал имущества правительственных чиновников, крупных баев и ростовщиков. Из захваченного он брал себе лишь самое необходимое — еду и одежду, все же остальное раздавал беднякам и людям, которым доверял.

Он наводил ужас на правителей тюменя. По ночам они никуда не выходили, а днем решались появляться лишь на самых людных улицах. Баи боялись этого отчаянного человека больше смерти, а народ считал его подлинным властителем тюменя и присоединил к его имени слово «бек». Зато правители называли Шукура только «разбойник». Так и пошло повсюду — Шукур-бек-Разбойник.

Дочь Шукур-бека не подчинилась амлокдору. Не добившись своей цели, сборщик податей принялся ее избивать и истязать.

Девушка не вынесла мучений, которые испытывала в продолжение трех лет, и умерла. Как только Шукур-бек получил это трагическое известие, гнев его против амлокдора еще более возрос.

В это время амлокдора отстранили от должности, и он переселился в Бухару. Шукур-бек также перенес свою деятельность мстителя из деревни в город. Но и там ему никак не удавалось подстеречь своего врага. В Бухаре Шукур-бек продолжал грабить правительственных чиновников и баев, а награбленное раздавал городской бедноте. Имя Шукур-бека приводило в трепет всех чиновников и деятелей правительства. Эмир приказал любой ценой поймать Шукур-бека-Разбойника. Миршаб назначил за поимку живого Шукур-бека десять тысяч, а за мертвого — пять тысяч тенег и объявил об этом повсюду через глашатая. Однако сам миршаб во время ночных прогулок ездил по городу только в сопровождении вооруженной стражи и если слышал издали гудение камня, брошенного Шукур-беком, спешил как можно скорее скрыться.

Иногда соблазненные миршабом люди пытались схватить или убить Шукур-бека. Не боясь гудения камней, они гнались за ним. Однако Шукур-бек обычно не целился в этих людей, а ждал, пока они столкнутся с ним лицом к лицу. Когда такой смельчак приближался к нему, он хватал его за пояс, поднимал кверху, затем подминал под себя и, сдавив горло, крепко нажимал коленом на грудь. [444] Убедившись, что храбрец теряет сознание, он кинжалом притрагивался к горлу побежденного и спрашивал, каковы его цели. Дрожа от страха, тот признавался, что осмелился преследовать его в надежде получить награду от миршаба. Заставив своего противника покаяться в необдуманной и опасной затее, он давал ему денег на мелкие расходы и говорил:

-Возьми эти деньги и убирайся поскорей из города! Если ты здесь останешься, то, очень может быть, снова проявишь такую же безрассудность, тогда не жди от меня пощады.

Вообще же Шукур-бек никого не убивал. Он говорил:

-Нельзя убийствами уничтожить всех негодяев!

Грозный Шукур-бек грабил только правительственных чиновников и бессовестных баев, а их имущество делил среди бедняков. Он был виновен в смерти лишь одного Хидира-индуса, да еще охотился за амлокдором Абдусаттором, надеясь с ним поквитаться, но никак не мог его встретить. От страха перед Шукур-беком тот не выходил на улицу и каждую ночь менял место ночлега.

* * *

Шариф-махдум Му'тасим за жалобы на действия своих коллег подвергся гневу эмира и был отстранен от должности. Вернувшись в Бухару, бывший раис поселился, как простой ученик, в медресе Абдулло-хон в собственной келье.

Шукур-бек разыскал в Бухаре своего вдохновителя и завязал с ним дружеские отношения. Вечерами или после полуночи он иногда приходил к Му'тасиму в келью, готовил там плов, ужинал и уходил. Вообще же по вечерам он чаще бродил в районе Кош-медресе — медресе Абдулло-хон и Модари-хон, — потому что усадьба амлокдора Абдусаттора находилась поблизости, рядом с медресе Мухаммад-Али-ходжа.

Однажды в самом начале вечера, когда улицы еще были полны людей, а лавки на базаре Кош-медресе открыты, Абдусаттор вышел из своего дома купить мясо. Он купил, что ему было нужно, в одной из мясных лавок* базара Кош-медресе и быстро возвращался домой. [445] На обратном пути между двумя медресе он встретился с Шукур-беком.

Дворы медресе в этот час были полны учащихся, повторявших уроки, по улицам сновал базарный люд, но Шукур-бек, не обращая внимания на множество прохожих, решил воспользоваться неожиданной встречей. Он схватил Абдусаттора за талию своими сильными руками, поднял в воздух и бросил на землю. От такого удара Абдусаттор едва не испустил дух, но Шукур-бек этим не удовлетворился, он извлек из ножен кинжал и всадил в сердце врагу по самую рукоятку; вытащив окровавленное лезвие, он обтер его о халат убитого и выпрямился.

Люди не знали в лицо Шукур-бека, но как только им приходилось на улице услышать гудение камня они разбегались в разные стороны. При встрече с Абдусаттором Шукур-бек не имел возможности метнуть камень, и прохожие сочли его за простого разбойника. Они бежали к нему со всех сторон улицы с криками: «Держи вора, держи вора!».

Шукур-бек не захотел отбиваться и расчищать себе путь к бегству, он опасался, что может нечаянно причинить вред невинным людям. Поэтому он не побежал по большой улице, а кинулся в медресе Абдулло-хон. Там Шукур-бек укрылся в келье Му'тасима, находившейся во втором этаже, и рассказал своему наставнику о том, что произошло.

Узнав о случившемся, Му'тасим обеспокоился и задумался.

«Несомненно, — размышлял он, — ученики, готовившие уроки, и другие обитатели медресе видели, как беглец поднялся ко мне в келью. Несомненно также, что сейчас сюда ворвутся стражники и свидетели того, что там произошло, чтобы схватить преступника. Меня возьмут вместе с ним, как соучастника убийцы».

Му'тасим стал обдумывать, как спастись самому и помочь гостю. Вскоре со двора медресе послышались голоса многих людей. Выглянув в окошко, он увидел, что двор полон людей, которым ученики показывают на лестницу, ведущую к нему в келью.

Му'тасим решил не терять больше времени. Беглецы спустились по другой лестнице, вошли в уборную, а оттуда через маленькую [446] заднюю дверку выбежали на улицу, находившуюся за медресе. Там Шукур-бек метнул два камня, расчищая себе путь, и побежал в одном направлении, а Му'тасим в другом.

Несколько дней Му'тасим скрывался в доме одного из своих друзей, а когда розыски несколько ослабели, выехал за пределы Бухары и направился в Турцию. Там он поступил в типографию, держал корректуру арабских учебников и готовил их к печати. Он был очень серьезным ученым, и опубликованные под его наблюдением книги получили в восточных медресе большую известность. Бухарские торговцы книгами установили с ним прочные связи.

Большой спрос на его книги со стороны бухарских книжных торговцев заставил Му'тасима отвозить рукописи в Казань и там печатать их в типографии Харитонова, откуда легче было переправлять готовые издания в Бухару.

Му'тасим был другом и близким человеком отца Сайид-Ахмада, имевшего привычку дергать бороду, посылал ему письма и привлек его к книжной торговле. Вот почему Сайид-Ахмад часто ездил за книгами в Россию и Турцию и стал читать газеты.

Один из подвигов Шукур-бека описан в произведении Ахмад-махдума Дониша «Редкости событий» под заголовком «Разбойник Шукур-бек»; о Му'тасиме с приведением отрывков из его сочинений упомянуто в «Образцах таджикской литературы».

БРАК ДЕВЯТИЛЕТНЕЙ ДЕВОЧКИ

В медресе Олим-джон муэдзином был мулла из Куляба по имени Абдулфаттох, человек высокого роста, очень полный, с белым лицом, рыжеватыми волосами и сверкающими карими глазами. Однако глаза его обычно светились не мыслью или разумом, а гневом или злостью. При взгляде на него казалось, что он недавно убил или еще только собирается убить.

Говорил он всегда сердито, и во время разговора изо рта его во все стороны брызгала пена.

Ему было уже сорок лет, но он числился соучеником моего старшего брата и Мир-Солеха и занимался вместе с ними у домулло [447] Икромчи. Говорили, что он уже взрослым человеком приехал учиться из Куляба в Бухару, поэтому брал уроки вместе с новичками. Он был грамотен по-таджикски и сам переписывал для себя задания из учебников своих товарищей.

Когда Абдулфаттох приехал из Куляба в Бухару и стал учиться вместе с Мир-Солехом, он не имел жилья и был очень беден. Добряк Мир-Солех устроил его в медресе Олим-джон муэдзином и там же добыл для него келью.

Мир-Солех рассказывал про него:

-Когда Абдулфаттох впервые появился в Бухаре, то был простоват и оказался большим скрягой. Он стал муэдзином, но по-прежнему очень мало расходовал на себя и набивал живот самой дешевой пищей. Случалось, что он подбирал с земли очистки моркови и репы, выброшенные другими, мыл их и с удовольствием, причмокивая, поедал.

Увидев однажды алебастровые шары — ишти, ¹⁵ которые бакалейщики уложили в коробки на весах, приготовив для продажи детям, он подумал, что это какая-то дешевая еда, и, купив за четыре пуля четыре шара, принес их и показал Мир-Солеху.

-Как они называются, и как их едят? — поинтересовался он.

Мир-Солех, большой насмешник, ответил:

-Их называют европейский сушеный сыр. Он немного тверже местного сыра. Его кладут в котел, заливают водой, насыпают побольше перца и кипятят. Когда он сварится, его едят, он очень вкусный.

Услышав такое объяснение, Абдулфаттох вспомнил о своей деревенской луковой похлебке и начал кипятить шары с перцем. Однако хоть он и кипятил их с утра до ночи, они не становились мягкими. Взяв один из шаров, он показал его дяде Мир-Кодира и спросил, почему они так долго варятся. [448]

Дядя Мир-Кодира был честным человеком с простым и откровенным характером. Он совсем не обладал чувством юмора и прямо сказал ему о несъедобности этих шаров.

После нескольких лет жизни в Бухаре наивность Абдулфаттоха совершенно исчезла, он стал даже известнейшим хитрецом, однако скупость его не только не пропала, но усилилась и достигла крайних пределов.

Отдавая мелким лавочникам в долг под проценты деньги из своего жалованья, он оказался обладателем многих тысяч тенег.

В те годы, когда я жил в медресе Олим-джон он, стесняясь людей, уже не собирал для еды очистки моркови и репы, но все же его основной пищей оставалась по-прежнему сырая морковь, дешевле которой на бухарских базарах не было ничего. Если же ему хотелось приготовить что-нибудь горячее на обед, то он варил репу и ел ее, немного посолив. На дверях мечети Абдулфаттох повесил корзинку и попросил обитателей медресе, когда они будут мыть свои чайники, ссыпать в нее спитый чай.

Накапливавшийся в корзинке чай он каждый день раскладывал на доске, сушил и проветривал. Всякий раз, когда ему хотелось пить чай, он брал горсть сушеных чаинок, засыпал в чайник и заваривал. Говорили, что остатки просушенного чая скряга выносил на базар и продавал под видом настоящего крестьянам, приехавшим из деревни. В те времена, когда я там был, ходили слухи, что у него имеется наличными до десяти тысяч тенег и что у его должников на эту сумму постоянно нарастают проценты.

Когда состояние Абдулфаттоха достигло значительных размеров, он решил жениться.

К кому бы он ни посылал сватов, родители девушек требовали высокий махр и запрашивали с жениха очень большую сумму; тогда он принимался искать другую девушку.

Однажды Абдулфаттоху неожиданно повезло. Один человек предложил продать ему девятилетнюю девочку за тысячу тенег. Это был самый старший из семьи Ботурчей. Я раньше всех догадался о его намерении: всякий раз, когда я приходил во двор Ботурчей сметать снег или колоть щепки, девочка от меня не убегала и играла во дворе. [449]

Однажды, когда я пришел к ним колоть щепки и девочка, как обычно, играла на открытой террасе, отец, позвав ее, увел в дом и принялся ругать жену: зачем она «взрослую девушку на выданье» оставляет одну с чужим юношей.

Я очень удивился. Странным мне показалось не то, что отец девочки назвал меня «чужим» и заставил ее спрятаться, — тогда было принято надевать на девятилетних девочек паранджу и скрывать их лица от посторонних мужчин; я удивился тому, что отец говорил о ней как о «взрослой девушке на выданье». Хотя шариат и дозволял ранние браки, но бухарские жители не выдавали замуж девочек до достижения ими четырнадцати лет.

О своем недоумении я рассказал младшему Ботурче — Ма'сум-хону, с которым был знаком ближе, и спросил, что значат слова его старшего брата.

- Действительно, брат собирается выдать дочку замуж, — ответил он, — уже найден даже жених, все решено относительно махра и заканчиваются приготовления к свадьбе. Скоро девочку выдадут замуж.

Меня удивило это известие, и я спросил его, кто же жених. Когда он назвал имя Абдулфаттоха, я так поразился, что едва не лишился сознания. Вначале я думал, что девятилетнюю девочку хотят сосватать за двенадцатилетнего мальчика. Из его же слов, я понял, что детеныша газели, сосущего еще молоко матери, хотят посадить на хобот дикого слона.

-Неужели твой брат сошел с ума? — спросил я Ма'сум-хона. — Неужели у вас, двух других братьев, такие черствые сердца, что вы не сжалитесь над маленькой племянницей и допустите, чтобы отец отдал ее в руки палача?

-Наш старший брат очень скупой и завистливый человек, — стал объяснять Масум-хон, — после свадьбы он получит наличными тысячу тенег, а для него это — все равно что свалившееся с неба богатство. Затем, он знает, сколько у Абдулфаттоха денег, известно ему также, что у будущего зятя нет своего дома и покупать усадьбу он не собирается. Брат думает, что если Абдулфаттох после свадьбы перейдет жить в его дом, то и все его имущество тоже перейдет к нему. [450]

Кроме того, Абдулфаттох кулябец и верховный судья тоже кулябец и как только Абдулфаттох закончит курс обучения, верховный судья назначит его на высокий пост, тогда у моего брата окажется уважаемый зять. Ничего не будет удивительного, если и он сам через своего зятя достигнет высоких ученых чинов.

Затем Ма'сум-хон рассказал, как он и другой его брат препятствовали этому браку:

-Мы очень протестовали и говорили ему, что если он осуществит свое намерение, то мы порвем с ним всякие отношения. Однако он отвечал: «Я ничего не делаю такого, что противоречило бы шариату. Ведь шариат дозволяет выдавать замуж девятилетних девочек, я так и поступаю. Это моя дочь, а не ваша, если у вас будет дочь, можете держать ее у себя до седых волос, я вам ничего не скажу».

Вскоре был совершен брачный обряд и состоялась свадьба. Муллы из медресе, по обычаю, проводили своего муэдзина, ставшего женихом, в дом его тестя и там оставили. Женившись, он вечером приходил в дом жены, а рано утром, перед первым намазом, возвращался в медресе и до самого последнего вечернего намаза оставался там.

В первое же утро, когда «молодой муж» пришел из дома жены, муллы-шутники собрались вокруг него после утреннего намаза и стали расспрашивать о новобрачной и сладостях семейной жизни. Он отвечал, что до сих пор еще «ничего» не было, но спрашивавшие издевались над ним, обвиняя в слабости. Наконец на пятое утро он заявил:

-Это — бледная слабая девочка, она не понимает еще прелести объятий. Всякий раз, когда я хочу лишь до нее дотронуться, она пугается меня, как демона, и в истерике бежит к дверям, с воплями выскакивает из комнаты и бросается в объятия матери. Деньги мои как будто пропали зря.

На седьмое утро жених был весел и доволен, и все поняли, что этой ночью он добился желаемого, но, как известно, «слова приятно слышать из уст Лукмана»; муллы стали у него допытываться, как он провел ночь. [451]

Вчера ночью, — ответил он, — я решительно поставил вопрос перед тестем. Я сказал ему: либо вы воздействуйте на дочь, чтобы она мне подчинилась, либо верните мне мои тысячу тенег вместе с расходами на свадьбу, потому что я уже не хочу быть женатым. «Потерпите еще одну ночь», — попросил тесть. — Ночью перед сном он принес ко мне в комнату четыре деревянных кола и вколотил их по четырем углам нашей постели... Вот благодаря этой хитрости тестя я добился желаемого.

В середине того же дня Масум-хон пришел в медресе и пригласил всех его обитателей к себе в дом на похороны. Стало ясно, что девочка умерла от пережитого ужаса.

ХОЛЕРА

Летом 1893 года (1310 год хиджры) в Бухаре вновь вспыхнула холера. Первая эпидемия, во время которой так пострадала наша семья, происходила в 1889 году (1306 год хиджры), это было описано мною в первой части «Воспоминаний». В течение одной недели на улицах почти не стало видно здоровых людей, а уже на следующей неделе из каждого квартала начали выносить мертвых. Во время полуденного намаза перед дервишской обителью Девон-беги и перед мечетью Боло-хауз, куда обычно жители Бухары приносили для чтения заупокойной молитвы своих покойников, со всех сторон все было заполнено носилками с мертвецами в такой степени, что имам не знал, над кем из них читает молитву. Поэтому бухарские законоведы дали фетву о том, чтобы покойников ставили в ряд, как на войне, и что достаточно над каждой группой прочесть одну молитву.

Подобное положение ввергло в ужас население Бухары, и здоровые люди при виде того, как в одном месте одновременно читают заупокойную молитву над десятками мертвецов, заболевали от страха. Правительство издало приказ, чтобы покойников отпевали в мечетях их кварталов, а не приносили к дервишской обители Девон-беги и мечети Боло-хауз.

Против холеры бухарское правительство приняло совершенно смехотворные меры: от имени верховного судьи было издано [452] распоряжение, чтобы муэдзины кварталов и чтецы Корана, обладающие хорошим голосом, разделившись на группы по четыре-пять человек, каждую ночь после последнего намаза обходили до утра городские улицы и в начале кварталов и на перекрестках хором пели азан вне обычного времени, чтобы «милосердный бог во имя этого дополнительного азана избавил людей от холеры».

Представители царской России, находившиеся в Кагане, не остались в стороне: в Кагане, бывшем их непосредственным владением, была открыта холерная больница, а на железнодорожном вокзале устроен карантин. Они предложили бухарскому правительству тоже открыть холерную больницу и устроить карантины на караванных путях.

В Бухаре существовала одна больница, в которой работал русский доктор с переводчиком из местных жителей и кашгарцем-фельдшером. Эти доктор и фельдшер лечили и в больнице, и в амбулатории при больнице. Больница находилась невдалеке от ворот Шейх-Джалол, в одной из наиболее грязных частей города Бухары.

Сведущие люди говорили, что этот доктор не был особенно искусен в медицине и знаний имел не больше, чем фельдшер. Поэтому если крупные бухарские богачи заболевали, то вызывали к себе врача из Чарджуя или Самарканда, а если болезнь не являлась препятствием к путешествию, то уезжали лечиться в один из этих городов.

Судьба всех больных в городе была доверена таким беспомощным лекарям, и холерная больница также была создана под их наблюдением.

Холерную больницу устроили за воротами Шейх-Джалол, поблизости от городской больницы. В тех местах не было ни деревьев, ни зданий, ни проточной воды. По соседству находилась лишь широкая впадина, которая зимой наполнялась водой, а летом пересыхала. С одной стороны этой впадины, где проходил ров крепостной стены, скоплялась вонючая зеленовато-красная вода, с другой стороны, к западу, находился невысокий холм, на котором была могила известного бухарского поэта Ходжа-Исмата. Здесь же на холме окрестное население хоронило своих покойников. [453]

Холерную больницу устроили в этой самой впадине. С севера от нее проходил ров городской стены, на западе виднелась могила Ходжа-Исмата, на востоке шла большая дорога, а на юге находились заболоченные бесплодные земли.

«Больница» состояла из Камышевых шалашей и простых цыганских шатров. Эти «здания» не спасали ни от расплавляющего мозги бухарского солнца, ни от знойного ветра.

В первую же неделю после начала постройки этой больницы бухарская администрация — прислужники верховного судьи и раиса, люди кушбеги и миршаба — начали приводить сюда случайно попадавшихся им на улице больных и сдавать их на попечение доктору и фельдшеру. Больница на самом деле оказалась настоящей «бойней». В первую же неделю из десятков больных, которых туда доставили, не выжил ни один; каждый из них жил от одних до трех суток, и затем никто не знал, куда они девались. Говорили, что покойников ночью тайком хоронили на кладбище Ходжа-Исмата, расположенном рядом с больницей.

Население Бухары охватило волнение, никто не выходил на улицу с повязанной головой, и даже люди с бледными лицами, составлявшие большую часть бухарских жителей, перестали появляться на улицах. Базары закрылись, по кварталам и районам города здоровые люди собирались группами и отправлялись в эмирскую цитадель; плача и стеная, они жаловались кушбеги на создавшееся положение.

В конце концов эмирское правительство запретило посылать бухарских подданных в больницу. Теперь «задачей» холерной больницы было уничтожение лишь русских подданных: два эмирских чиновника с двумя конными казаками из охраны русского политического агента и медицинская сестра из больницы обходили весь город, улицу за улицей, и проверяли документы у каждого обнаруженного ими больного; установив его русское подданство, отводили в больницу.

Однажды я был свидетелем такого случая: два эмирских чиновника с медицинской сестрой, посадив на извозчика женщину, похожую на армянку, везли ее в больницу. Конные казаки с двух сторон охраняли извозчика. Женщина кричала громким голосом: [454]

«Я стала мусульманкой, я стала подданной его величества». Она была такой сильной, что, вырвавшись из рук державших ее трех человек, выпрямилась во весь рост и пыталась выпрыгнуть из фаэтона. Склонившись вниз верхней частью тела, она своими сильными руками царапала землю, казаки били ее нагайками по рукам и голове, но она не обращала на них никакого внимания и продолжала вопить: «Я мусульманка, я подданная его величества, вы не имеете права тащить меня на смерть!».

Карантины бухарского правительства были устроены так: один на Каршинской дороге, в местности Четариг, другой на дороге в Кермине в местечке Хомработ. В каждом из этих пунктов, расположенных на границе со степью, находился местный бухарский лекарь и отряд конных эмирских нукеров, там были также устроены шалаши из камыша. Перед шалашами в двух-трех медных котлах, покрытых вместо крышек циновками, кипела вода.

Нукеры задерживали прохожих, лекарь щупал у них пульс и определял состояние здоровья, после этого каждый прохожий снимал с себя одежду и входил в шалаш, на голову ему выливали ведро воды, а одежду расстилали на циновках, где ее обдавало паром. Мыли прохожих водой из этих же котлов. «Дезинфекция» заканчивалась таким образом: прохожий надевал свою одежду, ставшую влажной от пара, и шел дальше своей дорогой.

Я ЗАБОЛЕВАЮ ХОЛЕРОЙ

Из заболевших холерой обитателей медресе Олим-джон двое умерли. Мир-Кодир и его дядя, а также другие заболевшие обитатели медресе лежали у себя по домам. Муэдзин Абдулфаттох, заболев, уехал куда-то в деревню. Вокруг свирепствовала эпидемия, но я, мой брат и Мир-Солех оставались здоровы. Все это, однако, продолжалось недолго. Как-то раз я с братом поел гороховой похлебки, которая была одним из самых дешевых горячих бухарских кушаний. После еды мне стало не по себе и захотелось спать. Я уснул, но спустя час проснулся. Меня тошнило. Я вышел во двор и потерял [455] сознание; больше я ничего не помнил, знаю лишь, что это произошло в начале июля.

Однажды, открыв глаза, я увидел, что сижу в проходе какого-то двора и подол у меня полон комков глины, возле меня стоит брат и плачет, что я просыплю все комки.

Когда я очнулся, мне стало стыдно и пришла в голову мысль: «Зачем же я насыпал в подол комки глины, а теперь их роняю», — но опять потерял сознание.

Как-то рано утром я пришел в себя, открыл глаза и увидел спящего рядом с собой брата. Комната была незнакомая, я стал осматриваться по сторонам: недалеко от дверей сидел семидесятилетний старик и переписывал книгу. Я его узнал: этот благообразный старик был отец Мир-Солеха — Мир-Изом, а комната была его мехмон-хоной. Когда я с удивлением смотрел на старика, писавшего левой рукой, он вытер перо о шелковые лоскутки, затем засунул его за ухо под чалму и, положив страницу рукописи на подушку, взглянул на меня.

-Ну, поздравляю, теперь ты спасен! — сказал он и тотчас же позвал своего сына Мир-Хикмата, обычно занимавшегося домашними делами. Старик велел приготовить для меня чай с молоком и маслом, затем, обратившись ко мне, добавил:

-Спи спокойно, сегодня ты уже можешь выпить чаю с молоком и подкрепиться.

Я хотел разбудить брата, но он не дал:

-Оставь его, пусть он немного поспит. Сегодня тебе было очень плохо и он совсем не спал. Вероятно, ночью наступил кризис твоей болезни, но как бы там ни было, все кончилось благополучно.

Спустя полчаса приготовили ширчой — чай с молоком и маслом — и принесли. Старик налил мне целую пиалу и дал выпить.

-Теперь до полудня ничего не ешь, — сказал он.

Потом Мир-Изом разбудил брата, чтобы тот тоже выпил горячего ширчоя и съел лепешку.

Опытный в уходе за больными старик дал мне в полдень опять такой же чай. Мне хотелось поесть лепешки, но он решительно запретил. Вечером моей пищей снова оказался тот же ширчой. [456]

На другой день утром старик "принес мне полкосы такого же чая и кусок тонкой, (подсушенной, как сухарь, домашней лепешки, но он не позволил запивать ее чаем.

-Сегодня попробуй только вкус лепешки, — сказал он, — этого довольно.

Днем и вечером он приносил мне поесть немного бульона из постного мяса с горсточкой вареного риса, а на третий день разрешил покрошить в бульон немного подсушенной лепешки.

По словам брата, когда я заболел и потерял сознание, человеколюбивый Мир-Солех не оставил меня в медресе, а вместе со своим братом отнес на носилках домой к отцу. Потом туда же привели и моего младшего брата, чтобы он за мной ухаживал. По его подсчетам я пролежал в доме Мир-Изома без сознания двадцать девять дней.

Через неделю я уже немного окреп и хотел возвращаться в медресе, но сердобольный старик не пустил меня.

-Ты себя погубишь, — заявил он и продержал нас с братом еще целый месяц.

«КОБЫЛЬИ МАХДУМЫ»

Мир-Изом был человек высокого роста, со смуглым лицом и небольшой бородкой. Ему шел уже восьмой десяток, но черных волос в бороде у него виднелось больше, чем седых. Он казался очень крепким стариком. По его славам, он был сыном Мир-Олима из Ура-Тюбе, там и родился. Когда Мир-Изом учился, началась война между эмиром Музаффаром и русским царем. Он оставил учение и принял, участие в войне, как эмирский нукер.

Старик так объяснял причину того, что писал левой рукой.

-Во время *битвы (под Джизаком* из-за непредусмотрительности эмирского командования мы оказались в осаде внутри крепости. Начальники приказали завалить землей городские ворота. Русские перешли в решительное наступление, во многих местах пробили стены крепости, перелезли по лестницам через стены и появились на улицах города. Мы потерпели поражение, но через заваленные ворота невозможно было выбраться наружу. Большая часть [457] эмирских воинов и людей, стремившихся погибнуть за веру, стали бросаться со стен крепости и погибали или же, сломав руки или ноги, выходили из строя. Те же воины, которые не утратили храбрости, пытались оказать сопротивление и продолжали сражаться на улицах, я также был среди них.

-Когда я дрался с обнаженной шашкой в руках, — продолжал свой рассказ Мир-Изом, — какой-то русский солдат напал на меня и шашкой отрубил 'мне пальцы 'правой руки, я выронил шашку, в это время на меня набросились два других солдата и взяли в плен.

Мир-Изом показал мне правую руку, на которой не было ни одного пальца, и продолжал:

-Меня отвезли в военный госпиталь в Ташкент и там лечили. Когда я поправился, мне дали денег на дорогу и сказали: «Иди куда хочешь, ты свободен!». Тогда я понял, что такое человеколюбие. Если бы в те времена какой-нибудь русский, хоть и не военный, попался в руки людям эмира, его бы убили или во всяком случае * продали в рабство.* Однако русские, несмотря на то, что схватили меня на поле боя, когда я их убивал, не только не убили и не продали в рабство, а даже вылечили, сохранили мне жизнь, сверх того дали денег на дорогу и отпустили домой.

Кончив рассказывать свою историю, Мир-Изом добавил:

-В тот день я твердо решил не служить больше среди нукеров эмира и не стремиться этим путем к успеху, а обеспечить свои жизненные потребности собственным трудом, таким, как переписка книг. Однако главное орудие труда — моя правая рука — вышло из строя. Но я не разрешал себе впадать в отчаяние: «Почему то, что может делать правая рука, не может знать левая?» — опрашивал я себя и начал упражняться в письме левой рукой. В короткое время я так искусно научился писать левой рукой, как не умел в свое время писать правой. Может быть, в левой руке сохранилась та сила, которая отдыхала в мои юные годы, и теперь, когда я стал взрослым, она начала растрачиваться с юношеским огнем.

Мир-Изом умолк, и я его спросил:

-Разве из Ташкента вы, не заезжая в Ура-Тюбе, отправились прямо в Бухару? [458]

— Нет, сначала я поехал в Ура-Тюбе и узнал, что там не осталось никого из близких мне людей, — отец с матерью и моими братьями при захвате Ура-Тюбе русскими перебрались в Бухару.

Я также поехал в Бухару и здесь, в этом доме, стал жить с отцом.

* * *

Отец Мир-Изома, Мир-Олим-махдум, был мусульманским ученым и до занятия царскими войсками Ура-Тюбе считался в тех местах одним из высших представителей духовенства — а'ламом. Во время переселения с семьей в Бухару он ехал на кобыле, самой спокойной из всех его лошадей. Верхом на кобыле показался он и на улицах Бухары.

Тогда в Бухаре считалось постыдным пользоваться для верховой езды кобылой, поэтому к имени Мир-Олима стали добавлять прозвище «кобыла». Потомки и близкие а'лама получили с тех пор в Бухаре известность как «кобыльи махдумы».

В те времена, когда я жил в медресе Олим-джон, «кобыльи махдумы» составляли в Бухаре многочисленный род. В каждом из кварталов — Пошшокул-ходжа, Говкушон, Чорхарос и Гозиён — обитало много семей из их числа. Все они были очень трудолюбивыми и скромными людьми, отличались высокой грамотностью и образованностью, а некоторые из них обладали к тому же хорошим почерком.

Мир-Изом имел четырех сыновей; старшего из них звали Мир-Низом, служил он простым эмирским нукером. За невысокое жалованье Мир-Низом нес вместе с другими нукерами караульную службу на границе Хорезма в Учучоке, иногда его посылали на Каршинскую дорогу, в Караул-Базар. От него я слышал рассказ о карантинах бухарского (правительства во время холеры. Тогда он был караульным в Хомработе. Мир-Низом имел жену и детей, но жил отдельно от отца в квартале Гозиён.

Второго сына звали Хаджи-Ато, он тоже был женат и жил по соседству с отцом в квартале Чорхарос. Он числился мелким чиновником при кушбеги и занимался проверкой весов на хлопковых базарах в тюменях. [459]

Третьим сыном был Мир-Солех, он еще не успел жениться и жил в медресе Олим-джон, где учился. Он имел прекрасный почерк и летом помогал писцам кушбеги в переписке документов.

Четвертого, самого младшего, звали Мир-Хикмат, в то время ему шел двадцатый год и на нем лежали все хозяйственные заботы о старике-отце и семье.

Сам Мир-Изом имел чин караул-беги, полученный им на войне. В те времена, когда я его знал, он сидел дома и получал жалованье, которого не хватало и на прокорм лошади.

Мир-Изом по этому поводу говорил мне:

-Чин караул-бега оказался тяжелым грузом на моей шее. Я должен постоянно держать лошадь, а мое жалованье слишком незначительно. Все же я не отказываюсь от этого чина, потому что Мир-Хикмат любит лошадей, а если я подам в отставку, то мне придется отказаться от лошади, с чем не может согласиться любимый мною сынок.

-Себе на жизнь, — добавил Мир-Изом, — я зарабатываю перепиской книг и до сих пор работаю по четырнадцать-пятнадцать часов в сутки.

* * *

Мир-Изом совершенно не общался с муллами, он очень не любил их, а шейхов просто ненавидел. В дом к нему приходили лишь родичи — «кобыльи махдумы», так как он считался старшим в роду.

Из мулл изредка появлялся у него только Мулло-Рахмат — цирюльник, с которым я познакомился у Шариф-джон-махдума.

О цирюльнике Мулло-Рахмате я рассказал в конце второй части «Воспоминаний».

СТРАХОВАНИЕ БАЕВ

Однажды цирюльник Мулло-Рахмат пришел к Мир-Изому. Мир-Изом, никогда не бросавший работу при посетителях, на этот раз при его появлении вытер перо, вложил в пенал, пенал вместе с бумагой положил на подушку, затем уселся, поджав ноги, и спросил:

-Домулло, рассказывайте, где были, что привезли? [460]

-Я ездил в Чарджуй гулять.

-«Поиски бесплатного проезда заставляют человека рыскать по всей стране», гласит поговорка. Должно быть, вы тоже искали «бесплатный проезд», раз вам захотелось совершить подобное путешествие?

-Конечно, — ответил Мулло-Рахмат и приступил к рассказу.

«Вы знаете, — начал он, — что в юности я был соучеником и поваром у Домулло-бая. ¹⁶ Когда он разбогател, то меня не забыл и до сих пор иногда приглашает к себе. Как-то раз он встретился со мной в торговых рядах и сказал: «Заходите ко мне, поедем вместе в Чарджуй». Я согласился. Мы остановились с ним в Девона-Боге, так называются русский поселок при железнодорожной станции Чарджуй и пароходная пристань на Аму-Дарье. Здесь у Домулло-бая был очень большой караван-сарай, в нем мы и решили поселиться. Двор караван-сарая оказался заполненным тюками хлопка. Нам отвели очень чистую и богато убранную комнату. В этом помещении мы совершили все три последних намаза — предвечерний, вечерний и последний, руководил молитвой сам Домулло-бай, считающий себя праведником. После ужина, когда прошла уже первая часть ночи, Домулло-бай сказал мне:

« — Погуляем немного, мне хочется подышать свежим воздухом.

«Мы вышли во двор. Там нагревались на кострах большие медные котлы, вместимостью в май, в них кипела вода. Работники раскладывали рядами на жерди связанный в тюки хлопок. Когда вода закипела, несколько работников стали черпать ведрами кипяток и лить его на тюки с хлопком. Я очень удивился.

« — Зачем вы мочите сухой хлопок? — спросил я бая.

« — Нужно, — ответил он, — после поймете.

«Это странное дело длилось до самого рассвета. Когда работа закончилась, мы вошли в комнату и легли спать. Однако я никак не мог уснуть, все мысли мои были заняты вопросом о том, для чего они [461] мочили сухой хлопок. Днем, когда взошло солнце, Домулло-бай велел своим работникам разбросать хлопок и просушить его на солнце. Удивление мое еще больше возросло.

« — Для чего нужно было сперва мочить хлопок, а потом сушить? — спросил я его. — Какой в том смысл? Ведь это напрасный труд и лишнее беспокойство.

« — Потерпите немного, — улыбнулся бай, — потом поймете!

«Когда тюки с хлопком просохли, бай велел своим людям сообщить в контору, чтобы пришли и приняли хлопок.

«Спустя полчаса пришли несколько похожих на русских людей с тетрадками, взвесили тюки хлопка, записали вес каждого тюка в отдельности. Один из служащих конторы, обмакнув кисть в черную краску, на каждом тюке поставил номер. Взвешенные тюки с хлопком погрузили на арбы и увезли.

«Вечером взвешивание и отправка хлопка закончились. Служащие конторы выписали на русском языке квитанцию, вручили ее баю и ушли.

«Мы вернулись в дом. Бай сразу же, даже не прочитав намаз, поставил перед собой счеты и разложил бумаги. Он начал быстро считать .на счетах и торопливо исписывать тетради цифрами и заметками. В это время вошел слуга с блюдом плова. Он поставил блюдо перед нами, но бай даже не взглянул на кушанье и продолжал заниматься своим делом.

«Я был голоден и поэтому оказал ему:

« — Давайте сначала поужинаем, ведь говорят же: «Сначала еда, потом разговоры».

« — Вы ешьте! — ответил он, не отрывая взгляда от тетради, а рук от счетов, — я поем, когда кончу считать.

«Я воспользовался его приглашением и, опустошив половину блюда, снова принялся наблюдать за его работой. Наконец, он кончил свои подсчеты и показал мне бумажку, на которой на одной части была написана цифра пятнадцать тысяч пятьсот, а на другой — шестнадцать тысяч пятьсот рублей. Затем он меня спросил:

« — Которое из этих чисел больше? [462]

« — Конечно, шестнадцать тысяч пятьсот рублей больше, чем пятнадцать тысяч пятьсот!

« — За эту поездку благодаря смачиванию и высушиванию хлопка я заработал тысячу рублей!

«Удивлению моему не было границ. Мне казалось странным, как можно, подмочив и высушив тюки хлопка, выгадать тысячу рублей.

« — Ради бога, объясните мне, — попросил я его, — каким путем вы заработали эту тысячу рублей, а то я уже совсем расстроился.

«Он рассказал следующее:

« — У русских купцов существует дело, которое называется «страхование». Оно заключается в том, что какой-нибудь человек берет на себя ответственность за чье-либо имущество или вещь за небольшую плату; если это имущество пропадет, он обязан вернуть владельцу полную его стоимость. Можно застраховать усадьбу, караван-сарай, товары и многое другое. Для желающих участвовать в страховании существуют богатые товарищества, которые могут возместить убытки при гибели каких угодно ценных товаров. Есть у них компания «Кавказ-Меркурий», которая вывозит в центральные районы России сырье и ввозит в различные области фабрично-заводские товары. За свои услуги компания получает оплату по весу грузов. Эта транспортная компания застраховывает грузы, которые перевозит. За каждую тысячу рублей стоимости груза она взыскивает еще дополнительную плату и берет на себя обязательство уплатить страховку, если этот груз пропадет, сгорит или его окажется меньшей Вот я и хотел извлечь для себя выгоду от этого дела.

«Я все еще не понимал, каким образом мой бывший соученик хочет извлечь пользу из страховки и какое к этому имеет отношение увлажнение и просушка тюков хлопка? Однако мой собеседник постарался рассеять мое недоумение.

« — Раньше я закупал дешевые шкурки и хлопок в Джиликуле, Сарай-Камаре, Термезе и Керки, — пояснил он, — затем, установив на них высокую цену, вносил плату за перевозку и страховку. Контора грузила товары на туркменские каюки и отправляла их водным путем в Чарджуй. Среди туркмен у меня были свои люди, которые топили в Аму-Дарье каюки, и я получал в Чарджуе большие деньги [463] за свои пропавшие товары низкого качества. Так повторялось много раз, и контора всегда возмещала мои убытки. Наконец они поставили меня в известность, что впредь не будут застраховывать мои товары, переправляемые по Аму-Дарье, а намерены принимать их в Чарджуе, чтобы затем доставлять в Россию по железной дороге, по Каспийскому морю и Волге. Поэтому я здесь организовал тайное извлечение выгоды от страхования...».

Мулло-Рахмат продолжал свой рассказ.

«И все-таки я не понимал, для чего он увлажняет хлопок, и поэтому спросил своего бывшего товарища:

« — Как же вы надеетесь получить здесь тайно выгоду?

« — Все дело именно в смачивании и высушивании, — ответил мой собеседник и пояснил:

« — Лежавшие во дворе тюки хлопка все вместе обошлись мне в пятнадцать тысяч пятьсот рублей. После того как на них был вылит кипяток, вес их увеличился и стоимость тоже возросла на тысячу рублей. Сухой хлопок впитывает в себя горячую воду, подобно иссохшей на солнце земле, и сколько бы мы «потом ни сушили на солнце тюки с хлопком, все равно вся влага не испарится, хорошо высохнет лишь мешковина и проволока, которой обвязаны тюки. Это делается для вида, чтобы отвести глаза служащим конторы.

« — А что вы будете делать, если кто-нибудь из служащих догадается?

« — Ни один из них не является пайщиком общества, чтобы предъявить мне претензии. А если кто-нибудь из них и поймет, то не трудно закрыть ему рот полбутылкой водки, — ответил мне Домулло-бай.

« — Эти тюки, — продолжал он, — пока доедут до Москвы, высохнут и восстановят свой подлинный вес. Когда в Москве мой агент получит этот хлопок по весу от конторы, то он потребует компенсации за ту воду, которую получила от меня контора во время взвешивания хлопка и которая по пути испарилась.

«Мой товарищ самодовольно засмеялся и добавил:

« — Если человек и разбогатеет от купли-продажи, то все же не станет крупным баем. Чтобы сделаться большим баем, нужно владеть [464] еще разными искусствами. Например, у меня служит целая куча секретарей и агентов, каждый из которых получает от двадцати тенег (три рубля) до сорока тенег (шесть рублей) жалованья. Известно, что семейный человек не может прожить ,на такую сумму. Несмотря на это, они не жалуются. На какие же доходы они живут? Совершенно ясно, что воруют! Конечно, у меня они воровать не могут, но во время торговли воруют у деревенских простаков — продавцов и покупателей. До тех пор, .пока мои служащие не накопят значительного богатства, я на все закрываю глаза. Когда же они хорошенько насытятся, разжиреют, я под каким-нибудь предлогом привлекаю их к ответственности, забираю у них все дочиста и голенькими выгоняю прочь, и никто не может им помочь.

«Конечно, я имею и честных агентов, которым хорошо плачу, но они немногочисленны и не уступают мне в ловкости и изворотливости. В действительности они мои совладельцы.

« — Вот, домулло, таков путь к тому, чтобы стать крупным баем! — закончил Домулло-бай свой рассказ».

-Эта «свеженькая» история, которую вы привезли из Чарджуя, не плохая, — заметил Мир-Изом и, помолчав немного, добавил:

-Большинство баев — воры. Жаль только, что, называя какого-нибудь Файзи-Авлиё «вором», эмир сбрасывает его с минарета, а русский царь несчастного босяка, который ворует, наверное, от голода, ссылает в Сибирь. И тот же русский царь или бухарский эмир оказывают уважение грабителям-баям. ¹⁷

«МАХДИ КОНЦА СВЕТА»

Однажды утром, когда солнце еще не взошло, Мир-Изом сидел на северной террасе, расположенной между дверями мехмон-хоны и проходом во внутренний двор, и переписывал книгу. Мы с братом еще не выходили из комнаты. Мир-Хикмат снял цепочку с уличных ворот, бросил лошади охапку травы и занялся ее чисткой. [465]

В это время из прохода возле ворот послышался кашель и показался человек. Он был маленького роста, толстый, жирный, похожий на ступку. Его желтая круглая голова и лицо на тонкой птичьей шее над плотным туловищем казались похожими на искривленную тыкву для воды, насаженную на ступку. Рыжая, вся в завитках борода, свалявшаяся, как войлок, вместе с чалмой, закрученной вокруг головы и похожей на моток пряжи, напоминали чучело, поставленное в поле для отпугивания птиц; рукава халата у пего тоже были длинные, как у чучела. На каждой руке этого человека болтались четки, «одни — сделанные из финиковых косточек, другие — из черных бус. Цвет халата у него был желтым, таким же, как его лица и бороды.

Посетитель шествовал с важностью, очень медленно и, поднявшись на суфу, поздоровался с Мир-Изомом. Старик, не оставляя своей работы, ответил кивком головы на его приветствие и молча продолжал писать.

Что касается гостя, то он все так же важно, не торопясь, снял свои кожаные калоши, последовал к задней части террасы и *сел на колени, поджав под себя ноги*, рядом с хозяином дома. Затем он высунул из рукавов руки с четками и провел ладонями по лицу, потом опустил руки на колени и, что-то бормоча, начал перебирать косточки.

Мир-Изом, не отрываясь от работы, уголком глаза наблюдал за действиями этого человека и, улыбаясь, сказал:

-Ваше святейшество, шейх! Другие шейхи, повторяя имя бога, каждый раз перебирают одно зерно четок, вы же каждый раз обеими руками на двух нитках четок отсчитываете по два зерна. Неужели, произнеся сто раз слова: «О Аллах!», — вы считаете, что повторили их двести раз, и этим хотите обмануть бога?

Ишан, перестав бормотать, ответил:

-Если другие шейхи только в сердце и языком поминают бога, то я, бедняк, ваш покорный слуга, достиг большего: каждый член моего тела, каждый волосок беспрестанно упоминают имя божье. .Даже если я одновременно поверну сто косточек на четках, все равно нельзя сосчитать число моих обращений к имени бога.

Шейх снова забормотал что-то и стал перебирать четки. Мир-Изом заметил, что я из мехмон-хоны внимательно наблюдаю через [466] дверь за движениями этого удивительного человека, и обратился: ко мне:

-Иди к нам, скажи брату, чтобы он тоже пришел сюда. Вы можете (получить свою долю «полной благодати» из беседы с его святейшеством шейхом.

Мы подошли и сели в передней части террасы. В это время Мир-Хикмат, управившись с лошадью, умылся и теперь вытирался, стоя посреди двора.

Отец отдал ему распоряжение:

-Иди, скажи, чтобы поскорее приготовили чай со сливками, зови братьев, принеси скатерть с угощением.

Мир-Хикмат ушел. Явились Мир-Ато и Мир-Солех и сели на террасе. Вскоре к ним присоединился Мир-Низом. Дом его находился в другом квартале, но он каждое утро неизменно приходил, здороваться с отцом. Принесли скатерть, лепешки, зеленый чай и чай со сливками.

Мир-Хикмат поставил сначала перед гостем, потом перед отцом и другими по чашке чая со сливками, сам он сел ближе к выходу и тоже занялся чаем. Мир-Изом оставил перо и бумагу и приготовился завтракать. Ишан снова провел ладонями то лицу и положил четки перед собой на скатерть самым удивительным образом. Четки из финиковых косточек находились возле правой его руки и напоминали свернувшуюся кольцом желтую змею с черными пятнами, а самое большое их зерно из черно-красного дерева, которое принято называть «имамом», поднялось кверху, наподобие головы змейки-стрелы, приготовившейся к нападению.

Вторая нитка четок, подобно черной змее, лежала, скрученная: в кольцо, против его левой руки. «Имам» на ней тоже возвышался над другими зернами, и маленькие крапинки на его поверхности: сверкали, словно злобные глаза змеи.

Чашки чая со сливками ожидали собравшихся, но никто не протягивал рук к еде. Мир-Низом, который обычно ел очень быстро и: торопил других, на этот раз не спешил и молчал.

Ишан тоже сидел некоторое время молча с опущенной головой, затем он взял свою чашку с чаем и поставил перед Мир-Изомо, [467] а его чашку поставил перед собой. Мир-Изом стал крошить в свой чай лепешку. Другие сидели все так же молча и тихо.

Ишан снова взял свою чашку с чаем и поставил перед старшим сыном хозяина Мир-Низомом, а его чашку передвинул к себе. Мир-Низом тоже принялся крошить в чашку лепешку, остальные тихо ожидали своей очереди.

Таким образом ишан переменил чашки у всех сыновей хозяина дома. Только со мной и моим братом он не обменялся чашками. После столь длительной (подготовки наш гость (прочел, наконец, молитву «Аузу биллохи мин шарризолимин» («Прибегаю к Аллаху от козней творящих зло!»), накрошил лепешку в чай и приступил к еде.

Во время завтрака Мир-Низом, глядя на четки ишана, спросил:

-Ваше святейшество, ишан! Ваши четки похожи на змей. Человек посмотрит на них и напугается. Дух его может ослабеть.

- Действительно, четки заменяют мне змей, — ответил ишан, — только их вернее можно назвать ангелами-хранителями, потому что они оберегают меня от козней врагов. Когда я поминаю бога, они служат мне четками, когда же я их откладываю в сторону, они принимают вид змей. Если кто-нибудь замыслит против меня недоброе, вот эти делаются подобными гадюке (он показал на четки из финиковых косточек), а те (он указал на четки из бус), подобно змее-стреле, набрасываются на злодея и уничтожают его.

-Четки — ангелы и змеи, это очень удивительно! — сказал, улыбаясь, Мир-Солех.

-Ничего в этом нет удивительного, племянник, — ответил ишан Мир-Солеху. — Если пocox пророка Моисея ¹⁸ может превратиться в змия, то почему четки Махди конца света не могут стать гадюкой или змеей-стрелой?

После еды ишан взял свои четки, вошел во внутренний двор, спустя минутку вернулся оттуда и, не попрощавшись с хозяином дома, вышел на улицу. [468]

* * *

Как только ишан удалился, все поднялись со своих мест и разбрелись по делам. На террасе остался один я, раздумывая о странном поведении этого человека. Вскоре вернулся Мир-Изом. По удивленному выражению моих глаз он понял, что я хочу постичь смысл сумасшедшего поведения ишана, но стесняюсь спросить о нем.

-Вероятно, ты не знаком с этим человеком и не понимаешь, чего ради он обменивал чашки?

-Я никогда прежде не видел ишана и, конечно же, не понял, почему он так себя вел, — ответил я.

-Это мой шурин, брат моей жены, — начал свой рассказ старик. — Мать моих детей — его старшая сестра. В юности он кое-как обучился грамоте в начальной школе и открыл в квартале Джанафар бакалейную лавочку. Однако здесь он не добился успеха и не сумел найти для себя пропитание. Тогда я посоветовал ему овладеть какой-нибудь профессией. «Ты должен стать учеником сапожника или ткача, — сказал я ему, — и тогда за короткий срок сможешь сам добывать для себя хлеб». Он не согласился. «Я хочу стать муллой», — ответил он мне и поступил в медресе. Сестра помогала ему, снабжала одеждой и пищей, но он, проучившись несколько лет, так ничему и не научился. Однажды, придя к своей сестре, он сообщил: «Я стал мюридом у чукмокского ишана и теперь постоянно буду служить ему и жить в его обители. Отныне ты можешь мне больше не помогать». Спустя несколько лет я услышал, что он уже оставил обитель Чукмок, так как получил «хатти иршод» ¹⁹ и сам стал брать к себе мюридов. Он знал, что я не люблю ишанов, и перестал приходить ко мне в. дом. Через два года мой шурин стал имамом в квартале Джанафар, устроил там свою обитель, где начал проводить десятидневные молитвенные уединения и другие ишанские церемонии. Наконец, перед своими мюридами, безграмотными людьми из деревни, [469] он объявил себя «Махди конца света». Все это показалось мне очень странным, и я однажды послал за ним человека, чтобы самому расспросить о его делах. «Ничего не будет удивительного, — думал я, — если окажется, что он сошел с ума». Ишан пришел, я не стал расспрашивать его ни о чем, лишь задал несколько обычных вопросов о здоровье, про себя же подумал: «Ну-ка, посмотрим, что он сам расскажет о себе». В мехмон-хоне было еще несколько человек; дома сварили суп, налили его в чашки и поставили перед гостями. Все, что ты видел сегодня, происходило и тогда. Он обменялся своей чашкой по очереди со всеми присутствовавшими и лишь после того, как взял чашку, стоявшую перед Мир-Хикматом, стал есть суп. Я спросил его, зачем он это сделал.

-Я — Махди конца света, — ответил он, — мне суждено уничтожить всех правителей, в том числе эмира Бухарского, и сделать мир подлинно мусульманским. Правители, конечно, пронюхали о моей цели, поэтому хотят избавиться от меня. Вы ведь тоже были одно время нукером у эмира, а ваш старший сын и сейчас служит у него нукером, поэтому ничего не будет удивительного, если вы подсыплете мне яд. Из осторожности я так меняю поданную мне пишу, чтобы чашка с ядом оказалась между всеми. В таком случае, если среди чашек действительно была одна с ядом, то, конечно, вы не позволите есть из нее, чтобы ваши друзья и любимые сыновья не отравились.

Я ему сказал:

-И раньше в мире ислама тоже появлялось немало Махди. Однако лживость каждого из них своевременно обнаруживалась, и они оказывались опозоренными. Ваша игра очень уже устарела и надоела всем. Лучше будет, если вы для обмана людей найдете какую-нибудь более тонкую хитрость.

-Прошлые Махди тоже не были обманщиками, — ответил ишан, — но они были Махди той поры, поэтому их называли «владыками своего времени». Когда жизнь их угасала, кончалось и их пророчество, так как положенное им время проходило. Нашего пророка зовут пророком конца света, он охраняет мусульманскую веру до дня страшного суда; и я тоже стал Махди конца света, чтобы очистить [470] мир от угнетения и угнетателей и беречь его чистоту до дня страшного суда.

Закончив свой рассказ о Махди конца света, Мир-Изом добавил:

— Я лишь позже понял, что обман, к которому прибег наш Махди, для него был очень выгодным: во-первых, назвавшись «Махди конца света», он отделил себя от всех проходимцев, которые с прошлом выдавали себя за Махди; во-вторых, он обещает своим мюридам уничтожить угнетение и угнетателей, а ведь это очень нравится тем, кто постоянно испытывает гнет; в-третьих, этот мошенник сделал своими мюридами безграмотных бухарских крестьян, самых обездоленных подданных эмира; из-за своей неосведомленности и простоты они самые доверчивые люди. Поэтому, надеясь в будущем избавиться от гнета, они отдают ему все, что случайно у них осталось от грабежа деспотов-правителей. Я слышал, что он теперь накопил полные сундуки серебра и золота, узлы с платьем и полные амбары зерна. Говорят даже, что в степи у него пасутся стада баранов.

* * *

Вторично избавившись от гибели, я ушел из дома Мир-Изома и вернулся в медресе Олим-джон. Смертность к этому времени начала падать и эпидемия холеры стала затихать. Я решил бросить службу подметальщика, так как она мешала учиться, и с помощью одного товарища моего старшего брата нашел в новом медресе Бадал-бек келью и переехал туда. Товарищ брата пообещал взять меня к себе поваром и найти какое-нибудь дело для моего младшего брата.

В МЕДРЕСЕ БАДАЛ-БЕК

Новое медресе Бадал-бек было расположено к северу от Бухарской мечети Калон. Их связывала большая улица, ведущая на Регистан; здесь находилось и хорошо знакомое мне медресе Мир-Араб. Двор и главные ворота медресе Бадал-бек выходили на запад, перед ними простиралась небольшая площадь, по другую сторону [471] которой виднелась задняя дверь нижней усадьбы эмира, известной в народе по имени ее прежнего владельца Мирзо-Хурда.

Медресе, где я .поселился, было возведено в традиционном для Бухары стиле. Во входной арке строители оставили очень мало свободного места, кельи были исключительно тесными. Фасад здания был двухэтажным, а три другие стороны — одноэтажными. В медресе .насчитывалось всего тридцать пять келий, что же касается «висячих» келий (устроенных наверху в пустых углах между жилыми помещениями), то они отличались еще большей теснотой.

В северо-западном углу медресе Бадал-бек имелся проход, который вел к уборной. Доставшаяся мне келья находилась как раз над ним. Входная дверь была устроена в задней стене медресе, и от нее в келью вели восемь ступеней. В моем новом жилье имелось небольшое окошко, заклеенное промасленной бумагой, через которое проникал слабый свет. В келье отсутствовал очаг и не было умывальника. Однако это не смущало меня, так как я не готовил для себя пищи дома, а умываться всегда мог во дворе медресе. Тяжелее мне давалось другое. Доступ в келью затрудняла очень низкая дверь, а передвигаться внутри «помещения приходилось сгорбившись из-за нависшего над самой головой потолка. До меня здесь целый год жил мой старший брат, а когда я поселился там вместо него, он нашел келью в медресе Мир-Араб и переехал туда.

Келья принадлежала некоему Кори-Нурулло из сословия мулл, имевшему на улице Боло-Куча за медресе свой собственный дом. Основным его занятием было чтение Корана; он также занимался продажей рукописных экземпляров Корана. Кори-Нурулло обладал хорошим почерком «наста'лик» и принимал к себе для упражнения в письме учеников.

Он горел желанием заняться преподаванием и свою келью уступил мне, с условием, что я буду брать у него уроки. Поэтому я начал с ним изучать книгу «Мухтасари Викоя», которая была наименее важной из всего, что проходили в бухарских медресе.

Кори-Нурулло был полным, среднего роста человеком лет сорока-пятятидесяти, с бледным лицом и широкой черной бородой. Он обладал веселым, приятным нравом и никогда не хмурился. Конечно, он [472] не знал того, что преподавал, однако откровенно признавался в своей малой осведомленности и не впадал, подобно другим муллам, в «усложненное невежество» (непонимание своего невежества и есть «усложненное невежество»). Если во время занятий я спрашивал его о чем-нибудь непонятном, относящемся к уроку, он говорил: «Эй, братец, спроси об этом у кого-нибудь другого, для меня достаточно, чтобы ты назывался моим учеником, но не надейся чему-нибудь научиться у меня!».

Большинство обитателей этого медресе состояло из шофуркомцев и нуратинцев, в меньшем числе встречались здесь уроженцы Бухары и ее окрестностей, а также выходцы из других областей.

Владельцами значительной части келий в медресе Бадал-бек были двоюродные братья Абдулло-ходжи Тахсина, их отец занимал должность казия в окрестностях Бухары.

По две кельи имели также два брата-бухарца — Зухур-махдум и Аллом-махдум. Они приходились дальними родственниками Тасхину и числились его учениками.

Зухур-махдум учился вместе с моим старшим братом и Мир-Солехом. Это был человек среднего роста, стройный, с ярким румянцем на щеках. Ему исполнилось тогда уже лет двадцать пять. Товарищи считали его одним из способных учеников домулло Икромчи и возложили на него обязанности чтеца группы. Выбор оказался очень удачным, так как редко тогда случалось найти хорошего, грамотного чтеца. Он .постоянно беседовал с моим братом и стал близким его другом.

Аллом-махдуму шел двадцатый год. Юноша казался очень высоким и тонким, на его длинном смуглом лице только что начали пробиваться усы и борода. Черные волоски (покрывали его губу и подбородок, подобно муравьям, прилипшим к черному котлу. Аллом-махдум уже три года был болен чахоткой.

Зухур-махдум взял меня к себе поваром. Кроме приготовления пищи и стирки белья, мне приходилось ухаживать за его больным братом. Само это дело не представляло большого труда, но вспыльчивый характер и грубое обращение Аллом-махдума огорчали меня. Однажды я пожаловался на его грубость Зухур-махдуму. Он ответил: [473]

— Брат мой в детстве не был плохим ребенком, он стал раздражительным, когда заболел чахоткой; ничего не поделаешь, ведь это связано с его болезненным состоянием. Постарайся как-нибудь поладить с ним.

Моего младшего брата Зухур-махдум определил помощником по дому к казию в отставке Кози-джон-махдуму, который был старшим братом Абдулло-ходжи Тахсина. Двор Кози-джона находился в квартале Тангбандбоф, расположенном к северу от медресе. До их дома нужно было пройти от нас всего лишь одну улицу.

Абдулло-ходжа Тахсин, не имевший собственного дома, жил вместе с женой и женатым шурином у своего брата. В этом же доме жил и женатый сын Кози-джон-махдума — Абдурахим-махдум. На первый взгляд казалось, что обслуживать такой многолюдный дом — трудное дело, но брату моему не было тяжело. Кози-джон-махдум имел конюха и прислужников, надеявшихся в будущем пристроиться возле него, когда он снова получит место казия; они-то и выполняли всю тяжелую работу. Семья бывшего казия происходила из старого бухарского рода Мавлоно Шарифа, но все ее представители по натуре были скромными людьми. Они сами делали вое, что им требовалось, и на долю слуг оставалось немного работы. Ел мой брат вместе со старым казием, одежду ему давали приличную, и его белье стиралось на внутреннем дворе вместе с бельем членов семьи.

Мой братишка недавно научился грамоте и был еще новичком в медресе. Начальные уроки по программе медресе он брал у Абдулло-ходжи, а писать его учил сам казий. Здесь брат выработал красивый почерк и вообще стал хорошо грамотным человеком.

Женой Абдулло-ходжи Тахсина была дочь известного поэта Абдулкодира-ходжи Савдо, и в их семье хранился большой сборник его стихов; когда у меня выдавалось свободное от занятий время, я приходил к ним в дом и читал этот сборник. Сам Абдулло-ходжа, с которым я познакомился в доме Шариф-джон-махдума, беседовал со мной на литературные темы и давал мне книги с тем условием, что я буду их читать у него в доме.

Однако сын поэта Савдо, которого называли Ака-Эшон, приходившийся шурином Абдулло-ходжи, не умел ни писать, ни читать. [474]

Он рассказывал мне о некоторых чертах характера своего отца и читал наизусть его стихи.

По словам Ака-Эшона, отец его был бедным и беспечным человеком. Поэт не придерживался некоторых обычаев, установлений и религиозных обрядов своего времени; жил он на средства, которые добывал своим ремеслом золотых дел мастера и рисованием, в чем считался очень искусным.

Когда эмир Музаффар привлек Савдо ко двору и сделал своим собеседником, ему пришлось очень туго. По своему положению при дворе он должен был содержать пару лошадей и «конюха. По обычаям двора эмир Музаффар не платил ему жалованья, лишь иногда отсылал поэта под предлогом какого-нибудь дела к правителю той или иной области, и правитель в виде платы за службу что-нибудь ему давал.

Этот неопределенный доход, похожий скорее на милостыню, не только не мог обеспечить его самого и семью, но даже не давал возможности содержать при эмирском дворе пару лошадей и конюха. При всех творившихся там безобразиях, разврате и разгуле, придворные обязаны были ежедневно читать пятикратные намазы в мечети перед цитаделью.

Как-то во время эмирского гулянья в местности Ширбадан по случаю Нового года Савдо в рубои так описал свое положение:

О судьба, куда насильно ты направила меня!
Без куска сухого хлеба ты оставила меня!
Я же был влюблен в гуляку, презиравшего намаз, —
В Ширбадане ты намаз читать заставила меня.

Сын Савдо рассказывал еще, что однажды эмир отправился в Шахрисябз. Там существовал обычай, что всякий, кто имеет на кого-нибудь жалобу, должен написать ее и вручить одному из придворных, чтобы тот передал ее эмиру для вынесения решения.

Однажды в Шахрисябзе Савдо сидел на суфе «перед ставкой эмира в официальной одежде. Один из деревенских имамов передал ему жалобу с заключением муфтия области, чтобы он довел ее до сведения эмира. Содержание жалобы заключалось в [475] следующем: какой-то крестьянин затеял ссору с имамам, когда тот собирал свою долю за имамство, и обругал его. По словам пострадавшего, крестьянин сказал ему: «...тебе в глотку!». Муфтий отмечал в заключении, что если простолюдин обругает муллу, упомянув слово «глотка», то становится кафиром и то шариату должен быть подвергнут смертной казни.

Прочтя жалобу и заключение, Савдо сказал мулле:

— Если какой-нибудь человек, обругает другого «глоткой», совсем не значит, что он станет кафиром, потому что глотка связана с животом, а живот полон нечистот. Это все равно, что «грязная вода попала в канаву». Если вы не верите, то мне придется тоже вам в глотку…! Видите, я от сказанного ведь не сделался кафиром, и о чем у же тот крестьянин стал кафиром? Вставайте и убирайтесь прочь!

Мулла «е ожидал такого обращения со стороны официального лица из числа придворных эмира. Он бросил свою жалобу вместе с заключением муфтия и убежал.

В 1873 году Савдо направлялся в горные районы для выполнения одного из поручений эмира и утонул в Вахте у моста Нурек в возрасте пятидесяти лет.

Как жаль, что в те дни из-за недостатка времени я ничего не смог переписать из сборника Савдо и удовлетворялся лишь поверхностным чтением. Среди его стихов встречалось много сатирических, в которых поэт выражал свое отношение к существовавшим тогда порядкам.

МОИ НАУЧНЫЕ И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАНЯТИЯ В МЕДРЕСЕ БАДАЛ-БЕК

Наступил учебный 1894/1895 год. Как и в прошлом году наши групповые занятия в классе по книге «Шархи Мулло» должны были проходить под руководством домулло Икромчи с чтецом Гафур-джон-махдумом. Однако Гафур-джон хотел опередить нас и закончить занятия, длящиеся два года, за один, чтобы как можно быстрее завершить учение и устроиться где-нибудь казием. [476]

Группа с ним не согласилась и решила продолжить занятия па (программе медресе. Тогда Гафур-джон собрал для себя другую группу, а у нас не оказалось хорошо подготовленного ученика, который мог бы стать чтецам. Пришлось избрать чтецом бухарского байского сынка Мулло-Иброхима, который надумал учиться и примкнул к нашей группе.

Я готовил тогда домашние уроки с моим репетитором Мулло-Абдусаломом и читал одну часть из книги «Кофия», а в медресе Бадал-бек вместе с Мулло-Бозором из Дехнави-Абдулло-джон мне приходилось читать другую часть того же труда. Включая урок с владельцем моей кельи, у меня в том году на занятия уходило пять часов ежедневно.

Кроме того, много времени затрачивалось на дорогу в медресе, на ожидание очереди, когда группа могла приступить к занятиям, и на уроки в классе. Остаток дня был занят приготовлением пищи для моих хозяев, уборкой их кельи и уходом за больным. Вечером я повторял пройденное и готовился к следующим урокам. Свободные от занятий дни уходили на стирку белья моих хозяев и на прием их гостей. Между всеми этими делами я изредка читал диван Соиба, принадлежавший моим хозяевам.

* * *

В медресе Бадал-бек между учащимися и муллами никогда не возникали разговоры на литературные темы. Развлечения учеников состояли в том, что в свободные от занятий вечера они собирались в какой-нибудь келье, пели песни и играли в шарики — «гачабози» — или в игру «падишах». Во время пения слушатели не вникали в смысл исполняемой песни и не понимали ее содержания. Они испытывали наслаждение лишь от голоса певца, а певцы чаще всего были любителями с неважными голосами и мелодию исполняли неверно. Игра в шарики заключалась в следующем. Собравшиеся разбивались на две группы и садились друг против друга. Игроки одной партии брали шарик или бусинку, которую называли «гача», затем прятали руки под одеяло, покрывающее сандалй, и передавали шарик по кругу. [477]

Один из игроков зажимал шарик в руке, затем все вместе вынимали кулаки из-под одеяла, протягивали руки противоположной стороне и хором кричали:

-Шарик в моей руке!

-В которой руке?

Игроки противной стороны ощупывали протянутые к ним руки и внимательно смотрели в лицо своим противникам. Наконец, предположив, что шарик находится в руке того или иного человека, схватывали его за руку и кричали:

-Шарик в твоей руке!

-Вот в этой руке...

Если предположение оказывалось верным, то группа считалась выигравшей, если нет, то проигравшей. Когда одна из групп угадывала сто раз, то по общепринятому условию игра заканчивалась и выигравшие получали у побежденных противников две теньги. Проигравшие собирали эти деньги вскладчину, но победители не делили выигрыш между собой. На следующее утро они покупали гороховую похлебку и вместе с побежденными съедали ее.

Игра в «падишаха» велась совсем по-другому. Ученики запасались бабкой и собирались в какой-нибудь келье. Здесь они садились в круг и бросали бабку. Если бабка падала на сторону, именуемую «лошадь», то игрок становился «падишахом», если на сторону «осел» — «везирем», если на сторону «чикка» — «разбойником», а на сторону «пукка» — «раисом» или «миршабом». Потом из полотенца делали жгут, чтобы он служил «дарра» — плеткой. Когда роли падишаха, везиря, миршаба и раиса были распределены, то «миршаб» или «раис» набрасывались на «разбойника» и «везирь» докладывал «падишаху»: «Ваше величество, мы поймали разбойника!» «Падишах» спрашивал: «Разбойник ваш жирный или тощий?». Если «везирь» отвечал «жирный», то «падишах» говорил: «Сбавьте-ка ему немного мяса и сала, пусть идет и занимается своими „нищенскими» делами». — «Падишах» с помощью «миршаба» или «раиса» что-нибудь отбирал у «разбойника» и велел его освободить. Если «везирь» говорил, что разбойник «тощий», «падишах» приказывал: «Передай раису или миршабу, пусть дадут ему [478] тридцать девять или семьдесят пять плетей и отправят в тюрьму, чтобы он там сгнил!». .В таком случае «разбойника» наказывали жгутом. Эта игра мне очень нравилась, потому что она полностью отражала эмирские порядки. Действительно, бухарские правители, получив взятку от «жирных» (богатых) воров, освобождали их, чтобы они и впредь занимались своими делами, а неудачливых, безденежных воров заключали в темницы.

* * *

В медресе Бадал-бек жил некий Мулло-Рузи, любивший и понимавший поэзию. Ему было около сорока лет, он был среднего роста, худощавый, с черными, как у цыгана, бородой, глазами и бровями. Занимал этот обитатель медресе одну из келий двоюродных братьев Абдулло-ходжи Тахсина.

Несмотря на то, что Мулло-Рузи давно уже кончил учение, хорошо овладел таджикским и арабским языками, он не достиг никаких духовных степеней, не имел доходов и жил в большой бедности. Родился Мулло-Рузи в бухарском селении Кульбаи Карамкорон, расположенном на расстоянии четырех (километров к северу от Бухары, недалеко от Ситора маххоса. Отец его, которому исполнилось уже семьдесят пять лет, был еще жив. В своей деревне он владел пол-танобом земли (одна восьмая гектара) и ежегодно сажал там свеклу. Когда наступала осень, старик каждый день наполнял корзину свеклой, привозил в город и клал свой товар в горячую золу в бане. На следующий день он садился возле медресе Бадал-бек, чистил ножом печеную свеклу и кричал: «Сладкая свекла!», — потом разрезал ее на куски и продавал желающим. Из этих доходов он покупал лепешку для сына, а остальные деньги оставлял на пропитание себе и своей старухе..

Я жалел Мулло-Рузи и стирал ему белье вместе с бельем моих хозяев. В свободные от занятий дни я убирал его келью; у него не было даже приличного паласа на полу, не имел он и учебников.

— Я учился по книгам, взятым напрокат, — говаривал он.

Из литературных произведений у него хранился лишь печатный: диван Хафиза, да и тот был весь разорван. Всякий раз, когда мне [479] случалось подметать у него келью, я немного там задерживался и читал эту книгу.

Единственным занятием Мулло-Рузи было посещение пирушек. Если где-нибудь в окрестностях медресе устраивалась пирушка, то он шел туда поздно вечером и в полночь или рано утром возвращался к себе в келью.

БУХАРСКИЕ ПИРУШКИ И ИХ ПОСЕТИТЕЛИ

В Бухаре на свадьбах обычно устраивались пирушки с игрой на бубне. На свадьбах у баев пиршества происходили при закрытых дверях и на них могли приходить только приглашенные гости. Зато свадьбы у простых людей были доступны для всех; услышав звуки бубна, каждый имел право стать участником свадебного празднества, и таких любителей называли «приглашенными звуками бубна».

В городе часто происходили также дружеские пирушки. Их устраивала в складчину молодежь одного квартала или деревенская молодежь, жившая в окрестностях Бухары. Дружеские пирушки было принято называть по имени того лица, в чьем доме они происходили.

Все эти пирушки устраивались официально, музыкантов приглашали по особому разрешению миршаба на участие в празднике у «такого-то лица». Оркестр обычно делился на несколько групп; каждая группа состояла из главного музыканта, чаще всего старика-дойриста, под руководством которого находился юный танцовщик и три-четыре дойриста. Группы отличались одна от другой по мастерству певцов, искусству дойристов и танцовщиков. Поэтому из-за привлечения хороших музыкантов происходили ссоры и споры, в ход пускались разные «приличные средства» — такие, как взятки и «подарки».

Обычно официальными музыкантами распоряжался миршаб, непосредственно ими ведал назначенный эмиром чиновник, которого называли «голиб». Из доходов музыкантов пятая часть бралась в пользу государства, одна часть поступала к «голибу» и еще одна часть отчислялась для миршаба.

Каждый человек, желавший устроить свадебную или иную пирушку, должен был обратиться с прошением к миршабу. Миршаб писал «голибу» бумагу следующего содержания: [480]

«Такой-то из такого-то квартала (или селения) хочет совершить доброе дело, пошлите ему музыкантов, и пусть он прочтет благословение в честь эмира».

Полученные в течение дня записки «голиб» вечером просматривал и распределял музыкантов. Если записок оказывалось много, то некоторым просителям музыкантов не доставалось. Возникал спор, к кому посылать хороших или плохих музыкантов.

По окончании пирушки баи, провожая музыкантов, дарили им халаты, давали наличные деньги. Однако на пирушках и вечеринках простых людей хозяин праздника сам ничего не платил музыкантам, но объявлялся «сбор». Дойристы расстилали перед собой платок и начинали бить в бубен особым ритмом, и присутствующие, свои ли, чужие ли, привлеченные звуками бубна, каждый отдельно или в складчину бросали в платок одну-две теньги. Неимущие ученики медресе и вообще бедняки во время «сбора» ничего не давали. Платой за труд музыкантов были собранные деньги. Оставшуюся после удержания сумму музыканты всегда делили между собой по существовавшему у них обычаю.

Однако если в чьем-нибудь доме останавливался эмир и музыканты должны были играть перед этим домом или на новогодних гуляньях, длившихся неделями, им приходилось исполнять свои обязанности бесплатно. Еда и другие расходы на таких празднествах шли тоже за их счет.

Не все «приглашенные звуками бубна» посещали любой праздник. Люди стремились лишь на те пирушки, где играли и танцевали их любимые музыканты и танцоры.

Я жил тогда в медресе Бадал-бек. Мулло-Рузи обычно спешил на пирушки, когда там выступал Ахмад из деревни Ходжа-Якшаба. Он был превосходным танцором и не имел себе равных как певец. Среди бубнистов его группы находились гидждуванец Тула и Эргаш из Муллоёна; про них говорили, что их удары в бубен разрывают небо.

Мулло-Рузи и меня брал с собой на пирушки. Так как я по своей природе любил песни и танцы, то постепенно втянулся в посещение подобных праздников и в свободные от занятий вечера уже не [481] оставлял Мулло-Рузи. Описанию праздников я посвятил свои первые стихи, но в настоящее время они у меня не сохранились.

Из других посетителей пирушек мое внимание привлек кулябец Мулло-Абдулазиз. Он приехал из Куляба давно и проучился в Бухаре много лет. Возможно, что из занятий он не извлек никакой пользы или ему надоело учиться, но он бросил медресе, поселился в дервишской обители и стал мюридом у какого-то шейха.

А так как ему это тоже надоело, то он стал бродягой и посетителем пирушек. Мулло-Абдулазиз был очень беден, и говорили, что он жил на милостыню, которую ему подавали люди. Ютился он в полуразрушенном медресе Джа'фар-ходжа на окраине города, потому что кельи там постоянно пустовали. Мулло-Абдулазиз не пропускал выступлений Ахмада из Ходжа-Якшаба ни в свободные вечера, ни в вечера занятий. Когда певцы в своем исполнении достигали особого воодушевления, он приходил в сильное волнение, вскакивал с места, издавал крики, как возбужденный верблюд, на губах у него появлялась пена и в конце концов он падал без сознания. Его относили в сторону и укладывали где-нибудь в той же комнате, где шла пирушка. Час спустя он приходил в себя и вставал. Затем опять в самый разгар пения или танца с ним повторялось то же самое, перед концом пирушки он исчезал, а когда гости начинали расходиться, вновь появлялся с небольшим кувшинчиком в руках. В этом кувшинчике он приносил вскипяченный со сливками горячий чай и поил музыкантов и певцов, приговаривая: «Это придаст вашим голосам еще большую силу и сделает их еще более приятными».

БУХАРСКИЕ ГУЛЯКИ

Во время посещения пирушек я знакомился с населением Бухары и ее окрестностей. Чаще всего мне приходилось здесь встречаться с ремесленниками, конюхами, возчиками, разносчиками воды, рабочими по постройке домов, плотниками и другими простыми тружениками. Это были скромные, приветливые люди. Конечно, не все из их среды устраивали или посещали пирушки, но те, которые участвовали в празднествах, почти всегда оказывались [482] разговорчивыми, находчивыми людьми. Многие из них, несмотря на свою неграмотность, пели и читали наизусть стихи. Речь их всегда была двусмысленна, а брань выражалась намеками или иносказаниями.

Например, если один из них болтал глупости, то другой говорил: «Не залетай высоко, свалившиеся с высоты не могут подняться с места!». Если кто-нибудь совершал непристойность, ему говорили: «Сиди спокойно, а не то я из твоего рта сделаю старую калошу!». (Раньше, до того как распространились калоши, в подобном случае говорили «кафш», т. е. местные кожаные калоши. Когда жители Бухары увидели старые резиновые калоши, то сочли это слово более подходящим).

Одни из них слагали стихи в честь отличившихся танцоров или певцов, другие же бросали им в голову чашки, тарелки и даже кувшины, чтобы выразить свое бурное восхищение, и нередко наносили увечья.

В отношениях с людьми любители празднеств держались великодушно. Если к «им в гости приходил какой-нибудь парень из отдаленного квартала, то после пирушки они провожали его домой, чтобы ему не причинили зла люди миршаба или разбойники. Ради друзей гуляки не жалели своей жизни, а с врагами были беспощадны, но благородны. Если между одним из них и каким-нибудь проходимцем и буяном возникала вражда, они безжалостно расправлялись с противником. Если же вражда возникала между двумя честными людьми, то вопрос решался единоборством, подобно дуэли у европейцев. Разница была лишь в том, что у европейцев дуэль пользовалась распространением среди аристократов, а единоборства в Бухаре устраивались ремесленниками-гуляками или силачами. Достаточной причиной для единоборства, так же как и дуэли, считалось оскорбление чести, пренебрежительное отношение или даже просто непризнание силы одной из сторон.

Общим прозвищем этих людей было «гуляки» (олуфта), но различали их по одежде. Молодые люди, носившие звание учеников, надевали кожаные калоши на высоких каблуках без ичигов, чалму повязывали не туго и оставляли у нее короткий конец (как мышиный хвост). Подпоясывались они небольшим «платком. На пояс они [483] вешали пару небольших ножей. Гуляки-ученики носили закрытую рубашку с вязаной тесьмой. Прозвище их было «нимтайёр» — «полуготовые». Когда они овладевали искусством разбивать чужие головы, ноги, колени и опережали в борьбе-своих сверстников, им давалось прозвище «тайёр» — «подготовленный».

«Подготовленные» носили сапоги на высоких каблуках, повязывались куском материи, на него вешали обоюдоострый нож с лезвием в пол-аршина. Они надевали «халат-рубашку» ²⁰ и оставляли ворот открытым. Конец чалмы «подготовленные» отпускали немного длиннее, чем у молодых, самую чалму повязывали наподобие корзины, т. е. так ее закручивали на голове, что она напоминала сплетенную из прутьев корзину.

Самое высшее прозвище у них было «муж мужей». Обычно его присваивали в определенный промежуток времени не более чем одному человеку. «Муж мужей» носил кожаные калоши с острыми носками без каблуков, сшитые из желтой кожи низшего сорта, без ичигов. Чалму он повязывал (небольшую и оставлял, подобно афганцам, длинный конец. Зимой и летом «муж мужей» ходил в «халате-рубашке» с постоянно расстегнутым воротом, талию повязывал поверх халата дешевым носовым платком, на который вешал перочинный нож в футляре.

Клятвой гуляк было «саттор». Если какой-нибудь гуляка говорил: «саттор, я это сделаю», — то, хоть бы обещанное стоило ему головы, он должен был сдержать свою клятву. Если же он нарушал клятву, то его изгоняли из среды гуляк и давали кличку «бесчестный».

«Подготовленные» считались кандидатами в «мужи мужей». Если «муж мужей» умирал или совершал проступок, противоречащий кодексу чести гуляк, и его изгоняли из их среды, то на его место избирали того из «подготовленных», кто превосходил всех в благородстве, не имел себе равных по силе и не замечен был в воровстве или хулиганстве. [484]

Иногда случалось, что между «подготовленным» и «мужем мужей» происходила борьба. Если победу одерживал «подготовленный», звание «муж мужей» переходило к нему, если же «подготовленный» оказывался побежденным, то он навсегда изгонялся из среды гуляк. Изгонялся за то, что, не обладая достаточной силой, осмелился проявить по отношению к «мужу мужей» неуважение. Иногда драки происходили и между «подготовленными». Когда побежденный сдавался победителю, он сохранял за собой право называться «подготовленным». Если же он отказывался признать себя побежденным, то его изгоняли из среды гуляк.

ДРАКА МЕЖДУ МАХДУМОМ-МУХАММАДИ И БАРНО-ТАИЕРОМ

В те годы, когда я жил в медресе Бадал-бек, «мужем мужей» бухарских гуляк считался Махдум-Мухаммади из квартала Моркуши. Ему перевалило уже за пятьдесят лет, но, несмотря на это, в его черной бороде не проглядывало ни единого седого волоска. Это был среднего роста, сухощавый человек со смуглым лицом, густыми бровями, черными большими блестящими глазами.

Он работал подмастерьем в одной из шелкоткацких мастерских Джуйбора. Шелкоткацкие станки обычно стояли в темном и сыром помещении, а ткач во время работы сидел по пояс в яме, все это не могло не сказываться на его здоровье. Махдум-Мухаммади занимался шелкоткачеством с детства, всегда был бледен, вял и, подобно чахоточным больным, казался немощным.

Изнурительный труд не обеспечивал ткачам даже пропитание. Каждую неделю подмастерье должен был сдавать определенное количество шелка без брака и получал за него мизерную плату. Ткачи, так же как и другие ремесленники, работавшие в чужих мастерских, почти целую неделю трудились с утра до глубокой ночи и спали в помещении мастерской. Лишь в середине дня в четверг они освобождались от работы и отправлялись по домам или на гулянье. В пятницу вечером ткачи были обязаны снова явиться в мастерскую и приступить к работе.

Когда наступало прохладное время года, подмастерья бухарских мастерских встречались и беседовали в чайных на площади [485] Ляби-хаузи-Девон-беги. По четвергам вечером они собирались группами у одного из своих товарищей и устраивали вечеринки или пирушки. Пятничный день ремесленники проводили в прогулках по городу, а если стояла хорошая погода, то выходили за город, в сады или луга.

Махдум-Мухаммади в последнее время не принимал участия в таких прогулках, вечеринках и пирушках. После работы он шел из мастерской прямо домой. Двор его состоял из четырехугольного прохода, над которым была возведена небольшая мансарда.

Махдум-Мухаммади не имел ни жены, «и детей и жил в мансарде со своей старшей сестрой — вдовой. Дома он обычно просил сестру приготовить для него что-нибудь горячее. Если была плохая погода, подмастерье забирался в свою мансарду и там спал и отдыхал от усталости, накопившейся за неделю, а если день выдавался хороший, шел на берег бассейна Гозиён, находившегося в одном квартале от его двора.

У бассейна Гозиён росло много деревьев, всегда был свежий и чистый воздух, но поблизости отсутствовали чайные. Поэтому Махдум-Мухаммади приносил с собой из чайной у базара Гозиён чайник чая, садился на ступеньках бассейна и, если время стояло теплое, опускал ноги в воду до колен. Возле себя он расстилал платок и клал на него разломанную на куски горячую лепешку. Время от времени Махдум-Мухаммади съедал кусок лепешки, запивал ее чаем и погружался в думы. Однако о чем он думал — никто не знал: о своей ли работе, о жизни или, предаваясь воспоминаниям о прошлом, радовался и грустил.

Если поблизости показывался кто-либо из хороших знакомых или приятелей, он подзывал его к себе, наливал ему пиалу чаю и две-три минуты неохотно с ним беседовал, а как только оставался один, снова глубоко задумывался.

Однажды, когда Махдум-Мухаммади сидел на ступеньках бассейна Гозиён, к нему подошел глава цеха сапожников, ²¹ живший по [486] соседству, сел рядом с ним и стал жаловаться на местных головорезов; старшина рассказал, что, когда его брат идет на базар, они издеваются над ним и совершают различные непристойности. Он просил Мухаммади обуздать хулиганов, чтобы они больше не осмеливались трогать его брата.

— У меня нет привычки ходить на площадь Ляби-хаузи-Девон-беги, — ответил Махдум-Мухаммади, — но ради вас я сейчас же туда отправлюсь. Скажите вашему брату, чтобы он следовал за мной. Тем самым рты хулиганов окажутся закрытыми, а руки связанными.

Тотчас же приходит брат старшины сапожного цеха и отправляется вместе с Махдумом-Мухаммади; Махдум движется впереди, а тот — на несколько шагов позади. Махдум-Мухаммади минует кварталы Чорхарос, Говкушон, Сесу, мануфактурный ряд, купол Сарро-фон и выходит к площади Ляби-хауэи-Девон-беги с юго-западной стороны. Затем он делает круг по берегу бассейна на площади и, покинув ее с северо-западной стороны, опешит далее через торговый ряд продавцов чая, базар пряжи, базар (парфюмерии и пряностей, базары урюка, изюма и тыкв. Оставив за собой купол Ходжа-Мухаммади Паррон, «муж мужей» выходит в слесарный ряд, отсюда он направляется к бассейну Гозиён через кварталы Сиёхкорон, Модари-хон, Бозори-нав, Мухаммади-Газзоли и Даббиён. Брат старшины цеха возвращается домой, а Махдум-Мухаммади садится снова на берегу бассейна.

Среди гуляк и хулиганов немедленно разносится слух, что брат старшины сапожного цеха находится под защитой Махдума-Мухаммади. С этого времени ни один из них не только не позволяет себе чего-нибудь дурного по отношению к брату старшины цеха, но даже не решается смотреть в его сторону.

* * *

В квартале Понобиён ²² жил в те годы мастер по постройке глинобитных домов Барно-тайёр. [487]

Это был человек лет двадцати восьми или тридцати, высокого роста, с длинными мускулистыми руками, полный и плотный. Его белое лицо покрывала рыжеватая борода, брови и волосы имели такой же красноватый оттенок, а в карих глазах часто загорались искры вспыльчивости и гнева.

Согласно своему прозвищу «тайёр» — «подготовленный», он носил сапоги на высоких каблуках и корзиноподобную чалму с коротким концом. По силе Барно-тайёр считался первым среди «подготовленных», и те без спора признавали его превосходство. Он стоял ниже Махдума-Мухаммади, но зато горячая натура, жажда славы и самоуверенность обеспечивали ему несомненное преимущество по сравнению с «мужем мужей». Барно-тайёр стремился к ссоре с Махдумом-Мухаммади, надеялся победить его в схватке, стать «мужем мужей» и занять самое высокое положение среди бухарских гуляк.

Покровительство, оказанное Махдумом-Мухаммади брату старшины сапожного цеха, давало в руки Барно-тайёра повод, которого он долго искал. В одном из домов в квартале Гозиён тогда как раз праздновалась свадьба и была устроена пирушка. На пирушку явился Барно-тайёр со своими людьми. Пришел туда вместе с другой «молодежью своего квартала и брат старшины сапожного цеха.

Во время пирушки Барно-тайёр, улучив момент, обратился к брату старшины цеха сапожников:

— Братец, не гордитесь особенно заступничеством Махдума-Мухаммади. Он состарился и потерял силу, говорится ведь: «Время Фархада прошло, наступило время Меджнуна». Теперь настало время других.

Весть об этом на другой же день дошла до Махдума-Мухаммади. Согласно обычаям гуляк, слова Барно-тайёра считались вызовом на драку. Махдум-Мухаммади не мог оставить их без ответа, потому что в таком случае оказались бы растоптанными его достоинство и честь человека, в течение сорока лет принадлежавшего к сообществу гуляк. [488]

* * *

В первый же четверг после пирушки Махдум-Мухаммади отправился на площадь Ляби-хаузи-Девон-беги, сел на одну из широких деревянных кроватей б чайной, поставил перед собой чайник и принялся в одиночестве пить чай. Вскоре появился Барно-тайёр. Он подошел к Махдуму-Мухаммади, с почтением приложил правую руку к груди и почтительно с ним поздоровался. После ответа на приветствие и расспросов о здоровье Махдум-Мухаммади протянул ему пиалу чая. Барно-тайёр, стоя, начал пить чай. В это время Махдум-Мухаммади задал ему вопрос:

-Когда?

-Завтра, в пятницу! — ответил Барно-тайёр.

-В какое время? — снова опрашивает Махдум-Мухаммади.

-После пятничного намаза!

-Где?

-На холме Ходжа-Мухаммада Турки-Джанди!

-Пусть бог придаст вам силы, а дух мужей окажет помощь! — сказал Махдум-Мухаммади, (выслушав его последние слова.

Выпив чай, Барно-тайёр вытер край пиалы о халат на груди, отдал чашку Махдуму и сказал на прощание:

-Будьте здоровы, брат Махдум, живите долго! — и удалился.

Об этой истории я слышал от юноши, которого звали Шароф-джон, работавшего вблизи медресе Бадал-бек учеником в литейной мастерской. Шароф-джон был увлечен гуляками и очень интересовался всем, что между ними происходило. Он жил в одном квартале с Махдумом-Мухаммади и хорошо его знал.

Шароф-джон, так же как и другие мастеровые, трудился шесть дней в неделю и после окончания работы ночевал в мастерской, среди горнов и наковален. Иногда я приходил в литейную мастерскую и беседовал с ним, а иногда он являлся во двор медресе, садился возле меня и делился своими впечатлениями.

Все его разговоры постоянно вертелись вокруг гуляк. Я был очень любопытен и, желая все понять, с большим интересом слушал [489] рассуждения своего приятеля. Я задавал ему вопросы и старался постичь самую суть-непонятных мне мест в его рассказах.

Однажды в четверг, в двенадцать часов дня, Шароф-джон освободился от работы и отправился домой. В ту ночь он должен был ночевать у себя дома. Однако после ужина Шароф-джон неожиданно снова появился перед запертой дверью литейной мастерской. Я в это время сидел во дворе медресе. Он подскочил ко мне, сел рядом и рассказал о том, что произошло в тот день между Махдумом-Мухаммади и Барно-тайёром. Закончив рассказ, он добавил:

— Завтра на холме произойдет между ними драка. Если хочешь посмотреть, пойдем вместе.

Я согласился. На следующий день во время пятничного намаза мы с Шароф-джоном поднялись на этот холм. Здесь был мазар, с трех сторон окружавший могилу Ходжа-Мухаммада Турки-Джанди. Посредине холма находилась впадина, где во время дождей и таяния снега скапливалась вода. Впадина обычно служила местом драк и побоищ между гуляками. Мы расположились на пригорке, откуда хорошо просматривалась вся площадка. Там еще никого не было. Спустя несколько минут появился Махдум-Мухаммади, о« поздоровался с Шароф-джоном, своим соседом, и поспешил дальше. «Муж мужей» спустился по склону на площадку и сел на корточки в одном из ее углов.

Затем по-одному, по-двое стали появляться зрители, так же, как и мы, прослышавшие о поединке. Постепенно они заняли все места на возвышенностях и кольцом окружили площадку. Самым последним с восточной стороны холма, где находился квартал Понобиён, появился Барно-тайёр. Спустившись на площадку, он подошел прямо к Махдуму-Мухаммади. Махдум встал для приветствия, они поздоровались и расспросили друг друга о здоровье. Затем противники сняли с себя халаты, отложили их в сторону, а сверх халатов положили чалмы.

Вслед за тем они вышли на середину площадки, скрестили на груди руки и стали друг против друга. Барно-тайёр рядом с Махдумом был похож на тополь, стоящий перед ивой. Он обратился к Махдуму: [490]

-Начинайте, брат Махдум!

-Нет, вы!

-Вы должны начать, вы наш старший! — сказал Барно-тайёр.

-Нет, — снова возразил Махдум, — вы потребовали этой встречи, а потребовавший должен начинать первым. Таковы правила мужей!

Барно-тайёр приготовился к нападению: он откинул правую руку назад и, развернувшись, ударил Махдума по уху. Однако Махдум, подобно пню дерева, по которому ударили каблуком, не пошевельнулся, и лицо у него не дрогнуло.

После этого Барно-тайёр, сложив руки, оказал:

-Хорошо, брат Махдум, возьмите свое право!

-Нет, «подготовленный»! Говорят: *«алиф», «бе», се»!* Вы трижды должны показать свое искусство.

-Ей богу, так! — воскликнул Барно-тайёр, подтверждая слова Махдума, и приготовился ко второму нападению.

На этот раз он развернулся левой рукой и ударил Махдума по правому уху.

И «а этот раз Махдум не шевельнулся. В третий раз Барно-тайёр приготовился бить ногой. На ногах у него были надеты толстые юфтевые сапоги «а высоких каблуках. Ноги Махдума прикрывали лишь простые кожаные калоши, похожие на чувяки, а голени оставались голыми, как полагалось по его званию. Барно-тайёр, заложив руки за спину и скрестив пальцы, поднял правую ногу, наклонился, затем, подобно змее-стреле, сразу выпрямился и голенью ноги в сапоге, вложив в нее всю силу своего удара, ударил .по голой голени Махдума-Мухаммади.

Махдум опять не шевельнулся. Барно-тайёр сложил на груди руки и приготовился получить ответной удар.

-Разрешите мне начать и берегитесь, «подготовленный»! — сказал Махдум. Развернувшись, он правой рукой ударил по уху Барно-тайёра.

Барно-тайёр, подобно тополю, подрубленному под корень, отлетел вправо и растянулся на земле. В это время из-за гробницы выскочили три человека, каждый из них держал в руках обоюдоострый [491] обнаженный нож; в несколько прыжков они подбежали к Махдуму и принялись наносить удары.

Махдум не был готов к такому неожиданному и подлому нападению. Секунду, растерявшись, он стоял неподвижно, затем собрался с силами, обернулся и обеими руками схватил за запястья двух нападавших, а третьего ударом ноги заставил отступить. Однако Барно-тайёр, поднявшись с земли, схватил Махдума за обе ноги и потянул к себе. Махдум получил много опасных ран и уже истекал кровью. Как только Барно-тайёр потянул его за ноги, он рухнул на землю.

Когда на Махдума напали с ножами, многие зрители с криками и воплями: «Махдума-Мухаммади убивают!» — бросились бежать по улице; наиболее смелые пытались отбить его у нападавших и не дали прикончить раненого на земле; иные зрители при виде неожиданной кровавой расправы растерялись.

Как только люди миршаба, ходившие по улицам, наблюдая за порядком, услышали о кровавом побоище, они с толпой зевак прибежали к месту преступления. Однако к этому времени Барно-тайёр и его люди убежали. Официальные лица велели зрителям поднять окровавленного, бывшего без памяти Махдума-Мухаммади, снесли его вниз на улицу и там, отыскав арбу, отправили в больницу.

* * *

Спустя неделю я услышал, что Барно-тайёр попался и был присужден к высылке, но даже под пытками он не сознался, кто были соучастники его преступления.

Махдум-Мухаммади сорок дней пролежал в больнице, раны его зажили, и он выписался. Однако полностью он уже не смог оправиться и через два месяца после выхода из больницы умер, харкая кровью.

О его смерти сообщил мне Шароф-джон. Он взял отпуск в мастерской и пошел на похороны. Мне было очень жаль трагически погибшего «мужа мужей», и я тоже отправился проститься с ним. Перед домом Махдума-Мухаммади сидел староста квартала и еще два-три человека. [492]

Я опустился рядом с ними на корточки, прислонившись спиной к стене, и промолвил: «Да простит его господь!», — затем провел руками по лицу.

В это время ко мне подошел кожевник Джалил, один из числа «подготовленных», известный своим участием в перепелиных боях на Регистане. Я познакомился с ним еще в доме Гафур-джон-махдума. Он сел рядом с нами на корточки, опершись спиной о стену, и заговорил:

-Махдум-Мухаммади был мужчиной и, как мужчина, всегда делал людям добро и приносил им пользу. Он никогда не лез первым в драку, а терпел до тех пор, пока чей-нибудь кулак не опускался ему на голову, тогда он наказывал врата. Да помилует его господь, и в день воскресения из мертвых пусть он восстанет среди почтенных людей! — Джалил провел руками по лицу, поднялся с места и обратился к старосте квартала:

-Я, — сказал он, — пойду и приведу ребят отнести покойника.

Мне нужно было приготовить плов моим хозяевам, поэтому я не стал дожидаться выноса Махдума-Мухаммади, поднялся и пошел вместе с Джалилом. Мы шли вместе, беседуя, до квартала Бобои-Нонкаш. Я спросил Джалила, в чем таилась причина недостойного поведения Барно-тайёра по отношению к Махдуму-Мухаммади, что противоречило этикету гуляк и явилось причиной его собственной гибели.

-Трудно стать человеком, полагаясь только на силу своих кулаков, — ответил Джалил. — Необходимо еще иметь отзывчивое сердце и не считать себя вправе причинять людям вред. Заблуждается тот, кто суетится и затевает ссоры, стремясь достигнуть высоких степеней. Только скромного человека уважают все и могут признать своим главой.

После этого философского вступления Джалил продолжал:

-С самого начала Барно-тайёр попал к нам по ошибке. Он всегда имел склонность к скандалам и дракам. Ему приходилось удерживаться от безобразий лишь ради того, чтобы стать «мужем мужей». Когда этот бесчестный человек увидел, что ему не удастся быстро достичь своей цели, он все поставил на карту. В этой игре он должен [493] был либо выиграть, либо проиграть. Если бы Барно-тайёр проиграл, ему безусловно пришлось бы уйти из сообщества гуляк. Тяжело оказаться опозоренным, но еще тяжелее узнать, что враг остался в живых. Он решил: «Если я погибну, то пусть погибнет и мой соперник». Барно-тайёр подговорил несколько хулиганов, которые просили бога о гибели Махдума, подлым образом привел их с собой, и они совершили это черное дело...

* * *

После смерти Махдума-Мухаммади никто не был избран вместо него «мужем мужей». Между гуляками начались разногласия. Регистанцы предложили Джалила, участника перепелиных боев; гуляки с Чорсу выставили Авлиё-кула от района у ворот Саллох-хона. Оба эти человека постоянно соперничали в перепелиных боях; их сторонники также всегда враждовали между собой. Тогда нейтральные предложили избрать джуйборского Казок-ходжу. Однако против него дружно выступили обе спорящих стороны: «Он из рода ходжей, — говорили они, — он важничает и не может нами руководить». Поэтому избрание «мужа мужей» было отложено до тех пор, пока из среды «подготовленных» появится человек, которого все одинаково признают.

В прежнее время бухарские гуляки вина обычно не пили. Если иногда на вечеринках некоторым из них и случалось пить домашнее вино, то дело никогда не доходило до опьянения. Когда в эмирской Бухаре открылись винные лавки и появилось много водки, то гуляки постепенно научились пьянствовать. Прежнее благородство нравов в их среде уже никто не поддерживал, и многие из них стали обычными головорезами.

Некоторые из гуляк все же сохраняли свою чистоту, но их «подвиги» приобрели очень личный оттенок. Обычай посвящения в «полуподготовленных», «подготовленных» и «мужа мужей» совсем исчез.

О «подвигах» этих одиночек будет рассказано в последующих частях «Воспоминаний».

Комментарии

14. В Бухаре очень жестоких ростовщиков сравнивали с индусами-ростовщиками и к их именам, прибавляли слово «индус». (Примеч. автора.)

15. Ишти — большие или маленькие шары из железа, свинца или камня, служившие для игры. Шары из алебастра похожи на сушеный овечий сыр. (Примеч автора.)

16. В Бухаре жил очень крупный бай, миллионер, который в ранней юности учился несколько дней в медресе. Поэтому бухарцы не называли его по имени, а говорили «домулло» или «Домулло-бай». (Примеч. автора.)

17. Файзи-Авлиё был известным разбойником, происходил он из деревни Розмоз Вобкентского района Бухары. Он постоянно грабил эмирские товары. Эмир Музаффар схватил его и казнил, *сбросив с минарета.* (Примеч. автора.)

18. В религиозных рассказах, в том числе в Коране и Библии, упомянуто о том, что посох Моисея превратился в змия. (Примеч. автора.)

19. «Хатти иршод» — документ, который шейхи вручают своим мюридам и который дает последним право брать себе мюридов и руководить ими. (Примеч. автора.)

20. «Халат-рубашка» — обычно это был легкий халат без подкладки. Под воротником изнутри пришивали другой воротник, подобный вороту на рубашке, его можно было носить открытым и застегивать на пуговицы. Если его застегивали, то казалось, что под халатом имеется рубашка. (Примеч. автора.)

21. В Бухаре ремесленники одной профессии объединялись в цехи. Каждый цех имел своего главу, бобо, и его помощника — пойкора. Бобо исполнял обязанности старшины, а «пойкор» в случае нужды собирал всех ремесленников. (Примеч. автора.)

22. Поноб — деревня в низовьях тюменя Ромитан. Малоземельные или безземельные крестьяне этой деревни были строительными рабочими, мастерами по сооружениям из глины. Самые искусные из их числа перебрались в Бухару, основали здесь квартал и назвали его по имени своей деревни — Понобиён (Поёнобиён). Известный узбекский строитель Усто-ходжа Ширин происходил из этого квартала. (Примеч. автора.)