ЗИНОВЬЕВ М.

ОСАДА УРА-ТЮБЕ И ДЖИЗАГА

Воспоминания об осенней экспедиции 1866 года в Туркестанской области.

Летом 1866 года, по распоряжению высшего начальства, я получил командировку в Туркестанскую Область. Я прибыл в область именно в тот момент, когда готовилась большая экспедиция против бухарского эмира, и мне удалось, таким образом, принять участие в экспедиции, которая, по значению своему в общем ходе военных действий в Средней Азии и по важности достигнутых результатов, занимает одно из видных мест в истории наших среднеазиатских завоеваний.

Туркестанская Область и наши среднеазиатские дела в последнее время стали обращать на себя общее внимание русской публики. Официальные известия, частные письма корреспонденции, журнальные статьи оттуда посылаемые читаются с жадностью. Но до настоящего времени не появлялось в печати, кроме официальных реляций о сражениях и об осадах городов, ни одного известия, ни одной корреспонденции собственно с театра войны. Между тем, очевидно, что пока Туркестанская Область не устроилась в качестве русской провинции и ведется здесь война, ни одно из здешних предприятий наших не имеет такого значения, как военная экспедиция; ни одно известие, следовательно, не заслуживает такого внимания, как описание военных действий. [129]

Прислушиваясь в различных кружках к мнениям, высказываемым даже военными людьми, о военных действиях в Средней Азии, нельзя не придти к убеждению, что большинство не имеет верного понятия об образе ведения войны с среднеазиатскими народами. Такие факты, как взятие, например, генералом Черняевым с отрядом в 700 или 800 штыков, города Ташкента с его 100-тысячным народонаселением, поражение генералом Романовским сорокатысячного отряда бухарского эмира, взятие штурмом крепостей с семисаженными профилями, защищаемыми тысячами Бухарцев или Коканцев, горстью русских солдат, — такие факты, как ни отделывайся общими фразами, остаются необъясненными, причем, по свойственной людям слабости, старающийся объяснить себе эти непонятные факты невольно впадает в крайности, или преувеличивая слабость Бухарцев, или же обратно — чрез меру превознося силу Русских.

Искренне желание хотя сколько-нибудь способствовать раскрытию истины, сообщать как ведется война в Средней Азии, что такое Бухарец или Коканец как воин, желание в то же время, чтобы отдана была должная справедливость русским войскам, обреченным на трудности войны на самых дальних пределах Империи: вот что руководствовало мной при составлении моих воспоминаний.

Короткое время, проведенное мной в Туркестанской Области, не дозволяет мне выполнить надлежащим образом эту задачу, но что делать! Потому, без претензии на строгий исторический труд, решаюсь представить мои воспоминания об одной экспедиции, составленные на основании неполных дневных заметок, какие можно было вести в походе, в самой неблагоприятной, конечно, для этого занятия обстановке, часто употребляя крышу передкового ящика вместо стола, а за неимением бумаги — листки, вырванные из приходо-расходной книжки.

Предупреждаю читателей, что воспоминания мои далеко не составляют полного описания экспедиции. Известно, что принимающие непосредственное участие в военных действиях всех менее знают об общем ходе этих действий. Нет, я предполагаю говорить лишь о тех эпизодах, в которых я был участником, или которые, по крайней мере, проходили на моих глазах, остальные же будут [130] упоминаться мной лишь для восстановления связи в рассказываемых событиях.

Надеюсь, что приняв во внимание мое положение участника, читатели извинят мне некоторые неточности, помимо желания моего проскользнувшие в мои воспоминания.

I.

В конце августа 1866 года дела наши в Средней Азии приняли следующий оборот. (Постараюсь быть как можно короче при их изложении.) Всем известно, что главный начальник края, генерал Крыжановский, уезжая осенью 1865 года из вновь завоеванного Ташкента, дал инструкции тогдашнему военному губернатору вновь созданной Туркестанской Области в том смысле, чтобы по возможности удерживаться от военных действий с бухарским эмиром и коканским ханом и заняться преимущественно устройством края. Мысль об исключительно мирном направлении вашей политики в Средней Азии в скором времени усвоена была всеми Русскими: на сохранение мира все надеялись и все рассчитывали. Но, как известно, мирные ожидания не сбылись, и война начата, но не нами. Генерал Черняев, из желания сделать приятное эмиру, выразившему как-то непременное желание видеть в стенах Бухары русских офицеров, и по особой его просьбе, послал к нему наших офицеров и чиновников. В Бухаре они были арестованы. Пришлось выручать их. Тогда предпринят был зимний поход в Джизаг, ничем не кончившийся и ничего не разрешивший.

Джизагский бек Якуб, родом Персиянин, донес эмиру, что русский отряд разбит, что мы ушли со стыдом, с обритыми бровями и что за освобождение Русских можно потребовать возвращения не только Ташкента, но и Чимкента и Туркестана.

Эмир, сильно ободренный мнимым успехом, сам перешел в наступление, собрал многочисленные полчища и двинулся чрез Джизаг и Ура-Тюбе к берегам Сыр- Дарьи. Надо отдать эмиру справедливость, что распоряжения его в военном отношении были далеко не лишены смысла. Оставаясь с главными силами у крепости Нау, он [131] отправил значительный отряд на правую сторону Сыр-Дарьи к Черчику, а другой к крепости Чардара. Стоит бросить беглый взгляд на карту, чтобы убедиться, что распоряжения эти не лишены стратегического смысла. За то исполнители эмировых предположений показали себя весьма слабо. Его чирчикский отряд окружил занятую нами и находящуюся верстах в пятидесяти от Ташкента, на Ходжентской дороге, крепостцу Кереучи, но не решился на серьезное нападение. Только легкие отряды бухарских войск посылал он почти до самого Ташкента, и жители были одни в страхе, другие в ожидании.

В Ташкенте были даже пойманы эмиссары бухарские с возмутительными письмами, дошедшими в руки весьма влиятельных обывателей этого города. Носился слух о существовании в Ташкенте обширного заговора с целью перебить всех Русских.

Главные силы эмира были наголову разбиты Романовским под Ирджаром. Эмир бежал в Самарканд. Генерал Романовский, воспользовавшись впечатлением Ирджарского сражения, двинулся вперед и взял Нау и Ходжент, отрезав таким образом Бухару от Кокана. Эмир выдал наших посланников, и затем, без всяких мирных переговоров, военные действия временно прекратились.

Появление бухарских войск у берегов Сыра должно было всякий раз производить сильную тревогу в Ташкенте. Пока Ташкент не обеспечен окончательно от нашествия Бухарцев, в жителях его не могла быть утверждена та уверенность в сохранении внутреннего спокойствия и полного обеспечения жизни и состояния, какая необходима для людей, по характеру своему, исключительно промышленных и торговых. Для успокоения Ташкента, а с ним и всего края, надо было обеспечить его от возможности нападений со стороны эмира. Эта именно желание, а также желание исправить нашу границу, которая со взятием Ходжента и Нау углом врезалась в бухарскую территорию, и были, — как, по крайней мере, говорили в мое время в Ташкенте, — одною из причин экспедиции.

Но кроме того, поведение относительно нас самого эмира, принявшего было после Ирджарского сражения тон весьма почтительный и даже покорный, в скором времени сделалось дерзко и надменно. Последние письма к нему [132] туркестанского военного, губернатора он оставил без ответа и на предложенные ему условия мира не отвечал почти ни слова. Между тем достоверно было известно, что крепость Ура-Тюбе усиливалась чрезвычайно, что много войск собрано эмиром в лагере под Джизагом, и что вообще в Бухаре ожидают не мира, а неминуемой войны. Говорили, что в виду таких поступков со стороны эмира, генерал Крыжановский, тотчас по прибытии в Ташкент отнесся к нему с письмом, в котором настоятельно требовал, под опасением возобновления военных действий, высылки к известному сроку уполномоченного для заключения мирного договора и немедленного прекращения разбойнических набегов на наших подданных в окрестностях Нау, Ирджара и пр.

Как увидим из нижеследующего, уполномоченный эмира действительно прибыл в Ходжент и погостил у нас только несколько дней. По-видимому, со стороны эмира чистосердечного желания заключить мир в то время не было.

Еще до приезда в Ташкент генерала Крыжановского, приезда, состоявшегося во второй половине августа месяца 1866 года, начались военные приготовления. В течение лета в только что занятом Ходженте сосредоточен был сильный передовой отряд и собрано было много запасов разного рода на случай экспедиции. С 1-го сентября двинуты были из Ташкента и других городов остальные войска, и в период времени от 8-го до 10-го сентября в Ходженте собрался отряд из 19,5 рот пехоты, пяти сотен кавалерии, 6 конных и 20 (В число орудий, здесь упомянутых, не вошел особый дивизион, сформированный из четырех полупудовых мортир) пеших орудий. Для батареи вашей, как и для большей части отряда, экспедиция началась таким образом со 2-го сентября. Один дивизион нашей батареи, расположенный в Ташкенте, 2-го сентября получил приказание двинуться в Ходжент на соединение с находящимся там вторым дивизионом. От Ташкента до Ходжента, по выданному нам маршруту, считалось 160 верст, но как версты здесь никогда не мерялись, то можно смело положить, [133] что их до Ходжента около 200. Я не буду описывать подробностей этого похода. О походных движениях, играющих весьма важную роль в здешних экспедициях, придется еще много говорить в последствии.

Пространство это, на котором последние 100 и даже более верст пришлось сделать по совершенно почти безводной пустыне (на протяжении 100 верст вода встречается лишь в двух местах и притом в одном месте соленая), мы прошли в шесть дней, сделав только одну дневку, и то потому что, по неимению проводников, пропустили станцию Рабат, находившуюся в стороне от дороги, вследствие чего и пришлось, не останавливаясь, идти до следующей воды, сделав, вместо одного, зараз два перехода.

8-го сентября мы прибыли в Ходжент, переправились чрез Сыр-Дарью и расположились лагерем за Ходжентом, близ Науской дороги. В Ходженте мы остались двенадцать дней, стоя бивуаком и находясь в совершенной неизвестности относительно готовившихся, и судя по численности собранного отряда, весьма серьезных действий. Воинственная молодежь наша начинала уже приходить в отчаяние от мысли, что экспедиция не состоится, тем более, что в Ходжент прибыл посланник бухарского эмира, некто Хамидулла-Ходжа, и переговоры велись деятельно. С коканским ханом также продолжались сношения. Стоя в лагере и проводя время в совершенно мирных занятиях, как-то: в производстве строевых учений, в игре в карты и в поездках по окрестностям и городу, мы тщетно старались проникнуть в тайны главного штаба, чтобы узнать, по крайней мере, куда двинут нас — на Кокан или на Бухару. И та, и другая экспедиция казалась возможною.

Действительно, наша новая передовая линия, после событий совершившихся весною, направлялась от Чиназа по берегу Сыра на Нау и Ходжент. Такая позиция, выдающаяся на юг, отделяла некоторым образом Кокан от Бухары и была выгодна во многих отношениях, но вместе с тем имела и весьма важные недостатки. Во-первых, она разделяла оба ханства далеко не совершенно, потому, что между Ходжентом и непроходимым [134] смежным хребтом слишком 70 верст (Хребет этот называется по-китайски Тянь-шань, по-русски — Небесный. Параллельно Тянь-шаню, между сим последним и Сыр-Дарьей идет второстепенный хребет, известный под названием Кашгар-Даван. Где начало Кашгар-Давана на восточной стороне, мне неизвестно. Знаем лишь, что он направляется в виде дуги, огибая Ходжент и Ура-Тюбе. Отроги его гор продолжаются до Джизага. В них же находится знаменитое Джизагское дефиле, известное под названием Тамерлановых ворот. Западнее Джизага, Кашгар-Даванские горы изменяют свое направление и тянутся по широте с востока на запад, вдоль северной границы бухарских владений. Главный же хребет Тянь-шань, проходя немного восточнее Ура-тюбе, круто поворачивает с севера на юг и идет на соединение с Гинду-кушем) по прямому направлению от Ходжента к югу, а во-вторых, линия эта была подвержена нападениях эмира с фронта, а коканского хана с тыла.

Рассказывали в то время, что бухарский эмир и коканский хан заключили оборонительный и наступательный союз, и что оба взаимно обязались, в случае нападения нашего на одного из них, немедленно действовать на наш тыл и на наши сообщения. В рассказах этих было много правдоподобного, потому что со стороны Кокана выставлены были два отряда с явно враждебною целью, один, довольно большой, на левом берегу Сыра, по дороге от Ходжента на Кокан, верстах в 60 от Нау, в селении Маугем; другой, на правой стороне реки, в Кошарабадском ущелье. Первый угрожал Ходженту, второй — Зачирчикскому краю и Ташкенту. Не задолго пред тем партия в Кошарабадском ущелье была атакована и разбита одним из наших отрядов.

Не менее того, по уходе нашего отряда другая партия и сильнейшая заняла ущелье, так что, собственно говоря, военные действия с Коканом и не прекращались. Бухарские патрули также держались в виду крепости и с каждым днем, по-видимому, усиливались. Мы замечали даже пикеты в недальнем расстоянии от нашего бивуака, но бухарские или коканские — неизвестно.

Бухарский посланник, Хамидулла-Ходжа, пробыв два дня в Ходженте, уехал. С его отъездом положение дел нашего отряда начало выясняться. В скором времени стали назначать даже день выступления, именно — 20-го сентября. [135]

II.

Наконец, к общей, конечно, радости, наступил нетерпеливо ожидаемый день 20-го сентября, назначенный для выступления отряда и для движения его, но куда именно, мы в то время ничего не знали, а по наружным данным судить не могли. С левой нашей стороны стояли коканские отряды, с которыми, как выше было сказано, боевые встречи почти не прекращались. С правой — бухарские пикеты, действовавшие, как можно было с большою вероятностью предполагать, в союзе с Коканцами.

Первый ночлег назначен был в Нау. Это было первое распоряжение, объяснившее, что неприязненные действия мы предпринимаем против бухарского эмира, а не против коканского хана, но какая именно цель экспедиции, как далеко мы пойдем, какие города и крепости будем брать на пути, — все это для нас покрыто было глубочайшею тайной.

Большинство догадывалось, что Джизаг был целью экспедиции, и разногласие было лишь в том, что одни предсказывали, будто бы находящийся в расстоянии около 70 верст (Цифры расстояний показаны весьма часто лишь приблизительно, на основании продолжительности делаемых отрядом переходов) от Ходжента большой город Ура-Тюбе мы обойдем, другие же, — и, прибавим, более знающие здешние порядки, — считали обход столь сильной крепости как Ура-Тюбинская и оставление ее у себя в тылу делом антистратегическим и полагали взятие Ура-Тюбе необходимым условием для успеха осады Джизага.

Выступление назначено было, сколько я помню, в 7 часов утра, то есть, в этот час должен был выступить авангард, затем в 9 часов самый отряд (le gros de l’armee), а в 12 часов арриергард. Батарея наша должна была следовать с главным отрядом.

Выступление произведено было с подобающим церемониалом. Войска провожали главный начальник края [136] генерал Крыжановский и военный губернатор Туркестанской области генерал Романовский, оба принимавшие участие в экспедиции. Отслужили молебен, священник окропил святою водой ряды солдат, четвероугольником выстроенных около аналоя. Затем люди разошлись. Все заняли свои места в общей походной колонне. Генерал Крыжановский пропустил мимо себя войска, и отряд длинною змеей по- тянулся по Науской дороге.

Таким образом, снова начался дальний поход при однообразии среднеазиатской природы, обещавшей повторить подробности сделанного нами недавно перехода из Ташкента в Ходжент. Признаюсь, взявшись в настоящее время за описание осенней экспедиции 1866 года и поставив себя в необходимость сказать что-нибудь и о походных движениях, занимающих если не самую блистательную, то самую существенную роль в экспедициях, я сильно боюсь надоесть своим читателям, говоря о монотонных, с периодическою правильностью повторяющихся ежедневных подробностях этой, откровенно сказать, чрезвычайно скучной и уже успевшей порядком нам надоесть операции.

Впрочем, подробности похода в здешней стране, носящей во всем отпечаток оригинальности, далеко не лишены интереса. Форсированные переходы (других здесь почти и не бывает) по пустыням, где, как, например, на переходах из Ташкента в Ходжент, идешь верст 60 не встречая ни капли воды, представляют много нового для людей знакомых лишь с европейскими кампаниями. При том пройденное нами двухсотверстное пространство от Ташкента до Ходжента не лишено занимательности и в других отношениях: характер местности, попадающиеся на дороге деревни или, как их здесь называют, кишлаки, с их оригинальными обитателями, представляют много интересного для внимательного путешественника, в особенности путешествующего неторопливо, как путешествует военный отряд, то есть пешком и шагом; но внимание каждого служащего, а тем более командующего частью, во время постоянных форсированных походов до такой степени поглощено служебными занятиями, что очень часто весьма крупные и резкие явления совершенно ускользают. Мелочные заботы по сохранению в порядке [137] части, где все на вашей ответственности, отнимают у вас все время и все внимание.

Вы подошли, например, к горной речке, которая по своей стремительности, по прозрачности воды, по живописности берегов, может быть названа одною из самых красивых речек в мире. Вы знаете, что эта речка — священный, по верованиям туземцев, Чирчик, но вам некогда почти посмотреть на нее, полюбоваться как, покрывшись белою пеной и брызгами, сердито катит свои чистые воды Чирчик. Все внимание ваше поглощено переправой батареи. С непокойным сердцем смотрите вы, как осторожно спускаются в реку орудие за орудием, ящик за ящиком, как, взявшись за руки, вереницей переправляются люди, неся на голове одежду. Вы видите, как, отнесенные напором воды, чуть не всплывают легкие горные единороги, и взвешиваете по этому обстоятельству опасность для ваших людей. И только тогда, когда выйдет из воды последняя повозка обоза, когда убедишься, что никто не утонул, что заряды в ящиках не подмочены, — вздохнешь свободнее и.... рысью поедешь к голове батареи.

Вы пришли, например, на ночлег, положим, на Джанбулакскую станцию, и несмотря на вашу усталость, не прочь бы, пока вываживают коней, взобраться на верх каменного утеса, который, выдвинувшись на равнину из группы своих товарищей, одиноко торчит, как будто часовой, поставленный для их охранения. Вы бы не прочь взглянуть с его вершины на обширную равнину, открывающуюся верст на 100 кругом, посмотреть как далеко, далеко от вас серебряною лентой тянется здешняя великая река Сыр, а вместо этого к вам подходит фельдфебель и докладывает, что Гомер загорелся, у Мальчика упали мышки, Черемис обжег плечи. Нечего делать, отправляешься на коновязь, и видишь, что действительно коренники: Гомер, Мальчик и Черемис пострадали от тяжелого перехода, и понурив головы, скучные стоят на коновязи, не трогая корму. Начинается объяснение с коновалом, исследование причин порчи коней, распеканция ездовым и уносным, распоряжение о замене больных коней заводными. Смотришь — время и прошло. Началась уборка коней, хлопоты о доставании фуража, посылка на [138] свой страх, на свою ответственность, в глубь неизвестной страны, — страны неизвестной до такой степени, что вы не знаете наверное на русской ли вы территории или на бухарской, посылка, верст иногда за десять, за двадцать, фуражиров почти безоружных. А там вечерняя заря, вечерний рапорт фельдфебеля, распоряжение о выступлении на завтрашний день, возвращение фуражиров. После чего, внутренне успокоенный, но тем не менее страшно утомленный, отправляешься в палатку и спишь крепчайшим сном, пока трубач не проиграет подъем. Так живописная равнина и остается не осмотренной.

В результате и выходит, что сделав продолжительное путешествие по стране, где европейская нога ступает, может быть, в первый раз, вынесешь много весьма практических и полезных сведений относительно военного похода, как-то: относительно пригонки конской амуниции, насчет вьючения горной артиллерии и т. п., но сведений общеинтересных — таких сведений найдется передать очень немного.

Окрестности Ходжента, где мы шли, по справедливости считаются богатейшею, по растительной силе, местностью Средней Азии. Рис, хлопок, тутовые, ореховые и персиковые деревья, виноград, урюк, в изобилии растут на Ходжентской почве, орошаемой водой Сыр-Дарьи. Едва ли на северном берегу этой реки найдется где-либо местность, которая могла бы сравняться плодородностью с Ходжентскою. Но пусть не воображает читатель, что мы шли во зеленым полям, среди роскошной растительности, какую в состоянии дать 39 и 40 градус северной широты и названные вами благоприятные условия. Далеко нет; здешнее солнце шутить не любит, оно прожигает насквозь земную кору на большую глубину, уничтожая до тла какие бы то ни было признаки растительности. Только одну тощую колючку щадит или, вернее сказать, не может осилить его палящий луч, но ее тощая и серая листва не в состоянии оживить пейзажа. Находясь постоянно под пылью, самая зелень колючки приняла пыльный цвет, до того пыльный, что на большом расстоянии почти невозможно отличить, растет ли на земле что-либо, или же земля совершенно голая. [139]

Здесь земля, в полном смысле этого слова мертва, пока ее не оживит ирригация. Сарты большие мастера на это, и работы их по проведению ирригационных канав действительно заслуживают полного удивления. Они проводят эти канавы или, как их здесь называют, арыки на весьма большое расстояние, верст на 200 и более, часто по горным хребтам, так что невольно дивишься остроумию системы этих арыков. Только тогда с безжизненной земли собираются баснословные урожаи, которым едва ли поверит европейский житель. Но, при малочисленности, сравнительно с протяжением земли, населения, самое обилие урожаев, позволяющее семейству кормиться с одной десятины целый год и удовлетворяющее таким образом весьма легко и при малом количестве обработанной земли годовому запросу малочисленного населения, составляет причину того, что только под самыми городами или около деревьев встречаются обработанные поля. Все же остальное огромное пространство этой в высшей степени плодородной и способной к произрастительности территории Средней Азии, имеет вид совершенно бесплодной степи. Редко, редко встретятся на пути отдельные группы жидких тополей, посаженных около какого-нибудь колодца или караван-сарая. Глаз на минуту отдыхает на этой купе зеленых дерев, затем опять равнины и равнины, сожженные солнцем, покрытые колючкой и пылью и изредка пересекаемые арыками.

Таким образом мы скоро оставили восхитительную аллею тополей, которыми обсажена Науская дорога под Ходжентом, и вступили на прокаленную почву, чрезвычайно пыльную, чрезвычайно некрасивую, представлявшую лишь ту выгоду, что по крайней мере дороги по ней очень тверды и хороши, а это для батарейной батареи составляет столь важное преимущество, что за него охотно отдашь иногда живописность швейцарских видов.

До Нау считается всего 24 версты, и несмотря на позднее выступление, мы пришли туда еще засветло.

Нау — это маленький городишка, сдавшийся генералу Романовскому во время весенней экспедиции 1866 года. По обыкновению, как и все без исключения здешние города, он окружен высокою стеной и глубоким рвом, составляющими непременный атрибут не только Сартовского города, [140] как бы он мал ни был, но даже и некоторых деревень.

Навстречу отряду вышла депутация городских аксакалов, на этот раз не одними только словами заявивших свое усердие и угодливость начальству: Чрез их содействие заготовлено было для нашего отряда достаточное количество фуража и притом за цену довольно дешевую сравнительно с ходжентскими ценами, которые, после двухнедельной стоянки нашего не столь многолюдного, сколько многоконного отряда возросли до невероятных размеров. Сотня маленьких снопов, фунтов в 5 и 6 каждый, сеянной травы дживгурчки (клеверу), которою здесь кормят лошадей, продавалась в последнее время по 8 и даже 9 рублей, пуд ячменя стоил 80 коп., и цена его доходила даже до 1 р. сер. — цены, которым лет пять тому назад не поверили бы Бухарцы.

Мы вступили в городские ворота, и, прошедши весь город, вышли на противоположную его сторону, где приготовлено было место для бивуака на обширной раввине покрытой галькой. Не без затруднений прошли мы по подгородным садам. Недавно, по-видимому, случилась какая-нибудь непредвиденная перетрубация с здешними арыками, потому что все они, ни-с-того, ни-с-сего, вышли из берегов и произвели на улицах такую грязь, какую способна дать только плодородная, состоящая из чернозема и глины, почва Средней Азии.

Обоз наш по этой причине потерпел совершенное fiasco. От постоянных скачков чрез арыки зыбкие колеса арб поломались; поломанные арбы, отстав от своих частой, протянулись на огромное пространство и привели тем в крайнее смущение пришедшие на бивуак роты и батареи, которые лишались, таким образом, кто провианта, кто полушубков и т. п. Долго еще, по разбивке бивуака, продолжалась суета в лагере, посылались команды людей для высвобождения завязших арб, слышалась перебранка солдат с аробщиками, визг аробщиков, понуждающих коней, похожий на крик кошки, когда ей наступят на хвост. Останавливаемый на пути поломанными арбами, — которым надо было волей или неволей помогать, потому что они заграждали узкую дорогу, — арриергард наш, выступивший после нашего, пострадал особенно [141] сильно. Подтянулся он лишь к 11 часам, и тогда только мог вполне успокоиться наш лагерь.

В Нау была сделана дневка, не вследствие утомления людей, так как здесь солдаты к походам привычны, а вследствие каких-то, как ходил по отряду слух, политических или, вернее сказать, дипломатических соображений, заставлявших генерала Крыжановского медлить началом неприязненных действий. В какой степени справедливо это предположение, ручаться не могу: это была тайна отрядного штаба, для нашего брата, строевого офицера, непроницаемая. Мы простояли на нашем бивуаке целый день, дожидаясь, как говорили в отряде, что слух о нашем выступлении и решительном намерении идти вперед заставит бухарского эмира согласиться на какие-то, неизвестные нам, требования генерала Крыжановского, который предъявил эти требования бухарскому посланнику, приезжавшему для переговоров в Ходжент в то время, когда мы там стояли бивуаком. Говоря откровенно, многие из нас даже боялись, чтобы эмир бухарский не согласился на мирные предложения и выговоренные генералом Крыжановским условия, и чтобы таким образом долгие приготовления к походу не разрешились ничем: чтобы гора не родила мышь. Но опасения эти были совершенно напрасны. Отношения государя к подданным в среднеазиатском государстве не таковы, как в государствах европейских. Что за дело эмиру, если половина его войска перебита в сражении, если половина его городов разграблена сильным неприятелем. Его личные интересы, правда, связаны с интересами государства и народа, но, конечно, в то время, когда задета личная страсть владетеля, из среды его подданных не поднимается голоса, который бы был в состоянии изобразить несчастное положение взятых штурмом и разграбленных городов и заставить замолчать личное чувство эмира. Кажется, не рискуя встретить опровержение, можно сказать, что история Бухары за последние годы никому неизвестна. Здесь даже на месте ничего нельзя узнать положительного. Рассказывать никто не хочет. Письменных источников нет никаких. Было бы, конечно, весьма любопытно узнать характер нынешнего эмира, с которым судьба нас связала, но едва ли [142] каким путем можно этого добиться. Могу передать лишь несколько характеристических черт, в известной мере обрисовывающих эту личность, впрочем, с оговоркой, что не вполне ручаюсь за историческую верность сообщаемого.

Нынешний эмир бухарский, султан Сеид-Музаффер-хан, один из младших сыновей эмира Насрулла-Багадур-хана (умершего лет девять тому назад от яду, данного ему одною из жен его) был отчего-то особенно нелюбим отцом своим, почему и жил постоянно в Кермени (одном из маленьких городов Бухарии), в отдалении от двора.

Красивый собой, отважный и преследуемый в то же время ненавистью отца, эмира жестокого и ненавидимого подданными, Музаффер-хан собрал вокруг себя значительную партию недовольных, и когда отец его умер, без особых препятствий завладел престолом, убив предварительно, как это здесь водится, всех своих братьев.

Сделавшись эмиром, Музаффер-хан тотчас же начал следовать — и доныне следует неуклонно и во всем — примеру своего отца, да, вероятно, и всех своих предшественников. Кровожадный, развратный и неумолимый эгоист, он с отвратительным цинизмом пользуется властью исключительно для удовлетворения низких и животных страстей своих; на жизнь и на имущество подданных смотрит не иначе как на собственность, неотъемлемо ему лично принадлежащую. Глубокий невежда и дикий изувер, он в собственном обогащении видит все искусство правителя, а в грабеже соседей свою славу. Об исполнении какого бы то ни было долга или обязанности не имеет ни малейшего понятия, будучи уверен, что особа, столь высоко поставленная и столь могущественная, как эмир бухарский, не может быть связана никакими обязанностями и обязательствами. Еще менее доступны его пониманию правила чести, как мы их разумеем. Обман самый наглый служит основанием его политики, и грубая сила заменяет чувство справедливости и весь нравственный кодекс.

Одаренный такими качествами, Музаффер-хан вообразил себя назначенным судьбой для восстановления древнего царства Тамерлана, во всем его блеске. Рассказывают, [143] будто он видел во сне, что ему суждено восстановить Казанское и Астраханское царства под своим скипетром.

Начались бесконечные и кровожадные войны с соседями, в которых Музаффер-хан оставался почти всегда победителем. Слава о его военных подвигах разнеслась по всей Средней Азии и, еще более прежнего, укрепила в нем самую дерзкую самоуверенность и наглую надменность.

Можно ли было надеяться заключить формальный мир с таким человеком, в особенности теперь, когда он очень хорошо знает огромное расстояние, отделяющее его Бухару от театра военных действий, когда он еще не терпит непосредственно от начатой им и несчастной для него войны. В трудные минуты он наобещает что угодно, подпишет какое хотите обязательство, но никогда ничего не выполнит. Он вряд ли даже в состоянии понять, что можно заключить мир на известных условиях. Войну начал он без объявления, она ему не удалась, а потому он и ожидает, что враг, его победивший, будет пользоваться своею силой, возьмет и разорит все города его, вырежет жителей, соорудит пирамиды из вражеских голов и затем успокоится до новой войны. Так всегда поступали его деды, так делал и он сам, и того же ожидает он от нас. Конечно, в голове его не может, — не говорю: родиться, — не может поместиться мысль, что неприятель сильный, готовый к бою и только что одержавший значительную победу, добровольно остановит свои успехи и без хитрости, без задней мысли, сам предложит заключить мир, не дорезав свою жертву. Такая политика не понятна Музаффер-хану; она в глазах его равносильна невозможной с нашей стороны глупости, близкой к умопомешательству, и по его убеждению, может лишь доказать, что мы в сущности так слабы, что не в состоянии продолжать войну, и слабость нашу прикрываем хитрым обманом и притворным великодушием.

При таком положении дел трудно рассчитывать на успех дипломатических переговоров, трудно рассчитывать, чтобы эмир в настоящее время сделал что-либо в отстранение нашего движения вперед, кроме пустых обещаний и различных уловок, с целью задержать отряд и выиграть время. Но после его вероломных поступков с [144] генералом Черняевым и посланными им в Бухару офицерами, задержанными эмиром, едва ли кто ему поверит.

Как следовало ожидать, так и случилось. Нетерпеливые порывы воинственной молодежи были успокоены вечером 21-го сентября появлением приказа на завтрашний день о выступлении.

Подняли нас чрезвычайно рано, часа в четыре. Было совершенно темно, когда зааммуничены были кони и окончена суматошная операция укладки на арбы и батарейные повозки всех принадлежностей довольно сложного хозяйства батареи.

Наскоро, не вставая с постели, выпил я стакан чаю, пока над моею кроватью снимали палатку. Тут же, чуть ли не к самой кровати подведена была верховая лошадь, и окончив свой немногосложный туалет, я прямо с постели сел на седло. Чрез минуту и медный чайник, и складная железная кровать, и палатка были уже на возах, и батарея стала вытягиваться на дорогу. Сборы на походе недолги: практика очень скоро обучает экономии во времени, в особенности столь приятном, как время утреннего сна.

Мы вытянулись на дорогу очень рано, но принуждены были дожидаться не мало времени пока соберется отряд, пока части, согласно диспозиции, займут свои места в походной колонне, пока уйдет вперед и возьмет надлежащую дистанцию авангард, пока поручик М*, заведывавший артиллерийским парком, восстановит порядок между своими тремя или четырьмя стами аробщиков и двинет их в одну или две арбы, смотря по ширине дороги.

М*, человек вообще чрезвычайно аккуратный, сильно хлопотал об обучении своей азиатской команды стройности и порядку в движениях. Рассказывали, что на походе из Ташкента в Ходжент он им делал настоящие конные учения, заставляя вздваивать ряды и перестраиваться на ходу сообразно свойствам дороги, и — каких чудес не делает настойчивость — достиг, в этом отношении, замечательного успеха. Его аробщики действительно усвоили некоторые элементарные правила военного устава, и по прибытии на ночлег, сделав правильный заезд плечом, тщательно [145] выравнивали свои арбы. Поставленные в зависимость от такой все еще недостаточно, несмотря на усилия М.*, дисциплинированной массы, каковую представляли несколько сотен аробщиков, мы принуждены были ждать по крайней мере полтора часа. К тому же мы делали еще только первый переход всем отрядом: части еще не успели привыкнуть к новым порядкам, вызванным условиями совокупного движения нашего, хотя и немногочисленного, но за то, откровенно говоря, весьма неуклюжего отряда. Мы, как говорится, еще не спелись, и потому операция вытягивания частей на дорогу брала на первых переходах чрезвычайно много времени. В последствии все это делалось несравненно скорее.

Стоя таким образом на дороге полтора часа, и теряя время совершенно непроизводительно, я с сожалением вспоминал о передвижении нашем из Ташкента в Ходжент, когда батарея шла совершенно спокойно и независимо, вместе с ротой А*, который, благодаря царствующей здесь простоте нравов, сам вызвался дожидаться меня два дня, с тем чтобы, идучи вместе, не так скучно было совершить поход. Тогда мы были свободны, выступали как хотели и когда хотели, и как ни в чем не бывало, делали ежедневно по 40, по 50 верст, без дневок.

Наконец отряд наш двинулся. Вследствие упомянутой мною пертурбации в арычной системе города Нау, первые две версты пришлось идти по воде. Ручьи покрывали дорогу до такой степени, что и дорогу нельзя было видеть. Кто-то даже попал в болото и провалился в трясину, что большая редкость в здешней стороне, отличающейся безводностью и крайнею сухостью. По счастью еще, местность в этом пункте была довольно тверда и камениста, и следовательно грязи, собственно на дороге, не было особенно много — иначе отряд наш сильно пострадал бы, прежде нежели прошел бы эти две трудные версты.

Как говорили в отряде, не знаю справедливо ли, арыки намеренно были испорчены бухарскими пикетами, и вода нарочно пущена на нашу дорогу с целью затруднить движение отряда.

Нау крайний город, принадлежащий нам на южном берегу Сыр-Дарьи, и потому мы в скором времени, сами конечно не замечая того, перешли границу и вступили на территорию бухарскую. [146]

III.

Ночлег отряду назначен был в неизвестном никому селении Няукенди, о котором предполагали, что оно находится на Ура-Тюбинской дороге и притом верстах в 16 или 14 от Ура-Тюбе. Таким образом нам предстоял переход верст в 30 или 40 — настоящий туркестанский переход.

Как я выше говорил, здешние походные движения отрядов имеют много чрезвычайно оригинальных сторон, и чтобы убедиться в этом, достаточно было посмотреть на наше настоящее движение, на эту длинную вереницу орудий, арб, верблюдов, тарантасов, повозок, которые шли по Ура-Тюбинской дороге, растянувшись верст на пять, или версты на четыре по крайней мере.

Колонна наша, в самом деле, представляла такую длину, какая прилична была бы разве двадцати или двадцатипятитысячному отряду. Особенно большая длина колонн составляет самую характеристическую черту здешних походных движений. Походные движения эти, надо признаться, физиономией своею мало напоминают движение военных отрядов, а скорее движение транспортов.

Причиной этому, во-первых, значительное число офицеров, и преимущественно штабных, совершенно несоразмерное численности отряда, а во-вторых, несоразмерное количество артиллерии, относительно пехоты и кавалерии. В отряде нашем было 20,5 рот (К 19,5 ротам, вступившим из Ходжента, в Нау присоединилась еще одна рота), чрезвычайно жиденького состава, а при них находилась 8-ми-орудийная батарейная батарея с горным взводом, облегченная батарея, один дивизион которой был по конному расчету, а другой по пешему, шесть орудий нарезной батареи, особый мортирный дивизион из 0,5 пудовых мортир и наконец, легкий конный взвод 1-й конно-артиллерийской сибирской казачьей батареи. Всего на 2,5 тысячи пехоты 30 орудий. Пропорция небывалая! [147]

Наконец, самою главною причиной длины колонн был огромный обоз, в высшей степени стеснявший движение отряда. Это уже зло, избегнуть которого в здешних походах решительно невозможно. Тяжелая необходимость таскать с собой эту обузу вызывается особенностями здешней стороны.

Здесь, например, идешь, а сколько осталось до цели не знаешь. Географических карт местности нет; существуют, так называемые, расспросные карты, то есть карты, составленные по рассказам жителей. Но здешние жители имеют привычку, во-первых, постоянно врать, а во-вторых, мерить расстояние ташами, причем случаются таши и в 5, и в 8 и в 12 верст. За недостатком других, конечно, приходится пользоваться и этими картами, но тем не менее им все как-то плохо верится.

К тому же идешь в страну совершенно незнакомую, со дня на день ожидая самых непредвиденных сюрпризов. Рискуешь встретить крепость или город, о существовании которых никто не предполагал, рискуешь попасть в голодную степь, наткнуться на горный перевал, рискуешь в сентябре месяце, к крайнему удивлению и как бы вопреки нашим слабым познаниям в физической географии, в пункте лежащем под 39° северной широты, попасть под снег, как это с нами и было при осаде Ура-Тюбе, где мы порядком таки помокли и назяблись в течение двух суток.

При таком положении дел приходится тащить с собой огромные запасы всякого рода. И теперь у нас были большие запасы пороха и снарядов. Имея один ряд запряженных ящиков, мы везли с собой два полные боевые комплекта для артиллерийских орудий и полтора комплекта патронов. У нас был большой запас провианта. В одном провиантском обозе, не считая ротного, мы везли с собой двухнедельную дачу сухарей. Сверх того мы везли, при частях, теплую одежду для нижних чинов. В ротном обозе на каждого человека имелось по шинели и полушубку. Не имея никакого понятия о стране, куда мы углублялись, некоторые командиры брали с собой не только ячмень, но даже сено для упряжных коней. При подъеме отряда из Ташкента и Ходжента все усилия командиров направлены были к тому, [148] чтобы как-нибудь утянуть себе побольше арб из общего числа доставленных городами Ташкентом и Ходжентом. У нас в батарее было 17 арб, которые в сложности поднимали от 350 до 400 пудов, но и при этом на передках, ящиках и лафетах мы часто принуждены были возить целые возы сена и ячменя.

Вследствие всего этого у нас в общем вагенбурге на трех с половиною тысячный отряд было около 600 арб и 800 верблюдов, не считая арб и верблюдов штаба и офицеров, представлявших также цифру весьма почтенную, потому что здешние офицеры, которые большую часть свей жизни проводят в походах, для которых походная жизнь стала нормальною, естественно стараются и, сказать правду, умеют устроиться на походе весьма комфортабельно. Каждый почти брал с собой свою повозку, на которой нагружена была палатка или юрта, складная кровать и пр.

Прибавив к этому огромному числу арб и верблюдов ротный обоз, казенные фуры, легко себе представить какую неуклюжую кишку представлял наш малочисленный по количеству людей, но не повозок, отряд. Если счесть все арбы и повозки отряда, то средним числом на- верное приходилось на каждого пехотного солдата отряда по повозке или по верблюду. Нечего сказать, подвижная колонна!

Посреди этого огромного вагенбурга малочисленные наши роты, каждая человек в 180, 120 или даже 100 человек, положительно исчезали. Самою заметною частью отряда была артиллерия, да еще бородатая команда поручика М*.

Беда, бывало, попасть в арриергард такого отряда, в особенности если дорога дурна и начнут ломаться арбы, иди затягиваться запряженные в них кони: волею-неволею придется останавливать арриергард из-за каждой поломавшейся арбы или заартачившейся, по причине нажженных плеч, лошади. Как ни хлопочи тогда, но раньше полуночи на ночлег поспеть невозможно, а не совсем приятно попадать на ночлег в 12 часов, когда в 6 часов трубится подъем.

Колонна наша, таким образом, не могла даже иметь претензий походить на военный отряд. О красоте фронта, которого ищут в войсках люди, выработавшие свой [149] вкус на строевых европейских ученьях, в отряде нашем не было и помину. На нижних чинах кителя, бывшие когда-то белыми, но сильно соскучившиеся по воде и мылу. И тут нет, нет, да и прорвется между кителями красная или синяя полосатая рубашка. Кожаные шаровары или, как их называют здесь, чамбары, заправленные в сапоги. Цвет этих шаровар, бывший когда-то красным или желтым, выгорел и стал совершенно неопределенным. Бороды, по большей части, у всех, даже офицеров, небритые. Брить ее на походе некогда, да и цирюльников в частях недостаточно.

Офицеры в костюмах совершенно произвольных: кто в красной рубашке, кто в полушубке, кто в белой блузе, а попадаются иногда совершенно фантастические костюмы, в роде какого-нибудь камзола. Если же прибавить ко всему этому толстый слой пыли, покрывающий китель, рубашки, камзолы и физиономии, то нельзя не придти к заключению, что общий вид нашего отряда представлял столь же живописную картину, сколь некрасивый фронт.

Но да не заподозрят меня в желании сделать укор здешним войскам. Понятие о красоте — вещь относительная. Оригинальная наружность здешних войск, их, может быть, несколько распущенная осанка сложились под влиянием обстоятельств, бороться против которых значило бы идти наперекор порядку вещей. Конечно, наши роты произвели бы довольно жалкий эффект на каком-нибудь щегольском параде. Очень легко может быть, что эти роты сбились бы с ноги, проходя церемониальным маршем на инспекторском смотру. Наверное, исполняя самое простое построение ротного учения, они запутались бы окончательно, а о батальонном и полковом учении и говорить нечего. Об учениях этих лишь некоторые из здешних офицеров знают, и то разве по наслышке и из воспоминаний прошлых лет. Наверное, повторю, этот не- бритый, в запачканном кителе, линеец на учении возбудит презрительную улыбку строгого критика, но пусть припомнят только мало известную, но тем не менее славную историю этих линейных батальонов, в улыбка эта невольно сменится чувством глубокого и полного к ним уважения.

Пред вами, например, четвертый Оренбургский линейный [150] батальон. Его история есть история наших территориальных приобретений в Средней Азии, история последовательного утверждения русского влияния на Востоке. Давно, очень давно, еще во времена графа Перовского, батальон этот выступил из Оренбурга и на родину с тех пор уже более не возвращался. Прошли десятки лет, а батальон медленно, но настойчиво подвигался вперед, от Оренбурга и почти до китайской границы, на каждом шагу встречая препятствия, на каждом шагу выдерживая борьбу то с людьми, то с природой. Оренбургскими батальонами положено основание каждой русской оседлости в Киргизской степи. Проезжая нашу бесконечную пограничную линию, вы встретите форты, укрепления, пароходные пристани, церкви, госпитали, казармы, дома, склады. Эти пристани, форты, церкви, госпитали и пр. построены руками солдат оренбургских батальонов. Каждый камень, положенный в наших многочисленных фортах, на протяжении от Орска до Джизага, положен линейными солдатами; каждая щепотка земли насыпана теми же руками. Карабутак, Уральское укрепление, Аральск, (Укрепление в настоящее время упраздненное) форт № 1-й, форт № 2-й, форт Перовский, Джулек, Чиназ обязаны своим появлением на свет оренбургским линейным батальонам. Было ли линейцу время заниматься изучением движений и построений, в здешней войне неупотребительных, когда сегодня, залегши с ружьем в какую-нибудь канаву, он отстреливается от окружающих его несметных полчищ коканских, а завтра становится землеко- пом, роет рвы, насыпает бруствера, рубит деревья? Сегодня, по зыбкой штурмовой лестнице, он штурмует пятисаженную профиль стены, защищаемой тысячами Коканцев, а завтра становится архитектором, месит глину, приготовляет кирпичи, выводит стены, кладет своды; сегодня под 40-градусным жаром, томясь от зноя и жажды, делает военный поход в несколько десятков верст по безводной пустыне, а на другой день становится плотником, чуть не машинистом, пилит лес, тешет брусья, собирает пароход.

Так прошла вся жизнь этих батальонов в непрерывном, неустанном труде, в постоянной борьбе и лишениях. [151]

Как бы на встречу оренбургским линейным батальонам, сибирские точно таким же образом выступали из Омска, и подвигаясь шаг за шагом чрез Верное, Пишпек, Мерке и Аулиету, соединились с своими оренбургскими товарищами под Чимкентом, с тем чтобы потом идти вместе с ними далее: взять Ташкент, Ходжент, Ура-Тюбе, Джизаг, повсюду одерживая победы над Азиатцами, повсюду борясь с непривычною природой и непривычным климатом, повсюду строя города, форты и укрепления.

Каких-нибудь семь линейных батальонов не только покорили, а обстроили пограничную линию огромного пространства — от Урала и Аральского моря до Небесных гор.

Не быв в Киргизской степи, нельзя даже представить себе громадность этих гигантских трудов, которые на плечах своих, одни, без всякой помощи, вынесли здешние линейные батальоны.

А вот например Оренбургский (ныне Туркестанский) стрелковый батальон. Это батальон еще молодой, сформировавшийся в других условиях, сформировавшийся во времена самого сильного разгара военных действий в Средней Азии, во времена генерала Черняева. Счастливо избавившись таким образом в своем прошедшем от исполнения тяжелых обязанностей рабочих рот, он получил вследствие этого и несколько другой тип, другую физиономию. Люди смотрят как-то молодцеватее и мужественнее. Это батальон уже успевший закалиться в боях, батальон в полном смысле и исключительно боевой. По свидетельству старых кавказских офицеров, он приближается к типу наших славных кавказских полков и батальонов.

Мы шли по весьма порядочной дороге. Вообще дороги здешние, благодаря сильному, пропекающему действию солнца и ровной местности, удобны для походов. Гористые участки и различные препятствия в виде арыков, крутых подъемов и т. п. попадаются довольно редко, и то в таком только случае, если свернешь с большой дороги. С левой стороны, верстах в 40, сколько можно было судить на глаз, тянулся снеговой хребет, которого ледяные верхушки играли разноцветными переливами на солнце, напоминая собой игру перламутра. Там и сям виднелись по сторонам [152] дороги бухарские деревни или, вернее сказать, жидкие группы тополей их окружающих, носящие здесь пышное название садов. Глиняных же саклей этих селений, такого же пыльного цвета, как и земля, почти не было заметно. Деревень, по крайней мере, семь по моему счету, разбросаны были в разных местах на обширной равнине, которую мы перерезали нашим тридцативерстным переходом. Для Средней Азии это довольно много. Привыкнув на пути своем видеть одну степь, даже как-то странно встретить пункт, с которого одновременно видны три или четыре деревни. Над деревнями этими отвесно поднимались тонкие и высокие столбы дыма. Как объясняли в нашей колонне, это Сарты, по приказанию ура-тюбинского бека, жгли оставшиеся в деревнях запасы провианта и фуража, которых не могли поднять и увезти в горы.

Так, по крайней мере, рассказывали наши казаки, уже успевшие, в видах, вероятно, удовлетворения любознательности, на своих неутомимых лошаденках съездят заглянуть в оставленные селения и пошарить в них.

Собственно на дороге мы встретили одну только маленькую деревеньку. Деревня эта построена верстах в десяти от Нау, и благодаря этому близкому соседству, жители, наслышавшись, вероятно, от Наусцев, что Русские не слишком большие людоеды, не бежали в горы, а рискнули остаться и ждать Русских, — будь что будет. Впрочем, они все попрятались по своим глиняным саклям и на улице остались, как представители народонаселения, человек десять стариков. Представители эти, очевидно, трусили страшно. Они стояли на улице в своих чалмах и серо-синих халатах, одетые совершенно так же, как манекен старого Ташкентца на Московской этнографической выставке, а на лицах их видно было выражение той особого рода решимости, какую испытывают люди идущие на неизбежную опасность и сильно ее трусящие.

Некоторые из офицеров, вооружившись переводчиками, стали их расспрашивать о том и о сем, но вое ответы их были отрицательного или, вернее сказать, уничижительного свойства.

"Мы бай-гуш" (бедняки), повторяли они, "джунгурчка джок, арпа джок ", то есть нет ни сена, ни ячменя. Вот [153] все чего от них могли добиться. Подозревая, что мы намерены воспользоваться их запасами, они не переставали говорить о джунгурчке и арпе, даже когда их вовсе и не спрашивали о состоянии их хозяйства.

Это была первая и последняя бухарская деревня с жителями, встретившаяся нам на пути до Ура-Тюбе. Все остальные мы находили пустынными, и над большею частью из них поднимался длинный и тонкий столб дыма. По своей ли воле Сарты бросили свои жилища и удалились в горы, боясь Русских, или же по приказанию своего бека, — неизвестно.

Мы видели маленькие черные точки, двигавшиеся по склонам снегового хребта. Хорошим биноклем можно было рассмотреть человеческие фигуры: это, вероятно, были бедные жители оставленных деревень. Боязливо и на весьма почтительном расстоянии (верст 10 или 12), они выползли из своих горных убежищ посмотреть, как движется наш отряд. Видя длинную вереницу коней и повозок и тучи пыли, которые поднимала наша колонна, они, вероятно, выяснили самое выгодное мнение о силе и непобедимости русских войск.

Часу в первом сделали мы привал на берегу широкого и многоводного арыка. Тотчас же закипели медные чайники, подогретые колючкой, служащею здесь топливом; вынуты были из передков и зарядных ящиков закуски. Офицеры, собравшись кружками у своих частей, растянулись под тенью какого-нибудь лафета на коврах. Закусили, выпили чаю и двинулись опять вперед мерить бухарскую территорию.

Проходит час, другой, а отряд все идет тем же ровным и мерным шагом. Проходит, наконец, пять, шесть часов, а о близости станции даже нет и помину; точно как будто и конца нет переходу. К середине перехода вами овладевает наконец какая-то апатия и машинальность. Всякая умственная деятельность пропадает окончательно, как бы поглощаемая деятельностью ног. Вы чувствуете себя машиной, назначенною ходить. Однообразие пейзажа изумительное: та же бесконечная, прямая дорога, острием сходящаяся на горизонте, тот же снеговой хребет с перламутровыми верхушками, то же ясное темно-голубое небо, и ни одного облачка на нем, те же бесконечные поля, [154] покрытые пылью и колючкой. На всем одинаковый чисто-южный, желтый, теплый колорит, на всем лиловые жаркие тоны. Нельзя сказать, чтобы поход был утомителен, нельзя даже сказать, чтобы было особенно скучно. Нет, это именно апатическое чувство, порождаемое однообразием обстановки. Жадно ищешь какого-нибудь явления, которое хотя сколько-нибудь нарушило бы монотонность похода. Но откуда взять здесь разнообразие? Упряжные кони, втянувшись в поход, шагают ровною поступью, спокойно натягивая постромки. Номера идут около орудий вольно, покуривая трубки. В их кружках еще слышен тихий разговор. Как и следует решителям судеб Средней Азии, разговор преимущественно о политике. Излагаются предположения относительно предстоящей экспедиции для усмирения бунтующего, по их мнению, бухарского эмира.

Но как верных данных для обсуждения этого вопроса у них немного, то самые компетентные судьи, то есть старые солдаты, не желая выказать своего желания и тем подорвать свой авторитет, ограничивают свои рассуждения преимущественно общими фразами, складывая при этом для пущей важности самые серьезные физиономии.

— Ну, что же, по мне, как прикажут, коли на Кокан, то и на Кокан, говорит, например, молодой солдат седоусому трубачу Трофимову большому резонеру, наивно принимая за Коканскую дорогу дорогу Ура-Тюбинскую, ведущую в сторону совершенно противоположную.

— Нет, ты постой, возражает Трофимов, — ты присягу принял?

— Принял.

— Ну, так ты теперь вооружись и действуй.

— Да, я... начинает опять солдат, желая сказать что-нибудь относительно своей готовности вооружиться и действовать.

— Нет, перебивает его опять Трофимов, которому, как видно, чрезвычайно понравилось свое собственное выражение: — если ты присягу принял, то ты вооружись и действуй.

В это время, под третьим ящиком проваливается переброшенный чрез арык жиденький мостик, строя который, Сарты, конечно, не принимали в соображение тяжести батарейного орудия. Оглобля лопнула. Коренник [155] взвился на дыбы, подручная хлестнула задом, переступила постромки, и пошла потеха. Этот маленький скандальчик обращает на себя минутное внимание чуть не заснувшей публики. Но лошадей скоро остановили, оглоблю подвязали, и все успокоилось. Минутное оживление прошло, и опять потянулась колонна тем же ровным шагом, так же монотонно, так же спокойно, как она шла с самого утра, а Трофимов снова принимается подавать своему молодому слушателю советы, исполненные мудрости и благоразумия.

Длинные переходы эти, впрочем, очень мало утомляют солдат. Больных и усталых в отряде, за все время походя, почти не было. Здешние войска ходят замечательно хорошо и бодро. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на песенников 3-й роты 3-го линейного батальона, идущей впереди батареи. Судя по солнцу, уже четыре часа. Уже солнце склоняется к закату. Окрасив горизонт ярким золотистым колером, оно поместилось на небе как раз против колонны, и режет вам глаза своим ослепительным блеском, а песенники не унывают. Окончив свой довольно многочисленный репертуар, исполнение которого они начали еще с 7 часов утра, они неутомимо начинают его сызнова, и первый тенор-запевала все еще в тех местах, где того требует, по его мнению, содержание песни, старается придать плутовское и даже кокетливое выражение своей запыленной, небритой и вообще ни чуть не красивой физиономии, а в пикантных местах песни, нет-нет да и сделает какое-нибудь коленце или вывертку ногами.

Наконец-таки осилили мы переход. Часам к шести пришли мы на ночлег к селению, как говорили, Няукенди. Впрочем селения этого, вероятно за темнотой, я и не заметил. Мне казалось, что мы остановились в чистом поле. Лагерь наш расположен был на небольшом плато, посреди невысоких холмиков, которыми снеговой хребет Кашгар-Даванских гор, во все время похода сопровождавший нас с левой стороны, опускался в долину Сыр-Дарьи.

С приходом на ночлег, нельзя еще было успокоиться. Необходимо было позаботиться о корме лошадей, так как в нашей батарее, за неимением лишних арб, не представлялось возможности везти с собой сена. Общего распоряжения насчет фуражировки сделано не было; [156] напротив, имея в виду близость неприятеля, не давалось даже разрешения отправлять от частей фуражиров, а потому каждому из командиров, имевших на своем попечении казенных лошадей, приходилось заботиться о самом себе и, вопреки запрещению, отправить почти безоружных фуражиров в неприятельскую страну, приняв на свой страх, на свою ответственность, успешное окончание этого поручения. От казаков, которые, Бог знает каким образом, всегда как-то раньше всех успевают пронюхать, где есть какая-либо пожива, узнал я, что верстах в пяти или шести есть деревня, в которой, по слухам, остались целыми запасы клевера; но где именно эта деревня, не стоят ли там сартовские пикеты, в какой степени безопасно посылать туда людей, узнать было трудно. Тем не менее, так как лошади никаким образом не могли остаться на всю ночь без фуража, надлежало решиться. По числу седел, находящихся в батарее, наряжены были фуражиры, которые, вооружившись арканами и всеми, сколько их оказалось на лицо саблями, отправились в незнакомую деревню, пристроившись к ехавшим туда, для той же цели, казакам.

Признаюсь, не без сильного беспокойства остался я в лагере ожидать возвращения фуражиров, вернувшихся чуть ли не в 11 часов вечера, и, к счастью, с порядочными вязанками клеверу на седлах. Только тогда трудовой день был кончен, только тогда, пробыв на ногах 17 часов сряду, могла успокоиться батарея, в приятном ожидании хорошенько отдохнуть и выспаться, так как на другой день назначена была дневка.

ІV.

Человек предполагает, а Бог располагает. В 1 час ночи, когда весь лагерь спал мертвым сном, меня разбудил, и конечно не без усилия, фельдфебель, принесший приказание выписанное в штабе. Приказание, для выписки которого в штаб отправлен был младший писарь, не отличавшийся большими познаниями в русском языке, написано было на четвертке бумаги безграмотнейшим образом [157] и вообще страшно переврано, так что и не будучи спросонья, а с совершенно свежею головой, надлежало употребить порядочно времени, чтобы разобрать в чем дело. Только после больших усилий удалось мне наконец прочесть, что на завтрашний день предполагается усиленная рекогносцировка города Ура-Тюбе под начальством полковника графа В., что в этой рекогносцировке должен принять участие и дивизион батарейной батареи. Нечего делать, надлежало, отряхнув с себя сон окончательно, немедленно отдать необходимые распоряжения относительно завтрашнего выступления и проститься с надеждой отдохнуть на другой день. До Ура-Тюбе было еще верст четырнадцать от нашего лагеря, и следовательно предполагаемая рекогносцировка, связанная всегда с различными обходными движениями, во всяком случае стоила доброго перехода. Выступать предположено было в 6 часов утра, так как к 7 часам, согласно приказанию, надобно уде было вытянуться на большую дорогу, к находившейся там эмирской ставке, где и предполагалось собраться всему отряду, который был численностью, сколько я помню, около 500 или 600 человек.

Еще было совершенно темно, когда дивизион поднялся. Поверив приказанию, дивизион занял указанное место ровно к 7 часам, и мы принуждены были, в наказание за свою аккуратность, прождать, по крайней мере, час на порядочном утреннем холоду, дожидаясь пока соберется отряд А*, который, как старый служивый и вообще опытный человек, привел свою роту вместе с последнею ротой, в последствии всю дорогу трунил над нашею исправностью, попрекая нас, будто бы мы ранними сборами помешали ему спать.

Часов в восемь мы двинулись вперед. Неотягченный никаким обозом, маленький отряд наш не растягивался длинною линией. Солдаты шли бодро и весело в густых и коротких колоннах. В толпе солдат ходил смутный говор, что сегодня же будет дело, и ясно видно было, как надежда встретиться с неприятелем и сжечь другой, третий патрон, поднимала дух солдат. Совсем другой вид представляли те же самые роты, сравнительно с тем, каковыми они были вчера, на походном движении. Люди как-то приосанились. В движении колонны незаметно было и [158] следа той апатии и механичности, которою все невольно заражаются во время длинного похода, когда идешь вперед с монотонною перспективой, что и завтра и после завтра будешь также идти, и что, в течение дороги, только и встретишь оставленные деревни, сегодня, например, Рабат, а завтра Мурза-Рабат, а потом Сават, хотя между Рабатом, Мурза-Рабатом и Саватом на вид положительно нет никакой разницы. Дорога была совершенно ровная и гладкая. Прокаленная палящим солнцем, она не уступает в твердости любому шоссе, и батарейные орудия легко катились по ровной, слегка возвышающейся, к стороне Ура-Тюбе, дороге.

Скоро увидали мы группы деревьев, верный признак жилья в Средней Азии. "Это Ура-Тюбе", глухим говором пронеслось между солдатами. В пехоте раздалась команда "заряжай ружье". Приготовления оказались однако же несколько преждевременными. Деревья принадлежали не Ура-Тюбе, а одному из многочисленных подгородных селений, разбросанных около крепости. Само собой разумеется, что деревня была пуста. Отряд остановился. Казаки и линейные солдаты полезли за заборы обшаривать пустые сакли, но за кратковременностью остановки, добыча была, конечно, не большая. Несколько кистей вяленого винограду, да несколько пучков просяной или пшеничной соломы, вот все, что было отыскано солдатами в оставленных жителями саклях. Простояв минут десять, мы опять двинулись вперед, еще не видя города, закрытого от наших глаз рядом довольно высоких холмов, опоясывающих городскую стену. Глухо стали раздаваться редкие пушечные выстрелы, которыми Ура-Тюбинцы салютовали приближению нашего отряда. Звука самого выстрела почти не было слышно, — так далеко еще было до крепости, чувствовалось лишь сотрясение воздуха и легкое вздрагивание земли. Снаряды бухарские до нас, конечно, не долетали. В двух верстах от города мы остановились второй раз, за высокою горой, все еще не видя Ура-Тюбе. Гр. В* послал джигита парламентером, требуя письмом сдачи города. Джигит вернулся с известием, что ответ будет прислан чрез час. Мы стали дожидаться ответа, сошли с коней, и, расположившись на земле около дороги, принялись толковать о том, [159] сдаст ли ура-тюбинский бек город, или нет. "Конечно, нет", говорили знающие здешнюю страну и ее обычаи. Я был подле В*, когда вернулся парламентер. Киргиз чрезвычайно обстоятельно и с свойственною рассказам дикарей картинностью передал результат своего посольства.

На требование ответа выехавший к нему навстречу бекский посланник спросил:

— А где кости того Сарта, которого убили ваши люди? (Один из Сартов был действительно подстрелен нашими пикетами в то же утро.) Вот вам ответ! вскрикнул на джигита Бухарец и ударил его саблей.

Джигит наш, впрочем, ловко увернулся от удара. Сабля только слегка задела кисть его руки, и удар обрушился всею силой на нагайку, которая разрублена была пополам.

Таким образом меч был вынут из ножен: война началась.

Наш юный вождь начал рекогносцировку. Послан был Г* с казаками на вершину горы, за которою находился отряд и которая скрывала от наших глаз город. Я поехал с Г*. Мы взобрались на гору: увидя нас, рассыпались сартовские конные пикеты, стоявшие на вершине, и стрелой помчались к городским воротам.

Пред нашими глазами открылся весь северный фронт крепости.

Фронт этот расположен был по вершинам трех довольно высоких гор. Вышина их почти равнялась вышине горы, на которой мы стояли. Скаты этих трех гор, обращенные к нам, были совершенно отвесны, и вершина их увенчана стеной. Вторая стена расположена была по уступу горы, не в дальнем, впрочем, расстоянии от первой. Правая высота отделялась от средней довольно глубокою лощиной. Чрез образовавшуюся таким образом между прикрывающими город горами прогалину можно было видеть часть городских строений. В стене, как раз против этой прогалины, находились ворота. Под ногами моими лежала чрезвычайно живописная долина, прорезанная несколькими арыками, серебряные ленты которых ярко блистали между зеленью подгородных садов. Стены были не слишком высоки, и силу крепости составляли отнюдь не они, а почти отвесные скаты гор, на [160] которых стены были построены. Вести осаду с северной стороны, очевидно, не представлялось никакой возможности. Штурмовать высоты, вышиной по крайней мере в 50 или 60 сажен, было бы делом рискованным и неминуемо сопряженным с большою потерей людей, прежде всего потому, что на долине, лежавшей пред северным фронтом, невозможно было построить ложемент для штурмовых колонн, которого Бухарцы с высоты своих гор не засыпали бы не только снарядами, даже камнями.

Хотя из-за стен нельзя было видеть внутренность крепости, а тем более города, но заметно было, что на средней высоте или, как мы ее тут же назвали, средней цитадели, за стенами находились строения, принадлежащие, как мы в последствии узнали, бекскому дворцу. Внутри же правой и левой цитадели не было ни одной сакли, и это были как бы укрепленные лагери.

План рекогносцировки был тотчас же составлен. Он был очень несложен. Большая часть отряда, из трех, кажется, рот пехоты, двух сотен казаков и двух нарезных орудий, должна была обойти город с правой стороны, с тем, чтобы осмотреть западный, а если успеют, то и южный фронт. Четыре же батарейные орудия, под прикрытием остальных рот, заняв позицию на горе против северного фронта, должны были отвлекать внимание гарнизона от обходящего отряда. Ни сколько не медля, роты потянулись в обход. Мы же стали подниматься на гору. Выпрягли коней из орудий. По отвесной почти крутизне были подняты, одно за другим, четыре орудия на гору. Пройдя около четверти версты по ее вершине, мы остановились. Сняли с передков, и открыли медленный огонь по крепости. Неровность местности обманула глазомер. Оказалось, что расстояние до крепостной стены, которое мы почитали в 500 или 600 сажен, было гораздо значительнее, сажен 800 или 900. Бухарцы, не прекращавшие огня во все время нашего движения, усилили его, видя выросшую пред их глазами батарею. По нам стреляли, как я мог насчитать, из семи орудий, разбросанных по длинному северному фронту.

Несмотря на дальность расстояния и на малый калибр их орудий, который, судя по ядрам ложившимся на батарею, был не более шестифунтового, — Бухарцы [161] воспользовались, как видно, временем, чтобы весьма удовлетворительно пристреляться к окружающим высотам. Много ядер пало на самой батарее. В особенности метко стреляло одно орудие, поставленное внизу, в городских воротах. Впрочем, по малому числу орудий и по причине, вероятно, их медленного заряжания, а главное, по причине дальности расстояния, огонь бухарской артиллерии не наносил нам никакого вреда, несмотря на всю свою меткость. Обессиленные дальним полетом, ядра падали на землю, едва оставляя след на сухой почве. В конце их полета скорость была до того мала, что можно было видеть летящее ядро и увернуться от него, в случае если бы ему пришла фантазия лететь прямо на вас.

Наш огонь, впрочем, едва ли был лучше бухарского. Батарейные орудия, стреляли, конечно, без прицела, едва доносили снаряды на 900 сажен. Снаряды или садились в стену, или же, перелетая чрез нее, отправлялись искать виноватого Бог знает куда: в город или еще далее — мы этого не знали. Огонь вели мы, конечно, чрезвычайно медленный. Не стоило тратить снарядов. Но как мы стояли на позиции по крайней мере часов шесть, то совершенно незаметно выпустили их до 50, на что, по возвращении на бивуак, нас порядком побранил — и по делом — наш почтенный начальник артиллерии.

Бережливость в снарядах, перевозка которых за отрядом по обширной бухарской территории, при наших продолжительных и дальних походах, столь затруднительна, есть первое и необходимое условие при здешних экспедициях, забывать которое ни под каким видом не следует. В здешней войне артиллерия должна действовать в том лишь только случае, если она уверена, что снаряды ее действуют наверное, и из действия извлекается полная наибольшая польза.

Я не буду утомлять моих читателей описанием нашего времяпрепровождения на позиции. Это значило бы заставить их безвинно разделить ту скуку, которую мы испытывали, оставаясь на месте во время рекогносцировки. С высоты мы видели, как двинулся наш обходный отряд, как змейкой вился он по улицам уратюбинских деревень, как, наконец, исчез из наших глаз, как, заметив обходное движение, толпа конных Сартов, человек [162] в тысячу, потянулась из левой в правую цитадель; как вслед затем отряд наш снова появился против западного фронта и послал несколько выстрелов в стену. Мы видели как разорвались в стене гранаты нарезных орудий. А сами не трогались с места и редкими выстрелами менялись с Бухарцами. Положение наше было далеко не из привлекательных. Часов семь стояли мы на нашей позиции, не зная чем укоротить продолжительный досуг. Нас двинули так неожиданно и так рано, на нашей позиции простояли мы столь долго, что незначительное количество взятых с собой съестных припасов истощилось в самом скором времени, и приходилось утолять голод виноградом весьма дурного свойства, который где- то достали наши солдаты. Признаюсь, нельзя было не позавидовать в это время счастливой организации солдатских желудков, которые, не стесняясь нисколько, могут с одинаковым аппетитом съедать свой обед во всякое время не только дня, но даже ночи. Как часто случалось мне, во время длинного перехода, когда, бывало, пожалеешь о том, что люди сегодня не обедали, слышать от кого-нибудь из ротных командиров:

— А я накормил своих людей.

— Да когда же вы, спросишь его, — успели накормить, ведь мы сегодня выступили в шестом часу?

— У меня варили в пятом, отвечает командир с серьезнейшею физиономией.

И действительно, солдат, пообедав в пятом часу и съев свою узаконенную порцию мяса и дачу сухарей, остается в полной уверенности, что он обедал и таким образом удовлетворен до ужина, который, может быть, ему придется есть лишь в одиннадцатом или двенадцатом часу вечера. Сегодняшнее выступление было не из очень ранних, и потому все ваши люди были если не сыты, то, по крайней мере, пообедавши.

К мученьям голода вскоре присоединились и мучения холода. Понадеявшись на ясное небо и постоянно жаркую погоду, мы против холода не приняли никаких мер, а между тем стало вечереть, и дувший с утра довольно свежий и резкий ветер, который на вершине горы был особенно чувствителен, воспользовавшись отсутствием солнца, пробирал нас до костей. [163]

Наконец, и именно только в восьмом часу, показалась голова нашего отряда, дебушировающего из деревни, лежащей по правую сторону большой дороги. Прибытие отряда служило сигналом для нашего снятия с позиции. Тем же путем прошли мы по гребню гор, и тем же порядком, то есть на людях, спустили орудия и отправились в наш лагерь. Рекогносцировка была кончена. Результаты ее, как оказалось, были весьма невелики. Проходив целый день с довольно значительным по здешним понятиям отрядом, мы узнали положительно только одну вещь: именно, что северный фронт Уратюбинской крепости самый сильный, и атаковать его не следует, но на какой фронт следует вести атаку, мы об этом данных еще никаких не имели. Обходивший крепость отряд успел обрекогносцировать или, лучше сказать, увидать и западный фронт, но не успел дойти до южного, так что южный и восточный фронты остались совершенно неизвестными. Главнейшим и полезнейшим результатом рекогносцировки 23-го сентября было собрание некоторых сведений о величине и обширности города и о местности, его окружающей.

Город Ура-Тюбе довольно велик и разбросан. Он имеет приблизительно вид четырехугольника. В нем считалось около двадцати пяти или тридцати тысяч жителей, но, кажется, в это число входят и жители подгородных деревень, которых, как я слышал, около Ура-Тюбе есть до пятнадцати или двадцати. Ура-Тюбе лежит верстах в 40 от снегового хребта Небесных гор. Он построен на его склонах, на местности чрезвычайно гористой. Высокие отроги Небесных гор, известные под названием Кашгар-Даван, в несколько рядов опоясывают Ура-Тюбе почти со всех сторон, так что самый город, за исключением, конечно, трех цитаделей, составляющих северный фронт, расположенный на плоском месте и в котловине, кажется поставленным на местности довольно низменной. Из окружающих Ура-Тюбе гор самые высокие облегают город с северной стороны. На них во время рекогносцировки находилась наша батарея.

С южной стороны, высоты удаляются от крепости на несколько верст, а с восточной и западной подходят почти к самым стенам лишь ряды невысоких холмов, [164] которыми Кашгар-Даванские горы постепенно спускаются в котловину.

Мы вернулись в наш лагерь часов в десять вечера, когда уже было совершенно темно. На завтрашний день следовало ожидать передвижения к Ура-Тюбе, а потому и надлежало надеяться, что и в нынешнюю ночь, так же как и в предыдущую, нас разбудит приказание, принесенное из штаба. Так и случилось. Во втором часу ночи принесена была диспозиция движения, в которой было написано, что отряд из пятнадцати рот пехоты, четырех сотен кавалерии и восемнадцати орудий (В том числе: четыре орудия батарейной батареи с горным взводом, восемь орудий облегченной и четыре орудия нарезной батареи) должен был выступить в шесть с половиной часов утра и обойти крепость с южной стороны. Другой же отряд, из пяти рот пехоты, сотни казаков, команды сапер, дивизиона батарейной и взвода нарезной батареи, под общим начальством ротмистра Б*, назначается, как сказано было в приказании, для особых целей; почему, не делая обходного движения, он должен занять позицию на большой дороге, верстах в четырех не доходя до Ура-Тюбе. Батареи должны были принять из парка полный комплект зарядов на вторые и третьи ящики. Отряду Б., которому не предстояло обходного движения, пришлось, таким образом, 24-го сентября сделать лишь небольшой переход, и притом по знакомой уже нам дороге. Еще до полудня пришли мы на место, определенное для нашего лагеря. Лагерем нашим тут же выбран был находящийся на дороге караван-сарай, расположенный верстах в трех от города. Караван-сарай этот, как и все караван-сараи, довольно часто попадающиеся по большим дорогам в Средней Азии есть не что иное, как небольшой квадратный двор, обнесенный низким — фута в четыре вышиной — глиняным забором. Внутреннее пространство караван-сарая имеет сажен тридцать длины и столько же ширины. По середине его обыкновенно находится род магометанской часовни, какие преимущественно строятся над могилами знатных, богатых, или вообще чем-нибудь ставших известными мусульман-обывателей. Подле самого забора [165] протекал довольно обильный водой арык. На дворе посажено было несколько тополей. Внутри этого караван-сарая поместился весь наш малочисленный отряд, то есть пехота. Артиллерия стала в боевом порядке вне забора. С противоположной стороны расположились казаки и обоз. Немедленно по прибытии на место, офицеры стали распоряжаться как бы повыгоднее поставить палатку, так чтобы хоть сколько-нибудь защититься от солнца тощею листвой караван-сарайских дерев. Предполагалось, что отряд останется здесь несколько дней, а потому, есте- ственно, каждый желал устроиться с большим, по возможности, удобством. Не обошлось, конечно, при этом без столкновений и пререканий, последствиями которых, как и всегда, было то, что кто позубастее и настойчивее, тот и остался обладателем лучшего места.

Продолжительная бивуачная жизнь, беспрестанная перемена мест на походе, немногосложность лагерного хозяйства, а в особенности прекрасный климат, все это почти уничтожает невыгоды, сопряженные с кочевым образом жизни, на который мы были осуждены во время похода. Мало того, в этой постоянной перемене места находишь особенную прелесть, словно заражаешься, проживя в здешних степях, привычками и взглядами Киргизов. Не прошло и часа со времени прихода отряда, как все уже освоились с новым лагерем, будто целый век в нем стояли. Никто не находил никакой разницы между настоящим нашим бивуаком и бивуаком, например, хожентским, с которым мы, естественно, обжились, стоя в нем двенадцать дней. Да и разницы, собственно говоря, никакой не было. Точно так же и на этом бивуаке, как на ходжентском, Немец (так звали нашего батарейного повара за его косноязычие) приготовил нам точно такой же обед, точно так же стали сходиться по офицерским палаткам кружки тех же знакомых лиц, собравшихся, смотря по вкусам и наклонностям, кто просто для беседы, а кто и для того, чтобы на досуге сразиться в штосс. Те же служебные занятия, те же вечерние визиты фельдфебеля, те же заботы и хлопоты. К тому же, надо прибавить, что в здешнем теплом климате то, что собственно называется домом, вовсе не имеет того значения, которое имеет дом [166] в России. В Ташкенте я прожил около двух недель и все время в палатке. Откровенно говоря, мне даже и в голову не приходило пожалеть о том, что у меня нет комнаты, нет дома. Вечно ясное небо, теплый воздух делают палатку несравненно более удобною для жизни, нежели дом. Многие из ташкентских Русских, имея свои дома в Ташкенте, живут преимущественно на дворе или в саду, даже кровать свою переносят на двор, предпочитая провести летнюю ночь на чистом воздухе, а не в душной сакле. Да и в холодное время ташкентский дом представляет мало выгод пред палаткой, ибо большею частью в домах этих не только нет печей, нет даже стекол в рамах, а рамы на зимнее время заклеиваются Голосом или С.-Петер6ургскими Ведомостями что от холода предохраняет, конечно, весьма немного.

При таком порядке вещей, построенный на большой дороге пустынный караван-сарай, случайно превратившийся в наш лагерь, нисколько не был в глазах наших чем-либо хуже не только прежнего привычного бивуака, а пожалуй даже любого сартовского города. Я уверен, что общему мнению не противоречил бы и Я*, который, не имея собственной палатки, в течение всей экспедиции жил в своей крытой таратайке, озаботившись лишь приспособиться к горизонтальному положению, действительно наиболее употребительному во время досугов на походе.

На ночь сделаны были надлежащие распоряжения на случай нападения Бухарцев. В дула орудий заложена была картечь. На гору, к которой примыкал наш караван-сарай, поставлен был сильный пехотный пикет; кругом рассыпана цепь, а на все близлежащие высоты посланы конные казачьи разъезды. Самые неутомимые из молодежи офицеры отправились с казаками снимать, как они говорили, бухарские аванпосты, которые, несмотря на близость Русских, еще продолжали стоять на высотах, рассчитывая на близость крепости и быстроту своих коней. По мере приближения наших казаков, Сарты быстро отступали, ваши бросались за ними в погоню и, конечно, никого не догоняли, что, впрочем, нисколько не мешало общему удовольствию.

Весь следующий день посвящен был осмотру местности, лежащей вокруг города. Мы разъезжали по горам, [167] окружающим северную сторону его, взад и вперед, но как хребет этих гор находится в расстоянии около 800 сажен от северного фронта, а опустившись в долину, мы не могли видеть, что делается на скалистой высоте, увенчанной цитаделью, то естественно, что от таких разъездов было очень мало толку.

Из разъездов этих мы могли только вынести все большую и большую уверенность в невозможности атаковать северный фронт, а в необходимости вести атаку на какой-либо другой, но все это мы знали очень хорошо из рекогносцировки 23-го сентября.

Такие рекогносцировки способны были лишь утвердить убеждение, существующее у большей части старых туркестанских офицеров, вообще относящихся несколько небрежно к рекогносцировкам и прочим операциям в европейской войне, предшествующим рукопашному бою, как к тонкостям излишним и бесполезным в войне с Бухарцами.

"Что толку", говорили они, "делать рекогносцировки и терять на них людей, когда с тою же почти и во всяком случае незначительною потерей мы возьмем крепость штурмом."

Но не столько, впрочем, как мне всегда казалось, опасение лишней потери в людях вооружало против рекогносцировок здешнее общественное мнение, сколько другие причины: медленность, кажущаяся нерешительность последствий, отсутствие ближайшего видимого результата при подобных операциях. Храбрые офицеры, обстрелянные в боях с Бухарцами и Коканцами, участники бесчисленных экспедиций, начавшихся еще с 1853 года, бившие Коканцев еще под начальством генерала Колпаковского, бившие их в впоследствии при генералах Веревкине, Черняеве и Романовском, на основании, конечно, опыта, авторитет которого заслуживает полного почтения, выработали себе особенный взгляд на образ ведения военных действий с Азиатцами. Взгляд этот лучше всего определяется выражением: идти напролом. Проникнувшись, вследствие постоянных успехов в бою, глубоким презрением к военному искусству и способностям Азиатцев, сильно доверяя превосходству русских войск в отношении личной храбрости, они как будто позабывают, что не в одном только [168] этом отношении русские войска выше Бухарцев, что и лучшее вооружение, и лучшая тактическая подготовка дают им, и помимо личной храбрости, такой же перевес, такое же преимущество над Азиатцами.

Этими последними преимуществами жертвуют весьма охотно, делаются иногда даже важные тактические ошибки, если только ошибка эта дает исход возбужденной храбрости здешних старых офицеров.

Дух неукротимой порывистости проникает здесь во все роды оружия. Рассказывают про одного артиллерийского офицера, который, при осаде одной из крепостей с весьма высокою профилью, выехал сажен на пятьдесят, кажется, к крепостной стене и сделал несколько очередей картечью, стреляя, конечно, вверх сажени на три или на четыре. Подобный маневр, где личная храбрость, движение вперед на первом плане, чрезвычайно симпатичен нашим боевым туркестанским офицерам.

Образование подобного взгляда совершенно естественно и отчасти основательно. Действительно, успехам нашим мы обязаны не усовершенствованному оружию, не военному техническому воспитанию, а преимущественно личной храбрости наших войск. Отнимите у наших солдат нарезные ружья и дайте им пики времен Александра Македонского; я уверен, что Бухарцев и Коканцев они будут бить точно так же, как били до сих пор, как бил во времена оны Персов тот же Александр Македонский, обращавший в бегство бесчисленные полчища Дария Кодомана горстью своих Македонцев. С того времени Азиатцы ушли вперед весьма немного. Но естественно, что взгляд этот грешит односторонностью, так как при образовании его принят в соображение лишь характер военных деятелей Средней Азии, а не характер военных действий.

Действительно, бережливость в людях есть первое условие войны в Средней Азии, условие, которое прежде всего необходимо соблюдать. Дальность экспедиций, предпринимаемых часто за сотни верст от наших здешних военных центров, затруднительность пополнения убывающего комплекта, все это красноречиво говорить в пользу необходимости беречь людей. Но именно с этой точки [169] зрения получают особенно важное значение рекогносцировки, сообразное употребление усовершенствованного оружия и вообще те залоги векового военного опыта, которые составляют так называемые тонкости военного искусства. Должно помнить, что вследствие особенной оригинальной организации азиатских правительств, невыгодности для нас вообще территориальных приобретений в Средней Азии и многих других причин, выигранное сражение, взятие лишней крепости, даже занятие и полное покорение обширной провинции никогда не ведет за собой таких важных для общего хода войны результатов, каковые ведет взятие европейской крепости, европейского города в европейской войне. Нельзя таким образом даже назвать победой взятие бухарской крепости, осада которой стоила, например, двухсот или трехсот русских солдат. Всегда весьма чувствительные для наших малочисленных отрядов потери убитыми и ранеными в состоянии омрачить славу и уменьшить значение взятия Самарканда и Бухары, не только какой-нибудь второстепенной крепости. Потому искусство военачальника заключается здесь не в том, чтобы взять город, выиграть сражение, а в том, чтобы взять город, выиграть сражение с наименьшею потерей русской крови.

Определить и формулировать немногосложные операции, составляющие сущность осады здешней крепости, не трудно. Осада заключается в том, чтобы, воспользовавшись беспечностью Азиатцев, непониманием ими значения караульной службы, незнанием нормальных и существеннейших оснований полиоркетики, слабостью калибров их артиллерийских орудий и ничтожным их, за неимением разрывных снарядов, действием по земляным насыпям, заложить бреш-батарею в возможно близком от крепостных стен расстоянии.

Пробив в стене обвал и отсыпав ее на берму, которая в азиатских крепостях делается иногда весьма широкою, надлежит собрать штурмовые колонны на батарее и внезапно бросить их на брешь.

Производимая нами рекогносцировка с дальних расстояний мало подвинула нас вперед. Предпринимаемая осада крепости делала главною целью наших рекогносцировок [170] выбор места для бреш-батареи, то есть выбор такого места, которое находилось бы в расстоянии не больше ста сажен от крепостной стены и притом было бы настолько высоко, чтобы с углубленной батареи можно было открыть, если не подошву, то по крайней мере середину стены. Вот вся задача рекогносцировки при здешних осадах, потому что о фланговой обороне Сарты не имеют понятия, и на выбор позиции следовательно, очертание стен не имеет почти никакого влияния. Конечно, вследствие капризной извилистости оборонительной линии, может и у Сартов встретиться случайно перекрестная оборона, но мало шансов, чтобы Сарты этим благоприятным обстоятельством воспользовались. Размеры же стен и их прочность, вопросы особенно интересные для штурмовой колонны, конечно, рекогносцировкой открыть трудно и не всегда возможно. Тут следовало бы опросить пленных и переметчиков, достать языка. К сожалению, сколько мне ни случалось опрашивать этих господ, всегда в результате выходило очень мало пользы от таких расспросов.

Еще накануне, общими силами с подполковником Я*, выпытывали мы о подробностях, касающихся городских укреплений и окружающей город местности, у одного Сарта, бывшего в Ура-Тюбе всего две недели тому назад, и который, казалось, мог бы что-нибудь рассказать нам об этом предмете. Бились мы с ним часа три, по крайней мере, угощая Сарта чаем. Сарт выпил шесть чашек, или вернее сказать лаханей чаю (так велики здешние чашки), говорил, действительно, много, насказал с три короба различного вздора, но не сообщил нам ничего такого, что бы могло нас интересовать.

Непонимание Сартами чертежа самого простого, весьма подозрительное знание языка нашими доморощенными толмачами (должность эту исправлял у нас батарейный ездовой Татарин), а может быть и несовершенная добросовестность рассказчика, все это вместе в высшей степени затрудняет собирание сведений подобным путем. Азиатцы молчаливы, скрытны и боязливы, а потому сами ничего не рассказывают, а только отвечают на ваши вопросы. При формулировании же своих ответов хлопочут больше о том, чтобы заключающиеся в ответе сведения [171] доставили удовольствие вопрошающему. Вместо прямых и правдивых ответов, они льстят, а следовательно лгут.

Рекогносцировка решительная, действительно, полезна; рекогносцировка для выбора места постройка батарей против восточного фронта назначена была на следующий день, 26-го сентября.

Две роты пехоты, сотня казаков и два нарезные орудия, под личным предводительством начальника северного отряда Б*, с утра выступили из караван-сарая и двинулись вдоль северного фронта. Артиллерия пошла особою обходною дорогой, пехота и казаки по хребту гор, о котором я часто упоминал. С нами был топограф, под прикрытием отряда производивший съемку. Мы прошли по хребту версты две и остановились против самого северо-восточного угла. В этом месте хребет перерезывался дорогой, идущею к одним из городских ворот. Нарезной взвод пришел почти одновременно с нами и тотчас же поднялся на гору, заняв, таким образом, позицию подле самой дороги.

Пользуясь оврагами, в большом числе опоясывающими городскую стену с северной и восточной сторон, мы обогнули северо-восточный угол, и, выйдя из лощины, очутились в 800 саженях от восточного фронта. Сарты во все время нашего движения не переставали действовать на нас из пяти или шести орудий, находившихся на этом фронте, но от огня их мы не понесли никакой потери, как по причине превосходных закрытий, представляемых местностью, так и в особенности по причине вообще слабости азиатского артиллерийского огня. Замечательно, что действительность сартовских орудий нисколько почти не возрастает с уменьшением расстояния, ибо ядра их, по причине, вероятно, малого калибра, почти не рикошетируют. От этого ощущение, когда подле вас падает бухарское ядро, нисколько не походит на испытываемое при падении, например, европейской гранаты, в особенности с ударною трубкой, которая, разорвавшись тут же, брызгает на вас черепками, и черепки эти, как мухи, начинают жужжать со всех сторон на различные тоны от самых высоких до самых низких. С правой стороны гудит басом и притом с какою-то сиплою трелью один осколок (должно быть большой, заключаете вы), над [172] головой жужжит дискантом и без трели — другой, шлепается третий на землю под самыми ногами, а вы только стоите и прислушиваетесь к этому концерту, положительно не зная, с какой стороны вам грозит опасность. Бухарские же снаряды производят совершенно другое впечатление. Всегда, когда у ног моих падало бухарское ядро, мне казалось, будто в меня кто кинул камнем. К подобному огню скоро привыкают войска, и моральное его действие вообще ничтожно.

Кроме того, движение цели в высшей степени сбивает бухарских артиллеристов. Они пристреливаются чрезвычайно медленно. Только что, бывало, пристреляются на которую-нибудь из наших рот, глядишь, рота далеко уже ушла вперед, и ядра их исправнейшим образом начинают перелетать.

Местность впереди восточного фронта полого спускалась от крепостной стены, и скат этот, по направлению параллельному стене, изрезан был несколькими лощинами с весьма, впрочем, отлогими краями. В одной из этих лощин оставлен был резерв из одной роты. Другую роту точно так же оставили и спрятали мы в другой балке, саженях в четырехстах от фронта.

Взяв с собой лишь двадцать пять человек стрелков, мы втроем, Б*, Я* и я, продвинулись к стене, пересекли дорогу ведущую к городским воротам, которая, как мы увидали, была перерыта, и прошедши несколько шагов, наткнулись на незамеченный нами глубокий арык, идущий параллельно стене и в расстоянии от нее около 170 сажен. Арык имел около 1,5 сажени глубины и совершенно отвесные стены. На дне его было немного воды. Стоя по сю сторону арыка, мы закрыты были его высоки- ми искусственными берегами от крепостных стен, но за арыком местность начинала довольно быстро подниматься, и следовало думать, что, в недальнем расстоянии от противоположного берега можно открыть стену. Мы сошли с коней и стали совещаться. Сарты не видели нас, но, следя за движением, знали о нашем присутствии и сыпали на нас ружейными и фальконетными пулями. Наши кони стали показывать беспокойство. Свист пуль и ядер сильно пугал их. Загнув назад уши, они махали мордами и хвостами и били копытом о землю, как будто их [173] кусал овод. По кратком совещании решено было: взять с собой двух стрелков, переправиться чрез арык, а подойдя к стенам сколь возможно ближе, удостовериться, можно ли построить батарею в 70-100 саженях от крепости. Двое солдат любезно предложили нам перенести нас на другой берег, и мы, сев к ним на плечи, благополучно переправились чрез арык. Бегом пошли мы к стенам. Впереди всех бежал стрелок, — бежал и вдруг присел: пуля ударила его в щиколотку.

— Что, брат, зацепило? окликнул я его на бегу.

— Зацепило маленько, ваше-дие, отвечал стрелок, сидя на земле и ощупывая сапог.

Останавливаться для раненого было некогда, тем более что он скоро сам поднялся и побрел назад к арыку. Я пробежал вперед еще несколько шагов. Предо мной открылась длинная стена восточного фронта, до которой оставалось не более ста сажен. Вершины стен унизаны были клубами дыма, прорезываемыми там и сям огоньками выстрелов. Видя нас в столь близком расстоянии от стен, Сарты открыли батальный огонь со всего фронта. Пули поминутно шлепались о землю около нас, поднимая столбики сухой пыли. Ружейный огонь часто прерывался свистом пушечного или фальконетного ядра. В это время из городских ворот, находившихся с левой стороны от нас, показалась толпа конных и пеших Сартов, которые, стреляя из ружей, довольно медленно, впрочем, двигались на нас, намереваясь, как видно, отрезать нам отступление. Их встретили штуцерным огнем наши 23 стрелка, оставленные за арыком. Но видя свой перевес в силах, Сарты подвигались вперед.

Сделать какую-нибудь трасировку батареи мы не могли: это было бы лишнее, ибо, без сомнения, всякая заметка, немедленно по нашем удалении, была бы уничтожена Сартами. Ограничившись таким образом одним осмотром местности, мы отступили к нашим резервам. Бухарцы, как выступившие из города, так и находившиеся на стене, проводили нас радостным визгом, заменяющим, вероятно, у них ура, но преследовать нас до наших резервов не решились. Они, должно быть, воображали, что мы втроем собирались штурмовать стену, и только испуганные [174] их огнем и вылазкой, отступили назад. Визгливое ура их еще долго провожало нас.

Начальник отряда поручил мне передать командующему войсками о результатах сегодняшней рекогносцировки, вследствие чего мне надлежало ехать в главный отряд. Я воспользовался прибытием графа В., который должен был возвращаться назад, на южную сторону города. Чтобы не брать особого провожатого и прикрытия, я пристроился к нему.

Главный отряд наш расположен был против юго-западного угла города, следовательно, на углу диагонально противоположном тому, у которого мы стояли. Лагерь этого отряда находился верстах в пяти от городской стены, и чтобы попасть в него, минуя выстрелы, надлежало обходить стену в довольно большом от крепости расстоянии. В сумме, предстоявший нам путь был длиной от 16 до18 верст, притом, так как с нами была пехотная рота, расстояние это пришлось идти шагом. Беды, конечно, в этом большой не было. К дальним походам и переходам здесь не привыкать стать. Но беда в том, что с утра еще начал дуть довольно свежий ветер, и путешествуя по горам, нельзя было не продрогнуть порядком. Быстрая езда во время рекогносцировки и сильные ощущения, пока нас расстреливали с ура-тюбинских стен, заставили позабыть на время холод. Но когда началось наше длинное путешествие шагом, когда притом все небо покрылось облаками, и на солнце нельзя было согреться, холод начал становиться положительно невыносимым. А тут еще нас остановили, потому что надлежало собрать казачью сотню, рассыпавшуюся по форштадту для фуражировки сена. Пошел мелкий и холодный, настоящий осенний дождь, в самом скором времени пробивший до последней нитки приспособленную к более теплому климату одежду, состоявшую почти у всех нас из кителя и плаща. Не знаю, сколько времени простояли мы на месте, — час полтора или два, не менее — но это время показалось всем нам очень долгим. Ноги в стременах совершенно закоченели. Беспрестанно передавал в поводья из одной руки в другую, чтобы хоть сколько-нибудь согреть свободную руку. Г. К. который терпеть не мог жару и постоянно бранил Туркестанскую область за ее жаркий климат, обрадовавшись [175] свежему деньку, проехал из главного отряда в одном кителе в озяб чуть ли не в первый раз в жизни. Скоро дождь перестал и сменился снегом. Положение начинало становиться действительно критическим.

Долго простояли мы под снегом, пока собрали казаков и представилась возможность двинуться вперед. Нестерпимо медленно шли мы, сначала по оставленному форштадту, потом по какой-то горной дороге. Холод отнял у меня всякую возможность не только соображать и наблюдать, а даже видеть, и должно сознаться, что все подробности нашего путешествия ускользнули от меня вполне. Знаю только, что дорога была прескверная: ежеминутно лошадь упрямилась и не хотела прыгать чрез арыки, сделавшиеся от дождя чрезвычайно стремительными. По этой отвратительной дороге шли мы по крайней мере четыре часа, за тем вступили опять в форштадт. До лагеря осталось всего две или три версты. Пробравшись между рядами пехотных солдат, толпой шедших по узким улицам, офицеры, которые были почти все верхами, пустились вскачь и чрез несколько минут достигли лагеря. Мы перезябли как никогда еще мне в жизни не случалось озябать. Я положительно не мог ехать с докладом к командующему войсками, и по приезде в лагерь, первою задачей поставил себе отыскать наш второй дивизион, нуждаясь прежде всего в сухом платье на перемену моего, пробитого до последней нитки. По счастью, подъехав к лагерю, я прямо наткнулся на коновязи, где стояли бурые кони нашей батареи. Я вошел в первую палатку, принадлежавшую А*, и застал там некоторых из наших артиллеристов в положении, также не весьма привлекательном. Легкая бухарская палатка не могла защитить обитателей не только от холода, но даже и от дождя, который там и сям лился струйкой чрез верх и полы палатки. Публика, поджав ноги, сидела на кроватях, намотав на себя все что только нашлось в их хозяйстве теплого, ругая погоду на чем свет стоит. Синие косы и губы присутствовавших достаточно красноречиво подтверждали справедливость их гнева. Тотчас по моей просьбе разосланы были гонцы по лагерю, и из разных палаток собраны были от кого сапоги, от кого халат, от кого сорочка. [176]

Одевшись во что Бог послал и напившись чаю, я свернулся в три погибели на кровати и заснул почти тотчас же мертвым сном. Бог знает сколько проспал бы я после столь тяжелого дня, но в 10 часов меня разбудил казак, присланный от генерала Р*. Поднявшись с кровати, я не скоро мог проснуться и отдать себе отчет в чем дело, не скоро мог вспомнить даже зачем именно я приехал в отряд. Платье мое было еще совершенно мокрое, мокрее нежели как я его скинул, потому что, лежа в палатке, оно успело покрыться снегом. Нечего делать, пришлось остаться в меховом халате, покрытом яркою шелковою материей, которым любезно снабдил меня один из наших артиллеристов. Опоясав халат саблей, в сартском костюме я отправился к генералу. На дворе была полная темнота. Небо покрыто тучами. Снег лежал белою пеленой, ярко блистая там, где падал на него свет фонаря, которым вооружен был мой проводник. Вся физиономия пейзажа нисколько не напоминала 39° градусов широты, а скорее наши родные северные страны. Идти было чрезвычайно скверно. Земля отсырела и под тающим снегом превратилась в густую и скользкую, прилипающую к ногам, грязь. Хуже и неприятнее грязи как в Туркестанской области едва ли где можно встретить. С нею может лишь сравняться грязь солончаков в Киргизских степях. Спускаться с горы почти не представлялось возможности, разве лишь на четвереньках, потому что двух точек опоры положительно оказывалось недостаточно. Да и на ровном месте ноги разъезжались как на льду, или уходили по щиколотку, а вытаскивая их из грунта, каждый раз приходилось вытаскивать вместе с ногами фунтов по пяти грязи на каждой.

Скользя и чуть не падая на каждом шагу, беспрестанно натыкаясь в темноте, то на веревки палаток, густо поставленных в середине лагеря, то на коновязные канаты, причем привязанные к ним кони, потревоженные совершенно неожиданно, взлягивали с диким ревом, я наконец дошел до юрты генерала Р*. У него был начальник штаба. Оба были одеты так же как и я, в меховые тулупы, и мой пунцовый халат, благодаря вольностям здешнего края, вследствие которых формой одежды [177] здесь никого не стесняют, прошел незамеченным, как будто бы так именно и следовало быть одетым.

По докладе моем генералу о результатах сегодняшней рекогносцировки, тут же в общих чертах составлен был план осады Ура-Тюбе. На следующий день предполагалось определить его подробности и представить на утверждение генералу Крыжановскому, к которому я получил приглашение прибыть к 8 часам утра. Решив, что утро вечера мудренее, генерал отпустил меня домой, и я, тою же скверною дорогой, с теми же препятствиями, добрался или, вернее сказать, дополз до палатки.

V.

В 8 часов утра собрались у генерала Крыжановского все высшие чины штаба, а также офицеры, принимавшие участие в рекогносцировках, которых несколько произведено было в это время и против южного фронта. Каждый из этих офицеров имел при себе по чертежу рекогносцированных им укреплений (более или менее скверно начерченных на измятых и запачканных лоскутках бумаги).

Еще на основании рекогносцировки, произведенной 23-го сентября, решено было атаковать крепость с двух сторон, непременно с южной и северной или восточной, как найдено будет удобнее. После вчерашнего осмотра восточного фронта, никаких колебаний между этими двумя последними фронтами быть не могло. Атаковать северный фронт значило бы тоже, что лезть к быку на рога. Восточный же фронт, по условиям местности, был во многих отношениях выгоднее для атаки. Нас, правда, несколько затруднял широкий и глубокий арык, идущий параллельно стене. На рекогносцировке мы благополучно переправились чрез него, воспользовавшись плечами солдат, но переправить чрез него большой отряд пехоты, артиллерию и инженерный обоз было делом довольно затруднительным, в особенности если Сартам вздумалось бы, паче чаяния, пустить в этот арык воду. Но без риска в военном деле ничего нельзя предпринять. Решено было или срыть его берега, сделав в них отлогие съезды [178] для батареи и инженерного обоза, или же, в крайнем случае, если в арыке окажется много воды, бросить чрез него временный мост. Кроме того, предложено было с трех пунктов штурмовать южный фронт, доступ к которому был весьма легок, так как он был прикрыт строениями форштадта. Действительно, эспланада, образовавшаяся от разрушенных, находящихся около стены, сакель, была всего сажен в 70 шириной, а на дальнейшем расстоянии от крепостной стены можно было, за остав- шимися в целости заборами и саклями, поместить многочисленный отряд, не рискуя почти никакою потерей.

Все это решено было без больших прений, да в этом отношении и не могло быть никакого спору. Но относительно подробностей ведения атаки мнения разделились.

Должно упомянуть, что до осенней, описываемой мной, экспедиции 1866 года, при наших многочисленных осадах среднеазиатских городов, обвалы в стенах ни разу не пробивались. Между многими коренными туркестанскими артиллеристами существовало даже твердое убеждение, что глиняные стены бухарских и коканских крепостей представляют среду весьма неудобную и даже невозможную для производства обвалов. Говорили, что снаряды полевых орудий глубоко уходят в глиняные стены, но самой стены нисколько не осыпают, Приводили при этом в пример осаду Ниазбека, осаждая который, наша артиллерия выпустила что-то очень много выстрелов, но ничего похожего на брешь произведено в стене не было.

На основании такого мнения, здешние артиллеристы предназначили своему оружию самую скромную роль при осаде крепостей. Роль ее ограничивали одними демонстрациями и бомбардированиями. Она должна была громить, а не бить крепостную стену. Понятно, что подобная громкая, но бесполезная демонстрация даже на Сартов производила мало действия. Скрываясь за своими стенами, они очень хорошо понимали полную недействительность нашего огня, развитие которого в надлежащей степени нам не дозволил постоянный недостаток в снарядах.

Осада крепостей производилась таким образом в простейшей форме, той форме, которая существовала во времена Троянской войны. [179]

Стены просто напросто эскаладировались по штурмовым лестницам. Штурмовые колонны выбегали вперед, неся с собой эти лестницы, спускались по ним с контр-эскарпа, если ров был глубок, за тем бросали их на стену, и уперев подмоги в эскарп, по лестницам эскаладировали стену. Операция чрезвычайно опасная и рискованная, по причине малого фронта штурмовой колонны и невыгодного положения относительно употребления оружия лезущими на стену солдатами.

Вследствие невыгодности, да почти и невозможности производить полные рекогносцировки нашими малочисленными отрядами, бывали такие случаи, что длинные трех или пятисаженные штурмовые лестницы оказывались недостаточной длины, что, скажем кстати, при огромных профилях бухарских и коканских стен, дело весьма возможное. Пусть представит себе читатель отчаянное положение штурмовой колонны, спустившейся в ров, и тут только, бросив лестницы на стену, убедившейся, что лестницы эти не хватают до верху стены, по крайней мере, на сажень. Защититься нечем, а между тем крепостной гарнизон бросает на беззащитную колонну камни, горящую смолу и пр., и осыпает ее пулями.

Именно насчет того: бить ли обвалы в стенах, или нет, и разделились мления членов совета.

Некоторые из артиллеристов, не доверявшие опыту прежних туркестанских осад, не верившие, чтобы высокая в отвесная глиняная стена могла выдержать, не осыпавшись, удары 12-ти-фунтовых ядер и полупудовых гранат, настаивали на том, чтобы под Ура-Тюбе испробовать бить обвалы в стенах, заложив брешь батареи в расстоянии на столько от них близком, чтобы представилась возможность сделать обвал по всем правилам артиллерийского искусства.

Предположение это, как и всякая вообще новость, не прошло без того, чтобы не подвергнуться сильным нападкам со стороны приверженцев старины. Консерваторы сильно ратовали против бреш-батарей. Многие, впрочем, возражали против обвалов не столько из консерватизма, сколько вследствие несогласия этой операции со взглядом на образ ведения военных действий в Средней Азии, с давних пор укоренившимся в туркестанских офицерах. [180] Производство обвалов казалось им слишком большою тонкостью, годною лишь для европейской войны и совершенно лишнею в войне с Азиатцами.

Правда, при оригинальном складе здешней страны и военных действий в ней предпринимаемых, при многих особенностях в способе ведения войны, осаждая бухарскую крепость, должно руководствоваться правилами, весьма отличными от правил Вобана и других европейских полиоркетов; но именно штурм по обвалам, а не эскалада целых стен составляет необходимую характеристическую черту здешних осад, условие, вытекающее из особенностей способа ведения войны с Азиатцами, из особенностей положения русских войск в здешней стране.

Действительно, Азиатцы не в состоянии стать лицом к лицу с русскими войсками в полевом сражении. Как бы ни были они многочисленны, они уклонятся от натиска самой слабой колонны, если та идет смело и решительно в атаку. Один вид ряда наклоненных штыков приводит Азиатцев в ужас. Результатом полевого сражения будет всегда полное поражение и рассеяние Бухарцев при ничтожной с нашей стороны потере. Ирджарское сражение, где генерал Романовский разбил 40 тысяч Бухарцев с потерей лишь 12 человек, Узунагатское сражение, где столько же почти Коканцев разбито генералом Колпаковским с четырьмя ротами и с такою же почти незначительною потерей, наконец последнее. Яны-Курганское сражение, где силы Бухарцев, судя по реляции, были еще больше, а наша потеря еще меньше, достаточно ясно показывают, что неудачных полевых сражений для нас в Средней Азии быть не может, как бы ни была велика несоразмерность между силами Русских и Бухарцев. В открытом бою Бухарцы рассеются в прах при первом нашем движении вперед. Но не должно забывать, что и исход таких легких побед по большей части дает ничтожные результаты, и рассеянные в прах Азиатцы, по воле эмира, весьма легко и скоро собираются вновь, хотя бы для того чтобы опять быть рассеянными.

Видимый результат, в здешней войне получается лишь взятием города или крепости (здесь нет, не укрепленных городов). Только взятием города, обеспечивается, [181] территориальное приобретение, единственный успех, какой может быть приобретен в здешней стране силой оружия.

В этих-то городах и крепостях рассеянные в полевом сражении скопища Азиатцев собираются под прикрытием высоких стен и глубоких рвов и ждут нас, чтобы оказать свое пассивное, чисто азиатское сопротивление. Не доверяя действительности своего оружия, они прибегают к огромным фортификационным постройкам. Они надеются, что о высокие стены и глубокие рвы разобьется храбрость наших штурмовых колонн, и в вышине своих профилей ищут поддержки для своего слабого духа и трусливого сердца. Точно так черепаха, при нападении сильного неприятеля, прячется в свой череп, надеясь его крепостью обеспечить свое существование.

Расчет Сартов верен: он основан на сознании собственных сил, или, вернее сказать, собственного бессилия. Неудивительно, что он и подтверждался на деле. Все наши неудачи, все ваши потери в Средней Азии были не от их слепого огня, не от их артиллерийских орудий, мало кого убивающих, не от сабель и пик сартовских, а от высоких стен и глубоких рвов.

Штурм Ташкента генералом Черняевым 2-го октября 1864 года был отбит с большою потерей, потому что стены остановили наших солдат. Одна из колонн, штурмовавших Ходжент, именно колонна капитана Михайловского, была отбита и потеряла 80 человек, потому что штурмовые лестницы не хватили до верху.

Сравните эти потери с потерями в Ирджарском, Янкурганском и Узунагатском сражениях, где, как например в Ирджарском сражении, были и лучшие войска эмира, и лучшая его артиллерия, — и результат будет ясен.

Таким образом, осада крепости есть главная и единственная к серьезным последствиям ведущая операция, какая предстоит нашим отрядам в Туркестанской области. Нам приходится бороться не столько с азиатскими воинами, сколько с азиатскими стенами, и это выясняет важность роли, какую в туркестанских экспедициях должна играть артиллерия, одна только имеющая средство сокрушить эти стены. Роль ее не должна ограничиваться демонстрациями, едва ли когда-либо и где-либо приносящими пользу. Ее назначение обеспечивать успех осады и дать возможность [182] купить его не слишком дорогою ценой, заменяя непроизводительную потерю людей производительною тратой снарядов.

Кто был участником или свидетелем эскалады крепостной стены, тот знает до какой степени каждый лишний фут в высоте профили увеличивает затруднения штурмовой колонны, до какой степени велика должна быть храбрость и увлечение солдат, которые, по спуске в ров видят пред собой вертикальную стену в шесть или семь сажен вышины. На эту стену приходится влезать, не имея возможности употребить в дело свое оружие в то время, когда камень, — пусть он брошен даже дрожащею рукой Сарта, — выводит из строя по нескольку человек разом.

Уничтожить эти стены, самое надежное и единственное опасное оружие Азиатца; поставить робких Сартов лицом к лицу с нашими штурмовыми колоннами — вот главное назначение артиллерии в здешних кампаниях. Иначе не стоило нам брать с нашими отрядами тех огромных артиллерийских запасов, перевозка которых, гужом, по обширной бухарской территории, так затрудняет наши отряды. Неужели мы везли 400 арб для демонстраций? Лучше было бы, в таком случае, взять лишних 400 штыков.

Генерал Крыжановский окончил спор, высказавшись за обвалы, но из уступки ли мнению большинства, вооруженного авторитетом опыта, или из опасения сжечь все наши артиллерийские запасы, пробивая большое число брешей, между тем как парк наш, по его соображениям, мог нам понадобиться и для будущих военных действий, он приказал две колонны, назначенные для штурма южного фронта, пустить на стены по штурмовым лестницам, а колонны северного отряда в одну из колонн южного послать штурмовать по обвалам, доверив успех штурма не одной только штурмовой лестнице, а артиллерийскому огню, управляемому силой знания и искусства.

Осада Ура-Тюбе должна была, таким образом, разрешать вопрос, нужна ли артиллерия в Туркестанской области, или нет.

Читатели увидят, какой ответ на этот вопрос дала осада Ура-Тюбе, а потом и Джизага.

М. ЗИНОВЬЕВ.

Текст воспроизведен по изданию: Осада Ура-Тюбе и Джизага (Воспоминания об осенней экспедиции 1866 г. в Туркестанской области) // Русский вестник, № 3. 1868

© текст - Зиновьев М. 1868
© сетевая версия - Тhietmar. 2012
© OCR - Петров С. 2012
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1868