Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

Обучение битрикс24

Мы отлично знаем продукт на практике и имеем колоссальный опыт обучение битрикс24.

gencloud.ru

САДРИДДИН АЙНИ

ВОСПОМИНАНИЯ

САДРИДДИН АЙНИ И ЕГО «ВОСПОМИНАНИЯ»

Крупный ученый — историк литературы, поэт и журналист, зачинатель таджикской художественной реалистической прозы и ее самый яркий представитель, Садриддин Айни на склоне лет приступил к написанию мемуаров. По замыслу автора, это произведение должно было охватить период с 80-х годов XIX в. до наших дней. Ему удалось закончить лишь четвертый том: смерть оборвала эту яркую жизнь, всю без остатка, до последнего дыхания, отданную своему народу.

Историческим фоном для «Воспоминаний» послужила обстановка в самой Бухаре и окружающих ее селениях. С. Айни был человеком из гущи народа, крестьянским сыном, полностью разделявшим судьбу самой передовой и просвещенной части таджикской интеллигенции. Об этом писатель сам говорит в одной из своих статей, посвященных роману «Рабы»: «В какой-то мере роман «Рабы» является историей и моей собственной жизни. В нем рассказано о том, как таджики провели последний век в рабстве и как они покончили с ним, чтобы начать новую, достойную человека жизнь.. .». 1

Советскому читателю, особенно молодежи, фон «Воспоминаний» может показаться излишне мрачным, но те времена были слишком жестокими и суровыми, и Айни-реалист не мог отойти от жизненной правды.

В «Воспоминаниях» писатель воскрешает образы давно ушедших людей, события тех лет, картины сельской и городской жизни на [940] грани двух веков. Он раскрывает читателям уродливые порядки,, существовавшие в Бухарском ханстве: мракобесие и ханжество безграмотного духовенства, жажду наживы и произвол власть имущих, тюрьмы и казни, тяжелый труд, беспросветное невежество и темноту народных масс, беспощадную их эксплуатацию. Но наряду с этим писатель показывает, что и в условиях той мрачной действительности, хотя и с большим трудом, пробивал себе дорогу светлый человеческий разум и зрели те силы, которые впоследствии навсегда освободили страну от эмирского ига.

* * *

Бухарское ханство, 2 ликвидированное в результате революционных событий 1920 г., просуществовало свыше четырехсот лет. Оно было основано кочевыми узбеками в начале XVI в. на развалинах государства потомков Тимура.

Расположенные к северу от культурных среднеазиатских оазисов, степи Дашти Кипчак с древних времен были заселены тюркоязычными кочевниками. В течение длительного времени эти степи наводнялись с востока все новыми и новыми пришельцами тюркского и монгольского происхождения. После монгольского нашествия племена, кочевавшие на обширном пространстве между Уралом и Иртышом, вошли в удел внука Чингиз-хана Шейбана и стали называться узбеками. Первоначально эти кочевники в политическом отношении; не представляли собой единого целого и лишь в середине XV в. были объединены потоком Шейбана Абулхайр-ханом. На рубеже XVI в. внук Абулхайр-хана Мухаммед Шейбани во главе узбеков завоевал культурные области Средней Азии и Хорасана, изгнав из них последних тимуридов. [941]

Потомки Шейбани-хана, стоявшие во главе вновь образованного государства, придерживались еще старинных кочевых традиций: вся завоеванная территория делилась на уделы, во главе которых стояли члены правящего рода — султаны, в то время как наиболее могущественный из них, верховный правитель, назывался ханом (хон); его местопребыванием был город Бухара, отчего с течением времени и все ханство стало называться Бухарским.

На рубеже XVI и XVII вв., в связи с пресечением правящей династии шейбанидов, бухарский престол переходит к аштарханидам — потомкам сына Чингиз-хана Джучи, владевшим Астраханью до завоевания ее Иваном Грозным. Если первым ханам из аштарханидской династии удавалось укрепить свою власть и обуздать мятежных феодалов, то в первой половине XVIII в., при последних аштарханидах, наступает полный упадок центральной власти и распад государства на отдельные феодальные владения. Значительные территории, принадлежавшие ранее Бухарскому ханству, навсегда уходят из-под власти Бухары; Ферганская долина и бассейн Сыр-Дарьи захватываются вновь возникшим к тому времени Кокандским ханством, области к югу от Аму-Дарьи объединяются в отдельные небольшие государства, которые впоследствии поглощаются Афганистаном; несколько ранее, еще в XVII в., бухарские ханы навсегда теряют власть над Хорезмом и над значительной частью Хорасана.

Узбекская феодальная знать, эксплуатировавшая не только своих соплеменников — скотоводов и земледельцев, но и местное оседлое население на правах владельцев крупных ленных пожалований (суюргаль или танхо), становилась все более могущественной. Последние аштарханиды попадают в полную зависимость от крупных феодалов, среди которых особенно выделяются представители племени мангытов, вотчиной (юртом) которых был г. Карши и его округа. Первые мангыты были наместниками (которых называли аталык) при аштарханидах. В 1747 г. мангыт Мухаммед-Рахим убил последнего хана из династии аштарханидов и занял бухарский престол с титулом эмира; Мухаммед-Рахиму в 1758 г. наследовал его дядя Даниял-бий, а затем сын последнего Шах-Мурад (1785-1800) [942]

Правление первых мангытов было временем относительного укрепления Бухарского государства; Шах-Мурад вел агрессивную внешнюю политику и довольно удачно воевал с Ираном и Афганистаном.

Преемники Шах-Мурада, эмир Хайдар (1800-1826) и эмир Насрулла (1826-1860), должны были вести длительные войны с соседними странами, в частности с укрепившимися Хивинским и Кокандским ханствами, с мятежными феодалами; так, например, эмир Насрулла совершил в годы своего правления 32 похода против шахрисябзских владетелей. Страна была в значительной степени разорена непрерывными междоусобицами и войнами, произволом центральной власти и феодальной знати. Население, испытывавшее тяжелый налоговый гнет и различные притеснения, поднимало восстания, которые иногда охватывали значительные территории и продолжались по нескольку лет. Таким было восстание китай-кипчакоз на Зеравшане, в непосредственной близости от столицы, продолжавшееся с 1821 по 1825 г. Хотя эмир Насрулла предпринимал энергичные попытки ликвидировать феодальную раздробленность бухарского ханства, к середине XIX в. территорией, прочно входившей в состав ханства, являлась лишь долина среднего и нижнего Зеравшана.

Несмотря на некоторое развитие товарно-денежных отношений и товарного производства как в области сельского хозяйства, так и в области ремесленной промышленности, среднеазиатские ханства середины XIX в., и в первую очередь самое крупное из них — Бухарское, отличались застойным характером производительных сил и феодальных производственных отношений. Феодальная собственность на землю по-прежнему оставалась основой производственных отношений. По сравнению с предыдущими столетиями она изменилась в сторону усиления частного феодального землевладения (путем раздачи центральной властью огромных земельных наделов, особенно ленных пожалований) и роста зависимости крестьян от феодалов, носившей местами характер настоящего крепостничества. Низкому развитию производительных сил и застойному характеру феодальных отношений соответствовал и крайне низкий культурный уровень общества. [943]

Окруженная огромными пустынными пространствами, лишенная мало-мальски удобных путей сообщения и связи, Бухара жила своей самобытной жизнью, а ее правящие круги во главе с самим эмиром и в особенности духовенство ревниво следили за тем, чтобы никакие новшества, никакое чужеземное влияние не проникли в страну и не нарушили господствовавших в ней порядков, привычных взглядов и суждений.

Однако среднеазиатские ханства, несмотря на свою отдаленность от более передовых стран и специфические условия, способствовавшие их обособлению, не были, да и не могли быть полностью изолированы от внешнего мира. Укрепление Российского государства, развитие русского торгового капитала стимулировали торговлю со странами Востока, в частности со Средней Азией. Начиная с XVI — -XVII вв. время от времени из России в Среднюю Азию и из последней в Россию направлялись торговые караваны и дипломатические миссии, имевшие своей целью добиться взаимных торговых льгот и преимуществ для купцов. Со времени Петра I эти сношения начинают носить более регулярный характер; в течение XVIII в. в среднем каждые 5 — 6 лет отправлялись торговые караваны и посольские миссии из России в Среднюю Азию и обратно.

В первой половине XIX в. торговые связи Средней Азии с Россией еще более расширяются и приобретают важное значение для обеих сторон; среднеазиатские ханства, территориально примыкая к русскому национальному рынку, были заинтересованы в вывозе своего сырья, в частности хлопка-сырца, тканей, кож и других изделий местного производства; в то же время изделия русской промышленности пользовались широким спросом на среднеазиатских рынках. Развивающийся русский капитализм, стесняемый недостаточной емкостью внутреннего рынка, стремился получить новые территории для сбыта своей продукции и новые источники сырья. К захвату новых территорий стремился и правящий класс помещиков, надеявшийся таким путем ослабить внутренние противоречия и укрепить пошатнувшееся положение самодержавия.

Непосредственному наступлению на среднеазиатские ханства предшествовало закрепление русских сил на широких пространствах [944] казахских степей, в частности создание двух укрепленных линий — Сибирской и Сыр-Дарьинской — с целым рядом фортов и крепостей.

Первым этапом наступления русских войск на Среднюю Азию было предпринятое в 1864 г. соединение названных выше укрепленных линий, для чего были захвачены у кокандцев Туркестан, Аулие- Ата и Чимкент. Развивая наступление дальше, весной 1865 г. войска генерала Черняева взяли приступом Ташкент. Следует отметить, что кокандцы, занятые войной с Бухарой, не могли оказать серьезного сопротивления русским, так как значительная часть их войск была направлена против бухарцев. Взятие Ташкента вызвало обострение отношений с эмиром бухарским; в результате возникшего затем военного столкновения с бухарскими войсками в 1866 г. были заняты Ходжент, Ура-Тюбе и Джизак.

В 1868 г. военные действия между Россией и Бухарой возобновились, в результате чего русскими войсками были заняты города Самарканд и Катта-Курган с их округами, отошедшие затем по мирному договору к России и присоединенные к ранее занятой территории, получившей название Туркестанского генерал-губернаторства (Туркестанского края). Этим же договором от 23 июля 1868 г., дополненным затем договором от 18 сентября 1873 г., Бухарское ханство было поставлено в вассальные к России отношения.

Затем решилась судьба и двух других ханств. В 1873 г. генерал-губернатор К. П. Кауфман предпринял поход на Хиву, которая вскоре была занята русскими войсками; по договору от 12 августа 1873 г. над Хивой устанавливался русский протекторат, а территория ханства по правому берегу Аму-Дарьи отошла к России и вошла в состав Туркестанского края.

Поражение эмира Музаффара в войне с Россией поощрило мятежных бухарских феодалов и вызвало усиление междоусобной борьбы внутри страны. Заключение в 1868 г. позорного для Бухары мира с царским правительством привело к отпаданию от Бухарского ханства всех южных владений. Однако царское правительство вовсе не склонно было поощрять сепаратистские тенденции местных феодалов; оно оказало эмиру Музаффару как моральную, так и материальную помощь в ликвидации независимости отпавших областей, а [945] в ряде случаев даже нашло возможным посылать русские войска для подчинения эмиру некоторых владений. Дважды, в 1868 и 1870 гг., предпринимались военные экспедиции против шахрисябзских правителей, и в августе 1870 г. города Карши, Шахрисябз и Китаб были заняты русским отрядом и переданы эмиру Музаффару. В 1869 г. эмир, при активной помощи со стороны русских властей, предпринял поход против правителей Ширабада, Куляба, Бальджуана, Денау и Гисара, которые были покорены им после страшных кровопролитий и казней; население покоренных областей обложили тяжелыми налогами. В 1877-1878 гг. были подчинены эмиру Музаффару горные владения Каратегин и Дарваз. Все вновь присоединенные территории к востоку от Гисара в административном отношении составили несколько провинций, или бекств, известных под общим названием Восточной Бухары.

После присоединения Средней Азии к России в 60-х годах прошлого столетия и образования обширной территории Туркестанского генерал-губернаторства Бухарское ханство фактически утратило свою независимость; это обстоятельство внесло значительные изменения в судьбу ханства. В территориальном отношении ханство лишилось плодороднейшей Самаркандской провинции. Земли по верхнему и среднему течению Зеравшана отошли к России, и водоснабжение Бухары и бухарской провинции стало зависеть от произвола русских властей. После длительных переговоров царская администрация решила отпускать одну треть вод Зеравшана для орошения бухарской территории, что было далеко не достаточно. С другой стороны, опираясь на российскую военную мощь, эмир бухарский смирил непокорных феодалов и прочно подчинил своей власти все восточные провинции эмирата вплоть до Памира; таким путем была ликвидирована феодальная раздробленность ханства и стабилизированы его границы.

В тех районах Средней Азии, которые оказались присоединенными непосредственно к России, капиталистические отношения стали развиваться быстрыми темпами. Крестьянские хозяйства все более и более приобретали товарный характер, все шире внедрялась культура хлопка, в котором были остро заинтересованы русские [946] промышленники; хлопковое хозяйство почти повсеместно развивалось за счет других культур. В кишлаки проникали скупщики хлопка, выдававшие авансы под будущий урожай, тем самым закабаляя крестьянина. Бурно развивался процесс классовой дифференциации деревни, происходила концентрация земель в руках кулачества — байства, в то время как широкие бедняцкие и середняцкие массы разорялись и лишались своих земельных наделов. Все глубже в кишлаки проникал ростовщический капитал. В крае создавались промышленные предприятия — главным образом русскими предпринимателями, извлекавшими из них громадную прибыль. Росло население городов Туркестанского края.

Все эти процессы не могли не отразиться в какой-то мере и на соседнем с русскими владениями Бухарском ханстве. Постепенно и здесь начали развиваться товарно-денежные отношения, в чем немалую роль сыграла внешняя торговля ханства, главным образом торговля с Россией. В начале 90-х годов русское правительство заставило эмира согласиться на установление таможенной линии на границе Афганистана, тем самым Бухарское ханство было фактически превращено в российский внутренний рынок, а товарооборот между Россией и Бухарой значительно вырос. Бухара в большом количестве стала вывозить в Россию хлопок, каракуль, шерсть, в то же время из России в Бухару усилился ввоз мануфактуры, сахара, керосина, посуды, железных изделий и других товаров. Экономические и политические связи с Россией еще более укрепились после проведения в 1885 г. железнодорожной магистрали в Закаспии, продолженной в 1888 г. через Бухару до Самарканда. С постройкой железной дороги в ханстве возникли русские поселения, главным образом вдоль железнодорожной магистрали, которые со временем превратились в центры местной промышленности и торговли. В этих поселках впервые в ханстве появились русские рабочие — железнодорожники и строители, служащие и другие трудовые люди.

Проникновение товарно-денежных отношений в Бухарское ханство сказалось до некоторой степени и в сельском хозяйстве, появились элементы классовой дифференциации кишлака, усилилась скупка земельных участков богатеями-баями. [947]

Несмотря на указанные прогрессивные явления в социально-экономической жизни Бухарского ханства, оно оставалось страной с безраздельным господством феодальных отношений и феодальных порядков, страной с замкнутым бытом и отсталой культурой, с деспотической формой правления. В крае продолжала господствовать феодальная система землевладения и землепользования; широкие народные массы, задавленные тяжелыми налогами, поборами, барщинным трудом, были лишены элементарных человеческих прав; повсеместно в ханстве царили насилие, угнетение, произвол.

Доведенное до отчаяния, разоренное и обнищавшее население на притеснения и насилия отвечало многочисленными восстаниями; одно из наиболее крупных восстаний произошло в 1885 г. в Бальджуане под руководством Восе. Народные выступления, обычно стихийные и плохо организованные, жестоко подавлялись властями. Для поддержания «порядка и спокойствия» в стране царское правительство оказывало эмиру помощь и содействие. Это исходило из самой сущности национально-колониальной политики царского правительства, направленной на сохранение в ханстве феодальных отношений. Одним из краеугольных камней колониальной политики царизма был принцип всяческого поддержания авторитета эмира в глазах его подданных. Русские власти считали, что все меры и нововведения в ханстве наилучшим образом могут осуществляться именно через эмира, который имеет в глазах своего народа авторитет мусульманского владыки и повелителя правоверных.

Со своей стороны, бухарские эмиры, — уже эмир Музаффар (1860-1885), а в еще большей степени его преемники — сын Абдулахад (1885-1910) и внук Алим-хан (1910-1920), — хорошо поняли, что при поддержке царских властей им легче осуществлять угнетение и эксплуатацию своего народа. Бухарские эмиры, а также высшие сановники ханства с течением времени оказывались все теснее связанными с самодержавием, становились покорными исполнителями воли царского правительства. Последних эмиров царское правительство награждало различными военными званиями и орденами, они приобретали недвижимую собственность в Европейской России, хранили в русских банках свои капиталы, совершали поездки в Петербург и [948] на курорты Крыма; пользуясь своим положением, эмиры вели прибыльную для себя крупную торговлю каракулем и, желая снискать благодарность русских царей, жертвовали часть своих огромных барышей на нужды русской армии и флота.

Присоединение Средней Азии к России, бывшее в целом безусловно прогрессивным явлением, поскольку оно расшатывало самые основы феодального способа производства, а также способствовало установлению элементарного порядка в крае, прекращению кровавых междоусобиц, ликвидации рабства, в то же время было чревато целым рядом социальных противоречий. В Бухарском и Хиванском ханствах в силу их своеобразного — полунезависимого, полувассального — положения в отношении России эти противоречия ощущались особенно остро.

,Народы Средней Азии в результате присоединения края к России встретились с двумя Россиями — Россией реакционной, царской, и Россией народной, революционной. Трудящимся Средней Азии реакционная Россия несла колониальный гнет, притеснения царской администрации, царских чиновников, великодержавный шовинизм, а трудящимся среднеазиатских ханств, в частности Бухарского ханства, — двойный гнет, гнет эмирского деспотизма и царского самодержавия. Но вместе с тем трудящиеся Средней Азии, а со временем и трудящиеся Бухарского ханства, встретились и с Россией революционной. В конце XIX и начала XX в. центр мирового революционного движения переместился в Россию, растущий русский рабочий класс стал во главе национально-освободительной борьбы всех народов царской России. Русские революционеры, передовые русские рабочие, жизнь и деятельность которых протекала в Средней Азии, стали учителями и руководителями трудящихся местных национальностей. Как показали дальнейшие события, революционное движение 1905 — 1907 гг., а также революционная борьба последующего десятилетия привела к сплочению усилий трудящихся, как русских, так и местных, в борьбе против гнета царского режима и бухарского деспотизма. Широкие народные массы начали отчетливо понимать, что у русских трудящихся и трудящихся коренных национальностей Средней Азии единый враг — царский и эмирский режимы, взаимно [949] поддерживающие друг друга. Противоречивы были интересы и умонастроение нарождающейся местной буржуазии, которая, с одной стороны, была крайне заинтересована в русском национальном рынке, а с другой — испытывала неприязнь к русским предпринимателям, видя в них опасных и сильных конкурентов.

* * *

Социально-политическая обстановка, создавшаяся в Средней Азии после присоединения ее к России, социальные противоречия, о которых говорилось выше, не могли не отразиться на идеологических течениях. Одним из важнейших идейных вопросов, ставших перед передовыми людьми того времени, явился вопрос об отношении к светской культуре, в первую очередь к России и русской культуре. Лучшие и наиболее прогрессивные умы отдавали себе отчет в том, что ужасающая действительность — бесправное положение народа, гнет эмирской деспотии, полнейший произвол правящих классов, бескультурье — не может быть дальше терпима. Эти идеи и настроения оформились в идейное течение, получившее название просветительства; родоначальником его является Ахмад-махдум Дониш (1827-1897), прозванный «Калла», т. е. «Голова».

Дониш происходил из небогатой семьи, его дед был крестьянином, а отец — имамом одной из квартальных мечетей Бухары. Благодаря своим способностям и личному упорству Дониш стал одним из образованнейших людей Бухары; он был прекрасным каллиграфом и зарабатывал себе на жизнь тем, что переписывал книги и рукописи: он также сочетал в своем лице врача, поэта, музыканта, художника, астронома. Несмотря на то, что за свои вольнолюбивые и критические высказывания Дониш прослыл среди реакционного духовенства «еретиком» и «учеником сатаны», его исключительная образованность и знания заставили считаться с ним эмира бухарского. Дониш три раза побывал в Петербурге в качестве члена бухарского посольства; непосредственное знакомство с Россией, Петербургом несомненно имело особое значение для формирования его мировоззрения. В последние годы своей жизни Дониш отказался от [950] предложенных ему эмиром правительственных должностей и жил в своем доме в Бухаре, принимая у себя друзей и учеников; в этом доме образовался как бы литературно-политический кружок, имевший огромное значение для всего бухарского просветительного движения.

В своих рукописных произведениях, главными из которых являются трактат «Наводир-ул-вакое» (Редкости событий) и «Тарджумаи ахволи амирони Бухорои тариф» (История царствующей бухарской династии мангытов), Дониш изложил свои основные философские и политические воззрения. Несмотря на то, что в своих философских взглядах Дониш оставался идеалистом, он разделял учение Абу Али ибн Сина (Авиценны) и Омара Хайяма о вечности и несотворимости мира, что в условиях бухарской действительности являлось чудовищной ересью. Политические его взгляды изложены в основном в истории бухарских эмиров. Трактат этот является страстным обличением бухарских владык и порядков в ханстве.

Характеризуя одного из первых мангытских правителей — Даниила, Дониш пишет:«... большая часть медресе и мечетей перестала быть местом учения и молитвы. Кельи медресе превратились в хлев ишака водоноса (и) в кладовую для зерна бакалейщика. Причина этого в том, что узбеки (т. е. династия мангытов) вмешались в дела государства, (они), пользуясь неблагоустройством в управлении, овладевали всем, что они находили, где бы ни было: затушили огонь в лампе вдовы, украли хлеб из амбара вакуфа (и) жили в свое удовольствие, некому было осудить и взыскать с них. Азартные игры, вино и разврат среди чиновников и правителей вошли в обычай, но у подданных не было мочи шевельнуться». 4

Не менее резко Дониш критиковал и других эмиров. Он писал, что эмир Насрулла не питал интереса к беседам с учеными и образованными людьми, приближал к себе только недостойных людей, никто не осмеливался сказать ему правду; богатые угнетали народ и грабили его имущество. По словам Дониша, Насрулла считал противоречащим шариату все то, что не было в его пользу. Гневными [951] словами клеймит Дониш и другого современного ему эмира — Музаффара, эпоху которого он называет мрачным периодом, когда в Бухаре царил разврат и страна «повернулась лицом к упадку». Эмир Музаффар в представлениях Дониша не являлся «тенью бога на земле», как было принято его называть, а бесчестным сыном своего отца, кровопийцей, угнетателем, главарем воров-чиновников. А. Дониш всячески подчеркивал государственную и культурную отсталость своей родины, господство средневековья. Он многократно останавливался на тяжелом положении трудящихся масс, на рабском положении женщины, на отсутствии просвещения, всеобщей темноте и невежестве.

Однако Дониш, обличая поступки эмира и его чиновников, не отдавал себе отчета в том, что все это, как и самая власть эмира, является порождением определенных социально-экономических условий господствовавшего феодального строя. Характер его обличений — типично просветительский: главное зло заключается в невежестве, беззаконии, темноте; основным его идеалом являлось просвещение, всевластие справедливых законов. Он рисовал образ идеального эмира, стремящегося к добру и справедливости, пекущегося о благе своего народа. В конечном счете Дониша не интересовало, каким путем будет достигнут этот идеал. Будет ли он осуществлен в результате народных волнений и восстаний или же в результате реформ сверху — для Дониша не представлялось существенным.

Присоединение Средней Азии к России внесло новую струю в просветительские взгляды Дониша. Борьба за просвещение и прогресс имела уже не только социальное, но и национальное значение. Просветительская деятельность, овладение плодами высшей культуры в целях национального возрождения и развития могли мыслиться как призыв воспринять от носителей этой культуры все необходимое и, овладев этим оружием, добиваться своей собственной свободы и независимости. Но, с другой стороны, восприятие русской культуры могло привести к органическому слиянию с царской Россией, поскольку символом прогресса для бухарских просветителей второй половины XIX в. являлась русская империя во главе [952] с царем. Первая точка зрения неизбежно вела к признанию национальной концепции в ее буржуазном понимании, вторая же — к апологии царского самодержавия и национального гнета.

Дониш и его современники и единомышленники колебались между двумя этими крайностями, но они не пытались, да и не могли разрешить этой проблемы. Просветители не видели еще другого выхода: возможности иного союза с Россией — включения в русское революционное движение, союза с русским революционным народом.

Лишь впоследствии, уже после смерти Дониша, в ходе революционных событий 1905-1907 гг., стал ясен путь — путь восприятия лучших демократических традиций русского народа, путь совместной революционной борьбы русских, узбеков, таджиков и других трудящихся из числа коренных национальностей Средней Азии.

Заложенное в просветительстве Дониша и его сподвижников противоречие в начале XX в. перерастает в борьбу двух противоположных направлений — революционно-демократического и буржуазно-националистического, известного под названием движения джадидов (джадид — «новый»).

Движение джадидов было тесно связано с идеями панисламизма и пантюркизма. Как известно, панисламизм являлся идеологией умирающего феодализма (объединение всех народов, исповедующих ислам); пантюркизм был непосредственно связан с буржуазным национализмом (объединение под турецким владычеством всех тюркских народов). Джадидизм с самого начала обнаружил свой двурушнический характер. В вопросах, в которых была заинтересована местная буржуазия, Джадиды прибегали к лозунгам панисламизма и пантюркизма и выступали против царского самодержавия, когда же начинался революционный подъем, джадиды обращались за помощью к самодержавию. Своей большой заслугой джадиды считали открытие в 1906 г. в Средней Азии нескольких новометодных школ, которые должны были подготовить грамотных людей для обслуживания в первую очередь интересов торговцев (приказчики, переводчики); однако в бухарском ханстве по приказу эмира эти школы вскоре были закрыты. Джадиды выступали также против некоторых [953] феодальных порядков, тормозивших развитие капитализма, но очень робко. Они никогда не поднимали вопроса о ликвидации эмирата. До 1917 г. среднеазиатские джадиды не имели оформленной программы и политической партии. Некоторая часть джадидов заигрывала с русской либеральной буржуазией, но большинство их стояло за отделение Средней Азии от России и установление власти помещиков и капиталистов под эгидой Турции, в пользу которой они вели подрывную работу. Когда 7 апреля 1917 г. последний бухарский эмир Алим-хан издал манифест о «реформе», не содержавшей ничего, кроме пустых обещаний, джадиды устроили восторженную демонстрацию; однако эмир учинил кровавую расправу с демонстрантами и со всеми, кто был заподозрен в свободомыслии. После Октябрьской революции джадиды стали заклятыми врагами советской власти.

Другая группа — группа действительно передовых людей своего времени, главным образом писателей и поэтов, — восприняла многие лучшие черты просветительства Дониша: критику эмирата, стремление служить народу распространением просвещения. К таким людям принадлежали Хайрат (ум. в 1902 г.), Асри (ум. в 1915 г.), Сахбо (казнен эмиром в 1918 г.), Айни (1878-1954). Однако неумение соединить свое просветительство с революционной работой, осознать задачи нараставшей революции ограничивало их взгляды и придавало их деятельности либеральный характер. Многие писатели находились под влиянием джадидской идеологии. Из числа названных передовых людей лишь Айни дожил до советской власти, которая помогла ему избавиться от либеральных тенденций, приобщиться к революционной работе и стать выдающимся писателем, общественным деятелем и ученым.

* * *

«Воспоминания» Садриддина Айни охватывают период приблизительно с 1884-1885 г., когда будущему писателю было всего лишь шесть-семь лет, до 1904 г., кануна первой русской революции. [954]

Уже после смерти Айни была опубликована его автобиография, озаглавленная «Коротко о моей жизни» и датированная 1940 г. Эта автобиография в известной степени дополняет «Воспоминания». В ней в сжатой форме писатель рассказывает о своей жизни до конца тридцатых годов. 5

Садриддин Сайидмурадович Айни родился в 1878 г. в деревне Соктари Гидждуванского района Бухарской области. Его отец Сайид-Мурад-ходжа происходил из рода ходжей, ведущих, по преданию, свое происхождение от пророка.

В отличие от некоторых своих сородичей, отец С. Айни не стал духовным лицом, хотя и учился некоторое время в медресе, не занялся также знахарством и писанием амулетов. Владея мастерством плотника и ткача, он обрабатывал, кроме того, небольшой участок земли и зарабатывал своим трудом пропитание для семьи. Сайид-Мурад-ходжа был хорошо грамотным человеком, знал и любил поэзию и с глубоким уважением относился к образованным людям. Эту любовь к знанию он привил и сыну.

Отец и мать Айни умерли во время эпидемии в 1889 г., когда ему едва исполнилось одиннадцать лет. После их смерти осталось четверо сыновей. Старший из них, Мухиддин, учился в то время в Бухаре, и вся тяжесть по содержанию младших братьев легла на плечи Садриддина. Казалось, что для него навсегда была потеряна возможность получить знания, к чему он так страстно стремился. Однако благодаря приезду одного из влиятельных бухарцев в деревню, где жили родители матери Айни, и беседе с ним у мальчика созрела решимость поехать учиться. Оставив младших братьев у бабушки с дедушкой, он в 1890 г. приехал в Бухару. Потянулись долгие годы учения, сопровождаемые тяжелыми лишениями. Чтобы обеспечить себя материально, пятнадцатилетний подросток вынужден был выполнять обязанности повара у старших учеников медресе, домашнего слуги, подметальщика медресе, писца, репетитора. Но никакие [955] лишения и невзгоды не могли заглушить в юноше жажду знаний. То, что не входило в официальный курс наук, преподававшихся в бухарских медресе, Айни дополнял самообразованием.

Постепенно кругозор его расширялся. Проводя много времени за книгами, он хорошо изучил классических поэтов. Будучи от природы любознательным человеком, Айни пристально вглядывался в окружавший его мир. Наблюдая за жизнью города и деревни, за многочисленным бухарским духовенством, учащимися медрессе, эмирским двором, чиновниками, за трудовым людом — ремесленниками и крестьянами, писатель под влиянием Ахмада Дониша и его единомышленников присоединился к просветительскому движению.

В те годы Айни разделял иллюзии о том, что борьба с невежеством, косностью, распространение грамотности, приобщение к культуре — главная задача нового, прогрессивно настроенного поколения.

После русской революции 1905 г., под влиянием развития школьного образования в Русском Туркестане — Ташкенте, Самарканде и других городах Средней Азии — и в Бухаре в 1906-1907 гг. татары открыли новую школу, где обучали грамоте. Желая облегчить таджикским детям учение, Айни поступил в эту школу переводчиком.

Однако спустя шесть месяцев он вместе с Мирзо-Абдулвохидом Мунзимом самостоятельно открыл школу.

«В преподавании, — пишет в своей автобиографии Айни, — я применил опыт, почерпнутый в татарской школе. Вместе с Мирзо-Абдулвохидом мы составили букварь. Сам я написал книгу для чтения, аналогичную по материалам тем урокам, которые переводились мною в татарской школе. Книга эта носила литературный характер, и дети читали ее с удовольствием. Правда, в нее были включены, как полагалось тогда, и религиозные вещи, но в целом она была все же чем-то новым. В 1909 году я опубликовал ее под названием «Воспитание детей»...

«Однако во время экзаменов, которые мы решили провести публично, чтобы подать пример другим, высшее духовенство выступило против нашей школы с разными провокациями. [956]

«Было вынесено решение, что такая школа делает детей вероотступниками. При поддержке эмира высшее духовенство добилось закрытия школы».

Закрытие школы не остановило Айни в его борьбе за просвещение. Он стал организатором и активным деятелем тайного общества «Воспитание детей», имевшего целью реформу мусульманской: начальной школы и медресе. Это общество создавало свои тайные школы, после окончания которых на средства общества детей посылали учиться в центры мусульманского образования — Казань, Уфу, Крым и Турцию. Общество, конечно, не ставило перед собой политических целей. Его задачи были очень скромными и не шли дальше реформы просвещения. «Эмирское правительство, — пишет Айни в автобиографии, — с его средневековыми порядками и деятели русского царизма, действовавшие в Бухаре средневековыми методами, даже работу в области науки и просвещения считали революционной, и поэтому члены такого общества, как наше, были в их глазах «государственными преступниками»» (стр. 75).

Но репрессии и преследования бухарских властей и духовенства уже не могли остановить ширившееся демократическое движение. В Бухаре появляются первые журналы и газеты. Сначала они проникают сюда из Турции, Ирана, из Азербайджана, Казани и Крыма, а затем начинают издаваться и в самой Бухаре. В борьбе против прогрессивных сил эмирское правительство все чаще прибегает к обыскам и арестам. Чтение газет рассматривается едва ли не как признак неблагонадежности. В автобиографии Айни описывает, как он был вызван к кушбеги и как тот запретил ему читать газеты. После этой весьма недвусмысленной беседы он из предосторожности уехал из Бухары и устроился работать в семенном цехе хлопкоочистительного завода на станции Кизыл-Тепе. На заводе Айни проработал восемь месяцем — с начала сентября 1915 г. до конца апреля 1916 г., значительно обогатив своей жизненный опыт. Лето и осень 1916 г. писатель провел в разъездах, но в сентябре того же года [957] был вызван в Бухару телеграммой; неожиданно ему была предложена должность преподавателя в медресе Хиёбон, от которой он отказался.

Когда вести о февральской революции докатились, наконец, до Бухары, тайное общество, в которое входил Айни, распалось. Большинство участников этого общества примкнуло к джадидам, которые стояли за «реформы» и, как уже говорилось, подстрекали народ выйти на «благодарственную» демонстрацию в честь обнародованных эмиром куцых реформ «в рамках шариата».

Эта демонстрация явилась поводом к реакционному фанатическому выступлению озверелых мулл и «мулло-бачей» — учащихся медресе; 9 апреля 1917 г. в городе начался погром, сотни людей явились жертвами провокации. В их числе был и Айни, которого подвергли зверскому истязанию — наказанию 75 палочными ударами, после чего он, окровавленный и измученный, был брошен в «обхону» — тюрьму в проходе в эмирскую цитадель. Лишь благодаря русским революционным солдатам, которых послал каганский Совдеп, Айни и другие оставшиеся в живых жертвы эмирского террора были спасены и перевезены в больницу в Кагане. Сделанные тогда же фотографии красноречиво говорят о перенесенных Айни муках.

Вот как рассказывает писатель о своем спасении:

«Прошло еще немного времени, и у дверей нашей тюрьмы послышался топот сапог. Заскрипел замок, дверь открылась, и русский солдат с винтовкой в руке сунул голову в раскрытую дверь и сказал сначала по-русски, а потом на какой-то смеси узбекского с русским:

« — Выходите! Российская революция освободила вас!

«Даже не собрав своих вещей, все бросились из камеры. В меня и в Мирзо Назрулло весть о свободе вдохнула такие силы, что мы, которые только что не могли и шевельнуться, встали и сами вышли из нашей тюрьмы.

«По крытому переходу Арка расхаживали солдаты. Они открывали другие камеры «обхоны» и выпускали арестованных. У стен жались эмирские сановники, со злобным удивлением взирая на происходящее. [958]

«Выведя арестованных из Арка, солдаты распустили всех, а нас, подвергшихся истязаниям, и людей, называвших себя революционерами, посадили в фаэтоны или на коней и вывезли из города.

«У городских ворот Кавола, на площади перед станцией ветки Каган — Бухара, по которой в те годы ходила только «кукушка», стояло в шеренгах множество солдат. Здесь состоялся митинг. Друг за другом выступали солдаты. Они обещали отомстить за нас эмиру. Развевалось красное знамя. Я стоял под ним, и двое солдат поддерживали меня под руки. И я, не то что не заплакавший, но даже не охнувший под семьюдесятью пятью палками эмира, здесь не смог удержать слез. Это были слезы радости, о которых раньше я читал только в книгах, но которые теперь ощутил на глазах у себя самого» (стр. 106-107).

После выздоровления и выписки из больницы, где он пролежал пятьдесят два дня, Айни не мог вернуться в Бухару; там все еще держалась власть эмира, она была навсегда свергнута лишь 2 сентября 1920 г. Из мести к писателю в апреле 1918 г. в той же самой «обхоне» был подвергнут жестоким пыткам и казнен младший браг и воспитанник Айни и его единомышленник Сироджиддин, а весной 1922 г. в родном селении Соктари басмачи убили и старшего брата писателя — Мухиддина, бывшего в это время муллой (стр. 116-118).

Выписавшись из больницы, Айни уехал в Самарканд. Здесь он сначала занимается педагогической деятельностью, затем начинаете сотрудничать в таджикском журнале «Шуълаи инцилоб» («Пламя революции») и в узбекской газете «Мехнаткашлар товуши» («Голос трудящихся»). «Литературных работников из таджиков и узбеков было тогда очень мало, — пишет в автобиографии Айни, — и поэтому — могу теперь в этом признаться — значительную часть публиковавшегося в газете и журнале материала составляли мои стихи и статьи под разными подписями...» (стр. 113-114).

В декабре 1920 г. Айни женился и с тех пор окончательно обосновался в Самарканде.

Еще в августе 1920 г. Айни приступил к написанию исторической повести «Бухарские палачи», которая сначала была напечатана на [959] узбекском языке (1922 г.) в ташкентском журнале «Инцилоб» («Революция»), а позднее — на таджикском языке (1936 г.). В это же время им была написана большая работа «Материалы по истории бухарской революции», опубликованная в Москве в 1926 г.

В первые годы после революции литературный труд не мог в достаточной степени обеспечить писателя. Ему приходилось выполнять различную работу — служить в самаркандском отделении Бухарского госторга, быть инспектором школ и т. п., — а жить у родных жены в доме с дырявой протекающей крышей.

Начиная с 1924 г. Айни всецело отдается литературной деятельности.

Выступая на первом Всесоюзном съезде советских писателей, Айни говорил: «Около сорока лет я работаю в области литературы. Был очевидцем феодального периода Бухары. Но в ту пору я не смог создать сколько-нибудь значительного произведения. Все, что есть заслуживающего внимания в моем творчестве, создано мною после Октября. Вот почему я говорю, что из старика стал юношей». 6

Позже, в ноябре 1935 г., в своей речи на торжественном заседании, посвященном тридцатилетию его литературной деятельности, Айни сказал об этом же в другой форме: «Сорокалетним писателем я встретил Октябрь и в этом возрасте вступил в школу Октября. Эта школа воспитала меня, и, пройдя ее, я словно заново родился». 7

Еще в годы учения в медресе Айни начал писать стихи. Свои первые поэтические опыты он считал мало удачными и рукописи уничтожал. Но впоследствии мастерство молодого поэта окрепло.

Одаренный юноша обратил на себя внимание бухарских любителей и знатоков поэзии. Его стихи включили в свои антологии Афзаль Пирмасти, Садр Зиё (в «Воспоминаниях» Айни — Шариф-джон-махдум), а также и другие составители антологий. 8 [960]

Первое стихотворение Айни «Гули сурх» («Красный цветок») относится к 1896 г. До этого времени он писал под разными псевдонимами, не удовлетворявшими его, но это стихотворение он подписал псевдонимом Айни, который и оставил на всю жизнь. Стихотворение «Гули сурх» было впервые опубликовано лишь в 1949 г. в «Воспоминаниях». 9

Юношеские стихи Айни были разбросаны по антологиям, журналам и газетам, издававшимся в те годы в Средней Азии. 10 Первый сборник стихов Айни вышел в 1923 г. на двух языках — на узбекском под названием «Инцилоб учкунлари» («Искры революции») и на таджикском под названием «Ахгари инцилоб» («Пламя революции»). Впоследствии, в 1935 г., вышел сборник «Едгори» («Память»), в 1958 г. — сборник «Ашъори мунтахаб» («Избранное»). 11

Айни был не только поэтом, но и крупным знатоком персидской и таджикской поэзии.

О его глубоком интересе к поэзии свидетельствует составленная им антология «Образцы таджикской литературы», содержащая обширный и ценный материал по истории таджикской литературы. 12 В антологию были включены избранные произведения многих поэтов за целое тысячелетие, в том числе и современников Айни, и других малоизвестных поэтов, о которых до этой книги ничего не было известно. В предисловии к этой антологии поэт Лахути писал: «В августе 1925 года я удостоился чести посетить уважаемого [961] писателя. Ученый сидел в своей комнате, потонув в сотнях книг и рукописей, и писал на листке бумаги, положенном на ладонь. Это была «Антология». Житейские горести, тюрьмы и пытки состарили его, глаза его ослабели, но, несмотря на это, он уже около года был занят составлением «Антологии». К моменту моего посещения он уже переписывал ее начисто. А ведь для того, чтобы отыскать ту или иную рукопись таджикского поэта, Айни приходилось по многу дней бродить по улицам Бухары, из дома в дом, пока, наконец, он не доставал ее». 13 Содержательные очерки и монографии Айни посвятил многим поэтам: Рудаки, Фирдоуси, Саади, Бедилю. 14

В 1918 г., восторженно приветствуя Октябрь, Айни написал на мотив «Марсельезы» «Марш свободы»:

О рабы! Поднимайтесь из праха,
Красным знаменем мир озаря!
Сбросьте иго покорности, страха —
Засияла свободы заря.
Мы рассеем унынье и горе,
Мы неправду развеем, как дым.
Во всемирном безмерном просторе
Справедливость навек утвердим.
Отныне свобода свободна от пут.
Отмщенье царям и эмирам!
Отныне да властвует миром
Лишь труд! Свободный труд!... 15

Это были первые революционные стихи в таджикской литературе, причем поэт отошел от рамок канонизированной классической поэзии и для нового содержания избрал и новую форму. Стихи Айни писал на протяжении всей своей жизни, но подлинное свое призвание он нашел в прозе, создав превосходные произведения, которые явились драгоценным вкладом в многонациональную советскую литературу. [962]

Попытки творческой работы в прозаических жанрах Айни делал еще в молодости. Однажды, как он рассказывает в автобиографии, ему пришлось составить за писца казия Шариф-джон-махдума ответ брату казия. Письмо очень понравилось Шариф-джон-махдуму, и он высоко оценил способности Айни в эпистолярном жанре. Казий заявил: «В своей антологии (Шариф-джон-махдум составил в стихах антологию современных ему поэтов) я, давая оценку тебе и Мирзо-Абдулвохиду, указывал, что ты силен в поэзии и слаб в прозе, а он, наоборот, силен в прозе и слаб в поэзии. Теперь я вижу, что ошибся. Ты, оказывается, сильнее его и в поэзии и в прозе» (стр. 70).

В 1924 г. в Самарканде в газете «Овози точик» («Голос таджика») начала печататься повесть Айни «Одина». Отдельным изданием повесть вышла в 1926 г. Эта печальная история о жизни и невзгодах таджика-горца Одины до революции была первой Таджикской повестью, ознаменовавшей собой новый этап в развитии таджикской литературы. 16

Таджикская литература до Айни не знала жанра художественной реалистической прозы. На протяжении многих сотен лет в ней, так же как и в персидской литературе, преобладала поэзия, областью же прозы были научные сочинения, дневники путешествий («сафар-наме»), исторические хроники, мемуары, деловые документы, частная переписка. Конечно, и в описаниях путешествий, и в дидактических или философских сочинениях, и в исторических хрониках и мемуарах встречалось немало ярких образов и зарисовок, талантливо переданных диалогов; наконец, встречались и вставные рассказы с законченным сюжетом; и все-таки это не было художественной прозой в современном ее понимании, с типизацией образов, сюжетностью, психологическими характеристиками и присущими ей иными, чем поэзии, стилистическими и языковыми средствами.

Эстетические вкусы и взгляды верхушечных слоев Средней Азии и Ирана требовали от поэтов, особенно в последние века, [963] изысканных цветистых выражении, головоломных упражнении, усложненной формы, всевозможных стилистических ухищрений. Авторы прозаических произведений совершенно механически, не считаясь со своеобразием повествовательной формы, пользовались языковыми и стилистическими средствами, почерпнутыми из арсенала поэзии. Отсюда — чрезвычайное усложнение таджикского и персидского языков, засорение их без всякой нужды архаической лексикой и арабизмами настолько, что многие прозаические произведения XIX и начала XX в., издаваемые в наши дни, с трудом могут быть поняты современным таджикским читателем и обычно снабжаются обширными словарными комментариями. Известное высказывание Ф. Энгельса в письме к К. Марксу о сложности персидского языка 17 вполне применимо и к таджикскому языку, так как до XV-XVI вв. у таджиков и персов был общий литературный язык.

Вот здесь-то и сказалась роль Айни как создателя не только художественной прозы, но и необходимых для нее изобразительных средств, прежде всего качественно нового литературного таджикского языка.

В повести «Одина» Айни уже выступал как реформатор языка. Писатель Сатым Улуг-заде свидетельствует, что в овладении литературным языком эта повесть оказала большую помощь молодым таджикам и что, читая ее, они впервые наслаждались чистым литературным языком таджикской прозы.

Двадцатые годы в Таджикистане ознаменовались бурными спорами и дискуссиями о путях развития таджикского литературного языка. Айни был активным участником этих споров. В многочисленных статьях он отстаивал свою точку зрения на развитие родного языка, страстно протестовал против всяких попыток опрощения, вульгаризации языка, а также против его «персизации». Свои взгляды писатель не только отстаивал в полемических статьях, но и воплощал в своей творческой практике. Рассказы, романы и повести Айни являются самым убедительным аргументом его правоты. [964] Чутьем тонкого художника и стилиста писатель отбирал все ценное и жизнеспособное, создавая новый литературный язык, укреплявшийся с каждым новым произведением самого Айни и следующей его путем писательской молодежи. 18

В романе «Дохунда» (1930) С. Айни выступает уже зрелым мастером. Язык «Дохунды», композиция, герои, имена которых стали нарицательными, глубина характеристик, страстная ненависть к эксплуататорам, гуманизм — сразу же привлекли симпатии широкого круга читателей к этому роману.

В «Дохунде» проявился талант Айни как бытописателя-реалиста, до мельчайших подробностей знающего жизнь своего народа. В памяти читателя надолго остаются чудесные горные пейзажи, сцены сельской жизни, описание свадьбы, похорон, а также картины тяжкого труда, бессовестной эксплуатации сельскими богатеями батраков, разорения крестьянства.

Особенно удались автору образы бедняка Бозора и его сына Ёдгора, попавшего в кабалу к кулаку и превратившегося затем из забитого батрака в сознательного борца за справедливость, строителя новой социалистической жизни. Яркой индивидуальностью наделил писатель и свою героиню — смелую горянку Гульнор, олицетворяющую в этом произведении тип передового борца за права женщин.

С большим мастерством обрисованы автором также характеры отрицательных персонажей романа, прежде всего сельского богатея, жадного Азим-Шоха, и других врагов трудового народа.

Во второй и третьей части романа «Дохунда» описывается жизнь Бухары; заканчивается «Дохунда» победой социалистической революции и соединением главных героев — Ёдгора и Гульнор — после долгой разлуки и всех пережитых ими невзгод. Ёдгор испытал [965] тяжелый подневольный труд, солдатчину, тюрьму и пытки, участвовал в борьбе с басмачами; Гульнор, эта хрупкая горская девушка, проявила подлинное мужество и смелость, борясь против насильственного брака за свое счастье. Роман дает возможность читателю расширить свои познания о феодальной дореволюционной Бухаре и о борьбе трудящихся за укрепление советского строя.

В 1935 г. выходит крупнейшее произведение Айни — «Рабы» («Гуломон»), исторический роман в пяти частях. Отдельные части этого романа были сначала написаны и напечатаны на узбекском языке (Айни одинаково владел и таджикским и узбекским языками и некоторые свои произведения писал на обоих языках).

Роман «Рабы» охватывает большой период истории таджиков и узбеков, начиная со второй половины XIX в. и кончая коллективизацией сельского хозяйства в Средней Азии.

Роман посвящен борьбе таджикских трудящихся против угнетателей. Повествование начинается с драматического эпизода подготовки набега туркмен на окрестности Герата, затем похищения трудовой крестьянской семьи и распродажи ее членов в рабство. В основу романа-эпопеи положена история этой семьи на протяжении трех поколений. Композиционно роман построен так, что одновременно с описанием тяжелой жизни рабов автор дает историю знатной семьи, члены которой принадлежат к господствующей верхушке бухарского эмирата. Мастерски воссоздан автором образ ханжи и жадного стяжателя Кылыч-Ого. Этот персонаж является главой большой группы тунеядцев и грабителей. В эпизодах классовой борьбы Айни рисует острые столкновения между угнетателями и беззащитными перед эмирским законом угнетенными.

В романе выведены представители различных слоев общества в Бухарском ханстве: высшее духовенство, служилое сословие во главе с эмиром и чиновниками, купечество, низшая сельская администрация, баи и сельское духовенство — вся эксплуататорская верхушка феодального общества, живущая трудом рабов, а после их освобождения продолжающая высасывать соки из трудового крестьянства. Особенно ярко идейный замысел автора раскрывается в эпизодах бунта и бегства рабов, в сборе налогов с крестьянского [966] урожая. Ряд глав посвящен описанию городской жизни Бухарского ханства.

В романе строго выдержан исторический принцип построения сюжета. В нем пять частей, и каждая часть охватывает определенный отрезок времени; последние три части посвящены революции в Бухарском ханстве, борьбе с басмачеством и коллективизации сельского хозяйства. В заключительной части внуки бывших рабов в ожесточенной схватке с кулаками, пробравшимися в колхоз, одерживают над ними победу. Повествование заканчивается сценой колхозного праздника. 19

Значительное место в романе занимают женские образы. Здесь мы находим представительниц различных общественных «прослоек. Главные персонажи не только ярко индивидуализированы, но и типичны. В романе много бытовых зарисовок, язык его изобилует метафорами, меткими выражениями, пословицами и в то же время лаконичен и точен.

Для повествовательной манеры Айни характерна любовь к вставным новеллам, сказкам, притчам, отрывкам из стихотворений, умело вводимым в основной текст, чаще всего в форме рассказов действующих лиц. Подобные отступления очень оживляют повествование, усиливая его занимательность и многогранность.

Роман «Рабы» был представлен автором на конкурс, объявленный организовавшимся в 1934 г. Союзом писателей Таджикистана накануне первого Всесоюзного съезда советских писателей.

В статье «Судьба одного народа», напечатанной через семнадцать лет после опубликования романа «Рабы», Айни дал ему следующую характеристику: «Я писал этот роман о судьбах моего народа, о жизни прежних поколений, но, признаться, взгляд мой меньше всего был обращен в прошлое. Моя мысль устремлялась в будущее. Эта книга о прошлом написана как завет для будущего, потому что [967] история только тогда имеет смысл, когда в руках людей она становится оружием борьбы за будущее». 20

Большая часть художественных произведений Айни содержит в значительной степени автобиографические сведения, искусно переплетающиеся с художественным вымыслом. На это обстоятельство писатель неоднократно указывает в «Воспоминаниях» и в автобиографии.

Так, например, действие повести «Одина» развертывается сначала в горном селении, а затем — на хлопкоочистительном заводе. Здесь отразились личные впечатления писателя, почерпнутые во время работы на хлопковом заводе в Кизыл-тепе. Такое же отражение личных переживаний автора можно найти в его романах «Дохунда», «Рабы» и других произведениях.

Почти все свои художественные прозаические произведения Айни создавал на протяжении 30-х годов. Это были годы большого плодотворного труда: в 1930 г. выходит рассказ «Ахмад — заклинатель дивов» («Амади девбанд»), направленный против суеверий и построенный на материале детских воспоминаний писателя; в 1935 г. была напечатана его автобиографическая повесть «Старая школа» («Мактаби кухна»), также связанная с детскими годами писателя; в том же году издается сборник стихов «На память» («Ёдгори»), куда Айни включил свои произведения разных лет; в 1938 г. была опубликована одна из самых ярких повестей писателя — «Смерть ростовщика» («Марги судхур»), дополненная автором и переизданная в 1953 г.; в 1940 г. был напечатан роман «Сирота» («Ятим») о мальчике-батраке, попавшем вместе с бежавшими от революции приспешниками эмира в Афганистан и затем вернувшемся на родину. Также в 1940 г. вышла поэма Айни «Война человека с водой», посвященная орошению Вахшской долины. За эти годы им были опубликованы и многочисленные статьи и очерки.

Среди перечисленных произведений наиболее высокой художественностью, глубиной замысла, острой сатиричностью отличается [968] повесть «Смерть ростовщика». Айни, прекрасно знавший бухарский быт, в этой повести нарисовал картину нравов эмирской Бухары накануне очистительной октябрьской бури. Центральной фигурой повести является резко очерченный, почти гротескный образ отвратительного скряги, ростовщика, ненасытного обжоры, получившего за свое обжорство в народе кличку «Кори-Ишкамба» («Кори-Требуха» или «Кори-Брюхо»).

Хотя Кори-Ишкамба вышел из-под пера таджикского писателя, но при всех его специфических чертах, характерных для позднего предреволюционного бухарского средневековья, он оказался сродни образам скупцов и стяжателей — шейлоков и гобсеков, иудушек головлевых и им подобных, созданных великими реалистами мировой литературы.

В то время, когда развивается действие повести, в Бухару уже начали проникать капиталистические отношения; Кори-Ишкамба явился одним из ярких представителей нарождавшегося нового класса эксплуататоров. Кори-Ишкамба был одержим лишь одной мыслью, одной страстью, которой он подчинил всю свою жизнь. Эта страсть — накопление денег, ради которых он ни перед чем не останавливался: он сдавал внаем кельи студентам медресе, обязав их, кроме арендной платы, еще и кормить его; он бегал по похоронам, стараясь урвать подлиннее кусок материи из той, что по обычаю раздают присутствующим; он посещал все поминки, свадьбы, семейные праздники и всюду объедался сверх меры, набивая пловом свой огромный живот; у него было две жены, но он умудрялся наживаться и на их труде,* беря себе комиссионные за продажу тюбетеек, которые они шили; свою лампу он зажигал от их светильника, в свою жаровню он клал жар от их очага; он не стеснялся брать у разносчика лепешку без денег, пообещав помолиться за него. Но главный его доход — это проценты с денег, которые он отдавал в рост, ласково называя проценты на проценты детьми, внуками и правнуками. Если при этом иметь в виду, что Кори-Ишкамба — мулла и чтец Корана, то образ его приобретает особенно сильное социальное звучание. Свои капиталы Кори-Ишкамба хранил в русском банке, куда он ежедневно являлся пить чай. Смерть ростовщика на мостовой перед [969] банком символизирует гибель старого мира, эмирского строя и всего того, что породило таких, как Кори-Ишкамба.

Повесть «Смерть ростовщика» написана сжато, экономно, сюжет развивается динамично, автор включил в текст повествования несколько самостоятельных новелл и сказок, почерпнутых из народного творчества, в языке повести много образных выражений, пословиц и поговорок.

Все эти элементы художественного стиля Айни, как говорилось, присутствуют и в других его произведениях, но ни в одном из них они не достигают такой силы и отточенности, как в этой повести. Это позволяет считать повесть «Смерть ростовщика» одним из самых выдающихся произведений таджикской литературы. 21

Пережитое самим писателем, виденное им в судьбах своих соотечественников и современников позволило ему создавать глубокие по содержанию произведения, полностью соответствовавшие жизненной правде и написанные с позиций социалистического реализма. Уже в первом своем художественном произведении — повести «Одина» — Айни выводит русского рабочего-большевика Ивана, разъясняющего забитым таджикам идеи коммунистической партии, руководимой великим Лениным. В «Дохунде» учителем главного героя романа Ёдгора выступает мужественный большевик, замученный затем эмирскими палачами, Абдулло-ходжа; благодаря ему Ёдгор становится сознательным борцом за счастье своего народа.

В романах «Рабы» и «Дохунда», в многочисленных очерках, статьях и речах Айни выступает как писатель-гражданин, пропагандист новой жизни и нерушимой дружбы советских народов. В этом отношении очень интересны его очерки. В очерке «Колхоз «Коммунизм»» (1933) Айни рассказывает о социалистических преобразованиях в его родном Соктари: о первом тракторе и своем земляке-энтузиасте Салиме Саиб-Назар-заде, погибшем от руки подосланного убийцы, о создании на землях односельчан колхоза «Коммунизм». [970] В другом очерке — «Два тридцатилетия» — Айни, рассказав о том наказании, которому подверг его эмир, отмечает: «Вот какой трагедией закончились тридцать лет моей жизни в эмирской Бухаре». В заключительных строках очерка автор пишет: «Мне нет нужды с помощью диаграмм, статистики и цифр рассказывать, что дали народу и стране тридцать лет советской власти, мне достаточно рассказать лишь о своей собственной жизни на протяжении двух тридцатилетий, и это будет убедительней всяких цифр». 22

Айни откликался на все важнейшие события культурной и политической жизни своей республики и всего Советского Союза. В августе 1941 г. Айни напечатал очерк «Семиголовый див» («Деви хафтсар»), в котором сравнил Красную Армию с легендарным Рустамом, предсказав победу над семиглавым чудовищем — фашизмом. В годы войны им были опубликованы патриотические стихи, статьи и книги, посвященные героям освободительной борьбы таджикского народа против захватчиков в различные периоды его истории («Чингиз-хан XX века», «Герой таджикского народа Тимур-Малик», «Восстание Myканны» и другие). 23

В послевоенный период Айни отдается кипучей общественной, литературной и научной работе. Он неоднократно избирается депутатом Верховного Совета Союза ССР и Верховного Совета Таджикской ССР, участвует в работах второго Съезда советских писателей Таджикистана, внимательно следит за родной литературой, своими статьями, письмами, беседами помогает росту молодых сил. 24

В апреле 1951 г. в Сталинабаде была открыта Академия наук Таджикской ССР. Айни, который в ноябре 1943 г. был избран почетным членом Академии наук Узбекской ССР и которому в ноябре 1948 г. Ученым советом Восточного факультета Ленинградского государственного университета была присуждена ученая степень доктора [971] филологических наук, избирается президентом Академии наук Таджикской ССР. Заслуги Айни в развитии таджикской советской литературы, таджикского литературного языка и науки были отмечены тремя орденами Ленина и орденом Трудового Красного Знамени.

Уже будучи тяжело больным, Айни не оставлял работы над своим последним и самым ярким и значительным произведением — «Воспоминания». В мае 1954 г. Айни принял участие в работах Четвертого пленума Союза советских писателей Таджикистана, а через два месяца — 14 июля того же года — его не стало.

* * *

Первая часть «Воспоминаний» (Ёддоштхо) впервые была опубликована в таджикском журнале «Шарци сурх» («Красный Восток») в 1948 г. (№ № 8, 9, 11, 12). В течение 1949 г. (№ № 1 — 4,7,8) печаталась вторая часть, а в № 11-12 за тот же год началась публикация третьей части, продолжение и окончание которой печаталось в журнале на протяжении почти всего 1950 г. (№ № 2-9). В 1953 г. на страницах журнала (№ № 1, 2, 4 и 5) начала печататься четвертая часть. Продолжение ее появилось в № 6 за 1954 г. и печаталось до № 9, но писателю уже не довелось увидеть изданными последние главы своих «Воспоминаний».

«Воспоминания» выпускались в свет Таджикским государственным издательством также отдельными книгами: первая и вторая части — в 1949 г., третья часть — в 1950 г. и четвертая — в 1954 г. За первую и вторую части «Воспоминаний» Айни была присуждена Сталинская премия.

Через год все четыре части вышли в Сталииабаде в двух книгах (части первая и вторая — в 1954 г., а третья и четвертая — в 1955 г.). Вторая книга была подготовлена к печати дочерью писателя Холидой Айни.

«Воспоминания» неоднократно и под разными названиями издавались в переводах на русский язык, однако в этих переводах имеется множество купюр (чаще всего неоговоренных), изменений текста и [972] неточностей. Тем не менее, они и в таком виде нашли отклик в сердцах многочисленных советских читателей. Отдельные главы были переведены на ряд европейских языков. «Воспоминания», написанные рукой крупнейшего таджикского советского писателя, вошли в золотой фонд советской литературы.

Уже эпиграф, предпосланный автором к своим «Воспоминаниям», вводит читателя в атмосферу книги и описываемых в ней событий.

Начинаются «Воспоминания» с далекого детства автора в его родном селении Соктари, ставшем известным благодаря этой книге далеко за пределами родины писателя.

Фон первой части, которой автор дал подзаголовок «В деревне», еще светлый, в ней описаны его детские радости и огорчения, окружающие его люди, прежде всего отец и мать, братья, многочисленные родственники с отцовской и материнской стороны и соседи. В центре первой части стоит отец автора — удивительно цельная и благородная, богато одаренная натура, духовные таланты которой: остались нераскрытыми до конца вследствие тех социальных условий, в которых он жил. Так же щедро природа наделила и брата отца — Усто-амака, прекрасного резчика по дереву, веселого и остроумного человека, и их старую, дряхлую тетку-сказочницу, которая, по словам Айни, открыла ему тайну искусства рассказа.

Первым учителем и наставником автора был отец, которого он беззаветно любил и глубоко уважал. Все, что пишет о нем в своих «Воспоминаниях» Айни, проникнуто волнующей сыновней любовью. Страстная ненависть к несправедливости, к унижению человеческого достоинства, к о всякого рода сделкам с совестью, к раболепию, презрение к тунеядцам перешли от отца к сыну. Отец внушил маленькому Садриддину уважение к труду, научил его ценить людей труда, быть правдивым, он вдохнул в него неуемную жажду знаний, веру в светлый человеческий разум. Именно эти мысли и настроения вдохновляли автора при написании «Воспоминаний».

В одиннадцатилетнем возрасте Айни осиротел, и на этом кончилось его детство. Впереди предстояла жизнь, полная невзгод, лишений во имя овладения знаниями, к которым всей душой тянулся маленький Садриддин. [973]

Вторая часть «Воспоминаний» озаглавлена автором «В городе». Здесь уже краски сгущаются, фон повествования становится мрачным и остается таким и в последующих частях. Перед взором читателя одна за другой следуют картины феодальной Бухары с ее многочисленными медресе, шумными базарами, тесными улицами и площадями, с ее иерархической лестницей, на вершине которой восседает эмир со своими льстивыми придворными и со всем аппаратом насилия — чиновниками и духовными судьями, раисами и миршабами. На нижних ступенях этой лестницы — подданные эмира, крестьяне и ремесленники, те, чьим трудом живет господствующая верхушка. Однако из всей массы людей Айни сумел выделить наиболее характерные фигуры.

Во второй части впервые появляется крупнейший ученый и просветитель XIX в. Ахмад Дониш, идеи которого оказали большое влияние на молодого Айни, уделившего ему впоследствии много страниц в своих «Воспоминаниях». Завершается вторая часть превосходно написанной, полной лиризма новеллой о девушке, павшей жертвой нелепых кастовых предрассудков, алчности и жестокости собственного отца — святоши и ханжи. 25

Третья и четвертая части также озаглавлены «В городе». Третья часть начинается с описания усадьбы одного из образованных людей бухарского общества — Шариф-джон-махдума, вокруг которого группировались знатоки и любители литературы. Здесь много спорили, читали стихи, обменивались новостями. Сюда приходили и лица, близкие к Ахмаду Донишу, и от них-то и узнал Айни подробности его жизни.

В третьей части много внимания уделено ремесленникам, особенностям их быта, жесточайшей эксплуатации, которой подвергались ученики, подмастерья и мастера, не имевшие собственных средств производства и вынужденные за гроши продавать свой труд.

В этой же части писатель знакомит нас с особым общественным явлением, характерным для городской жизни феодального Бухарского [974] ханства, — с бухарскими гуляками («олуфта»). Читатель узнает об-организации гуляк, их времяпрепровождении, драках, пирушках, о своеобразном кодексе чести. Ряд глав посвящен бухарским ростовщикам и их методам закабаления своих жертв. В этом отношении особенно интересны главы о шейхе-литейщике, Аловуддине-Говджи-rape и ростовщике-скупце — муэдзине Абдулфаттохе.

В четвертой части отчетливо ощущается та напряженная обстановка, в которой жила Бухара накануне первой русской революции. В центре этой части — трагическая история бессмысленной гибели извозчика (арбакеша), жертвы бухарского духовенства. Полны обличительной силы эпизоды, связанные с шествием людей в черных кошмах, отправившихся к эмиру за справедливостью. Умонастроение лучшей части бухарской интеллигенции отражает своеобразный: поединок Хаджи-Махдума с бухарским духовенством. Наиболее меткие высказывания о нетерпимом положении в эмирате автор вложил в уста отважного Мулло-Амона. В этой же части писатель рассказывает о своих скитаниях в Бухаре в поисках жилья, о близких друзьях — участниках кружка вольнодумцев.

Современному читателю покажется, может быть, несколько странным отношение населения Бухары к казням и другим зверствам, творившимся в Бухарском эмирате. Однако в этих жутких проявлениях деспотизма люди тех времен не видели ничего необычного, они взирали на публичные казни, считая их таким же незыблемым установлением, как и самый эмирский строй, исходящий от всемогущего бога. Да и самое отношение к смерти, избавлявшее от беспросветной и безрадостной жизни на земле, было иным, чем в наши дни. Мусульманская религия обещала правоверным, что они попадут в рай, с его благоухающими садами и прекрасными гуриями. Невольно приходят на память строки, давно написанные А. М. Горьким, наблюдавшим изуверскую траурную процессию («шахсей-вахсей») шиитов на Кавказе: «Смотришь и изумляешься — откуда у этих людей так много железного терпения? Или подъем ликующего духа и в наши дни способен заглушить бурный протест истязуемой плоти? Фанатизм,, экстаз, исступление — все это сильные слова; но разве дают они: понять, что есть в сущности та разительная сила, которую они [975] скрывают за собой? И невольно думается, что если б эту дивную мощь человека направить не на работу разрушения, а на создание жизни, на творчество новых форм ее, может быть, действительно «поразили бы люди и демонов, и сами боги удивились бы им», как это сказано в одной хорошей книге.. .». 26

Чрезвычайно многосторонне в «Воспоминаниях» представлено бухарское духовенство. Известно, что Бухара считалась центром мусульманского богословия, религия в Бухарском ханстве не была отделена от государства и в стране допускалось только духовное образование. Светские школы начали появляться лишь перед самой революцией. В многочисленных бухарских медресе при девятнадцатилетнем курсе обучения всегда находилось великое множество «муллобачей» — семинаристов. Их быт был хорошо известен Айни, прожившему в Бухаре около двадцати лет и получившему образование в бухарских медресе. Подавляющее большинство учеников и их учителей, как показывает Айни, отличалось крайним невежеством и фанатизмом. В учении они видели лишь одну-единственную цель — закончить медресе и добиться тепленького местечка, которое вознаградило бы их за лишения молодости и обеспечило на всю жрзнь.

Эта фанатичная масса, состоящая из учащихся медресе, учителей, чтецов Корана (кори), глав различных дервишских орденов — шейхов и их мюридов, имамов, ходжей, казиев и раисов, мутевалли — хранителей огромного числа «святых мест» (мазаров), уличных проповедников (маддохов), от самых низших представителей духовного сословия до его верхушки, сопротивлялась любым нововведениям, изгоняла всякую свежую мысль, ненавидела иноверцев и подстрекала народ к нетерпимости.

В этой среде господствовали самые отвратительные пороки, жестокость, стремление к наживе, под маской ханжеского благочестия совершались ужасные преступления.

Айни, подлинный реалист, показывает, что и в этом «темном царстве» были яркие личности, стремившиеся к прогрессу, к знаниям, по-своему выражавшие протест против тех невыносимых [976] общественных условий, в которых им приходилось жить. Примером этому может служить мастерски рассказанная история мести Шукур-бека за свою поруганную честь. Как воплощение будущего автор изображает плеяду передовых ученых и поэтов во главе с Ахмадом Донишем, престарелого судью Мирзо-Абдулвохида, старика-переписчика Мирзо-Изома, слепого ученого, а также своих ближайших друзей — Мирзо-Абдулвохида Мунзима, рано умершего поэта Хайрата, чудаковатого приверженца новшеств Кори-Нурулло, вольнодумцев Хаджи-Махдума и Мулло-Амона, по-своему боровшихся с вековыми устоями бухарского эмирата.

В «Воспоминаниях» отчетливо выступают две группы действующих лиц: с одной стороны — представители господствующей верхушки и те, кто их обслуживает, поддерживает и старается им подражать; с другой стороны — простой народ и лучшая часть интеллигенции, которая стремится к прогрессу, к справедливому устройству жизни. Айни со свойственным ему мастерством сумел «показать самое характерное, что отличает представителей одного класса от другого. Вспомним типы крестьян и ремесленников, выведенных в «Воспоминаниях». С подлинным лиризмом и теплотой рисует их автор. В иных — сатирических тонах, с нескрываемой ненавистью и презрением выводит писатель эмира и его окружение. Зло и непримиримо относится Айни к духовенству, изображает его с самой неприглядной строны (а'лам, верховный судья, учащиеся медресе, особенно заканчивающие курс обучения, мутевалли мазара Ходжа-Убона, Джумбул-махдум и его сподвижники и другие). Писатель стремится вызвать у читателей не только чувство гнева, но и презрительный смех.

С глубоким сочувствием рисует он жизнь трудящихся масс, показывая, что даже в тяжелейищх условиях эмирского деспотизма и произвола в народе жил дух протеста и бунтарства. Правда, это были еще разрозненные усилия смельчаков-одиночек (эпизод с сожжением шейха-литейщика) или протест, облеченный в форму коллективных жалоб людей, свято веривших в бога и его представителя на земле — эмира (эпизод с людьми в черных кошмах). Но в этом уже были зародыши сознательной классовой борьбы. [977]

Наиболее ярким образом «Воспоминаний» и главным героем является сам автор. Он не беспристрастный регистратор событий прошедшей жизни, а борец. О чем бы ни рассказывал автор, он выступает как страстный обличитель жестокостей и несправедливостей старого строя, как его грозный обвинитель.

Важной особенностью «Воспоминаний» является их историческая достоверность: действия и события, описанные в книге, — это реальные факты; люди, о которых пишет автор, — его современники, с которыми ему приходилось встретиться в жизни.

Приведем лишь один пример. В главах, посвященных высказываниям Мулло-Амона по поводу избиения камнями арбакеша, дважды упоминается о казни убийцы Мухаммад-Шарифа девон-беги. Это реальное событие имело место в конце прошлого века и было описано на страницах «Исторического вестника».

Вот что писал автор П. П. Ш. в статье под заголовком «Трагедия в Бухаре»: «Казнь эта, достойная времен Каракалы и Нерона, заключалась в следующем: убийца был привязан к хвосту лошади и, при огромном стечении народа, возим таким образом по улицам, площадям и базарам города. Затем ему раздробили кости рук и ног и еще живым бросили за городскую стену на съедение собакам». 27

Можно было бы привести множество примеров достоверности «Воспоминаний», но в этом нет нужды, так как и сейчас еще живы люди, бывшие свидетелями если не описываемых событий, то всего строя жизни Бухарского эмирата.

Какую бы эпоху ни изображал Айни, его герои действуют на широком жизненном фоне своего времени. На первом плане — социальная среда, история, связь событий с судьбами народа.

Айни во всех своих произведениях выступает как писатель, стоящий на позициях социалистического реализма. Его творческий метод близок к методу основоположника советской литературы А. М. Горького.

Сам Айни в статье «Мудрый учитель» указывал: «Творчество Горького очень многому научило меня и, нужно прямо сказать, [978] оказало решающее влияние на формирование меня как советского писателя». В этой же статье Айни писал о Горьком: «Мои мемуары написаны под влиянием «Детства», «В людях» и других произведений этого большого мастера». 28 С А. М. Горьким Айни встречался лично-во время работы первого Съезда советских писателей.

Однако больше всего Айни сближают с Горьким общие взгляды на литературный процесс, на судьбы советской социалистической литературы, на отношение к «свинцовым мерзостям» прошлого.

И Горький и Айни — выходцы из трудового народа, своим беззаветным служением народу и Родине выдвинувшиеся в первые ряды советской литературы, — рассматривали свою литературную деятельность как великий гражданский долг. В этом и следует искать корни общности между автобиографической трилогией А. М. Горького и «Воспоминаниями» Айни. 29

Несомненно также, что между «Воспоминаниями» Айни и лучшими мемуарными произведениями русской литературы имеется много общего. Назовем ли мы «Очерки бурсы» Н. Г. Помяловского, «Историю моего современника» В. Г. Короленко или превосходную автобиографическую дилогию старейшего советского писателя Ф. Гладкова («Повесть о детстве», «Вольница»), мы убедимся, что с «Воспоминаниями» Айни их роднит правдивость изображения суровой действительности, непримиримое отношение к угнетению и деспотизму — источнику нищеты и невежества народа, страстное стремление к прогрессу и, наконец, глубокое понимание человеческих характеров и социальных мотивов, управляющих поступками людей.

В то же время Айни теснейшими узами связан с традициями таджикской литературы, которые он не только впитал в себя, но и творчески развил. Это проявилось в стиле, языке и композиции «Воспоминаний». Достаточно указать на такой факт, как обилие [979] стихотворений, стихотворных цитат, столь характерных для всей таджикской прозы дореволюционного периода.

На первый взгляд «Воспоминания» могут показаться циклом самостоятельных новелл, но это лишь первое впечатление. На самом деле расположение материала в виде отдельных новелл нисколько не нарушает художественной целостности произведения. В нем действует большое количество лиц, судьбы которых тесно переплетаются, оно объединено общим планом, едино по стилю и языку и по своей идейной направленности.

Одной из характерных особенностей композиции «Воспоминаний» является то, что автор искусно чередует мрачные эпизоды со светлыми, а иногда даже, желая сгладить тяжелое впечатление, рассказывает о каком-либо комическом случае.

В «Воспоминаниях» Айни впервые в художественной литературе дана грандиозная по масштабам картина общественной жизни эмирской Бухары. Заслуга Айни в том, что он раскрыл многие стороны бухарского быта, которые, несмотря на то, что о Бухаре было написано немало, оставались совершенно неизвестными советскому читателю.

Данное издание «Воспоминаний» на русском языке преследует цель восполнить этот пробел и сделать доступным широким массам советских читателей замечательный памятник таджикской советской литературы.

А. *. [980]

К ПРОШЛОМУ БУХАРЫ 30

Замечательный таджикский писатель нашей эпохи Сайд Садриддин, по псевдониму «Айни» (более правильная форма — Сейид Садруддин), рисует в своих «Воспоминаниях» те социальные и бытовые условия, в которых он рос, воспитывался и провел большую часть своей жизни. «Воспоминания» связаны главным образом с городом Бухарой и его окрестностями — центром политической и умственной жизни Бухарского ханства.

Автор, родившийся через десять лет после разгрома этого ханства Россией, еще застал в полной мере сохранившийся в Бухаре тот косный, замкнутый в себе мир, куда не проникала никакая чуждая ему мысль, никакое новшество, где давно уже не светил свет знания и просвещения, а наука превратилась в сухую схоластику; в религий под покровом показной набожности скрывались самые омерзительные пороки и преступления, а под проповедью снисхождения к простому народу и защиты его от тирании и несправедливостей власть имущих крылось безудержное ограбление народных масс и самое бесцеремонное обращение с ними, как с подневольными и безответными рабами.

Айни писал «Воспоминаниям для своих соотечественников и, исходя из своих соображений, что весь бухарский быт с его местной терминологией им совершенно понятен, не снабдил свою книгу пояснениями исторических, бытовых, социальных и культурных реалий. Но [981] прошли годы, и немалые! За сорок с лишним лет, протекших со дня Великой Октябрьской социалистической революции, в корне изменилось лицо страны, в которой родился, вырос и воспитывался автор «Воспоминаний». Старый бухарский феодальный строй и быт с его идеологией канул в вечность. Выросло новое поколение таджикского и узбекского народов, которое воспитывалось в совершенно ином духе и которому многое уже непонятно из того, о чем писал автор «Воспоминаний».

Тем более для русского читателя были бы почти недоступны эти «Воспоминания», рисующие быт совершенно чуждой ему страны, если бы их не снабдить необходимыми пояснениями и примечаниями. Поэтому в настоящем издании дается краткий очерк, характеризующий состояние Бухарского ханства эпохи Садриддина Айни (главным образом южной части Зеравшанской долины, где протекла большая часть его жизни). В очерке дается характеристика административного управления страной, состава ее народонаселения, деления на сословные группы и занятий каждой из них, взаимоотношений между городом и деревней, положения крестьянских масс, поземельно-податного обложения и всего того, что может служить фоном к картинам прошлого, воссозданным автором «Воспоминаний». А все не объясненные им термины и выражения, особенности литературных и научных произведений раскрываются в комментариях.

Бухара представляла собой разноплеменное государство, раскинувшееся на обширной территории с населением приблизительно в 2.5 миллиона жителей, из которых одни вели оседлый образ жизни (таджики, часть оседлых тюрков и арабов, евреи и индусы), другие были кочевниками (узбеки разных племен, карлуки, барласы, казахи, киргизы, туркмены, арабы, цыгане и др.)« Из пришлого населения, проживавшего в разных местах ханства временно, следует отметить парсов из Индии, занимавшихся торговлей по разным городам, армян, лезгин, русских и других. Все иноземцы — не мусульмане, принадлежавшие к числу постоянных жителей Бухары, вроде евреев и индусов, причислялись к так называемым зиммиям. По существовавшим в эмирате обычаям им разрешалось исповедовать свою религию, владеть имуществом, совершать между собою сделки, [982] регулируемые их собственными порядками. Но в делах уголовных и в сделках с мусульманами они подчинялись законам ислама. Им воспрещались браки с мусульманками и владение рабами-мусульманами. При появлении на улицах зиммии могли носить лишь темное и не новое платье с желтой заплатой, подпоясанное грубой веревкой. Они не могли ездить верхом на лошадях, а только на ослах или лошаках, в собраниях не имели права занимать почетные места, не смели приветствовать мусульман, но обязаны были почтительно уступать им дорогу. Им не разрешалось также возводить дома выше, чем у мусульман. Всех зиммиев соединяли, по возможности, в отдельные кварталы под начальством их собственных старшин (у евреев — калон-таров).

Неполноправные бухарские подданные — иноверцы не могли публично совершать действий, оскорблявших чувство мусульман: пить вино, громогласно читать библию и т. п. Поголовная подать — джиз'я, которую платили иноверцы, была гораздо выше взимаемой с мусульман, несмотря на то, что при сборе этой подати все зиммии разделялись по своим доходам на три имущественных группы: богатых, людей среднего достатка и бедных.

Все мусульманское население Бухары делилось на крестьян (дехкон), кочевников-скотоводов (сахронишин, чорводор), горожан (шахрнишин или хисори). Горожане подразделялись в свою очередь на ремесленников (косиб), купцов (тоджир, савдогар) и представителей служилого сословия (амальдор). Особую социальную группу составляло духовенство (уламо) и многочисленные дервишские корпорации, возглавлявшиеся пирами, шейхами или ишанами.

У каждой категории населения была своя особая традиционная манера одеваться, причем одежда отличалась если не покроем, то цветом и материалом. Так, крестьяне носили разноцветные ситцевые чалмы и халаты из домотканной материи довольно ярких цветов (калами), обувались в сапоги из грубой кожи без каблуков (мукки); духовенство отличалось по одежде от остального населения большими белыми кисейными чалмами и пышными халатами из серовато-белой полушелковой, с муаровым отливом ткани (банорас); горожане-ремесленники и торговцы носили небольшие белые чалмы, одевались [983] преимущественно в полушелковые или из бумажной материи (алоча) халаты. Духовенство, купечество и ремесленники обувались в сапоги на тонкой подошве без каблуков (ичиги), поверх которых надевали кожаные туфли (кафш). Представители дервишских братств, всецело посвятившие себя бедности и сопутствующему ей нищенству, именовались каландарами и проживали в особых общежитиях (хонако). Они разделялись на ряд орденов или толков (маслак) и имели свои специальные костюмы. Нищенствующие последователи наиболее распространенного ордена ходжей, или накшбандия, носили на голове конусообразный колпак, отороченный мехом, короткий, до колен, шерстяной халат с соответствующими для данного ордена вышитыми надписями (вроде надписей на одеяниях христианских схимников), а на ногах грубые сапоги без каблуков (мукки). У каждого из них сбоку привешивалась на кожаных ремнях большая, полая внутри, тыква-травянка. Часто у многих к этому добавлялся так называемый кашкуль — выдолбленный из дерева лодкообразный сосуд или приспособленные для этого очень твердые, полые внутри большие раковины, доставлявшиеся в Бухару из Индии. Такие кашкули нередко украшались бирюзой и покрывались художественной резьбой в виде цветочного орнамента, на них воспроизводились персидско-таджикские стихи мистического содержания или же целые сцены из дервишской жизни.

Многочисленные ремесленники и мастера, снабжавшие бухарское население обувью, одеждой и разнообразными предметами бытового характера, группировались в цехи (наподобие дервишских орденов). Каждый цех имел свои правила поведения, обязательные для всех входивших в него мастеров, свои церемониалы и свои писаные уставы или статуты, так называемые рисоля, содержавшие предания о возникновении данного ремесла или занятия, некоторые наставления ремесленнику и угрозы тем, кто нарушит предписания устава. Так как каждое ремесло, как и всякое занятие, которым человек добывает себе пропитание, по воззрениям мусульман, имеет божественное происхождение, то основоположниками и покровителями ремесленных цехов являлись различные пророки и святые. Существовало даже широко распространенное арабское выражение, приписывавшееся [984] Мухаммеду: ал-касибу хабиб-ул-лахи — т. е. «ремесленник — друг Аллаха». Официально в Бухаре считалось тридцать два ремесленных цеха, хотя их в действительности было больше. Все они представляли собой своеобразные братства. Во главе каждого из них стоял старший мастер (усто), которому подчинялись все ремесленники данного цеха города, через него принимались от обывателей заказы, и он распределял их по мастерам. Дисциплина в цехах была крепкая и строгая, и ею достигалась большая профессиональная сплоченность ремесленников. Всякое нарушение твердо установленных правил влекло за собой изгнание виновного из цеха. Вообще в организации ремесленных корпораций Бухары было много общего с организацией дервишских орденов.

Служилое сословие делилось на два разряда: военных в узком смысле слова, солдат и командиров армии — сипо, и представителей военно-административного состава, так называемых амальдоров.

Военные после подчинения Бухары России йосили форму русского образца, но вместо фуражек на них были низкие бараньи шапки. Эти войсковые части производили самое забавное впечатление карикатурной выправкой солдат и командного состава, отсутствием воинской дисциплины и понятия о единообразии формы. На плечах солдата или офицера нередко можно было видеть два разных погона с обозначением русскими буквами разных воинских частей; пуговицы на мундирах, как правило, были разного образца, русские винтовки были далеко не у всех, их часто заменяли старые кремневые ружья. Команда подавалась необычайно зычно на русском языке, а так как солдаты ее воспринимали механически, без всякого предварительного разъяснейия, то и выполнялась она обычно вразброд. Полковая музыка состояла из разного рода флейт (най), труб (сурнай, карнай) и барабанов, и ее идеалом было произвести наибольшее впечатление необычайным шумом, грохотом и громом.

Чины военно-административного состава или ведомства как правило одевались в халаты из разных шелковых и полушелковых материй, опоясывались широкими поясами, украшенными различного вида и рисунка серебряными с позолотой или чернью бляхами (в зависимости от чина). На ногах они носили высокие сапоги с очень [985] высокими каблуками, настолько суживающимися книзу, что конец их нередко бывал с шляпку большого гвоздя. Головы амальдоров украшали белые чалмы не очень большого размера. Кривая шашка пристегивалась не к портупее, а к поясу из особого рода местной замши: (гузори). Такой пояс обычно поддевался под более широкий чиновный пояс.

Амальдоры имели свою служебную иерархию и делились на пятнадцать чинов, из коих низшим был баходур, а высшим — оталик. В представителях служилого сословия народ видел злостных притеснителей, вымогателей и насильников. Отсутствие штатно-окладной системы и определенного государственного бюджета вело к тому, что все служащие, начиная от губернаторов (хокимов) областей и кончая последним канцелярским писцом (мирзо), не получая от правительства никакого жалования, «кормились» за счет населения. И если в казну эмира ежегодно исправно поступали определенные суммы или натура податей и налогов с областей (вилойатов) ханства, то столь же исправно население должно было содержать на свои скудные доходы всю огромную ораву опекавших его властей, от представителей сельской администрации до губернатора включительно. А так как нормы взимания на «кормление» не были известны населению, то чиновничество стремилось взять с крестьянина и ремесленника как можно больше.

Но во всей этой системе «кормления» за счет народных масс длят служилого сословия была и своя «оборотная сторона медали». Должностные лица имели право взимать в свою пользу только известные процентные отчисления со сбора: судьи — от тяжебных дел, а все прочие многочисленные чиновники — от подати, платимой казне эмира. Все они теоретически не имели права злоупотреблять «кормлением» и вынуждены были «прибедняться», чтобы скрыть свои истинные доходы. Должностные лица остерегались скупать земли и разного рода недвижимости, не имели возможности слишком широко жить и вообще избегали казаться людьми богатыми. Нарушение этих мер предосторожности неизбежно навлекало подозрение эмира (доносы и шпионаж весьма широко бытовали в правительственных кругах!). Если [986] какой-либо судья или чиновник владеет большой недвижимостью, значит он приобрел ее за счет расхищения доходов своего государя. За этим следовала конфискация всего имущества виновного в устройстве своего личного благополучия, суровое наказание ему самому и потеря чести. Поэтому все стяжатели стремились обратить избыток своих средств или на покупку недвижимостей на имя подставных лиц, или на накопление денег в серебряной или золотой валюте, а более высокие по рангу люди старались скупать драгоценные камни.

Я помню, как с лишком пятьдесят лет назад, в майский полдень, к поезду Туркестанского генерал-губернатора, стоявшему подле самаркандского вокзала, приблизилась небольшая группа афганцев. Впереди был пожилой мужчина в круглой плоскодонной черной каракулевой шапке, на которой ярко блестел бриллиантовый эгрет. Его навыпуск черные суконные брюки прикрывал средней длины казакин тоже черного сукна, опоясанный довольно широким поясом с большой четырехугольной пряжкой, сплошь усыпанной бриллиантами. Среди них выделялся своим блеском крупный бриллиант — солитер. Я пригласил их всех войти в вагон-салон, где выяснилось, что это был двоюродный брат афганского эмира Абдуррахмана, Исхак-хан, когда-то правитель Чар-вилаета и претендент на афганский престол. Он был разбит Абдуррахманом, бежал в русские пределы и проживал теперь в Самарканде, получая от русского правительства ежегодную субсидию.

«Я — странник в земле чужой, достопочтенный господин, — повествовал мне Исхак-хан, — и ныне пользуюсь щедротами русского правительства, живу здесь, в Самарканде, в надежде лишь на милость Аллаха». И когда во время разговора я как-то невольно остановил свой взгляд на крупном солитере в поясе Исхак-хана, последний заметил это и с живостью сказал:

«Вот вы, высокий гсподин, заметив мои бриллианты, вероятно, подумали нечто о моем богатстве. Должен вам сказать, что восточные государи не любят, чтобы их подданные копили богатства. Я учел это и своевременно все, что имел, обратил в драгоценности. Подумайте, когда я бежал из Афганистана, что бы я делал со всеми моими недви-жимостями, если бы они у меня были? А это все (и Исхак-хан [987] коснулся поясной пряжки) было так легко увезти и при нужде обратить в деньги».

Влиятельным сословием в ханстве было духовенство, к которому принадлежали судьи (кози), муфтии (своего рода юрисконсульты), а'ламы (муфтии высшего ранга), ахунды (старейший и авторитетнейший из муфтиев, так сказать — верховный муфтий), раисы (блюстители нравственности среди населения в духе шариата и инспекторы за правильностью мер веса и длины на базарах), мударрисы (преподаватели высших конфессиональных школ — медресе или Мадрас) и все приходские имамы или муллы. Духовенство представляло очень сплоченную корпорацию, спаянную одним неподвижным духом мусульманства, покоящимся на непреложных велениях единого божественного закона, называемого шариатом. Никакая свежая мысль, никакое новшество или даже намек на него не могли проникнуть в эту окаменелую в своей неподвижности среду. И нередко даже эмиры, эти абсолютные властелины над жизнью и смертью своих подданных, вынуждены были самым серьезным образом считаться с настроением бухарского духовенства. Так, например, предпоследний бухарский эмир, Абдулахад (1885-1910), человек весьма властный и всегда чувствовавший за собою поддержку царского правительства, вынужден был в 1897 г. покинуть свою столицу из-за какого-то очень крупного столкновения с духовенством и навсегда перенести свою резиденцию в Кермине. И даже большие беспорядки, возникшие в начале 1910 г. в Бухаре в связи с кровавым столкновением шиитов с суниитами во время «шахсея-вахсея», когда по настоятельному требованию из Петербуга эмир должен был самолично прибыть в свою столицу и своим авторитетом прекратить кровопролитие, — не сломили упорство Абдулахада. Командированному к нему в Кермине .для сообщения названной директивы русского правительства первому секретарю Российского императорского политического агентства эмир заявил,, что он никогда и ни при каких обстоятельствах не вступит в столицу, даже если ему это будет грозить свержением с престола и удалением из Бухары.

Сплоченность бухарского духовенства, которое в важных государственных делах не боялось заявлять эмирам свое властное non [988] pos-sumos («мы не можем»), не раз вынуждала эмиров изменять намечавшиеся ими решения или отменять уже сделанное. Этим самым бухарские владыки ставили себя в крайне неприятное для своего авторитета положение, когда, изменяя свое решение, они делались нарушителями данных ими обязательств или обещаний.

Я помню, как перед Октябрьской революцией, в сентябре 1917 г., мы с российским резидентом в Бухаре посетили эмира Сейид Алима по вопросу ничем не оправданного закрытия бухарским правительством в г. Бухаре новометодных школ. Эмир заявил, что он отлична сознает всю незаконность такого мероприятия, тем более что новоме-тодные школы существуют в столице очень давно, но в данном случае он совершенно бессилен что-либо предпринять, так как их закрытия потребовало бухарское духовенство в лице верховного судьи (кози-йи калон). «Попробуйте, поговорите лично с верховным судьей,, сошлитесь на меня, что я прошу его не касаться вопроса о закрытии новометодных школ. Может быть, вам удастся так или иначе убедить, его», — добавил эмир.

Мы не замедлили посетить верховного судью, им тогда был Бурхануддин-садр, находивший весьма большую поддержку средш учащихся медресе. Этот прелат принял нас крайне любезно, но наотрез отказался выполнить переданную ему эмиром директиву русского правительства. Он ссылался на то, что ныне все новометодных школы находятся в руках джадидов, этих врагов правоверного ислама, что джадиды слишком высоко подняли голову в ханстве, всячески подкапываются под устои веры, что он, верховный судья как блюститель шариата, обязан всемерно противодействовать этому, и проч., и проч. Мы уехали ни с чем.

Свою опору духовенство г. Бухары, задававшее тон всему прочему духовенству ханства, находило в многотысячной корпорации: студенчества столицы, в так называемых мулло-бачах, учащихся: многочисленных бухарских медресе (мадрас). Это студенчество' делилось на две группы или партии. К одной относились студенты — уроженцы г. Бухары и тяготевших к ней округов или тюменей (туманов). Они назывались талаба-йи тумани. К другой группировке принадлежали студенты из Восточной Бухары, страны по [989] преимуществу гористой, и потому они назывались талаба-йи кухистони. Обе эти партии (вернее, быть может, землячества) не всегда жили между собою в мире и дружбе. Особенно острыми противоречия становились, когда одна из партий выдвигала на тот или иной высокий духовный пост своего кандидата, а другая партия, не желавшая этого кандидата, выставляла своего. Происходили взаимные пререкания и крайне шумные митинги, пока, наконец, не брала верх та сторона, представители которой путем своекорыстных происков более искусно использовали повышенное настроение студенчества. И нередко устанавливались своего рода династии влиятельнейших в стране судей столицы, так называемых «верховных судей» (кози-йи калон), должности которых занимали в продолжение трех-четырех поколений члены одной и той же семьи. Иногда это бывали представители горных районов (кухистони), иногда — уроженцев равнинной Бухары (тумани).

Вместе с тем, бухарское духовенство умело использовало настроения мулло-бачей для смещения неугодных ему высших сановников ханства или устранения того или иного нежелательного, с шариатской точки зрения, явления в общественной жизни страны. Мударрисы духовных семинарий стремились всячески расположить к себе студенчество и при случае использовать его для своих целей. А это, в свою очередь, вело к тому, что многие высокопоставленные лица всячески заискивали перед наиболее влиятельными мударрисами, памятуя о непрочности своего положения. Враждебное настроение против того или иного сановника, подогретое студенческими выступлениями, могло погубить всю его служебную карьеру. Разумеется, подобные свойства студенческого движения отнюдь не содействовали улучшению общественных порядков или совершенствованию центрального административного аппарата ханства и его ответвлений в провинциях. Но эмирскому правительству все же приходилось серьезно считаться с массовыми выступлениями «мулло-бачей», так как они обычно касались людей влиятельных, делавших внутреннюю политику в стране.

Система преподавания в медресе, в основу которого было положено священное мусульманское писание, покоилась, как и в старой [990] христианской духовной школе с доминирующим в ней латинским. языком, на заучивании наизусть учебных пособий, составленных, в основном на чуждом для учащихся арабском языке. Их как-то нужно было понять, усвоить, научиться пользоваться ими в последующей жизни, чтобы стать хорошим муллою, муфтием или другим хорошо обеспеченным должностным лицом. Но далеко не все выдерживали этот искус, очень многие по неспособности не шли дальше сельского муллы, бросали медресе, не окончив в нем курса, другие где-нибудь пристраивались на скромное место мирзы (писаря) при каком-либо правительственном чиновнике. Среди людей, преодолевших в течение пятнадцати-двадцати лет все тяготы схоластического обучения, было немало хороших знатоков арабского языка, калама (схоластической теологии) и прочих предметов, преподававшихся в медресе. Многие из окончивших курс действительно любили науку, книги, интересовались литературой и поэзией. И вообще начитанных бухарцев было немало и из бесед с ними всегда можно было почерпнуть много интересного и поучительного.

Духовенство, как и служилое сословие, не пользовалось симпатиями широких масс. В представителях духовенства, а особенно в судьях, муфтиях и других, население Бухары видело только бессовестных людей, решавших за взятки дела, как им было выгодно. В народе ходило множество метких и крайне злых рассказов «о несправедливых судьях», об их проделках и преступлениях. Существовала даже пословица, что «денег муллы, совести судьи и глаз крота никто не видел».

Задарленные всяческими поборами, непосильными налогами и разными неправдами, народные массы стремидись найти какой-то выход из своего невыносимо тяжелого положения. Не зная других путей, они пытались уйти под покровительство глав дервишских корпораций, так называемых пиров или ишанов. Они тоже обирали народ, но психологически это было совсем не то, что поборы и вымогательства чиновных правительственных лиц. Последние вымогали в свою пользу насильственно, мерами понуждения и побоев, а пирам приносили добровольно, зная при этом, что глава общины, в трудную минуту может оказать своему покорному «ученику» [991] (мюриду) как материальную, так и моральную помощь. Ишаны свободно владели своими недвижимостями, всячески (приумножая их. за счет «доброхотных даяний» многочисленных учеников и последователей, принадлежавших ко всем классам общества. И никакой хан или эмир никогда не осмелился бы конфисковать собственность, дервишских «старцев», так как такая мера могла вызвать большие народные волнения. Авторитет руководителей общин среди народа был весьма велик, в день дервишских радений (зикров, обычно по. четвергам) в помещение ишана собирались все многочисленные его. ученики (мюриды) и последователи (дастнадихандагон или, по-узбекски, кулбирмянганляр — не давшие пиру руки, еще не ставшие его всецело покорными учениками). Они все принадлежали к самым разнообразным слоям населения: рядом с важным купцом находился какой-нибудь смиренный, плохо одетый ремесленник, с человеком, имеющим высокий придворный чин, сидел оборванный чернорабочий. Для всех членов этого своеобразного братства в дни: радений бесплатно устраивалось ишаном угощение, и все они участвовали в общем хоре дервишских кружений под пение или мелодекламацию мистических стихов. Все это, как и доступность ишанов, их обходительность, помощь в нужде импонировали народу, влекли: к этим «старцам» народные сердца. Дервишские общины открывали людям какой-то мнимый просвет в их тягостной, полной горя, и мучений, безрадостной жизни.

Реакционное, мистическое учение — тесеввуф, или суфизм, — с его весьма заумным и туманным мировоззрением, разумеется, не было доступно массам. Крестьяне и ремесленники, вступавшие в дервишские общины, не подозревали, что здесь все подчинено корыстным целям. Ишаны стремились завербовать себе как можно, больше мюридов лишь потому, что получали от них обильные приношения. В зависимости от имущественного положения последователя в дар мог быть принесен и крупный земельный участок, и ничтожное количество денег, масло, яйца и т. п.

Дервишские корпорации в Бухаре делились на разные ордена, из которых наиболее распространенный был накшбандия или ходжагон. Основателем этого ордена и вместе с тем патроном. Бухары был [992] шейх Бахауддин Накшбанд (ткач цветной шелковой материи с золотыми и серебряными нитями, умер в 1389 г.). Его гробница, находящаяся в 12 километрах от г. Бухары, считалась своего рода национальной святыней, привлекавшей множество народа со всех концов не только Бухарского ханства, но и всей Средней Азии. Орден накшбандия считался наиболее ортодоксальным. Другой орден — кубравия — исповедовал идеи более рационалистические и поэтому считался как бы еретическим. Его центром являлось селение Соктари, родина автора «Воспоминаний», Сейида Садриддина Айни. Несколько шейхов ордена кубравия из этого селения были известны своими трудами, излагающими принципы учения ордена, пронизанные весьма смелыми философско-суффийскими воззрениями. Среди них замечательны произведения шейха Мухаммед-Хусейна. Исходя из предположения об акцидентности мира, автор развивает мысль, что мир и составляющие его свойства и части подчиняются неизбежному закону изменения и восстановления в других формах, с другими качествами, что таким образом всякая вещь в мире имеет свои стадии, степени и завершения. К сожалению, все подобные труды соктарийских шейхов находятся только в рукописях, и в какой мере их рационалистические идеи отразились на мировоззрении последователей ордена кубравия, — остается неизвестным. Но все же, судя по воспоминаниям детских лет С. Айни, чувствуется некоторый налет вольномыслия и своеобразного радикализма в высказываниях представителей старшего поколения соктарийцев.

Помимо перечисленных сословий, следует отметить такие общественные группы, как сейиды и ходжи, ведущие свои родословные лт арабов-завоевателей. К сейидам причислялись потомки Мухаммеда от его дочери Фатимы и ее мужа Алия. Сейидское достоинство весьма почиталось в Бухаре, представители высших классов ханства правдами и неправдами стремились породниться с каким-либо семейством сейидов. Из истории бухарских мангытов мы знаем такой случай. Последний бухарский хан из династии аштарханидов Абул-файз (убит в 1747 г.) был сейид. Его дочь взял в замужество Надир, шах персидский, а после него — узурпатор бухарского [993] престола Рахим-хан мангыт. Он умер, не оставив детей. Вдову Рахим-хана взял в жены его племянник, Шах-Мурад, будущий бухарский эмир, который имел от нее сына Хайдара, ставшего, таким образом, сейидом. Вследствие этого все его преемники стали сейидами и прибавляли это звание к своему титулу, ставя его впереди всех прочих наименований (вроде: Сейид эмир Абдулахад бахадур-хан). Помню, я как-то опросил эмира Абдулахада, почему слово «сейид» ставится прежде всех имен, званий и титулов. На это он мне сказал следующее: «Эмиром я могу сегодня быть, а завтра могу очутиться в ничтожестве или быть свергнутым, перестану быть эмиром, государем, а звание сейид у меня никто не может отнять, ибо оно наследственно-родовое».

Ряд должностей в бухарском военно-административном управлении был предоставлен лицам только сейидского происхождения.

Посколько у Алия и Фатимы было два сына, Хусейн и Хасан, и оба оставили большое потомство, то сейиды нередко прибавляли к своему имени то хусейни, то хасани, в связи с тем, от кого они вели свой род. Так как подобная генеалогия являлась весьма сомнительной, а претендентов на право считать себя потомком пророка было много, то разбором жалоб и претензий на ложное или действительное сейидское происхождение при последних мангытах в г. Бухаре стал заниматься шейх-ул-ислам, которого освободили от прямых его обязанностей блюстителя высшего правосудия в мусульманском духе.

Помимо своеобразного «божьего племени» сейидов, в Бухаре существовали группы мусульман, причислявших себя к мирам. Они претендовали на происхождение от первых трех преемников Мухаммеда: Абу-Бекра, Омара и Османа. Термин этот («мир») не следует смешивать с таким же термином «мир», которым именовались правители областей, наряду с присвоенным им должностным званием хаким (по-арабски) и бек (по-тюркски). Родовое наименование «мир» обычно . ставилось перед собственным именем лица, его носившего. Весьма часто после собственного имени прибавлялись прилагательные, производные от имен вышеназванных преемников [994] пророка, вроде сиддики (т. е. потомок Абу-Бекра «сиддика» — правдивого), Омари (Умори) и Османи (Усмони).

К ходжам причислялись потомки первых арабских завоевателей. Исторически звание «ходжи» возникло следующим образом. Арабский полководец Кутейба (VII в. н. э.) приказал жителям отдать под постой арабских солдат и офицеров половину их жилищ, чтобы арабы, поселившись у бухарцев, могли в точности знать уклад их жизни и следить, как они соблюдают обряды насильственно навязанного им ислама, не исповедуют ли побежденные тайно своей старой религии и т. п. Бухарцы надолго сохранили память о невыносимых насильственных мероприятиях Кутейбы. Поселившийся в доме бухарца и живший на его иждивении араб-победитель вел себя, как неограниченный деспот. Бухарец должен был всячески его ублажать, наилучшим образом кормить и из вежливости называть ходжа, т. е. господин, хозяин. И так потом повелось, что всех потомков этих непрошеных «хозяев» арабского происхождения стали по всей Бухаре называть ходжами. Ходжи постепенно образовали очень сплоченную и весьма влиятельную общественную корпорацию, широко распространившуюся по всей Средней Азии.

Среди ходжей встречались даже сейиды и руководители дервишских орденов — пиры, или ишаны. Образуя своеобразную аристократическую прослойку, эти ходжи были особо почитаемы и пользовались большим влиянием среди населения. По своему социальному положению ходжи принадлежали к различным сословиям: среди них были представители служилого сословия, купечества, ремесленников, крестьян, рабочих и бродячих дервишей (каландаров). Вследствие этого и материальное благосостояние их было самое различное. Тем не менее их кастовый дух был настолько силен, что-в какой бы бедности ни находился ходжа, он никогда не выдавал своих дочерей замуж в семьи «не ходжей». Но сами ходжи могли свободно жениться на женщинах, не имеющих отношения к их роду.

Следует отметить, что все сословия населения Бухары имели свою особую титулатуру, свои специфические почетные названия. Так, например, бухарский кушбеги — этот своего рода премьер-министр — титуловался иморат-панох (убежище власти); казии — шари'атпанох [995] (убежище шариата); ходжи — исолатпанох (убежище благородного происхождения); купцы, ремесленники и крестьяне именовались иззатджох (достопочтенный). Титулатура суфийских шейхов или ишанов была более высокой: к их нарицательному имени (шейх, пир, ишан) прибавлялось слово хазрат (хазрат-и ишон, т. е. святейший ишан).

Бухарское ханство было по преимуществу страной земледельческой и скотоводческой. Однако разнообразные ремесленные производства играли здесь хоть и второстепенную, но весьма существенную роль. Их удельный вес в экономике Бухары и в торговле с зарубежными странами был достаточно велик.

Климат Бухарского ханства был весьма разнообразен, различным было и плодородие почвы, поэтому коснемся земледелия и садоводства только в окрестностях столицы. Бухарский вилайет (т. е. область) делился на районы, называемые монгольским словом туман (тюркское — тюмень). Таких туманов, или тюменей, в этом вилайете было девять: Шофурком (или Вардонзи), Колит (или Вобкент), Хутфар (или Зандани), Ком-и Абу Муслим (или Вагонзи), Фаровиз, Пирмаст, Ромитан (или Самиджан), Хайрабод и Тарабим Охугир. Наименования тюменей и их границы не были устойчивыми и в различные периоды изменялись. Земли этих районов орошались водами реки Зеравшан и ее притоков, от которых тянулись многочисленные искусственные каналы. С северо-запада и с запада к Бухарскому вилайету подступали пески пустыни Кизылкум, а с юго-запада — пустынные степные пространства. Весь Бухарский вилайет представлял собою по существу характерный среднеазиатский оазис, которому было присуще маловодье. Последнее особенно стало ощутительным после присоединения к России в 1868 г. Самаркандского вилайета, когда в пределах русского Туркестана оказались верховья главной водной артерии Бухарского оазиса, реки Зеравшан. Возник острый вопрос о равномерном и справедливом распределении воды этой реки между новыми русско-подданными Самаркандской области, жившими в долине Зеравшана, и их соотечественниками, оставшимися в пределах Бухарского ханства. Дело осложнялось тем обстоятельством, что опекунами водоснабжения населения теперь [996] являлись два правительства. В течение четверти века пререкания из-за воды между русскими и бухарскими властями не прекращались, а вместе с ними не прекращались и жалобы населения Бухарского вилайета на йедостаток поливной воды, вследствие чего из года в год страдали посевы, сады и огороды. В 1902 г. особой русско-бухарской комиссии удалось достичь соглашения о пропуске воды из реки Зеравшан в Бухарские владения «в размере одной трети всего количества ее». Бухарцы приняли это соглашение с условием, что такой пропуск воды будет производиться «непрерывно постоянным током в течение года». Для того чтобы наладить водоснабжение, в Бухаре была учреждена специальная должность инженера-мелиоратора. Несмотря на принятые меры, распределение вод Зеравшана до конца бухарского эмирата оставалось самым острым и больным вопросом; полагавшаяся бухарцам по соглашению вода отпускалась крайне неисправно.

Народные массы Бухарского вилайета вели плачевную жизнь не только из-за недостатка воды, но и в связи с общими условияхми землепользования, существовавшими в ханстве. Все земли здесь разделялись на несколько особых категорий. Наибольшее количество орошаемых пространств занимали так называемые хараджные земли, которые были оставлены когда-то победителями-арабами в вечное пользование населению с уплатою за них несколько повышенной поземельной подати (харадж), в размере от одной восьмой до одной пятой снимаемого урожая. Земли, ороша-емые атмосферной влагой, колодезной или ключевой водой, облагались податью в размере одной десятой части урожая (ушри — десятинные земли). Кроме того, существовали совершенно свободные от налогов частновладельческие земли (мульк-и хурр или мульк-и хурр-и холис), владельцы которых получили такие участки за те илй иные заслуги «перед престолом и церковью». Обычно такие «обеленные» земли принадлежали иша-нам, сейидам, высшим сановникам и разным другим привилегированным лицам. Владение частными землями подтверждалось специальными ханскими или эмирскими грамотами. Путника, проезжавшего по Бухарскому вилайету, всегда поражала неравномерность всходов хлебов: на одних полях зреет превосходный урожай, а на других он [997] во много раз хуже. Это явление обусловливалось не одними свойствами почвы и количеством воды для орошения, но зависело главным образом от условий владения землею. Все хорошо обработанные поля почти сплошь принадлежали владельцам мульковых земель и настолько резко отличались от всех прочих, что их безошибочно можно было определить по одному внешнему виду.

Особую категорию земель, присущую только мусульманским странам, составляли так называемые вакфные (или, по установившемуся в русской литературе названию, — вакуфные) земли, завещанные их владельцами особым юридическим актом в вечное пользование каким-либо общественным или религиозным учреждениям с благотворительной и богоугодной целью, так сказать, «в вечный помин своей души». Такого рода недвижимая собственность обычно не отчуждалась никакой властью. Различались три вида ее: вакфы, принадлежавшие конфессиональным учреждениям — медресе, мазарам, мечетям и т. п. (это были своего рода церковные земли); вакфы, завещанные в пользу рода или потомства завещателя и носившие название «семейственных вакфов» (своего рода майоратные земли); вакфы, завещанные в пользу общественных учреждений для поддержания их в исправности (бань, дорог общественного пользования, колодцев в степи и т. п.).

Наибольшее число вакуфных земель в Бухаре принадлежало конфессиональным учреждениям, которые сдавали их в аренду крестьянам за определенную долю урожая (обычно четвертую часть), отсюда такой издольщик назывался чорьяккор или, в просторечии, чорикор. Характерным являлось то обстоятельство, что, независимо от величины дохода, деньги на ремонт и поддержание в исправности вакуфного имущества не расходовались, а расходились по карманам мутаваллиев (экономов, заведующих вакуфными доходами) и других лиц, обслуживавших эти учреждения. Некогда великолепные мечети, медресе и прочие здания стояли обычно облупленные и покосившиеся. Возведение вакуфных сооружений потребовало в свое время массу средств, бездну художественного вкуса и талантливости зодчих, и все это лишь для того, чтобы потомки совершенно не заботились об их поддержании. [998]

Земли, находившиеся в непосредственном ведении эмира и носившие название государственных (замин-и подшохи, замин-и султони), представляли собой особый фонд, состоявший из земель, конфискованных у разных лиц (за те или иные преступления), оставшихся без владельцев (выморочное имущество), всех впусте лежащих неорошениых земель (мавот), орошенных средствами эмира и заселенных с уплатой ему подати большей, чем взималась с хараджных земель, и, наконец, земель заболоченных, илистых или покрытых Камышевыми зарослями. Обрабатываемые из государственного фонда земли назывались амляковыми, и подать с них носила название амляк.

Из всех перечисленных выше земель в Бухарском вилайете (по статистическим данным Бухарской народной социалистической республики 1921-1923 гг.) наибольшее количество было хараджных и амляковых (около 114 тысяч гектаров), за ними следовали вакуфные земли (около 70 тысяч гектаров), затем частновладельческие, свободные от всяких налогов (около 57 тысяч гектаров), и, наконец, земли, принадлежавшие лично эмиру, занятые его дачами и садами (около 1500 гектаров).

Наибольший доход эмирской казне давала поземельная 'подать с хараджных земель. Она была двух родов: постоянная, взимавшаяся в деньгах и в некотором количестве зерна с определенного участка земли (хародж-и вазифа или хародж-и муаззав) и пропорциональная (хародж-и мукосама), означавшая уплату известной части урожая. Первого рода харадж взимался, например, в одних районах по 1 теньге и 7.5 фунтов зерна с одного таноба 31 обрабатываемой земли, 6 других по 1 теньге весною и по 1 теньге и 15 фунтов зерна осенью. Второго рода харадж выражался в уплате от одной восьмой части урожая с облагаемого налогом поля. На первый взгляд такие размеры поземельной подати, установленные на основе шариатских норм, не кажутся особенно обременительными. Но на самом деле, в [999] сочетании с огромными поборами на кормление чиновников, они были для земледельцев сущим разорением.

Размеры хараджа определялись путем пробного умолота. Когда хлеб почти уже поспевал, то поземельно-податный чиновник (амлокдор) выезжал со своими людьми на поля, где его встречал сельский старшина, староста и крестьяне. Окинув «авторитетным» взором поле, амлокдор определял «на глазок», сколько в нем танобов земли и сколько следует взять с посева батманов хараджного зерна. Земледельцы вступали с амлокдором в пререкания, ссылаясь на свидетельства своих старшин, старост и соседей, на данные по уплате подати в прошлом году и другие доказательства. В конце концов, после долгих споров, клятв и угроз, останавливались на приблизительных цифрах. И амлокдор, не слезая с лошади, или сам записывал цифру следуемой подати, или приказывал сделать это сопровождавшему его писарю (мирзе). Вернувшись домой после такого объезда полей, обычно продолжавшегося несколько дней, амлокдор составлял начисто раскладки поземельно-податного налога, которые совершенно не отражали действительного состояния урожая, а являлись плодом его собственных статистических измышлений. При составлении таких сводок основным стимулом было стремление поменьше сдать в казну, а побольше забрать себе и своим людям — чиновникам более низкого ранга. Амлокдор скреплял чистовые списки своею печатью и рассылал по селениям. Только после получения их крестьяне могли приступить к сбору урожая. А так как амлокдор сплошь и рядом запаздывал с объездом полей на две-три недели, а то и больше, и несжатый хлеб подвергался всем опасным случайностям (осыпанье зерна, ливни с градом, саранча и прочее), то урожайность полей оказывалась гораздо ниже, чем ожидалось. Но этим дело не оканчивалось. После того, как хлеб бывал обмолочен, провеян и ссыпан в кучи на гумнах, амлокдор особым образом опечатывал каждую кучу так, что земледелец «до особого распоряжения» не мог дотронуться до своего зерна. В это время поместные судьи (кози) зорко следили за базарными ценами на хлеб, донося о них эмиру для установления «справедливых цен» на зерно. Их донесения были той базой, на которой эмир устанавливал твердые цены на хлеб по [1000] районам и бекствам. Они сообщались через кушбеги губернаторам (хокимам или мирам, бекам), а те спускали их амлокдорам. И когда, наконец, приступали на гумнах к сбору натурального поземельного налога, то к этому времени базарные цены оказывались выше, чем те, по которым взимали с крестьянина зерно. Амлодор был неумолим и требовал от земледельца взноса в установленном ранее размере. Одновременно с хараджем взимался кавсан, особый налог на содержание амлокдора (им облагались урожаи всех зерновых хлебов и хлопка в размере полпуда зерна с каждых 10 батманов, а с хлопка по 15 фунтов с того же количества). Затем шел кафсан дарга (или кафсан даруга), такой же сбор зерном в пользу даруги или дарги — специального чиновника, наблюдавшего за отправлением хлеба по назначению — в казну. Наконец, взимался муштак (горсточка) — подачка сельскому амину, следившему за правильной сдачей хараджных продуктов, потом аксакалу (старшине), мирабу (надзирателю за правильным распределением оросительной воды) я прочим лицам низшей сельской администрации. В довершение всего появлялся сельский имам или мулла (священник), собирались каландары (странствующие дервиши) и просто бедняки — калеки, вдовы и т.п. Все стремились получить свою долю от собранного крестьянином урожая. Если же мы примем во внимание, что местами муштак взимался не в виде горсти зерна, а в пределах стоимости чорьяка (почти два килограмма) пшеницы или чорьяка джугары, то часто оказывалось, что зерна у крестьянина едва оставалось на семена.

Если же мы присоединим к перечисленным выше и другие налоги с того же-земледельца, вроде: налог на каждый таноб земли, занятый под садом и огородом (таноб-пули), налог с клеверных полей (алаф-пули), налог на каждую пару рабочего скота, ходящего под плугом (кош-пули), налог на рабочий скот вообще (с лошади, осла, быка — як-сари), налог за сбор камыша, колючки, сухих веток, за переправы по мостам через реки и прочее, то окажется, что бремя, ложившееся на плечи многострадального бухарского земледельца, было поистине непосильным.

Помимо сказанного, нельзя не коснуться и другого обстоятельства, делавшего подчас жизнь земледельца еще более горькою. [1001]

Великим злом в Бухаре была система временных земельных пожалований наиболее видным представителям служилого сословия (танхо). Оно являлось своего рода дополнительным вознаграждением к правительственному содержанию, которое выплачивалось крупным чиновникам и военнослужащим. Если в танхо поступали земли с сидящими на них крестьянами, то в этом случае правительство временно отказывалось от взимания с населения податей и налогов, предоставляя последние в пользу жалуемого этой землею лица (так называемого таиходор'а). Но так как танходор обычно стремился извлечь как можно больше выгод из пожалования, то он не довольствовался только взиманием законных податей, а обирал население часто до последней нитки, распоряжаясь к тому же зависимыми от него людьми, как крепостными. Особенно тягостным было положение населения Восточной Бухары, откуда, между прочим, происходил один из героев романа Айни «Дохунда». В этой горной стране пахотных земель насчитывалось очень мало и они к тому же были разбросаны по склонам и высям гор, поэтому изобретательное бухарское правительство взамен земельных участков стало выделять в танхо определенное количество домовладений (буна). Чтобы содержать и обслуживать своих танходор'ов, владельцам домов приходилось работать от зари до зари. Они становились в полном смысле рабами. Количество «жалуемых» буна зависело от чина или ранга должностного лица; одни получали несколько семейств таких рабов, другие — целые селения.

Следует отметить тесную связь с земледелием почти всех ремесленников и мелких торговцев столицы эмирата и крупных поселений городского типа, вроде Гидждувана, Вобкента и других. Почти каждый ремесленник и торговец имел свои посевы, сады и огороды за чертой города, где он жил, обрабатывал их вместе с членами своего семейства или с помощью наемных рабочих (в зависимости от размеров землевладения). Он платил те же подати, что и кре-стьянин-земледелец, владел жилыми постройками, рабочим и другим домашним скотом. Такой владелец обычно переселял весной свою семью за город, а в праздничные дни и сам проводил там время. [1002]

В свою очередь в многочисленных селеньях бухарской части Зеравшанской долины, помимо земледелия, были широко распространены кустарные промыслы. Здесь выделывали хлопчато-бумажные и шелковые ткани, вытачивали всевозможные деревянные изделия, вроде шпулек, колес, челноков, изготовляли глиняную посуду, выпекали сласти и производили многие другие предметы сельского обихода. И едва ли не самым показательным образцом этой деревенской кустарной промышленности были резные двери. Любовь к ним местного населения была поразительна. Прекрасною глубокою резьбою покрывались не только двери, ведущие во двор или в комнаты, но даже двери у кладовых и амбаров. Они неизменно украшались отличной резьбой с разнообразным орнаментом. Хозяева гордились такими дверями, не жалели на них ни средств, ни труда. Это была характерная особенность в быту населения нижней части долины Зеравшана. Каждый сельский крестьянин-ремесленник, обычно работавший «всем кустом», т. е. с помощью всех трудоспособных членов семьи, имел при своем доме отдельное помещение для мастерской.

Таким образом, низовая часть Зеравшанской долины была связана с городом не обычным товарообменом, основанным на разделении труда и специализации в области сельского хозяйства и промышленности, а общими торговыми, ремесленными и земледельческими интересами. Не без основания вся бухарская часть долины Зеравшана иногда приравнивалась к типу ремесленно-торговых слобод с подсобным значением земледелия. Здесь велась обширная торговля, значительное развитие получили кустарные промыслы, но не хватало воды и были слишком скудны посевы, чтобы прокормить многочисленное население столицы.

Земледельцы бухарской части Зеравшанской долины возвели огромное количество построек из глины. Основная их масса находилась в небольших селениях, расположенных столь часто, что промежутки между ними не превышали 200 — 250 метров. Встречались и отдельные дворы, огороженные высокими глинобитными стенами (так называемые «курганча»). Больших селений в Зеравшанской долине встречалось сравнительно немного. [1003]

По внешнему виду сельские постройки делились на две резко противоположные группы. В одних селениях преобладали хорошие строения с высокими заборами и большим числом разных служб, с чисто убранными дворами, улицами, исправными колодцами и другими проявлениями благоустройства и довольства. В других селениях теснились жалкие глинобитные лачуги с полуразвалившимися заборами, с разбросанными повсюду нечистотами, с засоренными колодцами, с пыльными и грязными улицами. Первые принадлежали счастливым хозяевам мульковых земель, свободных от всяких налогов; вторые составляли достояние всех налогоплательщиков, задавленных тяжестью всяческих податей и безысходною нуждою.

Устройство жилых домов в большинстве селений также резко различалось в зависимости от достатка или бедности их владельцев. Зажиточные люди строили высокие дома (иногда двухэтажные) оштукатуренные снаружи, с окрашенными внутри в разные цвета стенами, покрытыми иногда своеобразной росписью орнаментального характера или лепкой. Потолки настилались из тонких круглых деревянных брусков, располагавшихся между балок. Они окрашивались в разные цвета, как и самые балки, или расписывались сложными узорами клеевыми красками. Печей и очагов не было; изредка, по столичному образцу, у самых состоятельных владельцев встречались в стенах камины (мури). Окон со стеклами тоже не было, их заменяли сделанные обычно над дверями особые рамы с вставленными в них деревянными или ганчевыми решетками, часто очень сложного и красивого орнамента. Рамы затягивались промасленной бумагой. Свет через них проникал весьма скудно.

Все прочие постройки отличались бедностью архитектуры, часто представляли собой лишь жалкие лачуги, сооружавшиеся из комков сухой глины, соединенных полужидкой лёссовой грязью. Обычной принадлежностью домов богатых людей и людей среднего достатка 'был двор и двухэтажный сарай. В некоторых сараях имелись полукруглые отверстия для складывания через них, прямо с улицы, соломы. На крышах сараев хранились снопы люцерны, хворост и вороха сорных трав, идущих на топливо. [1004]

В Зеравшанской долине, как и во всей Средней Азии, жилые постройки располагались не по сторонам улиц, а в глубине дворов, которых у домохозяина бывало несколько. Лишь торговые и ремесленные помещения находились на виду и ход в них вел прямо с улицы. К заборам, идущим вдоль улиц, пристраивались хозяйственные помещения и хлевы для домашнего скота. Ворота, которые вели со стороны улиц непосредственно к зданиям, делались лишь в караван-сараях и торговых дворах с сельскохозяйственньши продуктами (последние, впрочем, имелись в больших базарных селениях, где скоплялось значительное количество зерна и хлопка). Для входа же в обычные обывательские дворы служили небольшие калитки, часто немногим более метра высотою. Местом для помещения арб многих хозяев часто служили небольшие узкие закоулки, иногда арбы ставились прямо на улице, затрудняя до крайности проезд по ней. Вообще при таком характере построек улицы немногим отличались от дорог, но окраинам которых устраивались стенки для охраны полей.

Однообразие улиц в селениях было поразительное. Ориентироваться по зданиям не было возможности, требовалось несколько pas проехать по селению, чтобы найти нужный вам дом. Только лавочки, мечети, арыки вдоль улиц и плохие мосты иногда служили отличительными признаками некоторых селений.

Густота расположения небольших селений в бухарской части Зеравшанской долины способствовала возникновению городов. По определению местных факихов (законоведов), четыре селения, имеющие общий значительный базар и мечеть, составляют касаба (т. е. большой населенный пункт городского тина, своего рода слободу), а шесть селений с большим базаром и двумя мечетями уже образуют шахр или шаар (город). Если же они обнесены стеною, то это будет хисор (укрепление, укрепленный город). Местные жители различали у себя четыре вида населенных пунктов: 1) шахр (шаар) или хисор (город), что давало основание именовать городских жителей шахри или хисори; 2) курган — поселок, обнесенный глинобитной оградой; 3) канд или кант (кент) — большое селение и 4) мачит (масджит) — небольшое селение. В просторечии же деревня, вообще [1005] селение обозначалось словом дех (откуда старинное таджикско-персидское дехкон (дехкан) или (в арабизированной форме) дихкон (дихкан).

Мечетей по селениям встречалось много, и все они были обычного среднеазиатского типа: обширная комната, сложенная из сыркового кирпича или просто глинобитная, с террасой. Внутренняя часть здания служила местом молитвы в зимние месяцы, а терраса — в летнее время. Обязательной принадлежностью каждой мечети являлся двор с прудом посредине, обсаженным деревьями. Небольшие пристройки к стенам двора служили приютом и местом ночлега для приходящих и приезжающих. Мечетей из обожженного кирпича насчитывалось очень мало, и почти все они относились к временам минувшим. Некоторые из них были замечательны по древности и по своеобразию архитектуры. Такова, например, мечеть в Хазора (VIII — IX вв.), расположенная к северо-востоку от Гидждувана; выдающимся памятником старины являются также минарет и мечеть в селении Вобкент, между г. Бухарою и Гидждуваном, построенные в XII в., и некоторые другие сооружения.

Начальные школы (мактабы) были многочисленны, главною их трелью считалось обучение арабской азбуке и чтению Корана (без понимания его содержания, так как он написан на арабском языке), одновременно учащиеся знакомились с начатками мусульманской религии и читали произведения Саади и Хафиза. Учителями начальных школ чаще всего оказывались люди малограмотные (это относилось даже к начальным школам столицы ханства), и дети почти ничего от них не получали. А если принять во внимание, что, едва окончив мактаб, ребенок сразу же погружался в трудовую жизнь, то ясно, что он довольно быстро забывал даже, как следует читать. И во всю свою последующую жизнь такой человек помнил лишь кое-какие начала мусульманской религии, вроде обычных молитв и исполнения повседневных ритуальных предписаний. Но и эти навыки закреплялись у него главным образом потому, что все окружающие следовали изо дня в день установленным издавна обрядам, а он обязан был принимать участие в традиционных проявлениях религиозного чувства. [1006]

Однако нередко можно было встретить среди крестьян-ремесленников и таких людей, которые понимали по-арабски, много читали из области шариата и даже имели представление о таджикско-персидской литературе. Они обычно принадлежали к числу тех, которые по недостатку средств не смогли закончить курс высшей конфессиональной школы — медресе (мадраса) — и вернулись к профессии своих отцов, но жажда знания их не оставила, и они продолжали любить книгу.

Медресе или Мадрас в бухарской части долины Зеравшана было мало, они сосредочивались преимущественно в самом городе Бухаре, куда стремились молодые люди со всех концов страны, чтобы получить там законченное образование в мусульманско-правоверном духе.

Город Бухара являлся своего рода Меккой для большинства среднеазиатских мусульман. Здесь многие места почитались священными и привлекали паломников. В Бухаре проживали известные ученые-теологи и укрепляли ее славу как центра исламского правоверия. Это обстоятельство, по мнению самих бухарцев, особо отличало их город от всех прочих городов мира. Если повсюду свет шел сверху, с высоты небес, то в Бухаре он исходил снизу, из почвы самого города, уверяли они, из-за обилия святых мест и святых людей. Окруженный высокой и мощной глинобитной стеной с башнями и воротами, город Бухара расположен на возвышенности, к которой с востока подходит вода единственного в этих местах оросительного канала Шахр-руд (т. е. Городская река), выведенного из реки Зеравшан ниже селения Вагонзи. Высота городской стены составляла в среднем 10.5 метра и длина — почти 15 километров; в ней было 11 ворот. Каждые ворота находились между двумя массивными башнями из обожженного кирпича; помимо них, стена имела 116 фланкирующих выступов или полубашеи. Деревянные, окованные железом ворота были огромные (около 4 метров в высоту и около 6 метров в ширину), запирались толстенными засовами и необычайной величины замкамй, ключи от которых после последнего вечернего намаза относились в «высокий арк», разиденцию правителя. Интересно отметить, что изнутри города нигде не существовало подъемов или въездов для поднятия на стены орудий, а имевшиеся входы на [1007] банкет были срезаны и уничтожены. И все это осуществлялось только по одному-единственному поводу — как бы с высоты стены чей-либо нескромный взор не проник во внутренние дворы прилегавших к стене домов. По той же причине на бухарской стене отсутствовали часовые или караульные.

От городских ворот к центру города шли лучшие улицы, но они были настолько узки, что две встречные арбы или два каравана верблюдов во многих местах не могли разойтись. Им приходилось пятиться назад или свернуть в одну из ближайших улиц и там переждать пока освободится путь.

Цитадель столицы, своего рода кремль (арк), находилась не в центре города, а ближе к воротам Углон. Она была построена на высоком обособленном холме, быть может искусственного происхождения, и окружена такою же глинобитною стеною, что и городская. В арк вели единственные ворота, помещавшиеся между двумя кирпичными башнями. Холм, на котором стоял бухарский арк, настолько возвышался над улицами города, что с находившейся перед ним площади (Регистан) приходилось подниматься по широкой и длинной аппарели, занимавшей немалую часть самой площади. За воротами, вглубь арка, подъем продолжался по изогнутому сводчатому коридору, ведущему на вершину холма. Внутри цитадели находился дворец эмира с многочисленными службами, мечеть, дом кушбеги, монетный двор, казнохранилище и другие помещения. Все это размещалось на площади, не превышавшей двух гектаров. Какая-либо растительность здесь совершенно отсутствовала.

Город делился на две части линией, проходящей с севера на юг, от Самаркандских ворот до ворот Саллох-хона. Части эти назывались сахм и делились в свою очередь на шесть частей, именовавшихся джариб. Во главе сахма стоял начальник, называвшийся бобо (старейшина). Каждый джариб был подчинен дахбоши (десятскому); у дахбоши находилось в подчинении по несколько полицейских — шабгардов, что в дословном переводе означало «ходившие по ночам». Управление бобо называлось тахта-чарог, их было два по числу самих бобо: одно находилось у водоема (хауз) Девон-беги (Хауз-и Девон-беги), а другое — вблизи Регистана, подле так называемого [1008] «Верхнего водоема» (Боло-хауз). Управления дахбошей именовались пои-туг или, в просторечии, пойток, т. е. «находящиеся у подножья бунчука». Эти управления, как и управления бобо, искони находились на определенных местах.

В дневное время полиция обычно себя ничем не обнаруживала и поддержание порядка на улицах и в других местах являлось обязанностью самих обывателей. Зато в ночные часы она полностью вступала в свои права. Вся полиция столицы подчинялась главному начальнику, называвшемуся миршаб (собственно — мир-и шаб, т. е. князь ночи). С вечера закрывались все огромные базары города (в летнее время около пяти часов вечера), постепенно к шести часам почти совсем замирала городская жизнь, а в семь часов запирались ворота столицы, и с этого момента никто не смел показаться на улицах. Исключение допускалось только для врачей (табиб) и повивальных бабок (доя), направлявшихся по спешным вызовам к своим клиентам. По местным понятиям, в ночную пору на улицах могли находиться только преступники, а все верующие мусульмане и добронравные люди должны были спать. И в заботах о поддержании такого, соблюдавшегося веками, порядка патрули шабгардов регулярно обходили улицы спящего города, причем немилосердно колотили в большой барабан, которому вторили серебристые звуки металлических треугольников, в знак того, что все могут спать спокойно, ибо их охраняет недреманное око «князя ночи». Эти патрули задерживали подозрительных лиц или без нужды проходивших и проезжавших в неурочное время и оказывали помощь тем, кто в ней нуждался. Соблюдая эти древние правила, шабгарды без всяких оговорок отводили в миршаб-хону (так сказать, полицейское управление) всех попадавшихся им ночью на улицах, откуда на утренней заре их направляли чистить банные печи, а утром отпускали по домам.

В связи с этим мне вспоминается курьезный случай с видным бухарским сановником Мирзой Наим-бием, который с крайним возмущением рассказывал мне, что он «на днях» часов в одиннадцать ночи возвращался домой от эмира из Арка в русском экипаже, запряженном тройкой лошадей, с русским кучером. На пути его остановил полицейский патруль во главе с самим миршабом. Тщетно [1009] тучный и вспыльчивый Мирза Наим горячился, доказывая, что ои едет по служебной надобности и не виноват, если его задержал слишком долго сам эмир, что он известное лицо и его хорошо знает сам миршаб. Все было напрасно. И Мирза Наим в своем пышном дорогом халате вместе с кучером был взят и посажен в «миршаб-хоне» под арест вместе с разными подозрительными лицами. Мирза Наим с крайним раздражением и проклятиями красочно описывал свое состояние, когда возвращался утром после работы по очистке бань в своем дорогом, но перепачканном одеянии среди разных оборванцев, сопровождаемый насмешливыми взглядами и нелестными замечаниями встречных. «Кровно обиженный» сановник пытался пожаловаться на миршаба сначала кушбеги, а потом эмиру, но кушбеги ничего ему не ответил, а эмир только усмехнулся. Очевидно, древнему правилу — не ходить ночью по улицам «честным людям» — требовалось следовать всем неукоснительно.

Я впервые попал в столицу эмирата, когда еще не прошло 25 лет после заключения Шаарского договора о союзе между Россией и Бухарою. Закаспийская военная железная дорога была доведена тогда лишь до Самарканда, и русские воинские части еще не занимали территории Термеза и Керки. В то время Бухарское ханство не включалось полностью в русскую таможенную черту и южная пограничная линия была более или менее открыта для свободной торговли с зарубежными соседями. Все это создавало условия для необычайного оживления на бухарских базарах, где воочию можно было убедиться, насколько разнообразен этнический состав базарных толп и обильно представлены всевозможные товары Востока и Запада. Я хорошо знал торговые места всех больших городов Средней Азии, но бухарские базары подавляли своею грандиозностью. При небольшой сравнительно численности населения столицы (не более восьмидесяти-девяноста тысяч) базарные ряды в ней занимали первенствующее место, и если бы расположить их в одну линию, она растянулась бы на десятки километров. Все базары строго распределялись по рядам (раста), торговавшим только определенными товарами, и никакое смешение их не допускалось. Если вам нужно было купить веревки, надлежало идти в специальный ряд [1010] продавцов этого товара; если появлялась необходимость купить какую-либо золотую вещь, вы шли в ряд ювелиров. Разнообразие и обилие товаров поражало приезжих. Здесь можно было купить почти все, что производили Восток и Запад: от настоящего швейцарского сгущенного молока и концентрата бульона Либиха до сухого имбирного варенья из Шанхая и душистых свечей из Рангуны, от эффектных мальтийских шалей с серебряными блестками до чудесной индийской кисеи, тканной золотом. В ряду менял (раста-йи capрофон) вы могли разменять свои деньги на любые: индийские рупии, мексиканские серебряные доллары, золотые турецкие лиры, английские фунты стерлингов и т. п. Местные антикварные лавки таили в себе немало интереснейших предметов большой древности, вызывавших иногда неподдельное удивление. Здесь можно было встретить внушительные по виду и тяжелые мечи крестоносцев с серебряными латинскими девизами у гарды вроде: Hos Dedi oras capiam, Anno Domini 1405 (т. е. «Сегодня я дал, завтра получил. От рождества Христова 1405 год»), Memento mori. A. D. 1376 («Помни о смерти. От рождества Христова 1376 год»); увесистые восточной бронзы чаши с серебряной насечкой, с горельефными изображениями сцен из древней жизни Ирана, прекрасной сохранности древнюю фарфоровую посуду с чудесными reflet metallique XI — XIII вв., интереснейшие древнегреческие, индо-скифские, парфянские, мусульманской эпохи и прочие монеты. И нумизмат, и любитель-коллекционер восточных древностей одинаково нашли бы здесь для себя «богатый улов» и непередаваемую привлекательность длительного рытья в удивительных редкостях. К сожалению, в то время таких людей в Бухаре не существовало.

Жизнь в столице ханства начиналась рано. В летнее время часов в пять утра начинали торговлю огромные бухарские базары и городские ворота уже были открыты. Людской поток широкими волнами заливал все улицы, и потому теснота и давка на них были столь велики, что двигаться вперед удавалось лишь с превеликим трудом. Когда позади или впереди показывалась арба со своими огромными колесами и загораживала улицу, ехал всадник или кавалькада кх, то все стремительно кидались в узкие закоулки, жались [1011] к стенам, вспрыгивали на прилавки лавок и старались поскорее избавиться от неожиданной помехи. И кого только не встречалось в этом густом человеческом море! Были тут, помимо бухарцев в их ослепительно белых чалмах и живописных шелковых и полушелковых халатах, рослые патаны в широчайших белых «сасанидских» шароварах, в белых длинных рубахах под черными короткими куртками; туркмены в высоких папахах с заткнутыми за пояс «бейбулами» й в красных с черной полоской халатах; длиннокосые китайцы в широких кафтанах и юбках, обутые в туфли с толстой мягкой подошвой; арабы в белых или темных бурнусах с характерными чалмами, свернутыми из довольно толстых жгутов, обмотанных шнурами; щеголеватые индийские парсы в шитых золотом туфлях с загнутыми носками, и многие, многие другие.

Этот калейдоскоп национальностей, купля и продажа у лавок, людской водоворот часто оживлялись сценами чисто местного быта, не менее оригинальными и красочными.

Вот едет худой старец в большой белоснежной чалме, в богатом парчовом халате; под ним хороший конь с богатой сбруей, золоченое седло и посеребренные стремена. За ним следуют быстрым шагом девять здоровых молодых людей с палками. Это едет раис-уш-шариат Бухары, блюститель мер веса и длины на базарах, суровый цензор нравственности «правоверного» города и глава всех раисов ханства. Следующие за ним — его мулозимы, своего рода ликторы» Среди базарного люда замешательство и любопытство. Вот ишан-раис (их милость раис в просторечии) въезжает, например, в ряд шелковых тканей, где сидят купцы, важные и степенные. Он поровнялся с одной из лавок, попридержал коня и слегка кивнул головой на торговца. Моментально к тому подбегает кто-нибудь из «мулозимов» раиса с образцом базарного аршина (газ-и бозори) и, сравнив последний с тем, что был у купца, быстро возвращается к раису и показывает, что газ купца несколько короче установленного образца. Раис называет одну какую-либо цифру (но всегда нечетную), например, одиннадцать. Тогда к продавцу приближаются двое ликторов с палками. Один стаскивает его с прилавка, быстро вскидывает себе на спину, а другой закидывает ему халат и рубашку на голову и, [1012] спу-стив штаны, начинает наносить палкой удары. Если виновный кричит, то счет палочных ударов считают снова с той палки, под которой наказуемый испустил свой первый крик. По окончании экзекуции продавец, обливаясь горькими слезами от боли и стыда, с волочащимися по земле штанами, подходит к ишану-раису и целует ему руку. Преступление открыто и преступник наказан. Раис едет дальше

В другом месте базара, где-нибудь под сводами древнего тима (откуда расходятся базарные ряды), показывается процессия дер-вишей-каландаров. Все они в своих специфических костюмах. Впереди идет пожилой шейх, позади него — большая группа рядовых дервишей. Шейх, медленно выступая, сильно жестикулирует руками и напевно скандирует, соблюдая все правила просодии:

Дони ки чист давлат? Дидор-и йор дидан,
Дар джо-йи у гадои бар хусрави гузидан.

(«Знаешь ли ты, что такое счастье? Это видеть лицо друга и в месте его пребывания долю нищего предпочитать доле царской»). И мощный хор из двадцати пяти — тридцати следующих за ним дервишей вторит ему: Ой, наи наи дуст! («О, о, друг!»).

А где-нибудь дальше у хауза (водоема), под сенью огромиых развесистых чинар, ветви которых защищают водоем от жарких лучейч солнца и создают приятную тень для отдыха, настлано много ковров и циновок. Здесь восседают почтенные бухарцы в белоснежных чалмах и пестрых халатах; они внимательно слушают странствующего рапсода или сказителя (маддох). Последний с одушевлением и с непередаваемой мимикой и жестикуляцией излагает какую-либо чудесную историю, повествование из жизни святых или, наконец, просто Лроповедует известные правила морали, подкрепляемые то стихами из Корана, то ссылками на слова пророка.

Однажды в жарский июльский день я вышел к Лаб-и-Хаузу, одному из наиболее значительных бухарских водоемов, где множество народа, сидевшего правильными рядами под древесной тенью, внимательно слушало высокого, худого маддоха в черном узком халате [1013] и в небольшой черной чалме. Он усиленно размахивал руками и каждую длинную тираду заключал одними и теми же словами: «Ин гунох-и бузург аст» («Это великий грех!»). Я подсел с краю одного ряда слушателей и потихоньку спросил молодого бухарца, что это говорит маддох? «Дар бачабозй» («О противоестественной любви к мальчикам»), — лаконически ответил он. И когда маддох закончил свое выступление, откуда-то быстрой посгупью к нему приблизилась женщина в парандже лилового бархата, богато расшитой шелками; из-под волосяного чашмбанда (лицевой сетки) высунулась маленькая смуглая ручка с золотым браслетом и опустила в руку маддоха золотой. Женщина так же быстро скрылась, как и подошла. «Ой бо-о-й!» — пронесся по рядам слушателей возглас удивления. Кто была эта женщина и что заставило ее столь щедро заплатить бедняку-маддоху? Все это, разумеется, осталось неизвестным, тая в себе какую-то драму женской души.

Автор «Воспоминаний» в ряде мест касается гомосексуализма, распространенного в то время среди некоторых его соотечественников. Приведенная мною сцена — характерный показатель реакции на это мрачное явление со стороны представительниц другого пола местного населения.

В водовороте базарной жизни Бухары в те далекие времена меня поражало одно обстоятельство. Сколь бы ни велика была базарная сутолока и давка, какие бы покупатели ни обступали многочисленные лавки, но едва прозвучал призыв к обязательной молитве с минаретов. 360 мечетей столицы и не успели еще затихнуть в воздухе последние слова азана, как все ряды базаров моментально пустели. Продавцы и покупатели, все прохожие и верховые устремлялись к близлежащим мечетям. Продавец тканей бросал свой аршин и покупателя или покупательницу, саррафы оставляли кучи серебра и золота, бумажные деньги и банкноты, ювелиры — своя золотые изделия и драгоценные камни, и все устремлялись на молитву. Все ненадолго оставалось открытым и беспризорным. Через каких-нибудь двадцать — двадцать пять минут торговые ряды опять принимали прежний вид: продавцы возобновляли свои торги с теми же покупателями, саррафы продолжали свои финансовые операции. И никто не [1014] мог себе даже представить, чтобы за время молитвы у продавцов могло что-либо пропасть. Я не собираюсь идеализировать прошлое, но должен, сознаться, что через каких-нибудь десять лет, торопясь на молитву, торговцы уже прикрывали лавки циновками, а менялы и ювелиры спешно прятали свои драгоценности. Я родился и вырос в самом глухом месте Поволжья, носившем в Московской Руси название «Диких полей», и хорошо помнил рассказы стариков, что в годы их молодости никто не запирал домов, амбаров и кладовых, так как никаких воров не было. Но я уже не застал этого и в Бухаре был поражен подобной «идиллией».

Если прохожий отклонялся от района бухарских базаров в глубь города, то его внимание привлекала безотрадная картина узких пыльных улиц, лишенных растительности, мертвых в своем безлю-дии, полных всякого рода нечистот. Нередко (ближе к базарам) встречались группы сидящих и стоящих «убогих и сирых», слепых и хромых, людей, покрытых струпьями, паршами, со страшными лицами, изъеденными волчанкой и проказой, взывающих к прохожим о помощи и подаянии. И над всем этим простиралась зловещая тень систематической недостачи воды, долгого пользования совершенно негодной и вредной для здоровья водою. Малое количество воды, отпускавшейся бухарской части Зеравшанской долины, пагубно отражалось на водоснабжении столицы. В одетых камнем водоемах вода портилась не так быстро, как в обычных, с простыми земляными берегами. Под палящими лучами солнца в земляных водоемах она быстро загнивала и кишела мириадами видимых простым глазом организмов, издавала отвратительный запах. К тому же здесь совершали омовения окрестные жители, полоскали рты, мыли грязные ноги и руки, стирали свою одежду. Такую воду сотни специальных водоносов (машкобов) брали в кожаные турсуки (бурдюки) и разносили ее по базарам и улицам на продажу; несли даже в эмирский Арк. И этой ужасной водою пользовались решительно все — «от царя до нищего».

Если петербургские сановники царской России часто болели подагрою, то сановники эмирской Бухары нередко столь же мучительно страдали волосатиком — риштой — из-за употребления негодной [1015] воды. О разнообразных страданиях всего прочего населения и говорить нечего!

Таков был общий фон или, вернее, таковы были основы самой жизни, которую изобразил автор настоящих «Воспоминаний». Он как бы отразил в них все черное, беспросветно-реакционное, тупое и злое, что отравляло существование народных масс Бухары. На этом мрачном фоне светлыми бликами выступают образы людей, которые не хотели мириться с невыносимыми условиями, сложившимися в эмирате. Мы ощущаем также оригинальную, во многих отношениях самобытную бухарскую культуру, своими корнями уходящую в неведомые нам эпохи; она воплощалась в красивых и единственных в своем роде бухарских шелковых материях, в неподражаемом золотом шитье, в великолепных вышивках, в чудесно оформленных рукописях с художественными миниатюрами, в превосходной резьбе по ганчу (алебастру) и дереву, в своеобразной красочной росписи потолков, карнизов и капителей колонн, в тончайшей, артистической резбе металлических изделий, в памятниках поэзии и литературы. И этот свет искусства, высокого мастерства и истинной поэзии, донесенный гением народа с древнейших времен, до сих пор привлекает к себе все передовое человечество, всех тех, кто так или иначе стремится к высотам прекрасного и совершенного. И свет этот неизмеримо сильнее того мрака, где копошились темные и злые силы, ныне навсегда низринутые во всепоглощающую бездну времени.

А. Семенов.


Комментарии

1. С. Айни. Судьба одного народа. — Новое время, 1951, № 45, стр. 7.

2. Подробно о Бухарском ханстве см.: Б. Г. Гафуров. История таджикского народа в кратком изложении, т. 1, раздел VI, М., 1955, История Узбекской ССР, т. 1, кн. 2. Ташкент, 1956; З. Раджабов. Из истории общественно-политической мысли таджикского народа во второй половине XIX и в начале XX вв. Сталинабад, 1957; О. А. Сухарева. К истории городов Бухарского ханства (историко-этнографические очерки). Инст. истории и археологии АН. УзССР, Ташкент, 1958.

3. З. Раджабов. Из истории общественно-политической мысли таджикского народа во второй половине XIX и в начале XX вв., стр. 156 — 157.

4. Садриддин Айни. Мухтасари тарчимаи холи худам. — Шарки сурх (Красный восток), 1955, № № 6-9. Русский перевод М. Занда: Садриддин Айни. Коротко о моей жизни. Таджгосиздат, Сталинабад, 1958.

5. Садриддин Айни. Коротко о моей жизни, стр. 74-75. (В дальнейшем все ссылки на автобиографию С. Айни даются в тексте по этому изданию).

6. На высшую ступень мастерства. — Известия, 1934, 1 сентября.

7. Коммунист Таджикистана, 1935, 28 ноября.

8. Rahim Hosim, pire ki cavon suda ast. Сталинабад — Л., 1937, стр. 14 (Рахим Xошим. Старик, ставший юношей); Р. Хади-заде. Источники к изучению таджикской литературы второй половины XIX века. — Труды Инст. языка и литературы АН Таджикской ССР, т. LVI, Сталинабад, 1956.

9. См. данное издание «Воспоминаний», стр. 583.

10. X. Н. Ниязов. Поэтическое творчество Садриддина Айни. (Из истории развития Поэзии социалистического реализма в таджикской и узбекской литературах). Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Л., 1958, стр. 4.

11. X. Н. Ниязов. Айни и революция. (Из творческой биографий Айни-поэта в эпоху Великой Октябрьской социалистической революции). — Вестник ЛГУ, 1958, № 2, серия «История, язык и литература», вып. 1, стр. 133-134; см. также: А. Маниёзов. Публицистика ва назми устод С. Айни (1918-1921). Нашриёти давлатии Точикистон, 1958 (А. Мание зов. Публицистика и поэзия С. Айни).

12. Садриддин Айни. Намунахои адабиёти точик. Центриздат народов СССР, М., 1926 (Садриддин Айни. Образцы таджикской литературы).

13. Там же, стр. VII.

14. И. С. Брагинский. Айни — историк таджикской литературы. — Вопросы литературы, 1959, № 4, стр. 9-11.

15. Антология таджикской литературы. Гослитиздат, М., 1957, стр. 549. (Перевод И. Сельвинского).

16. И. С. Брагинский. Садриддин Айни. Очерк жизни и творчества. Труды Инст. языка и литературы АН Таджикской ССР, т. XXIV, Сталинабад„ 1954, стр. 71-73.

17. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XXI, М.-Л., 1929, стр. 495-496 (письмо от 3 июня 1853 года).

18. Этой стороне деятельности Айни посвящена интересная диссертация: Н. А. Масуми. Язык повести С. Айни «Смерть ростовщика». (К вопросу о развитии языка современной таджикской художественной прозы). Автореферат. Сталинабад, 1954; см. также: Н. Масъуми. Очеркхо оид ба инкишофи забони адабии тоник. Сталинабад, 1959, стр. 5-39. (Н. А. Масуми. Очерки развития таджикского литературного языка).

19. Подробно о романе «Рабы» см.: И. С. Брагинский. Садриддин Айни. Очерк жизни и творчества, стр. 93-111; см. также: С. Т. Табаров. Роман «Рабы» С. Айни как исторический роман. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Сталинабад, 1949.

20. С. Айни. Судьба одного народа, стр. 7.

21. См. указанные выше работы Н. А. Масуми и И. С. Брагинского; см. также: Г. Р. Самандаров. Айни и сатирические мотивы в его творчестве. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. 1949.

22. Журнал «Шарци сурх», 1947, № 11, стр. 12.

23. См.: 3. Раджабов. Садриддин Айни — историк таджикского народа. (Краткий исторический очерк). Таджгосиздат, Сталинабад, 1951.

24. Садриддин Айни. См. например: Мактуби кушод ба рафик Толис. — Шарки сурох, 1948, № 11, стр. 37-140 (Садриддин Айни. Открытое письмо товарищу Толису).

25. «Воспоминаниям» посвящена содержательная диссертация Мухаммада Шукурова: Об идейных и художественных особенностях «Воспоминаний» С. Айни («Еддоштхо», части первая и вторая). Автореферат. М., 1954.

26. А. М. Горький. Праздник шиитов. Собрание сочинений в тридцати томах, т. 23, Гослитиздат, М., 1953, стр. 273.

27. Исторический вестник, 1892, май, стр. 475.

28. С. Айни. Мудрый учитель. — Правда, 1951, 18 июня, № 169 (12006), стр. 3.

29. М. Сойфер. 1) О некоторых вопросах влияния Горького на творчество» Айни. Ученые записки Сталинабадского гос. педагогического института им. Т. Г. Шевченко, вып. I, 1952; 2) Горьковские традиции в творчестве Садриддина Айни. Там же, вып. III, 1953.

30. В статье для всех имен собственных, географических названий и терминов сохранена транскрипция автора — ныне покойного проф. А. А, Семенова.

31. Таноб бухарский равнялся 600 квадратным саженям или 2730 квадратным метрам.

(пер. )
Текст воспроизведен по изданию: Такла-Хайманот у Коптов // Записки Восточного отделения императорского русского археологического общества, Том XVIII. СПб. 1908

© текст - Тураев Б. 1908
© сетевая версия - Strori. 2012
© OCR - Karaiskender. 2012
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЗВОРАО. 1973

Обучение битрикс24

Мы отлично знаем продукт на практике и имеем колоссальный опыт обучение битрикс24.

gencloud.ru