ЗИНОВЬЕВ М.

ОСАДА УРА-ТЮБЕ И ДЖИЗАГА

X.

(См. Русский вестник № 3 и 4)

Наш бивак под Ура-Тюбе имел вид четвероугольника, стороны которого, длиной около 150 саж., составлены были из батарей, пехотных рот и казачьих сотен. Внутри этого четвероугольника расположены были палатки, юрты и кибитки наших генералов и многочисленных чинов штаба. Внутри же лагеря помещались артиллерийский и инженерный парки с своими арбами.

Вспомнив огромное число этих арб, вспомнив, что почти каждый из офицеров, желая устроить себя во время похода с наибольшим по возможности удобством, имел при себе порядочный обоз, понятно станет, что внутренность четвероугольника, несмотря на его длинные стороны, была далеко не пуста. К тому же лагерь наш, хотя и носил название бивака, почти весь был уставлен палатками, кибитками и юртами.

При чрезвычайно частых походах, особенно в последнее время, офицеры выучились как собираться в поход. Почти все, кроме разве самых молодых и, следовательно, неопытных, имели свои собственные палатки, обзавестись которыми, впрочем, было, как, читатель в последствии увидит, весьма легко, благодаря этим же частым кампаниям.

Эти палатки, юрты и кибитки раскиданы были притом не в слишком большом порядке, по всей внутренности [72] четвероугольника, и своими веревками, которые перекрещивались по всем возможным направлениям, до такой степени затесняли внутреннее пространство лагеря, что путешествие по лагерю было в высшей степени затруднительно. Если прибавить к этому еще бесчисленное количество коновязных канатов, протянутых почти подле каждой палатки, к которым привязаны были кони, принадлежавшие офицерам (численность этих коней, бывшая и при выступлении весьма значительною, после взятия Ура-Тюбе еще более увеличилась, так как каждый почти из офицеров купил кто по одному, кто по два, а кто и более), то читателю станет понятно, что ходить по лагерю пешему надлежало с весьма большою осторожностью.

В последствии, когда начались темные осенние вечера, всякое циркулирование внутри бивака вечером сделалось положительно невозможным. Непременно, то наткнешься на лежащего на земле верблюда, то вас лягнет злой жеребец, то попадется под ноги веревка палатки, что каждый раз возбуждает гневное ворчание сидящего внутри ее хозяина, опасающегося за целость своего крова.

Общий вид нашего лагеря, представлял, впрочем, чрезвычайно живописную картину, нисколько не напоминавшую картины европейского мирного лагеря, всегда поражающего зрителя правильностью пробитых по эккеру и усыпанных песком линеек и однообразною и в то же время скучною симметричностью своего внутреннего расположения. При этом надлежит еще прибавить, что в довершение несходства нашего лагеря с лагерем, например хоть Ходынского поля, уратюбинский бивак вовсе не напоминал собой стада лебедей белизной своих палаток.

Белых, комиссариатских палаток во всем биваке было не более трех или четырех. Все остальные были цветные, красного, а преимущественно зеленого цвета. Все они когда-то принадлежали бухарским офицерам, и попали в руки настоящих обладателей судьбами войны. Палатки эти так и называются в Туркестанской области эмирскими палатками.

Верх их обыкновенно покрыт толстою бумажною материей красного или зеленого цвета. Внутри же они подбиты ситцем самых вычурных и ярких азиатских рисунков. Форма их или круглая, или четырехугольная. [73] Круглые палатки состоят из конического верха: вершина конуса подпирается шестом, ставящимся внутри, а края натягиваются веревками на колышки, вбитые в землю. Полы подвешиваются обыкновенным способом, и низ их также прибивается к земле колышками.

В четвероугольных палатках очень часто полы эти заменялись легкими деревянными рамами, обтянутыми тою же материей, что и верх. Палатки эти вообще чрезвычайно удобны и легки: средней величины палатка весит гораздо менее пуда. Разборка и сборка их делается весьма быстро, в какие-нибудь две или три минуты.

После каждого дела, в руки наших солдат попадало множество таких эмирских палаток. Они, конечно, поступали тотчас же в продажу, а потому купить их всегда можно было за бесценок. Но в особенности значительное количество их взято было нашими солдатами после Ирджарского сражения, в котором мы овладели двумя лагерями Бухарцев. Палаток было такое множество, что по снабжении таковыми всех, кто только имел в них малейшую надобность, оставалось еще значительное количество не проданных. Солдатики наши распорядились отлично. Они порвали эти палатки и употребили их как на постройку нового белья, так и на ремонт старого, пришедшего в крайнюю негодность от постоянных походов и работ, а главное от неаккуратного снабжения войск вещами комиссариатского довольствия.

Вследствие этого, командиры и инспекторы при инспекторских смотрах, в течении довольно долгого времени после Ирджарского сражения, имели очень часто удовольствие видеть на инспектируемых ими людях одну половину рубашки, например, красную, а другую синюю или зеленую, причем на цветном фоне нарисована была какая-нибудь птица, зверь, цветок и тому подобное, что, конечно, не могло приятно действовать на глаз начальника, привыкший искать полного однообразия во всех подробностях костюма инспектируемых ими людей.

Эта пестрая картина разноцветных палаток, серых юрт и пр. постоянно оживлена была группами солдат, сновавших взад и вперед в белых и цветных рубашках, а иногда и во вновь приобретенных ярких бухарских халатах, или же лежавших на земле, подле [74] ружейных пирамид, причем кровом им служил, по большей части, голубой небесный свод, и только изредка своего собственного изобретения палатка на манер французской tente abris, сложенная из древесных ветвей, столь, впрочем, миниатюрных размеров, что едва в состоянии закрыть от солнца голову лежащего. Среди лагеря далеко виднеются и пестрят пейзаж, яркие красные рубашки офицеров, мелькают живописные костюмы джигитов, синие халаты и белые или цветные, всегда замасленные, чалмы аробщиков-Сартов. На коновязях, искрещивающих лагерь по всем возможным направлениям, стоит бесчисленное множество разномастных коней. Тут же рядами, неподвижно, точно мешки с пшеницей, лежат ленивые, безобразные верблюды — неопределенной, как будто выгоревшей от солнца масти, и медленно отжевывают свою жвачку. Между ними стоит на ногах один огромный и косматый киргизский верблюд. Его колоссальный силуэт высится на ярко освещенном небе. Верблюд стоит неподвижно, Словно какой-нибудь монумент, и только изредка лениво поворачивает голову, чтобы посмотреть своими кроткими глазами на проходящего мимо солдата или Сарта. Возле лагеря пасется порционный скот.

Все это тесно скучено, в каком-то хаотическом беспорядке: везде шум, говор, крики разнообразных животных собраний. Там слышен рев злых жеребцов, там жалобный писк верблюдов, там оглушительный крик осла. Лагерь напоминает собой как бы табор, — да простят мне это почитаемое в военном мире обидным сравнение.

Части на нашем биваке располагались по правилам устава о лагерной службе; позади каждой части находился ее обоз. Обоз этот, как один из самых видных, заметных элементов вашего отряда, заслуживает, чтобы о нем сказать несколько слов.

Собственно ротный обоз, то есть обоз находящийся при ротах и батареях, а не в общем вагенбурге, состоял преимущественно из ароб, поставленных пред выступлением, по приказанию местного начальства, городами Ташкентом и Ходжентом.

Значительное число этих ароб находилось также в общем вагенбурге. Легко себе представить, с какими [75] затруднениями сопряжено было взимание этой натуральной повинности с непривычных к вей среднеазиатских городов. Как кажется, при законтрактовании ароб не обошлось без обмана, по крайней мере Сарты, взятые из Ташкента в первый дивизион нашей батареи, были в полной уверенности, что их берут только до Ходжента. Надо прибавить, что даже и туда они отправлялись не весьма охотно. По крайней мере на походе от Ташкента в Ходжент побеги из отряда сделались так часты, что командиры, чтобы не остаться без перевозочных средств, принуждены были на ночь каждый раз назначать особый караул к обозу и даже прибегать к старинному, испытанному средству, употреблявшемуся, как гласит предание, во время оно в провинциальных присутственных местах относительно заарестованных чиновников, то есть на ночь снимать с этих сапоги.

Но даже при этих средствах, побеги стали чрезвычайно часты, в особенности с прибытием частей в Ходжент, когда мало помалу в глазах аробщиков выяснилась горькая действительность, и они догадались, что им придется вместе с нашими войсками участвовать в завоевательном походе против Бухарцев, и когда с прибытием отряда в город, побеги, вследствие населенности страны, значительно облегчились.

Я видел собственными глазами, как в Ходженте, при переправе отряда через Сыр-Дарью, несколько аробщиков с лошадьми и арбами кинулись в реку, и в виду всего отряда, благополучнейшим манером вплавь достиг- ли другого берега, чем н спаслись от всякого преследования, ибо, за неимением земской полиции, преследовать их было, конечно, затруднительно.

Только с того времени как мы подошли к Ура-Тюбе, побеги прекратились, так как, со вступлением на неприятельскую территорию, беглецы рисковали в степи попасть в руки бухарских шаек, бродивших около города. Аробщики разочли, что выгоднее оставаться в русском отряде нежели быть захваченными Бухарцами, которые, без сомнения, расправились бы с ними весьма коротко. К тому же, как кажется, они отчасти поняли и выгоды своего положения. Им платили в день по 40 коп. на каждую арбу, а содержание лошадей, да и свое собственное [76] не стоило им почти ничего, потому что во время экспедиции нечего и не у кого было покупать. Продовольствие лошадей всего отряда производилось фуражировками, в которых наши аробщики постоянно принимали весьма деятельное и, по своему знанию страны, полезное участие, а для собственного продовольствия они получали солдатскую дачу сухарей от отряда.

До начала похода меня чрезвычайно удивляло, почему в Средней Азии, этой классической стране верблюдов, обоз употребляется не верблюжий, а конский. В особенности верблюды казались мне полезными в дальних военных походах, предпринимаемых нашими отрядами в глубь неприятельской страны, страны нам совершенно неизвестной и представляющей весьма большие, а иногда даже и непреодолимые затруднения для продовольствия многочисленных находящихся в отряде коней. Подножного корма для лошадей в Средней Азии нет, все выжжено солнцем. Только верблюд, питающийся колючкой-травой или, лучше сказать, деревцом, пренебрегаемым всеми остальными травоядными животными, находит в этих степях обильный и притом, как говорят, любимый им корм. Наконец, при движении по дорогам, к устройству которых ничьих рук и стараний приложено не было, вьючное животное представляет значительное преимущество над какою бы то ни было повозкой, даже самою подвижною.

А между тем в войсках здесь постоянно обходят верблюдов. При выступлении из Ташкента, все усилия командиров частей направлены были на то, чтобы как-нибудь отделаться от верблюдов и сформировать свой ротный обоз исключительно из арб.

Общие жалобы на верблюдов заключались в том, что животные эти ленивы, упрямы и апатичны в высшей степени. Случается, что если верблюд ляжет, то поднять его нет возможности никакими средствами. На все дергания за палочку, продетую в ноздри, на удары палкой он отвечает лишь жалобным писком, высотою своего тона соответствующим скорее птичьему горлу чем громадному корпусу этого сильного животного. К тому же вьючка верблюдов требует большого искусства и сноровки, иначе верблюд легко развьючивается. Поправить же вьюк невозможно, не положив верблюда на землю, а если [77] после того у него явится фантазия полежать, то вожатому или лаучу, как их здесь называют, придется повозиться довольно долго, пока ему удастся поднять верблюда на ноги. Заставить же верблюда прибавить шагу, что называется разгорячить его, дело в большей части случаев решительно невозможное. Несмотря на все понукания, верблюд идет в высшей степени ровною, медленною, лени- вою, но широкою походкой, раскачивая в такт походки своею птичьею шеей. К довершению неудобств при обращении с верблюдами надлежит еще прибавить, что спина верблюда чрезвычайно нежна и при неискусной вьючке легко натирается. Сноровка и искусство при навьючивании в особенности важны в том отношении, чтобы при продолжительном походе сохранить спину верблюда. Таким образом, для того чтобы организовать при войсках хороший верблюжий обоз, необходимо предварительно сформировать и подготовить особую команду знающих свое дело вожатых или лаучей.

Предпочтение отдаваемое командирами частей арбам пред верблюдами основано также на том, что арбы суть повозки, вполне приноровленные к потребностям и условиям здешнего края. Конструкция арб самая простая. Это две грядки, распертые двумя подушками, причем длинные концы грядок исправляют должность оглобель. Под грядки врезана деревянная ось, на которую надеваются два более или менее круглые колеса, вышиной от 6,5 до 7 футов. Колеса эти не имеют ни шин, ни какой-либо другой оковки и с виду кажутся до того жидкими, что так, бывало, и ждешь, что вот-вот они разлетятся в дребезги. А несмотря на это, арбы, неся тяжесть в 20, а иногда и более пудов, делают как ни в чем не бывало по 300 и по 400 верст. При каждой арбе всегда находятся несколько запасных деревянных частей: спиц, косяков и пр., которые, не имея оковок, очень легки, а между тем мне часто случалось видеть, как аробщик, подвязав веревками, свитыми из верблюжьей шерсти или, как их называют здесь, арканами, косяк или спицу, в несколько минут исправлял совершенно разрушенную арбу, по-видимому, не дававшую никаких надежд на исцеление. Глядишь, арба, связанная арканами, опять идет верст 200 или 300.

Конструкция этих повозок совершенно подходит и к [78] темпераменту сартовских коней. Лошади эти, почти исключительно жеребцы, чрезвычайно горячи. С места они рвут сильно, но тянуть не любят. Легкая на ходу, по причине своих высоких колес, арба скоро уступает натиску горячей лошади, а придя в движение, катится сама и толкает вперед неприемистого коня. Хотя дороги в Средней Азии, как мне часто случалось упоминать, по большей части и хороши, но они от времени до времени пересекаются арыками и канавами, составляющими довольно серьезное препятствие для наших четырехколесных повозок, между тем как для арбы такие канавы не имеют никакого значения. С своими высокими колесами арба как бы перескакивает чрез арык. У ароб один недостаток: это, что они плохо поднимаются в гору; но за то в этих случаях и аробщик уже старается. Сидя верхом на коне и опираясь ногами изо всех сил на оглобли, он колотит нагайкой своего жеребца и самыми дикими завываниями понуждает его к движению вперед. Оригинальна также упряжь сартовских коней. Вместо оголовка, они употребляют особую кольцеобразную подушку, набитую шерстью, которая надевается на шею лошади. С боков подушки пришиты ремешки, к которым при запряжке привязываются оглобли.

Между тем Ура-Тюбе стал понемногу приходить в порядок. Дня через два после штурма, жители вернулись в город и поселились в своих прежних жилищах. Много, впрочем, домов оставалось пустыми. Многих из своих прежних граждан город, конечно, не досчитался.

По возвращении жителей, наше начальство сочло первым делом принять самые энергические меры к погребению большого числа трупов, валявшихся в городе и его окрестностях, — труд, бывший не под силу нашим войскам и который пришлось таким образом возложить на Сартов.

Вследствие этого, при поездках по городу, можно было постоянно видеть довольно неприятное зрелище, как Сарты, взвалив на арбу по десятку своих убитых соотечественников, везли их к большим, вырытым под городом, ямам, куда и сбрасывали трупы по нескольку разом и затем зарывали.

А между тем понемногу начала проявляться нормальная, будничная городская жизнь в Ура-Тюбе. Открылись [79] кое-какие лавки, началась мелкая торговля. Но что особенно замечательно, что, кажется, только и может быть в Средней Азии, решительно никакого неприязненного чувства не видать было со стороны только что возвратившихся жителей к Русским. Толкаясь на улицах и по базарам, Сарты встречались с нашими солдатами самым дружелюбным образом, точно как будто век с ними жили. Они хлопали друг друга по рукам, трепали дружески по животу и обменивались названием: “тамыр" — слово, обозначающее приятель, знакомый. К чести наших солдат надлежит прибавить, что со времени возвращения жителей в город, случаи грабежа и вообще нанесения обид туземцам были чрезвычайно редки.

Такое замечательно быстрое установление приязненных отношений между Сартами и Русскими поражало меня еще в Ташкенте, Ходженте, городах столь недавно взятых, из которых первый всегда пользовался известною самостоятельностью, вследствие чего его жителям, казалось бы, трудно было свыкнуться с мыслью о покорении родного города чужеземцами. И там, встречаясь с русскими офицерами, ташкентские жители или, по-военному: делали под козырек, что, скажем между прочим, чрезвычайно мало шло к их халату и чалме, или же приветствовали словами, аман-тура, протягивая руки и заворачивая при этом на манер наших лабазников, левою рукою рукав правой, протягиваемой руки. В самых отдаленных закоулках обширного Ташкента городские мальчишки приветливо обступали нас и также повторяли аман-тура, или же просили милостыню, христа ради. Слово это маленькие мусульмане, в которых заметны большие задатки свойственного Сартам корыстолюбия, уже успели выучить.

Из наиболее замечательных, по крайней мере для военных читателей, предметов, виденных мною при поездках в Ура-Тюбе, упомяну о пороховом заводе и оружейной мастерской, куда, после взятия крепости, снесены и свезены были все артиллерийские орудия и вообще все трофеи, найденные в городе. Между трофеями было четыре бунчука с конскими хвостами и около тридцати орудий самых разнообразных величин и калибров. Наибольший калибр равнялся почти нашему 12-ти-фунтовому. Орудия больших калибров отлиты были из чугуна и притом весьма скверно [80] с таким множеством раковин, что у некоторых конец дула вовсе не вышел. Орудия же малого калибра, между которыми было несколько фальконетов в роде увезенного П*, как было рассказано в предыдущей статье, вместе с лафетом на седле, имели по большей части железные стволы, Тут же лежало довольно большое орудие с конструкцией мортиры, приблизительно двухпудового калибра. Не понимаю, каким образом сюда затесалась мортира, ибо Бухарцы не употребляют ни навесного огня, ни разрывных снарядов.

Пороховой завод и оружейная мастерская помещалась в разных комнатах одной и той же сакли, по наружности своей нисколько не отличавшейся от обыкновенных городских саклей. Механизм для приготовления пороха состоял из восьми или десяти толчей самого простого устройства, приводимых в движение валом с кулаками. Вал этот не имел гидравлического колеса, как ташкентские мельницы, а вращался руками. По углам сакли, когда мы осматривали завод, в кучах лежали селитра, уголь и сера, а также свежеприготовленный порох, довольно хорошо перемешанный, но конечно не зерненный, а в виде мякоти. Тут лежало и несколько наших подобранных снарядов и в том числе полупудовые гранаты, которые Сарты уже успели разрядить. В сакле, находившейся в недальнем от пороховой камеры расстоянии, видна была разрушенная печь, вероятно, чугуноплавильная. В оружейной мастерской заметны были лишь инструменты и приспособления для производства деревянных работ. На полу ее валялись ружейные стволы и несколько вчерне отделанных прикладов.

Начиная с 7-го октября планы нашего начальства относительно продолжения экспедиции стали несколько выясняться. По слухам, верстах в пятидесяти или шестидесяти от Ура-Тюбе, по Джизагской дороге, находилась небольшая крепость Заамин, существования которой до настоящего времени в отряде нашем никто, кажется, и не подозревал, хотя на иностранных картах Средней Азии этот город, как я узнал в последствии, и обозначен. В [81] здешней стране это нередкое явление. Не могу сказать наверное, бывало ли нечто подобное до сих пор, но легко могу себе представить возможность случая, что сначала отряд возьмет город, и потом лишь узнает как его зовут. В крепости этой, как говорили уратюбинские жители, уже принявшие присягу и ставшие таким образом, русскими подданными, нашел себе убежище уратюбинский бек. 6-го октября, сколько я помню, отправлен был в Заамин, под начальством полковника гр. В*, легкий передовой отряд, состоявший преимущественно из казаков и конвой артиллерии, которому поручено было обрекогносцировать, а если представится случай, то и занять эту крепость. Такое движение авангарда удостоверяло нас, что вслед за авангардом должен в скором времени двинуться и главный отряд, и что именно Джизаг назначается целью для действий против Бухарцев. Граф В*. прислал известие, что Заамин оставлен Бухарцами, которые вывезли оттуда все артиллерийское вооружение. Все сомнения таким образом разрешались. Действительно, на другой же день появился приказ о выступлении из лагеря 9-го октября и о движении к Заамину. В Ура-Тюбе оставлены гарнизоном лишь три роты и два орудия нашей батареи и при них два полные комплекта зарядов, что, скажем между прочим, в значительной степени ослабило вашу батарею, комплект которой был довольно заметно истощен уратюбинскою осадой.

Еще было совершенно темно, когда началась суматоха в лагере, и отряд стал сниматься с позиции. Не мало, по обыкновению, прошло времени, пока вытянулся на дорогу длинный хвост нашей походной колонны. Не мало, как водится, происходило споров между командирами частей и офицерами, распоряжавшимися движением отряда. Каждому командиру естественно хотелось иметь свой ротный обоз поближе к части, с тем, чтобы не разыскивать его по всему отряду по приходе на ночлег. Эгоистическое стремление это возбуждало сильное противодействие в начальниках дирижировавших движением, которые старались вести обоз позади частей, в общем вагенбурге, противодействие, надо сказать, весьма основательное, так как тяжело нагруженные арбы часто ломаются, а единственная лошадь, [82] запряженная в арбу, иногда останавливается, что при движении по узкой. дороге задерживает отряд.

Как оказалось, лагерь наш находился в довольно дальнем расстоянии от Джизагской дороги. Верст восемь или десять пришлось пройти по дороге проселочной, по горам и грязи, которых особенно не любят наши тяжело нагруженные арбы. Обоз останавливался ежеминутно. В начале похода подобные происшествия еще обращали на себя внимание командиров частей, но потом, вследствие привычки, к ним стали относиться несравненно хладнокровнее. Пройдет бывало по колонне говор, что сломалась арба с сухарями, положим, такой-то батареи. Командир н ухом не ведет. Не скакать же в самом деле в хвост длинной колонны. Рассчитываешь весьма основательно, что не может же арба отстать от отряда и таким образом остаться одна посреди неприятельской страны и неприязненного населения. Затем полагается все упование на волосяные арканы аробщика и на находчивость и расторопность фурштата, провожающего арбу, и действительно, по приходе на ночлег, всегда удостоверишься, что несмотря на усталость и слабость впряженной лошади, несмотря на ненадежность арбы, повозка достигла ночлега благополучнейшим образом.

Окрестности Ура-Тюбе верст на десять кругом населены весьма густо, конечно, сравнительно. Везде видишь деревни и обработанные поля. Обилие воды изумительное. Работы по орошению полей, обыкновенно почитаемые весьма тяжелыми, здесь не представляют почти никаких затруднений, и в этом именно обстоятельстве и кроется причина благосостояния страны. Здесь арыков так много, и уровень воды в них так высок, что достаточно устроить самую легкую плотину на арыке — просто поставить ногу поперек струи, и вода польется на пашню. Надобно при том прибавить, что значительная часть этих арыков не выкопана человеческими руками, а устроена самою природой. Здешние арыки ничто иное, как бесчисленное множество мелких горных речек, образующихся от таяния снега в горных хребтах. Самой легкой и простой работы достаточно, чтобы направить арык по произволу на то или другое поле. Чем жарче лето, тем многоводнее арыки, так как в жаркую погоду сильнее тает в [83] горах снег: замечательно благодатное стечение обстоятельств, доставляющее здешним жителям пред обитателями других провинций огромное преимущество относительно простоты земледельческих работ. Солнце и вода,— эти два могучие работника, — здесь как бы соперничают между собой, стараясь перессорить — кто из них окажет большее благодеяние земледельцу.

К несчастью, один из этих работников, именно вода, так любезно благодетельствующая земледельцу, оказался вовсе неблагосклонным относительно нас. Поставленные в необходимость переезжать через арыки, снабженные по дорогам, и то не везде, мостиками, не по размерам, не по прочности не соответствующими широкому и тяжелому ходу батарейных лафетов, передние батареи обваливали высокие искусственные берега арыков, причем всегда производилось совершенно не кстати столь сильное орошение дороги, что задние орудия положительно вязли в плодородной почве Уратюбинского округа.

Как я выше упоминал, в окрестностях Ура-Тюбе довольно много кишлаков и деревень. На этот раз деревни не имели того пустынного вида, в каком находили мы селения при движении на Ура-Тюбе. Спрятавшиеся было в горы жители, убедившись в безопасности, вернулись по домам и при проходе войск высыпали на улицу, одетые, как водится, в свои характеристические серо-синие бумажные халаты, старики с белыми на головах чалмами, а молодые в цветных тюбетейках.

Сарты угрюмо, как мне показалось, посматривали на Урусов, вполне сохраняя, впрочем, свойственный мусульманам вид важности или просто апатии, различить это я никогда не мог.

Около дороги стали встречаться довольно часто Сарты, занятые полевыми работами. Я посмотрел их плуги. Конструкция в высшей степени простая; это не что иное как деревянный чурбан, снизу которого приделана толстая железка. В чурбан этот впрягается пара малорослых волов.

Попадавшиеся на пути караван-сараи также не были пусты. Там иногда ждали нас Сарты с запасами фуража, который и продавали командирам частей. При этом уже роли поменялись. Победители платили дань побежденным. [84] Пользуясь громадностью запроса на фураж в нашем многоконном отряде, покоренные Сарты заламывали неслыханные цены, которые, делать нечего, приходилось им платить. Косогоры и овраги проселочной дороги, замедляя движение отряда и требуя иногда сапер для своего исправления, начинали нам надоедать, несмотря на свою живописность, и не без сожаления вспоминали мы о беспредельной степи, по которой идти так удобно и спокойно. Степь, впрочем, не заставила себя долго ждать. Мы отошли всего верст десять от Ура-Тюбе и опять увидали знакомую картину бесконечной равнины, с тем же снежным хребтом по левую сторону, какой провожал нас от крепости Нау.

Опять потянулась длинная вереница людей, лошадей, орудий, арб и верблюдов. Однообразие окружающей местности изредка лишь нарушалось попадавшимися на дороге караван-сараями, да эмирскими ставками. Эмирскою ставкой называется небольшое, квадратное основание, совершенно выровненное и сложенное из сырцового кирпича. Стороны этого квадрата длиной около 15 аршин, а вышиной около 1,5 аршина. На двух противоположных сторонах сделаны небольшие глиняные же лестницы. Это следы путешествия бухарских эмиров по своим владениям. На этом основании обыкновенно разбивалась их палатка.

От Ура-Тюбе до Джизага считается всего слишком сто верст. Цифра эта, впрочем, определена лишь приблизительно, во время самого движения отряда. Надо заметить, что изо всех переходов, сделанных нами за все время экспедиции, положительно можно назвать лучшими те, которые пройдены были между Ура-Тюбе и Джизагом. Джизагская дорога — натуральное шоссе: широкое и твердое, которое тянется в недальнем расстоянии от снегового хребта. Особенно выгодную сторону этих переходов составляло обилие воды, встречавшейся по пути, вследствие чего можно было не стесняться при выборе ночлегом. Идешь иногда по совершенно ровной и выжженной солнцем степи, физиономия которой сохраняет вполне свой южный характер, несмотря на довольно холодную погоду (по ночам морозило до такой степени, что хоть бы в России), вдруг видишь под ногами струйку чистой и светлой воды, видишь как далеко извилистою лентой течет эта струйка, окаймленная по берегам зеленою травой. Тот, кто [85] бывал в степных походах, кто делал там огромные переходы, не встречая по дороге ни капли воды, тот только в состоянии понять удовольствие, которое может доставить встреча подобной струйки посреди безжизненной, выровненной точно по ватерпасу степи.

Ночлеги наши назначены были в следующих пунктах: первый — деревня Сават, второй — крепость Заамин, третий — селение Арабат, четвертый — Джизаг. Что касается до первого и третьего ночлега, то я не могу много сказать о двух этих селениях. В Сават и Арабат, несмотря на раннее выступление, мы пришли часов в пять, то есть когда уже стало темнеть, и после одиннадцатичасового похода было вовсе не до осмотра оставленных деревень, представляющих вообще не очень много интересного.

К стыду моему, должен сознаться, что утомление похода и та апатичность, которою невольно заражаешься во время длинного и однообразного путешествия, помешали мне осмотреть Заамин. Город этот не был оставлен жителями, и навстречу отряда из Заамина вышла депутация городских аксакалов с заявлениями покорности.

Не входя во внутренность Заамина, я только и мог заметить, что это крепость небольшая, но довольно сильная. Высокая стена и глубокий ров окружают ее со всех сторон. Но офицеры передового отряда, уже несколько дней находившиеся в Заамине, успели собрать у жителей кое-какие сведения относительно этой крепости и ее окрестностей. Не ручаюсь за их справедливость, но не могу не привести их, до такой степени сведения эти интересны. Так, рассказывали, что за первым рядом гор есть дремучий п бесконечный лес, изобилующий, как уверяют жители, дикими зверями, как то: тиграми, леопардами, дикими лошадьми, каменными баранами и пр. Говорили также, что за хребтом и вдоль его тянется возвышенная плоскость, почти всегда покрытая глубоким снегом, но между тем заселенная каким-то воинственным и независимым племенем, не признающим ничьей власти. Народ этот будто бы выстроил для защиты своей сильную крепость, живет не платя никому дани, и летом является в Ура-Тюбе для закупки хлеба и одежды на целый год. Тем и ограничиваются его сношения с внешним миром. На сколько всему [86] этому можно верить, будем ждать разъяснений от наших туркестанских ученых и исследователей.

В Заамине нам приказано было, в видах облегчения отряда, на случай встречи Бухарцев в полевом сражении, оставить артиллерийский и инженерный парк и все лишние тяжести, как-то: арбы с кошмами, офицерские повозки и пр. Число арб, которое разрешалось взять с батареями, было крайне ограничено. Подобное распоряжение было совершенно не по вкусу командиров частей.

В особенности роты и батареи, составлявшие северный отряд при осаде Ура-Тюбе, хорошо помнили несколько неприятных ночей, проведенных на биваке пред восточным фронтом, и из боязни простудить и поморозить людей, не решались в настоящее время двинуться так же как и тогда, налегке. Вследствие этого, при выступлении из Заамина употреблялись всевозможные ухищрения, чтобы обмануть бдительное внимание полковника М., заведывавшего движением отряда, и пропустить вместе с своею частью несколько запрещенных сверхкомплектных арб. Некоторые из этих попыток увенчались блестящим успехом, и не одна арба, пользуясь суматохой, проскользнула таким образом незаметно и пристроилась позади своей части. В Заамине оставлена была при парках одна рота и одно орудие нашей батареи. Парки артиллерийский и инженерный должны были присоединиться к отряду по особому приказанию, которое предполагалось послать из Джизага.

11-го числа выступил из Заамина наш отряд, значительно уменьшившийся в численности, после отделения гарнизон, оставшихся в двух занятых крепостях, ослабленный к тому же не малыми потерями, понесенными вами при последней осаде. В отряде, при выступлении из Заамина, считалось всего 16,5 рот и были, как рассказывали, роты только в 80 человек.

От Заамина до Арабата считается слишком 30 верст, и мы пришли туда к пяти часам вечера. Не ручаюсь, верно ли я называю наш ночлег: по крайней мере он был так назван в штабном приказе. При этом считаю необходимым прибавить, что на пути затем нам случалось встречать такое множество Арабатов и Мурзарабатов, что во [87]

мне очень часто, совершенно невольно, возникало подозрение, действительно ли верны эти названия деревень, и не прикрывают ли ими составители так называемых расспросных карт свое незнание настоящего имени деревни.

Арабат, как и все деревни, попадавшиеся на дороге от Заамина до Джизага, был пустынен; Заамином оканчивался район страны, покоренной нравственным влиянием, произведенным на жителей штурмом и занятием Ура-Тюбе. За Заамином начиналась страна еще вполне бухарская, враждебная, жители которой, побуждаемые недоверием и страхом, не решились остаться в своих жилищах и бежали в горы.

Надеюсь, что читатели не посетуют на меня за то, что я не вдаюсь в большие подробности при описании переходов между Ура-Тюбе и Джизага. Я сильно боюсь, что и представленные подробности могут показаться лишними.

В здешней войне поход составляет всегда самую тягостную и скучную сторону экспедиции. В особенности в настоящее время, когда мы уже прошли около 400 верст, считая от Ташкента, когда, конечно, всем надоело таскаться по степи, выступая с ночлега до первого света и оканчивая переход только по закате солнца. Такое постоянное движение, притом еще без дневок, не могло не казаться для всех в высшей степени утомительным, тем более, что, к довершению неудобств, позднее время года сказывалось каждую ночь довольно сильными морозами.

Неприятно ежедневно подниматься с теплой постели, покидать теплое одеяло, когда заря едва только начинает брезжить на небе, когда месяц еще в полном блеске, а земля покрыта инеем от утреннего мороза. Холодно, а от холодного сияния месяца кажется еще холоднее, а между тем вестовой наш, согласно с полученными вчера инструкциями, беспощадно нас будит. Сквозь сон вы слышите, как трубач окончил трубить генерал-марш. Вы слышите, как над вами уже разбирают палатку. Вы спешите скорее одеться, ухитряясь всеми средствами, как бы сноровить дело так, чтобы окончить несложный туалет не раскрывая одеяла или по крайней мере по возможности менее оставаться на морозе в дезабилье. Наскоро глотаешь стакан чаю, а между тем весь лагерь уже [88] на ногах, ведут запрягать зааммуниченных коней, люди в темноте суетятся около орудий, и на белом, освещенном белым лунным светом фоне земли двигаются черные, длинные их тени. А там бесконечно тянутся однообразные, изжелта серые, выжженные солнцем степи.

Утренний холод сменяется чуть не зноем, а вы все идете, идете вперед, утоляя на походе аппетит, развивающийся при таком сильном моционе до невероятных размеров, солдатскими сухарями, ибо о правильно организованном обеде во время подобного путешествия нечего и думать.

И так несколько дней подряд никакого развлечения, никакого разнообразия, разве лишь, вместо того чтобы ехать верхом, слезешь с коня и пройдешь пешком верст пять, с тем чтобы потом, когда и это надоест, сесть опять на седло. Как бывало радуешься, когда по дороге издали заметишь хоть какое-нибудь деревцо. Начнется иногда ленивый спор, что это: деревня, или караван-сарай? По большей части деревцо оказывается принадлежащим пустынному караван-сараю, устроенному так же, как и все караван-сараи. Если же, бывало, на пути попадется деревня, то и тут утешительного немного. Жителей, конечно, никого. Оставленные сакли своею своеобразностью заинтересуют нас на минуту, дозволяя нам нескромно войти в обстановку домашней жизни Сартов, но обстановка эта так немногосложна, так проста и груба, так мало дает пищи фантазии, что подобный обзор может служить развлечением разве лишь при такой скуке, какую испытываешь во время похода.

Поэтому, не распространяясь о том, как мы мерили бухарскую территорию, как голодали, зябли и утомлялись на походе, перехожу к несравненно более интересным событиям — к осаде Джизага.

XII.

12-го октября сделан был последний переход к Джизагу. Подняли нас, по обыкновению, рано, до первого света, то есть около часов шести утра. Утро, да и весь день были весьма холодные. Несмотря на ясное небо, только в [89] час пополудни термометр показал 13° или 14°. Близость неприятельской крепости сделала еще короче и без того короткий переход от Арабата (всего 16 верст). Не было еще и двенадцати часов, когда пред нами открылись ярко зеленые, несмотря на позднее время года, сады джизагских предместий, зелень которых красиво перемешивалась с глиняными заборами, их окружавшими. Не доходя версты четыре до Джизага, мы увидали высокий курган, с вершины которого генерал Крыжановский, обогнавший нас, осматривал окрестности города. Укреплений, впрочем, с кургана видно не было. Отряду приказано было остановиться.

Пользуясь остановкой у подошвы кургана, в различных местах около своих частей сошлись кружки строевых офицеров. Кое-где сделаны были даже распоряжения нагреть чайники, в надежде на продолжительность остановки. Завязались разговоры, и хотя разговоры эти вращались преимущественно около обыденных предметов, оживление тем не менее заметно было на всех лицах. Конечно, оживлению этому более всего способствовала мысль, что поход к Джизагу окончен, и не сегодня, завтра начнется осада.

Еще во время похода всех нас очень интересовал вопрос: встретимся ли мы в Джизаге с неприятелем, или же Бухарцы оставили Джизаг так же, как они оставили Заамин? По отряду слухи ходили самые разнообразные. Участвовавшие в походе генерала Черняева против Джизага и видевшие следовательно крепость рассказывали, что город вовсе даже не обнесен стеной, что внутри города поставлена цитадель, штурмовать которую довольно затруднительно, так как она построена на горе, но что цитадель эта не велика, и большого гарнизона поместить в ней невозможно. Такие рассказы побуждали многих утверждать, что Джизаг оставлен войсками, что жители Джизага, напуганные взятием Ура-Тюбе и последовавшим за штурмом кровопролитием, решительно отказались драться с Русскими и требовали, чтобы гарнизон вышел для борьбы против Русских в поле, так что беки, бывшие в Джизаге, поспешно удалились в Самарканд и оставили город пустым. Другие передавали слух, уловленный между уратюбинскими жителями, что эмир, напротив того, [90] напрягает последние усилия, чтобы отстоять Джизаг, что в течение целого лета ежедневно высылались на работы по воздвижению новых стен по 20.000 человек, на что в настоящее время из ничтожного городка, каким Джизаг был в прошлом году, он стал сильнейшею крепостью, подобной которой до сих пор не встречали наши войска на пути своих завоеваний в Средней Азии.

По мере приближения к крепости истина стала выясняться. Пустые подгородные деревни и кажущаяся пустота городских предместий явно говорили о неприязненной встрече, которую готовил нам Джизаг. Явно, что жители частью заперлись в городе, вместе с гарнизоном, частью же удалились в горы, где они будут дожидаться развязки готовящейся осады, с тем чтобы вернуться в свои жилища только тогда, когда определится кто остался победителем. Наверное почти можно сказать, что эти пе- реселения жителей, без сомнения, крайне для них разорительные, предпринимаются ими не столько из боязни Русских, сколько из боязни эмира. Жители боятся, что в случае нашей неудачи или в случае, если мы, по взятии города, оставим его, эмир, по окончании войны, разделается с ними и жестоко накажет их за измену. Несчастное положение народа, поставленного таким образом между двух огней!

Все немногосложные впечатления сделанного похода были друг другу переданы, еще раз повторены были с различными вариантами ходившие по отряду слухи относительно предстоящей осады Джизага, все пирожки, фазаны и прочие холодные закуски, которыми опытные деньщики снабдили батарейные ящики и передки, были съедены, а приказания продолжать движение еще не было.

Часа через два авангард повернул с дороги налево и, под личным предводительством генерала Крыжановского, двинулся, как нам сказали, на рекогносцировку дороги, ведущей из Джизага в Самарканд. Делом крайней важности было отрезать эмиру всякое сообщение с Джизагом. Если верить в значение естественных границ, если считать нашею естественною границей Кашгар-Даванские горы, непосредственно примыкающие к почитавшимся у нас непроходимыми великим Кизил-Кумским [91]

пескам, то Джизаг, как последняя крепость оставшаяся на нашей стороне, то есть по сю сторону гор, приобретал огромное значение для Бухарцев, и можно было ожидать, что эмир не пожалеет ничего для усиления его защиты. Последствия вполне подтвердили пользу этого движения.

Главный отряд наш продвинули еще несколько вперед и опять остановили.

Прошло еще полтора часа. Наконец, мы, как и авангард, повернули влево и пошли по окраинам джизагских кишлаков, обходя город. С правой стороны почти сплошь шли глиняные заборы или сакли. Некоторые из этих заборов имели даже претензию на красоту архитектурного стиля, претензию, весьма мало свойственную строителям-Сартам. На заборах этих, хотя и довольно грубо, выведены были пилястры, а верхушки поделаны в правильные зубцы, по тамошнему обычаю, с закругленными углами. С величайшим любопытством подвигались мы вперед, вдоль по окраине азиатского незнакомого города. Ехавшие верхом офицеры и казаки не могли устоять против желания отъехать в сторону от колонны, посмотреть, что делается за этими заборами, заглянуть во внутренность этих саклей. С минуты на минуту ждешь какой-нибудь встречи, какого-нибудь сюрприза. Но ожидания остаются обманутыми. Мертвое молчание царствовало в оставленном городе. Ни одного живого существа. Если и были какие-нибудь встречи, то самые незначительные.

По дороге попалась нам водяная мельница. Кто-то из благоразумных командиров тотчас же направил своих конных фейерверкеров пошарить, не найдется ли внутри ее каких-либо забытых и припрятанных запасов ячменя. Так как подобные экспедиции пользовались большою популярностью, и охотников на них в отряде находилось всегда весьма много, то несмотря на секретность отданного приказания, в скором времени около мельницы собралось от различных частей, по крайней мере, человек 30 фуражиров, одинаково любопытствовавших по- смотреть, что находится внутри мельницы. Дверь оказалась запертою, что, конечно, еще более подстрекнуло любопытство публики. Дверь эту без труда выломали несколько могучих плеч. Фуражиры с жадностью кинулись во [92] внутренность здания и нарушили спокойствие десятка кур, запертых там своими старыми хозяевами. С отчаянными криками бросились спасаться куры, но, несмотря на их крики, были тотчас же переловлены, так как силы были не равны: на каждую курицу приходилось чуть ли не по три человека. Куры были немедленно второчены за седлами счастливцев, успевших ими овладеть. Фуражировка оказалась вообще неудачною. Найдено было лишь несколько батманов пшеницы, мало годной для корма непривычных к ней строевых лошадей. Но как даровому коню не следует смотреть в зубы, то батманы эти тут же были нагружены на передки и зарядные ящики. Прошли далее: опять какая-нибудь сакля, опять ловля кур, более или менее удачная. Попадется иногда на пути и теленок. Пехотный солдат намеревается, как видно, приобщить его к порционному скоту. Теленок упрямится. По свойствам своей природы он не может приноровить своего шага к шагу роты. Солдат, опасаясь взыскания за то, что отстал от роты и не желая в то же время упустить добычу, горячится и ругается страшно. Закинув ружье за плечи, он, забыв усталость, лихорадочно напрягает силы, чтобы чем-нибудь побудить теленка идти вперед, то принимаясь тащить его за уши, то ободряя его пинками сзади.

Наконец в одной из саклей нашли двух Сартов, старых-престарых. Один из них оказался больным. Показывая на ноги, он жестами старался объяснить, что не может идти. Его бросили и принялись за другого, которого с триумфом повели к командовавшему отрядом полковнику М*.

Бедный старик, увидав толпу офицеров, сел по-восточному обычаю на колени. Его начали было расспрашивать. Но приписать ли это неискусству ваших доморощенных переводчиков, иди Сарт выжил из ума от старости, только он отвечал вовсе не то, о чем его спрашивали. Не добившись никакого толка от его шамкания, Сарта отпустили на все четыре стороны. Да и какие важные сведения мог сообщить нам этот старик?

Мы прошли еще с версту, переправились через несколько арыков, забрали или, по местному выражению, забарантовали по дороге несколько кулей пшеницы, и наконец остановились между невысокими холмами, которыми [93] спускаются в равнину Сыр-Дарьи Кашгар-Даванекие горы. Мы стояли на дороге, ведущей из Самарканда в Джизаг. Вернулись из рекогносцировки наши генералы. Из рассказов офицеров ездившего с ними отряда я узнал, что авангард пошел по Самаркандской дороге через ущелье Челан-уты или Тамерлановские ворота, как их, — не знаю справедливо ли, — называли у нас в отряде. Отряд наш успел пройти до небольшой крепостцы Яны-Курган, построенной по ту сторону ущелья, и не доходя до крепости версты на две, пустил по вей гранату и повернул назад. При движении в ущелье, авангард захватил небольшой караван в несколько верблюдов, шедший из Самарканда в Джизаг.

Как только соединился с нами авангард, нас двинули вперед, повернули по Самаркандской дороге, пройдя по которой еще около 0,75 версты, мы остановились на приготовленной уже для нас офицерами генерального штаба позиции для лагеря. Лагерь наш находился от крайних строений Джизага в расстоянии около 0,5 версты. С левой стороны он прикрыт был несколькими каменными утесами, примыкавшими к Кашгар-Даванским горам; каменными утесами этими, разбросанными довольно редко, Кашгар-Даванский хребет спускался в долину Сыр-Дарьи. Из лагеря очень хорошо были видны сады и заборы окружавшие Джизаг, но укреплений видно не было. Бухарцы, несмотря на близкое расстояние, в котором находились мы от города, не открывали по нас огня, что нас не мало удивляло, так как Азиатцы не имеют привычки жалеть порох. Им все кажется, что своими выстрелами они могут запугать наступающего неприятеля, а потому они открывают стрельбу всегда с самых дальних расстояний. При движении нашем на Ура-Тюбе, они встретили выстрелами отряд по крайней мере версты за четыре, то есть, когда они еще не могли нас и видеть из-за гор, окружавших эту крепость.

Лагерь наш расположен был около и внутри какого-то подгородного сада или, лучше сказать, нескольких садов, примыкавших друг к другу: сады эти, по обыкновению, окружены были глиняными заборами. Не должно думать, что сады эти, хотя сколько-нибудь напоминали собой наши европейские сады, или же восточные сады, воспетые [94] Гафизом: о соловьях и розах не было н помину. Сарты не требовательны. Огородив место глиняным забором и посадив там несколько, даже 2 или 3 тополя, Сарт называет это пространство садом, в особенности если внутри этого сада посажен виноград. Внутри садов, занятых нашим лагерем, был также некогда виноградник, следами которого остались незаровненные гряды, делавшие невыносимым всякое циркулирование по лагерю. Внутренность сада оставлена была для парка, который должен был придти на днях из Заамина, и для нашего многочисленного штаба. Пехота же и кавалерия с артиллерией расположились около сада правильным каре.

Не прошло и 10 минут со времени прибытия отряда, как уже палатки были раскинуты, парки поставлены, коновязи разбиты, и бивак устроился, как будто бы стояли несколько дней под Джизагом.

Я отправился на лежащий впереди лагеря утес, занятый уже нашими пикетами. Предо мной Джизаг лежал как на ладони. С помощью посредственной зрительной трубы можно было рассмотреть некоторые подробности.

Джизаг город довольно обширный или, вернее сказать, раскинутый, так как в нем считается не более 500 домов. Он лежит как раз у подошвы хребта гор, на совершенно ровном месте и при начале огромной, безводной степи, тянущейся до берегов Сыр-Дарьи, верст на 100. Мы обошли Джизаг с юго-запада и стояли, следовательно, на стороне как раз противоположной той, к которой в прошлом году подходил генерал Черняев. Бухарцы не хотели, да конечно и не имели средств, защитить весь город, почему и обнесли стеной лишь северо-восточную его часть. Остальную же часть города, лишенную стен, жители оставили. Чтобы очистить местность около крепости, Бухарцы, как и в Ура-Тюбе, разрушили все сакли, находящиеся под стенами, и образовали таким образом около стены экспланаду, шириной от 60 до 100 сажен. Крепость или, лучше сказать, часть города, обнесенная стеной, имела вид овала, длинная ось которого обращена была с северо-запада на юго-восток. Стены казались весьма почтенных размеров, как по ширине, так и по вышине. За первою стеной видна была вторая, за второю, как будто, была и третья. В подзорную [95] трубу можно было ясно видеть, что под стенами кипела работа. Видно было как Сарты рыли рвы и усиливали укрепления. Можно было ясно рассмотреть и рабочих, и надзирающих за работами офицеров верхом. Наступившая темнота принудила меня вернуться в лагерь, то есть, спуститься со скалы. Приближаясь к передней линейке, я встретил, окруженного нашими солдатами, конного Сарта. Это, как мне объяснили, пленник, которого захватили ваши аванпосты. Подозрительно, чтобы он попался в плен случайно, без участия своей доброй воли. Азиатцы в военное время весьма осторожны. Вероятнее всего, что предугадывая падение крепости и не желая разделить несчастную участь своих соотечественников, он заблагорассудил положиться на великодушие Русских, предпочтя быть лучше зрителем нежели участником взятия крепости штурмом. Его немедленно отвели в главный штаб, где и допросили. Оказалось, что это не Сарт, а Афганец, артиллерийский офицер. Наш пленник был чрезвычайно красив собой. Афганцы не бреют головы как Сарты, а его длинные, черные волосы, выбивавшиеся из-под белоснежной кисейной чалмы, красиво обрамляли его правильное лицо, на котором выражалось спокойствие, смелость и какое-то чувство достоинства. Одет он был в мундир светло-коричневого цвета, с бронзовыми пуговицами, очевидно, английского изделия. Покрой этого мундира, впрочем, смахивал несколько на азиатский халат. Афганец этот сообщил весьма важные сведения, в особенности касающиеся численности джизагского гарнизона. По его рассказам оказалось, что эмир совершенно правильно понимал стратегическое значение Джизага, лежащего на единственном удобном сообщении Бухары со всеми соседними территориями и составляющего ключ естественных ворот, образуемых ущельем Челан-уты. Поэтому эмир и не поскупился на его вооружение, послав туда свои лучшие войска и многочисленную артиллерию.

По сведениям, сообщенным пленником, в Джизаге было несколько сот Афганцев, составлявших преимущественно артиллерийскую прислугу, несколько сот туркмен, до 2 тысяч сарбазов или регулярных войск, несколько тысяч Иранцев из числа пленных, всего до [96] десяти или одиннадцати, тысяч гарнизону. В Джизаге находилось 19 беков. Главное начальство над крепостью поручено было Алайар-хану, носившему титул таксаба-перваначи. Не могу наверное сказать, какому рангу или степени в нашей чиновной иерархии соответствует титул таксабы-перваначи, знаю только, что он присвоен высшим правительственным лицам, число которых в Бухарии весьма ограничено. В Джизаге находился также Якуб-бек, бывший комендант этой крепости, исправлявший должность эту во время похода генерала Черняева в Джизаг в прошлом году.

Афганец же сообщил нам, что крепость окружена тройною стеной, что первые две стены, а в особенности передняя, имеют весьма сильную профиль, что по валгангу ее может совершенно свободно ехать арба, что ров весьма широк и глубок, и что внутри крепости построена урда или цитадель, обнесенная также стеной. Он подтвердил слух о том, что первые две стены только что построены в течение нынешнего лета, и что на постройку их употреблены были огромные усилия. О третьей же и о собственно крепостной стене, он отнесся весьма невыгодно, сказав, что они частью стары, частью слабой профили, и прибавив при этом саркастическое замечание, что обе эти стены можно прошибить палкой. Пленник сообщил также, что в Джизаге трое ворот: Самаркандские, Уратюбинские и Камыш-Курганские или Ташкентские, что все эти ворота наглухо завалены, так как, согласно приказанию эмира, Алайар, намереваясь защищать город до последней крайности, решился пресечь гарнизону всякий путь к отступлению.

Тут же решено было произвести рекогносцировку на следующий день, 13-го октября, с тем чтобы выбрать места для осадных батарей. Положено было послать три колонны: одну по Самаркандской дороге под начальством Б*, другую, под командой П*, к Уратюбинским воротам. Обе эти колонны должны были состоять из двух, кажется, рот пехоты и взвода артиллерии. Я получил приказание идти с колонной Б*. Третья колонна, состоявшая по преимуществу из казаков, под начальством Г*, при которой находилась партия топографов, должна была обойти Джизаг с северной стороны. Двинуться приказано [97] было всем трем колоннам одновременно, в 12 часов утра.

Я воспользовался свободным утром 13-го числа, чтобы взойти еще раз на утес и посмотреть Джизаг при более выгодном утреннем освещении. Рассказы Афганца оказались совершенно верными. Ясно были видны четыре стены. По длине стены, чрез каждые пятнадцать сажен, построены были полубашни или, как их называют здесь, в Туркестанской области, барбеты. Все башни вооружены были артиллерийскими орудиями. Длинные пики с разноцветными древками, аршина в четыре длиной, высовывались из крепостных стен. Кое-где из-за закругленных зубцов мелькала белая чалма или красный халат сарбаза. Крепостные работы, а именно углубление рва, по-вчерашнему, деятельно продолжались.

Самаркандские ворота, ясно видные с утеса, прикрыты была далеко выступающим вперед круглым тур-бастионом, хорошо фланкирующим обращенную к нам часть стены. У Уратюбинских ворот видна была также какая-то исходящая пристройка, очертания которой нельзя было хорошенько рассмотреть, так как она отчасти закрывалась деревьями садов оставленной части города. Между первою и второю стеной (расстояние между этими стенами было приблизительно около шестидесяти сажен) мелькали зеленые бухарские палатки. Видно было, что тут расположен был лагерь гарнизона.

Под ногами моими раскинулся оставленный город, весь зеленеющий от зеленых садов и как бы расчерченный на правильные участки глиняными заборами. Сарты большие мастера и, как кажется, большие охотники до глиняных работ. Не только сады, но и самые поля обносят они этими заборами, так что нельзя не подивиться громадности подобных работ, встречаемых у Сартов. Сколько-нибудь монументальных зданий, впрочем, в городе не было ни одного. Не видно было даже ни одной мечети, сколько-нибудь замечательной по постройке. Мечети почти не отличались от саклей, архитектура которых до такой степени незамысловата и груба, что не в состоянии удовлетворить самого невзыскательного вкуса.

На наблюдательный пост мало-помалу собралось множество офицеров. Приехал и командующий войсками. Все [98] мы, вооруженные зрительными трубками, старались вглядеться в подробности укреплений, с тем чтобы определить более доступный пункт атаки. Но совершенно одинаково высились со всех сторон одинаково высокие стены, а правильно элипсоидальный вид ограды прямо показывал, что слабых пунктов в крепости нет. О штурме по лестницам, как кажется, не было даже и разговора. После уратюбинского опыта, общественное мнение сильно склонилось в пользу обвалов, да наконец, на основании рассказов пленного Афганца, не представлялось даже возможности построить лестницы, достаточно длинные для эскаладирования высоких джизагских профилей. Оставалось, следовательно, обвалить где-нибудь стену артиллерийским огнем, и за тем штурмовать крепость по обвалу. Выбор пункта для заложения осадных батарей должен был обусловливаться не столько очертанием крепостной ограды, — очертанием совершенно правильным, сколько условиями той местности, на которой должны были строиться батареи. Исследование этих условий надлежало произвести при рекогносцировке, предположенной на сегодняшний день. Самая же крепостная ограда имела влияние на выбор позиции лишь в том отношении, чтобы при штурме обвала колонны не слишком подвергались фланговому огню тех, далеко выступающих частей, о которых я говорил выше.

Я возвратился в лагерь, готовясь отправиться в розыск с отрядом Б*. В штабе между тем получено было письмо от Адайар-хана, в котором он просил командующего войсками не начинать осады, говоря, что он ждет ответа на письмо, посланное к эмиру, в котором испрашивает его разрешения сдать Джизаг. Обыкновенная азиатская уловка оттягивать дело. Письму этому, конечно, не дали никакого веса, тем более, что самое желание оттянуть осаду заставляло подозревать в коменданте надежду получить подкрепление. Письмо Алайар-хана привез Сарт пожилых лет, с зверскою и хитрою физиономией, по элегантности своей фигуры и костюма мало напоминавший нашего вчерашнего пленника. Тем не менее, на письмо надлежало ответить. Ответ этот, заключавший в себе настоятельное требование немедленной сдачи крепости, был [99] приготовлен не скоро, а так как именно нашему отряду назначено было проводить бекского посланника, то обстоятельство это не мало замедлило движение отряда.

Вместо 12-ти часов, мы выступили в четвертом. Отпуская отряды, командующий войсками приказывал непременно открыть огонь по приближении к крепости, чтобы показать Бухарцам, что мы не намерены шутить и ни сколько не сдаемся на их хитрости, а напротив, намерены тотчас же открыть осаду и вести ее самым энергическим образом. В таком духе были инструкции, данные нашему отряду командующим войсками, а так как по причине позднего времени порядочной рекогносцировки никаким образом не могли мы сделать, то посылка нашего отряда была скорее демонстрацией чем рекогносцировкой.

Сначала двинулся отряд П*. Он пошел по Самаркандской дороге и потом, не входя еще под выстрелы крепости, повернул направо по одному из городских переулков. За ним, не сворачивая с Самаркандской дороги, двинулся и наш отряд. От лагеря до города, как я упоминал выше, было не более полуверсты, а мы скоро вступили в черту городских улиц. С нами ехал и бухарский посланник, верхом, с саблей и фитильным ружьем. Он мог бы служить провожатым, если бы мы в провожатом нуждались, но широкая и твердая, как шоссе, Самаркандская дорога шла совершенно прямо к Самаркандским воротам, и сбиться с дороги нам было невозможно. Нас обогнала команда конных джигитов под начальством К*, которая пронеслась мимо карьером, разбрызгивая арыки под ногами коней. Джигиты, впрочем, скакали не долго. Блеснув пред пехотой, К* умерил шаг своих всадников, а скоро и совершенно остановил их, чтобы примкнуть к отряду.

Мы шли по городу в величайшей тишине, окруженные со всех сторон высокими заборами. Несмотря на то, что мы уже привыкли к беспечности Сартов, несмотря на то, что нам известно было их полнейшее неумение пользоваться местностью для обороны, несмотря на уверенность нашу в их трусливости и неспособности действовать иначе, как из-за высоких крепостных стен, невозможно было, подвигаясь по атому лабиринту заборов, не ждать, что [100] вот-вот из-за зубца забора грянет ружейный выстрел. Если бы крепость защищали не Сарты, а неприятель более способный к активной обороне, какие бы громадные средства мог он с незначительными силами и при ничтожном уроне извлечь из этого лабиринта заборов и переулков, система которых, совершенно неизвестная нам, была вполне известна ему! Но Сарты, как оказалось, ждали нас за стенами и не подумали воспользоваться этим преимуществом, так что наши предосторожности при движении, наша цепь стрелков, рассыпанная вправо и влево от дороги, оказались совершенно лишними.

В оставленном городе была мертвая тишина. Как ни шарили наши стрелки по придорожным саклям и садам, нигде не показывалось ни одного Сарта. Встречали нас только тощие городские собаки, как-то боязливо и нерешительно лаявшие на наших солдат с плоских крыш сакель.

Мы шли около получаса по городу, а крепостных стен не было видно, и ни одного выстрела не раздавалось с их вышины. Наконец, наткнулись мы на баррикаду, перегораживавшую Самаркандскую дорогу. Баррикада эта выстроена была довольно солидно, но так как она не защищалась выстрелами с крепостных стен, то наши солдаты без труда ее разобрали. Большие бревна, арбы и особенной конструкции бухарские туры, сплетенные из лыка, ее составлявшие, были мигом разбросаны в сторону. Во время этой операции, продолжавшейся всего несколько мгновений, за баррикадами появились два конные Сарта в белых чалмах и вооруженных ружьями. Один из них подъехал к самой баррикаде и начал что-то кричать. Как переводили наши толмачи, он просил, или приказывал, чтобы Русские не разбирала завала. Другой, по-видимому, более робкого характера, остановился саженях в 30 за баррикадой. Сквозь облако пыли, которое стояло столбом над разрушаемым завалом виднелся его силуэт. Видно было как он собирал коня, и вся его поза ясно показывала, что при малейшем неприязненном движении со стороны Русских, робкий Бухарец намеревается ускакать. Сартов, конечно, не послушали и продолжали разбирать завал. Они уехали. Окончив это дело разрушения, посланника пригласили отправиться в Джизаг и отвезти конверт с ответом коменданту. Но тут, к крайнему вашему удивлению, [101] Бухарец начал упрямиться, говоря, что он не поедет в крепость, а предпочитает остаться в русском лагере. Несмотря на красноречивые убеждения окружавших его, несмотря даже на легонькие подталкивания кулаками в спину со стороны казаков, он отказался наотрез ехать в город, ссылаясь на то, что так как он пришел с войсками, то его соотечественники могут подумать, что именно он привел русские войска, а наконец просто-напросто объявил, что у него в Ташкенте семейство, и он не хочет быть убитым в Джизаге. Убедившись в совершенном отсутствии патриотизма в посланническом сердце, от него отступились, и он, вероятно, свободно вздохнул, уверившись, что избег неприятного положения находиться в осажденной крепости. Письмо взялся отвезти джигит. Джигитами называют здесь конных милиционеров, набранных из Киргиз, которые составляют собственно телохранителей командующего войсками. Их около сотни. Некоторые из них не раз отличались своею храбростью, показывающею, что в Киргизах нет недостатка в известной силе духа и жизненности, которой совершенно не встречается в нравственно одряхлевших, презираемых Киргизами Сартах. Один из этих джигитов, Атамкул, имеет три Георгиевские креста, и действительно, достаточно посмотреть на него во время дела, чтобы убедиться, что он молодец в полном смысле этого слова.

Разрушив завал, мы продвинулись еще сажен 40 вперед. Пред нами, в узком устье Самаркандской дороги, открылись поистине грозные профили джизагских укреплений. Мы остановились. С правой стороны нашей находилась небольшая каменная мечеть, построенная из жженого кирпича, за которою по Самаркандской дороге оставалось не более трех или четырех не разрушенных саклей, и затем начиналась эспланада. Мечеть эта отличалась от окружавших ее саклей лишь тем, что была пообширнее, и на стенах ее была, как кажется, живопись, которую, впрочем, рассмотреть было трудно, так как мечеть была без окон, и внутри ее царствовала полная темнота. К стороне мечети, обращенной к нашему лагерю, был пристроен, по обыкновению, каменный помост со ступенями, покрытый навесом, опирающимся на несколько деревянных [102] столбов с грубою резьбой. Мечеть, как и все сакли, имела крышу плоскую и никакого купола, ни минарета, который мог бы заставить издали отличить ее от обыкновенной сакли. К навесу была приставлена лестница, как бы приглашающая влезть на крышу и указывающая, что это лучший наблюдательный пункт для рекогносцирующих.

Исполняя в точности приказание командующего войсками, выкатили на дорогу четырехфунтовую нарезную пушку и навели ее в амбразуру одной из башен, поставив прицел на 100 сажен. Определить в точности расстояние до стены, по причине наступившей темноты, было затруднительно. Пламя брызнуло; граната полетела, и упав пред крепостною стеной, разорвалась и рассыпала вперед осколки.

Бухарцы, увидав, что мы не намерены откладывать военные действия и ожидать распоряжений эмира, открыли тотчас же ружейный и артиллерийский огонь по нашему орудию, не принесший, впрочем, нам никакого вреда. Я влез на плоскую крышу мечети. Оттуда ясно были видны громадные размеры джизагских стен. Представилась даже возможность довольно точно их вымерить. Действительно, Бухарцы строят свои глиняные здания, накладывая глину по слоям; наложив слой, толщиной в аршин с небольшим, они дают глине высохнуть, затем кладут второй слой, потом третий и т. д. От этого между последующими слоями глины остается шов. С крыши мечети ясно было видно девять швов на стенах, из чего и можно было заключить, что стены должны быть около десяти аршин вышиной.

Пущено было еще несколько гранат из нашего орудия, получено было значительное количество ответных выстрелов, совершенно для нас безвредных, так как людям нашим даже трудно было подвернуться под выстрел: столь отличное закрытие давали им городские заборы. Тем рекогносцировка и кончилась. Наступающая темнота принудила нас вернуться в лагерь.

Мы пошли тою же дорогой, следовательно, по знакомым нам местам. На обратном пути, приближаясь к лагерю, мы нагнали наших фуражиров, которые, пользуясь движением вперед отрядов, также проникли в город и исправно пошарили оставленные сакли. Поиски, как кажется, [103] увенчались успехом. Казаки медленно возвращались домой, везя на седлах целые возы клеверу (джунгурчки) и огромные мешки с ячменем.

— Много ли ячменя в городе? спросил я одного из казаков.

— Много, ваше благородие, отвечал казак, — было бы во что ссыпать.

Я полюбопытствовал посмотреть, во что ссыпал ячмень казак. Оказалось, что у него, кроме саквы, насыпаны ячменем и шаровары. Связанные снизу веревочками, они посажены были верхом на седло. Сам же казак вел своего коня в поводу, нисколько не стесняясь, по свободе обычаев Туркестанской области, недостатком столь необходимой в общем туалете принадлежности.

Немедленно по возвращении в лагерь, я должен был отправиться в штаб для доклада командующему войсками о результатах нашей рекогносцировки. Путешествие, в особенности в темноте, чрезвычайно неприятное. Каких препятствий не приходилось преодолевать по дороге! Приходилось перелезать чрез заборы, прыгать чрез арыки, а главное, почти весь путь совершить по грядам, перепрыгивая с одной гряды на другую. В лагере находившейся по пути саперной роты, несмотря на совершенную темноту, кипела деятельность. Подвозились на арбах туры и фашины, кузнецы работали на батарейных походных кузницах; приготовляя железные скрепления для лестниц и оковки к амбразурным заслонам. Шесть огромных штурмовых лестниц, от 3 до 5 сажен длиной, уже лежали тут же, почти готовые, и около них возились плотники, окан- чивая их сбивку. Стук молотов, визг пил и снующие взад и вперед черные тени рабочих сапер, все это составляло живописную и эффектную картину при своеобразном освещении красным пламенем походных горнов.

У командующего войсками нашел я подполковника Я*, ходившего на рекогносцировку с отрядом П* к Уратюбинским воротам. Рекогносцировка их была совершенно неудачна. Их задержала артиллерия. Поворотив с Самаркандской дороги, они встретили непреодолимые затруднения. Переулки были столь узки, на дороге попадались такие ямы и канавы, что облегченный взвод, отправленный с [104] отрядом, положительно не мог двинуться шага без помощи сапер. Так отряд этот не успел даже дойти до Ура-Тюбинской дороги, с которой только и можно было видеть крепостные стены. В одном из переулков рекогносцирующий отряд наткнулся на маленькую шайку Сартов и обменялся с ними несколькими выстрелами, причем был убит один Сарт. Темнота заставила воротиться отряд, который таким образом даже и не видал джизагских укреплений.

Хотя рекогносцировки в сущности произведено не было, но командующий войсками решил во что бы то ни стало, с следующей же ночи начать осадные работы, утром же воспользоваться для того, чтобы по возможности обойти крепость кругом и узнать, нет ли где пункта особенно удобного для атаки.

В Заамин было послано приказание, чтобы артиллерийский и инженерный парки двинулись под Джизаг на соединение с отрядом. 14-го октября парки уже прибыли, и затем ничто не препятствовало начать осаду самым энергическим образом. Чтобы воспрепятствовать Бухарцам расширять эспланаду, разрушая передние, еще целые сакли, целость которых была для нас столь важна, командующий войсками немедленно приказал послать к мечети две или три, не помню, роты пехоты, которые должны были подвинуться вперед до последних, еще не разрушенных саклей. Роты тотчас же отправились в город. Мера эта оказалась вполне рациональною. Немедленно, почти по оставлении города рекогносцировавшими войсками, в городе вспыхнул пожар. Сарты сделали вылазку и начали жечь сакли. Всю ночь зарево освещало оставленный город. Всю ночь продолжалась перестрелка.

XIII.

Назначенная 14-го октября рекогносцировка не состоялась. С раннего утра по лагерю разнесся слух, что фуражиры облегченной батареи и полусотня казаков, отправившихся на фуражировку в окрестные деревни, в ущелье Челан-Уты, окружены Бухарцами и находятся в самом отчаянном [105] положении. Откуда явились эти Бухарцы — никто не знал. Поднялась суматоха в лагере.

Жалко было смотреть, как собирались взводы батареи, отправляемые выручать своих товарищей. Стали запрягать. В одном орудии нет подседельной лошади, в другом недостает трех нумеров, в третьем нет седел. Растерявшийся от такой неожиданной неприятности командир в смущении ходит по батарее. Кое-как однако собрали один или два взвода и отправили их в ущелье. Двинулись войска. По Самаркандской дороге потянулась рота, потом взвод артиллерии, потом опять рота, другой взвод артиллерии, потом опять рота, другой взвод артиллерии и т. д. Скоро большая часть отряда ушла в ущелье Челан-Уты, а так как значительная часть рот отправилась еще на рубку хворосту, то рекогносцировку положительно некому было производить.

Не имея надобности провожать войска, спешившие на выручку фуражиров, я один отправился в город, со вчерашнего дня занятый уже нашим очередным караулом, с тем, чтобы посмотреть места для брешь-батареи. Я приехал к мечети, около которой стояло вчера наше орудие. Там уже устроен был перевязочный пункт. Один, кажется, раненый, подстреленный ночью на вылазке, уже лежал в темной комнате мечети. На террасе поместился доктор. Право, нельзя было выдумать и нарочно построить лагеря более удобного, нежели тот, который находился в настоящее время в городе в распоряжении наших рот. Одно то, что перевязочный пункт был в 120 каких-нибудь саженях от крепостной стены, и еще какой перевязочный пункт, с какими удобствами!

Со стороны неприятеля толстая глухая каменная стена, которую бухарское ядро не пробьет; даже и попасть в нее трудно, так как спереди закрыта она несколькими саклями. Ступени террасы, обращенной в сторону противоположную Джизагу, спускались в пруд с проточною водой. терраса, хотя не густо, обсажена была деревьями. Сидишь, бывало, на террасе и любуешься природой. Точь-в-точь как бы где-нибудь на загородной даче. Вправо и влево от Самаркандской дороги, как я выше говорил, шло несколько извилистых переулков, которые, впрочем, наши солдатики в настоящее время, в видах удобства сообщений, [106] несколько повыровняли, без церемонии обвалив заборы и сакли. Влево цепь была отодвинута не далеко: сажен на тридцать или на сорок, то есть на три или на четыре сакли. Вправо же ее протянули значительно далее: сажень на сто двадцать или на сто пятьдесят. Положено было выводить роты в город на двадцать четыре часа, сменяя их поутру часов в десять, сколько я помню. Поэтому роты брали с собой котлы и провизию в город. В какой-нибудь оставленной сакле, также находившейся в расстоянии от стены не более 150 сажень, разводили огонь и тут же варили и обед, и ужин. Все сообщения вдоль цепи, с резервами, с кухнями, были вполне закрыты заборами, расположенными чрезвычайно часто. В последствии, когда полевые батареи пошли на вооружение, то, сняв орудия с передков, передки и лошадей даже считали лишним отправлять в лагерь, а оставляли их тут же, в каком-нибудь переулке или саду. Это было несравненно удобнее, нежели отсылать их в лагерь, потому что, стоя в городе, лошади были ближе к водопою, да и за фуражом не надо было отправляться далеко, так как в городе, по сведениям, сообщенным казаками, оставленного фуража было много. Лучших, безопаснейших, более удобных и даже комфортабельных траншей и ходов, вероятно, не видал еще ни один осаждающий корпус. Понятно таким образом, что наряд в цепь не считался вовсе отяготительным для солдат. Расположены они здесь были гораздо удобнее, нежели на нашем открытом бивуаке, а тут еще примешивался интерес пошарить оставленный город, надежда найти богатую добычу и пр.

Но и не для одних солдат оставленный город представлял много занимательного. Вид пустынных саклей, где еще остались свежие следы их исчезнувших обитателей, невольно поднимал в голове весьма полное представление о домашнем образе жизни народа, разделенного от нас всем: религией, обычаями, всеми условиями жизни. Интерес возбужден беспрестанно. Каждый шаг открывает нам что-нибудь новое.

Сакли, как городские, так и деревенские, совершенно одинаковы. Разницы в них нет никакой, вследствие крайнего равнодушия Сартов к каким бы то ни было архитектурным затеям. Состоят они из одной или двух, [107] редко трех, маленьких комнат, в шесть или восемь квадратных сажень, и вышиной около трех аршин. В некоторых комнатах есть по маленькому окошку, само собой разумеется, без рам и без стекол. Большая же часть комнат получают освещение чрез открытую дверь. Потолок забран тоненькими палочками из ветвей тополя, на которых сверху наложен слой глины. Пола нет. Сакля, обыкновенно, окружена забором, который выше сакли. В стене сакли или к забору приделаны глиняные кормушки. Иногда на одном и том же дворе поставлены две сакли, из которых одна, как видно по глиняным яслям, находящимся в вей, назначается для скота. Кроме этих яслей, другой разницы между домом и хлевом у Сартов положительно нет никакой. Случается, что на дворе посажены два пли три дерева, тогда двор называется садом. Попадаются иногда сакли побольше, с пристроенною террасой или какою-либо другою затеей, но внутренняя отделка у всех одинакова. Везде глина и глина. Если где заметна некоторая претензия на красоту фасадов, так только в заборах. Но ни в одной сакле Джизагской не встретил я расписных стен и потолков и больших светлых комнат, какие случалось мне встречать в домах богатых жителей Ташкента, Ходжента или Туркестана. Одна сакля, впрочем, остановила мое внимание и даже не могла не возбудить улыбки. Сакля столь же маленькая, как и все прочие, но все стены ее, от потолка до полу, были оклеены бумажками и билетцами с грошовых русских конфет, подобранными под какой-то особый, своеобразный, но довольно симметрический узор. Не без удовольствия увидал я русскую грамоту на сартовской стене, не без удовольствия перечитал множество глупых билетцев, в которых объясняется, что “сердца любовников смыкает не цепь, а тонкий волосок", или: “хочу тебя всечасно зреть, с тобою жить и умереть" и т. п.

Везде оставались свежие следы прежних хозяев. Большие глиняные немуравленые кувшины, в роде того, из которого Ревекка поила Елеазара, стояли наполненные водой. Прялки, домашняя утварь и вся бедная, в высшей степени немногосложная хозяйственная принадлежность Сартов валялась тут же на полу. Все это грубо, дурно сделано, нисколько не напоминает Европы и девятнадцатого столетия. [108]

На плоских крышах сакель навалены вязанки колючки, служащей кормом для верблюдов и ослов и употребляемой жителями вместо топлива. На некоторых саклях, очень редко впрочем, сложены были и снопы джунгурчки. Нашим опытным фуражирам, узнавшим, в течении своей долгой службы в Туркестанской области, кое-какие приметы, попадались иногда большие ямы, наполненные ячменем или пшеницей, несмотря на то, что ямы эти всегда были засыпаны под лицо с землей. Иногда подобные запасы попадались и в саклях, причем дверь в комнату была всегда заложена и тщательно замазана глиной. Подобное открытие всегда было большим торжеством для всего отряда. Мгновенно по всему лагерю разносился слух, что там-то, около Уратюбинских ворот, например, нашли яму с ячменем. Мгновенно стекались туда фуражиры от всех частей с капами, мешками, саквами и пр., и капы, саквы, мешки, а иногда рубашки и шаровары, возвращались наполненные житом… Я перешагнул чрез разрушенный нашими солдатами забор; предо мною неожиданно открывается обширный и пустой караван-сарай, с высокими, на пяти- или шестиаршинных столбах утвержденными навесами. Иду далее. Нагнувшись, пролезаю в низенькую калитку караван-сарайского забора, и я уже очутился на огромном базаре, с длинными, крытыми соломой галереями, напоминающими несколько Московский Гостиный двор, пониже Ильинки. Базар, впрочем, далеко не пустынен. Напротив, он в настоящее время может быть назван самым оживленным пунктом города, центром деятельности второй и третьей смены траншейных караулов. Солдаты, не успевшие еще убедиться, что дорогих товаров на базаре нет, а что купцы увезли их в крепость, с крайним любопытством ломают заборы и разбирают двери лавок, по большей части пустых, и тут же приступают к обследованию их внутренности до мельчайших подробностей.

Повсюду видны были шумные группы и веселые лица солдат, окружающих тех из исследователей, добыча которых была наиболее удачна. В одной лавке кто-то нашел две капы табаку (пудов в десять каждая). Каждый из солдат считает своею обязанностью проколоть капу [109] штыком, и повертев штык, насыпать в карман благоприобретенного зелья. В другой лавке открыто несколько мешков с изюмом. Мешки с жадностью тут же расхватываются и моментально расходятся по карманам солдат.

Ячмень, клевер, табак, изюм с которым, за неимением и дороговизной сахара, здесь пьют чай, считались особенно приятными находками. Пшеница же, просо и пр. неприменимые в данную эпоху к солдатскому быту предметы по большей части высыпались на землю. При этом надо прибавить, что подобное уничтожение редко делалось по злонамеренности или по духу разрушения. Оно было скорее следствием несколько наивного пренебрежения к самому материалу, простодушно почитаемому, по обстоятельствам минуты, никуда негодным.

“Гляди-тко, Митрич, что я нашел", кричит бывало солдат другому, таща на плечах мешок с пшеницей, и с хохотом бросает мешок на землю, при чем значительная часть пшеницы высыпается.

Митрич высовывает свою небритую фигуру из соседней лавки, где он был занят тем же интересным делом, как и его товарищ, и убедившись с первого взгляда в негодности забарантованного предмета, тотчас же исчез в свою лавку, с досадой и пренебрежением махнув рукой. Так мешок и лежит на земле. Никто его и не подберет, разве опять-таки кто-нибудь из солдат, пленившись добротностью материи, из которой мешок сшит, высыпит пшеницу на землю (не тащить же ее, в самом деле, в закорму), а мешок, как предмет емкого свойства, приберет, с тем, чтобы в последствии, смотря по надобности, или сшить из него рубашку, или изрезать на подвертки.

Вообще о базаре надлежит сказать, что находясь так в расстоянии около ста сажен от крепостной стены, он, несмотря на такое не совсем приятное соседство, был тем не менее любимым местом сборищ как для солдат, так и для офицеров. Это был клуб, где постоянно можно было застать веселый кружок, собранный за чаем или закуской.

Популярности базара более всего способствовало его закрытое положение. Приедешь бывало из лагеря верхом. [110] Под навесом лавок всегда найдешь безопасное помещение и для себя, и для лошади. Столбов, слава Богу, много, есть за что привязать не одного, а пятьсот коней. Только переход с одной стороны улицы на другую или, вернее сказать, из одного ряда на другой, представлял некоторую опасность. Ряды анфилировались с джизагских стен. Сарты не дремали, и чуть бывало покажется кто-нибудь на улице, сейчас посылали несколько пуль, а иногда и ядро, — что, впрочем, не мало способствовало к развлечению публики, обыкновенно мирно беседовавшей в это время под навесом и разражавшейся гомерическим смехом и градом острот, в особенности если пуля или ядро пролетят близко, и расстреливаемый, в видах избежания опасности, сделает невольное и, конечно, всегда весьма неграциозное движение.

Часа три я проходил по городу, а по сути осмотрел и место для осадной батареи. Выбор этот весьма незатруднителен, так как эспланада на большом расстоянии в обе стороны от Самаркандской дороги имела одинаковую ширину. Надлежало следовательно остановиться на сакле, ближайшей по возможности к Самаркандской дороге, с тем чтобы удобнее было доставить артиллерию на батареи. На наше счастье, подле самой дороги были три сакли, соединенные заборами, которых передние, то есть обращенные к Джизагу стенки были почти параллельны крепостной стены. Стенки сакель с некоторыми приспособлениями со стороны инженеров, по-видимому, могли служить довольно сносными брустверами против бухарских ядер малого калибра. К сожалению, посредине одной из этих саклей, именно левой крайней, находилась какая-то яма, отчего необходимым становилось употребить вместо бруствера заднюю стенку, а переднюю разрушить. Общая длина всех трех сакель была такова, что представлялась возможность поставить за ними около шести орудий. Сакли, находившиеся позади, могли служить пороховыми погребками, совершенно безопасными от бухарской артиллерии, не имеющей мортир, а разрушив сзади несколько заборов, можно было сделать проход от этой импровизованной батареи, по которому заряженное орудие могло безопасно пройти не только ночью, во даже и днем. [111]

К обеду я вернулся в лагерь. Неудачная фуражировка облегченной батареи превратилась в полевое сражение. Оказалось, что из лагеря двинулись все войска, и для прикрытия его осталось всего две роты. Все высшее начальство наше отправилось также в ущелье, откуда наши войска вернулись лишь в восемь часов вечера. Возвратившиеся из ущелья рассказывали, что войска наши встретили большую банду бухарской конницы, тысячи в три человек, которая завяла ущелье Челан-Уты. Это был отряд, шедший на подкрепление джизагского гарнизона, с восемнадцатью, как говорили, орудиями. Увидав приближение наших войск, Бухарцы тотчас же и очень быстро стали отступать. Наши их преследовали чрез все ущелье вплоть до небольшой крепости Яны-Курган, находившейся около южной стороны ущелья. Не доходя версты две или три до крепости, отряд послал один выстрел по Яны-Кургану и затем возвратился в лагерь. Тем сражение это и кончилось. Дождавшись возвращения наших войск из ущелья, я отправился в штаб, чтобы донести командующему войсками о самаркандской осадной батарее и получить распоряжения относительно завтрашней рекогносцировки. Я застал генерала верхом, собиравшегося ехать в Джизаг, откуда в это время слышался сильный ружейный и артиллерийский огонь. Большое зарево стояло над Джизагом, и местах в четырех видны были на горизонте огненные языки. Такую деятельность ночью мы не могли не найти очень странною, зная по опыту отвращение и какой-то суеверный страх, которые Сарты питают к ночным военным предприятиям. Поэтому все мы поспешили в город. По приезде на место оказалось, что действительно, вопреки своему обычаю, Сарты сделали вылазку, вероятно с целью зажечь сакли и расширить эспланаду. Ночная вылазка дело всегда темное, и потому многого узнать о ней мы не могли.

В цепи застали мы суматоху страшную. Все горячились, бегали взад и вперед, не зная в точности где неприятель, и никто, конечно, не мог нам рассказать в чем собственно дело заключалось, потому что едва ли кто и знал о совершившейся вылазке более нежели мы знали. Очевидцы некоторых отдельных ее эпизодов могли рассказать кое-что об этих эпизодах и только, но как, откуда, в [112] каких садах и с какою целью произведена была вылазка, осталось покрыто мраком неизвестности, — общая судьба всех ночных стычек. Красноречивыми свидетелями вылазки были лишь несколько трупов, да несколько раненых солдат, принесенных на перевязочный пункт, да еще пять или шесть пылающих саклей. Вообще присутствие в Джизаге регулярных войск, а в особенности, вероятно, Туркменцев и Афганцев, далеко превосходящих храбростью и знанием военного дела Сартов, сильно сказывалось. В Ура-Тюбе бухарские ружья и артиллерия по ночам молчали. Здесь же именно ночью и ружейный, и артиллерийский огонь был особенно силен. Сильнейшего напряжения огонь этот достигал на рассвете. Уратюбинские беглецы рассказали, вероятно, по прибытии в Джизаг, о штурме Урусов, и Джизагцы, опасаясь штурма на рассвете, каждое утро усиливали огонь. При осаде Ура-Тюбе не было ни одной вылазки. Здесь же каждую ночь выходили из крепости отряды Сартов и с криками “Аллах!" или “Ур!" (бей) бросались на наши передовые пикеты. Очевидцы, солдаты Самарского батальона, занимавшие цепь на базаре, рассказывали мне, как в эту ночь человек девять конных Бухарцев выскакали на базарную улицу, прорвались чрез цепь, заколов на смерть одного часового пиками, и ушли в горы, не потерпев никакой потери. Кто были эти смельчаки: гонцы ли от Алайар-хана, везшие эмиру письмо с требованием помощи, или же это были беглецы, которые, по примеру бекского посланника, не сомневаясь в близком падении Джизага, решились положиться на темноту ночи и резвость своих скакунов и силой пробиться чрез русскую цепь — Бог их знает.

С таким смутным понятием о цели и подробностях бухарской вылазки мы вернулись в лагерь часов в одиннадцать вечера. Командующий войсками торопился: он настаивал на том, чтобы на другой день, во что бы то ни стало, вооружены были осадные батареи, и тут же сделал распоряжение, чтобы поутру исполнена была несостоявшаяся сегодня рекогносцировка, а между тем приказал на другой день с раннего утра усилить осаду открытием навесного огня по внутренности крепости. Последняя мера была, впрочем, почти лишняя: у нас были всего четыре маленькие полупудовые мортирки, и на них оставалось не [113] более как 200 и 250 гранат на все четыре. Трудно что-нибудь сделать с такими ничтожными средствами. Да и навесный огонь вообще едва ли, — я говорю свое личное мнение может назваться хорошим средством против сартовских городов. Едва ли он в состоянии подвинуть Азиатцев к сдаче крепости, даже если употреблен в больших размерах. Сарты особенно способны играть пассивную роль в военных операциях. Поставьте против их города десятки мортир, закидайте его чугуном, город едва ли сдастся на капитуляцию. Бледные от страха, дрожащие Сарты будут ждать, стоя на стенах, момента, когда последний из гарнизона будет убит осколком бомбы, но крепости не сдадут.

Верно исполняя приказание командующего войсками, 15-го октября, в шесть ч»сов утра, мы двинулись, в составе трех рот, по направлению к городу. Нам, конечно, удобнее всего было бы обходить крепость в расстоянии по возможности ближайшем от джизагских стен, но, к сожалению, улицы Джизага построены до невероятности бестолково. Три большие улицы или, лучше сказать, дороги, ведущие к трем крепостным воротам, о которых мне случалось говорить выше, были, в особенности для азиатского города, весьма прямы и исправны. Высохший, прожженный грунт, состоящий из чернозема и глины с небольшою примесью гальки давал этим дорогам и вид и свойства настоящего, отлично содержимого шоссе; дороги эти сходились крестом к центру города, так же как и наши московские улицы сходятся к Кремлю; но за то соединительных, поперечных переулков почти совсем нет, или по крайней мере их очень немного, и только разве джизагский старожил может запомнить нелепую систему, по которой они построены. Лишнее я полагаю прибавлять, что все эти переулки были кривы, узки, извилисты до невероятной степени, а очень часто и совершенно глухие. Поэтому, не рискуя подвести отряд под огонь бухарских ружей и орудий, анфилировавших три большие дороги (правда, на небольшом от крепостных стен расстоянии), мы должны были довериться какому-то пленному Джизагцу, который повел нас с Самаркандской на Уратюбинскую дорогу по тому же самому пути, по которому третьего дня ходил отряд П.* Ну [114] уж и дорогу же указал нам Бухарец! Нам понятно стало, почему отряд П.* не дошел до дороги, и мы поблагодарили судьбу, что при нас нет артиллерии. Взятые с отрядом патронные ящики и те затрудняли нас в высшей степени. Только расчищая беспрестанно дорогу помощью саперов, ломая заборы, заравнивая рвы, чуть не на руках перенося эти ящики, мы медленно подвигались вперед.

При самом дебушировании на Уратюбинскую дорогу лежал труп Сарта, убитого при рекогносцировке третьего дня. Его уже попробовали голодные городские собаки, да, кажется, и соотечественники не забыли, ибо сапоги с него были сняты. Выйдя на дорогу, мы двинулись вперед. По дороге нашли несколько бухарских артиллерийских снарядов, которые, вероятно, рассыпались при поспешной перевозке вооружения из оставленной крепости Заамин.

Повторилось в точности то же самое, что и при рекогносцировке третьего дня Самаркандской дороги. Точно так же наткнулись мы на завал, на этот раз сложенный из хворосту. Точно так же без всякого затруднения его разобрали, и прошедши несколько сажен далее, увидали в устье улицы Джизагскую стену с такою же огромною профилью, как и в участке, выходящем на Самаркандскую дорогу. Опять очистили дорогу, рассыпали людей вправо и влево от нее и подошли к концу эспланады, которая и в этом месте также была шириной сажен во сто.

Около Уратюбинских ворот приблизительно должно было, согласно составленному предположению, строить вторую брешь-батарею, ибо мы не желали растягивать ваши силы, выбрав для атаки пункт крепостной стены, находящийся в слишком далеком расстоянии от самаркандской батареи. Инженерные офицеры без затруднения и очень скоро выбрали место для батареи, предположив перестроить ее, так же как и самаркандскую, из сакли.

Проводник повел нас теми же неудобными сообщениями на Ташкентскую дорогу. При переходе или, лучше сказать, при перебегании нашими людьми Уратюбинской дороги, один из людей был ранен пулей.

Долго и долго мы еще двигались по кривым переулкам Джизага, от времени до времени подходя к эспланаде и осматривая стены. Вышли на Ташкентскую дорогу. Опять [115] завал, на этот раз глиняный. Нам уже надоело разбирать эти завалы, надо сказать правду, совершенно бесполезные для Сартов, и мы его оставили. К чему Сарты их строили, да еще на местах не защищенных артиллерийским огнем с крепостной стены, решительно невозможно объяснить.

Наконец к третьему часу пополудни мы успели обойти правую сторону крепости, и став с северо-восточной стороны ее, заняли какую-то мечеть, пред которою эспланада была лишь в 60—80 сажен шириной. Можно было, с некоторою вероятностью, полагать, что Сарты, не ожидая осады с этой стороны, обращенной на безводную степь (по которой в прошлом году подходил к Джизагу генерал Черняев), и имея сведения, что русский отряд двигается от Ура-Тюбе, обратили здесь сравнительно меньшее внимание на усиление профилей. По рассказам пленных и преимущественно вышеупомянутого бекского посланника, ставшего, по отречении своем от всякой солидарности с гарнизоном Джизага, несравненно более разговорчивым и откровенным, и ров здесь имел значительно меньшие размеры, сравнительно со рвом пред стеной между Самаркандскими и Уратюбинскими воротами. Но за этим пунктом был один коренной недостаток. Он был слишком далек от нашего лагеря, имевшего весьма выгодное положение, ибо лагерь стоял у устья ущелья Челан-уты, на сообщениях Джизага с Самаркандом. Послать отдельный отряд в обход и расположить его отдельным лагерем с северной стороны Джизага, как это было сделано при осаде Ура-Тюбе, также едва ли было рационально. Такое распоряжение раздробило бы и ослабило наши силы и без того ставшие малочисленными после значительных потерь под Ура-Тюбе и отделения гарнизонов в занятые нами крепости Ура-Тюбе и Заамин. Да и кроме того, передвижение отряда отняло бы довольно много времени, по крайней мере день, а командующий войсками желал, во что бы то ни стало, начать осадные работы в ночь с 15-го на 16-е октября.

Был уже третий час, и следовательно поздно было продолжать обходное движение. Мы вернулись в лагерь, на сей раз минуя по возможности городские улицы и строения, затруднявшие движение наших патронных ящиков. Определившийся [116] теперь вполне план осады был весьма прост. Предположено было построить две батареи: одну у Самаркандской, другую у Уратюбинской дороги, и пробив обвалы в стенах, послать штурмовые колонны.

В ту же ночь, как я выше говорил, надлежало приступить к постройке батарей. Каждую из осадных батарей приказано было строить лишь на два орудия. На Самаркандскую дорогу должна была послать свои орудия батарейная, а на Уратюбинскую облегченная батарея. Остальные же: дивизион облегченной и взвод батарейной батареи (Один взвод батарейной батареи, как читатель, вероятно, помнит, оставлен был в Ура-Тюбе) надлежало оставить в лагере.

Вообще следует заметить, что артиллерии в поход взято было более, чем следует. Под Ура-Тюбе во время осады, где именно артиллерии предоставлена была главная роль, половина батарей оставалась в лагере в бездействии; под Джизагом также. Без всякого вреда для пользы дела эту половину артиллерии мы могли бы оставить дома в Ташкенте пли Ходженте, потому что и при половинном числе орудий заботы командиров, по вооружении батареи, из боязни расстрелять заряды, постоянно направлялись к тому, чтобы умерять скорость огня, производя из трех или четырех орудий стрельбу столь редкую, что, без всякой торопливости, ее можно было производить и из одного или двух орудий. Такое уменьшение численности артиллерии полезно было бы в видах уменьшения глубины походных колонн, а главное, в видах уменьшения числа коней в отряде, продовольствие которых в столь малонаселенной и бедной стране, какова Средняя Азия, во время похода представляет иногда довольно серьезные затруднения.

Еще до наступления темноты потянулись из лагеря по Самаркандской дороге арбы, нагруженные турами и фашинами. Несмотря на артиллерийский огонь, который Бухарцы ежедневно усиливали по вечерам, арбы эти, без всяких препятствий и потерь, подошли на расстояние двухсот сажен от стены, и инженерные материалы свалены были в одном из переулков.

Часов в 7 вечера и наши лошади были также [117] зааммуничены, и батарея вытянулась за переднюю линейку. По Самаркандской дороге двинута была рота, долженствовавшая исправлять обязанности резерва, занимая позицию на середине расстояния от цепи до лагеря.

Двинулись войска для постройки Уратюбинской батареи. Вслед за ними отправились и наши четыре орудия.

С первою темнотой саперы начали строить осадную батарею на Самаркандской дороге, и часам к 11 нам объявили, что она уже почти кончена. Работ по ее постройке было очень немного, так как батарея перестраивалась из забора. Вся работа заключалась в том, что за забором, долженствовавшим служить бруствером, устанавливали туры в два яруса, засыпали их землей, и затем, пробив амбразуру в заборе, навешивали на нее деревянный заслон для защиты от пуль внутренности батареи.

Одновременно с постройкой батареи, рабочие пробили ходы сообщения для орудий, опрокинув для этой цели несколько заборов. Часов в 11, никак не позже, батарейные орудия, стоявшие при резерве и дожидавшиеся там окончания постройки батареи, повзводно двинулись занимать позиции. Отцепили уносы, которые только путались бы по узким и извилистым переулкам Джизага, и на одних коренниках, которым прислуга помогала лямками, двинулся первый взвод. Не входя под выстрелы, анфилировавшие Самаркандскую дорогу, взвод повернул в переулок направо и стал пробираться между разрушенными заборами. За ним точно таким же порядком последовал второй взвод, и в несколько минут вооружение батареи было окончено, так что Сарты, вероятно, и не заметили этой операции. Огня, конечно, до рассвета не открывали. А между тем, в ожидании предстоящей деятельности, немедленно почти по вооружении батарей, начались на досуге, для препровождения времени, вероятно неизбежные в большей части случаев, пререкания между артиллерийскими офицерами и сапером-строителем.

По обыкновению, артиллерийские офицеры были не довольны построенною батареей. Наша же батарея в особенности оставляла желать весьма многого. Оказалось, что бруствера ее, состоящие из тонкой глиняной стены заборов и сакель, сзади которых примкнуты были в один ряд туры, наполненные обломками этих стен, вопреки ожиданиям, [118] составляли плохое прикрытие, которое едва ли бы выдержало удары даже бухарских ядер, так как глиняные обломки, наполнявшие туры, превратившись в мелкую пыль, еще до открытия огня стали из них высыпаться. Находившийся пред Самаркандскими воротами бастион брал нас во фланг. Наконец, как ни высоки были бруствера нашей батареи, но крепостные стены были еще выше, и нельзя было отойти и двенадцати шагов от бруствера, чтобы нас не открыли орудия и ружья, находившиеся на вершине стены. Строитель-инженер защищал свою постройку как умел, ссылаясь на невыгодность своего положения, на невозможность удачно решить трудную задачу переделать из забора бруствер. Действительно, пожалуй, что инженер был прав. Очень вероятно, что легче было построить новый бруствер нежели переделать его из забора. Трудно дефилировать и внутренность батареи от таких высоких стен, каковы джизагские, а фронт ее определен был не инженером, он определялся направлением стен джизагских сакель, из которых батарея была переделана. Впрочем, для успокоения общественного мнения, выведен был с левой стороны какой-то безобразный туровой траверз, с затейливым на конце заворотом. Хорошая сторона нашей батареи была та, что она была построена всего чуть ли не в полчаса, и значит, если бы она и развалилась от бухарских или наших собственных выстрелов, то в этом большой беды не было бы; мы бы, как это в последствии и приходилось делать, приставили свои туры к стене соседней сакли, и новая батарея, взамен разрушенной старой, в самом скором времени была бы готова.

Часу в первом ночи мне надлежало отправиться на другой фланг наших осадных работ, где должна была строиться другая брешь-батарея. Расстояние между этими батареями, по прямому направлению, было невелико: сажен 300 или 250, но так как между обоими флангами осадных работ в стенах сакель не было пробито прямых ходов сообщения, то приходилось делать большой объезд версты в три или четыре. Следовало ехать назад к лагерю по Самаркандской дороге, только в недальнем расстоянии от лагеря повернуть налево, и пробираясь по тем самым переулкам, по которым вчера шли мы на рекогносцировку, выйти на Уратюбинскую дорогу. [119]

В сопровождении шести казаков, поехал я крупною рысью по Самаркандской дороге. Впереди скакал казак-проводник. Ночь была превосходная и для октября месяца достаточно теплая, мороза не было. Полная луна ярко блестела над городом, освещая характеристическую наружность джизагских строений. Глиняные сакли казались совершенно белыми от ее белого блеска. Освещенный непривычным лунным светом, весь город принимал какую-то странную, фантастическую физиономию. Топот коней звучно раздавался по твердому грунту. Изредка лишь прерывался этот монотонный звук окликом часового:

— Кто едет?

Казак, отзывался проводник, и затем снова слышался один лишь стук копыта по высокому грунту, да бряцание сабель. Быстро подвигались мы вперед. Трехверстный крюк, отделявший нас от работ правого фланга, мы проехали очень скоро, Часу во втором ночи приехал я на уратюбинскую батарею. Там дела шли далеко не так успешно, как у нас. Все труды нашего утра пропали даром. Сарты, немедленно по удалении рекогносцирующего отряда, сделали вылазку и успели расширить эспланаду, разрушив те именно сакли и заборы, которые были нами намечены для переделки в батарею.

Я застал наш отряд в момент полного смущения. Такое совершенно непредвиденное обстоятельство заставило всех опустить руки. Орудия уже были привезены, роты пришли из лагеря, только батарея не была готова. Мало того, Бухарцы так отделали местность, где по утру стояли выбранные нами для переделки в батарею сакли, что в настоящую минуту, местность эту положительно невозможно было узнать. Нечего делать, людей и лошадей разместили по пустым саклям, а инженеры наскоро принялись отыскивать новое место для батареи. Только под самое утро, когда я уже вернулся восвояси, место окончательно было выбрано и приступлено было к постройке.

Таким образом утром, 16-го октября, лишь одна наша батарея могла открыть огонь. Положение ее было, вследствие этого, совершенно не выгодное. В возможности обвалить стену никто не сомневался, но, открывая огонь ранее батареи на Уратюбинской дороге, мы увеличивали тем время, определенное для сделания бреши, что было нам крайне не [120] выгодно. Бухарцы могли успеть подготовиться к тому, чтобы ночью заложить, сделанный в течение дня обвал а зарядов у нас было мало: нашего комплекта хватило бы на один день стрельбы, но едва ли бы его достало на двое суток.

Я возвратился тем же путем на нашу батарею. Там уже все готово было к открытию огня. Орудия стояли пред амбразурами, закрытыми деревянными заслонами, зарядные ящики помещены были в одну из сакель, находившихся позади площадки. Лошади отправлены в лагерь.

Лишнее, я полагаю, упоминать, что в течении всей ночи Бухарцы не прекращали ружейного и артиллерийского огня, направляя его вообще удачно. С рассветом стали и мы отвечать неторопливым и правильным огнем. Зубцы стен, по сартовскому обыкновению, не слишком толстые, повалились в самом скором времени и затем медленно и постепенно начали мы сбивать вершину стены, срезывая ее понемногу ядрами и гранатами, надо сказать правду, рвавшимися очень редко. Рассчитывая, что нам придется долго ждать постройки уратюбинской батареи, не оконченной в эту ночь, мы не спешили бить обвал. Мы не желали показать Бухарцам силу наших орудий, чтобы не возбудить в них слишком большого опасения за прочность своих стен и не побудить их таким образом к усиленной деятельности по заделке произведенных нашими орудиями брешей. В течение всего дня, 16-го октября, мы сбили стену менее нежели на два аршина.

Выстрел за выстрелом, с довольно большими промежутками, посылала наша батарея, и каждый раз глина мелкою пылью осыпалась на берму.

На батарею, как на место действия, из лагеря начали приходить офицеры, свободные от занятий, и батарея сменила базар в должности клуба.

Часов в 10 утра, сколько я помню, заговорили орудия и на нашем правом фланге.

Правый фланг скоро, удачно и мастерски вышел из своего затруднительного положения. Когда я, в 12 часов утра, поехал опять на уратюбинскую батарею, там дела шли как нельзя лучше. Батарея была уже построена, и построена на ново, из туров, а не переделана из заборов, [121] от чего она вышла красавицей в сравнении с нашею безобразною батареей. Позиция ее была в высшей степени удачна. Таких удобств, которыми пользовалась там артиллерийская прислуга, трудно где-либо встретить. За то артиллеристы-солдаты и отзывались о батарее, называя ее гостиницей. Действительно, на довольно высокой площадке, которую хорошо дефилировали туровые бруствера, находилось несколько деревьев. Позади ее вырыт был большой пруд, а фланги примыкали к прочным саклям. Когда я приехал на батарею, деятельность кипела там полная.

Молодые артиллерийские офицеры командовали взводами и с жаром юношеского увлечения вели стрельбу. На них любо было смотреть. С раскрасневшимися хорошенькими личиками, с разгоревшимися глазками, поскидав сюртуки, они позабыли все на свете, ничего не видали и не слыхали, что около них происходило, и только перебегали от орудия к орудию, поверяя прицеливание и бойко покрикивая “первое", “второе".

Старшие, более солидные, видавшие виды офицеры, как оно и следует людям привычным, относились к делу гораздо равнодушнее. Успокоившись после ночной передряги, вызвавшей экстренностью своею их полную деятельность, они в настоящую минуту отдыхали от трудов прошлой ночи, и предоставив молодежи горячиться сколько ей угодно, сами резались в штосс в близ стоявшей сакле, где, ко времени моего приезда, оборот игры достиг уже весьма почтенной цифры.

Живо велся огонь. Поминутно слышались команды “первое", “второе". Поминутно орудия отскакивали от бруствера, посылая в стену гранаты. Обвал заметно увеличивался. В момент моего приезда, он не только не уступал, а даже превосходил по количеству отсыпанной глины обвал нашей самаркандской батареи. Неприятель отвечал также живым огнем. Его ядра с треском раскидывали деревья, стоявшие на батарее, осыпая прислугу листьями и щепками, или вязли в туровом бруствере, не пробивая его.

На правом фланге уратюбинской батареи, саженях в тридцати в сторону, поставлены были маленькие полупудовые мортирки, или как их здесь называют, собачки. [122] Они стояли за какою-то тоненькою стенкой п также по мере сил громили Джизаг своим невинным огнем.

Вместе с другом моим М*, командовавшим всем правым флангом и показывавшим мне свои батареи, мы прошли посмотреть, что делают мортирки. Мелькавшие из-за зубцов стены сарбазы в красных халатах послали по нас несколько пуль, когда мы проходили незакрытое ничем пространство до мортирной батареи.

Там Л*, осужденный на одиночество и, вероятно, скучая им страшно, придумал для развлечения своего особую забаву, которую тут же и показал нам, несказанно обрадовавшись нашему приходу. Дело заключалось в том, что около самых Уратюбинских ворот, на широкой берме, находился дозорный путь, и устроен был небольшой плацдарм, занятый бухарским караулом. Л* бросал на тот плацдарм гранату. Бухарцы, завидя летящую гранату, опрометью кидались с плацдарма в калитку стены, причем, как ни крючились, им приходилось высовывать свои головы из-за невысокого бруствера. На этот случай поставлено было несколько стрелков, которые мгновенно открывали по этим головам огонь. Выждав разрыв гранаты, Бухарцы возвращались на плацдарм, а Л* хохотал, потешаясь этою комедией. Проделав раза три эту штуку и приглядевшись, как Бухарцы бегают от гранат, мы вернулись на свои батареи.

Однообразно потянулся скучный и утомительный день 16-го октября, день, измеряемый — вместо часов и минут — интервалами от выстрела до выстрела. О распоряжениях насчет штурма еще не было никакого слуха, а потому к вечеру ясно стало, что на следующий день, 17-го октября, штурма нельзя было ожидать. День кончился. Потянулась длинная ночь, а живость нашего огня нисколько почти не уменьшилась. Судя по деятельности гарнизона, надлежало ожидать, что Бухарцы воспользуются ночью, чтобы заделать обвалы, и с нашей батареи, вследствие этого, чрез каждые пять или три минуты посылался выстрел картечью по бреши. Артиллерийские офицеры распорядились, привести из лагеря шинели, полушубки и ковры, и в мерлоне между первым и вторым орудием постланы были постели, на которых мы и расположились провести ночь, сменяясь поочередно для командования орудиями. Далеко не [123] спокойно провели мы эту ночь. Опасение, что Бухарцы заделают обвал, не позволяло почти ни на одну минуту сомкнуть глаза командовавшим орудиями офицерам, да призваться сказать, и жалко нам было тратить наши снаряды на слепую ночную стрельбу. Часам к трем на ясном небе появился полный месяц, довольно ярко осветивший джизагскую стену. Но непривычное, неверное лунное освещение, с своими черными тенями, обманывало глаз и не разрешало наших сомнений. Белела глиняная стена. Ярко чернелось на ней большое черное пятно бреши — и только. Заделан ли обвал или нет, не мог различить самый острый глаз. Только тогда, когда лунный свет смешался с первыми лучами восходящего солнца, ясно стало, что Бухарцы сделали кое-какие приготовления для ночных работ по заделыванию бреши, но к работам этим, отражаемые нашею картечью, приступать не осмелились.

(До след. №)

М. ЗИНОВЬЕВ.

Текст воспроизведен по изданию: Осада Ура-Тюбе и Джизага (Воспоминания об осенней экспедиции 1866 г. в Туркестанской области) // Русский вестник, № 5. 1868

© текст - Зиновьев М. 1868
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Петров С. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1868