ЗАРУБИН И.

ПО ГОРАМ И СТЕПЯМ СРЕДНЕЙ АЗИИ

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ ОТ МОСКВЫ ДО КУЛЬДЖИ

(Окончание. См. Русский Вестник № 11.)

VIII.

От укрепления Джулек до города Туркестана (209 1/2 верст).

Укрепление Джулек построено в 1861 году при генерал-губернаторе Безаке, для защиты от Коканцев нашего города Перовска. К нему применимо все то что и к остальным городам и фортам по Сыр-Дарье. Все они имели прежде известное военное значение, но потеряли его с тех пор как граница наша далеко отодвинулась на юг. Теперь же они являются каким-то анахронизмом и влачат самое жалкое существование; промышленность в них не развивается; торговли нет и не будет; умственного или административного центра они не представляют. Исключение составляет один Казалинск, которому несомненно предстоит будущность, так как он расположен при устье судоходной реки и по тракту больших торговых караванов.

Пасху мы встретили на станции Джалпак-Таль или вернее только подъезжая к станции в голой степи. Встретили [628] мы ее в крайне непривлекательной обстановке: дорога от вчерашнего дождя была грязна и топка до невозможности; мы тащились шагом, несмотря на то что было заложено пять лошадей; к тому же дорога была проложена по каким-то густым зарослям из колючки и так узка что крайние лошади ничего не везли и только мешали другим. К довершению всего мы испытали грозу, первую и единственную во все время нашего путешествия. Все последние дни были очень жарки; вчерашний дождь, тоже единственный, насколько не освежил атмосферу и только теперь накопившееся электричество нашло себе исход. Гроза была очень сильна, хотя и кратковременна; среди густых туч и окружающей почти абсолютной темноты вдруг ярко блеснет молния, точно полнеба загорится сразу и зальет огненным светом всю долину; минуту спустя, как залп орудий артиллерийского парка, грянет страшный громовой удар; эхо подхватит звук и далеко несет его по Сыр-Дарьинским камышам... затем все тихо, потом опять удар и... ни одной капли дождя во все время. Наконец туча уползла к горам, а мы доползи до станции.

На другой день (27 марта, первый день пасхи) к станционному смотрителю пришли Киргизы-тамыры (приятели) из соседнего аула, рассчитывая, по поводу праздника на даровое угощение. Случайно узнав от него что мы врачи, они зашли и к нам полечиться и скоро их набралась порядочная куча. Медицины здесь, собственно говоря, не существует и народное здоровье предоставляется природе. Туземных докторов нет, кроме некоторых шарлатанов умеющих специально изгонять злого духа; впрочем в последнее время Киргизы научились верить русским докторам и охотно идут к ним. Большинство больных страдало различными хроническими болезнями органов пищеварения, происходящими от употребления жирной, тяжелой пищи и незрелых плодов, а также накожными болезнями, так как Киргизы очень не чистоплотны, несмотря на то что производят омовения по нескольку раз в день. При нашем скудном запасе лекарств мы делали что могли, и бедный, дикий, оборванный и голодный народ с жадным любопытством следил за нашими манипуляциями. Особенный эффект произведи содовые порошки, которые я приготовил для одного Киргиза. [629]

— Ой, бой, Урус шайтан! с каким-то суеверным ужасом шептали вокруг нас в толпе; — вода холодная, а у него кипит...

Когда мы выехала со станции, нас встретили опять знакомые виды; ровная, открытая местность; иногда каменистый в роде превосходного шоссе, иногда песчаный грунт; в одних местах земля была уже покрыта свежею зеленою травой, в других была точно обсыпана мукой или снежною пылью: то была солончака. Леса пропали; саксаул исчез уже около Джулека; заросла колючка тоже скрылись куда-то. Справа едва виднелась убегающие камыши Сыр-Дарьи, они отдалялись все дальше и наконец вместе с рекой повернули на юг и скрылись из глаз. Слева грозною каменною стеной стояли Кара-Тау. Предгория были покрыты травой и их зеленый цвет ярко отделялся от седого, сизого фона гор, по которым легкою дымкой стлался туман; выше лежали облака; в трещинах и впадинах утесов белели снежные полосы и пятна. Леса на Кара-Тау мало, а в некоторых местностях и совсем нет. Вообще здешние горы не похожи на европейские; зачастую это безобразные каменные глыбы, совершенно голые, совершенно обнаженные от всякой растительности. Гор вообще много в этом крае; вся юго-восточная и южная окраина его гориста. Несколько десятков лет тому назад, наши пионеры цивилизации, малороссийские мужички, отыскивая новые вольные места и спускаясь из Сибири к югу, к верховьям Иртыша, дошли наконец до Тянь-Шаня. (Китайское слово Тянь-Шань значит по-русски небесные горы; по-киргизски они называются Мус-Тау, ледяные горы.) Это наш главный хребет в Средней Азии. Начавшись в глубине Китая, он идет сплошною, непрерывною стеной, страшной высоты, 21.000 футов, в русские владения а окружает озеро Иссык-Куль. Продолжением Тянь-Шаня на запад служат высокий хребет Александровский (Киргизын-Алатау), а от него к СЗ идет Кара-Тау. Кара-Тау не достигают снежной высоты, оттого и названы так туземцами (Кара-Тау, черные горы). Вышина хребта 6.000 футов, а ширина до 50 верст. Он предоставляет массу остроконечных сопок, поставленных на высоком основании, с резкими контурами и крутыми, скалистыми, [630] обрывистыми скатами. Хребет начинается в 120 верстах от Перовска у мыса Кара-Мурун.

Отъехав несколько верст мы увидали далеко на горизонте широкую, блестящую белую полосу. Это был Ала-Тау, другой горный хребет, идущий с юга. Мы ехали прямо на него и думали что скоро доедем, так как горы медленно выростали на наших глазах, но до них было слишком двести верст. За городом Чимкентом, Ала-Тау встречаются с Кара-Тау и там нам придется проезжать между ними; Киргизы каждой небольшой горной цели любят давать отдельные названия, так что например одних Ала-Тау здесь больше десятка. Большинство имен крайне неудобовыговариваемо, например Кызильташ Яман-Тау; впрочем попадаются и такие названия как Кыс-Имчик (девичья грудь); впрочем это мертвые каменные груды, похожие на гигантские кучи мусора и нисколько не соответствующие своему грациозному наименованию.

С Кара-Тау течет несколько горных ручьев и речек, большая часть которых пересыхает летом, но весною некоторые из них доставляют большие неудобства при переправе. Они текут быстро по открытой местности; совершенно крутые, отвесные берега их представляют как бы трещину на поверхности земли. Эти ручьи меняют свою глубину сообразно времени дня. Утром они мелки и легко проходимы в брод, но начиная с полудня, когда жаркое солнце сильнее пригреет снежные вершины, вода в них быстро начинает прибывать и к вечеру ничтожный поток, шумя и бурля, с пеной летит по каменьям, а о переправе нечего и думать; так продолжается до полуночи, а с полуночи вода опять убывает до следующего полудня. Такие ручьи обыкновенно переезжают или верхом, или на арбе. Арба, это характеристический экипаж Востока и для здешнего края она очень удобна. Ее саженные колеса без труда переходят мелкие канавы или арыки, где завязло бы или сломалось обыкновенное колесо европейского экипажа. Главное же ее достоинство что она не опрокидывается при переправе от напора воды, так как не имеет кузова, и вся масса воды уходит в промежутки между спицами ее колес.

Между Джулеком и Туркестаном нам пришлось переехать один такой ручей или овраг, Карачик. Добрались [631] мы до него поздно, часов в десять вечера; добралась а остановились. Было уже совсем темно; неясными очертаниями ложилась впереди нас степь, а прямо под нами чернел обрывистый берег и с шумом плескалась вода. Ямщик стад откладывать лошадей и принялся звать кого-то:

— Арбакеш, арбакеш! звучно раздавался его голос в мягком ночном воздухе.

— Э-ге, донеслось ему в ответ откуда-то снизу.

Чрез несколько минут ярко замигал на черном фоне степи огонек фонаря и послышался стук лошадиных копыт. Явился арбакеш, хозяин арбы. В арбу была запряжена громадная, вершков семи, вороная лошадь. Потом явились еще каких-то трое конных Киргизов.

На платформу арбы поставили наши чемоданы и предлагали поместиться и нам. Но это было легче сказать чем сделать. Арба сама по себе представляет экипаж не совсем удобный или вернее сказать совсем неудобный для Европейца; к тому же она была вся загромождена нашими вещами. Но делать было нечего; я как-то ухитрился взобраться на самую верхушку, Л. приютился около меня и мы тронулись по крутому спуску прямо в воду. Овраг был довольно глубок, так что от лошади виднелась только поднятая кверху морда да часть спины. Вода неслась страшно быстро, с шумом ворочая по дну большие каменья; волны как седые призраки мелькали пред нами. Впрочем мы благополучно переехали овраг, который весь был около двадцати сажен ширины. За нами переправили вплавь наших лошадей, а потом верхом вплавь же отправились Киргизы и волоком на веревках перетащили наш тарантас. Вода налилась в него до верху и мы недоумевали как ехать дальше.

— Ничего, выльется, утешил нас ямщик.

Действительно, вода с шумом выливалась вон и только на дне остался слой какой-то жидкой грязи. Но мы тут проявили чисто восточное равнодушие; поставили в эту грязь свои вещи, сели сами и покатили дальше.

От Карачика пошла прекрасная дорога, лошади тоже попались хорошие и мы быстро подвигались вперед. Да другой день было уже так жарко что нельзя было дотронуться до твердой, глинистой почвы, до того она раскалилась. Чтобы избегнуть прикосновения разогретой земли туземцы здесь летом ходят в калошах из лошадиной кожи. [632]

За две станции до Туркестана нам пришлось проезжать развалинами Саурана. Сауран древний, разрушенный город, от которого в настоящее время сохранились только глиняные остовы домов. Дорога идет с правой стороны Саурана, под самыми его стенами. Из-за этих стен видны с северной части города две какие-то громадные башни. Они расположены друг около друга и оканчиваются высокими минаретами из обожженого кирпича. Верх одного минарета сломан. Народная фантазия окружила эти башни различными легендами: по одним преданиям с них сбрасывали осужденных на смерть преступников; по другим же они были выстроены Тимуром для его любимой внучки, чтоб она могла любоваться с них видом громадной мечети Азрета, которая отсюда уже видна. Вообще глубокий мрак неизвестности покрывает все прошлое этого места... Говорят что прежде Сауран был столицей какого-то независимого владения, но когда и кем разрушен он, неизвестно. Киргизы уверяют что здесь стояла конница Тамерлана. Другие относят его существование гораздо раньше, к двенадцатому веку. Именно, когда около этого времени, под предводительством страшного Темурджи, впрочем более известного под именем Дженгиз или Чингиз-хана (крепкий, могущественный) двинулись полудикие тучи Монголов из своих пустынных степей и наводнили цветущие долины Трансоксании, то полагают что первый в длинном ряде городов разрушенных ими был именно Сауран.

Ехать становилось веселей. И лошади и дорога были все лучше и лучше.

Степь была уже покрыта травой и общее впечатление портили только беспрестанно попадавшиеся сухие кусты полыни. Это растение положительно преобладает здесь; впрочем оно вполне приличествует унылому и печальному краю, потому что по преданию полынь выросла на том месте где в первый и последний раз брызнули слезы падшего ангела поверженного на землю.

Но вот и последняя станция осталась позади и скоро пред нами на горизонте показались зеленеющие сады Туркестана. [633]

IX.

От города Туркестана до города Чимкента (153 3/4 версты).

Туркестан — первый туземный город по дороге в Среднюю Азию. Прежде он принадлежал Коканскому ханству; но в 1864 году взят нашими войсками. Как известно, к началу шестидесятых годов мы далеко углубились уже внутрь Азии; со стороны России мы имели ряд форпостов по Сыр-Дарье до Джулека включительно; со стороны Сибири мы дошли до Пишпека. Но между этими пунктами находилось свободное пространство сквозь которое легко прорывались кочевники и грабили наши караваны и наших подданных Киргизов. Необходимо было чтобы наша граница не оканчивалась среди песков и охватывала бы со всех сторон кочевки Киргизов, иначе она всегда оставалась бы только фиктивною, как фиктивна и теперь часть нашей границы с Хивой, около урочища Аристан-бель-Кудук. С этою целью в 1864 году двинуто было одновременно два отряда из разных мест; решено было соединить оба конца линии, что и было исполнено в том же году: Сибирский отряд взял Аулиэ-Ата, а Оренбургский — под командой Веревкина, 12 июля 1864 года Туркестан. Здесь для дальнейших действий оба отряда соединились под начальством командира Сибирского отряда Черняева, который 22 сентября того же года взял Чимкент, а в июне 1865 года и Ташкент. Этим на время предполагалось закончить наше движение по Средней Азии, но как известно обстоятельства и в последствии неоднократно заставляли нас браться за оружие.

В Туркестан мы прибыли в понедельник на Пасхе, и комендант, узнав что есть проезжающие, звал нас к себе, но мы к сожалению должны были отказаться от радушного приглашения, так как наши мундиры были далеко убраны, а дорожный костюм был решительно ни на что не похож; время и продолжительное путешествие наложили на него свою печать и он скорее поражал своею оригинальностью и разноцветным видом чем изяществом. За то в те два часа которые мы пробыли в Туркестане мне удалось осмотреть город. [634]

Восточные города все похожи друг на друга и достаточно видеть один из них чтобы получить обо всех самое ясное понятие. Бедность и грязь, нищета, отсутствие всяких удобств и почти первобытная простота — необходимые атрибуты их. Время в своем полете не коснулось их своим крылом и теперешние обитатели живут так же как некогда жили их предки во времена Тимура и Чингиз-хана. Только в последнее время жители, глядя на Русских, стали вводить некоторые улучшения. Вообще результаты нашего движения по Средней Азии нельзя не назвать благодетельными. Кроме цивилизующего влияния, которое мы несомненно несем с собою на Восток, как народ более развитой, наша громадная заслуга по отношению к этому краю заключается в том что мы обезопасили здесь жизнь каждому подданному, что прежде при независимых, разбойничьих государствах было немыслимо, и во-вторых, уменьшили более чем вдвое несоразмерную массу податей и налогов лежавших на народе.

Прежде, кроме бесчисленных специальных поборов, которые высасывали все соки из народа и окончательно деморализовали массы по совершенному произволу с которым сбирались, здешний народ платил следующие главные налоги: во-первых, поземельный (херадж) натурою от 1/10 до 1/3 урожая; если же натурою с некоторых продуктов, например, с плодов взять было нельзя, то платили деньгами (танап). С товаров бралась 1/40 часть (зикет), так как по Корану каждый мусульманин должен был отдавать 1/40 часть своего имущества на богоугодные дела. С кочевников, с которых нечего было взять ни натурой, ни деньгами, ни товаром, брали сороковую голову скота С кафиров (неверных) брали по шариату двойной зякет (1/20)» что впрочем не мешало брать и тройной и четверной и десятерной, как случится. Теперь все эти налоги уменьшены.

Город по мусульманскому закону отличается от кишлака или кента (деревни) тем что он должен быть обнесен одною общею стеной и иметь по крайней мере одну такую мечеть где бы могло поместиться все население. В этой мечети и совершается великое моление (намаз-джума) по пятницам. Кроме того город должен иметь арк (цитадель). [635]

В Туркестане находится знаменитая мечеть Азрета, по имени которой самый город часто называется Азрет-Султан. Она существует 500 лет и построена Тимуром в честь святого Хаджи-Ахмет-Азрет-Яссави. После Бага-Эддина это второй национальный святой Туркестана и могила его, находящаяся тут же, очень уважается Киргизами. По своим размерам мечеть Азрета принадлежит к тем семи постройкам Тимура которые здешними летописями считаются чуть ли не семью чудесами света и к числу коих относятся например цитадель города Шарсабиза и мечети города Мешеда (в Персии). Следы наших ядер видны на куполе мечети. Это обстоятельство и было причиной того что мы так легко взяли Туркестан, решившийся на упорную защиту. Когда из стратегических соображений решено было бомбардировать мечеть и сделано было по ней 12 выстрелов, то испуганные имамы сами отворили ворота и сдали город.

Город весь из глины: и стены, и цитадель, и мечети, и дома, все глиняное. Стены крепости так толсты что на них несколько всадников свободно могут разъехаться. От главных ворот стены идет большая, широкая улица к центру города, где находится торговая площадь; и площадь и улица густо усажены множеством лавочек, в которых продается всякая дрянь. В этих лавочках с олимпийским спокойствием сидят купцы и торгуют так как им Бог на душу положит, как наверное торговало человечество когда только что вышло из пещер и начало жить общественною жизнью. Они не ведут решительно никаких книг, одно покупают, другое продают и в конце концов сами не знают в барыше они или в убытке.

Пожаров здесь не боятся и их вовсе не бывает, так как решительно нечему гореть. Все дома лепятся из глины. Здесь не знают ни отвеса, ни ватерпаса, не соблюдают ни правил архитектуры, ни законов механики. Всякий сам себе архитектор и строит дом как захочет. Дома непрочны, кривы и неуклюжи и часто разваливаются от собственной тяжести. Но хозяин-архитектор не унывает. Он тут же рядом роет яму, достает оттуда глину и строит новый дом, который чрез неделю и поспевает.

Помещение состоит из нескольких строений, образующих как бы большой квадрат, так что в средине [636] получается нечто в роде внутреннего двора. Дома обращены на улицу задним фасом, и туда выходит только глухая стена, да узкий ход в роде двери; окна же выходят на внутренний двор и заклеиваются бумагой вместо стекол. Крыши плоски и состоят из ряда жердей, на которые кладется трава или камыш, а затем земля и глина. На них лежат собаки, живут куры и сохраняется сено и какие-нибудь хозяйственные запасы. Помещение разделяется на мужское и женское; в последнем живут жены и женская прислуга. По Корану каждый мусульманин может иметь несколько жен, но здесь это роскошь, доступная только богатым. У Киргизов как и у всех народов Востока не невесты приносят приданое, а напротив женихи дают калым. В определении количества калыма большое значение играет число 9. Обыкновенно дают 9 верблюдов, 9 лошадей, 9 коров и 9 баранов, но иногда дают 2*9 то есть по 18 верблюдов, лошадей, коров и т, д., или даже 3*9, смотря по состоянию жениха и по требованиям какие предъявляются родителями невесты. Условившись на счет калыма свадьбу обыкновенно откладывают на год или даже на несколько лет, и во все это время жениху позволяется тайно посещать свою невесту и приходить по ночам к ней в кибитку, причем родители делают вид что ничего не замечают. За то и брату невесты предоставляется завидная привилегия, во все это время безнаказанно воровать у своего будущего beau-frere все что ни заблагорассудится, причем его впрочем бьют если поймают на месте преступления. Понятно что побои ничего не значат в стране, где прежде господствовали самые строгие законы и где за ничтожное воровство отрубалась рука.

Туркестан весь окружен садами, и в степи, где каждое дерево редкость, это придает ему чрезвычайно красивый и привлекательный вид.

За Туркестаном опять пошла открытая местность, совершенно ровная, несмотря на близость гор. Воздух днем удивительно чист и прозрачен; дорога часто идет по каменистому грунту и далеко видно как она идет светлою лентой, убегая в зеленеющую даль. Здесь в степи за Туркестаном мы встретили первые цветы и чрезвычайно обрадовались этим вестникам весны. Чаще всего попадались какие-то растения с большими, одиночными [637] красными и желтыми цветами, должно быть из рода Galauthus, но совсем не похожие на наш Galauthus nivalis. Кроме того встречались различные виды Iris, Allium и Crocus. Что же касается фауны, то мы видели множество черепах на всем протяжении между Туркестаном и Чимкентом. Это были так называемые земляные черепахи (Testudo); они величиною от чайного блюдца до тарелки. Щиты их так крепки что несколько раз мы переезжали их колесами экипажа и они оставались целы. После, уже в Кульдже, я отполировал один щит, причем оказался очень красивый рисунок; здесь же, где их целые тысячи, из них кажется ничего не выделывают.

По обе стороны дороги расстилалась степь, причем влево она постепенно переходила в предгория Кара-Тау. Кара-Тау в этом месте начинают мало-помалу понижаться и за Чимкентом тянутся уже невысокими отрогами. Все же они еще довольно высоки и, освещенные солнцем, казались очень эффектны в эту минуту с их темнокрасными или фиолетовыми каменными грядами на вершине. Они здесь кажется совершенно необитаемы и только медведи и дикие козы находят в них убежище.

С другой стороны прямо пред нами медленно выростали Ала-Тау. Снег покрывал еще большую часть их и на солнце ярко блестели серебром их причудливо вырезанные верхушки. Они гораздо выше чем Кара-Тау и Киргизы называют их Ала-Тау (Ала-Тау, пестрые горы) потому что и летом не всегда стаивает с них снег, образуя белые пятна на сером фоне. Они поднимаются с юга под прямым углом к Кара-Тау, и за Чимкентом, там где Кара-Тау оканчиваются, они отходят в сторону, на восток, постепенно втягиваясь в общую горную систему Тянь-Шаня.

Первая станция от Туркестана — Икан, громадное туземное селение. Икан пользовался большим значением до прихода сюда Русских в 1864 году. Икавцы встретили их радушно и вообще относились к нам очень сочувственно, за что на первых же порах жестоко и поплатились. Дело в том что обескураженные быстрым взятием у них городов Туркестана, Аулиэ-ата и Чимкента, Коканцы наконец решились отомстить и в декабре 1864 года нестройные скопища их, как говорят до 20.000 человек, напали около Икана на находившуюся здесь сотню есаула Серова. [638] Серов три дня (4-го, 5-го и 6-го декабря) геройски отбивался и наконец ему все-таки удалось прорвать живое кольцо, охватившее его, и ускакать с оставшимися 52 казаками, из которых 40 было уже ранено. Раздосадованный неудачею Алимкул, предводитель коканских войск, напал на Икан и разграбил его, а жителей за их преданность Русским угнал в Ташкент (тогда еще не наш). Я не успел рассмотреть Икана, потому что здесь у ямщиков есть привычка мчаться по городам во весь дух. Из Туркестана нам дали хороших лошадей и мы в карьер неслись по Икану, чуть не раздавив и наверное перепугав на смерть двух верблюдов, которые спокойно шли с тюками хлопчатой бумаги по главной улице села. Я за метил только что улицы были кривы, а дома скучены до невозможности, так что в целом представлялся какой-то лабиринт. Только встречающиеся там и сям купы деревьев разнообразят Икан. Особенно хороша были какие-то отдельные дачи в роде наших хуторов. Впрочем самих строений мы не видали, а видели только громадные четырехугольные глиняные стены, в две сажени вышины, из-за которых высились густо насаженные рядами стволы пирамидальных тополей; что же было в глубине двора — неизвестно.

На другой день мы поехали по воде. Дождь, который четыре дня тому назад мочил нас пред Джулеком, выпал здесь в горах в виде снега, в большом количестве. Потом настала жара и снег так скоро стал таять что вода совершенно затопила местность. Она покрывала степь от четверти до полуаршина глубиной и мы целые версты ехали по какому-то мутному, грязному морю. Иногда по желтой поверхности этого моря быстро вились более светлые, синие струйки. Это были арыки, пересекавшие степь в разных направлениях, и попасть в них нечаянно, значило засесть надолго. Встречая эти арыки, ямщик обыкновенно отпрягал одну пристяжную, садился верхом, и вооружась длинною палкой, которая с этою целью нарочно была им взята со станции, отправлялся в арык, щупая палкой глубину. Если арык был не глубок, то мы брали вожжи и отправлялись по его следам; если же глубина была значительна, то сворачивали в сторону вправо или влево до тех пор пока арык не был мельче или тоже не отходил в [639] сторону. Так ехали мы верст двадцать, ехала конечно шагом, потому что при каждой попытке лошадей бежать скорее, нас с головы до ног обдавало водяными брызгами. Это очевидно было самое низкое место степи, где вода и скопилась.

За две станции до Чимкента нам опять пришлось переезжать на арбе другую горную речку Арыс. Но Арыс гораздо больше Карачика и составляется из нескольких истоков, которые берут начало и из Кара-Тау, и из Ала-Тау. Переправа через него и летом, когда воды мало, затруднительна, а весной она часто и совсем невозможна. В виду этого давно решено устроить чрез Арыс мост, но к сожалению работа подвигается туго и когда будет кончена — неизвестно. Эта переправа впрочем не произвела на нас такого впечатления как первая, так как дело было днем и мы успели уже освоиться с обстановкой. За то она была гораздо опаснее и нас чуть-чуть не унесло течением.

К ночи мы прибыли в Чимкент, близко, близко над которым, темною громадой высились Ала-Тау, закутанные туманом и облаками...

X.

От города Чимкента до города Аулиэ-ата (181 1/4 верста).

Чимкент — небольшой туземный город, взятый нашими соединенными войсками 22 сентября 1864 года. Он расположен на ручьях Бадаме и Кучкар-ата, кругом горы, на вершине которой находится цитадель. Главную красу города составляют многочисленные сады, от которых и сам он получал свое название (Чимкент, зеленый город). Они расположены по склонам горы а устроены следующим образом: прежде всего место для сада обносится высокою глиняною стеной, вдоль которой посажены разные нефруктовые деревья: тальник, тополь, а где есть, то карагач, для того чтоб они защищали фруктовые деревья от холодных ветров. В средине сада находится большой пруд, от которого в разные стороны идут арыки; по обеим сторонам этих арыков посажены рядами фруктовые деревья: яблони, груши, сливы, персики, гранаты, абрикосы, виноград, тутовое дерево и др. Несмотря на то что после мяса плоды [640] составляют главную пищу Киргиза, садоводство находится здесь почти в первобытном состоянии; туземцы не умеют культивировать фруктовые деревья и поэтому большинство плодов водянисты, а клетчатая основа их очень тверда, деревяниста. Прививки здесь совсем не знают и рассадка производится следующим нехитрым способом: отрезывают веточку от дерева и втыкают в землю, мимо нее проводится арык, вот и все; остальное предоставляется прекрасному климату и природе.

В Чимкенте находится телеграфная станция, так как чрез него проведена проволока из Сибири в Ташкент. Дорога здесь в Чимкенте разделяется: одна идет на юг, в Ташкент, Ходжент, Самарканд и города Кокана, а другая поднимается сначала на северо-восток до Аулиэ-ата, затем идет прямо на восток к Верному, а оттуда в Кульджу и по городам южной Сибири. По этой второй дороге мы и отправились.

Дорога от Чимкента чрезвычайно привлекательна. Местность становится неровною и холмистою и чем дальше тем больше. Справа и слева расстилаются громадные, низкие, но длинные и пологие холмы, покрытые прекраснейшею густою травой и цветами. Точно едешь сплошь по какому-то бархатному ковру. Между холмами течет с гор множество ручьев и речек и по этим речкам в разных местах расположены туземные селения (кенты) сплошь обсаженные деревьями. Кроме того, особенное впечатление производила чрезвычайно быстрая езда. Как прежде нам давали таких лошадей которые не везли совсем или везли шагом, так теперь лошади были все лучше, но только какие-то бешеные. Здесь при каждой станции находятся табуны которые круглый год пасутся в степи. Обилие корма, постоянное пребывание на воде и сравнительно редкая езда сделали то что эти лошади почти совсем одичали. Обыкновенно когда мы приезжали на станцию, посылался верховой или несколько верховых в табун. Там они ловили арканом трех первых попавшихся лошадей и пригоняли. Процедура закладывания лошадей крайне интересна и в ней обыкновенно принимают участие все обитатели станции и все ямщики-Киргизы. Коренную осторожно подводят к тарантасу и для того чтоб она не пугалась ей закутывают голову и глаза овчиной. Но ничто не [641] помогает; как только она почувствует на себе сбрую, так тотчас начинает бить передом и задом и визжит как свинья. Киргизы держать ее за хвост, за уши, за гриву, за что только можно ухватиться. Наконец кое-как она заложена; принимаются за пристяжных. Теперь по крайней мере для всех лошадей заведены сбруи, а прежде пристяжных не закладывали, а просто привязывали к экипажу веревками за хвост. Их также держат несколько человек и только наденут хомут и вожжи, а постромки не закладывают и идут за проезжающими. Староста Татарин приходит и говорит: садись! После, наученные горьким опытом, мы не поддавались на эту удочку, а говорили: «ладно, брат, садись-ко сам сначала», и когда он предварительно делал большой круг и мы видели что лошади его не разбили, тогда только решались ехать. Но сначала мы, не подозревая ничего, прямо садились. Моментально закладывались постромки, отдергивалась овчина, отскакивали в разные стороны ямщики, и вся тройка, поднявшись несколько раз на дыбы, в полный карьер пускалась по степи, не разбирая ни дорог, ничего решительно. В этой бешеной скачке нечего было и думать править лошадьми, а все, и ямщик, и проезжающие, старались только сидеть покрепче и держаться за что-нибудь чтобы не вылететь вон. Так продолжалось 4-5 верст, потом лошади шли немного тише и ими становилось возможно управлять; но все-таки мы ехали чрезвычайно быстро, так что редко делали меньше 13-14 верст в час. Трясет не очень сильно, так как нет ни рытвин, ни ухабов, ни камней и дорога гладка как доска, но не надо забывать что едешь все-таки по горам. Сначала меня невольно разбирал страх, когда вся тройка бешено летела с холма вниз, часто по крутому откосу косогора и потом так же быстро, почти по инерции, взбиралась на противоположный холм. По счастливой случайности во все время мы ни разу не вылетели вон, а только два раза ломался экипаж, да несколько раз случалось так что пристяжные оборвут все, и постромки, и гужи, и вожжи, и убегут назад в табун, а мы катим дальше на одной коренной. Но привычка взяла свое и вам потом очень нравилась эта быстрая езда, когда с обеих сторон овраги и ущелья, а едешь так что дух захватывает. [642]

Кстати о лошадях: подъезжая к станции Машат, мы по случаю байги (скачек) имели возможность полюбоваться различными обращиками туземных лошадей. Для Киргиза, который всю жизнь проводит на лошади, нет выше удовольствия как байга. Скачка устраивается здесь при каждом торжественном случае, на свадьбе, при рождении первого сына, при поминках, на сороковой день после смерти. Оповещается обыкновенно несколько аулов; все родные и знакомые, множество участвующих в скачках и целые толпы зрителей с раннего утра стекаются к назначенному месту. Распространенная здесь порода лошадей — киргизская. Это маленькие, низенькие лошадки, в роде казачьих, с лохматою головой и толстыми, неуклюжими ногами. Но они чрезвычайно выносливы и, как говорят, могут сделать до ста верст без корма и питья. Богатые имеют другую породу лошадей, так называемых карабаиров. Но самые лучшие лошади Средней Азии — это бесспорно аргамаки. На них ездят Туркмены, дикое разбойничье племя, кочующее к югу от Каспийского и Аральского морей. Хороший аргамак должен иметь только два аллюра: шаг для похода и путешествия и карьер для набега. Туркмены очень высоко ценят аргамаков и чрезвычайно неохотно продают их за пределы своей территории, так что этих лошадей трудно встретить в других местах. По словам Зиновьева, аргамаки все большого роста; у него прекрасная спина, хребет и круп прямые как стрела, высоко поставленный хвост, высокая, длинная и тонкая шея, довольно большая голова, узкая грудь, тонкие ноги и длинные бабки. Кроме того почти все они несравненной яркой, золотисто-желтой масти. Туркмены сидят на седле подав назад левое плечо; во время набега, на своих быстроногих конях они носятся как ветер в пустыне и не нашим казакам догнать их.

К сожалению байга еще не начиналась, когда мы проезжали мимо, не все были в сборе, хотя толпы конных Киргизов беспрестанно подъезжали к мазарке, сборному пункту, большой могиле, причудливой, странной архитектуры, с массивным куполом и узенькими башенками на четырех углах. От нечего делать Киргизы гарцовали кругом могилы, пробуя своих коней. На байге, кроме скачек, бывают различные конные игры, например ловят барана или [643] упражняются в джигитовке. У Киргизов чрезвычайно некрасивая посадка: они сидят сгорбившись, на высоких стременах, но тем не менее они лихие наездники и в этом отношении уступают одним разве Калмыкам, которые на всем скаку бросают пику и ловят ее.

Между тем мы незаметно втягивались в горы. Станции Терс и Куюк расположены уже в самых горах. Собственно мы ехали не по горам, а между горами. С правой стороны, близко, близко от дороги стояли Ала-Тау, сплошною, не прерывающеюся стеной, с их ярко зелеными предгориями и серыми и бурыми скалами на боках и вершине; на них еще массами лежал снег и светлыми полосами тянулись золотые блики от солнечных лучей. Горы в этом месте говорят густо поросли лесом, но леса мы не видали. Мало-помалу Ала-Тау медленно начали отодвигаться вправо и наконец скрылись из вида. За то с другой стороны дорогу вам беспрестанно пересекали отроги Кара-Тау. Они потеряли здесь свой дикий характер и представлялись в виде исполинских конусов, громадных холмов, покрытых травою. Мы не взбирались на них, а объезжали их при подошве, при чем с непривычки ошибки в глазомере были постоянные. Холм кажется таким маленьким и миниатюрным издала и ласкает глаз своими мягкими очертаниями; но вот подъезжаешь ближе; он растет пред глазами и наконец громадная гора занимает полгоризонта, так что нужно около получаса чтоб объехать ее кругом. Не успеешь доехать до половины, как из-за горы высовывается другая гора, а там третья, как сторожевой великан, загораживает дорогу, и так без конца.

Мы медленно, нечувствительно, во все-таки поднимались вверх, в чем ясно убедились около станции Аса-буда, где дорога вдруг быстро, крутыми уступами пошла вниз и привела нас в глухое ущелье, по дну которого гремел горный ручей. Спуск был очень крут, так что пришлось тормозить экипаж. Тормозят здесь самым первобытным способом; берут просто веревку, один конец которой привязывают к ободу колеса, а другой к боку телеги. Не удивительно что тормоза здесь часто лопаются. Ущелье было чрезвычайно дико; несколько деревьев с обнаженными корнями лепились по сторонам; угрюмые серые скалы стояли кругом и красные каменные гряды лежали по их [644] склонам. Кремнистые сланцы под острыми углами высовывались из земли. Это ущелье принадлежит горам Куюк, сланцевым массам, возвышающимся на 2.000 футов. Речка в ущелье ручей Куюк.

Когда мы проехали ущелье, горы остались позади нас. Пред нами расстилалась ровная долина в роде тех которые мы часто встречали и прежде. Это была долина реки Таласа. Оправа и далеко впереди ее окаймлял, ярко блестя белизной, высокий и снежный хребет Александровский. Слева в твердый и каменный грунт дороги мало-помалу, отдельными островками стали врываться пески. Это наши старые знакомые, пески Муюн-Кум, раскинувшиеся на громадном пространстве, и виденные нами еще около Перовска, опять подошли сюда. Мы переехали несколько сухих каменистых рукавов Таласа, который разливается в мае и июне, и вступили в город Аулиэ-Ата.

XI.

От города Аулиэ-Ата до города Верного (494 версты).

Аулиэ-Ата довольно большой город, принадлежавший прежде Коканскому ханству и взятый нами 3-го июля 1864 года. Как все туземные города, он имеет цитадель и обнесен стенами. Тут же рядом приютился и новый или русский город, тоже везде одинакового устройства: церковь, госпиталь, казармы и несколько домиков местных офицеров. Аулиэ-Ата расположен на левом берегу одного из рукавов Таласа; прежде он пользовался большим значением и вел обширную торговлю, так что одно время было предположение сделать из него административный центр края; впрочем потом справедливо отдумали и столицей округа выбрали Ташкент. В Аулиэ-Ата находится большой базар и могила одного святого (Кара-хана) очень уважаемого Киргизами, и по имени которого самый город получил свое название (Аулиэ-Ата значит святой отец). Город расположен недалеко от подошвы Александровского хребта, одного из самых высоких отрогов Тянь-Шаня, он идет от озера Иссык-Куль и здесь оканчивается крутыми террасами, почти без предгорий. Горы покрыты вечным снегом и достигают 15.000 футов высоты. [645]

Дорога от Аулиэ-Ата изменилась как бы волшебством и изменилась к худшему; опять пошла совершенно однообразная, скучная местность, подобная тем которые мы часто видали в начале нашего путешествия и с которыми думали уже совсем распроститься. Пред нами расстилалась почти голая пустыня, кое-где покрытая чахлою, жалкою травой, уже на половину сожженною солнцем. Слева от дороги тянулись пески Муюн-Кум; опять стали попадаться солончаки. Множество ядовитых насекомых водится здесь и дополняет неприятную картину. В глинистой почве и около стен и домов живут тарантулы, ядовитые пауки, укушение которых хотя и не смертельно, но чрезвычайно болезненно и сопровождается сильною реакцией со стороны организма. В песчаных местах водятся скорпионы. Они зеленого цвета и менее ядовиты чем знаменитые черные скорпионы, но и их укушение, особенно к концу лета, производит сильную боль, красноту, опухоль и часто флегмонозное воспаление. По степи быстро бегают мохнатые фаланги, из рода челюстоногих, самые отвратительнейшие насекомые какие я когда-либо видал. Они похожи на гигантского муравья и тоже ядовиты. Раз, когда я сидел на земле около одной станции, дожидаясь лошадей и от нечего делать приводя в порядок собранные мною на последней станции растения, ко мне на ногу взобралась фаланга и быстро побежала вверх по платью; я тотчас стряхнул ее веткой; но до сих пор не могу без содрогания подумать об этой минуте. Кроме того, здесь, а также и в других местах этого края водится чрезвычайно зловредный жучок (Latrodectus lugubris), который у Киргизов называется каракурт. Он замечателен тем что укушение его очень опасно для больших животных, а для верблюда нередко смертельно.

Вот единственные живые представители этой местности, которые нисколько не содействуют ее привлекательности.

Мы ехали по-прежнему быстро, но даже скорая езда доставляла одни неприятности, так как то за нами, то навстречу нам массой летела сухая, горячая пыль, поднимаемая сильными ветрами, дующими здесь часто из ущелий Александровского хребта.

Но скоро местность пошла опять лучше; часто стали встречаться речки и ручьи, берущие начало в снежных [646] вершинах Александровского хребта и соединяющиеся потом в одну большую реку Чу. Совершенно справедлива и вполне приложима к здешнему краю здешняя же пословица: «где вода, там жизнь; где нет воды, там смерть». Как только показалась вода, переменилась и местность: вместо голой, печальной пустыни пред вами бархатным ковром расстилались ровные, необозримые, зеленеющие пространства, очень похожие на ваши южно-русские степи. Наконец мы приехали на станцию Карабалта и остановились в изумлении: вместо одинокой избы пред нами лежал прекрасный малороссийский выселок, точно нас каким чудом перенесли назад в Россию. Кругом возвышались деревянные опрятные домики или же глиняные, чисто вымазанные мелом; около домов были посажены по широкой улице ивы, ракиты и тополи; тут же огороды обнесенные плетнем, к которому прислонились сохи и бороны. Видны русские лица и слышится русская речь. Мы с удовольствием смотрели на все это, и тот кто, подобно нам, пропутешествовал слишком месяц в диких степях, тот поймет нашу радость.

Со станции Карабалта начинается Семиреченская область, названная так от семи речек, текущих в озеро Балхаш; речка эти: Аягуз, Лепса, Аксу, Биень, Каратал, Коксу и Или. Кузнецовский тракт кончается здесь и почта до самого Верного отдана казакам. Жители Карабалты, наши пионеры цивилизации, забрались сюда в шестидесятых годах. Обитатели какой-нибудь Черниговской или Полтавской губернии и не подозревают что ваш исторический лапоть завел их земляков за 4.000 верст от родины и заставил осесть на речках Карабалте, Аксу и Сукулуке, вблизи диких, неприступных гор...

Мы невольно пробыли подольше на этой станции, где получили все что встречали в казачьих станицах между Оренбургом и Орском и от чего отвыкли уже так давно. Нам принесли прекрасных густых сливок, свежего масла, достали мяса и хлеба, отыскали душистого меду к чаю. Давно мы не роскошествовали подобным образом и с сожалением оставили гостеприимную станицу, утешаясь мыслию что впереди будут такие же. Здесь три деревни следуют под ряд. За Карабалтой идет Аксу, а там Сукулук, на речках того же имени, истоках Чу. Когда [647] проезжаешь этим местом, то сама дорога кажется участвует в обмане и заставляет думать что вы в России, а не в Средней Азии. По обе стороны лежат луга или возделанные поля, идут телеграфные столбы, даже верстовые столбы поставлены между этими тремя станциями. Иллюзию разрушает только высокий снежный хребет, идущий справа, так как таких гор нет ни в России, ни в целой Европе. Александровский хребет выше Альп и выше Кавказа, одна из высочайших точек которого, Казбек (15.524 фута), едва достигает средней высоты гор этого хребта, а высочайшая точка Альп, Монблан (14.751 фута), даже гораздо ниже. А между тем в наших средне-азиатских владениях есть вершины гораздо более величественные. Что, сказать, например, о таком снежном исполине как Пик Кауфмана, который по приблизительному измерению Федченко, достигает 25.000 футов? Вообще здесь есть места поразительные своим диким великолепием. Где, например, в Европе можно найти такой ледник как ледник Щуровского, простирающийся верст на семьдесят и дающий начало царю средне-азиатских рек, знаменитому «раздавателю золота» Заревшану (древнему Согду или Когику)? Где можно встретить такой горный проход как Мусартский, который находится на высоте 15.500 футов и отличается тем что по нем можно перебраться с северной стороны Тянь-Шаня на южную (и то спуская лошадей и вьюки на веревках по блокам и самому сходя вниз по ступенькам вырубленным в ледяной горе), назад же вернуться совсем невозможно... Александровский хребет начинается около Аулиэ-Ата невысоким мысом Тек-Турмас, всего около 2.600 футов над уровнем моря и 150 футов абсолютной высоты над уровнем реки Таласа. Предгория состоят из песчаника, за которым следует темный и твердый известняк, а за ним выше главный гребень хребта, пробитый кристаллическими породами.

За станцией Сухудуком следует Пишпек, бывшая коканская крепостца, взятая и разрушенная нами в 1860 году; сначала мы из нее сделали было укрепление, но потом оставили его вследствие совершенной ненадобности, по замирении края; теперь местечко это похоже на заброшенный [648] казачий пакет. Мы прибыла сюда 3-го апреля вечером. Здесь дорога разделяется а мне надо было проститься со своим другом-товарищем Л., с которым в продолжение 36 дней я делил все невзгоды и опасности путешествия. Мой путь лежал дальше на восток к городу Верному, а ему надо было ехать на юг, в бывший коканский, а теперь наш уездный город Токмак, и оттуда дальше в самую глубину Тянь-Шаня, в русский городок Каракол, приютившийся в заоблачных горах, на берегу озера Иссык-Куль.

В последний раз пожав друг другу руки и пожелав всего хорошего мы рассталась, а я отправился дальше один на легонькой рашпанке (открытая телега).

Было уже довольно поздно; великолепный весенний день, лучезарный и жаркий, 36-й день моего путешествия, догорал мало-помалу. Все пылая как громадный огненный шар, отошло и закаталось солнце на совершенно ясном небе. Нет лучшего времени дня в этом крае как короткий промежуток между солнечным закатом и быстро набегающими сумерками. Еще облитые розовым светом, стояли скалистые пики и снежные вершины Александровского хребта; ближайшие горы отчетливо вырисовывались в ясном вечернем воздухе; дальше за ними шла сплошная серая масса хребта, а еще дальше закутанные, как дымкой, туманом величаво высидись синие силуэты отдаленных вершин. В воздухе была какая-то приятная прохлада, которая впрочем скоро сменяется здесь довольно сильным холодом по ночам.

Под влиянием ли одиночества или вследствие весьма понятной грусти произведенной разлукой, я невольно задумался. Воображал ли я несколько месяцев тому назад что мне придется быть на этих новых, чуждых для меня местах, среди дикой, но все-таки местами великолепной природы, под этим небом, теплее и ярче нашего... Я невольно думал о том что оставил позади себя на родине и что ожидало меня впереди в неизвестном будущем; оно и пугало, и манило к себе, это будущее. Невольно вспоминалась прежняя жизнь и милые тени милого прошлого опять вставали предо мною как живые...

Но, прочь мечты! скоро станция и покой. Уже совсем стемнело; на пустынные долины легли тени ночи. Далеко [649] вверху обширный свод потемневшего неба, по которому огненною пылью раскинулись мириады звезд. От телеграфных столбов протянулись по степи черные полосы и перешагнули чрез дорогу. Везде темнота и безмолвие... Но постепенно из этой темноты предо мною вставали другие, новые горы, а это безмолвие нарушалось каким-то неясным шумом, подобно отдаленному грому. Шум становился сильнее по мере того как мы приближались к станция. Это ревела река Чу, сжатая в высоких, крутых берегах.

Как я уже оказал выше, река Чу берет начало многочисленными истоками с Александровских гор; потом она течет в пески Муюн-Кум, в которых и теряется. Эта река больше всех других горных речек которые я видел до сих пор и так как тут она совершенно непроходима, то на ней устроен деревянный мост. Она течет здесь со страшною быстротой, восемь верст в час, и с шумом ворочает огромные камни. Берега ее густо заросли камышом, который был так велик что достигал почти до перил моста. Мост весь дрожал от постоянного шума. Я хотел посмотреть на реку и взглянул вниз, но не увидел ничего кроме массы белой пены. Чтобы судить о быстроте течения Чу, достаточно сказать что на первые 100 верст протяжения от Иссык-Куля она имеет 1.700 футов падения, то есть больше чем Волга на всем протяжении 3.100 верст от истоков до Астрахани.

На другой день я имел удовольствие видеть многих животных представителей этого края. Множество ящериц бегали по дороге, скрываясь в ее впадинах. На лугу в разных местах, греясь на солнце, лежали, свернувшись в кольцо, змеи. Я не мог определить какой они породы, но по словам туземцев, они очень ядовиты. Некоторые из них достигали до полутора аршина длины и были толщиною с добрую палку. Змей, говорят, особенно много пред Пишпеком, но вчера я не видал их, оттого что приехал в Пишлек поздно вечером и они успели попрятаться по норам.

Местность начиная от Чу стада подниматься. Горы виденные мною вчера в темноте были Курдайские, чрез которые на следующей станции мне надо было перевалить. Прежде дорога шла правее, знаменитою Кастекскою щелью, [650] находящеюся в этом же хребте, но несколько лет тому назад она была оставлена по ее крайней непроходимости и 1-го ноября 1870 года тракт был перенесен сюда, так как здесь горы более доступны. Курдайский хребет в месте перевала достигает 6.000 футов высоты, а в ширину простирается на 40 верст. Со станции Сыгаты дорога идет по горам; подъем чрезвычайно отлог и тянется на 37 верст, между тем как на спуск приходится всего три версты. Впрочем подъем мне показался немного короче, да и вообще можно сомневаться в верности этих цифр, так как дорога здесь еще не измерена одометром.

Сначала мы поднимались по длинным, отлогим холмам, покрытым травою. Чем дальше взбиралась мы, тем холмы становились выше и круче, и дорога шла какими-то зигзагами, часто по карнизам вырытым сбоку и по крутым косогорам. Мы поднимались выше и выше и вот постепенно из под дерна стали показываться кремнистые сланцы, правильными острыми пластинками, как будто нарублеными с какою-нибудь целью. Мягкие, округленные вершины, покрытые травой, сменились острыми пиками с серыми и бурыми камнями на верхушке, поросшими мохом. Где дорога шла круче, я слезал с телеги и целые версты шел пешком, подстреливая попадавшихся изредка горных рябчиков. В глубине ущелий и во впадинах утесов еще белел снег; ручейки катились из-под снега в разные стороны по склонам гор или падали в пропасти с глухим шумом. В воздухе похолодело и часто сильный ветер налетал порывами из ущелий. На Курдайских горах нет ни одного дерева, что придает дикий и мрачный вид всему ландшафту. Какое-то розовое облачко приютилось около одной скалы, и когда мы после многочисленных поворотов въехали в него на несколько минут, оно все как-то расплылось и охватило нас сырым и холодном туманом. Дорога пошла еще круче; куски гранита валялись разбросанными по окрестности, лошади едва тащили шагом нашу телегу. Но вот еще одно, последнее усилие — и я на вершине перевала.

Эффектная картина открылась предо мною. По обеим сторонам надо мной возвышались горы точно взволнованное море во время бури. Справа горы были более дики чем слева; тут утесы громоздились над утесами, скалы [651] лепились друг над другом и сурово вокруг глядели фантастически выточенные каменные гребни. Из глубины ущелий поднимались новые утесы и далеко спускались вниз своими склонами. Сзади все было видно в ясном воздухе на громадное расстояние; степь как развернутая скатерть лежала вдали и маленькою точкой чернела на этой скатерти вся окруженная каким-то синим дымом станция Сыгаты, с которой мы отправились несколько часов тому назад. Впереди нас лежала на высоте 6.000 футов над уровнем меря широкая площадь, возвышенное плато в пять верст длины. Мы быстро проехали эти пять верст по каменистому грунту и добрались до спуска.

Ямщик остановил на минуту лошадей чтобы затормозить экипаж. Я с недоумением глядел на страшно крутой спуск расстилавшийся подо мной; он шел почти под углом 45° к горизонту крутыми зигзагами вокруг утесов и сплошь по острым камням; для меня казалось немыслимым ехать тут. Однако мы поехали. Камни с шумом катились из-под колес и падали вниз. Какой-то туман волнами поднимался из глубины ущелий. Коренная лошадь почти садилась на задние ноги и тормаз, визжа и скрипя, скользил по камням. А между тем это еще называется удобною дорогой; но, признаюсь, в таком случае я никак не могу понять что же такое неудобная дорога. Вот говорят на Кастеке, немного правее отсюда, была подобная неудобная дорога; там почта и пассажиры перевозились не иначе как на колесах (особенный род экипажа в котором кроме двух колес ничего нет); здесь все-таки было лучше, относительно, конечно. Утешаясь подобными мыслями, мы ехали вниз и доехали бы по всему вероятию благополучно, но вдруг на одном повороте лопнул тормаз... По проклятой небрежности со станции взяли гнилую веревку и она не выдержала. Признаюсь, я пережил скверную минуту; точно какая-то невидимая сила подтолкнула лошадей; по страшно каменистому грунту мы помчались с такою быстротой что я видел своими глазами как среди белого дня брызнула искры из-под колес экипажа. Около ста сажен проехали мы таким образом; слева было глубокое ущелье, справа какой-то косогор; на повороте ущелье казалось так близко, так темно что я позорно струсил и выскочил вон из телеги, причем пребольно [652] ушибся об острые камни. Лошади скрылись за выступом скалы, затем я услыхал какой-то треск и потом настала тишина... Я думал что все уже кончено, но оказалось что мы отделались дешево; ямщик, потеряв надежду сдержать лошадей и опасаясь каждую минуту полететь вниз и с экипажем, направил их в бок; телега ударилась в громадный монолит темнофиолетового цвета, целую скалу, два колеса рассыпались в дребезги и лучше всякого тормаза остановили экипаж. Мы оставили его и лошадей на произвол судьбы, только запутали вожжи за какой-то камень чтобы лошади не ушли, а сами отправились вниз на станцию. Ямщик повел меня какою-то прямою дорогой которая была ближе. Я никак не думал что спуск может быть так труден. Гора кажется не велика, но начнешь спускаться и ей конца нет. К тому же бездна притягивает вас к себе с какою-то непобедимою силой. Так и хочется бегом броситься вниз и конечно разбиться о камни. Я проклял эту прямую дорогу; больше часа шли мы две версты до станции.

Со станции Курдая перевал был очень красив; горы как стены почти отвесно поднимались друг над другом. За Курдаем потянулась ровная степь, иногда слегка холмистая, а впереди вставали уже другие высокие горы, Заилийский Ала-Тау, около которого расположено Верное. По дороге встретили мы небольшой киргизский караван, отправлявшийся в Курдайские горы на летние кочевки. Согласно обыкновению аула при этих переездах, на переднем верблюде сидела самая красивая девушка аула, с черными глазками, черными длинными косами, в которые вплетены были шелковые шнурки, и в распашном шелковом халате. Около нее болтались две ярко вычищенные кастрюли и большой должно быть тульский самовар. Потом шли другие верблюды с раскрашенными, обитыми жестью сундуками; это тоже привычка Киргизов выставлять наружу из тщеславия все ценные вещи. Впрочем как кажется это были Киргизы какого-то другого племени, может быть это были Кара-Киргизы, а может быть и вовсе не Киргизы. Только настоящий ученый мог бы разобраться в здешней этнографической путанице, к разъяснению которой мы очень мало способствовала. Как прежде еще до Магомета масса полудиких кочевников и тюркского и [653] татаро-монгольского племени, населявших степи к северу от Аму-Дарьи, вся была известна у соседних народов, Арабов и Персов, под общим собирательным именем Гуц, так и теперь весь этот разнокалиберный разношерстный сброд, живущий здесь, сваливается нами в одну общую кучу с общим, да к тому же и неверным именем Киргизов.

Чрез несколько станций опять встретились две русские деревни, Узунь-Агач и Кискелен, а за ними наконец был и город Верный, в который я и прибыл вечером 5-го апреля.

XII.

От города Верного до города Бороху-дзира (301 верста).

Город Верный, столица Семиречинской области, основан в 1854 году, при Гасфорте. Недавно это была простая деревушка, построенная нашими казаками на месте прежнего туземного поселения Алматы (яблонный).

Верный находится на месте бывшей Джунгарии. По китайским историческим источникам, именно по книге Си-юй-вын-дзянь-лу (записка о землях лежащих близь западной границы Китая), край этот, начиная с глубокой древности, населяли различные народы. Еще до начала вашего счисления (до Р. Х.) здесь жал народ Сэ, потом У-эч-жи, затем племя У-сунь и наконец Хунны; за ними следовали Сэнь-би и Турки Уй-гуры; потом Монголы Элюты; из них племя Джунгары имело здесь свои кочевки. Ханство этих Джунгаров разрушено Китайцами в 1757 году; затем по пустым джунгарским степям кочевали Торгоуты и наконец Киргизы, принявшие в 1846 году русское подданство.

Верный довольно большой город, насчитывающий до 15.000 жителей. Он разделяется на новый город, старый город (Алматинская станица), Алматинский выселок и Татарскую слободку. В нем есть сносные гостиницы, несколько лавок и магазинов, множество деревянных домов, но все это бедно, серо и грязно и в общем вовсе не похоже на главный город области. Верный стоит на речке [654] Алматинке, текущей с гор и впадающей в реку Или, и расположен на высоте 2.500 футов у подножие Заилийского Ала-Тау. Это большой, высокий хребет, покрытый вечным снегом; он возвышается на 14.000 футов. Горы до того массивны что несмотря на то что находятся от Верного в сема верстах, а главная масса хребта еще дальше, они кажется стоят над самым городом и давят его своею тяжестью. С широкой а степной Илийской долины Заилийский Ала-Тау поднимается совершенно крутою, отвесною стеной, почти без предгорий, по крайней мере его порфировые предгория совершенно ничтожны в сравнении с его колоссальностью и так близко подходят к контрфорсам или коротким поперечным отрогам хребта что почти сливаются с ними. Масса гор состоит из гранита и сиенита; по скатам встречаются кремнистые сланцы, сильно прорванные и метаморфозированные порфирами. Кроме этих кристаллических горных пород и жил диорита, распространенных здесь и там, встречаются и осадочные, — сланцы, песчаники и известняки палеозоических формаций. Отдельные точки Заилийского Ала-Тау превышают 15.000 футов и перевалы хребта выше горных проходов Швейцарских Альп.

Горы покрыты лесом; впрочем лес начинается не с самой подошвы, но сначала идут предгория покрытые только травой и уже потом, приблизительно на половине высоты, расстилаются громадные хвойные леса, издали вырисовывающиеся тоненькими черточками. Несмотря на короткое время нашего владения, леса эти уже значительно вырублены и только в последнее время положены ограничения такому хищническому хозяйству. Преобладающая древесная порода — пихта. За лесами идет блестящий снежный покров; вследствие континентального климата снежная линия здесь довольно высока, а именно начинается на высоте 10.000 футов, между тем как в Европе в соответствующих местностям, например в Пиринеях, снежная линия идет на высоте всего 8.500 футов.

Горы Заилийского Ала-Тау дики и живописны; виды один другого лучше развертываются пред глазами. Утесы бесконечною вереницей тянутся друг за другом, скалы чередуются со скалами и высоко над ними стелются громадные снежные поля. Иногда, особенно часто весной, с глухим [655] шумом падают лавины и, случается, заваливают неосторожных дровосеков. Вся сверкая белою, блестящею пеной скачет вниз по камням Алматинка... Ущелья и бока гор густо поросли лесом и между столетними деревьями густо разрослись облепиха, черный барбарис, боярышник и другие ягодные кусты... Многие жители Верного проводят лето в этих горах.

Почтовый тракт от Верного до Омска содержит опять Кузнецов, но лошади здесь хороши, оттого что много корму. Дорога идет по ровной, степной местности, которая постепенно понижается и чрез две станции от Верного выходит на долину реки Или, к укреплению Илийскому.

Река Или — одна из больших рек этого края. Она начинается в Тянь-Шане и впадает в озеро Балхаш. Длина ее — 700 верст. По своей глубине она способна для судоходства на большом протяжении и имела бы большое значение, еслибы быстрота течения не мешала навигации, по крайней мере первая, а кажется и единственная попытка купца Кузнецова в этом отношении потерпела неудачу. Я переправился чрез Или на пароме, причем нас течением далеко отнесло вниз. Здесь уже давно предполагается переводить паром по канату и я видел врытые с этою целью столбы, толстый канат, привезенный откуда-то издалека, но... и только.

Берега Или в этом месте довольно пустынны и даже не поросли камышом, который густо растет в ее верховьях. В долине кой-где встречаются пески и только узкая полоска по берегу имеет плодородную почву, да около укрепления местами посажены кусты и деревья.

За Или тянутся широкие низкие холмы с глубокими оврагами, а дальше на горизонте синеет новый массивный хребет...

На станции Алтын-Имель дорога опять разделяется, но уже в последний раз: одна идет к северо-востоку, на Семипалатинск и Омск, а другая поворачивает к юго-востоку, в Борохудзир и Кульджу.

Около Алтын-Имельской станции возвышаются горы Чулак-Тау (Алтын-Имельский перевал), чрез которые мне надо было переехать. Перевал имеет 4.660 футов, а в ширину простирается верст на пятнадцать. Прямо со станции мы поехали в гору какими-то большими длинными [656] холмами, в роде гигантских гряд, по обеим сторонам которых тянулись очень глубокие овраги. На дне их по обыкновению белел снег. Но вообще дорога, здесь лучше разработана и ехать удобнее чем по Курдаю. Только в некоторых местах дорога идет по карнизу, за то эти места, особенно неудобны зимой, тат как перевал отличается страшными буранами, которые здесь дуют часто по целым неделям, причем прекращается всякое сообщение. В течении зимы я еще три раза был на этом перевале и однажды тут было чуть не светопреставление. Горы до половины своей высоты сплошь были покрыты тучами, и еще далеко не доезжая был слышен свист ветра в их ущельях, причем снежная пыль вихрем крутилась около скал; двое суток просидел я на станции прежде чем можно было перебраться на ту сторону, да еще несколько часов нужно было расчищать дорогу, которую совсем замело.

Дорога, в конце становясь немного круче, приводит наконец на гребень перевала, где по преданию какой-то киргизский султан, спасаясь от неприятеля, закопал золотое седло, отчего и самый перевал получил свое название (Алтын-Имель — значит золотое седло). Гребень перевала очень остр, не шире двух или трех сажен. На нем дует холодный ветер, такой сильный что в несколько минут я совсем продрог. Когда в долине идет дождь, здесь говорят идет снег. Вид открывающийся с вершины Алтын-Имельского перевала поражает своим пустынным величием. Слева, гряда за грядою, поднимались крутые и скалистые горы, прямо впереди синел другой хребет, вершины которых кое-где упирались в волнующиеся, скользящие по их скатам, облака.

Спуск не крут, так что мы даже не тормозили экипаж. Горы совсем, обнажены от растительности, по крайней мере в месте перевала, за то обильно населены животными. Часто встретятся медведи и кабаны, множество различных видов антилоп живет здесь; водятся горные козлы и бараны.

Спускаясь с перевала ямщик показал мне на одну недалеко стоящую горную вершину.

— Вот, матфэй, сказал он.

— Какой Матвей? спросил я. [657]

— Матфэй, аю, там.

Это был горный медведь, аю. Киргиз хотел щегольнуть званием русского языка и из медведя вышел матфай. Я взглянул вверх по указанному направлению и действительно увидал что-то; какая-то острая морда смотрела на меня с вершины скалы. У меня один ствол ружья был заряжен пулей, и я не вытерпел и выстрелил, хотя безо всякой надежды попасть, так как горка подымалась футов на 800. Морда исчезла и только звук выстрела долго будил эхо в горных ущельях.

Спуск с перевала еще лучше подъема и все время идет по каким-то бороздкам между горами. За перевалом идет ровная дорога до станции Бащи.

На следующих двух станциях дорога также хороша и только изредка пересечена неглубокими оврагами. Нам пришлось переехать один большой солончак верст около пяти в диаметре. Что за чудная дорога! Едешь точно по мостовой из асфальта или макадама. Поверхность гладка как зеркало и на всем пространстве ни одной травки.

Затем пред нами встали новые горы. Это было знаменное Койбынское ущелье. Оно особенно замечательно тем что дорога идет по совершенно горизонтальной, почти нисколько не поднимающейся местности. Точно какая-то невидимая сверхъестественная сила во гневе своем одним ударом раздвоила горы, и горы треснули до самого основания, образовав каменный корридор в семь верст длины. Ущелье очень узко, часто не шире нескольких сажен; это настоящая каменная щель, ограниченная с обеих сторон отвесными стенами. Солнечные лучи редко забираются сюда и поэтому все ущелье еще было покрыто снегом, в котором мы часто глубоко вязли. Дорога прихотливо извивается между голыми обнаженными утесами; особенно дик вход в ущелье; здесь все один камень. Прямо с поверхности земли совершенно перпендикулярно поднимаются отвесные скалы; стройные цоколи порфира и гранита, большие глыбы бурого и фиолетового камня возносятся вверх справа и слева. Плиты, обломки сиенита, куски какой-то другой горной породы красного цвета, точно нарочно нарубленные кремни, рассыпаны по дороге. Далеко вверху утесы висят над самою головой и иногда от них отрываются камни и падают на дорогу. Никогда не видал я такого мрачного ущелья. [658] Впрочем вторая половина корридора лучше первой; горы теряют свой дикий характер и постепенно переходят в мягкие волнообразные возвышенности, длинными уступами спускающиеся до самой станции Койбынь. Станция расположена в самом ущелье, на берегу ручья, покрытого кустами и деревьями. Она имеет очень привлекательный вид, хотя и носит такое странное название (Койбынь значит саван).

За Койбынем пошла степь покрытая редким кустарником. Несколько раз встречали мы стада диких коз пасшихся по степи, тех маленьких каракурюков, о которых я говорил уже выше. Мне очень хотелось убить хоть одного из этих красивых животных, тем более что они очень ручны и подпускают шагов на 70; но к сожалению я свою последнюю пулю выпустил в «матфэя» на Алтын-Имельском перевале и теперь остался с пустыми руками.

Следующая станция был город Борохудзир.

XIII.

От города Борохудзира до города Кульджи (144 версты).

Борохудзир — небольшой русский городок, построенный в 1868 и 1869 году на месте бывшего китайского пикета и расположенный на речке того же имени. Я бы с удовольствием сказал про него что-нибудь; но к сожалению он решительно ничем не замечателен; впрочем имеет широкие прямые улицы и прекрасный общественный сад. Прежде он был пограничным городом с Китаем. Тогда наша туркестанская граница с Китаем была определена Чугучакским договором, заключенным 25 сентября 1864 года, на основании Пекинского трактата (1860 года, 2-го ноября). По второй статье этого трактата «граница должна следовать течению больших рек, направлению гор и линии китайских пикетов, начиная с последнего маяка, называемого Ша-Бан-Дабаг, поставленного в 1728 году (Юн-Чжен, VI года), по заключении Кяхтинского договора, на юго-запад до озера Зайсан, а оттуда до гор проходящих южнее озера Иссык-Куль, называемых Тэнгри-Шань [659] или Киргизын-Ала-Тау, иначе Тянь-Шань-Нань-Лу (южные отрога Небесных гор) и по сим последним до Коканских владений (гор Цунь-Линь)». Но как известно в 1871 году Илийские провинции были заняты нами.

Местность от Борохудзира сразу изменяется; несмотря на всеобщий хаос и разрушение, она сохранила следы могучей культуры, такой какую мы не привыкли встречать в других местах наших средне-азиятских владений. Невольно чувствуется что некогда здесь ярко горела цивилизация. Прямо от Борохудзира вы вступаете в большой лес, тянущийся на 25 верст до первой станции Аккеата. Лес в равнине — чрезвычайная редкость в Средней Азии и эта прекрасная роща вся до последнего дерева была некогда насажена трудолюбивыми руками Китайцев. Из древесных пород преобладает здесь карагач (Ulmus campestris), некоторые виды salix и другие кусты, которых определить не умею. Чрез лес протекает речка Усек, которая собственно и составляла нашу границу de jure, а за речкой на невысоком холме виднеется совершенно разрушенный китайский город Джаркент; он был весь вырезан до тла и теперь только голые, исковерканные стены виднеются пред глазами. В лесу, который тянется на несколько сот квадратных верст, находятся развалины четырех таких городов: Тургень, Тишкан-Кента, Джар-Кента и Ак-Кента. В этом благословенном уголке должна бы кипеть жизнь, а между тем здесь безмолвие могилы; разрушенные дома, высохшие арыки, самый лес чахнущий год от года от недостатка воды... Точно какое-то проклятие тяготеет над всею местностью; а было время и еще очень недавно, когда это была прекрасная цветущая страна и оставалась бы такою и теперь, еслибы в начале 60-х годов не вспыхнуло дунганское восстание и буквально не залило ее кровью...

Дунгане — это татарское племя мусульманского вероисповедания, но совершенно окитаившееся и принявшее китайский быт и привычки. С этнографической стороны это народ почти совершенно не изученый; откуда они ведут свое происхождение — в точности неизвестно, по крайней мере на этот счет нет одного определенного воззрения. По одному взгляду, которого придерживается большинство [660] мусульманских ученых, Дунганам приписывается такое происхождение: когда Тимур-Ленг (хромой Тимур), могущественный татарский хан, живший в XIV веке, задумал покорить себе весь мир, то между прочим он отправился в Китай и разгромил его; возвращаясь назад он оставил в Китае значительный корпус Монголов. В одном из горных проходов Тянь-Шаня есть гора, вся состоящая из мелких камней и очевидно насыпанная руками человеческими; она называется Сан-Таш, что буквально значит число или счет камней. Когда Тимур шел в Китай этим проходом, то велел каждому воину взять камень и снести его в известное место; образовалась громадная гора. Когда он возвращался назад, то велел опять воинам взять из этой горы по камню; оставшиеся неразобранные камни и составили Сан-Таш, гору, по величине которой Тамур мог судить о том, сколько народу умерло у него в Китае на войне и как велик корпус который он там оставил. Эти-то оставшиеся Монголы-мусульмане, осевшие по рекам Или и Текесу, ее притоку, и суть предки нынешних Дунган, на что отчасти указывает и самое имя их (Дунгане, Дунгени — испорченное от Тургени, оставшиеся). Таким образом нынешние Дунгане ни более ни менее как потомки победителей Китая и охотно верят этой басне, которая льстит народному самолюбию. Некоторые видоизменяют эту легенду и идут еще далее, приписывая все это не Тимуру, а самому Искандеру Эулькарнайну (Искандер двурогий, прозвище Александра Македонского на Востоке). Будто бы он, в царствование какого-то богдыхана Хан-Ван, взял даже Пекин и жил там три года. В такое долгое время многие из его воинов женились на Китаянках и не захотели идти в обратный путь. Отсюда — Дунгане.

По другому взгляду, Дунгане суть разные мусульманские народности последовательно покоряемые Китайцами. Собственно говоря, Китайцы не знают слова Дунгане, а всех своих мусульманских подданных, без различия племени, называют общим именем «Хой-Хой».

Как бы то ни было, но вследствие Дунганского восстания, отпал от Китая весь его северо-запад и весь Восточный или Китайский Туркестан. В последствии сила вещей заставила нас занять Илийские провинции, а в нынешнем [661] году решено возвратить их назад. Китайцы, отправляя по этому поводу к нам свое посольство, поставили возвращение этих провинций как conditio sine qua non будущих дружественных отношений. Они особенно упирали на то что эти земли всегда составляли исконное владение Китая.

Это не совсем так. Начиная с глубокой древности, Китайцы действительно несколько раз завоевывали эти земли, но несколько раз теряли их и обратно.

Остановимся на минуту и бросим хотя беглый взгляд назад, в далекую, туманную глубину прошедшего...

Прежде всего мы встречаемся здесь с тем фактом что страна нами рассматриваемая, то есть часть бывшей Джунгарии и Китайский Туркестан, не оставила почти никаких древних памятников своей истории. Находясь в самом центре Азиатского материка, быв окружена Индией, Бактрией и Китаем, тремя государствами раньше всех начавшими жить историческою жизнью, она оставалась совершенно неизвестною. Индии в то время было не до нее; Бактрия сошла со всемирной сцены еще до начала письменности и только Китай дает об этой стране кое-какие сведения. Но из древнейшего китайского сочинения по этой части Ши-чзи мы ничего не узнаем, так как это просто записки, да и то мало вероятные, о путешествии сюда нескольких Китайцев. О том кто жили здесь в это время и как жили, нам ничего неизвестно. Но есть намеки что в это время здесь вымирали, бесследно уничтожались целые народы, например Аппелеи. Об этом крае слышали Птоломей и Плиний; об нем писал Страбон в своей географии, составленной в первом веке по Р. Х. Около этого же времени появляется и первое официальное китайское сочинение Цянь-хань-шу (История старшего дома Хань), написанное Бань-гу. Из него мы узнаем что западный край остался под властию Китая со времени государей Сюань-ди и Юань-ди (74-39 лет до Р. Х.).

Но власть Китая над этими странами была почти номинальная. Все 55 владений составлявших в то время Туркестан несколько раз восставала против Китайцев, передавались соседним народам, например Хуннам, заводили междуусобные войны, опять подчинялись Китаю и наконец совсем отложились от него в конце II века по Р. Х. [662]

Тут в истории этих стран наступает промежуток в 500 лет, вовремя которого об них очень мало известно. Освободившись от китайского владычества, они вели постоянные войны между собою. Одни владения увеличивались насчет других, затем опять уменьшались и распадалась. Пользуясь благоприятным случаем, на них нападали соседи.

В этот же период страна приняла буддизм. Какая здесь была религия раньше, неизвестно. Должно быть огнепоклонничество, так как по соседству на востоке была Бактрия, центр и столица огнепоклонников, где жил сам основатель этой религии Зердушт (Зороастр), переселившийся в нее из Персии после того как его родная провинция Атропатене (нынешний Азербайджан) отказала ему в послушании. Наверное тут были и христиане, по крайней мере в то время в других местах Средней Азии христианство было сильно распространено. В то отдаленное время когда между полудикими славянскими народами наседавшими нынешнюю Россию наверное не было ни одного христианина, в Самарканде, например, в 411-415 году была епископия. В Мерве в 420 году был даже митрополит, в том самом Мерве, который, по мнению Англичан, составляет непременную цель нашей нынешней Ахал-Текинской экспедиции. То были христиане Несторианского исповедания, которые перебирались сюда, гонимые и преследуемые византийскими императорами.

В VII веке Китайцам опять удалось овладеть краем и покрыть его сетью своих колоний, но не надолго; в X столетии они снова потеряли его, и в истории этого края снова наступает пробел.

Затем в XIII веке на сцену выступили Монголы. Чингиз, в своем стремлении завоевать весь мир, покорил и Восточный Туркестан, и преемники его долго владели краем, до тех пор пока у них под боком, на севере, не выросло другое могущественное государство Джунгария, населенное тоже Монголами, но только иного племена (Калмыками). Джунгария скоро получила громадное географическое распространение и сделалась грозою самого Китая, у которого часто отнимала некоторые из его собственных владений. В семидесятых годах XVI столетия Калмыки [663] подчинили себе и Восточный Туркестан, и этот край так понравился им что на реке Или они построили город Кабу-Хлиняк-Баку и перенесли сюда свою резиденцию. Но прошло 200 лет, и счастие повернулось спиной к Джунгарам.

В 1756 году Китайцы, при помощи интригана Амурсаны, завоевали Джунгарию. На другой же год вспыхнул мятеж. Тогда Китайцы устроили настоящую травлю: с оружием в руках они прошли всю страну, убивая всех жителей без различия пола и возраста. Более полумиллиона Джунгар было зарезано; объятые паникой небольшие уцелевшие кучки бросились кто куда мог: в соседнюю Монголию, в Туркестан, к нам на Волгу, и джунгарские степи опустели...

Получив в числе прочих владений Джунгаров и Восточный Туркестан, и Илийский округ, Китайцы решились не терять его назад и устроили дело иначе. Маленький Илийский округ они обратили в обширную военную колонию и на небольшом сравнительно пространстве построили девять сильных крепостей. В 1764 году на реке Или, на месте разрушенной зимней резиденции Джунгарских ханов города Кабу-Хлиняк-Баку, они построили город Хой-Юань-Чень, который стал столицей области и скоро сделался известен в Средней Азии и вообще у мусульман под именем Новой Кульджи. Новою она была названа потому что в 40 верстах от нее находилась Старая Кульджа, построенная еще сто лет тому назад Джунгарами, где была у них ламская кумирня, отчего Китайцы стали ее называть Дзинь-динь-сы (кумирня о золотым верхом). Эта Старая Кульджа была населена мусульманами и ей суждено было пережить Новую.

На следующий год (в 1765 году) вспыхнуло восстание в городе Уч, одном из городов Восточного Туркестана. Китайцы поступили тут так как они привыкли поступать в подобных случаях. Они разрушили город до основания и зарезали всех жителей. Эта жажда мести, эта беспощадная жестокость к побежденным составляет отличительную черту Китайцев и проходит красною ниткой сквозь всю их историю.

Но устрашать побежденных было мало; надо было [664] заселить край, так как Илийская долина после поголовного избиения Джунгаров представляла чуть не пустыню.

Прежде всего здесь были поселены привилегированны классы — Китайцы и Манчжуры; они составляли войска жителей городов. Потом, как иррегулярное войско, выселены сюда из Даурии тоже манчжурские племена Сибо поселенные на левом берегу рек Или и Солоны, и Дауры — на правом. Но все это были «чи-жени», солдаты зеленого знамени, своего рода дворянство, которым Китайцы платили жалованье. Тогда в качестве низшего класса были переселены сюда в большом количестве китайские мусульмане (Дунгане) из провинции Гань-су. Дунгане по численности составляли преобладающий элемент в крае и все были ревностные мусульмане. Кроме того, из мусульманского же города Уч, населенного Сартами, при поголовном избиении его жителей в 1765 году, было отделено семь тысяч семей и поселено здесь, а в наказание за мятеж они были записаны в казенные землепашцы (тарань), от того они их потомки стали называться Таранчами. Далее сюда прикочевали из соседних земель Киргизы-Торгоуты; вернулись мало-помалу остатки Джунгар и даже бежавшие к нам на Волгу Калмыки. Наконец Китайцы стали ссылать сюда своих каторжников (Чампане).

Теперь мы видим какой разноплеменный сброд населял эту прекрасную долину. Конечно, как низший класс жители-мусульмане подвергались различным притеснениям. Китаец мог брать у Дунгана все что хотел, начиная с какой-нибудь вещи и кончая его собственною женой. Будучи земледельцами, Дунгане и Таранчи отдавали более половины своего урожая; кроме того, исполняли различные тяжелые работы, строили стены, копали канавы и вдобавок ко всему этому были совершенно бесправны. Кроме того, главною причиной дунганского восстания была разница религий. Собственно Китайцы, народ самый индиферентный в религиозном отношены. Обе кроткие официальные религии Китая, буддизм и даосизм собственно и не религии, а отвлеченные философские системы; конфуцианство же просто гражданское учение. По словам профессора Васильева, Китаец сегодня верит одному, завтра другому; члены одной семьи часто бывают разных религий; мальчики в семье иногда исповедуют одну религию, а девочки другую, и это [665] никого не шокирует, так как ни одному Китайцу не придет в голову сомневаться что Будда не такой же бог как и Лаоцзы.

Но магометанство другое дело и мусульмане Средней Азии очень привязаны к своей религии, как прежде были, привязаны и к религии Зороастра, ей предшествовавшей. Когда в VII веке, в огнепоклонническую еще в то время Бухару, явились арабские эмиры, распространяя Ислам огнем и мечом и взяли ее, то Бухара три раза прогоняла непрошенных проповедников и только на четвертый раз пала под их ударами. С тех пор магометанство распространилось по всей Средней Азии, да продолжает распространяться и до сих пор.

Но кроме разницы религий и притеснения которым подвергались Дунгане и о которых я говорил выше имели тоже свое значение. В течение последнего столетнего владычества Китайцев над страной мусульмане восставали пять раз (в 1765, 1796, 1825, 1857 и 1862 годах). Каждое восстание подавлялось с ужасными жестокостями и народ напуганный репрессалиями молчал до поры до времени, но в сердце его ярко горела ненависть к своим притеснителям. Он ожидал только удобного случая и случай этот скоро представился.

В 1862 году в северо-западном Китае, в провинции Шанзи, в городе Синган-Фу, один богатый дунганский купец не отдал долга китайскому купцу и когда этот последний начал публично укорять его, то Дунган распорол Китайцу живот. За убитого вступились родственники и в свою очередь распороли живот Дунгану. Весь город разделился на партии и Дунгане, более многочисленные, вырезали Китайцев. Как только окрестные селения узнали об этом, в город тотчас стали стекаться вооруженные толпы Дунган и восстание начало распространяться дальше. Несколько раз высылались против мятежников регулярные китайские войска и постоянно были разбиваемы; и Китайцы, и Дунгане отлично знали что в случае если они будут побеждены, им предстоит смерть, и потому борьба была ожесточенная; в этой борьбе не давали и не просили пощады. Так тянулось дело два года, но впрочем внутри самого Китая, где преобладали Китайцы, Дунгане потерпели неудачу. В 1864 году [666] восстание добралось до Урумчи, богатого китайского города, в коем считалось 2.000.000 жителей, причем и Дунган, и Китайцев было почти поровну. Долго длилась резня; даже по официальным китайским донесениям, старавшимся, понятно, все дело представить в более благоприятном свете, одних Манчжур было убито 135.000 человек. Наконец Дунгане победили и летом 1864 года взяли и разграбили Урумчи с его громадными чайными складами. После этого восстал весь северо-запад Китая. Дунгане быстро взяли города Манас, Шихо и др. 15-го января 1865 года восстание началось в Чугучаке и 5-го апреля 1866 года взята его цитадель. Изо всего Восточного Туркестана опять были прогнаны Китайцы, но не Дунганам пришлось взять Кашгар. В новейшее время Восточный или Китайский Туркестан известен под именем Алтышара (шестиградие) или даже вернее Джитышара (семиградие) и Кашгар столица Алтышара. В нем волнение вспыхнуло еще раньше, в 1857 году, и тоже были прогнаны или зарезаны Китайцы, но там в конце концов престолом завладел коканский выходец, Якуб-бек, бывший прежде беком в Ак-Мечети. Он хорошо знает и ненавидит Русских, с которыми сражался в 1853 году, когда Ак-Мечеть была взята штурмом нашими войсками, и на этом месте построен город Перовск. Потом он бежал в Ташкент и, набрав всякого вооруженного сброду, отправился в Кашгар. Воспользовавшись тем что Китайцы были заняты усмирением восстания в других местах, он посадил на престол одного влиятельного туземца Бузурук-хана, но потом прогнал его, сел сам и в конце концов соединил под своею властью весь Восточный Туркестан,

В Илийской долине восстание вспыхнуло одновременно во всех городах, в сентябре месяце 1864 года. До сих пор здесь все было спокойно, но Китайское правительство, чтоб избегнуть восстания, пожелало, по своему обыкновению, устрашить народ и приказала кульджинскому дзянь-дзыню (китайскому губернатору, управлявшему страной) умертвить всех наиболее влиятельных и опасных Дунган в Кульдже. Чтоб удобнее привести в исполнение этот план, дзянь-дзынь пригласил на совет других китайских чиновников. Но слуга Дунган испортил все дело; он подслушал разговор и передал его своим землякам. [667] Народ, доведенный до отчаяния, восстал как один человек. Ужасная резня продолжалась двенадцать дней и кончилась тем что Дунгане, по большей части вооруженные только палками и ножами, потерпели неудачу и должны были бежать в Старую таранчинскую Кульджу. Дзянь-дзынь, ободренный победой, выступил с войском против них, но был разбит на голову и едва спасся в цитадель. Тогда Дунгане ободрились в свою очередь; к ним пристали Таранчи, сначала поневоле, так как Дунгане под страхом смерти принудили знатных Таранчей склонить народ к восстанию. Соединенное войско, в свою очередь осадило Новую Кульджу. Она долго держалась и была взята только 3-го марта 1866 года. Минь-су, последний китайский дзянь-дзынь, видя неминучую смерть, поступил как древние герои. Он заперся в цитадель, задал роскошнейший пир, пригласил всех приближенных и когда ему донесли что Дунгане ворвались в крепость, — сказал прощальную речь, выкурил последнюю трубку, потом горячим, раскаленным пеплом от нее зажег фитиль проведенный к пороховым погребам и взорвал себя на воздух. Что происходило по взятии города, какие сцены зверства и насилия совершались тут — неизвестно; но в настоящее время громадный город совершенно разрушен до основания и лежит в развалинах. Из 200.000 жителей не осталось ни одного человека; Дунгане покинули город, Китайцы и Манчжуры все зарезаны или скрылись в горах.

После этого китайское население было быстро истреблено во всей долине; многие города были взяты и разрушены еще во время осады Кульджи. Дунгане и Таранчи удалились в Старую Кульджу; там с 1867 года началась между ними вражда за первенство. Междуусобия росли все больше и наконец Дунгане были разбиты на голову Таранчами в полутора верстах от Старой Кульджи. Тогда они обратились за помощью к своим землякам Дунганам в Урумчи, но пришедшие оттуда две тысячи войска разбиты около Баяндая. Таранчи захватили власть в свои руки; у них переменилось несколько султанов, но наконец последний из них был брошен своими подданными в зашитом мешке в реку Или, и на престол сел таранчинский выборный султун Аля-хан, известный под именем Абиль-Оглы.

Между тем положение Русских во все время этих [668] смут было самое неопределенное. Нам еще при Китайском правительстве в 1851 году были открыты фактории в Кульдже и Чугучаке; но взбунтовавшаяся чернь разрушила и сожгла фактории и наши консулы должны были уехать из этих городов. Во время восстания Китайское правительство предлагало нам помочь ему в борьбе с подданными, но мы отклонили это предложение, не желая восстановлять против себя наших мусульманских подданных в Средней Азии. Уже по изгнании Китайцев мы продолжали игнорировать настоящее положение вещей и принципиально все еще признавали власть Китайцев над этим краем. Конечно, это создало массу недоразумений. Наши Киргизы укочевывали в пределы Илийской провинции, а мы глядели на это сложа руки; кульжинские Таранчи грабили наших подданных и преспокойно уходили назад за границу, которую мы обязались не переходить; ваша торговля была стеснена до невозможности. Когда мы стали наконец обращаться к самому Абиль Оглы, требуя свободной торговли, наказания виновных и возвращения беглых, то султан отвечал молчанием.

Впрочем он сам был игрушкой в руках различных партий, и удивительно как при постоянных волнениях в султанате, он еще сумел так долго продержаться. Наконец ясно стало видно все бессилие Китайского правительства в борьбе с инсургентами; с другой стороны для нас было невозможно допустить между собой и Китаем существование независимого разбойничьего государства. На этом основании в 1871 году повелено было занять Кульджинский султанат и присоединить его к Российской Империи,

Не долго продолжалась борьба; мы дали сражение при Мазаре, дали сражение при Суйдуне, взяли штурмом Чин-ча-го-дзи и в пять дней кончили дело. После взятия Чин-ча-го-дзи, жители упорно сопротивлявшиеся ожидали поголовного избиения; каково было их удивление, когда мы не только сохранили им жизнь, но не тронули и имущества. Весть о таком великодушии Русских мигом разнеслась по всей долине и все остальные города уже сдавались без боя и добровольно отворяли ворота победителю. Только в самой Кульдже партия сопротивления, желавшая войны во что бы то ни стало и огорченная неудачей, решилась со зла [669] зарезать всех Дунган и в ночь накануне взятия Кульджи до 2.000 Дунган и Китайцев было убито; было бы убито и более, но командующий отрядом прислал сказать что если резня не прекратится, то зачинщики поплатятся головами. Эта мера подействовала и сохранила жизнь остальным несчастным.

Кульджа взята нами 22 июня 1871 года. Рассказывают что когда на другой день по взятии Кульджи султана спросили, как он находит свое новое положение, то он отвечал что это первая ночь во все время его трехлетнего царствования которую он провел спокойно. Потом его перевели на жительство в Оренбург.

Между тем по взятии нами Кульджи, Китайцы, большие охотники загребать жар чужими руками, думая что мы тотчас же отдадим им ее, отправили своего уполномоченного князя Жуна «принять ее от нас». Но им объявили что во избежание дальнейших смут они только тогда получат Кульджу, когда подчинят опять своей власти все отпавшие владения. Это им чрезвычайно не понравилось и они вообще ужасно скверно относятся к Русским. В среде китайского населения города Кульджи появлялись письма извещавшие о том что скоро Китайцы пойдут на Кульджу и вырежут Русских. Каждый год распускался слух что 60.000 отборного китайского войска стоит в горных проходах, готовое двинуться на Кульджу. Положим, мы не верили этим слухам и по-прежнему высылали в один горный проход роту солдат да сотню казаков а в два другие всего пикеты из 25 человек.

Между тем в эти шесть лет Китайцы собирались с силами, и в 1877 году им удалось наконец отнять назад большую часть взятых у них городов. Я уже жил в Кульдже, когда летом 1877 года Китайцы взяли один из этих городов, Манас. В то время в Манасе был агент одного кульджинского торгового дома, некто Кл. и он, вернувшись в Кульджу, рассказывал следующее: когда Китайцы ворвались в город, то по своему обычаю умерщвлять всех инсургентов — принялись резать мущин, женщин и детей. Узнав случайно что Кл. Русский, они привели к нему дунганских девушек, предлагая купить их, и в противном случае грозя их тотчас же зарезать. Напрасно Кл. говорил что русский закон запрещает покупать [670] людей, что они ему вовсе не нужны; наконец, невольно тронутый положением пленниц, он согласился. Как только Китайцы узнали об этом так тотчас привели к нему пропасть женщин, молодых и старых, предлагая купить, и так как Кл. не имел возможности удовлетворить их требованию, то на его же глазах всех этих женщин зарезали.

Счастье решительно повернулось к Китайцам. Осенью 1877 года умер их самый опасный противник и непримиримый враг, Якуб-бек кашгарский. После его смерти; на престол вступил его сын, слабый и бесхарактерный бек Кули-бек и Китайцам в начале 1878 года удалось овладеть Кашгаром. Таким образом, вернув все потерянное, они принялись хлопотать и о возвращении Кульджи и, как известно, в нынешнем году отправляли к нам посольство, прося отдать ее и обещая за это различные торговые льготы.

Еще в бытность мою в Кульдже, Таранчи и Дунгане, узнав что Кульджу хотят отдать назад Китайцам, страшно встревожились. Они отправили несколько петиций прося принять их в русское подданство и выселить куда-нибудь, а не отдавать назад Китайцам, у которых их ждет мучительная смерть или мучительная жизнь. Они говорили что еслибы Русские не взяли Кульджу, то они бы никогда не допустили Китайцев взять опять Кашгар; что Русские их обезоружили и что поэтому на их обязанности лежит их защищать, а не отдавать безоружных Китайцам; что в таком случае они сделают новое восстание, так что русское вмешательство опять станет необходимым.

Кульджу решено отдать назад. Вероятно ваше, правительство по этому поводу руководили какие-нибудь высшие соображения. Я не хочу соваться в политику и не буду говорить о том, какой удар обаянию нашего имени в Средней Азии нанесет этот факт, и какое нравственное впечатление произведет отдача Кульджи на туземцев. Если обещание отдать Кульджу перевесило на дипломатических весах все другие соображения, то пусть будет так. Я не скажу ничего о том что если решено отдать Кульджу ради торговых льгот которые нам обещаны, то мы могли добиться этих льгот и ничего не уступая, как сделали это [671] с тем же Китаем Французы и Англичане. Нет, я просто скажу что жаль отдавать этот прекрасный и цветущий край, подобного которому у нас немного в Туркестане. В самом деле что действительно хорошего имеем мы на всем громадном пространстве земель занятых нами в Средней Азии, на пространстве почти вдвое превосходящем Францию. Долину Или, долину Ферганы и Заревшана, — вот и все.

Теперь одним этим местом стало менее.

Такова печальная история страны по которой я ехал в настоящее время...

Но вернемся к путешествию.

На первой станции от Борохудзира, Аккенте, я остановился на ночлег, предварительно прекрасно поужинав фазанами, которых мне удалось убить в лесу. Я лег спать со сладким сознанием что завтра последний день моего путешествия.

На следующий день я отправился дальше по местности которая была некогда прекрасно возделана, теперь же представляла голую степь. Только в разные стороны тянулись неглубокие канавки от высохших арыков, да кое-где виднелись разрушенные домики. Несмотря на семилетнее владычество Русских, Китайцы до сих пор не могут оправиться от погрома, и только некоторые из них, которым уже больше нечего терять, решаются вновь селиться в развалинах.

Слева от дороги синели скалистые лики Борохорора, горного хребта идущего к северо-востоку от Кульджи и составляющего теперь нашу границу с Китаем. В два его прохода, Талки и Цытарты, ежегодно высылаются небольшие пикеты, впрочем, единственно против контрабандистов. Этот хребет чрезвычайно дик; из Талкинского прохода, точно из какой-нибудь отдушины, не видно ничего, кроме клочка синего неба наверху; там, за этим проходом, идет в глубь Китая знаменитая некогда большая Императорская дорога. Там, влево от дороги, на высоте 7.000 футов, как в глубокой каменной чаше, спокойно дремлет горное озеро Сайрам-Нор; ни одной рыбы не живет в его глубине, ничего живого не встретишь по его окрестностям и только дикие скалы глядятся в пустынные воды...

С вершин Борохорора течет речка Хоргос, на которой построена станция Хоргос, следующая за Аккентом. [672] Недалеко отсюда был прежде город Хоргос, теперь разрушенный (официально по-китайски Гунь-Чень-Чень). Хоргос настоящая горная река. Осенью, когда мало воды, она течет тремя или четырьмя тоненькими рукавами не более как в поларшина глубины; во время же половодья, в июне и июле, все эти рукава соединяются в одно целое и река с шумом несется по равнине на две и да же на три версты шириной. Когда мне ее пришлось переезжать (10-го апреля) она еще не разлилась и только по трем ее рукавам текла вода, все же остальное пространство представляло груды беспорядочно накиданных камней. Переправа через Хоргос страшно затруднительна, так как, кроме быстроты течения, дно ее покрыто большими камнями, о которые скользят ноги лошадей. Кроме того, на всем пространстве между рукавами, фарватер меняется чуть не ежедневно; где сегодня было ровное, глубокое место, там завтра нет зачастую проезда от кучи камней. Каждую переправу сопровождают несколько конных Киргизов для подания помощи на всякий случай. Они привязывают длинные веревки к колесам и бокам телеги и тянут за них в разные стороны, так что по моему мнению больше мешают чем помогают; телега переваливается с камня на камень, грозя перевернуться каждую минуту и вообще эта переправа была одна из самых неприятных вещей во все время моего путешествия.

Берега Хоргоса изобильно поросли мелким кустарником, в котором водится множество лисиц и зайцев.

Не далеко от Хоргоса на нашей дороге лежали развалины некогда прекрасного китайского города Чин-пан-зи. Дорога идет самым городом и по обе стороны ее нагромождены безобразные кучи кирпича и глины, да исковерканные обломка стен. Здесь все разграблено и разорено; даже деревянные потолки домов и те сняты; на некоторых стенах пред домами уцелели различные украшения, рельефные изображения; на внутренних стенах остались какие-то яркие краски. Еще недавно, уже при русском владычестве, в разных местах между стенами валялись человеческие скелеты. Даже могилы были разрыты, так как Китайцы имеют обыкновение хоронить своих умерших со всеми драгоценностями и в богатых одеждах. Черепа валялись на самой земле; сквозь глазные орбиты их проросла трава [673] а длинные черные косы Китайцев отливали на солнце металлическим блеском. Теперь все это убрано... и слава Богу! Около двух верст ехали мы городом и наконец уже на выезде проехали какими-то великолепными воротами, единственно уцелевшими среди всеобщего разрушения. Уже по одним воротам видно насколько этот город стоял выше других мусульманских городов. Они построены в виде массивной арки, толщиной в несколько сажен, все из прекраснейшего обожженого кирпича. На верху уцелела какая-то надпись или украшения — не знаю. Ни прежде, ни после не видал я таких построек в Средней Азии. Тайна приготовления подобных кирпичей известна только Китайцам; они немного больше наших, темнокрасного цвета с каким-то железистым блеском и звенят как стекло. Многие жители Кульджи берут кирпичи для своих построек из разрушенных крепостей, но эти ворота запрещено трогать и потому они целы до сих пор.

Проехав следующую за Хоргосом станцию Алимту мы вступили в китайский город Чин-ча-го-дзи. Впрочем здесь мало Китайцев, а почти все жители Дунгане, потому он уцелел среди погрома. Город этот не похож на мусульманские города Средней Азии. В нем прекрасные улицы, обсаженные деревьями; дома по большей части деревянные, высокие. Станция помещается в бывшем китайском здании, где находится много китайских вещей. Какая-то старинного фасона мебель и ширмы, резное слоновой кости украшение в роде нашего туалетного стола, к сожалению изломанное, на стенах китайские картины, совершенно особенные, без соблюдения теней и перспективы.

За Чин-ча-го-дзи идет другой дунганский город Суйдун (Суй-динь-чень). Еще издалека, когда мы только подъезжали к нему, до нас доносился аромат его садов. Фруктовые сады составляют гордость Суйдуна, и его яблоки, груши и абрикосы далеко развозятся по всему краю. В стороне от Суйдуна лежит совершенно разрушенная Новая Кульджа.

Уже стемнело, когда я выехал из Суйдуна. Был чудный весенний вечер и молодой месяц уже второй раз во время моего путешествия сиял на ясном небе. Дорога постепенно приближается к реке Или, и в разных местах я видел огни и столбы густого дыма. Это выжигали камыши по реке Или для того чтобы лучше росла трава и чтобы камыши не [674] занимали слишком много плодородного пространства. В них водятся кабаны, а прежде были тигры. Здесь около Кульджи Или течет со скоростью девяти футов в секунду; скорость порядочная, если вспомнить что Нева в Петербурге протекает всего три фута в секунду.

Местность от Суйдуна становится холмистою и около следующей станции, Баяндая, невысокие отроги Борохорора подходят к самой дороге. Здесь, в горах Гангули, находятся копи каменного угля, которыми отапливается Кульджа. Угля теперь добывается около миллиона пудов в год; он плохого качества, не дает антрацита, содержит много землистых частиц и легко выветривается на воздухе. К югу, на горизонте медленно всплывают высокие горы, отроги Тянь-Шаня, расположенные уже сзади Кульджи.

Баяндай — последняя станция пред Кульджей; не вдалеке развалины китайского города Баяндая (город Хой-нин-чень), имевшего до 80.000 жителей. От станции идет прекрасная местность с возделанными полями, тянутся селения окруженные деревьями. В пяти верстах от Кульджи находится мазар; это могила какого-то святого или просто богатого человека — не знаю. Тут прекрасный сад, куда часто приезжают гулять жители Кульджи. От него местность представляет тоже нескончаемый сад; изредка мелькают домики среди деревьев; дорога широкая, ровная, точно шоссированная, с канавами по обеим сторонам и обсаженная аллеями молодых деревьев. Зелень сопровождает вас до самых предместий города, который уже издали представляется среди степи каким-то зеленым пятном.

Наконец, уже в глубокой темноте, показались ворота крепости. 10-го апреля, после сорокачетырехдневного путешествия я въехал в Кульджу. Длинный, утомительный путь был кончен.

XIV.

Старая Кульджа.

Старая или Таранчинская Кульджа лежит под 79°,50' восточной долготы и 43°,30' северной широты, на высоте 1.700 футов над уровнем моря. Она расположена по средине. неширокой (50-60 верст) ровной Илийской долины, постепенно суживающейся и поднимающейся к востоку. Ее со всех сторон, кроме запада, окружают горы. С севера [675] идут горы Борохорор, с юга горы Улькун-Тау, отроги Тянь-Шаня; обе горные цепа сходятся на востоке в 250 верстах от Кульджи, так что вся долина представляет треугольник. Преобладающий ветер западный.

Будучи так далеко выдвинута на юг и расположена почти в самом центре Азиатского материка, Кульджа имеет континентальный и притом чрезвычайно жаркий климат. Ее средняя годовая температура +10° С., а средняя температура лета 26,5° С. Мы, жители Европы, не имеем понятия о такой жаре. Все города которые мы привыкли считать жарками далеко отстают от Кульджи в этом отношении. Алжир, Пекин, Мадрид, Милан, Рим, Флоренция, Палермо, Константинополь, Неаполь, Ницца, — холоднее летом Кульджи. Такие города как Каир и Калькутта только на один градус теплее ее. Континентальность кульджинского климата сказывается в том что между тем как большинство перечисленных городов вовсе не имеет зимы, в Кульдже она продолжается слишком месяц, причем средняя температура бывает -9° С. Туземцы уверяют что с приходом Русских зима каждый год делается холоднее. Зима 1877-1878 года, которую я провел в Кульдже, была действительно очень сурова.

Несмотря на такие особенности климата он вообще может назваться здоровым и мягким, так как чрезмерная сухость и жара умеряются частым дождем. Этим Кульджинский район резко отличается от наших остальных средне-азиятских владений, где летом почти не бывает дождя. Вообще долина верхней и средней части Или очень богата водой. Кроме многих речек, текущих с гор, здесь сильно развита ирригационная система. С обеих сторон реки Или, артерии края, которая пересекает долину в прямом направлении с востока на запад, проведены громадные арыки, которые сами по себе составляют целые реки; с левой стороны из Или проведен арык Сумун, а с правой арык Аруетав, впрочем не из самой Или, а из притока ее реки Каша, впадающего в Или близь урочища Ямату. Этим арыком орошается Кульджа. Чрезвычайно сильная жара и обилие воды сделали то что здесь летом развивается почти тропическая растительность; всевозможные плоды, начиная от обыкновенных яблоков и кончая самыми тонкими сортами персиков и абрикосов, [676] повсеместно растут здесь на открытом воздухе, а те, которые не растут могут быть легко культивированы. Хлопчатник часто встречается здесь в диком виде, тутовое дерево тоже нередко и шелководство легко могло бы развиться. Чайное дерево растет в горах. По берегам арыков развивается летом такая роскошная растительность какую никогда не видала и не увидит Европа. Весною вся степь, а летом склоны гор покрыты густою, сочною травой, превышающею рост человека.

Почва песчано-глинистая и плодородная, она вовсе не требует удобрения и нуждается только в воде. Производительность природы здесь изумительна, пшеницу иногда снимают в лето два раза и она родится сам 30-50. Урожаи проса доходят до сам 200-300. Клевер, который составляет исключительную пищу лошадей и рогатого скота, косят до пяти раз. Дешевизна местных продуктов здесь замечательная, особенно была несколько лет тому назад; теперь же к сожалению все дороже. Так при взятии Кульджи курица стоила 1 коп. сер.; пуд пшеницы осенью стоит 5 коп.; рабочий получает в день на своих харчах несколько копеек; тысяча кирпича-сырца стоила 70 коп. Яблоки не продавались десятками и сотнями, а прямо накладывались в мешок, 6 пудов весом (кап), и это стоило 10-20 коп.; пуд каменного угля стоил 1 коп.; а на самых копях даже 1/4 коп. Теперь все это стало дороже, но все-таки до сих пор чрезвычайно дешево.

Предметами туземной торговли служат: хлеб, потом плоды, бараны и меха; в Россию вывозится также серебро в слитках (ямбы). Русские торгуют преимущественно красным товаром и различными мелкими вещами. Туземцы не знают никакого правила торговли и торгуют как им Бог на душу положит. Колебания цен поражают своею неожиданностью; достаточно чтоб увеличился спрос на какой-нибудь предмет, достаточно показать вид что вам понравилась такая-то вещь, и за нее запрашивают вдесятеро. Сотня яиц стоит например обыкновенно 12-15 коп.; вдруг без всяких видимых причин цена на них начинает подниматься, точно на перебой она у всех купцов делается выше, выше и доходит до 1 р. 50 к. и даже до 2 р. Тогда все перестают покупать яйца и цена на них падает до их первоначальной стоимости. Или арба [677] каменного угля в 20-25 пудов стоит зимой обыкновенно 1 р. 50 к. — 2 р. Но вот выпадает под ряд несколько холодных, морозных дней; в холод Таранчу ни за какие деньга не вытащишь из дому; никто не едет на копи за углем, базар пуст и стоят всего 5-6 арб, за которые просят 6, 7, 8 р. и больше. Но наступает чрез несколько дней оттепель, и на базаре от угля опять нет прохода и цена ему грош.

Окрестности Кульджи чрезвычайно живописны, везде сады и кенты (селения). Ряд кентов идет с северной стороны; другой ряд таких же поселений (сумунов) идет с южной стороны Кульджи, вдоль предгорий Тянь-Шаня. Кроме того в разных местах разбросаны отдельные деревни окруженные садами. Иногда только печально поражают глаз разрушенные села, сухие арыки, медленно погибающие от недостатка воды и ухода, купы заглохших деревьев, да обширные кладбища — все следы бывшего восстания. Огромные пространства засеянные пшеницей, ячменем и просом, обширные участки кукурузы и клевера, рисовые и маковые поля окружают самый город. Особенно оригинальны и красивы маковые поля, засеянные ярко-красным, белым или пестрым маком. Опиум здесь бывает готов около половины или конца июня и сбор его составляет настоящий праздник. Работники выходят в поле попарно; один маленьким острым ножом надрезывает косвенно незрелые маковые головки, а другой собирает выступающий млечный сок в роговый стаканчик. Чрез несколько дней сок твердеет, принимает бурый цвет и в виде опиума поступает в обращение.

С первого взгляда Кульджа производит какое-то странное впечатление; нельзя уловить никакого характера в физиономии города, что конечно зависит от разнообразия племен его населяющих. Здесь живут; Таранчи, Дунгане, Калмыки, Манджуры, Китайцы; отчасти живут, отчасти только приезжают сюда для торговли: Сарты, Киргизы, Торгоуты, Сибо и Солоны; затем Русские; наконец попадаются Афганцы и даже Индийцы. Преобладающее население Таранчи; это лучшая народность края, честный, трудолюбивый народ; они строгие мусульмане и даже дома их отличаются мусульманским характером. Затем идут Дунгане; они тоже мусульмане, но совершенно окитаились в образе жизни [678] и привычках. Она приняла китайскую одежду и постройку, носят косу и бреют бороду, женятся на Китаянках, только дочерей своих не отдают за Китайцев, что очевидно надо приписать разнице религий. Они приняли китайский календарь и летосчисление и вместе со своими празднуют даже и китайские праздники. Китайцы и Манджуры отчасти уцелели во время погрома, заранее покорившись Дунганам, отчасти вернулись на прежние места уже при русском владычестве. Они все буддисты; впрочем в низшем классе и между Калмыками господствует самое грубое суеверие и идолопоклонство.

Самый город довольно грязен: длинные, узкие, извилистые улицы; маленькие низенькие домики, скученные до последней возможности. Но что чрезвычайно скрашивает Кульджу, это обилие зелени и воды. Тысячи и тысячи арыков проведены по всем направлениям, начиная от широких и глубоких — пятисаженной ширины и глубины нескольких аршин, и кончая такими чрез которые легко перешагнуть. То отдельными группами, то целыми аллеями обступили их, наклонившись над ними и свесив ветви до самой воды, столетние карагачи и тополи. Везде перекинуты висячие мостики, на перилах которых всегда можно застать Таранчей и Дунган, совершающих свое far niente. Садов в Кульдже тоже чрезвычайно много и чем дальше от центра города тем больше; тут каждый дом обнесен отдельною стеной и казалось потонул в массе зелени. Сады очень обширны; они редко имеют меньше десятины и часто простираются на 5-6 десятин и предместья города сплошь окружены садами как ярким зеленым кольцом. Летом все начальство города живет в этих садах. Лучшие из садов, кроме тех в которых живут туземцы и которые поэтому мало известны Русским — три. Общественный сад, где летом живет начальник северного участка — С., сад где живет начальник Кульджинского района — полковник В. и наконец сад где находится дворец бывшего Кульджинского султана; такой, в полном смысле слова, великолепной аллеи из пирамидальных тополей, как в этом саду, я никогда не видал ни прежде, ни после.

Большая часть присутственных мест и казенных [679] зданий находится в туземном городе, но все-таки в стороне от него, за речкой, на возвышении расположен новый или русский город. Тут находятся казармы, церковь, кладбище, госпиталь и много частных домов и лавок. Верстах в двух от него, по другую сторону большой почтовой дороги, легких лагерь квартирующих в Кульдже войск. Здесь стоит 10-й Туркестанский линейный баталион, 5-я и 6-я сотня 1-го конного полка Сибирского казачьего войска и два взвода горной батареи 2-й Туркестанской артиллерийской бригады. Впрочем эти войска никогда не бывают в сборе, так как часть пехоты и кавалерии постоянно стоит в городах Суйдуне и Борохудзире, а летом кроме того в трех горных проходах.

С раннего утра кипит жизнь на улицах Кульджи. Вот крепость, центр туземного города. Ее массивные стены, выстроенные Калмыками, отлично сохранились и по ним разгуливают Таранчи. Стены строены еще при китайском владычестве и имеют 3 1/2 сажени вышины, 2 1/2 сажени толщины и 350 сажен длины. Около стен приютились в разных местах оранжереи и ползучие растения и цветы прихотливо вьются по скатам. Китайцы страстные любители цветов, и молодая Китаянка, кто бы она ни была, непременно, кроме массы серебряных украшений, носит в волосах два-три цветка. Мусульмане чужды этих поэтических прибавлений к своей жизни, но впрочем таранчинские девушки теперь начинают перенимать у Китайцев этот обычай.

Крепость под прямым углом пересекают две улицы; улицы пряные, широкие; они окаймлены с обеих сторон арыками, выложенными досками и кирпичами и усаженными деревьями. На главной улице даже поставлены фонарные столбы, хотя для чего — неизвестно, так как фонарей на них нет, и местные остряки уверяют что они поставлены для того чтобы в темные, безлунные ночи Таранчи разбивали себе лбы об эти столбы. Везде, прямо на земле, навалены груды плодов и овощей; в лавках под навесами невозмутимо сидят Таранчи и продают всякую дрянь. Это мусульманский или таранчинский базар.

В центре крепости, где сходятся обе улицы, площадь и на ней мечеть; впрочем эта мечеть в китайском вкусе и совершенно не похожа на мусульманские мечети в других [680] восточных городах. Это широкое, многоэтажное здание, украшенное разноцветными изразцами с рельефными, выпуклыми изображениями. Оно имеет черепичную кровлю с приподнятыми углами и вполне напоминает китайскую пагоду. Дело в том что почитатели Магомета в Кульдже не имеют собственной мечети и им отведены старые китайские буда-хане; другая такая же мечеть в восточной части города.

За крепостью обширное пространство в виде площади, на котором рассеяны присутственные места и более красивые частные дома. Тут же прекрасный бульвар, устроенный уже Русскими, а рядом фруктовый и конный базар, на котором с утра до вечера Таранчи с криком и гиканьем объезжают своих лошадей. Дальше бесконечным лабиринтом идут ряды узких и кривых улиц, во всякое время дня густо покрытых народом. Можно сказать что здесь вся жизнь проходит на улице; пользуясь своим чудным климатом, жители целый день проводят на воздухе, а только поздняя ночь загоняет их домой.

Около лавок движение, говор; режут на резке клевер; продают баранину, большими кусками подвешенную к навесу лавки; тут же на улице пекут пресные пшеничные лепешки (кульча) и приготовляют какие-то кушанья. Вот низшая мусульманская школа (муртабдар); вокруг одного старика сидят 15-20 мальчиков и разом повторяют за учителем молитву или слова Корана. Это еврейский обычай перенятый мусульманами, и неистовый гам далеко несется от такой школы. По сведениям 1877 года всех школ в районе считается 344 с 5.337 учащимися; а это на 131.500 человек жителей округа составляет около 5°, между тем у нас в Европейской России приходится менее одного процента.

Трое Таранчей рядом едут верхами и горячо рассуждают о чем-то; на перилах моста, недалеко от своей мечети сидит мулла в бедой чалме. Мальчик-Дунган в короткой пестрой куртке и ермолке на голове выдвигает и задвигает мех в кузнице, а старик-Дунган с реденькою, седою бородой и какими-то грустно равнодушными глазами поворачивает на огне длинную железную полосу. Молодая Таранчинка, в распашном теплом стеганом ситцевом халате, стоит на крыше и сбрасывает оттуда [681] клевер. Ослы, нагруженные каменным углем, лениво бегут мелкою рысцой, похлопывая ушами. Ребятишки шныряют и перебегают через улицу, опасаясь каждую минуту быть раздавленными проезжающими всадниками. Маленькие, хорошенькие таранчинские девочки, в круглых парчовых, вышитых серебром и золотом шапочках, с вычерненными, совсем сходящимися бровями и с длинными косами, в которые вплетены черные шелковые шнурка, взявшись за руки, жмутся около стенки; старуха-Таранчинка что-то кричит на них. Собаки бегают по крышам или лежат свернувшись около домов на самой дороге, решительно не обращая внимания на проезжающих. Около арыка несколько Киргизов кричат на волов, которые боятся идти в воду; высокие, неуклюжие арбы скрипят при каждом движении; один Киргиз длинною палкой бьет по морде вола, но упрямое животное не двигается и только отвертывает голову.

Вот китайская кумирня, изящное здание с высокими решетчатыми воротами; в ней находится колоссальное изображение Будды и множество мелких идолов (бурханов). На воротах традиционный кружок, выкрашенный пополам в черный и белый цвет; это символическое изображение двух противоположных начал, поровну владеющих миром: дня и ночи, добра и зла. Дальше к северо-восточной части города китайский базар; его улицы всегда сплошь покрыты народом и по беспрерывной тесноте а суете его можно сравнить с нашею толкучкой. В прохладной глубине лавок, за темными крытыми навесами меланхолически сидят Китайцы, предлагая товар покупателям; это торговцы-аристократы, тогда как мелочь торгует прямо на улице. Впрочем все хорошее или по крайней мере редкое и оригинальное раскуплено и теперь осталась только ничего не стоящая дрянь, так как новых вещей не подвозится и торговля Кульджи с городами внутреннего Китая, после завоевания ее Русскими, совсем пала. Стены лавок часто покрыты какими-то картинами или китайскими письменами и чрез улицу перекинуты в виде висячих арок цветные бумажные ленты с изображением драконов или цветов. Вот китайская аптека, где шарлатанская медицина предлагает желающим различные, большею частью возбуждающие средства; [682] тут можно достать знаменитый китайский корень жень-шень (Radix Gynsengi), продающийся на двойной вес золота, или не менее известные молодые налитые еще кровью маральи рога (от Aegoceras sibiricus). Тут китайская кухня-ресторан, где любитель полакомиться может спросить себе пиявок под белым соусом или стручкового перцу заваренного в горчичном масле; здесь же вам подадут филе из мышиных лапок или целый обед приготовленный из мяса кошки. Все кушанья изготовляются на открытом воздухе, вонь стоит ужасная и, говорят, пролетая мимо такой кухни, налету умирает воробей.

Вот испитой, побледневший Калмык катит какую-то тачку с грузом; толстый, жирный Китаец, с длинною червою косой и с чванным выражением на глупом лице важно идет впереди держа трубку в зубах. Молоденькие Китаянки с узкими косыми глазками, что придает некоторым из них пикантное задорное выражение, с черными как смоль волосами, в которые вплетены цветы и воткнуты какие-то серебряные стрелы и кольца, в парчовых вышитых кофточках и до безобразия маленьких, миниатюрных башмачках, взявшись за руки или опираясь на палку, идут вдоль стены. Жертвы уродливой моды, они почти совсем не могут ходить и малейший порыв ветра валит их с ног. Целое китайское семейство в голубой двухколесной каретке, завешанной синею или белою материей, медленно прокладывает себе дорогу среди волнующейся толпы. Всевозможные речи на всех языках слышатся и здесь и от непрестанного крика и гама стон стоит в воздухе...

Но вот медленно погасает день и полу-мусульманский и полу-китайский город затихает мало-помалу. Раньше всех ушли Китайцы со своего базара; масса разного сброду приезжающего в Кульджу ежедневно по торговым делам тоже разъезжается понемногу. В крепости с закатом солнца в последний раз влезает мулла по ступеням вырубленным в глиняной стене на какое-то возвышение и там оборотясь к западу (к Мекке), зажмурив глаза и закрыв пальцами уши, заунывно поет призывную молитву. К мечети со всех сторон как муравьи ползут Таранчи и шум на площади стихает. Только не попавшие почему-то в мечеть двое Таранчей преспокойно совершают [683] намаз у ближайшего арыка, да проходящие мимо русские солдаты громко рассуждают о чем-то. Медленно расходится народ после вечерней молитвы; трое Таранчей, наговорившись обо всем вдоволь, наконец в знак прощания несколько раз прикладывают руки ко груди и ко лбу и важно расходятся по домам. Тут мирно ужинает печеными лепешками мусульманская семья. На площади пустеет и темнеет... Только сторожа-Дунгане со своими трещотками расхаживают по улицам или бросав пригоршню каменного угля и разведя огонь в выбоине стены греют озябшие пальцы. Над успокоившимся городом воцаряется тишина; лишь иногда струя набежавшего ветра донесете собачий лай или неясный шум далекого арыка, да изредка по сонной улице проскачет запоздавший офицер и звучный гул лошадиных копыт далеко несется в мягком ночном воздухе...

Такова Кульджа, которую, судя по последним известиям, решено отдать назад. Воображаю, зададут теперь Китайцы жару своим вновь возвращенным подданным.

И. ЗАРУБИН.

Москва, 1879 года.

Текст воспроизведен по изданию: По горам и степям Средней Азии. Путевые заметки от Москвы до Кульджи // Русский вестник, № 11. 1879

© текст - Зарубин И. 1879
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1879