Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

САДРИДДИН АЙНИ

ВОСПОМИНАНИЯ

ЁДДОШТХО

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

С тех пор, как я, взяв в руки перо, вступил в ряды советских писателей, меня не оставляла мысль записать свои воспоминания и преподнести их читателям, в особенности детям и молодежи. Для большинства моих исторических романов, повестей, очерков и рассказов основным материалом всегда служили мои личные наблюдения и воспоминания. Думаю, что и в них самих может оказаться немало полезного тем, кто сейчас вступает в жизнь. Как мне представляется, писать мемуары гораздо труднее, чем роман или рассказ, и я откладывал это дело до тех пор, пока мой жизненный опыт не станет более богатым. Ведь если мы не будем точно и реально представлять себе наше прошлое, мы не сможем по достоинству оценить нашу современную жизнь — нашу советскую социалистическую действительность. Пока человек не приобретет опыт в советском и социалистическом строительстве, в частности пока писатель не овладеет литературным мастерством и не усвоит полностью уклад нашей современной жизни, он не сможет изобразить точно и реально прошлую — феодальную жизнь.

Хорошо известно, что запас наблюдений человека в любой области достигает полноты только к концу жизненного пути, известно также, что никто не знает, когда же наступит этот конец. Однако мне уже перевалило за семьдесят, день ото дня мое тело слабеет, работоспособность уменьшается, и я вижу, что настало время довести до конца задуманное дело, которое представляется мне немаловажным. Я хочу полнее использовать оставшиеся еще у меня дни и приступаю к исполнению моего старого замысла. [10]

Я придам моим воспоминаниям примерно такой порядок: I — «В деревне»; II — «В городе». Второй раздел охватит жизнь старых медресе, их учебные программы, позволит обрисовать быт и занятия различных слоев населения старой Бухары. Я намерен осветить в книге движение против эмирского строя и то, что было со мной в те далекие дни. Под конец мне хочется поделиться с читателями воспоминаниями о переезде в Самарканд и событиях, происходивших между Февральской и Октябрьской революциями 1917 года и в Октябрьские дни. [11]

Часть первая

В ДЕРЕВНЕ

ВСТУПЛЕНИЕ

Мои детские годы проходили в сельской местности, точнее — в двух деревнях, и обе эти деревни очень отличались одна от другой по благоустройству, развитию, нравам и обычаям. Прежде чем приступить к своим воспоминаниям, я хочу дать некоторые географические сведения об этих селениях, чтобы облегчить читателям понимание моих мемуаров.

Соктари. Эта деревня относится к Гидждуванскому району в расположена в одном фарсахе (в восьми километрах) на восток от центра района на берегу реки Зеравшан. Так как эта деревня находится вблизи реки Зеравшан и через нее проходит большой канал под названием Мазрангон, она богата водой и благоустроена, большая часть дворов имеет палисадники, хорошие сады и много фруктовых деревьев. Земли этой деревни всегда славились своим плодородием, на них произрастали всевозможные злаки, там сеяли и сажали все — начиная от риса до различных плодов и овощей, требующих много воды.

Население деревни было пестрым. Здесь жили таджики, арабы, ургенчцы и ходжи. Последние, в свою очередь, делились на четыре [12] рода: мираконцев, сайид-ато, гидждуванцев и соктаринцев. Коренным, исконным населением деревни считались таджики и соктаринские ходжи. Ургенчцы были выходцами из Ургенча, мираконцы из Мешхеда, гидждуванцы — из крепости Гидждуван, ходжи рода сайид-ато — из деревни Сайид-Ато Шофуркомского тюменя, арабы же считались потомками *арабских поселенцев.*

Главным занятием населения было сельское хозяйство, однако большая часть крестьян была безземельной или малоземельной. Обширные массивы частновладельческой земли принадлежали двум: семействам из рода мираконцев, которых называли козибача и мутевалли. Малоземельные и безземельные крестьяне являлись издольщиками-чайрикорами, батраками или занимались каким-либо другим делом. Таджики обычно обрабатывали казенные земли, а ургенчцы вели мелкую бакалейную торговлю.

Ходжи, в особенности ходжи-мираконцы и гидждуванцы, добывали себе пропитание чтением и писанием целительных молитв. Со всех окрестностей люди приводили к ним больных и сумасшедших или приглашали их самих к тяжело больным. Ходжи читали над. больными молитвы и таким путем старались добиться «исцеления»...

Пожилые ходжи каждое утро после первого намаза хором читали нараспев молитву, называвшуюся «авроди фатхия». Возле них по утрам собирались больные из окрестных деревень в надежде, что, услышав молитву, они исцелятся.

В деревне при мечети была школа, которая действовала летом и зимой, а также небольшое медресе, где учащимся давались начальные знания из более обширной программы медресе. Поэтому нигде во всей округе не было столько грамотных и образованных людей, как в Соктари.

Все духовные учреждения этой деревни находились в руках мутевалли, которые принадлежали к богатым землевладельцам из числа мираконских ходжей. Гражданские учреждения были всецело в руках богатых таджиков. Из их среды «избирались» (точнее, назначались) представители местной администрации, своего рода старосты.

Мой отец и дед происходили из соктаринских ходжей. [13]

Махаллаи-Боло. Деревня находилась в одном фарсахе на северо-запад от крепости Гидждуван и вместе с несколькими другими селениями относилась к Шофуркомскому тюменю. Эти селения, известные под общим названием Дехнави Абдулло-джон, были расположены у самой границы подвижных песков, простиравшихся до пустыни Кизылкум. Жители их всегда испытывали недостаток в воде. Особенно остро это чувствовалось в деревне Махаллаи-Боло, находившейся в нижнем течении канала. Она почти совсем обезводела после того, как песок засыпал старый шофуркомский канал, который протекал в северной части селения. Новый канал на юге был прорыт в более низком месте, чем стояла деревня, и вода до нее не доходила. Поэтому в Махаллаи-Боло совсем не было фруктовых деревьев и садов, лишь кое-где на межах зеленели яблони-дички, называвшиеся «ходжи-хони». Здесь росло много винограда, хорошо созревавшего в песках. Лучшие земли этой деревни являлись эмирским владением — амляком. Значительная часть земли хотя и считалась амлячной, была отдана в вакф бухарскому медресе Мир-Араб, и десятина с урожая поступала в его пользу.

Из-за безводья здесь сеяли только пшеницу, ячмень, просо и мелкие бобы — мош; овощей совсем не сажали. Для повседневных нужд выводили местный сорт хлопка, но из-за отсутствия воды он часто не вызревал, и на каждом кусте появлялись лишь одна-две нераскрывшиеся коробочки.

Деревня была крайне бедной, почти все жители ютились в убогих глинобитных домах. В Махаллаи-Боло хорошо жили лишь один или два богатея и два-три середняка, все остальные если и добывали себе пропитание на один день, то на другой уже оставались голодными. Основным занятием жителей считалось земледелие, однако никто из них не мог на это существовать; более того, земледелие приносило даже убытки, которые приходилось покрывать доходами от других занятий.

Крупные баи вели торговлю и получали также доходы со своих обширных земельных владений. Налогов в казну они не платили или же платили очень мало, будучи в близких отношениях с правителями и чиновниками. Всю тяжесть податей и налогов [14] перекладывали на шею неимущих крестьян, что еще больше способствовало их обнищанию. Все это я уже описывал в своем романе «Рабы».

В Махаллаи-Боло настоящих ремесленников почти не было, здесь жили только починщики одежды и обуви, которые обслуживали таких же, как и они, голодранцев. Только в центре, в деревне Дехнави Абдулло-джон, были «заготовщики» — люди, которые к старым голенищам сапог пришивали союзки и подошвы, но плоды их труда пожинали монополисты-скупщики. Об этом я тоже рассказывал в романе «Рабы».

Некоторые жители деревни Махаллаи-Боло были пастухами, собирали на продажу хворост или же работали у баев батраками; зимой все население занималось очисткой хлопка от семян. Получив от местных скупщиков хлопок, крестьяне разбирали его руками, трепали и, получив чистый сырец, вместе с хлопковыми семенами сдавали хозяину, довольствуясь ничтожной платой. Считалось, что остающиеся крестьянам хлопковые коробочки, употреблявшиеся на топливо, служат вознаграждением за их труд.

Мой дед со стороны матери и ее братья происходили из Махаллаи-Боло.

Расстояние между этой деревней и Соктари составляло шестнадцать километров, до Бухары от них было по сорок километров, разница заключалась лишь в том, что Соктари находилась на северо-восток от города, а Махаллаи-Боло — на север.

* * *

Как рассказывал мой отец — Сайид-Мурад-ходжа, его отец — Сайид-Умар-ходжа был грамотным человеком, хорошо знал ткацкое и плотницкое ремесла и особенно славился как хороший плотник.

Однажды в деревне Махаллаи-Боло обрушилась мечеть, жители деревни стали разыскивать плотника и по чьему-то совету пригласили моего дедушку Сайид-Умар-ходжу. Дедушка очень красиво [15] отделал мечеть и на одном из столбов вырезал надпись: «работа Сайид-Умар-ходжи соктаринского».

Жители деревни, в которой не было ни одного грамотного человека и даже отсутствовала школа при мечети, немало дивились, увидев грамотного плотника; они стали просить деда от имени общины быть имамом той мечети, которую он сам отремонтировал, дабы по «благодати» его и в их деревне появились грамотные люди. Их прежний имам был безграмотным и знал лишь на память несколько сур из Корана и молитвы, читаемые во время намаза. Кроме того, говорили они дедушке, он сможет заниматься своим плотницким ремеслом, потому что в округе имелась нужда в плотниках.

Моему дедy понравилось их предложение. Несмотря на то, что его считали хорошим мастером, в Соктари он не мог достаточно обеспечить себя своим ремеслом, потому что в этой деревне были и другие плотники, даже из числа его родственников. Здесь же, кроме плотников, изготовлявших прялки, и мастеров, делающих смычки для трепания хлопка, не было других ремесленников. Кроме того, вблизи этой деревни, в селениях Болои-Руд, Сарвари, Табариён находилось несколько мельниц, но не имелось мастеров, вытачивающих мельничные колеса. Дед и это умел хорошо делать, что сулило ему, по его предположениям, дополнительный заработок. Сверх того имамство тоже должно было приносить доход.

Рассудив так, дед принял сделанное ему предложение. Вначале ему выделили под жилье мехмон-хону некоего Хамрох-хона, двор которого находился по соседству с мечетью.

Дедушка много лет прожил все в той же мехмон-хоне; по вечерам, освободившись от плотничанья, он учил грамоте Дехкона — старшего сына хозяина дома.

В то время старший сын деда — мой отец — учился в Бухаре; младший его сын, рано овдовевшие сестры, племянники и жена жили в Соктари. В конце концов, одиночество и затянувшаяся отлучка из дому надоели деду. Он купил землю в западной части деревни Махаллаи-Боло и построил себе там дом с садиком; в этом садике он посадил несколько абрикосовых деревьев, требующих мало воды, и, завершив постройку, перевез из Соктари всю свою семью. [16]

Однако спустя два-три года дед увидел, что его усадьба в Соктари стала разрушаться, садик заброшен и земля, которая у него там была, оставшись без посева, приходит в запустение.

Сам он тоже состарился и не мог уже работать по-прежнему; тогда он решил женить отца, прервав его учение.

Лишь только дед рассказал соседям о своем намерении женить сына, ему сразу же нашли невесту. Отцу посватали одну из дочерей Хамрох-хона; она была третьим ребенком в семье, и звали ее Зеварой. Хамрох-хон принадлежал к числу крестьян среднего достатка, его считали простым человеком, поэтому на свадьбу затратили немного средств, а в *обеспечение невесты на случай развода* определили садик, который принадлежал моему деду в Соктари.

Когда отец рассказывал о годах молодости, он говорил:

- У меня было большое стремление к знанию, поэтому я не хотел обзаводиться семьей и бросать учение. Но я видел, что отец и мать состарились и без моей помощи им будет трудно жить, поневоле мне пришлось согласиться. Летом я жил с твоей матерью в Соктари, работал на огороде и в поле, собирал фрукты в саду, а зимой отправлялся к отцу в Махаллаи-Боло, где занимался тесанием мельничных колес и ткачеством. Однако я никак не мог заглушить своего интереса к знанию и, как говорится в поговорке — «мы не достигли, может быть ты достигнешь», — обучал грамоте твоего дядю Мулло-Дехкона и несколько деревенских мальчиков. Когда они оказались достаточно подготовленными, я отвез их в Бухару и определил в медресе. Твой дядя продолжал учиться, но другие, проучившись в медресе два-три года, уходили из города, и каждый из них, став имамом в какой-нибудь деревне, занимался обманом людей. Все труды мои пропали даром.

Однажды к нам домой пришли навестить отца его ученики Мулло-Бобо-джон, Мулло-Хамрох, Мулло-Абдулвохид и Мулло-Собит. Мулло-Бобо-джон был имамом в деревне Рубахо, находившейся к югу от Махаллаи-Боло. Отец, обратившись к нему и показывая на других, сказал:

-Все они дети состоятельных родителей и не смогли вынести трудностей жизни в медресе. Но ты ведь сын бедняка, твое детство [17] было тяжелым, и у тебя были неплохие способности. Я надеялся, что ты преодолеешь трудности жизни в медресе и выйдешь оттуда львом. Как жаль, что *ты стал лишь «старшим над лисицами».*

Мулло-Бобо-джон рассмеялся, а затем, показав на своих приятелей, спросил:

- Ну, а кем они стали?

Посмотрев на них полусердито и полунасмешливо, отец ответил:

- Они были волчатами, а стали волками, ведь говорят же, что из волчонка в конце концов вырастает волк.

Намерение отца было ясным. Он не собирался осуждать Мулло-Бобо-джона, потому что тот из-за бедности не мог больше оставаться в медресе. Отец хотел проучить других — тех, кто, несмотря на имевшиеся у них возможности, бросили занятия и стали по деревням имамами. (Один из них, Мулло-Собит, был сыном Абдурахим-бая, и ему посвящена часть романа «Рабы»).

Прошло немного времени, и нашу семью посетило горе. Умерла бабушка, спустя два года скончался и дед. Однако мой отец и после их смерти по-прежнему жил в двух местах: летом крестьянствовал в Соктари, а зимой занимался тесанием мельничных колес и ткачеством в Махаллаи-Боло. Ткал отец лишь для того, чтобы снабдить семью одеждой и постелью, а мельничные колеса делал на продажу.

Я родился в деревне Соктари Гидждуванского тюменя, а мои детские годы до школы проходили летом в Соктари, зимой — в Махаллаи-Боло.

ТУЙ

Довольно обширный двор, огражденный с трех сторон стеной в четыре пахсы; с юга стена отсутствовала и двор примыкал к садику, отделенному в свою очередь стеной в две пахсы от посевных земель. Восточная часть двора примыкала ко двору соседа, западная — к полям, а северная — к большой деревенской улице. Ворота выходили на улицу.

Возле крытого прохода у ворот находился глинобитный хлев с навесом для скота. Напротив хлева и навеса была построена [18] мехмон-хона из сырцового кирпича с суфой перед ней. В передней части комнаты стоял ткацкий стан; с юга к ней примыкала небольшая терраса. Здесь отец разместил свой станок для обтесывания мельничных колес. Абрикосовые деревья в садике возле террасы создавали летом прохладу. К северу от мехмон-хоны над невысокой глиняной суфой раскинул густые ветви старый балхский тут; с него* собирали ягоды и пользовались его тенью в знойные дни.

Между суфой и навесом находилась помойная яма, в нее сваливали навоз и мусор со двора.

Все это называлось «внешним двором». По крытому проходу можно было попасть во внутренний двор. Здесь за хлевом и навесом были построены два деревянных дома, один против другого, с дверями на южную и северную сторону. Южные двери южного дома выходили: в садик, а северные двери северного дома открывались в сторону высокой стены, отделявшей двор от улицы. Между домами был расположен внутренний двор, и остальные двери выходили в него. Два больших абрикосовых дерева покрывали двор своей тенью.

С восточной стороны двор замыкали две террасы; одна из них с очагами для приготовления пищи и печения лепешек относилась к южному дому, а другая — к северному. На террасе северного дома у очага стоял еще один станок для вытесывания мельничных колес.

Южный дом был без сеней, и место для снимания обуви находилось у порога комнаты; северный же дом хотя и имел сени, однако они служили не только для входа и снимания обуви, но и для работы на устроенном там ткацком стане.

Западную часть двора, за хлевом и навесом, занимала длинная суфа, где проводили летние вечера обитатели обоих домов.

* * *

В тот день, к которому относятся мои первые воспоминания об этом дворе, в южном доме и на суфе было полно гостей-мужчин, а северный дом наполнен пришедшими в гости женщинами. Посреди двора между двумя домами был поставлен большой медный котел, [20] повар доставал из него плов и раскладывал на глиняные тарелки; юноши относили плов к гостям-мужчинам, а пустые тарелки возвращали повару. В доме, где находились женщины, угощением ведала старуха, которую некоторые называли «услужающая», а другие «распорядительница»; ей помогали еще несколько старух, *у которых на головы были накинуты детские халатики.*

Отец, дядя — его брат, дедушка со стороны матери, ее братья и другие родственники встречали и провожали гостей-мужчин со словами «добро пожаловать!»; женщин принимала мать вместе с бабушкой и невестками.

В углу на суфе сидели музыканты — барабанщик, сурнайчи, трубач и двое с бубнами. Играющие на бубне иногда вместе, иногда порознь распевали газели. Напротив музыкантов у суфы высокий парень, повязанный платком вместо пояса, держал в руках по паре камешков, ударял ими один о другой, пел и танцевал в такт барабану и бубну.

Мы, ребятишки, не отходили от музыкантов, следили за каждым их движением и слушали музыку. Я чувствовал себя счастливей других детей: на мне была красивая одежда, какой еще не приходилось носить ранее, — рубашка и штаны из белой гладкой материи и новый халат с крупными цветами, а на голове узорная тюбетейка, которую вышивала мать.

Моя одежда, в особенности белые чистые штаны и рубашка, не только радовали меня, но и привлекали внимание других мальчиков. Один из них, постарше меня, потерев в пальцах подол моей рубашкц, подозвал другого мальчика и спросил, показывая на мою рубашку:

- Из какой она материи?

Тот, неодобрительно взглянув на мой наряд, ответил:

- Бязь! Это бязевая рубашка! Мой отец к моему тую сшил мне шелковую рубашку. — Потом добавил:

- Эргаш, 1 отец которого был рабом у моего отца, сегодня тоже щеголяет в бязевой рубашке и штанах. [21]

Тогда я не знал еще разницы между бязью и шелком и понимал лишь, что моя рубашка гораздо белее и глаже обычной нашей одежды из хлопчатобумажной материи, которую ткал сам отец. Насмешки нисколько не уменьшили моей радости и лишь усилили неприязнь к этому высокомерному мальчишке, 2 который нередко во время игры колотил меня.

Когда музыканты сложили свои инструменты и собрались уходить, я увидел, что гостей уже не осталось. Во дворе находились лишь наши родственники.

Отец уплатил музыкантам и проводил их до ворот. Я стал просить, чтобы он не отпускал музыкантов, потому что они мне очень понравились.

-Мы сейчас пойдем на такой же праздник в другой дом, а потом снова к вам, — утешил меня один из музыкантов.

Они сели на своих ослов и двинулись в путь.

- Если так, то я тоже пойду с вами в тот дом на праздник, — сказал я и бросился за музыкантами. Но отец подскочил ко мне и схватил за руки. Я рвался, плакал, кричал: «Я пойду, я пойду!». Другие ребята, надеявшиеся попасть еще на один туй, побежали впереди барабанщика и все время знаками показывали, чтобы я спешил за ними.

В это время ко мне подошел дедушка:

- Тебе туда незачем ходить, — сказал он, — мы сами здесь сделаем барабан и сурнай: ты будешь бить в барабан, а я — играть на сурнае.

Такое предложение мне понравилось, я перестал плакать и успокоился; я подумал: зачем слушать, как другие бьют в барабан, гораздо приятнее и интереснее делать это самому. Но я не поверил, что дед найдет мне барабан, и ответил ему с сомнением:

- Вы говорите неправду и обманываете меня, где вы найдете барабан?

Он собрал в руку большую белую бороду, покрывавшую его грудь, и, посмотрев на нее, сказал: [22]

-Неужели я с этой седой бородой обману такого ребенка, как ты?

Дед пошел в дом к женщинам, взял там небольшой бронзовый поднос, захватил на кухне камышинку, которой мать раздувала огонь, потом сломал на абрикосовом дереве два прутика и все это принес на суфу. Перевернув подносик, он посадил меня возле него, дал мне в руки два прутика и, сев рядом со мной, приложил к губам камышинку. Я стал бить прутиками по подносу, который издавал протяжный звон, дедушка свистел, словно играл на сурнае...

Нашу «музыку» неожиданно нарушил отец. Он растерянно бегал по двору, разыскивая моего старшего брата и Эргаша. Их отсутствие зародило в моем сердце сомнение и зависть: я подумал, что они бросили меня, а сами ушли с музыкантами.

Однако кто-то сообразил, что они, наверное, «спрятались»... Их обнаружили на абрикосовом дереве в садике. Эта весть угасила мои «подозрения», и я побежал вместе с другими в садик, чтобы посмотреть на «спрятавшихся».

Отец укорял брата:

- Мухиддин, ведь ты взрослый парень, учишься в школе, тебе должно быть стыдно трусить. Посмотри на своего брата. Он на восемь лет младше тебя, а как он весело бьет в барабан, слезай сейчас же!

-Он еще глупый и не понимает, — со слезами отвечал брат, — я не пойду!

Наш дядя со стороны матери — Курбон-Ниёз, молодой сильный парень, тотчас забрался на дерево, стащил с веток сперва моего старшего брата, потом Эргаша и спустил их вниз. Их сразу же подхватили на руки и, не давая убежать, отвели в южный дом.

С чувством гордости, которую вызвала в моем сердце похвала отца, я вернулся к суфе, к своему «барабану», принесшему мне столько славы. Дедушка все еще сидел там.

- Иди же, — сказал он, — сурнай без барабана не может играть.

Я взял палочки в руки и снова начал бить по бронзовому подносу. Отец не пошел вместе с другими в дом, а уселся с нами рядом на суфе. «Он тоже слушает, как я играю», — подумал я. Это еще [23] больше укрепило мое самомнение, и я еще громче стал стучать палочками. ..

Вскоре во дворе снова появился дядя Курбон-Ниёз, приблизился к нам и стал приглашать меня в дом бить в барабан.

- В доме нет суфы! — ответил я.

- Не беда, — возразил дядя. — Мы сделаем из одеял очень хорошую суфу.

Я вопросительно посмотрел на «своего товарища» — деда.

- Ладно, пойдем, — сказал дедушка, — братья услышат твою искусную игру и придут в восхищение.

Это соображение мне очень понравилось. Я схватил свои палочки и поднос и побежал к дому, чтобы скорее поразить своих старших братьев; дедушка и дядя пошли за мной. Отец по-прежнему остался на суфе.

На полу в комнате были разложены три постели, на двух из них ничком лежали мой старший брат и Эргаш; третья постель и была, очевидно, моей «суфой для игры на барабане». Когда я подошел к постели, мои глаза встретились с глазами брата; он уже не плакал, но почему-то смущенно смотрел на меня, слегка обнажив зубы, словно при улыбке. Я ничего не понял, что здесь происходило, и, чтобы выразить свое недоумение, выпятил вперед нижнюю губу. Впрочем, все мои мысли и чувства были устремлены на другое — на прославивший меня барабан; я думал лишь о том, что своей игрой должен буду поразить братьев.

Я залез на свою «суфу». Дед тоже забрался на постель.

- На одеялах барабан будет плохо звучать, — сказал он, ты лучше возьми палочки в руки и ложись на спину, я буду держать перед тобой поднос, а ты бей в него. У нас с тобой пойдет такой звон, какого не издают даже бубенцы на верблюдах Абдурахим-бая!

Я снова забарабанил, но в это мгновение кто-то раздвинул мне ноги и прижал их сильными руками. Я хотел вскочить, но дедушка, не отпуская подноса из рук, навалился мне на грудь и не давал шевельнуться. Все мое тело вдруг обожгла сильная боль, так что у меня дух захватило. Переведя дыхание, я вцепился своими тонкими слабыми пальцами, ставшими от гнева острыми, как петушиные когти, [24] деду в лицо, схватил его за бороду и рванул изо всех сил на себя. Плачущим, душераздирающим голосом я закричал:

- Вы меня обманули, забыли про свою седую бороду!

В комнате все захохотали. По правде говоря, хоть я от боли и не мог сдержать слез, но про себя тоже смеялся. Пострадавший от моих, рук дедушка, при всей своей почтенности и старости, стонал и кричал, как ребенок, и в глазах его блестели слезы.

Таковы были события на туе по случаю нашего обрезания. Это первые воспоминания, сохранившиеся в моей памяти. Я был тогда еще очень мал, но все происшествия этого дня отчетливо запечатлелись в моей памяти, должно быть, по той причине, что они были очень горестны, что мне очень понравилась музыка и, вероятно, еще также из-за сладости мщения.

Описанная мною усадьба была той самой, которую построил дедушка в селении Махаллаи-Боло для временного пребывания там своего многочисленного семейства. Ткацкий стан и станок для вытачивания мельничных колес, находившиеся во внутреннем дворе, принадлежали отцу.

Южный дом был нашей собственностью, а северный — брата отца. Ткацкий стан в сенях северного дома и станок для вытачивания мельничных колес, расположенный на террасе кухни, составляли мастерскую моего дяди.

ПОСЛЕ ТУЯ

Мне кажется, что положение нашей семьи вскоре очень ухудшилось. Хотя я непосредственно этого и не ощущал, но по невеселым разговорам, которые обычно вели родители перед сном, я понял, что произошло что-то неприятное.

Однажды вечером отец сказал матери, что из-за туя он очень задолжал.

- Как хорошо, — добавил он, — что я брал в долг не у какого-нибудь ростовщика и не заложил сыновьям казия соктаринскую землю, а то пришлось бы нам лишиться земли и усадьбы в Соктари и. остаться на всю жизнь чужаками в этой нищей деревне. [25]

-Неужели вы получили взаймы без процентов? — удивленно спросила мать.

- Разумеется, без процентов, — ответил отец, — я занимал понемногу, по двадцать-тридцать тенег. Больше всего я взял у твоего отца — пятьдесят тенег, все, что он отложил себе на саван и на похороны. Он сказал мне: «Если отдашь до моей смерти, то и ладно, только смотри, чтобы не узнал Али-хон». 3 Ты лучше не говори никому.

- Неужели все одалживали вам без процентов? — с недоумением переспросила мать.

- Конечно, я ведь брал не у ростовщиков, а у своих соктаринских родственников и близких знакомых. Они даже говорили: «Не считайте взятую у нас мелочь долгом, пусть она будет нашим праздничным подарком». Я им отвечал: «У меня сейчас трудное время, а вы даете в долг без процентов, это уже хороший подарок, все знают, что вы не состоятельней меня».

- Если бы туй устроили в Соктари, то расходов было бы меньше, — с горечью проговорила мать. — А наша деревня голодная, если вы наварите сто котлов плова, то гости и тогда не насытятся»

- Ты не права, — возразил отец. — Расходы на туй зависят не от аппетита приглашенных, а от их богатства и важности или бедности. Бедняку что ни дашь, он всему обрадуется и все съест, а если ничего не дать, то, как бы он ни был голоден, не попросит. А вот перед богатым, как бы он ни был сыт, вместо одной тарелки надо ставить целых три, а иначе он рассердится и скажет: «Меня не уважают». По-моему, расходы на угощенье в Соктари были бы втрое больше, а тамошние заправилы — мираконцы все равно остались бы недовольными. Ведь они привыкли к большому почету на туях, перед ними ставят больше еды, а в заключение одаривают халатом или по крайней мере преподносят сахарную голову. Конечно, мы не могли бы этого выполнить.

Немного успокоившись, отец продолжал: [26]

- С тех пор как я обзавелся семьей и стал самостоятельно вести хозяйство в Соктар», я угощался на туях только у одних родственников. Зимой я там не бываю, а туи обычно устраиваются зимой. А здесь, в домах этих бедняков, которых ты назвала «голодающими», меня по разу или по два приглашали на праздники. Мне тоже нужно было устроить для них угощение, а что касается соктаринских родственников и знакомых, то они могли сами прийти сюда, как и прежде приходили.

- Уже год прошел после туя, — сказала мать. — Сколько вы выплатили долгов за это время?

- Не так уж много. Я отдал долг твоему отцу, да еще двум или трем знакомым, кто особенно нуждался.

- Вы могли бы и не спешить с долгом отцу, ведь он сам говорил: «Если отдадите до моей смерти, то и ладно», так зачем же ему надо было выплачивать раньше, чем другим?

- Кому известно, кто раньше умрет — он или я, — ответил отец. — Кроме того, старые люди всегда больше ценят деньги, чем молодые. Может быть, с тех пор, как я занял у него, он каждую ночь думал о долге, и я счел необходимым успокоить старика.

Подумав немного, отец продолжал:

- Я не для того затеял разговор, чтобы подсчитывать долги или расстраивать тебя. Мне хотелось предупредить, чтобы ты не огорчалась, если иногда нам будет не хватать денег и мы не сможем купить на базаре мяса или купим его мало. Пока мы не разделаемся с долгами, придется довольствоваться постной похлебкой и свежим или кислым молоком. Можно будет иногда прикупить рис, чтобы в базарные дни или на случай гостей сварить молочную рисовую кашу.

- Рис покупать тоже незачем, — ответила мать.

- Почему? — удивился отец. — Ведь одно молоко без риса не еда.

- Рис у нас есть!

- Откуда? — отец от изумления даже привстал с постели.

- Когда вы принесли рис для туя, — ответила мать, — я отсыпала мешок и спрятала его в сундук, чтобы взять, когда придется туго. Вот теперь мы и будем готовить этот рис. [27]

- Молодец! — похвалил отец. — Не зря говорится: сберегая у очага, можно стать купцом в Индии!

Брат спал вместе со мной. Я внимательно слушал тихий разговор родителей и думал, что они его едва ли разбудят. Вдруг я услышал, что Мухиддин, накрывшись одеялом, всхлипывает. Отец и мать тоже обратили внимание на плач и, вскочив с постели, наперебой стали спрашивать брата:

- Что случилось? Почему ты плачешь?

- Как же я теперь поеду учиться в Бухару? Разве нельзя было обойтись без этого туя? — отвечал он сквозь слезы.

- Успокойся, не плачь! Придет время, и я сам тебя отвезу.

- Да ведь у нас нет денег. Разве можно жить и учиться в городе без денег? — все так же всхлипывая, проговорил брат.

- Не печалься, сынок, до твоего отъезда в Бухару осталось еще два года, до тех пор я выплачу долги и добуду денег тебе на ученье.

* * *

На следующее утро мать варила домашнюю халву; а я помогал ей поддерживать огонь. Сначала она поджарила в котле на коровьем масле немного муки, потом взяла чашку тутовой патоки, привезенной из Соктари, и перекипятила ее на огне. Когда патока загустела наподобие похлебки, мать высыпала в нее пережаренную муку и смешала. После этого мука с патокой превратилась в густое тесто. Посыпав поднос мукой, мать выложила на него тесто и разровняла его. Когда халва остыла и затвердела, мать отрезала кусочек и дала мне, а остальные куски посыпала мукой и сложила в коробочку.

Поедая с хрустом халву, я вышел на улицу, и там мне вдруг повстречался старший брат. Увидев меня, он заявил:

- Это не халва, а сухая лепешка, настоящая должна быть масляная. ..

- А где вы ели масляную халву?

- У дедушки в доме. Ее принес дядя Курбон-Ниёз. Мне тоже дали. Такая вкусная! — и добавил:

- А ты хочешь попробовать? [28]

- Когда будет — попробую, а если нет, то и домашняя годится.

- А если я достану халвы и дам тебе, ты будешь есть?

- Буду!

- Ну, тогда пойди к отцу, похнычь и попроси: «Купите мне масляной халвы!».

- А разве вы не будете есть?

- Я тоже буду.

- Так почему же вы сами не попросите у отца?

- Я боюсь, что он мне скажет: «Я все деньги истратил ради: тебя» — и надолго отложит мою поездку в Бухару.

- Я тоже поеду учиться в Бухару.

- Ты еще маленький, пока придет твое время ехать в Бухару, отец заработает много денег и о расходе на халву забудет.

- Хорошо, я попрошу.

Мы вместе пошли к отцу в ткацкую мастерскую. Я с хрустом откусил кусочек домашней халвы и, еще не прожевав ее, начал просить:

- Купите мне масляной халвы!

Отец, не отрывая глаз от берда и челнока и не прекращая работы, ответил мне:

- Халва, что у тебя в руке, тоже сделана на масле, какую же ты еще хочешь?

- Я хочу масляную халву, которая очень вкусна и которую я никогда раньше не ел.

- Если ты ее никогда не ел, откуда же ты знаешь, что она вкусная?

- Мне старший брат сказал.

Мухиддин стремглав бросился бежать... От моего неосторожного ответа всем стало ясно, кто был подстрекателем в этом деле. Отец засмеялся и проговорил:

- Иди, скажи матери, пусть приведет ко мне твоего брата.

Я пошел к матери и передал ей приказание отца. Брат был там и стал меня ругать:

- Зачем ты сослался на меня, что масляная халва вкусная?

Я чувствовал справедливость упреков брата, но гордость не позволяла признать себя виновным. Поэтому я сказал ему: [29]

- Ну хорошо, а если бы вы были на моем месте, что бы вы ответили на вопрос отца?

Брат не нашелся, что сказать, и густо покраснел. Конечно, другого ответа нельзя было дать. Моя ошибка состояла в том, что, еще не испробовав халвы, я уверял отца, будто она вкусная. Но брат не сообразил, из-за чего получилось недоразумение.

Как Мухиддин ни сопротивлялся, мать все-таки потащила его к отцу. Мы все думали, что отец отругает его за подстрекательство. Но отец этого не сделал. Смеясь, он снял очки и, протирая их, сказал брату:

- Мухиддин, ты знаешь деревню Болои-Руд?

- Знаю.

- Там у канала есть мельничный ручей, когда мы осматривали мельницу, я тебе показывал.

- Да, да!

- Знаешь?

- Знаю.

Взглянув на мать, отец добавил:

- Они оба решили, что я должен купить масляной халвы. Ладно, сегодня базарный день, пусть это будет для них угощение. На ужин ничего готовить не надо. Ты садись и помоги мне делать цевки, они почти все кончились. Я опасался, что если Мухиддин не знает, где Болои-Руд, то мне придется идти покупать им халву. Оказывается, дорога ему известна, халву он принесет сам, и мне не нужно бросать работу.

Отец достал из кармана теньгу (15 копеек) и дал брату со словами:

- Как только пройдешь мельничный ручей, будет мост через канал, за мостом большая усадьба мастера Барота, ворота ее — прямо против моста. Во дворе большой дом, там мастерская, где приготовляют халву. Когда войдешь в мастерскую, поздоровайся с теми, кто там будет, скажи, что пришел от меня, и дай им эту теньгу. Не забудь сказать: «Меня послали купить палочку халвы». Заверни ее в бумагу и принеси домой.

- Сколько это будет «палочка халвы?'» — спросил я у отца. [30]

- Целый кусок!

- А этот кусок кто из нас съест: я или брат? — не унимался я.

Отец оставил ткацкий станок и челнок, растопырил пальцы, потом сблизил обе руки и показал нам:

- Вот какой это будет большой кусок. Такого куска хватит на всех, — добавил он.

Брат собрался в дорогу, я, с разрешения родителей, отправился вместе с ним покупать халву.

Деревня Болои-Руд находилась к северу от Махаллаи-Боло, и расстояние между ними не превышало тысячи шагов. От нашего дома, стоявшего на краю деревни, прямо возле поля, виднелись деревья и постройки Болои-Руд. По полю, покрытому снегом и льдом, катаясь на скользких местах, мы незаметно дошли до канала.

Деревня Болои-Руд была расположена на берегу старого Шофуркомского канала, в северной его части. Поэтому ее и называли Болои-Руд — «Над каналом». К югу от канала протекал небольшой ручей, когда в него пускали воду, он вертел мельничный жернов.

Добравшись туда, мы увидели, что в мельничном ручье воды совсем нет, лишь на дне канала кое-где стояли замерзшие лужицы. Я попросил Мухиддина показать мне мельницу, находившуюся шагах в двадцати от переправы через канал.

Брат согласился.

МАСТЕРСКАЯ ПО ИЗГОТОВЛЕНИЮ ХАЛВЫ

Мельницу мы осматривали недолго, не задерживаясь, вышли наружу и спустились на дно канала. Покатавшись по замерзшим лужам, решили не возвращаться к мосту и выбрались на северный берег у самых ворот усадьбы.

Посреди двора стоял большой глинобитной дом. По величине он почти в четыре раза превышал обычные жилые дома с перекрытиями в восемь балок. С юга в него вели закрытые двери: двухстворчатая и одностворчатая. Мы открыли ту, которая была ближе к воротам, и вошли в мастерскую. Почти от самой двери тянулся ряд очагов с косо поставленными котлами; задняя стенка каждого из них была [31] приподнята, а передняя слегка наклонена. В одних котлах кипятили до полной густоты патоку, в других сбивали веничком — «чилчуб» — сок мыльного корня. На самом дальнем очаге кипятили масло. В один из больших котлов с загустевшей патокой какой-то человек понемногу сыпал пережаренную муку, а два других деревянными лопатами мешали массу, поддевали лопатами тягучую смесь, осторожно переворачивали и снова бросали в котел. Распоряжался средних лет высокий смуглый человек с большой бородой и показывал, что надо делать.

С другой стороны комнаты, на высокой и широкой суфе, стоял громадный поднос не менее двух метров в поперечнике. Вокруг подноса были разостланы бараньи шкурки. У самой суфы стоял ящик с мукой.

Распорядитель достал из ящика железным совком муку и насыпал на деревянный поднос, затем подошел к котлу, где смешивали патоку с мукой, и стал наблюдать за работой. Когда масса сделалась похожей на тесто для печения лепешек, он приказал рабочим

- Довольно, вынимайте!

Рабочие, подняв лопатами тесто, начали его выкладывать на деревянный поднос.

Распорядитель, освободившись, видимо, от неотложного дела, обратился к нам:

- Вам кого?

Брат, поздоровавшись, протянул ему монету и сказал, как велел отец:

- Дайте, пожалуйста, палочку халвы!

- Хорошо, — сказал старший, — но всё, что мы варили утром, уже отвезли на базар. Побудьте здесь немного, пока приготовят новую халву.

Загустевшее тесто с патокой выложили на деревянный поднос. Люди, работавшие возле котлов, вымыли до локтей руки, затем опустились на колени вокруг деревянного подноса, на разостланные там бараньи шкурки. Впереди стоял на коленях сам распорядитель. Только один, с виду совсем молодой человек взял в руки железную лопаточку и отошел к ящику с мукой. [32]

Рабочие раскатали руками тесто наподобие длинного валика, оба конца его соединили вместе, так что получилось кольцо. Склонившись над подносом, они раскатывали этот валик до тех пор, пока он не расширился до краев деревянного подноса. Тогда парень с лопаткой посыпал раскатанное тесто мукой, рабочие снова сложили его вдвое, и получился меньший валик в два слоя. Этот валик опять начали раскатывать, и он получился такой же большой, как вначале; снова парень с лопаткой насыпал муки, и снова рабочие сложили его пополам, так что тесто в нем было уже в четыре слоя.

Рабочие продолжали катать и складывать тесто: в третий раз вышел валик в восемь слоев, в четвертый раз — в шестнадцать, в пятый раз — в тридцать два слоя, в шестой раз — шестьдесят четыре, в седьмой раз — сто двадцать восемь слоев, в восьмой раз — двести пятьдесят шесть, в девятый раз — в пятьсот двенадцать слоев, в десятый раз получился валик уже в тысячу двадцать четыре слоя. Так продолжалась работа до двадцати пяти раз,, и образовалось кольцо, слои которого казались такими тонкими, как нити в мотке пряжи.

Мастер обратился к своим рабочим:

- Ну, теперь довольно! — и большим ножом начал разрезать круг халвы на куски в локоть длиной. Положив один кусок на весы, стоявшие с краю суфы, он взвесил его, оказалось мало, тогда отрезал еще кусочек и положил сверху. Теперь вес был правильный. Завернув в бумагу первый кусок, он дал его брату со словами:

- Отнеси это отцу! — Второй кусок он разделил пополам и дал каждому из нас.

- Пойдете и будете есть по дороге! — добавил он на прощанье.

Мы бегом пустились домой, потому что уже было поздно.

ПЕРЕДВИЖЕНИЕ ПЕСКОВ

Была весна, в нашем садике расцвели абрикосовые деревья и своими цветами украсили сад. Крестьяне деревни Махаллаи-Боло пахали, исправляли арыки, раскрывали виноградные лозы. Ребятишки пасли своих или хозяйских коров, быков и овец по зеленеющим берегам арыков и на еще не запаханных землях. [33]

В один из таких дней я почувствовал, что меня уже не радует зрелище расцветших деревьев и свежей зелени у нас в садике, тянуло на волю — в степь, в поля. Я сказал об этом брату и просил его присоединиться ко мне. Он согласился, но просить разрешения у родителей отправил меня.

Прежде всего я обратился со своей просьбой к матери.

-Сначала спроси у отца, если он разрешит вам пойти в степь, я не буду препятствовать, — сказала она мне.

Я пошел к отцу. Он сидел на террасе мехмон-хоны и обрабатывал мельничные колеса. Надев очки, он внимательно размечал их и выдалбливал долотом отверстия для лопастей. Палочкой с нанесенными на ней чернилами делениями отец измерил глубину одного из отверстий, затем узкой стальной стамеской зачистил изнутри и только после этого, взглянув на меня, спросил:

- Ну, что скажешь?

- Мы хотим пойти в степь, я пришел спросить разрешения.

- С кем ты пойдешь?

- Со старшим братом-муллой.

- Брат твой никуда не пойдет, он не повторял и не учил своих уроков за целую неделю. Пока не выучит и я не проверю его, не позволю ему ни играть, ни гулять. Если ты хочешь — иди, пожалуйста, — добавил отец.

- А вы тогда сами пойдете со мной гулять?

- Иди один! Тебя волки не съедят, в степи много мальчиков, на берегу канала, наверное, сейчас твой брат Эргаш, он там чаще всего пасет свое стадо.

Я пошел в степь. Здесь были ширь и простор, не то что в нашем садике, даже воздух казался приятнее, дул легкий ветерок и доносил нежные ароматы степных цветов. Всходы озимой пшеницы и ячменя покрывали черную землю, делали ее зеленой и праздничной. Дикие травы и клевер, росшие по берегам канала, радовали взгляд своей свежестью. Воздух был ни жарким, ни холодным. Крестьянские мальчики вели ослов, нагруженных корзинами с навозом, высыпали его на поля, подготовленные к посеву, а на обратном пути садились на освободившихся от клади животных и устраивали ослиные скачки и гонки. [34]

Я направился прямо к берегу канала, от самого нашего дома мне хорошо были видны росшие там деревья. С южной стороны никого не было, лишь на ветвях плакучих ив, недавно покрывшихся молодой зеленью, сидели ласточки, да суетились и чирикали воробьи. Их голоса казались мне такими же приятными, как и напоенный запахами степных трав воздух.

К северу от канала на невысоких песчаных холмах боролись пастушата. Среди них находился и мой старший брат Эргаш. Усевшись на берегу, я с увлечением наблюдал за их борьбой.

Вдруг меня увидел Эргаш.

- Иди, иди сюда, — закричал он и быстро сбежал на берег. — Здесь легко перейти, вода в канале не достанет тебе и до щиколотки, иди, не бойся!

Я закатал штаны и шагнул в воду; действительно, здесь было мелко. Перебравшись на другой берег, я следом за Эргашем поспешил к его товарищам.

Когда мы подошли, ребята уже оставили борьбу и играли в пятнашки. Один мальчик убегал, другой гнался за ним и если не мог поймать, то считался проигравшим. Бежать было не легко — красный чистый песок, нежный и мягкий, как просеянная мука, не оставался неподвижным. Ребята, проваливаясь в него то одной, то другой ногой, скользили и падали.

Эта игра скоро всех утомила; некоторые из мальчиков растянувшись на мягком песке, грелись на весеннем солнце, другие пошли к своим стадам.

По сравнению с юными пастухами, новорожденные ягнята и козлята казались мне более искусными: они без всякого труда проворно носились по песку. Козлята, совсем как мальчишки, дрались, сталкиваясь рожками, один убегал, другой его догонял; ягнята, спокойно пощипывая травку, отставали от маток, а потом, блея, бежали за стадом, и никто из них не падал.

Эргаш спросил меня:

- Ты снесешь родителям гостинец?

- Какой же гостинец можно принести из песчаной пустыни? — с недоумением спросил я его. [35]

- А ты ел когда-нибудь грибы?

- Нет, наверное, а если и ел, то не запомнил!

- После вчерашнего дождя их столько выросло в песках, что можно набрать целые мешки. Я уже собрал для дома торбу. Хочешь, соберу и для тебя?

- Ладно, — согласился я.

Эргаш взял в руки свой пастуший посох. Вместе с ним мы миновали два невысоких песчаных холма, на третьем холме увидели небольшой бугорок. Брат разрыл его концом палки, и из-под тонкого слоя песка показался гриб. Я с увлечением стал собирать грибы и набрал их почти целый подол, как вдруг Эргаш сказал мне:

- Ну-ка покажи, что у тебя там?

Я отвернул подол. Взглянув на грибы, брат приказал:

- Бросай на землю!

Я высыпал все, что собрал, у его ног. Эргаш разделил грибы на две части: отдельно сложил крупные на коротких ножках, в стороне от них — длинные с тонкими ножками и плоскими шляпками в чешуйках. Крупных грибов было очень мало, Эргаш показал мне на них и сказал:

- Вот эти можно есть, они вкусные, — затем добавил, — а тонконогие — горькие и ядовитые, их не едят.

Мы обошли еще несколько песчаных холмов и набрали полную тюбетейку крупных съедобных грибов. В это время поднялся ветер, погода испортилась, и пока мы добрались до берега канала, ветер еще больше усилился и все кругом заволокло песком и пылью. Скот стал беспокоиться, дети кричали «бяша, бяша, бяша» и не давали овцам и козам разбредаться. Эргаш также собрал свое стадо и погнал его к берегу канала, где было немного тише, чем в песках.

- Песок движется! — испуганно закричал какой-то мальчик с песчаного холма.

Эргаш торопливо взбежал на пригорок, я поспешил за ним. Повернувшись спиной к ветру, дувшему с северо-востока, я боком с трудом поднялся на холм. Подобно застоявшейся воде, колеблемой ветром, песок, так же колеблясь, тихонько двигался вперед. [36] Волнуемые ветром верхние слои песка двигались по направлению к берегу, а нижние слои следовали за ними.

Ветер все усиливался, и воздух все больше темнел от пыли.

Ребята гнали свои стада к деревне, скот, как будто за ним гнались волки, с диким ревом бежал вперед. Я тоже, крепко прижав к груди тюбетейку с грибами, мчался домой. Земля на полях не была такой скользкой, как песок, а ветер дул мне в спину, поэтому бежать было не очень тяжело. Однако ни на земле, ни в воздухе не осталось и следа былой свежести, которой я наслаждался, когда вышел гулять, всходы и трава сразу же поблекли от горячего песка и пыли.

Когда я прибежал домой, отец все еще был занят высверливанием отверстий в мельничных колесах. Он так увлекся, что даже не спросил меня, что я видел, до какого места дошел. Постояв немного возле отца и насмотревшись на его работу, я пошел к матери, отдал ей грибы и попросил, чтобы она скорее их сварила, так как я очень проголодался.

Мать взглянула на грибы и сказала:

- Ого! Здесь много, всем нам хватит.

- Будьте осторожны, как бы он не набрал ядовитых грибов, — предостерег ее брат. Он приготовлял у порога комнаты свои уроки.

- Я умею отличать съедобные грибы от ядовитых, — гордо ответил я.

- Все это хорошие, пригодные для еды грибы, — подтвердила мои слова мать и отнесла грибы к очагу, чтобы там их почистить и зажарить на масле.

Пока было светло, отец продолжал высверливать мельничные колеса, но в тот день стало темнеть гораздо раньше, чем обычно; ветер все усиливался, из наполненного пылью воздуха пошел настоящий песчаный дождь. Песок так сыпался, что вскоре покрыл всю землю, и хотя мы закрыли окна и двери и зажгли светильники, песок проникал сквозь щели в комнату.

Мы поели жареных грибов, в которые впервые в жизни была вложена моя доля труда, и я быстро уснул.

От усталости я спал ночью так крепко, что проснулся поздно, когда уже было совсем светло; отец с матерью взволнованно и [37] печально о чем-то разговаривали. Отец рассказывал, что песок засыпал много деревень в окрестностях, уничтожил посевы; погиб под песком и виноградник моего деда.

-Скорее пей свой чай, — сказал он матери, — нужно помочь твоему отцу очистить от песка виноградник и принять меры, чтобы опять не повторилась такая беда.

Встав с постели, я вышел на двор, воздух был чистым и спокойным, дул легкий ветерок, но весь двор и садик стали похожи на песчаную пустыню. Каблуки туфель глубоко погружались в песок, цветы на абрикосовых деревьях казались мертвыми пчелами, а трава и всходы совсем исчезли под слоем песка. Садик, еще вчера веселящий всякого своими расцветшими деревьями и молодой травкой, сегодня казался печальным, подобно дому, где царит смерть.

Умывшись, я вошел в дом и сел возле отца, мы вместе попили чай со сливками. Брат, как всегда, отправился в свой угол делать уроки. Отец велел матери приготовить тесло, цапку, пилу-ножовку и садовый нож, надел рабочую одежду, подвязался и собрался идти к дедушке на помощь.

- Я тоже пойду, — обратился я к нему.

-Ладно, вчера ты ходил смотреть свежую зелень в полях, сегодня увидишь только засушливую песчаную пустыню. В жизни все нужно видеть, — с казал отец.

Мы вместе пошли к дедушке. Там уже готовились работать мои дяди — сыновья дедушки — Курбон-Ниёз, Равшан-Ниёз и Ниёз-хон. Только Али-хон, пятый его сын, нагрузив на свою лошадь переметную суму, наполненную чаем, собирался на базар: он торговал чаем вразнос.

- Что же это ты не присоединяешься к нам, чтобы помочь общей беде, а даже в такой день собрался на базар? — спросил у него отец.

- Мне не нужен ни сад, ни земля, для меня был бы лишь базар. Пусть хоть потоп, хоть какие угодно беды, мне нет дела! — ответил Али-хон.

- Черное сердце, черное нутро! — проворчал про себя отец.

Из дома послышался голос деда: [38]

- Не разговаривайте с ним, он не нашего рода, это свинья!

Было ясно, что из-за очистки земли и виноградника от песка между отцом и сыном произошла ссора.

Мои дяди, нагрузив в тачку тесла, цапки, садовые ножи и другие инструменты, покатили их в поле. Дедушка положил в переметную суму лепешки, кувшин для кипячения чая и другие необходимые вещи, сел на осла и посадил меня позади себя. Отец шел пешком; все вместе мы направились в степь. Бабушка громко читала молитвы. Она просила бога помочь устранить несчастье и способствовать успеху работы.

БОРЬБА С ДВИЖУЩИМСЯ ПЕСКОМ

Сад и поле моего дедушки находились на самом краю равнины Ко-Ко.

Равнина Ко-Ко тянулась на восток от Махаллаи-Боло и примыкала к полям деревни Карахони, расположенной еще восточней. Эти места находились в южной части Шофуркомского канала и считались до того дня наиболее обильными водой из всей округи. Когда мы достигли равнины, то ничего не увидели, кроме песчаной пустыни: на северо-востоке громоздились высокие холмы движущегося песка, к юго-западу наносов становилось меньше, а на окраине степи песок доходил лишь до колен.

По всей равнине, как муравьи, копошились люди; особенно много их было в садах и виноградниках, расположенных на северо-востоке. Они плели из веток маты, раскапывали лозы, которые были недавно раскрыты и теперь оказались засыпанными песком. С тех мест, где песка было много, его вывозили на тележках или таскали в мешках. Песок сбрасывали там, где он меньше всего мог повредить насаждениям.

Мы добрались до виноградников деда. У него было два сада: один, площадью в два таноба (полгектара), не был огорожен, а другой, поменьше — в один таноб, окружен глинобитной стеной вышиной в три пахсы. Неогороженный сад оказался весь засыпанным песком; в том месте, где был виноградник, появился большой [39] песчаный холм. Сад, находившийся на берегу канала и огороженный забором, был засыпан лишь на треть: движущийся песок сначала целиком заполнил канал, потом подошел к стене и начал перекатываться через нее. Сейчас воздух был уже спокоен и ветер стих, но опасность еще не миновала. Песок медленно двигался с северо-востока на юго-запад и, подобно воде, которая переливается через край полноводного арыка и растекается по земле, постепенно пересыпался через стену, не спеша захватывал в свои объятия виноградные лозы с распукающимися почками.

Дедушка положил переметную суму и ватную подстилку под тенистым карагачем, росшем у бассейна в неогороженном саду; два дня назад на этом самом месте он любовался садом и каналом. Теперь же здесь не было ни бассейна, ни канала, на их месте высились лишь песчаные холмы, высота которых почти достигала ветвей могучего дерева.

Отец велел дядям рубить ветви ив, тополей, тутовых и карагачевых деревьев, часть заготовленного материала тащить к огороженному саду, все остальное разложить повсюду с северной и восточной стороны неогороженного сада.

Дяди начали перетаскивать ветки к ограде сада. Отец садовым ножом строгал из длинных сучьев тонкие жерди и вбивал их за оградой наподобие частокола, затем мелкими ветками и прутьями переплел их, словно корзину. Закончив работу, он сказал:

- Если вы постараетесь и за один день выберете весь песок из сада, виноградник будет спасен.

Потом отец пошел к неогороженному саду, с севера и востока также вбил жерди и велел дядям переплести их ветвями.

Пока отец не кончил работы, он не ел лепешек и не пил чая, дяди, конечно, тоже подражали ему. Когда вбили последнюю жердь, все собрались возле дедушки, чтобы пообедать и отдохнуть.

Поев, отец сказал дедушке:

- Теперь я пойду, ребята хорошо научились переплетать жерди ветками, они все сами смогут сделать. Расчистка виноградника от песка — непосильный для вас труд, вы посидите, а сыновья ваши и одни справятся с работой. [40]

Старый, начавший дряхлеть дед с благодарностью и благословениями проводил отца. Когда отец уходил, дядя Курбон-Ниёз сказал ему:

- Дорогой зять-мулла! Я очень хочу быть таким же неутомимым и настойчивым, как вы.

- Это не так уж и трудно, — отвечал отец, — все дело в добром желании и в том, чтобы его не отступая осуществлять. Если бы лентяи и лодыри знали, каким сильным делает человека работа, какую радость она приносит его сердцу, они никогда бы не были бездельниками.

* * *

Мы отправились в путь. Но отец не пошел в деревню по старой дороге, а перебрался через занесенный песком канал и решил идти вдоль его берегов.

Так достигли мы деревни Болои-Руд. На месте цветущего селения, существовавшего здесь до вчерашнего дня, мы увидели какие-то жуткие развалины. Все дворы были полны песка, и лишь кое-где торчали уголки крыш. Женщины, девушки, дети — все находились на улице, небольшими группами сидели на песчаных холмах. Перед лишившимися крова людьми были навалены паласы, одеяла, подушки, котлы, тарелки и другая домашняя утварь.

- Похоже, что мужчины разбрелись по деревням искать пристанища, — тихо, как бы про себя заметил отец, но так, что мне было слышно.

Мы зашли во двор мастера Барота, изготовлявшего халву. Здесь виднелась лишь крыша мастерской, самой высокой постройки в усадьбе и среди деревенских домов. С трех сторон здание до самой крыши было полно песка, небольшое свободное пространство оставалось лишь с южной стороны; ворота и проход совсем исчезли под песком, к дому можно было пробраться только по зыбким наносам.

Отец по песчаному холму спустился к дому:

- Усто-Барот! Где вы? — закричал он. [41]

- Мы сидим здесь с детьми, заживо погребенные, — отозвался кто-то из дома. Приоткрылась одностворчатая дверь, через которую мы недавно заходили, чтобы купить халву, вышел мастер и дружелюбно приветствовал отца.

В ответ на расспросы отца он рассказал:

- Когда песок начал наступать и наш жилой дом оказался в опасности, я перевел жену и детей в мастерскую, перетащил домашние вещи, а сам с сыновьями забрался на крышу, и мы стали сбрасывать песок лопатами, как снег зимой. Так нам удалось сохранить крышу над головой.

В глазах у него заблистали слезы.

- Благодарите бога, другие совсем без крова остались! — уговаривал его отец.

Когда мастер немного успокоился, мы отправились дальше.

Перед усадьбой Усто-Барота не было больше ни канала, ни моста через него, исчез совсем мельничный ручей, не осталось следа и от самой мельницы. Тем не менее, отец подошел к тому месту, где она раньше стояла. Ветхое здание мельницы обрушилось под тяжестью песка и погребло под собой все, что там было внутри; на печальном пустыре виднелась теперь лишь куча песка.

Мы вернулись домой. У ворот нас встретил дядя — брат отца. Несколько дней назад он уходил строить кому-то дом в деревне Тезгузар и только сегодня вернулся домой. Из его рассказа мы узнали, что движущийся песок целиком засыпал поля деревень Боги-Афзал, Тезгузар, деревню Караягоч со всеми ее полями, северный край деревни Дехнави Абдуллоджон, Мухаммад-Боки и часть деревни Кочихурон. Говорят, что песок дошел до деревни Сайид-Ато и крепости Вардонзи.

-Теперь канала больше нет, он целиком засыпан песком, — сказал отец, когда мы вошли в дом. — Даже и от уцелевших после наступления песка земель нельзя ждать ничего хорошего. Можно сказать, что Шофуркомский тюмень превратился в безводную и бесплодную пустыню.

Мать расспросила отца, каковы дела у деда, и, узнав, что ее интересовало, сказала: [42]

- Сегодня вы пошли помогать моему отцу, а своих дел не сделали, ведь вы сами говорили, что вам нужно как можно скорее закончить колеса, над которыми вы начали работать.

Отец в ответ только улыбнулся и грустно покачал головой. Помолчав, он сказал:

- Эти колеса мне заказал мельник с мельницы на берегу канала, он уплатил вперед двадцать тенег и попросил меня сделать их за неделю. Завтра срок. Но теперь колеса никому не нужны, ведь не осталось ни ручья, ни мельницы. Сейчас я горюю о том, что мне неоткуда добыть денег и рассчитаться с ним.

Отец больше ничего не сказал, только напомнил матери, что пора приготовить чай, а сам занялся проверкой уроков моего старшего брата.

В СОКТАРИ

Прежде чем начать рассказ о днях моей жизни в Соктари, я должен описать нашу соктаринскую усадьбу.

Находилась усадьба поблизости от деревенской мечети. Пройти к ней можно было по переулку, который ответвлялся от главной деревенской улицы. С востока этот переулок ограничивали школа и мечеть с садом, с запада — большой двор, вход в который был с главной улицы. По соседству располагались еще несколько усадеб, но только ворота нашего просторного двора выходили прямо в переулок. Двор этот не был полностью нашей личной собственностью, в его пределах жили все наши родственники, и каждый из них владел какой-либо частью. Ширина двора с запада на восток составляла приблизительно сто пятьдесят метров, а длина его с юга на север была около двухсот метров. Вся площадь делилась на четыре части, вернее — на четыре небольших двора. Та часть, которая находилась прямо против входа, была нашей, три другие части, примыкавшие к ней с востока, принадлежали моему дяде по отцу и его двоюродным братьям.

Усадьба отделялась от большого сада мечети стеной высотой в полторы пахсы; с востока и запада к нашим дворам вплотную [43] подходили огороды соседних владений. Северная сторона усадьбы отделялась от степи стеной высотой в два ряда пахсы. У каждого из двориков был свой выход в степь.

По моим первым воспоминаниям, в нашем внутреннем дворе стоял деревянный жилой дом, а рядом с ним находилась небольшая постройка из сырцового кирпича для ткацкого стана.

Нашим ближайшим соседом был дядя отца Абдулло-ходжа. В то время, насколько я помню, родители говорили, что ему уже девяносто лет. На внутреннем дворе во владениях старика виднелся ветхий дом, в котором жила его сноха. Значительную часть внешнего двора занимала четырехугольная мехмон-хона со столбом посередине, похожая на мечеть, — здесь жил он сам.

Старик прежде был плотником и имел немного земли. Однако сын «его вырос никчемным человеком, шатался повсюду и не занимался ни земледелием, ни плотничеством. Когда Абдулло-ходжа совсем состарился и не смог больше работать, он продал землю и проел с сыном все, что получил. В то время, которое я вспоминаю, этот бедняк уже не имел никаких доходов и его кормили из жалости родственники. Он постоянно сидел в мехмон-хоне, ни с кем не разговаривал и выходил лишь на суфу для омовения.

Сын старика бродил из деревни в деревню. Был он грамотным человеком, звали его Иброхим-ходжа. Говорили, что он занимается заговорами и заклинаниями. Было очевидно, что и в этом легком деле ему не сопутствует удача. Через каждые две-три недели Иброхим-ходжа возвращался домой, но той еды, какую он приносил с собой, всегда не хватало ему самому, жене и дочери сестры, жившей с ними вместе. Беспомощному Абдулло-ходже он вообще ничего не давал. Мой отец называл знахаря «несчастным бездельником».

Однажды мой отец стал его упрекать за то, что он не ухаживает за своим престарелым отцом, и сказал ему:

— Если пророк Авраам, чтобы угодить богу, принес в жертву собственного сына, то ты принес в жертву своей лени родного отца. Пусть тебе будет стыдно и пусть падет на тебя проклятие мира!

В ответ на горькие упреки тот лишь усмехнулся, сел на осла и снова отправился бродяжничать. [44]

Восточнее двора Абдулло-ходжи жила старуха, которую звали Тута-пошшо. Я не знал ее настоящего имени и, как всякий, кто слышал такое пышное прозвище, думал, что эта женщина была очень знатной, надевала одно на другое несколько шелковых платьев, сидела на одеялах, положенных в несколько слоев, и надменно распоряжалась слугами. На самом деле все было не так. Она носила ветхие штаны и платье с тысячей заплаток; из всех домашних вещей у нее была лишь старая шкурка для сидения с облезшей шерстью, кусок рваного войлока, одеяло и несколько круглых подушек, похожих на валики, из которых торчала старая вата.

Говорили, что ей перевалило уже за восемьдесят лет; она настолько согнулась, что когда садилась, то грудь ее доставала до колен. Ходить и сидеть было ей очень трудно, поэтому она всегда лежала на животе, подложив под голову и под бока подушки, и таким образом удерживала равновесие своего согнутого тела.

Она была вдовой второго дяди моего отца — Абдулкуддус-ходжи, который давным-давно умер. У нее остался один сын, Шароф-ходжа, который тоже бегал от работы. После смерти своего отца он продал и проел оставшуюся ему в наследство землю и подался в сторону Карши, где тоже жили наши родственники. Было известно, что Шароф-ходжа и в Карши, кроме шатания, не знал иного дела; раз в год он приезжал на свидание с матерью и все, что ни привозил, съедал сам за те несколько дней, которые здесь проводил. После его ухода Туту-пошшо кормили родственники и соседи.

В самом конце нашего обширного двора, в восточной его стороне, жил двоюродный брат моего отца. В то время, о котором я пишу, ему было около пятидесяти лет, и он славился как искусный плотник. Говорили, что даже и в Бухаре трудно было найти такого мастера резьбы по дереву. Имя его было Хидоят-ходжа, но за мастерства все звали его Усто-ходжа. Он был грамотным человеком, приветливым и мягким в обращении с людьми.

У него росли два сына, родившихся от первой жены. Старшего звали Сайид-Акбар, он был ровесником моего брата и учился у деревенского хатиба, второго сына звали Икром-ходжа, он был малограмотным и помогал отцу в работе. [45]

После смерти первой жены Усто-ходжа женился второй раз, и от новой жены у него родились две дочери. Девочки были еще маленькие, а жена совсем молодая. Происходила она из рода потомственных ходжей, чем очень кичилась, и, кроме приготовления пищи, не занималась никакими другими делами. Абрикосы опадали и загнивали, но она их не собирала и не сушила.

Хотя Усто-ходжа и был искусным мастером и редко сидел без заказов, все же они жили не лучше нашего; несмотря на это, он никогда не отказывал в помощи ни Абдулло-ходже, ни Туте-пошшо.

* * *

В тот год, когда песком был засыпан канал Шофурком и деревня Махаллаи-Боло осталась без воды, отец раньше обычного переселил нас в Соктари. Если в прежние времена мы переезжали из Махаллаи-Боло, когда поспевал тут, то в тот год мы перебрались, когда тутовые ягоды еще не завязались.

В Соктари мой старший брат начал учиться у деревенского хатиба вместе с Сайид-Акбар-ходжой, а я проводил время в играх со своими сверстниками. В этой обильной водой деревне нашей любимой забавой было рыть небольшие канавки. Отец решил зимой не брать меня в Махаллаи-Боло, потому что там даже питьевую воду трудно было достать и приходилось тащить ее домой из дальнего деревенского колодца.

Отец сломал наш обветшавший дом в Соктари и построил новый с кладовой и террасой для приготовления пищи. Поблизости он возвел хлев и глинобитный сарай для соломы и мякины. При постройке дома отцу помогал Усто-ходжа. В приготовлении глины, обмазке и штукатурке стен в меру своих сил участвовали также мой старший брат и Икром-ходжа. Только Сайид-Акбар-ходжа, несмотря на просьбу отца, помогать отказался: «Я, — говорил он, — хочу стать каллиграфом, а если буду возиться с глиной и кирпичами, то не смогу потом держать в руках калам». [46]

В тот год я, Хомид-ходжа — сын сестры Иброхим-ходжи — и маленькие дочери Усто-ходжи большую часть времени проводили: у Туты-пошшо, она рассказывала нам интересные истории и удивительные сказки. Она знала на память рассказы о Рустаме, Исфендияре, Сиявуше и Абумуслиме, охотно пересказывала нам многие эпизоды из этих сказаний. Каждый из нас приносил ей лепешки, сушеные абрикосы или еще что-нибудь съедобное и-ждал, когда она примется за свои истории. Лежа ничком с высоко положенными подушками под головой и ногами, старушка начинала рассказывать.

Однажды я услышал от нее историю об умном батраке и бае-обманщике, которую помню до сих пор.

УМНЫЙ БАТРАК И БАЙ-ОБМАНЩИК

Как рассказывала нам Тута-пошшо, было — не было, жил-был один бай-обманщик. Он заставлял всех своих батраков работать даром, а если они требовали платы, то, придумав какую-нибудь небылицу, их же делал своими должниками. Они не могли вырваться из его лап, пока не выплачивали свой «долг». Если же батрак отдавал ему деньги, то бай опять выдумывал новую небылицу и снова его закабалял. Так вот его работники до самой смерти не могли от нега избавиться.

Наконец, дело дошло до того, что никто уже не соглашался идти к нему работником или батраком, всякий, кого он приглашал, отвечал: «Ты обманщик, ты клеветник!».

Какие бы он ни давал прекрасные обещания, никто ему не верил.

Настало время, когда все его старые работники перемерли, и он остался совсем без помощников. Однажды, собрав перед мечетью деревенских бедняков, он поклялся перед имамом разводом с женой, что он сполна уплатит тому, кто пойдет к нему работником и не будет на него клеветать.

Однако бедняки все равно ему не поверили:

— Кто ты таков, чтобы верить твоей клятве? — говорили они.

Тогда, поразмыслив, бай придумал другую уловку. В той деревне-жил мальчик-сиротка, он пригласил его к себе домой. [47]

- Сынок, приходи ко мне, я хочу тебе сказать что-то важное, — посулил он сироте.

Когда мальчик пришел, бай стал его уговаривать:

- Сынок, у тебя нет отца, а у меня нет сына. Если ты будешь жить у меня в доме и помогать мне, я буду к тебе относиться, как к родному сыну, и отдам со временем тебе в жены мою дочь; ей сейчас пять лет, и она мой единственный ребенок, ты же станешь хонадомодом — зятем при доме.

Сказав так, бай привел свою дочку и показал ее батраку:

-Вот эта моя милая любимая дочка, когда подрастет, станет твоей женой.

Мальчик-сиротка принял предложение бая и стал ему помогать во всем.

Проходили дни, недели, месяцы и годы, мальчик честно работал на бая, выгоду бая он считал своей выгодой, а его убытки — своими убытками. Он думал: «Ведь я буду зятем бая, и все его имущество станет моим».

Маленькой дочке бая он мастерил всякие игрушки, рассказывал интересные сказки, ласкал ее и всегда развлекал.

Девочка тоже всем сердцем привязалась к доброму веселому юноше, ни на секунду не хотела с ним разлучаться и оставаться одной.

Когда девочка подросла и узнала, что отец хочет сделать своим зятем этого сироту, она стала смотреть на него как на своего будущего мужа и вечного друга и любовь ее к нему еще больше возросла: она помогала ему в работе, старалась, как могла, облегчить ее, и если раньше она, обращаясь к нему, называла его «брат», то теперь постепенно стала называть «братик», «дорогой брат».

Батрак еще больше полюбил девушку, ему трудно было провести без нее хотя бы один час; каждый раз, уходя работать в поле, он словно покидал что-то драгоценное и время от времени, оглядываясь на байский дом, смотрел на него с нежностью. Что же касается до службы баю, то он выполнял ее с еще большим рвением. Юноша надеялся, что смягчит сердце бая и тот скоро устроит туй и соединит два любящих сердца. [48]

Бай также относился к нему благожелательно. Когда бай, например, отдавал приказание батраку, он никогда не говорил «прополи хлопок» или «иди жать пшеницу», — а «прополи свой хлопок», «иди жать свою пшеницу».

Время шло, девушка стала проявлять нетерпение. Она посоветовала батраку, чтобы тот через кого-нибудь потребовал от ее отца ускорить свадьбу.

Батрак не согласился с девушкой.

- Если бай без моего напоминания сам устроит свадьбу, будет лучше, — сказал он.

Когда девушке исполнилось семнадцать лет, то отовсюду стали приходить сваты. Девушка из-за двери подглядывала, как принимала их мать. Ни одному свату она не говорила: «У моей дочери есть жених, она обручена», — а только и делала, что подсчитывала расходы на свадьбу да *запрашивала за дочку высокую цену.* Она всем давала один ответ:

- Если судьбе будет угодно, то мы не найдем лучших сватов, чем вы. Только помните, что отец моей дочери угощался на свадьбах у многих соседей и сам теперь должен всех хорошо угостить. Для свадьбы нам понадобится десять ман риса и другие припасы. Он потребует от вас еще одежду и наличные деньги соответственно достоинствам дочери. Если судьба позволит и сваты сумеют приготовить все это, то мы не одну, а будь у нас сто дочерей, и их тоже отдали бы вам!

Из слов матери девушка поняла, что родители никогда не отдадут ее замуж за батрака, они заняты поисками богатого жениха, чтобы продать ее за хорошую цену. При встрече с батраком она рассказала ему о сватовстве и ответе матери.

- Поскорее посылай к отцу своих сватов. Если ты меня не посватаешь или отец отдаст за другого, то знай, что я себя убью, — говорила девушка.

- Не дай бог, если отец твой не отдаст тебя замуж за меня или захочет отдать за другого, тогда я прежде всего сам себя убью! — ответил батрак и пошел прямо к имаму деревни. Юноша рассказал ему об условии, заключенном с отцом девушки, и попросил его быть [49] посредником между ним и баем. Имам согласился и поспешил сообщить о просьбе батрака баю. В ответ бай только рассмеялся:

- Поручите мне самому ответить батраку. Если он спросит, что я сказал, посоветуйте ему обратиться ко мне.

Тотчас же бай пошел к батраку и, смеясь, сказал ему:

-Сынок, ты не горюй и не бери кого попало в посредники. Вот я немного соберусь, приготовлю все, что надо к свадьбе, и выполню ваше доброе намерение. Ты не должен тревожиться, когда приходят сваты. К твоему счастью, та, которая предназначена тебе, не уродлива, поэтому многие хотят на ней жениться. Мы никого не хотим обижать, поэтому и не говорим грубо: «Уходите прочь, мы не отдадим вам дочери». Все знают, что «махр» за девушку, которую не собираются выдавать замуж, очень тяжелый, вот почему мы и не гоним сватов от своего порога, а заламываем за дочку высокую цену.

Батрак поверил словам бая, успокоил девушку и еще пуще прежнего стал трудиться.

Однажды у ворот хозяйского дома остановился караван верблюдов. Верблюды Оыли покрыты богатыми коврами, на шеях, хвостах и коленях у нйх висели серебряные колокольчики. Во вьюках на их спинах лежали мешки, наполненные рисом, мукой, сахаром-рафинадом, леденцами и халвой. На некоторых верблюдах были нагружены дорогие ткани: атлас, адрас, шелк, бархат, парча и расшитые золотом материи. Верблюдов заставили опуститься на колени, сняли груз и начали вносить его в дом.

Все поняли, что бай просватал свою дочь за какого-то богача и эти подарки присланы для свадьбы. Скоро должна состояться помолвка — «туи фотиха».

Когда батрак увидел караван, у него потемнело в глазах и закружилась голова, ему показалось, что на него свалилось небо и, вертясь, как мельничный жернов, стало перемалывать его тело, словно пшеницу, в муку; беднягу охватила дрожь.

Юноша сначала хотел лишить себя жизни, но потом подумал: «Убить себя успею всегда, но нужно, пока я еще жив, сделать все, что можно, для спасения. Если я не добьюсь успеха, тогда только оборвется мое существование». [50]

Все были заняты переноской грузов, радовались и рассматривали материи для невесты и жениха. Батрак воспользовался суетой, незаметно вошел во внутренний двор, увидел девушку и, сделав ей знак, повел в уголок двора.

Когда девушка осталась с ним с глазу на глаз, она заплакала, достала из-под платья кинжал и показала его батраку:

- Я ищу лишь случая, чтобы себя заколоть!

- Я тоже так думал, — ответил батрак, — но мне пришла в голову хорошая мысль, и если удастся ее осуществить, то я спасу и тебя и себя...

Услышав такие слова, девушка обняла батрака и впервые поцеловала его:

- Говори скорей, — сказала она, — а то я боюсь, что могу умереть от радости и тогда не узнаю о нашем спасении.

- Сейчас потерпи немного, веди себя перед всеми так, будто согласна на свадьбу и даже очень рада. Но будь готова к побегу. Как только представится случай, я тайком приду за тобой и мы убежим. Но я не могу находиться на вашей помолвке, которая для меня будет трауром, я уйду куда-нибудь, скроюсь и займусь подготовкой к побегу. После же помолвки я встречусь с твоим отцом и потребую от него платы за мою двенадцатилетнюю службу. Ведь он поклялся перед всеми разводом с женой * и, чтобы не нарушить обет, должен мне заплатить. Я хочу потребовать плату, чтобы после побега у нас были деньги, пока удастся найти какую-нибудь работу.

В тот же день батрак скрылся из деревни и только через неделю после помолвки снова в ней появился. Бай с имамом и почетными жителями деревни сидели возле мечети.

- Хозяин, — обратился батрак к баю, — *я много ел вашего хлеба-соли, трудился — мало,* а теперь рассчитайтесь со мной. Если вы заплатите за мой труд, я буду считать это вашей последней милостью и буду век вам благодарен!

- Какой расчет? — рассердился бай.

- Расчет за двенадцать лет, ту плату, которую вы обещали дать любому батраку, согласившемуся у вас работать, и даже поклялись разводом с женой в присутствии моего дедушки-муллы. [51]

Бай так вытаращил глаза, что они у него чуть не выскочили на лоб.

- Ты просишь вознаграждения за свой труд? — сказал мягко бай, — я заплачу тебе. Утром я собирался поехать на мельницу, вытащил из амбара полмешка пшеницы, она лежит возле амбара. Вот, иди и возьми себе эту пшеницу.

- Разве мне за двенадцать лет работы следует лишь полмешка пшеницы? Или *вы хотите сами опорочить этим свою невинную жену?*

Услышав от батрака подобные слова, бай побоялся оказаться в глазах людей бесчестным лжецом, не выполнившим клятвы «развода с женой». Он растерялся, посмотрел на имама — свидетеля его клятвы.

Тот поспешил на помощь баю и спросил у батрака:

- Когда бай взял тебя к себе в помощники, какую ежегодную плату он тебе определил?

- Я не сговаривался с ним о плате, но он должен был сделать меня своим зятем.

- Замужество девушки не может считаться платой за работу. Ты лучше скажи, сколько он обещал тебе давать натурой или деньгами?

- Он ничего не обещал.

- Очень хорошо, — промолвил имам, — значит, что бай сам пожалует, то и будет вознаграждением за твой труд. Хочет дать тебе полмешка пшеницы, возьми ее и будь доволен. Если он даже решит дать тебе всего только одну чашку пшеницы, то и тогда ты не смеешь просить больше, потому что он уже вполне будет свободен от клятвы. Согласно шариату, тебя не заставляли работать бесплатно и ему не надо разводиться с женой.

Услышав шариатские хитрости имама, батрак сначала вспылил, но потом взял себя в руки и сказал, обращаясь к баю:

- Ладно, пусть будет по-вашему, что пожалуете, тем я и удовлетворюсь. Но вот чего я боюсь, если я захочу взять пшеницу, а хозяйка мне ее не отдаст, как тогда быть?

-Если она не поверит тебе, ты скажи, чтобы она вышла за ворота и посмотрела на меня, я дам ей знак: «Отдай!». [52]

Батрак побежал на байский двор, оседлал лошадь и сказал хозяйке:

- Дядя хозяин приказал мне: «Отвези пшеницу на мельницу и возьми с собой сестру, пусть она перед свадьбой, прежде чем покинуть родной дом, посмотрит мельницу». Велите ей приготовиться и выйти поскорей.

- Ты врешь, — отвечала хозяйка, — он никогда не пошлет с тобой взрослую, только что помолвленную девушку.

- Если вы не верите, выйдите за ворота и спросите у него сами, — сказал батрак.

Хозяйка, накинув на голову халатик, вместе с батраком вышла за ворота. От ворот были видны сидящие возле мечети и чинно беседующие люди. Указывая на хозяйку рукой, батрак громко закричал баю:

- Они мне не верят, не дают!

Бай тоже поднял руку, махнул и громко закричал жене:

- Ладно, пусть берет!

Батрак бегом вскочил во двор, погрузил мешок с пшеницей на лошадь, сам сел верхом, потом подсадил позади себя девушку, которая уже давно была готова и ждала его.

Выехав за ворота, батрак погнал лошадь вскачь в противоположную от мечети сторону. Когда бай узнал о случившемся и поскакал за ними в погоню, батрак с девушкой уже совсем скрылись из глаз. Они уехали в дальнюю область, стали там жить да поживать в добром мире и согласии и достигли исполнения своих желаний.

* * *

Тута-пошшо так трогательно рассказывала эту историю, рисовала такие яркие образы и простые, знакомые нам картины, что, несмотря на свое малолетство, я, как и другие дети, пришел в волнение от услышанного. Как жаль, что я забыл подлинные слова и описания этой старухи и вынужден передавать ее рассказ через шестьдесят с лишним лет своим языком. Но я старался по возможности пересказать историю о батраке: и бае как можно проще. Во всяком [53] случае, я считаю эту восьмидесятилетнюю старуху своим первым учителем в мастерстве слагать рассказы и всегда вспоминаю ее добром.

Однажды вечером, еще засветло, мать дала мне чашку молочной рисовой каши, чтобы я снес ее старухе. Я отдал кашу, и старуха попросила меня:

- Посиди немного, я поем и верну тебе чашку, ты отнесешь матери, и она помоет ее вместе с другой посудой.

Я сел. В это время пришел сын Усто-ходжи, Икром-ходжа, и, усевшись рядом со мной, стал просить Туту-пошшо, чтобы она что-нибудь рассказала.

- У меня нет сегодня сил рассказывать, я чувствую себя очень слабой, ночью от голода я не могла уснуть, а теперь, когда я поем, то буду спать, — сказала старуха.

Икром-ходжа был грубоватым парнем, он постоянно досаждал старухе разными проделками.

-Если вы не расскажете какой-нибудь истории, то я не дам вам есть. — Он выхватил у старухи чашку с кашей и, отбежав немного, остановился.

Старуха была вынуждена согласиться и, пообещав занимательную историю, взяла кашу из рук Икром-ходжи, поела и приступила к рассказу.

ВСЕМУ СВОЕ ВРЕМЯ

Как рассказывала Тута-пошшо, жил-был один бедный мулла. В каком-то медресе ему принадлежала келья. Был у него добрый знакомый, который постоянно его угощал. Мулла все время мечтал о том, чтобы хоть один раз он сам смог угостить своего приятеля.

Однажды в его келью случайно залетел дикий голубь. Мулла быстро вскочил с места, побежал, закрыл дверь кельи и, схватив голубя, зарезал его, ощипал и выпотрошил. Затем он пошел в келью к соседу, рассказал ему о своей удаче, попросил ложку масла, чтобы зажарить голубя и угостить знакомого.

Сосед дал масла. Мулла зажарил голубя на масле, закрыл котелок и пошел приглашать своего приятеля. [54]

Когда мулла вышел из кельи, его сосед вытащил из котла жареного голубя, на его место посадил живого и, как прежде, все закрыл крышкой.

Прошло немного времени, мулла привел своего гостя и посадил его в почетный угол кельи. Потом он, не спеша, помыл руки, засучил рукава до локтей, вымыл тарелку, поставил ее перед очагом на скамеечку и, взяв в правую руку шумовку, левой рукой поднял крышку котла... Голубь выпорхнул из котла и, кувыркаясь, полетел из кельи на улицу. Это неожиданное происшествие уничтожило все надежды муллы. Бедняга едва не лишился чувств, он уронил шумовку на пол и, воздев руки к небу, воскликнул:

-О милосердный боже! Оживить после умерщвления — вполне справедливо и правильно, но всему свое время! Неужели же ты должен был оживить зажаренного мною голубя, чтобы опозорить меня перед гостем и лишить вкусного угощения?!

Закончив свой рассказ, старуха обратилась к Икром-ходже:

- Сынок, и для сказок тоже должно быть свое время; ты же, когда я больна, заставляешь меня говорить и причиняешь мне мучения.

Я много слышал рассказов Туты-пошшо и, возможно, когда-нибудь включу их в свои воспоминания. Здесь лишь хочу отметить, что восьмидесятилетняя, прожившая тяжелую жизнь старуха уставала после одной-двух историй или сказок, но ребята не щадили ее, заставляли рассказывать еще и еще. В особенности мучил старуху Икром-ходжа. Иногда он, схватив у нее из-под головы или из-под ног подушки, убегал, и тогда у Туты-пошшо начинала сильно болеть поясница.

В таких случаях, стараясь избавиться от озорников, старуха начинала рассказывать мрачные истории о дивах и оборотнях. Дети пугались, убегали от нее, и она спокойно лежала, глядя на небо, положив голову и ноги высоко на подушки.

В особенности страшной была сказка о Семиголовом диве; хотя в конце концов этого дерзкого, коварного дива, похищавшего детей, убивал «на горе Коф» легендарный Рустам, все же начало ее было жутким. Я был-единственным из детей, кто дослушал до конца [55] сказку о Семиголовом диве. Через много десятилетий, в дни Великой Отечественной войны, я сравнивал Гитлера и немецких фашистов с этим Семиголовым дивом и выражал уверенность, что они погибнут от руки легендарного Рустама наших дней — Красной Армии. Это было напечатано тогда в газетах «Тоджикистони сурх», «Коммунист Таджикистана» и «Ленин юли».

Из взрослых сказки о дивах и пери очень любила слушать жена Иброхим-ходжи, Султон-пошшо; ее дом, стена к стене, стоял рядом с домом Туты-пошшо, и суфа их также примыкала к суфе старухи. Летом они обе ночевали каждая на своей суфе. Султон-пошшо не любила простые истории. Всякий раз, когда она слышала, что Тута-пошшо начинает сказку о дивах и аджина-оборотнях, она вскакивала со своего места, садилась возле старухи и настаивала, чтобы та рассказывала дальше.

Ко всему услышанному от Туты-пошшо о дивах и оборотнях Султон-пошшо добавляла многое еще и от себя и пересказывала все это затем детям и женщинам.

Если верить словам Султон-пошшо, то она сама видела разных дивов, пери, в том числе даже Семиголового дива. Она говорила, что за мехмон-хоной дяди (так она называла своего свекра, девяностолетнего Абдулло-ходжу) живет Семиголовый див; сначала он принимает вид кошки, потом собаки, волка, осла и других животных, потом превращается в черного страшного человека о семи головах и постепенно начинает расти вверх, пока не коснется неба. Если в этот момент он увидит какого-нибудь человека, а особенно ребенка, то схватит его цепкими руками, подымет на небо, помнет, помнет и, зажарив на солнце, разорвет на куски и съест.

Я как-то спросил у нее:

- А разве, когда вы его видели, он вас не заметил и не съел вас?

Она ответила:

- Твой старший брат-мулла (так она называла своего мужа, Иброхим-ходжу, бродягу и заклинателя) научил меня *«великому слову».* Всякий раз, когда я видела Семиголового дива, я произносила «великое слово», и он не мог меня коснуться и причинить мне вред. — Потом она добавила: [56]

Ты нигде не рассказывай сказок о дивах и оборотнях, потому что они могут сразу же причинить тебе вред. Я и Тута-пошшо не боимся их, потому что знаем «великое слово», и они ничего не в силах нам сделать.

С этого времени я стал очень трусливым, всюду мне мерещились дивы или аджина, и я часто начинал дрожать. А так как Султон-пошшо напугала меня и велела никому о них не рассказывать, то я даже своим родителям ничего не говорил.

«ДИВ» И «ДРАКОН»

Вообще в Соктари, которая считалась деревней «заклинателей», в частности «заклинателей дивов», ходило много сказок о дивах, джиннах и драконах. На северо-запад от нашей усадьбы находилось «священное место» — мазар, до которого от нас было не более четырехсот метров. Этот мазар представлял собой холм с множеством могил. В северо-западном углу холма темнела пещера.

Любители сказок говорили, что в пещере живет дракон и каждую ночь, когда все люди засыпают, он выходит наружу и ползет на берег Зеравшана. Погрузившись в реку, дракон опускает нижнюю губу на самое дно, а верхнюю держит на поверхности, таким образом перекрывает воду, и вся она уходит в него. Когда он напьется досыта, то возвращается к себе обратно. Если при этом кто-нибудь встретится ему на пути, то дракон проглотит его живьем. Дракон боится лишь ветра и всякий раз, когда поднимается ветер, он начинает стонать.

Я верил этому и, когда подымался ветер, обращался в сторону мазара и прислушивался. Действительно, при большом ветре из пещеры слышался вой.

В западной части мазара возвышался небольшой холм, который называли Гариб-Мазар. На холме хоронили путников, пришельцев из других мест. Гариб-Мазар густо порос колючим кустарником, через его цепкие заросли невозможно было пробраться. По ночам оттуда раздавались рыдания и вой. Любители сказок уверяли, что там воют оборотни. Колючих зарослей на холме я тоже боялся. [57]

Однажды моя мать собралась навестить своих родителей в Махаллаи-Боло, и старший брат отправился вместе с ней. Мы с отцом остались вдвоем в нашем соктаринском доме. В садике под абрикосовыми деревьями отец посеял пшеницу и только что закончил жатву. В те времена предусмотрительные крестьяне сжатое поле поливали в ветреный день, чтобы сухую солому отнесло в сторону и земля стала бы чистой.

В один из таких вечеров, когда мы были одни, после захода солнца поднялся ветер, и отец пустил воду на сжатое поле. Однако вода не успела еще разлиться по всей земле, как ветер стих.

Оставив меня одного на суфе, отец пошел в садик и стал ветками гнать воду, чтобы солома собралась в одном месте.

Когда отец удалился и стало темнеть, я сразу же вспомнил Семиголового дива, о котором рассказывала Султон-псшшо. Мне показалось, что к суфе подошла кошка, прошло немного времени, как появились собаки и ослы. Среди ослов было несколько хорошеньких ослят, а я уже давным-давно мечтал приобрести такого осленка и ездить на нем верхом. Я увлекся разглядыванием ослят, как вдруг все животные слились вместе и превратились в черного семиголового человека; он начал быстро увеличиваться. Я закричал, что было силы:

- Ой, умираю!

- Что случилось, что случилось? — спросил громко отец, и как только раздался его голос, тот черный человек о семи головах сразу же исчез.

Отец подошел ко мне и стал расспрашивать, я рассказал ему о чудовище и, ссылаясь на слова Султон-пошшо, уверял его, что это был Семиголовый див.

Отец засмеялся.

-Был когда-то большой ученый человек шейх Саади, он говорил: «Не бойся дивов, див не трогает человека, но бойся дивоподобных людей». Див не может повредить человеку, человек сильнее всего на свете. Если тебе что-нибудь почудится, ты не бойся и всегда [58] вспоминай слова шейха Саади, этот человек никогда не говорил неправды.

- А кто такие «дивоподобные люди», что их нужно бояться?

— «Дивоподобные люди» есть повсюду, много их и в нашей деревне, некоторые из них всю жизнь обманывают своих односельчан, читают и пишут заклинания и называют себя «заклинателями дивов». Они-то и есть «дивоподобные люди». Сначала они пугают доверчивых слушателей нечистой силой, а потом говорят: «Мы укротим дивов» — и берут за это деньги.

Отец задумался, немного помолчал и продолжал:

- Вот, мой двоюродный брат Иброхим-ходжа тоже стал «диво-подобным». .. Только он оказался глуп. Если другие «дивоподобные» на заклинаниях дивов и талисманах наживают богатства, то этот дурак даже не может насытить свой собственный живот. И все же он не бросает своего бесчестного занятия. Мало того, он еще и жену свою приспособил в помощники, и она тоже стала «дивоподобной». Ты больше не ходи к Султон-пошшо и не слушай ее басен, а если она заговорит о дивах и пери, то ты ей не верь.

Слова отца придали мне мужества, но все же на сердце было неспокойно из-за дракона и оборотней, которые скрывались в пещере и колючих зарослях Гариб-Мазара. Ведь я собственными ушами много раз слышал исходившие оттуда вой и стоны. Я спросил отца, что все это значит.

- В зарослях на Гариб-Мазаре живут и воют шакалы. Ты слышал их голоса. С холма прибегали и те шакалы, которые утащили у нас нынче двух куриц. А что за странные звуки раздаются из пещеры, ты узнаешь завтра.

На следующий день отец собрался вести меня к норе «дракона». Перед уходом он поставил передо мной пустой кувшин.

- Приложи рот к отверстию кувшина и сильно подуй, — приказал отец.

Я подул, из кувшина раздалось громкое гудение.

- Теперь запомни, что получилось, это тебе пригодится, когда мы будем осматривать пещеру, — посоветовал отец и повел меня на мазар. [59]

От страха перед «драконом» я никогда прежде не подходил близко к пещере и теперь впервые увидел ее прямо перед собой. С северозападной стороны холма, метрах в пяти от его подножия, было выкопано углубление, напоминающее крытую террасу; чтобы земляной навес террасы не обрушился, его подпирал сложенный из жженого кирпича столб. Под навесом в самом холме виднелась пещера, может быть искусственная; она уходила наклонно в глубь холма.

Отец все это мне показал.

— Всякий раз, — объяснил он, — когда подымается сильный ветер, он дует под навес и устремляется в пещеру. Там нет другого выхода, и потоки воздуха, не найдя себе пути, снова возвращаются обратно. Тот вой, который ты слышишь из пещеры в ветреную погоду, есть не что иное, как шум ветра в ее переходах.

Потом отец напомнил мне, как я дул в кувшин, и добавил: — Ты слышал, как от одного твоего дуновения загудел кувшин? Сила ветра в тысячи раз больше, чем сила твоего дыхания, а величина и глубина пещеры несравнимы с нашим кувшином. Поэтому и ветер с таким жутким завыванием вырывается наружу. Здесь нет ни дракона, ни звуков его голоса.

Отец мой верил в существование дивов и оборотней, но от других односельчан он отличался тем, что говорил: «Дивы и оборотни не могут причинить людям вреда», — и в подтверждение своих слов приводил уже упомянутый мною стих Саади Ширазского.

Так отец избавил меня от страха перед дивами и джиннами, и это принесло мне большую пользу. С тех пор я уже не боялся ни одиночества, ни темноты. Однажды, когда я стал старше, мне пришлось даже побиться об заклад с ребятами, которые думали, что в зарослях Гариб-Мазара находится «обиталище оборотней». Ночью я один пошел к наводящим страх зарослям и воткнул там в землю нож.

Свои воспоминания об этом споре и некоторые связанные с ним события я описал потом в очерке «Ахмад — заклинатель дивов». [60]

Осенью того же года отец и Усто-ходжа, посоветовавшись, договорились послать своих старших сыновей учиться в Бухару.

Отец взялся отвести будущих учеников в город, определить куда-нибудь и найти им жилье.

В первых числах сентября — месяца, предшествовавшего началу учебного года в бухарских медресе, — отец отвез в Бухару старшего сына Усто-ходжи, Сайид-Акбар-ходжу, и моего брата Мухиддина. Как говорил отец, присматривать за ними и руководить их занятиями взялся брат моей матери по имени Мулло-Дехкон.

После этого я остался в семье единственным подрастающим помощником. Правда, в то время у меня уже появился младший брат Сироджиддин, но он был слишком мал и, по словам отца, еще «не вошел в ряды сыновей». Я старался в меру моих небольших сил помогать родителям, чтобы они не ощущали отсутствия старшего брата.

Поздней осенью со стороны Гариб-Мазара участились нападения шакалов на деревенских кур. Первыми жертвами пали наши и соседские курицы. Так случилось потому, что усадьбы наши находились на северной окраине деревни, а логовища шакалов примыкали к полям. Чтобы бороться с хищниками, отец съездил к моему дяде — пастуху из деревни Махаллаи-Боло — и взял у него шестимесячного щенка пастушьей собаки, которого звали Хайбар.

ХАЙБАР

Хайбар был очень умной собакой и за весьма короткий срок стал отзываться на наши слова и усвоил свои основные обязанности.

Он понял, что в этом доме наибольшей опасности подвергаются куры и опасность эта грозит со стороны шакалов.

Его всегда можно было застать возле деревьев, на которых спали куры. Время от времени он бегал к садику, где обычно проходили шакалы, проверял, все ли в порядке, и возвращался обратно.

Была весна, начали цвести абрикосовые деревья. Собаке уже [61] почти исполнился год. Однажды утром, на рассвете, отец отправился в мечеть на первую утреннюю молитву. Я тоже рано проснулся. Неожиданно я услышал, как закудахтала курица, следом за этим послышался звук падения с крыши на землю какого-то тяжелого предмета.

Я тотчас же вскочил, набросил на себя халат, выбежал из дома и стал звать Хайбара. Он не откликнулся, его нигде не было видно. Прежде чем разыскивать собаку, нужно было проверить кур на деревьях. Одной из них не хватало. Было очевидно, что ее утащил шакал.

Я побежал в садик, а оттуда вышел в поле. Уже совсем рассвело, и даже дальние предметы были отчетливо видны. Метрах в двухстах от ограды стоял Хайбар, повернувшись в сторону нашего двора. Увидав меня, он отрывисто пролаял, словно чем-то был занят. Я окликнул его по имени и подозвал к себе. Подхватив что-то в пасть с земли, Хайбар стал приближаться к усадьбе. На полпути он снова положил свою ношу на землю и, обернувшись, внимательно посмотрел назад, потом стремглав подлетел ко мне, схватил зубами за подол халата и с отрывистым лаем потянул за собой. В ту же минуту пес снова бросил меня, подбежал к оставленному на земле предмету и остановился.

Мне стало ясно, что собака вырвала курицу из лап шакала, но боялась сама принести ее, чтобы не задушить, она звала меня следовать за ней и взять курицу.

Когда я подошел, курица, еще живая, лежала на земле. У нее на спине, животе и на крыльях виднелись следы зубов шакала.

Я поднял курицу и понес домой, а впереди меня, резвясь и играя, бежал Хайбар. Когда мы пришли к матери, то Хайбар стал кататься перед ней по земле, словно просил прощения за то, что из-за его недосмотра шакал утащил курицу, и вместе с тем выражал радость, что ему удалось ее спасти.

Обычно Хайбар не спал всю ночь, пока на рассвете из дома не выходил отец, чтобы совершить омовение. Тогда, успокоившись, Хайбар забирался на крышу отцовской мастерской, где было положено сено, и, зарывшись в него, засыпал. [62]

Постоянно охотившиеся за курами шакалы от страха перед Хайбаром не решались приблизиться к нашему двору. Однако со временем они освоились с привычками Хайбара. Когда собака засыпала, было уже светло, шакалы, набравшись храбрости, нападали на кур. Хайбар понял коварство своих врагов и уже больше не ложился спать на рассвете. Он исполнял свои сторожевые обязанности до тех пор, пока выходили из дома члены нашей семьи и куры спускались с деревьев.

Хайбар был исключительно благороден и деликатен. Однажды, придя на террасу, где была кухня, он обнюхал стоявшую там тарелку. Мать рассердилась и ударила его поленом. После этого случая Хайбар перестал есть то, что она давала ему. Целый день он спал на сене, а ночью, спустившись с крыши, караулил кур.

Мать сказала отцу:

- Хайбар захворал, вот уже два дня, как он ничего не ест.

Эта весть меня сильно встревожила. Я очень привязался к Хайбару, а после истории с шакалом полюбил его еще больше. Захватив из дома кусок лепешки, я отправился к собаке узнать, что с ней случилось. Хайбар был на крыше, на мой зов он спустился вниз и с жадностью съел брошенную ему лепешку. Я сказал об этом родителям. Тогда отец велел матери тоже дать Хайбару лепешку, но собака даже не взглянула на нее. Я снова дал ей кусок, и она опять съела.

Отец спросил у матери:

- Хайбар на тебя обиделся, в чем дело?

Мать рассказала о случившемся.

- Хайбар прав, — ответил отец, — ведь он пастуший пес, а пастухи не запрещают своим собакам подходить к котлам и тарелкам. Вот почему он без страха подошел к тарелке и обнюхал ее. Тебе нужно было спокойно, мягко дать понять Хайбару, что он плохо поступил, а так как ты этого не сделала, он обиделся.

Хайбар на самом деле обиделся не на шутку и еще долго не брал еду из рук матери. Эту собаку, ее повадки и гордый нрав я описал в романе «Рабы». [63]

Когда мы вернулись в Соктари, отец сказал матери, чтобы она посылала его дяде Абдулло-ходже часть той пищи, которую готовила для нас. Мне он наказал носить ему еду и проверять, есть ли у старика в кувшине свежая вода; если кувшин окажется пустым, я должен был его наполнить.

По нескольку раз в день я ходил к Абдулло-ходже, которого все звали «амак-бобо» — «дядюшка-дед». Это был высокий, худой, смуглый старик с небольшой седоватой бородой. У него были нависшие густые и длинные брови. Если Абдулло-ходжа хотел на кого-нибудь посмотреть, то был вынужден кончиками пальцев отодвинуть волосы с глаз.

Однако он обычно ни на кого не смотрел и ни с кем не разговаривал, а молча сидел в углу мехмон-хоны. Несмотря на свои девяносто лет, «амак-бобо» был еще довольно крепок; днем он один-два раза выходил во двор — совершал омовение, дышал свежим воздухом — и снова возвращался в уединенный угол.

Рассказывали, что за всю свою жизнь он ни разу не болел, даже перед смертью не чувствовал недомогания. Однажды вечером я принес и поставил перед ним похлебку, на следующее утро снова явился к нему с молоком и лепешкой. Старик лежал и спал; чашка стояла перед ним пустая. Я не решился оставить молоко и лепешку, чтобы не съела кошка, и рассказал отцу, что Абдулло-ходжа все еще спит.

- В это время дядя никогда не спит, он встает всегда за два часа до восхода солнца. Нужно сходить его проведать, — сказал отец. Я пошел вместе с ним.

У жилища старика отец проверил стоявший возле двери кувшин.

-Кувшин пуст! Видно, он вставал утром, — сказал отец и вошел в мехмон-хону. Склонившись над Абдулло-ходжой, отец сначала пощупал руку, а потом сердце.

Он только что умер и даже еще не застыл.

Отец велел мне позвать Усто-амака. Я привел его. Они вместе обрядили старика, дали материи на саван. Сына его в Соктари не было, и никто не знал, где он находится. [64]

Оповестили жителей деревни и в тот же день после полудня покойника отнесли во двор мечети, где прочли заупокойную молитву. После чтения молитвы люди сняли материю, покрывавшую погребальные носилки, разорвали ее на куски и разделили среди присутствующих.

Я спросил отца:

-Зачем они разорвали и взяли материю с погребальных носилок?

-Эти дураки считают благословенными носилки, на которых лежал старик. А когда он был жив, ни один из них даже не справился о его здоровье, теперь же ждут, что обрывки ткани, которые я дал из своего дома, принесут им счастье.


Комментарии

1. Эргаш был молочным братом моего старшего брата; отец сшил ему такую же, как и мне, новую одежду к нашему общему тую. Он выведен положительным героем в романе «Рабы». (Примеч. автора.)

2. Этот высокомерный мальчик был сыном Абдурахим-бая — рабовладельца и торговца хлопком, который в романе «Рабы» играет резко отрицательную роль. (Примеч. автора.

3. Али-хон был пятым сыном моего деда по матери. (Примеч. автора.)

(пер. А. Розенфельд)
Текст воспроизведен по изданию: Садриддин Айни. Воспоминания. АН СССР. М.-Л. 1960

© текст - Розенфельд А. 1960
© сетевая версия - Strori. 2013
© OCR - Парунин А. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© АН СССР. 1960