ЗИНОВЬЕВ М.

ОСАДА УРА-ТЮБЕ И ДЖИЗАГА

VI.

(См. Русский вестник № 3)

По окончании военного совета, решавшего в общих чертах план осады, мне следовало бы ехать в лагерь на северную сторону; но так как в наш отряд предполагалось послать, на подкрепление, второй дивизион батарейной батареи, да кроме того, по приказанию командующего войсками, я должен был принять участие в рекогносцировке южного фронта, для которой в полдень посылалась партия, то я и остался в главном отряде, рассчитывая идти на северную сторону вместе с дивизионом. День был ясный, а следовательно и жаркий. Следы вчерашнего дождя и снега быстро исчезали. К вечеру было уже почти сухо.

Отправились на рекогносцировку. Нас вел майор Н*, который, бродя по окрестностям Ура-Тюбе, нашел будто бы три отличные, как он называл, позиции для батарей. Пошли смотреть эти позиции. Рекогносцировка с этой стороны не представляла ни малейшей опасности. Значительная часть города, как уже было выше упомянуто, находившаяся вне стены и оставленная жителями, представляла обширное пространство покрытое заборами и саклями, где отряд, даже значительно больший нашего, мог быть совершенно закрыт от взоров и выстрелов неприятеля. Наш маленький отряд положительно терялся на этом огромном, застроенном пространстве. Не инея проводников, не знакомые с системой улиц и переулков, [314] строимых в азиатских городах чрезвычайно бестолково, мы не могли ориентироваться и, вероятно, при наших поисках делали чрезвычайно много лишнего пути.

Целью рекогносцировки было открыть на южном фронте такое место, где стена была бы не двойная и притом наименьшей высоты, с тем чтобы против этого участка выбрать позицию для бреш-батареи.

Блуждая по оставленному городу, в величайшей тишине, чтобы не открыть своего присутствия Сартам, мы взошли в какой-то сад, окруженный забором аршина в 4 вышиной. Забором этим оканчивались сакли, и затем начиналась эспланада, расчищенная сажен на 100 впереди крепости. Я влез на стену, при помощи плеч одного стрелка, и увидел, шагах в 350 от меня, стену довольно старую и, насколько мог судить мой неопытный глаз, неспособную представить большое сопротивление артиллерийским снарядам. Вышина стен, как мне казалось, была сажени в 3 или 2,5. Эспланада была покрыта развалинами саклей, которые Сарты буквально сравняли с землей. Торчала только одна какая-то маленькая мазанка. Но двойная ли или нет стена против того места, где мы находились, решить было трудно: о рве также нельзя было составить никакого понятия, так как торчавшие обломки заборов и саклей закрывали гребень контр-эскарпа. На забор влезало много и других офицеров. Каждый высказывал свои предположения насчет интересовавшего нас вопроса. Во всяком случае искать другого какого-либо места для заложения осадной батареи было почти лишнее, так как, по причине простоты линии огня сартовских стен, не виделось причины почему одному пункту отдать предпочтение пред другим, а вследствие того производившие рекогносцировку офицеры и решили переделать осадную батарею из забора, за которым мы в настоящую минуту находились. Казалось, можно было бы этим и окончить рекогносцировку, но мы еще долго ходили по оставленному городу, стараясь найти такое возвышенное место, с которого можно было бы увидать двойная или простая стена южного фронта. Но надежды наши были напрасны: с вершины невысоких гор, находившихся саженях в двухстах от города, мы действительно не видали второй стены, но это еще не доказывало, что ее нет. Наткнулись [315] на какую-то высокую каменную мечеть, влезли на самый купол, но и оттуда почти ничего не было видно; деревья, растущие по садам, совершенно закрывали стену. Много и долго ходили мы по улицам оставленного города, но нового ничего не узнали. Попадали на какой-нибудь высокий пункт, и повторялось все то же самое. Видна первая стена, видны частые башни, за ней находящиеся, видна двойная стена западного фронта, построенного на косогоре, видны белые клубы дыма от ружейных и пушечных выстрелов, которые от времени до времени посылали против нас Сарты, давно заметившие бродивший по оставленному городу отряд; но главный вопрос, насчет южной стены, оставался не разрешенным. Вообще путешествие наше по форштату представляло весьма мало интересного. Раз как-то, когда небольшая партия стрелков проникла в один их садов, из-под ног наших, как заяц, выскочил Бухарец. Это был старик лет 50, в грязном халате, еще более грязной тюбетейке и, как кажется, безоружный. Видя себя окруженным, он собирался было просить помилования и уже хотел погладить себя по бороде, — жест выражающий почтительность и покорность у здешних народов, — но в это время ближайший к нему стрелок, находившийся от него в расстоянии 3 или 4 сажен, выстрелил. Старик бросился бежать. Тут же по нем выстрелили еще человек пять стрелков с расстояния не более 8 или 10 шагов. Но или наши стрелки слишком погорячились и промахнулись, или же старик был двужильный, только он побежал, как ни в чем не бывало, к городским воротам и в наших глазах благополучнейшим манером добрался до города.

Кроме этой встречи, кажется, не о чем больше и рассказать. Проходив часов пять, мы вернулись в лагерь, когда уже начинало темнеть.

Этою последнею рекогносцировкой окончено было собирание сведений насчет крепости, и затем предположено было, не теряя времени, приступить к осадным работам.

В ночь с 29-го на 30-е сентября отряд наш (северный) должен был заложить траншею и построить брешь-батарею на 7 орудий против восточного фронта, на месте определенном рекогносцировкой 26-го сентября. 30-го сентября надлежало нам пробить брешь в стене, а на рассвете [316] ночи с 30-го сентября на 1-е октября штурмовать восточный фронт. В то же время предположено было параллельно вести осадные работы с южного фронта, где также следовало построить одну осадную батарею на месте, определенном рекогносцировкой. Штурм с четырех пунктов предположено было произвести не одновременно. Сначала предполагали пустить на штурм колонны по двум обвалам (по бреши южного фронта должна была идти колонна Н*); две же колонны Г* и Ш* должны были штурмовать южный фронт несколько позже, и притом по лестницам, в двух пунктах, в недальнем друг от друга расстоянии и правее бреши. (Предположения эти не осуществились на деле, вследствие некоторого замешательства и недоразумения в сигналах. Первая штурмовала и овладела стеной колонна отряда Б*, остальные же три колонны пошли на штурм южного фронта одновременно, причем, как говорили, колонна майора Н*, штурмовавшая стену по обвалу, двинулась даже позже колонн Г* и Ш*)

На другой день рано поутру я, вместе с первым дивизионом, отправился в северный лагерь. С нами шла также рота 7-го батальона, на подкрепление отряда Б*. Дальним обходом, верст в 12, обогнули мы западный фронт, и я, после двухдневного отсутствия, вернулся в свой караван-сарай. Отряд наш между тем не терял времени. Все пехотные роты ежедневно назначались на инженерные работы. Рубили хворост, плели туры, вязали фашины, сбивали штурмовые лестницы. К моему возвращению все почти уже было готово. Целые горы различных инженерных материалов лежали подле стены караван-сарая. Оставаясь в нашем лагере, расположенном против северо-западного угла крепости, мы, конечно, не могли предпринимать осадные работы против восточного фронта, до которого было, по крайней мере, если идти не целиком, а по дороге, верст 8 или 10. Поэтому начальник отрада с вечера 28-го сентября сделал распоряжение, чтобы на другой день утром передвинуть отряд и расположить его против северо-восточного угла, на том месте, где горный хребет пересекался дорогой, и откуда мы третьего дня начали нашу рекогносцировку. Нарезной взвод тотчас же был послан на этот пункт с тем, чтобы заняв [317] позицию на этом пункте, не допускать бухарские разъезды оставаться на хребте гор и высматривать наше движение.

Предположено было двинуться как можно раньше, накормить людей на середине перехода, и засветло прибыв на высмотренную нами во время рекогносцировок небольшую лощину, находившуюся в расстоянии около 900 сажен от северо-восточного угла, остановиться там лагерем и оттуда уже, с наступлением темноты, послать рабочих.

Мы выступали из нашего караван-сарая довольно поздно, и это позднее выступление было, вероятно, главною причиной, почему открытие осадных работ против восточного фронта, возложенное на наш отряд, не последовало, как предполагалось, в ночь с 29-го на 30-е сентября, а отложено было, как читатель увидит ниже, на следующую ночь. Нам надлежало обойти крепость, двигаясь параллельно направлению северного фронта: обход этот следовало произвести по дороге, находившейся в расстоянии около четырех верст от крепостных стен; между дорогой же и стенами, как я много раз повторял, тянулись параллельно фронту два концентрические ряда холмов.

Двигаясь по вершинам этих холмов, в ближайшем от крепости расстоянии, мы, конечно, сократили бы свой путь, но у нас были батарейные орудия и огромный обоз, которые идти целиком никоим образом не могли и для которых дорога, и притом порядочная, была необходима. Посланные заблаговременно небольшие команды сапер и казаков принесли нам мало успокоительные известия насчет состояния этой дороги. Об исправлении ее, при малочисленности отряда, нечего было и думать, и обстоятельство это, а также перспектива перевала через хребет, заставляли нас сомневаться, по силам ли предстоящий подвиг батарейным и обозным коням.

Надобно прибавить, что мы выступали налегке, оставляя на месте большую часть ротного и батарейного обоза под прикрытием одной роты с орудием. Впрочем и поднять этот обоз нам не было никакой возможности, так как все перевозочные средства рот и батарей заняты были инженерами под туры, фашины, штурмовые лестницы и прочие инженерные материалы. Если к этому инженерному [318] обозу прибавить еще обоз артиллерийский, заключавший в себе около тысячи боевых зарядов, то легко убедиться, что колонну нашу, несмотря на то что мы двигались налегке, никак нельзя было назвать подвижною. Движение ее не переставало напоминать движение транспорта с небольшим прикрытием, численность которого только что соответствовала количеству артиллерии и повозок, находившихся в колонне.

Часов в двенадцать, когда оставшийся с ротой капитан С* успел свезти все тяжести во внутренность караван-сарая и даже придать окружавшему караван-сарай забору некоторое подобие бруствера сомкнутого укрепления, мы двинулись в обход. Чем далее шли мы, тем более и более оправдывались сведения, полученные нами о состоянии пути: то приходилось идти по деревенским улицам, столь тесным, что оси лафетов бороздили заборы, то приходилось переправляться через арыки с крутыми берегами, которые приходилось делать отлогими во время самого движения. Часов в пять сделали мы привал на дне какого-то оврага с отвесными берегами, дававшими повод думать, что овраг этот был некогда руслом реки. Здесь предполагалось сварить пищу и накормить людей, которым предстояла бессонная ночь. Между тем начинало уже темнеть. Поднявшись на гору, едва можно было видеть крепостные стены, а нам оставалось пройти еще верст пять до позиции нашего предполагаемого лагеря.

Проиграли сбор, как прискакал с пикета оренбургский казак с известием, что большой отряд конницы выступает из городских ворот. Надо сказать правду, мы стояли на такой невыгодной позиции, что каждое мало-мальски энергически веденное, даже ничтожным отрядом, неприязненное действие против нас могло бы увенчаться полным успехом. Действительно, что бы мы стали делать с своею артиллерией, которую поднять на гору не было никакой возможности. Все наши войска стояли на дне ямы, и перестрелять нас, заняв окружающие высоты было весьма легко. Но Азиатцев не легко вызвать на наступательные действия, как бы ни благоприятствовала тому обстановка. В войне с ними надо только идти вперед, и тогда вы можете делать грубейшие тактические ошибки: ошибками этими, будьте уверены, они не воспользуются: они [319] будут равнодушно смотреть на них с высоты своих стен, но стен этих не оставят, трепеща мысли сойтись лицом к лицу с неприятелем. Действительно, поднявшись на гору, мы увидали, несмотря на сумерки, что в крепости было совершенно спокойно и никакого отряда конницы под стенами не было видно. Мнимая вылазка была плодом трусливого воображения стоявших на пикетах казаков.

Мы поднялись и двинулись вперед. Скоро достигли мы горного перевала. Дорога шла по крутому косогору и с левой ее стороны находилась глубокая пропасть. Добрые сибирские кони, выгнув хребты, насилу вытягивали батарейные орудия, которые с правой стороны на лямках поддерживала прислуга. Грунт был каменистый, и дорога столь гладка и скользка, что даже при этой предосторожности орудия грозили ежеминутно скатиться в пропасть и увлечь с собой и прислугу, и коней. Трудности увеличивались еще тем, что арбы наши почти все запряжены были туркестанскими жеребцами, мало способными, по горячности своей, тянуть нагруженную повозку.

Наконец мы поднялись на гору, и все, а в особенности, вероятно, упряжные кони наши, вздохнули свободно. Оставалось, спустясь с горы, пройти шагов не более двух сот, и мы были уже на месте, выбранном для лагеря. Колонна наша подтянулась и остановилась на дороге, закрытая от крепости горой, на которой со вчерашнего дня стоял нарезной взвод. Между тем стемнело совершенно. Начался расчет рабочих и раздача им инженерных материалов и инструментов: оказалось, что значительная часть туров, наскоро сплетенных, при перевозке рассыпалась. Только в одиннадцать часов расчет окончился. Многие говорили, что, по причине позднего времени и утомления людей, следует отложить открытие осадных работ до следующего дня. Но как открытие наших работ находилось в связи с инженерными работами главного отряда, и подобное промедление могло иметь невыгодное влияние на атаку южного фронта, то естественно, что предложение это было принято начальником отряда и лицами, на ответственности которых не лежал успех инженерных работ, весьма неблагосклонно. Тут же на месте сделан был короткий военный совет. Непредвиденная неудача вырвала у совещавшихся несколько [320] резких фраз, имевших целью более или менее любезно упрекнуть в неудаче один другого и свалить нравственную за нее ответственность на ближнего, но делать было нечего. Начальник отряда решился тут же отправить записку к командующему войсками, в которой он писал, что в эту ночь не приступает к открытию осадных работ, а находит необходимым отложить их до следующей ночи. Мне неизвестно, какие причины были выставлены начальником отряда в оправдание этого промедления, но полагаю, что на нас на это порядочно попретендовали, едва ли впрочем справедливо, так как в отряде Б* было всего шесть рот, и ротами этими надлежало охранять два лагеря, поддерживать сообщение на протяжении около десяти верст и в то же время строить летучею сапой осадную батарею с длинною соединительною ветвью таких размеров, в каких они едва ли когда до настоящей осады строились в Туркестанской области.

Как бы то ни было, но за нашу медленность мы были наказаны прежде всего тем, что выступив налегке и оставшись на позиции, ночью озябли так, как редко кому, вероятно, приходилось озябать. Мороз начинался довольно сильный: было градуса четыре иди пять холода, а нашим людям, полушубки которых остались в лагере, предстояло провести всю ночь в одних шинелях, надетых поверх кителя. Конечно, эту ночь никто не спал. Большая часть людей бегали взад и вперед по лагерю, делая самые отчаянные прыжки с целью согреться движением. Пехотные солдаты рыли себе в земле ямки и складывались в них один на другого как бараны. Имея на себе полушубок, я продрог насквозь, несмотря на то, что употреблял все усилия согреться. Не взошел, а взбежал я на гору, находящуюся впереди нашего лагеря, на которой еще с прошлой ночи стоял нарезной взвод. Мне рассказывали, что Бухарцы во все время осады города, с целью показать неприятелю свою бдительность, освещают свои стены, трубят в трубы, бьют в барабаны и вообще производят страшный шум и суматоху, и мы, признаться сказать, не мало рассчитывали на это странное обыкновение, чтобы скрыть наши осадные работы. Оказалось что рассказы эти справедливы только отчасти и, во всяком случае, сильно преувеличены. На стенах действительно горело четыре или пять [321] фонарей, от времени до времени слышны были глухие удары по бубну, но затем на фронте была совершенная тишина, и только глухо слышались дальние выстрелы, направленные против лагеря нашего главного отряда.

Спустившись вниз, напрасно старался я заснуть, влезши в один из батарейных туров. По мере приближения рассвета, мороз увеличивался с часу на час. Лошади на коновязях тесно жались друг к другу. На людей жалко было смотреть. Лагерь представлял какой-то балет или, вернее сказать, дом сумасшедших. Люди прыгали, бегали, совершенно как помешанные, взад и вперед, и странный и резкий контраст с живостью и резвостью этих движений представляло кислое, страдальческое выражение лиц прыгавших и бегавших.

Должно отдать справедливость солдатам Туркестанской области, что они отлично выносят все в военное время встречающиеся физические лишения. И в эту ночь я нигде и ни от кого не слыхал ни малейшего ропота. Выносливость здешних солдат меня очень часто удивляла. Никогда не забуду я один из переходов при движении нашем от Ташкента на Ходжент, именно переход на Джанбулакскую станцию, когда мы, пропустив, за неимением провожатого, ночлег, находившийся где-то в стороне от дороги, сделали в один прием два огромные перехода. Выступив в шесть часов утра, мы шла до десяти часов вечера, и несмотря на крайнее утомление людей, дошли благополучнейшим образом до Джанбулакских ключей, пройдя в один день по крайней мере шестьдесят, если не семьдесят, верст.

Легко себе представить, с каким удовольствием встретили мы первые признаки рассвета. С нетерпением дождались мы, наконец, той минуты, когда взошедшее солнце осветило наш лагерь и обогрело несколько воздух. Лагерь наш в этот день представлял нечто действительно замечательное в военном отношении.

Мы стояли от крепостных стен в расстоянии около восьми сот или девяти сот сажен, обращенные к крепости правым флангом. По фронту мы занимали не более ста сажен, в глубину сажен семьдесят. В первой линии находилась батарея с зарядными ящиками, на возможно малых интервалах и дистанциях повозка от [322] повозки. За ней арбы с зарядами. За линией арб патронные ящики семи рот. С правой стороны горами лежали туры, фашины, штурмовые лестницы и пр. и пр. Роты тесно кучились по скатам гор, образующих котловину, в которой расположен был лагерь. Расположенный таким образом лагерь наш был торжественным нарушением всех правил тактики. Разве лишь при войне с Бухарцами можно было делать безнаказанно подобную неосторожность. Один слепой выстрел, попав в эту массу зарядных и патронных ящиков, мог бы взорвать весь лагерь и перебить половину людей. А между тем мы простояли на своей позиции день и две ночи, и ничто не показывало, чтобы Бухарцы не только знали, но и подозревали, что под выстрелами их находится наш артиллерийский и инженерный парк. Несколько шальных ядер, брошенных в течение дня, вероятно от нечего делать (Бухарцы любят жечь даром порох), перелетели через наш бивуак, но редкость стрельбы по этому направлению заставляла сильно подозревать, что Бухарцы бросили их скорее по нарезному взводу, находящемуся на горе, но никак не по лагерю.

VII.

Весь день 30-го сентября, который, против всякого чаяния, оставался совершенно свободным, употреблен был на педантическое выполнение всего того, что не было выполнено вчера. Все подготовления к работам наступающей ночи исполнены были с аккуратностью и точностью, свойственною людям раз уже провинившимся. Испортившиеся туры были переплетены заново. Тотчас после обеда сделан был расчет людей, посылаемых на работы, и раздача инструментов, а также сообщение необходимых наставлений рабочим.

Еще засветло все было совершенно готово: арбы, нагруженные турами, были выдвинуты на дорогу, артиллерийские лошади объаммуничены, и все ждали когда откроется луна, ярко освещавшая наших солдат, стоящих на дороге с ружьями за плечами, с заступами и китменями в руках. Тишина была полная. Команды и распоряжения отдавались шепотом. [323]

Чрезвычайно интересно было в эту минуту видеть наших арбщиков-Сартов, которых слепая судьба, вероятно против всякого их ожидания, обрекла играть также роль в истории русских завоеваний в Средней Азии.

Они также должны были идти с отрядом под городские стены, и их бледные лица ясно показывали, с каким ужасом ожидали они того момента, когда их арбы подвинутся к крепостным стенам на расстояние ружейного выстрела.

Был одиннадцатый час в начале, когда двинулись роты. Какие однако же ни принимались меры, чтобы подойти к крепости в совершенной тишине, тишины, откровенно говоря, при движении отряда было немного. Во-первых, немазанные колеса арб, тотчас же по смещении, подняли страшный скрип и стон, а затем явился совершенно непредвиденный источник шума. Это ротные собаки, которые действительно имеют странное свойство заявлять о своем существовании только на походе. Весь день они лежали смирно, и никому и в голову не приходило принять заблаговременно какие-либо меры к их заарестованию. Но только двинулись роты, десятки этих собак, после дневного отдыха, отнесясь, как видно, с большим удовольствием к предстоящей прогулке, с веселым лаем кинулись вперед. Напрасно на всех этих шавок, серок и розок прикрикивали из рядов многочисленные их хозяева: собаки, не понимая важности предстоящего события и торжественности момента, весело помахивали хвостами, бегая около рот взад и вперед, и не успели роты отойти и четверть версты, как тут же учиняли такую драку, что совершенно покрыли своим лаем скрип аробных колес.

Заметят или нет Бухарцы наше движение: вот что становилось существеннейшим вопросом. Открыв рабочих, Бухарцы легко могли перебить картечью и ружьями значительную их часть: до такой степени благоприятствовала местность действительности выстрелов.

Проводив отряд, я взошел на гору. Два орудия, стоявшие на этой горе, готовы были открыть огонь, как только Бухарцы заметят осадные работы. При совершенной темноте нельзя было видеть движения наших колонн. Только доносившийся стон арб и лай собак показывали, что роты наши быстро приближаются к арыку. На [324] крепостных стенах было тихо. По вчерашнему горели несколько фонарей, и гудел бубен: фонари эти были чрезвычайно кстати, так как они давали возможность нашим инженерам хоть сколько-нибудь ориентироваться на совершенно почти незнакомой местности, которой съемки предварительно сделано не было. От времени до времени раз- давался впрочем выстрел из орудия, находившегося на северо-восточном углу: но редкость этих выстрелов показывала, что едва ли Бухарцы знают о том, что во ста саженях от стен находится неприятель. С горы видно было, как начались предположенные, для отвлечения внимания Бухарцев от осадных работ, демонстрации двух отрядов, из которых один действовал против северо-западного угла, а другой против западного фронта. Видно было, что демонстрации эти производили свое действие на Бухарцев. Они беспрестанно открывали огонь по направлению этих отрядов, и редкие выстрелы против наших траншей терялись в гуле канонады с западного фронта. На южном фронте также, как видно, кипела работа. По темному фону неба, казавшемуся почти черным, катались гранаты, бросаемые из мортир, и протягивались от времени до времени огненные ленты ракет.

На нашей стороне все шло как нельзя лучше. Работ наших, кажется, вовсе и не замечали. Пора было готовиться артиллерии. Батарея взяла на передки и выдвинулась на дорогу. В начале второго часа с места работ прискакал офицер с известием от начальника отряда, что батарея окончена на столько, что на нее можно вкатить орудия. Вместе с этим приятным известием он привез и другое, неприятное, а именно, что батарею оказалось возможным построить не на семь, как предполагалось, а только на четыре орудия.

Четыре батарейные единорога, гранаты которых должны были лучше действовать по глиняным постройкам нежели пушечные ядра, немедленно двинулись вперед в сопровождении двух арб с зарядами. Так как своих со- бак, вследствие недавнего урока, мы не взяли, так как арб у нас было немного, то движение батареи с обшитыми кошмой колесами не могло возбудить внимание Бухарцев.

Мы подошли к арыку и ожидали, что переправа через [325] него будет затруднительною, но приблизившись, были приятно изумлены, увидав, что края его были срыты весьма отлого. Рысью переправились орудия через арык. Конский топот обратил на нас наконец, как кажется, внимание Бухарцев. Пущено было несколько неверных ядер по направлению батареи, но уже было поздно. До батареи оставалось сажен 70, не более. Быстро поднялись орудия по покатости, на ходу построили дивизион налево и вместе с конями въехали на площадку батареи.

Снять орудия с передков и отпречь ящики было делом минуты. Мгновенно прислуга накатила орудия к брустверу, ввезла зарядные ящики в траншеи и приготовила принадлежности. Батарея была готова к действию, а передки и отпряженные ящичные кони скакали по направлению к лагерю.

Вооружение батареи было буквально минутным делом. Одной быстроте вооружения надо приписать, что несмотря на усилившийся артиллерийский огонь, вся потеря наша ограничилась лишь одною раненою упряжною лошадью.

Только арбы с зарядами тянулись еще в гору, и Сарт, стоя на оглоблях, беспощадно колотил своего аргамака, ежеминутно оглядываясь на летящие кругом ядра.

Окончив свое дело, артиллеристы успокоились. Я стал осматриваться. Темнота была полная, но глаза уже успели привыкнуть к темноте. Видно было, как кипела работа. Ленивых, конечно, не было. Торопливо и отрывисто раздавались короткие, отдаваемые вполголоса, приказания сапер, заведывавших участками. Только и слышны были отрывистые фразы: “неси фашину", “подай китмень" и пр. За каждым приказанием следовало моментальное исполнение, и не по часам, а по минутам росла траншея. Суеты и беспорядков, как водится, было не мало. Спешность работы высказывалась беспрестанными промахами. Едва вкатили мы орудия на батарею, как увидали, что левый ее фланг был совершенно анфилируем с крепостной стены. Тотчас же на бруствер траншеи взгромоздили лишний ряд туров и подняли таким образом высокий траверз, привязав его веревками к брустверу траншеи, так как сам он держаться никаким образом не мог. Оказалось, что и самая батарея была построена не на четыре, а только на три [326] орудия, четвертое, благо оно было уже привезено, приткнули куда-то в траншею, так что оно могло стрелять лишь по направлению перпендикулярному к направлению прочих орудий.

Как ни мало походила наша новорожденная батарея на те изящные образцы саперного искусства, которые отроятся на практических учениях в саперных лагерях и полигонах, нельзя было не отдать полной справедливости строившему ее 3-му Оренбургскому батальону. Усердие, неутомимость и хладнокровие солдат, распорядительность ротных командиров была выше всякой похвалы. Когда рассвело, я не мог не изумиться обширности работ, произведенных четырьмя ротами в течение немногих часов ночи. Общая длина траншеи была около двухсот и не менее полутораста сажен. Зигзагом, весьма тупым, тянулась она от самого арыка, доходя на расстояние девяноста сажен от стены. Здесь траншея круто загибалась, параллельно направлению восточного фронта, и заворот этот образовал собой осадную батарею на три амбразуры.

Да не подумает военный читатель, что я упоминал об ошибках при постройке батареи и о ее недостатках в укор или осуждение славному третьему батальону, ее строившему, или нашему почтенному распорядителю инженерных работ, подполковнику Я*. Отнюдь нет. Пусть припомнит читатель малочисленность отряда, невыгодность позиции, совершенно открытой, невозможность произвести рекогносцировку, кроме той спешной, которую производили мы 26-го сентября; пусть представит себе темную, хоть глаз выколи, ночь; пусть оценит, что на всех предварительных рекогносцировках мы потеряли только одного человека раненого, и я уверен, он согласится со мной, что появление этой осадной батареи было если не самою удачною, то одною из труднейших и замечательнейших операций в течении всей осенней экспедиции 1866 года.

Убедившись при рекогносцировке, что Бухарцам весьма удобно производить с крепостного фронта частый огонь из своих многочисленных ружей, я ждал больших потерь в людях при этом смелом заложении осадной батареи летучею сапой в расстоянии девяноста сажен от крепостной стены. Трудно промахнуться стреляя картечью на [327] девяносто сажен, как бы ни было плохо орудие, а потому только особому стечению благоприятных обстоятельств, быстроте производства работ, распорядительности частных начальников, а также отчасти тому странному предубеждению, которое Средне-Азиатцы, как я слышал, питают к каким бы то ни было военным операциям, предпринимаемым ночью, следует приписать нашу ничтожную потерю в эту ночь, ограничившуюся двумя или тремя ранеными людьми и одною артиллерийскою лошадью.

Темнота в эту ночь была до того велика, что при установке туров для бруствера батареи, инженеры долго принимали небольшой бугор, находившийся впереди батареи, за крепостную стену. Батарею совсем уже начали строить против этого пригорка, когда ошибку заметил один из ротных командиров 3-го линейного батальона, подпоручик Ш*, отличавшийся особенно хорошим зрением, и только на основании его заявлений ошибка была исправлена, и туры передвинуты вперед на несколько сажен.

Почти к самому рассвету окончены были траншейные работы на столько, что брустверы траншеи закрывали наших людей. Позиция наша была крепкая, и выбить нас из нее не мог бы, конечно, сам эмир, ополчив поголовно всех своих Бухарцев. Полагаю, что Бухарцы не мало были удивлены, когда мы отсалютовали восход солнца гранатой, брошенною в стену и сразу повалившею один из ее зубцов. Из всех наших четырех орудий тотчас же открыт был весьма живой, скажу даже более живой, чем следовало, огонь, сдержать который было столько же трудно, как трудно после долгого голодания удержать первые порывы удовлетворения аппетита. К тому же артиллеристы, преувеличивая прочность бухарских стен, торопились пробить брешь, спеша окончить ее к предполагаемому на рассвете штурму.

В скором времени стали оказываться существенные недостатки нашей батареи. Оказалось, что из трех орудий (четвертое, как выше сказано, не могло действовать вместе с первыми) настоящим образом, могло стрелять лишь одно левофланговое, остальные поставлены были слишком низко, и гранаты, цепляясь за землю, с рикошетом перелетали через стену. Напрасно прислуга китменями расчищала стул амбразуры, напрасно подсыпали [328] под колеса землю: после нескольких выстрелов сыпучий песок оседал под колесами, и при малейшей ошибке в прицеливании, снаряды начинали цепляться за землю. Скоро стали осыпаться амбразуры и гореть щеки. Несколько туров надо было переменить.

Можно себе представить до какой степени неудачи эти были неприятны артиллеристам, до какой степени жалко было нам наших снарядов, когда мы видели, как они без пользы летели через стену чтобы лечь под заборами бекского дворца. Надлежало отказаться от надежды пробить полную брешь и ограничиться пробитием верхней части стены аршина на два или на два с половиной, так чтобы осыпавшаяся земля образовала обвал. Огонь наш поддерживался нарезным взводом, расположенным на горе, за которой находился наш лагерь. Несмотря на дальность расстояния (около семисот сажен) взвод этот действовал замечательно удачно. Ему поручено было стрелять лишь по орудиям Бухарцев, стоявшим на стенах. На каждый бухарский выстрел он отвечал выстрелом же, почти всегда заставлявшим на некоторое время замолчать Бухарца.

Часам к 12 утра обвал был почти окончен, и мы могли беречь снаряды. Огонь наш значительно ослабел, мы бросали сначала по десяти, а потом лишь по шести выстрелов в час.

Вообще к этому времени, период общей суетливой деятельности, общего лихорадочного напряжения стал заметно проходить. Разгоряченные физиономии стали понемногу успокаиваться и принимать даже кислое и зевающее выражение. Интерес новизны видимо миновал. Все как-то попривыкли к своему положению, присмотрелись и начинали скучать, хладнокровно обдумывая вопросы самого материального свойства, например, что не мешало бы пообедать или напиться чаю, а если представится возможность урвать свободный час-другой, то и заснуть, выбрав для этой цели в траншее место поприличнее. Разговоры в кружках, там и сям разбросанных по траншее, дышали уже самым философским хладнокровием. Мне случалось раза два или три напоминать об обязанностях стрелкам, находившимся в прикрытии при батарее и поставленным для этой цели на берме около бойниц. Стрелки, вместо того [329] чтобы смотреть на стену, переговаривались с своими находящимися внизу товарищами, не замечая, что рядом с ними прицеливают орудие, и что им весьма было бы полезно послать пулю по цветной тюбетейке, высунувшейся из-за зубца стены. Однообразие и скука прерывались лишь особыми, исключительными случаями. Или Бухарцы, ни с того ни с сего, вместо ядра бросят картечь, и она горохом рассыплется по площадке батареи, обратив своим резким жужжанием общее внимание. “Рассердились видно", острят солдаты. Или же пуля, пролетев через амбразуру, повалит солдатика, а он бедняга треснется затылком о землю. Кое-кто из товарищей пойдет справиться, кто именно убит, и затем на некоторое время в разных местах траншеи пойдут толковать солдаты, что “вот мол Обогрелов, как убит, так и не воздохнул сердечный. Должно быть, пуля попала в самое сердце". Но все это доставляет развлечение лишь на несколько минут. Пройдет четверть часа, и уже бедняга Обогрелов забыт, и опять начинается та же скука впредь до нового какого-нибудь эпизода, на который с жадностью обращается праздное внимание траншейного караула.

Медные чайники стали появляться в траншее чаще и чаще, группируя около себя небольшие кружки. Тут только отдали мы полную справедливость нашей траншее. Принести воду из арыка и даже обед из лагеря можно было совершенно спокойно, почти не подвергаясь опасности.

В 2 часа пришла на смену к орудиям новая прислуга. Пришедшие, пока еще им было в новинку, погорячились немного, но через полчаса прониклись общею апатией, и дело пошло по-старому.

Бухарцы из-за стен почти не показывались. Они стреляли чрез бойницы в крепостной стене и с такою осторожностью, что каждый выстреливший Бухарец тотчас спешил закрыть камешком бойницу каких-нибудь в два вершка в диаметре. Интересны их пули. Это, за малыми исключениями, камешки облитые свинцом. Дороговизна свинца не позволяет Бухарцам употреблять сплошные пули. “Урусы даже, как они ни богаты, не в состоянии отливать сплошных пуль, а в задней части делают пустоту", говорят Сарты, указывая на углубление, находящееся в задней части пули Минье. Пули, которые от [330] скуки подбирали солдаты, были самых разнообразных калибров.

Начинало темнеть. Опять, по-вчерашнему, показались на горизонте огненные ленты ракет, и замерцали на небе огоньки гранатных трубок. Выстрелы с южной стороны сливались в один глухой непрерывный гул, прерываемый изредка зычным и раскатистым выстрелом одного из наших батарейных орудий. Из главного отряда прискакал казак с запиской, заключающею приказание штурмовать крепость с рассветом. Из нашего отряда отвечали, что мы готовы. Брешь только изредка обстреливали картечью. Ружейные выстрелы из нашей траншеи совершенно замолкли. Началась, длинная и скучная, последняя ночь пред приступом.

Заснуть удавалось только на минуту. Забота о том, не прекратился ли артиллерийский огонь, поминутно заставляла мена просыпаться.

В 2 часа ночи начали строить на правом фланге батареи, и несколько впереди ее, небольшой ложемент на два орудия. В ложемент этот предполагалось поставить две нарезные пушки, которые, вслед за штурмовыми колоннами, должны были идти в город по бреши. Позади батареи, параллельно ее фронту, прокопали небольшую траншею, долженствовавшую служить плацдармом для сбора рот пред штурмом. Ложемент этот и ровик готовы были через 1,5 или 2 часа, и нарезные орудия, дожидавшиеся их окончания, тотчас же ввезены были на эту импровизованную батарею, а передки и зарядные ящики отправлены в арык. Прежде мы предполагали, что арык этот доставит нам особенно много хлопот и в высшей степени затруднит ведение траншей и вообще все операции осады. Но в последствии оказалось, что нам он был особенно полезен, составляя превосходную параллель, траншею, столь широкую и глубокую, что в ней мы могли бы совершенно безопасно поставить, если бы потребовалось, весь наш лагерь. Бухарцы не имеют мортир и навесного огня не употребляют; поэтому глубокая траншея совершенно достаточна, чтобы защитить войска от огня бухарской артиллерии.

Начались приготовления к штурму. Из арыка принесли штурмовые лестницы. Подкатили две арбы из-под [331] зарядов, которыми в случае надобности предполагалось завалить ров.

Солнце должно было взойти через несколько минут. На востоке уже начинал светлеть горизонт. Холодный и слабый полусвет, предшествующий рассвету, как нельзя более гармонировал с мрачною и величественною картиной, какую представлял последний ложемент, откуда предполагалось двинуть штурмовую колонну. Прекратились все разговоры более иди менее интересного содержания, которыми развлекают себя офицеры и солдаты в скучной, однообразной и тяжелой траншейной службе. Наступила общая, действительно торжественная тишина. Все, даже самые бойкие, как-то присмирели; все прониклись важностью предстоящего момента, все осознали, что роковой вопрос, быть победителем или побежденным, через несколько минут должен разрешиться. Едва слышны произносимые в полголоса команды и распоряжения офицеров. Как тени, подвигаются в темноте к брустверу траншеи, рота за ротой, штурмовые колонны и ложатся в выкопанный ровик. Но в эту торжественную минуту, и сям по рядам лежащих ровике солдат, раздаются от времени до времени шуточки, без которых русские солдаты, кажется, существовать не могут. Сотни глаз с нетерпением смотрят на горизонт в сторону нашего главного отряда, ожидая, не покажутся ли там огненные ленты трех сигнальных ракет, по которым, согласно сделанному распоряжению, наши роты должны были штурмовать цитадель. Но становится светлее и светлее, а ракет нет. Сомнение, нет ли какого недоразумения в сигналах, овладевает всеми офицерами. Голоса: “пора, пора, скоро станет совсем светло", слышатся со всех сторон. На хладнокровном и бесстрастном лице нашего храброго начальника отряда на одно мгновение изображается нерешительность и борьба. Но эта нерешительность длится лишь одно мгновение. Тихо, едва слышно, из роты в роту передается распоряжение идти вперед. И вот над черным бруствером траншеи, обезображенной неприятельским огнем, показываются силуэты огромных штурмовых лестниц, переносимых через бруствер. Роты двинулись на штурм.

Артиллеристы проводили их залпами картечи. С [332] крепостной стены заметили штурмовую колонну и тотчас открыли сильнейший артиллерийский и ружейный огонь. Наши стрелки, оставшиеся на батарее как прикрытие, вторят Бухарцам. Без всякого сожаления к патронам, они жгут порох, валяя выстрел за выстрелом сколь возможно чаще через головы наших же колонн и поражая при этом один только воздух, а не Бухарцев: дурная привычка здешних войск, заимствованная у Сартов, запугивать неприятеля громом безвредных выстрелов. Сквозь гул такой щедрой стрельбы едва слышен протяжный крик ура. Но вот на брешь вскочили два-три смельчака.... Вскоре вся брешь забелела от белых кителей. Еще мгновение, и огонь с фронта мгновенно прекращается. Видны лишь последние ряды отставших взводов, перелезающие через разрушенную стену. Крепость взята, и ее защитники, в совершенной панике, ищут спасения в быстроте своих аргамаков или же, окруженные небольшими отрядами расположенных в различных сторонах около городя казаков, растерявшись окончательно, мечутся в стороны, напрасно стараясь избегнуть казачьих шашек.

Штурм крепости продолжается несколько мгновений, но положительно можно сказать, что он составляет один из самых потрясающих и грозных актов из всех в высшей степени разнообразных эпизодов, встречающихся в различного рода военных операциях. Роковой вопрос: быть победителем или побежденным, после долгих и нерешительных по последствиям успехов и неудач в различных фазах осады крепости, — решается штурмам почти мгновенно.

Мгновенно и разом переходишь от чувства тягостного сомнения в успехе, — сомнения, неизбежного при начале столь раскованной операции как штурм, к тому чувству высокого счастья, которое описать невозможно, которое понятно лишь находившимся в рядах торжествующей победу армии. Действительно, штурм крепости всегда лотерея, которой результат зависит весьма часто от пустой случайности, от решительности и находчивости одного лица, сломавшейся лестницы, от лишней сажени глубины рва, от неожиданных препятствий на пути штурмующей колонны. Неуспех штурма постоянно [333] сопровождается большими и бесплодными потерями и сильно действует на дух как осаждающего, так и осажденного.

Едва перелезли стену последние ряды штурмовых колонн, как на батарею принесли раненых. Их было немного: человек 5 или 6. Все почти ранены смертельно пулями, исключая одного, проколотого штыком. Вероятно, несчастный, спрыгивая в ров, наткнулся на свой собственный штык или на штык своего товарища. Доктора, недостатка в которых в наших войсках не было, тотчас же занялись ими. Нарезной взвод взял на передки и рысью пошел на обвал, который саперы в несколько минут раз- равняли настолько, что по бреши без затруднения вошли не только легкие орудия, но и зарядные ящики. С левой стороны нашей батареи, саженях в 500 от нас, начали выскакивать из-за стен Сарты, как тараканы, выкуриваемые из избы. Перелезши стену, они хотели бежать в горы, но им отрезала дорогу полусотня казаков, заблаговременно поставленная на долине. Жалко было видеть этих несчастных в их безвыходном положении. Одни, увидев казаков, полезли назад в город, где их, вероятно, приняли тотчас же на штыки рассыпавшиеся по городу солдаты. Другие, давно бросив свое оружие, с отчаянием кинулись на пролом и почти все были порублены. Шайка человек в 40, как видно, совершенно обезумела от страха. Попавшись в тесное пространство между городскою стеной и линией казаков, видя неизбежную смерть, они метались из стороны в сторону. Наши артиллеристы, с необыкновенным участием следившие за устраивавшеюся столь нечаянным образом охотой, скатили орудие с батареи и убедительнейшим образом просили командира позволить им выстрелить по этой кучке. Удовольствие это, к крайнему огорчению солдат, было им воспрещено, и совершенно основательно, ибо чрезвычайно легко было подстрелить своих казаков, которые в это время почти уже наскакали на Сартов.

Зрелище это, действительно интересное, до того увлекло публику, что взвод, приданный в прикрытие батареи, давно уже ушел с нее, и батарея, без лошадей и прикрытия, оставлена была на произвол судьбы. Подобные вещи, впрочем, здесь, в Туркестанской Области, не следует считать ошибкой. Раз крепость взята, Сарты не только не [334] подумают о каких бы то ни было наступательных действиях, они не думают даже о личной обороне. Они кидают оружие, сбрасывают с ног туфли, и, подобрав полы халатов, бегут куда глаза глядят. Один вид русского солдата в этот момент достаточен, чтобы обратить в бегство сотню Сартов.

Тотчас же за взводом я поехал в город. Путь, по которому шли наши колонны, ясно обозначался несколькими лужами крови. Беспрепятственно спустился я в ров и въехал на брешь. За стеной, около обвала, лежал Бухарец с оторванным на половину черепом. Вывалившийся из черепа мозг, лежал подле умирающего. Бухарец был еще жив; с хриплым стоном вырывалось из груди его порывистое и торопливое дыхание; он судорожно перебирал пальцами рук, точно рыть ими землю. За стеной не было ни одной сакли. Внутренность огражденной стеной цитадели походила на кладбище: вся она была усеяна могилами.

Замечательно, что во всей цитадели, кроме этого Бухарца, не было ни одного убитого. Это показывает до какой степени не действителен был наш ружейный и артиллерийский огонь по прятавшимся за стенами Бухарцам, и в то же время до какой степени ничтожное сопротивление оказали они нашим штурмовавшим с этой стороны колоннам. С любопытством проехал я по валгангу оставленной стены. Здесь лежали в правильных кучах сложенные камни, приготовленные на случай штурма. На северо-западной башне или, как их называют здесь, барбете, стояло дрянное чугунное орудие, приблизительно около шестифунтового калибра, на грубо сколоченном деревянном лафете. Внутри башни находился темный каземат, назначавшийся, вероятно, играть роль порохового погреба. В самом углу, за стеной, поставлена была зеленая палатка, как рассказывали, принадлежавшая Габдулгафар-беку, ура-тюбинскому губернатору. Во все время осады Габдулгаффар-бек, как рассказывали, находился в цитадели. На земле валялось множество фитильных ружей со сломанными по большей части прикладами. Я поехал вниз по стене ко второй башне. Подле нее лежало сброшенное нашими солдатами со стены на землю другое, чугунное же орудие, несколько большего колибра, но на таком же скверном лафете, как и первое. На валганге валялись в [335] беспорядке снаряды, преимущественно картечь. Все внутри цитадели показывало, что Бухарцы никак не ожидали штурма. Они как кажется, готовились завтракать. Позади валганга в небольших кучках сложены были бухарские лепешки из пшеничной муки, испеченные на бараньем сале. Заметны были приготовления к раскладке огня. Под самою стеной стоял железный треножник. Тут же находились и большие чугунные казаны с водой.

VIII.

Объехав некоторую часть валганга, я отправился в город. Дорога, ведущая к городским воротам, была чрезвычайно дурна. Без всякого почтения к праху своих отцов, Бухарцы проложили ее, не церемонясь, чрез могилы. По дороге беспрестанно попадались какие-то провалы или трещины. Городские ворота в стене, отделявшей город от цитадели, были отворены, и проехав во деревянному мосту, перекинутому чрез ров, я беспрепятственно проник в город. Я поехал по одной из улиц, ведущей к главной средней цитадели, где уже развевалось наше знамя. Навстречу мне не попадалось ни одного живого существа; только вдали слышались частые ружейные выстрелы. Видно было, что солдаты наши выгнали всех жителей из этой части города и, преследуя их, рассыпались по всему городу. Наконец, на одном из дворов сакель, показалась женская фигура. Я подъехал ближе посмотреть ура-тюбинскую жительницу. Увидав, что ее заметили, она сама пошла ко мне навстречу. Оказалось, что это была старуха. Дрожащим, разбитым голосом она начала что-то бормотать, вероятно, просила о пощаде, потому что слово аман, означающее между прочим солдатское: пардон, единственное уловленное мною, очень часто повторялось в ее непонятной речи. Улица, по которой я ехал, выходила на обширную площадь. С площади этой шел отлично вымощенный подъем в гору, увенчанную цитаделью. У подошвы горы стояли человек 30 наших солдат, держа на поводу отбитых коней. Сердитые жеребцы грызлись, ржали, бились. Подходя к цитадели, я нагнал многих из наших офицеров, которые, так же как и я, спешили в бекский дворец. Один из них, П*, вез при [336] седле бухарскую пушку с лафетом. Пушка эта имела железный ствол длиною в восемь вершков и наложена была на деревянный лафет с колесами. В игрушечных магазинах можно встретить такие пушки. Вот какими орудиями, между прочим, действовали по нас Бухарцы. Рядом с П* бежал у его стремени, как охотничья собака, мальчик-Сарт лет двенадцати, пугливо оглядываясь на рыщущих кругом солдат и не смея на шаг отстать от своего покровителя, которому он умильно посматривал в глаза. По крутой горе я поднялся к цитадели. Всю цитадель занимал, как кажется; бекский дворец. На небольшой площадке пред крепостными воротами толпилось человек 200 солдат 3-го батальона, ворвавшегося первым в город. Тут же стояли и следовавшие по пятам за ним два наши нарезные орудия. Лица запыхавшихся солдат были покрыты пылью и потом, но оживлены чувством самой неподдельной радости.

Сквозь толпу солдат, густо наводнявших ворота, с трудом пробрался я во внутренность цитадели. В бекском дворце собрался уже, как я слышал, весь штаб, туда приехал главный начальник края, командующий войсками и, как легко догадаться, не мало можно было там узнать интересных и свежих новостей относительно штурма крепости. Беспрестанно сбиваясь с дороги и порядком поблуждав по цитадели, внутренность которой была, по сартовски, однообразно обстроена глиняными заборами, опрашивая повадившихся мне ежеминутно на встречу наших солдат, которые сновали взад и вперед по цитадели, непременно неся что-нибудь в руках, я, наконец, взошел в один из бесчисленных внутренних двориков бекского дворца, где и увидал собравшимися человек сорок офицеров отряда.

Взаимные поздравления с успехом в даже звуки поздравительных поцелуев слышались со всех сторон.

Я не берусь описывать радостные лица, шумный говор и вообще веселость, царствовавшую посреди нашего общества. Невозможно выразить до какой степени приятно действует вид стольких людей, оживленных одним и притом столь сильным чувством. Со всех сторон слышались рассказы об отдельных эпизодах осады. Кто рассказывал о своих подвигах, кто о подвигах своих [337] товарищей. Трудно передать впечатления этой минуты, но наверное можно сказать, что для всех присутствовавших минута эта была одна из самых веселых в жизни.

Хотя тут же выяснялась и великость потерь, ценою которых приобретен был Ура-Тюбе, но в первое время и это грустное обстоятельство мало омрачало чувство общей радости. Только в последствии должным образом оценили мы эти потери. А потери были действительно не малы. Товарищи наши, штурмовавшие городскую стену с южной стороны, не были так счастливы как наш отряд. В двух штурмовых колоннах Ш* в Г* общая потеря убитыми и ранеными доходила до 150 человек. Командир саперной роты убит был наповал фальконетною пулей, в то время когда он шел с саперами во главе штурмовой колонны. Там же пали смертельно раненые два офицера стрелкового батальона.

В последствии ходили разные слухи о причине столь большой убыли в этих двух колоннах. Одни приписывали эту потерю тому, что в стенах крепости не были пробиты обвалы, и стену пришлось эскаладировать по лестницам, из которых одна сломалась; другие же тому обстоятельству, что колонны эти, когда перелезли первую стену (в этом месте стена была двойная), наткнулись нечаянно на караул тысячи в две Бухарцев. Вместо того, чтобы ударить в штыки, против которых Бухарцы устоять не могут, наши стали стрелять, что было крайне невыгодно, так как, по малочисленности наших, на каждое ружье приходилось по десяти бухарских. Так или иначе, колонны Б* и Н*, штурмовавшие крепость по обвалам, не понесли почти никакой потери, а две колонны, эскаладировавшие стены, потеряли 150 человек убитыми и ранеными и имели успех благодаря лишь тому, что, как говорили мне многие офицеры южного отряда, роты отряда Б*, ворвавшиеся в город, потеряв на штурме по обвалу только пять человек, забежали в тыл защитников южной стены. Факт этот достаточно показывает огромную пользу обвалов для штурмовых колонн и служит блестящим опровержением мнения, которое, к сожалению, разделяют многие в Туркестанской Области, будто бы правила осады, выработанные опытом европейских войск, [338] не должны быть соблюдаемы в войне с азиатскими народами. В одной из колонн, сколько помню в колонне Ш*, как выше было упомянуто, штурмовая лестница, неверно поставленная, хряснула по середине в то время, когда по ней лезли роты стрелкового батальона. Такой сюрприз, конечно, не мало способствовал увеличению нашей потери. Упоминаю об этом случае потому, что он был поводом к одному из блестящих частных эпизодов осады Ура-Тюбе. По лестнице этой лезла рота капитана Г*. Лестница сломалась в тот момент, когда ротный командир с пятью стрелками был уже на верху. Шестой с остальными свалились в ров. Г* с пятью молодцами очутился таким образом один за стеной, окруженный Бухарцами и без надежды на помощь, так как без лестниц не было возможности взобраться на стену. Не мало времени отбивались наши стрелки, до тех пор, пока колонна взошла в город, и уже не чрез стену, а чрез ворота, которые были выломаны.

Впрочем, в описываемую мною минуту дух критики и анализа в нашем обществе исчез совершенно. Его отстранили чувство торжества и сознание достигнутой цели. О подробностях, о причинах наших больших потерь говорили мало. Все радовались удачному началу экспедиции, радовались тому, что значительный бухарский город, после непродолжительной осады, длившейся всего восемь дней, попал наши руки.

Героем дня по справедливости можно было назвать ротмистра Б*. На долю его отряда досталась самая трудная задача: вести траншею и строить батарею на совершенно открытой местности, под огнем длинного фронта. Прибавим, что колонна его, первая вошедшая в крепость, решила ее падение, и что потеря в его отряде была совершенно ничтожная.

Пора было возвращаться на батарею, но мне не хотелось оставлять цитадель, не осмотрев бекского дворца, представлявшего небезынтересную картину, в особенности в настоящий момент его полного разгрома. Наскоро мог я только пробежать его внутренность. Не имея провожатого, не имея никакого понятия о системе расположения комнат, внутренних дворов, лестниц и террас его составлявших, я не прошел, а пробежал по нескольким [339] залам, пересек несколько дворов, бессчетное число раз то поднимаясь, то спускаясь по небольшим лестницам в 4 или 5 ступеней и беспрестанно возвращаясь на прежние, уже пройденные мной места.

При таком торопливом обзоре, я конечно не могу сказать своим читателям многое об этом дворце. Показался он мне чрезвычайно велик. Он построен на земляных террасах, которые возвышаются одна над другой, что производит впечатление, как будто бы дворец был в несколько этажей. Каждая такая терраса обстроена кругом, не решусь сказать флигелями, а скажу саклями, и образует внутренний двор. Двор этот окружен каменным с небольшими лестницами. На помост выходят двери из окружающих двор саклей. Внутренность некоторых из этих саклей представляла роскошь не виданную мною доселе в среднеазиатских городах. Попадались весьма обширные, а главное, весьма высокие, аршина в четыре с половиной вышиной залы, что большая редкость в Средней Азии. Несмотря на мрачность этих зал, неизбежную в азиатских зданиях, по малому числу и оригинальному устройству окон, нельзя было не отдать справедливости замечательно красивой, и пожалуй даже изящной, внутренней отделке некоторых из этих комнат. Большая часть из них имели стены, выложенные эмалированным разноцветным кирпичом, расположенным по весьма красивым, в восточном вкусе, рисункам. Подобная отделка покрывала стены или сплошь, или одни только панели, причем стены и сложенные из тополевых ветвей потолки были чисто выбелены. Мебели, само собой разумеется, в этих залах не было никакой, что для европейского глаза делало их весьма похожими на сараи. Вероятно, впрочем, вид их был значительно привлекательнее и домовитее несколько минут тому назад, когда еще сильный враг не успел вломиться и предать разгрому жилище могучего ура-тюбинского бека.

В настоящую минуту, все окружающее громко и красноречиво говорило о внезапно постигшем это жилище несчастии. Двери всюду были повыломаны, на полах, по середине комнат, валялись кучи ковров, доски от дверей, разломанные ящики и пр. Пол одной из комнат, вероятно, библиотеки или канцелярии дворцовой, был весь покрыт [340] листками изорванных книг, литографированных и рукописных: тут же виднелись длинные листки, кругом исписанные по-татарски, или по-арабски, по формату которых можно было убедиться, что это частная или официальная корреспонденция бека. Я старался отгадать, какую роль играла та и другая зала во дворце Бека, но напрасно.

Прежних обитателей цитадели, само собой разумеется, я не встретил ни одного. Даже убитых мне попалось под ноги не более двух или трех. Вероятно, жители следили за штурмом и, прежде чем наши колонны влезли на стену, успели рассыпаться и обратиться в бегство. На встречу мне попадались только наши солдаты, которые тащили в руках самые разнообразные и по большей части совершенно не нужные для них вещи. Кто нес на руках охотничьего сокола с шапочкой на глазах, кто какое-нибудь грошовое женское зеркальце, отделанное кусочками разноцветного сукна самых ярких цветов, кто подушку или одеяло. Забавно было видеть, как иногда солдатик тащит, например, какую-нибудь перину, которую он захватил только потому, что она ему досталась даром, и которая ему совершенно не нужна. Вдруг на пути ему попадается ковер. Убедившись, что не поднимешь разом и то и другое, он бросает перину и начинает тащить ковер, столь же ему не нужный, как и перина; тащит ковер до тех пор, пока ему не попадется еще какая-нибудь вещь, на которую он меняет свой ковер и таким образом, переменив в течении своего путешествия свою ношу несколько раз, он наконец доходит до лагеря, иной раз неся на плечах ту же самую перину, которую он бросил в первый раз.

Я вышел на террасу, находившуюся на одном из самых высоких пунктов дворца. Весь город лежал как на ладони. А ?оl d’оіsеsu он казался не таким грязным и старым, каким был в действительности. Общий вид города чрезвычайно окрашивали несколько мечетей с высокими минаретами. Минареты эти, как и везде в Средней Азии, не имеют вида колонны, как те, которые мы видим на картинках, изображающих восточные города, или какие есть при наших мечетях, построенных в Оренбурге. Здесь обыкновенно два минарета сходятся на верху в стрельчатый купол, образуя таким образом [341] ворота мечети. Одна из этих мечетей, вероятно главная, была вся покрыта эмалированными голубыми надписями из корана. По-видимому, производство эмалированного кирпича составляет особенно развитую отрасль ура-тюбинской промышленности.

В настоящую минуту город представлял оживленную картину. Но оригинально и отрадно было это оживление. По улицам видны были кучки бегущих Сартов, мужчин и женщин, и солдаты их преследующие. Огоньки от выстрелов блистали там и сям. Со всех сторон раздавалось хлопанье ружей. Сбор давно уже протрубили, но не скоро можно было собрать рассыпавшихся по всему городу солдат, разгоряченных победой и рядом кровопролитных сцен. Что делать: это оборотная сторона медали. Избежать этих сцен, этого бесполезного кровопролития невозможно. Нельзя остановить наши малочисленные роты, когда они преследуют тысячные толпы Сартов, потому что именно это бурное движение вперед и дало им победу над сильнейшим неприятелем. Если бы Бухарцы могли опомниться и дать отпор, они раздавили бы нас своею численностью.

Я давно уже оставил террасу, давно уже ушел из бекского дворца и возвратился на батарею, а по городу еще сверкали огоньки, хлопали ружья, и бедный город стонал под бременем страшного несчастья, как буря на него налетевшего. Пять часов по крайней мере прошло до тех пор, пока собрали войска.

Вернувшись на батарею, я нашел уже там и передки, и лошадей, прибывших из лагеря. Некоторые ротные командиры успели уже собрать свои роты. Конечно, не обошлось без значительного числа отставших, которые под различными предлогами, увлекаясь духом стяжания, остались в городе. Из города пришла в конном строю на отбитых конях одна рота 8-го батальона. Впереди ее, на прекрасном караковом аргамаке, покрытом малиновою бархатною, расшитою золотом попоной, ехал ротный ее командир. Аргамак этот принадлежал ура-тюбинскому беку и был отбит, вместе с огромным количеством коней, ротами ворвавшимися в город по обвалу и преследовавшими Бухарцев чрез весь город вплоть до противоположной западной стены. [342]

Запрягли орудия, и мы потянулись к нашему лагерю. Навстречу нам попалось несколько печальных процессий. Хоронили наших убитых. Гробов по недостатку материалов для их приготовления, не было. Трупы, обернутые в плащи, несли на лазаретных носилках. Мало было торжественности при этих похоронах. Надо сказать правду, после одержанной победы не было места для грустных ощущений, и разве там и сям два, три товарища из самых закадычных проводят слезой павшего друга.

Лагерь наш представлял весьма оригинальную, хотя и не очень приятную картину. Это был не военный лагерь, а скорее ярмарка. Роты уже вернулись из города, отягченные добычей самого разнообразного свойства, и успели сообщить эту ярмарочную физиономию лагерю. Кто нес кипу шелковых тканей, кто вел на поводу коня, кто тащил за рога корову, за которою брел ее теленок, кто гнал перед собой маленькое стадо овец.

Это еще одна грустная и, прибавим, почти неизбежная сторона нашей среднеазиатской войны, — войны в полном смысле авантюрьерской, где одним из главных рычагов, поднимающих храбрость солдат, служит надежда обогащения отбитою добычей. Излишне говорить как несовместно подобное положение вещей с духом благоустроенной армии, и в какой мере может оно деморализовать солдат. Теперь мне стало понятно, почему здесь каждая предпринимаемая экспедиция пользуется между солдатами такою популярностью, почему они ждут ее с таким нетерпением, почему, когда наша батарея выступила из Ташкента, все хромые и горбатые писаря и фурштаты просились, чтобы и их также взять с батареей.

Многие частные начальники, вполне понимая зло такого порядка дел, охотно приняли бы и даже не раз принимали меры для искоренения этого духа стяжания, но усилия их разбивались о закоренелость здешних преданий, тем более, что снабжение войск всем следующим им по положению здесь весьма неаккуратно. Неаккуратность эта естественна и едва ли устранима (Воспоминания написаны до переустройства военной администрации Туркестанской области) при отдаленности Туркестанской области, при недостатках здешней только что [343] устроенной военной администрации, при постоянных походах, на которые осуждены здешние войска.

Задняя линейка лагеря, на которой производилась эта неприличная торговля, и которую солдаты и офицеры без церемонии звали лагерным базаром, во всяком случае представляла много в высшей степени интересного. Это было нечто в роде мануфактурной и промышленной выставки, на которую, конечно, не решились бы, без содействия наших солдат, ура-тюбинские жители. Все образцы производства ура-тюбинских фябрик и рукодельщиков, все образцы произведений по скотоводству, коневодству и пр. фигурировали на этой выставке. Самое видное место имели, как легко догадаться, халаты, они же и составляли главнейшую статью торговли. За халатами следовали, по многочисленности образцов, кони, потом рогатый скот, целые куски шелковых, шерстяных и бумажных материй, медная посуда, между которою всего чаще встречались высокие узкогорлые бухарские чайники, конские попоны, вой- локи, охотничьи соколы, кожи, готовые сапоги и туфли, женские украшения, и пр. и пр.

Оружия, по крайней мере порядочного, было немного, в особенности в сравнении с тем, что в последствии отбито было в Джизаге.

Чаще всего, как я упомянул, попадались и резче всего бросались в глаза красные халаты, которыми эмир и беки жалуют подданных и подчиненных в знак своего благоволения. Халаты эти сшиты из яркого красного сукна, очевидно европейского производства, и которое приобреталось купцами, вероятно, за весьма высокую цену. Некоторые из них обшиты были кругом широким золотым позументом, также европейского производства. Позумент обыкновенно нашивается по краям пол и на спине, начиная от воротника. Бухарцы еще нашивают весьма безобразный длинный мыс, опускающийся острием почти до половины спины. Кроме этих подарочных халатов, были и другие, попроще: шелковые, полушелковые, шерстяные и бумажные. Эти последние преимущественно из азиатских материй, где в самых прихотливых рисунках соединялись самые разнообразные и конечно до безобразия яркие цвета. Все без исключения халаты, самые дорогие, как и самые скромные, были на отвратительной подкладке, [344] туземного происхождения — весьма толстой и грубой. Подкладка эта составляла резкий контраст, непонятный для Европейца, с дорогою материей верха. Сначала приписывал я это азиатской скаредности и щегольству дурного тона, азиатскому свинству, как говорит Пушкин в своем путешествии в Арзерум, что отчасти и справедливо. Но в последствии я узнал, что по шариату только одни женщины могут носить полную шелковую одежду; для мужчин это считается неприличным: мужчина, по мусульманскому закону, должен непременно носить одежду бумажную. Азиатцы обходят этот закон, неблагоприятствующий удо- влетворению страсти к щегольству, делая себе великолепные шелковые или суконные халаты и употребляя на подкладку грубую бумажную материю.

Значительнейший, а главное, самый заметный, всего более бросавшийся в глаза предмет торговли составляли после халатов лошади, которых огромное число приведено было на наш импровизованный базар. Свойство ли этой торговли такое, что без шума, крика и клятвы нельзя продать лошадь, но и в нашем лагере пространство позади задней линейки на левом фланге, являло ряд шумных сцен, хорошо знакомых посещавшим конные площади Москвы и Петербурга.

Лошади средней Азии, по горячности своего темперамента, по своей впечатлительности, понятливости и легкости весьма пригодны для верховой езды. По рассказам офицеров нашего отряда, имевших право считать себя старожилами в Туркестанской области, в области этой существуют две главные породы коней: аргамаки и карбаиры.

Аргамаки, чаще всего встречающиеся, имеют весьма оригинальную наружность и обладают даже особенного рода красотой, к которой, конечно, несколько надо привыкнуть. Они все роста выше среднего и даже большего: аргамак редко бывает трех, а большею частью четырех и даже пяти вершков. У него прекрасная спина: хребет и круп прямые как стрела, высоко поставленный хвост, высокая, длинная и тонкая шея (которая кажется еще тоньше и длиннее, у некоторых аргамаков, от того, что здесь существует особая мода выстригать коням плотно гриву), довольно большая, иногда прямая, но большею частью горбатая голова, узкая грудь, тонкие ноги и длинные бабки. [345] Конечно, горбатая голова с весьма высоким затылком, длинные ноги, а в особенности узкая грудь п длинные бабки не могут найти почитателей между Европейцами, которым трудно отрешиться от привязанности к статьям европейских, преимущественно упряжных коней, но повторю опять, при некоторой привычке к наружности азиатской лошади, нельзя не отдать справедливости аргамаку, как весьма красивому и видному верховому коню. Само собой разумеется, что лошади эти не годятся для упряжи. При приготовлении к походу, некоторые батареи, не ремонтировавшиеся лошадьми по нескольку лет, купили по нужде туземных коней. Лошади эти в самом скором времени показали полную свою несостоятельность: они постоянно затягивались, несмотря на тщательную пригонку оголовков, обжигали себе плечи и кончали обыкновенно тем, что чрез два-три перехода переставали есть корм.

Карбаиры встречаются гораздо реже нежели аргамаки. Мне случалось встретить не более трех или четырех настоящих карбаиров, во все время пребывания моего в Туркестанской области: они весьма высоко ценятся, как весьма сильные и выносливые лошади, чего нельзя сказать о длинноногих и узкогрудых аргамаках. Каждый желающий здесь похвастаться своею лошадью непременно уверяет, что она настоящий карбаир. Это обстоятельство, вследствие которого огромное количество лошадей, не имеющих ничего общего с карбаирами, выдаются за карбаиров, составляет отчасти причину, почему я о них не берусь и говорить.

Замечательно, что наши казаки, которым нельзя отказать в знании практической иппологии, относятся чрезвычайно неблагосклонно к азиатским коням, в особенности к аргамакам. Они положительно убеждены, что их кормленые лошаденки, в особенности на дальней дистанции, обскачут любого аргамака, несмотря на замечательную легкость последнего. После каждой осады и полевого сражения, в казачьи руки попадалось множество коней, принадлежавших иногда бекам, следовательно лучших, каких только можно достать в Туркестанской области, но казак, если ему приходится отделаться от одной из лошадей, никак не продаст своего [346] строевого коня. “Нет" говорит обыкновенно казак на предложение продать его лошаденку, “не продам я своего доморощенного маштака", и охотно уступает благоприобретенного крупного и красивого жеребца, а держится своей маленькой и косматой клячонки.

Надобно впрочем заметить, что азиатские лошади, а в особенности аргамаки, весьма нежны и поэтому, а также по своей горячности, чрезвычайно легко простужаются. Наши аробщики, арбы которых запряжены были также аргамаками, постоянно, даже летом, держали их на коновязях под попонами, а в холодные ночи, кроме того, закрывали войлоками и коврами. Неудобство весьма важное для боевого коня. Но что составляет безусловную, бесспорную красоту коней Средней Азии — это их несравненные масти. Все они ярко-золотистого цвета. Рыжие, бурые, гнедые, саврасые, буланые, одним словом, те масти, которые у нас вообще не высоко ценятся и которым всегда предпочитается серая и вороная масть, у азиатских коней так красивы, что не видав их, нельзя иметь о них надлежащего понятия. Во всех этих мастях, в самых разнообразных оттенках, ярко выдается золотой колер, красоте которого в особенности способствует отличное качество шерсти, по мягкости и глянцевитости своей совершенно напоминающей шелк. Никогда не забуду я купленного под Ура-Тюбе приятелем моим С. жеребца саврасой или, лучше сказать, светло-шоколадной масти, с золотистым отливом. Эффект производимый на глаз такою необыкновенною мастью поразителен. Покажись такой конь где-нибудь на гулянии у нас в Москве или Петербурге, он привлек бы общее внимание.

При оригинальном способе приобретения всех, в высшей степени разнообразных, предметов, находившихся на базаре, естественно, что ценность их устанавливалась также чрезвычайно оригинально и колебалась не только ежедневно, но и ежечасно, соображаясь в точности с капризом запроса на предметы. Каприз здесь совершенно точное выражение, ибо все вообще продаваемые вещи естественно для большей части покупателей были совершенно не нужны. Они покупались только потому, что были дешевы. Цены на одни и те же предметы разнились не только [347] в наших двух лагерях, но даже в одном и том же лагере: на правом, например, фланге были одни цены, а на левом другие. Но все цены были чрезвычайно низки и еще более понизились к концу нашей стоянки под Ура-Тюбе. Так, при начале базара, когда многие из офицеров желали переменить своих верховых коней, когда, пользуясь дешевизной, многие и из нижних чинов, а в особенности аристократы, как то: фельдфебели, писаря и пр., также пожелали устроиться во время похода несколько покомфортабельнее, предпочитая лучше ехать верхом нежели идти пешком, цены на коней стояли довольно высокие. Говорю высокие, конечно, относительно, применяясь к бирже дня; в обыкновенное же время они, конечно, поразили бы каждого своей дешевизной.

Караковый аргамак, принадлежавший ура-тюбинскому беку, конь, равного которому по красоте мне не случалось видеть в Туркестанской области, куплен был чуть ли не за тридцать рублей. Тот необыкновенной масти жеребец, о котором я говорил выше, куплен был из вторых рук за восемьдесят рублей. В последствии же, когда определилось огромное превосходство в числе предлагающих над покупателями, когда притом лучшие лошади были уже куплены, когда командиры, испуганные огромным числом появившихся в частях сверхкомплектных коней, и опасаясь за целость казенного фуража, объявили решительное нежелание иметь лишних лошадей, цены на них упали страшно. Порядочную лошадь можно было купить за десять, за шесть в даже за пять рублей. Были случаи покупки изрядных лошадей по два рубля и по рублю пятидесяти копеек. Если так низко ценились кони, потребность в которых в военное время всегда есть, то легко себе представить, что остальные предметы, затруднявшие своих владельцев, ценились еще ниже. Я бывал свидетелем, как ослы продавались по тридцать копеек. То же самое можно сказать и о прочих предметах. Красные суконные халаты, обшитые позументом, продавались по восьми, шести и даже по три рубля. Один из наших офицеров купил кусок индийской кисеи, аршин в пятьдесят, за три рубля серебром. Столь дешевая продажа туземных вещей в известной степени облегчала положение [348] жителей и уменьшала степень их разорения. Когда жители несколько успокоились от страха и вернулись в город, что обыкновенно бывает дня чрез два или три после штурма, русский лагерь стал центром торговых операций. Жители выкупали там за дешевую цену предметы, отобранные у них при взятии города. Покупая лошадей по полтора рубля и ослов по тридцати копеек, они восстанавливали отчасти свое хозяйство. Плохое, конечно, для них утешение!

IX.

Налюбовавшись досыта мирными занятиями наших солдат, мы большою компанией отправились в лагерь главного отряда, намереваясь дорогой осмотреть кстати и город. День был превосходный. На темно-синем небе не было ни одного облачка, и несмотря на то что 28-го и 29-го сентября лежал снег, 2-го октября был вполне летний жаркий день. Ехали мы по той же самой дороге, по которой, сутки тому назад, отряд наш, крадучись, в величайшей тишине пробирался ночью для заложения батареи. Особен- ного рода приятное чувство испытываешь после взятия крепости, разъезжая по ее окрестностям. Как ни близки они были, однако, несколько часов тому назад, они были недоступны. Попробовал бы тогда кто-нибудь выйти на ту дорогу, по которой мы теперь спокойно ехали. Бухарцы не преминули бы открыть сильнейший ружейный и артиллерийский огонь с высоты своих стен. При другой обстановке получали другую физиономию знакомые уже нам предметы. Вот небольшая мозаика в овраге, служившая у Ура-Тюбинцев, как кажется, кирпичным заводом, где накануне засели несколько Бухарцев и успели подстрелить у нас двух человек, прежде нежели горячий К⁰ их оттуда выгнал. Вот маленькая батарея, которую вчера поутру построил себе нарезной завод. В настоящее время, лишившись своего вооружения, своею профилью и размерами, сильно говорившими о доморощенных знаниях строителя, она имела препечальный и даже несколько смешной вид. Мы выехали на поляну, лежавшую пред юго-восточным углом города, на ту самую поляну, по которой [349] напрасно пыталась спастись бегством в горы часть жителей с гарнизона после штурма Ура-Тюбе.

По полю стали попадаться трупы, все почти с разрубленными черепами. Трудно было отгадать чьи именно трупы валялись под нашими ногами: трупы ли это бухарских солдат или мирных ура-тюбинских жителей. Регулярных войск в Ура-Тюбе, кажется, было немного, тысячи три или четыре, и только они имеют особый костюм; иррегулярные же войска ничем не различаются от мирных жителей, потому что это те же самые жители, которым беки дали в руки оружие и приказали стать солдатами. Оружие свое они, конечно, давно побросали. Ехав по полям, мы между прочим наткнулись на одного убитого, остановившего наше внимание. Приглядевшийся глаз наш тотчас же открыл в нем признаки жизни. Лицо его не было бледно или, лучше сказать, серо, потому что загорелые Сарты бледнеть, как белокожие Европейцы, не могут. Самое положение лежавшего ясно свидетельствовало о том, что он жив: члены его не были так бессильно раскинуты по земле, как у убитого. Мы окликнули его. Убитый открыл глаза и слабо застонал. Как умели, старались мы объяснить ему его безопасность (знаками, конечно) и стали отправлять его в город. Мы повторили “коркма" (не бойся) и “аман" — два известные нам слова, наиболее подходившие, как нам казалось, к настоящему случаю. Раненый нас, однако же, кажется, понял. Он поднялся от земли и на четвереньках пополз по направлению к городской стене, не переставая стонать. Только проехав далее и нечаянно оглянувшись назад, мы убедились, что Сарт нас надул. Воображая себя вне нашего внимания, он тотчас же бросился бежать, молодцом спустился в ров и перелез чрез стену

Чрез одни из городских ворот, находившихся почти около самого юго-восточного угла, мы въехали в город. В Ура-Тюбе, как я уже выше упоминал, мы считали около 25 тысяч жителей. Не знаю, верна ли эта цифра. Я не успел настолько познакомиться с Азией, чтобы по обширности построек и квадратному пространству города определять его населенность. Город этот, должно быть, чрезвычайно древний. О древности его свидетельствует старинная и ветхая наружность всех почти городских [350] построек. Глина на заборах сакель не имела того желтоватого оттенка, какой мы встречали на новых постройках, особенно в Ходженте. Здесь все здания имели серый цвет. Впрочем, может быть, таково свойство здешней глины. В пользу древности города свидетельствовало также большое число находившихся в нем высоких каменных мечетей. Вообще же наружность Ура-Тюбе чрезвычайно напоминала Ташкент. Лавок, различных заведений и фабрик встречалось на пути так же много, как и в Ташкенте, а пыли и грязи чуть ли даже не больше.

В ворота, куда мы въехали, упиралась широкая улица, обстроенная кругом низенькими саклями. Посреди улицы протекал широкий и многоводный, но довольно мелкий арык, который нам приходилось переезжать в брод несколько раз. Мы взяли влево одним из переулков и въехали на главный базар, представлявший в настоящую минуту страшный хаос. Везде видны были выбитые двери, разрушенные лавки, поломанные ящики и сундуки. По узким улицам трудно было проехать, — до того они были загромождены досками, бревнами и прочими следами разрушения. Повсюду валялись трупы, между которыми, впрочем весьма редко, встречались трупы женщин и детей. Жителей, само собой разумеется, не было никого. Там и сям попадались мародерствующие казаки и солдаты. Хотя и сделано было, в видах скорейшего возвращения жителей в город, распоряжение о том, чтобы вывести мародеров и не впускать никого из солдат без особого разрешения, для какой цели у всех городских ворот поставлены были караулы, но многие из солдат, в особенности в первое время, находили средство пробраться в город.

Сначала, ехав по узким улицам и переулкам Ура-Тюбе, мы несколько остерегались, ожидая, что какой-нибудь Сарт, доведенный до отчаяния видом и сознанием своего разорения, пустит в вас из-за какого-нибудь забора пулю, но скоро мы убедились в полной нашей безопасности. Все, что имело ноги бежать, бежало: оставшиеся же Сарты, которых было, вероятно, тоже не малое количество, запрятались, конечно, как можно далее, и дрожа в своих норах, молились Аллаху, чтобы поскорее пронеслась мимо грозная беда. [351]

Но вот трупы стали попадаться чаще и чаще. Мы приближались к южной стене, которую штурмовали колонны Ш. и Г. Здесь колонны эти, овладев первою стеной, наткнулись на значительную толпу Бухарцев, здесь храбрый Г. отбивался с пятью человеками против тысячи Бухарцев, здесь 9-го октября мы в несколько минут потеряли до полутораста человек убитыми и ранеными. Между стенами был совершенный ад. Тесно скученные, лежали там около четырехсот бухарских трупов, лежали и горели медленным огнем, распространяя около себя невыносимый запах гари. Наши выстрелы в упор зажигали ваточные халаты бухарских воинов. Огонь сообщался патронам, которые Бухарцы, не имея патронташей, носят обыкновенно в карманах. Халат вспыхивал, и пламя быстро перебегало от одного Бухарца к другому. Смрад от горящих тел распространялся по всему городу. Долго он оставался у меня в памяти. Когда уже я отъехал далеко от несчастного города, когда был уже давно в лагере, мне все еще слышался отвратительный запах гари, в вместе с тем в воображении живо восставали страшные картины, которые сплошь представлял взятый штурмом город. Штурмовые лестницы еще стояли прислоненные к стенам. Во рву лежала сломанная лестница, по которой лезла рота Г. По оставшимся, еще совершенно свежим следам недавнего кровопролития можно было шаг за шагом проследить историю этого штурма и всех его отдельных эпизодов. Но нам надобно было спешить. Мы объехали всю южную стену, взглянули на обвал, пробитый облегченною батареей, по которой штурмовала крепость колонна майора Н*, и поехали вдоль по стене опять на северную сторону, к северо-западному углу, составляющему еще одну не осмотренную нами цитадель. Цитадель эта построена была на горе, довольно крутою, но ровною отлогостью, спускавшеюся к городу. На эту гору загнали наши роты Бухарцев. Сюда именно кинулась спасаться бегством, прогнанная колоннами отряда Б*. бухарская колонна, так как против западного фронта не было наших войск. Огромная масса конных Бухарцев столпилась около ворот. Роты третьего батальона, стреляя в эту беспорядочную кучу беглецов, перебили немалое количество Бухарцев. Часть конницы успела ускакать в узкие ворота и спастись [352] бегством. Задние же, не имея терпения и хладнокровия подождать пока очистятся ворота, в которых давка, вероятно, была страшная, бросали коней, и перелезая, или лучше сказать, спрыгивая со стен, старались спастись бегством пешие. С этой цитадели произведен был против наших войск, ворвавшихся уже в город, последний выстрел из самого большого находившегося в Ура-Тюбе орудия. Оно и теперь еще стояло на барбете, обращенное дулом к стороне города. Здесь А. отбил столько коней, что роту свою, вступавшую в город в пешем строю, вывел из него в конном.

Чрез эти ворота, где лежал навзничь, вытянув ноги и скрутив шею, задавивший всадника прекрасный серый конь, закоченевший на судорожном движении последней агонии, выехали мы в поле и отправились вдоль по стене на южную сторону. Во рву, вдоль всей стены, лежали также убитые, и только когда мы отъехали с полверсты от городской стены, глаз наш мог отдохнуть от тяжелого зрелища, раскрывавшегося пред нами во время прогулки по городу.

Рысью поехали мы по направлению к нашему лагерю и скоро достигли цели своего путешествия. Так как мы привыкли ездить туда дальним объездом, верст в пятнадцать, то сокращенный прямой путь чрез город показался нам чрезвычайно близким. Лагерь главного отряда имел самый праздничный вид, еще более праздничный нежели наш, в котором было лишь семь рот. Общему оживлению в этом лагере много способствовало, конечно, то обстоятельство, что все маркитанты находились в главном отряде. Обстоятельство весьма важное. Несмотря на строгое запрещение продавать солдатам спирт, несмотря на непомерно высокую цену запрещенного напитка (ведро спирта в Туркестанской области стоило 25 руб., причем спирт в отношении крепости уступал хорошему полугару), пьяных было достаточно.

Само собой разумеется, что базарный элемент в этом лагере, по причине его многолюдности, был развит еще сильнее, нежели в нашем. По лагерю ходило множество солдат, овладевших в самом скором времени всеми приемами уличных разносчиков и предлагавших продать кто что. В одном месте горячо спорили [353] на непонятных друг другу языках: солдат, продававший барана, и Сарт, этого барана покупавший; потоки красноречия лились с обеих сторон. Солдат держал пред носом Сарта два поднятые пальца правой руки в знак того, что он за барана хочет два кокана. Сарт точно таким же образом определил цену, показывал солдату один палец. В другом месте совершалась продажа коней и продажа их большими аллюрами. Новые хозяева коней расхваливали покупателям их качества так, как будто кони им век принадлежали. Какой-то солдат, навалив на плечи целую гору халатов, постепенно облегчался, продавая по порядку один халат за другим. Шумные группы людей, окружавших разносчиков, товары которых подходили особенно по вкусу публики, отдельные кучки любителей пения, толпившихся около хоров песенников, оригинальные и живописные, хотя и весьма грязные халаты наших аробщиков-Сартов, которые также спешили купить за бесценок или лошадь в арбу на перемену пришедшей от похода в негодность, или что-нибудь подобное, придавали чрезвычайно много жизни лагерю главного отряда.

По прибытии на южную сторону мы отправились к палатке генерала Крыжановского, дававшего в этот день обед офицерам отряда. Около юрты генерала мы застали уже большую толпу приглашенных. На всех лицах сияла самая непритворная радость. Там и сям виднелись подвязанная рука или перевязанная голова. Эти руки и головы принадлежали преимущественно офицерам, участникам в штурме южного фронта с колоннами Ш* и Г*, остававшимися под стеной довольно продолжительное время и вследствие этого получившими от Бухарцев порядочное количество камней, которые, впрочем, особенно серьезных повреждений черепам и прочим частям тела нанести, конечно, не могли. Нужно ли говорить с каким удовольствием и с какою гордостью носили эти перевязки контуженные, вообще довольно дешево поплатившиеся за честь носить столь почтенное украшение?

Приглашенных было всего человек 30 или 40. Обеденною залой служили две эмирские палатки, соединенные вместе. Внутри разостланы были ковры, а на коврах накрыта скатерть. В узком промежутке между краем скатерти [354] и полами палатки предназначалось поместиться гостям, которым приходилось таким образом сидеть на полу в той позе, какую каждому заблагорассудится принять. Совершенный недостаток столов и стульев составляет причину, почему на здешних обедах приходится не сидеть, а лежать так, как это делали наши праотцы и как теперь делают наши братья, Сарты. Нельзя сказать, чтобы обедать в такой позе было особенно удобно. Впрочем, к чему не привыкаешь? Некоторые из здешних старых офицеров до такой степени освоились с методой обедать лежа, а не сидя, что по возвращении в Европу долго не могли снова привыкнуть к стульям, жалуясь, что от них затекают ноги.

Не буду описывать наш обед; скажу лишь, что благодаря любезности и веселому радушию хозяина, он приобрел совершенно семейный характер. Ничего официального за столом не было. В особенности на краю стола или, вернее оказать, скатерти, дальнейшем от генеральских эполет, царствовала полная непринужденность. В материалах для разговора недостатка не было, в аппетите и подавно. Тостов, конечно, было без числа. Пили и за здоровье наших генералов, и за здоровье начальников штурмовых колонн, и за здоровье всех офицеров вместе и каждого оружия порознь.

Изо стола встали, когда начало уже смеркаться, почему офицеры северного отряда, которым предстоял довольно дальний путь, тотчас же взялись за шапки. Действительно, мешкать было нечего, потому что предстоящее путешествие обещало нам немало различного рода затруднений и неудобств. Проводника добыть было не у кого, а дорога на северную сторону никому из нас в точности не была известна, ибо до взятия города мы постоянно ездили из северного в южный отряд дальними объездами, вне выстрелов крепости.

Слабое понятие о расположении Ура-Тюбе, мы, конечно, могли получить из нашего сегодняшнего осмотра этого города, но знающие Азию легко поймут, до какой степени трудно ориентироваться ночью среди бестолковых улиц и переулков азиатских городов. А ночь собиралась быть чрезвычайно темною, ибо густые облака начали подниматься на горизонте и грозили заволочь в самом [355] непродолжительном времени все небо. Во время обеда компания желавших ехать в северный отряд составилась довольно большая, но собрать всех после стола не было почти никакой возможности, так что в момент отъезда мы очутились втроем: я, К^* и М*.

Мы поехали, и понятно, что при таких неблагоприятных для путешествия условиях, только что выехали из лагеря, сбились с дороги. Долго не поверяя друг другу этой печальной истины, мы храбро продолжали подвигаться вперед, руководясь исключительно тем соображением, что по выезде из лагеря должно брать поправее, чтобы попасть на ура-тюбинскую стену. Чтобы не заехать Бог знает куда, мы решились, не уклоняясь от раз принятого направления, ехать все прямо до тех пор, пока не доберемся до городской стены в каком бы то ни было ее пункте и затем уже, не въезжая в город, а повернув направо, ехать вдоль стены до обвала. С обвала, конечно, не трудно было попасть на батарею, находившуюся от него всего в 100 саженях, дорога же от батареи до лагеря, исхоженная много раз и днем, и ночью, была нам так известна, что найти ее мы могли бы с завязанными глазами.

Так и сделали. Довольно удачно добрались мы до форштата, наугад выбрали одну из его улиц, которая и привела нас на эспланаду, и затем поехали вдоль по стене. Темнать была страшная. В темноте я едва мог различать белую шею моей лошади. Стена едва заметно чернелась с девой стороны. Кони осторожно переступали по неровному пути, часто пересекавшемуся арыками и загроможденному развалинами разрушенных сакель.

Надо заметить, что город в настоящую минуту не был занят нашими войсками. Только три или четыре роты введены были в среднюю цитадель, все же остальные части города стояли пустыми или, вернее оказать, были уже заняты жителями, которые, пользуясь темнотой и отсутствием солдат, осмелились выйти из своих убежищ взглянуть, какой переворот в их жизненной обстановке произвели события нынешнего года. В справедливости такого предположения убеждал нас свет, видневшийся нам, там и сям, в городе, чрез многочисленные, находившиеся в ура-тюбинской стене и в настоящую минуту, по большей части, разломанные ворота. [356]

Мы обогнули угол стены, как нам показалось, юго-восточный и поехали по восточному фронту. Под самою стеной слышались крик детей и чей-то сдержанный плач. Это были ура-тюбинские женщины, которые бежали в горы на время осады и ныне возвратились назад, чтобы оплакивать падение Ура-Тюбе и смерть значительной части мужского населения. Женщин собралось под стеной, как кажется, не мало. За темнотой ночи мы, конечно, не могли их видеть, но крик детей и рыдания долго слышались нам, пока мы ехали вдоль по восточному фронту.

Стал накрапывать мелкий дождь, вследствие чего сделалось еще темнее, а мы все ехали вдоль незнакомой стены, не видя обвала и не зная в точности против какого места стены мы находились, потому что, как оказалось, восточный фронт вовсе не шел по прямой линии, как мы полагали, а изгибался и вправо, и влево несколько раз.

Подъехали к каким-то воротам, появление которых окончательно сбило нас с толку, ибо на восточном фронте, сколько мы знали, ворот вовсе и не было. Мы стали осматриваться. По чернеющему с правой стороны хребту гор и по трупу коня, лежавшему в воротах и замеченному еще поутру, мы наконец догадались, что это ворота в северном фронте, находившиеся между двумя цитаделями, и что следовательно обвал мы за темнотой просмотрели: он остался далеко позади.

Хотя и пришлось вернуться назад, но по крайней мере в настоящее время мы могли ориентироваться на неизвестной стене и наверное отыскать обвал, долженствовавший находиться в 50—70 саженях от северо-восточного утла, то есть первого, который должны мы были обогнуть на нашем обратном пути. Так и вышло. По обвалу мы скоро достигли и батареи, а на конце траншеи нас уже встретил пикетный казак, который и проводил нас до лагеря.

Наши вещи, палатки, кровати и пр. находились еще в караван-сарае, а потому ночь пришлось провести самым неудобным образом. Хорошо еще, что один из юнкеров батареи, ходивший в цитадель немедленно за штурмовою колонной, нашел там какую-то палатку, которая и принесена была на батарею. Палатка эта была как нельзя более [357] кстати, ибо без нее пришлось бы провести всю ночь под открытым небом и холодным осенним дождем. Ее разбили, настлали в ней ковров и затем в ней расположились все артиллерийские офицеры северного отряда.

Я застал их еще не спящими: они сидели около ужина, который им изготовил Немец, оказавшийся во время похода малым действительно расторопным, ибо он, не требуя ничьего содействия, успевал, при самом быстром и неожиданном движении, всегда захватить с собой и провизию, и кастрюли, и прочую кухонную принадлежность, и рассовать ее при этом так ловко, что для перевозки всей его довольно сложной принадлежности не требовалось лишних повозок.

Окончив ужин, не раздеваясь, легли спать, поместившись шесть человек в одной палатке. Лишнее, я думаю, и говорить, что полное отсутствие комфорта стесняло нас очень не много после трудового дня. Несмотря на жесткость постели, несмотря на дождь, который, как кажется, не прерывался во всю ночь и попадал-таки в нашу палатку, все, конечно, проспали отлично, нисколько не смущаясь ни холодом, ни сыростью, ни жесткостью, ни прочими неудобствами. Весь следующий день провели мы, сидя и лежа на коврах в своей единственной палатке, напоминая собой медведей в берлоге. Выйти из палатки не было никакой возможности. Снег и дождь не прерывались в течение целого дня. Гористое положение Ура-Тюбе сильно сказывалось этими частыми переменами погоды.

К нам подтянулся наш обоз из караван-сарая, но устраиваться на нашем бивуаке было совершенно лишнее, ибо на другой день рано поутру мы должны были идти на соединение с главным отрядом, на южную сторону Ура-Тюбе.

Действительно, 4-го октября мы соединились в один общий лагерь, где и оставались в течение восьми дней в совершенном бездействии и в совершенной неизвестности насчет продолжения начатой кампании.

Такая временная приостановка военных действий и вообще движения вперед в начале приходилась по вкусу большинства. Отдых в несколько дней казался совершенно, естественным и даже необходимым после усиленных [358] трудов десятидневной осады. К тому же первые дни нашей стоянки общим лагерем под Ура-Тюбе прошли незаметно, отчасти вследствие того, что время занято было различными празднествами в лагере, частыми прогулками и поездками в город и по его окрестностям. Упомяну о празднике по случаю раздачи в роты и батареи Георгиевских крестов. Войска вышли в строй, конечно, не в очень праздничном виде. Мундиров в поход здесь не берут, и потому люди были в кителях более или менее сомнительной белизны и любимых солдатами желтых, совершенно выгоревших от солнца, кожаных чамбарах. Парадировавшие офицеры также, как ни старались согласиться в форме одежды, не имели никаких средств достигнуть в этом отношении однообразия. Поэтому в отрою можно было встретить и белые кителя, и черные сюртуки, и серые плащи, и фуражки, и кепи, а один из командовавших взводами, мой друг М., за неимением чего-либо другого, вышел в строй в купленных им в Ташкенте широчайших шароварах ярко-красного цвета, расшитых, весьма красиво и живописно, желтыми и синими цветами. Начался парад. По мере возможности выровняли взводы и повзводно пошли церемониальным маршем. Само собой разумеется, что шагая по неровному плацу, которым служило некогда вспаханное поле, кое-кто и сбил- ся с ноги, или, по техническому выражению, болтал ногами, но на эти мелочи никто особенного внимания не обратил. Строй храбрых туркестанских солдат окрашивался видневшимися там и сям по рядам белыми бинтами и перевязками. Но парад ознаменовался одною сценой, которую не могу пройти молчанием.

При раздаче Георгиевских крестов в роту Г., чье приключение со сломанною лестницей рассказано нами выше, из роты вышли унтер-офицер и двое рядовых и просили у генерала Крыжановского позволения держать речь: “Дозвольте, ваше превосходительство, говорили молодцы, поблагодарить вас за то, что дали нам в роту такого славного и храброго командира. Совсем отец нам родной, а в трудах, походах и делах лучше иного товарища. Осмеливаемся, ваше превосходительство, покорнейше просить вас подарить в роту один солдатский крестик, а [359] мы все поднесем его капитану, чтобы на всю жизнь его высокоблагородию была память нашего к нему уважения".

“Вижу, отвечал генерал, что рота достойна своего командира, и капитан достоин командовать такою ротой. Любите, ребята, и берегите своего капитана, такого другого поискать — не всегда найдешь. Солдатский крест офицеру дать нельзя, но вы заслужили командиру крест офицерский, к которому я и представлю вашего командира. Будьте уверены, что Государь Император в великой милости Своей, если будет вами доволен, наградит вашего капитана по достоинству."

М. ЗИНОВЬЕВ

Текст воспроизведен по изданию: Осада Ура-Тюбе и Джизага (Воспоминания об осенней экспедиции 1866 г. в Туркестанской области) // Русский вестник, № 4. 1868

© текст - Зиновьев М. 1868
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Петров С. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1868