ВЕРЕЩАГИН В. В.

НА ВОЙНЕ В АЗИИ И ЕВРОПЕ

________________________

Путешествуя по китайской границе, я свернул к укреплению Борохудзиру, бывшему крайним пунктом наших владений к стороне Кульджи, от пикета Алтын-Имельской станции, что по дороге из Верного в Ташкент. Перевалив через невысокий хребет, тянувшийся вдоль почтового пути, я сразу почувствовал перемену — стало теплее и тише, не так ветрено. Мы остановились отдохнуть и переменить лошадей в кочевке управителя Алтын-Имельской волости, в палатке у хорошенькой киргизки, его родственницы.

Хозяйка рассказала о своем горе: недавно умер муж ее.

Я ответил, что дело для нее поправимое, найдет другого, но она замахала руками: «Нет, нет, как можно»; «ики балача бар», т. е. двое ребятишек у меня!

— Ну так что же, еще двое будут, не скучать же тебе всю жизнь одной. [62]

Она отчаянно махала рукою на мою нескромную речь и поприлежней наклонялась над своею работой — приготовлением войлока для киргизских сапог, который делается так: на камышевую переборку от юрты, разостланную на земле, она накладывала размягченную шерсть, ряд к ряду, в требуемую длину и ширину, смачивая и закатывая. После довольно продолжительного катания получился тонкий войлок, который она свернула еще вдвое, подложила на места схода краев еще шерсти, еще помочила и снова начала скатывать — вышел войлочный цилиндр на толщину ноги. По этому, уже хорошо скатанному, войлоку выложила от руки же узоры, цветною шерстью и потом стала еще катать.

Пока я наблюдал за этим нехитрым производством, пришел управитель волости со свитою и, между разными разностями, рассказал, что его киргизы, мстя не раз грабившим их таранчам, в свою очередь отбарантовали недавно много скота и захватили не мало всякого добра, даже серебра; но губернатор, генерал Колпаковский, известясь об этом их подвиге, рассердился и приказал все возвратить, — обстоятельство, о котором собеседники мои глубоко скорбели и причину которого никак не могли сообразить. В кои-то веки довелось побаловаться, пограбить, и вдруг награбленного с опасностью жизни возвращать! Тем более это было обидно, что барантовали они у народа, возмутившегося против китайского владычества, не имевшего теперь [63] над собою сильной руки и поэтому бесцеремонно обращавшегося с собственностью соседей, наших киргиз.

К вечеру добрались мы до первого из трех пикетов, рассоложенных на пути к отряду. И вечер, и ночь были чудные, точно в мае, слегка прохладные и светлые, хотя уже октябрь.

* * *

Следующий день был пасмурный, по временам мочил дождик, а на горах в это время падал снег, как белою скатертью покрывавший весь хребет. После пятидесяти-верстного перехода добрался я до пикета № 2. Поохотился за дрофами и зайцами, которых тут было великое множество, и усталый расположился ночевать на открытом воздухе.

Не тут-то было, однако: не мог заснуть от страшного лая и вытья собак.

— Да уйми ты, братец, как-нибудь своих собак! — говорю пикетному казаку.

— Никак невозможно, — отвечает он, — их теперь ничем не унять, потому зверя близко чуют.

— Какого зверя?

— Тигру.

— Разве есть здесь тигры?

И! просто такое множество; по речке вот, с гор, почитай что каждую ночь приходят.

— А близко подходят к вам?  [64]

— Да к самой избе; вот где вы лежите, тут завсегда уж вынюхивают.

— Так, пожалуй, я напрасно так далеко расположился, не откусили бы они мне носа?

— Храни Бог! как можно; ежели как подойдут — собаки беспременно дадут нам знать, зальются…

В уверенности, что собаки зальются и тем своевременно дадут знать, я славно заснул и благополучно проспал всю ночь.

Утром на другой день я поехал далее, сначала довольно ровною местностью, вдоль невысоких холмов, мимо нескольких мазарок, т. е. киргизских гробниц, затем ущельем, очень глубоким и узким. Бока ущелья состояли из песчаника, самых ярких цветов, красного, фиалетового, желтого и др. — право, если представишь такие цвета на картине, не поверят, скажут: приврал художник!

Я не утерпел, чтобы не пострелять горных куропаток, со всех сторон перекликавшихся и стаями перебегавших дорогу. Мимо нескольких одиноких юрт, рассеянных там и сям по ущелью, начавшему расширятся, добрались и до пикета № 3. Отсюда, поднявшись еще на крутую гору, начали уж совсем спускаться, прямо к месту расположения пограничного Борохудзирского отряда. На встретившихся тут кочевках и видел киргиз, собиравшихся на охоту с беркутами. Этих диких  [65] птиц укрощают и приучают тем, что закрывают колпачком глаза и дают спать в продолжении 2-3 недель, постоянно стряхивая. На той же руке, на которой его носят и кормят, сырым мясом, что позволяет, после полета птицы, зазвать ее снова на руку обрывком красной материи.

Почва становилась более и более глинистою, по краям дороги рос мелкий камыш, из которого поднимались иногда целые стаи диких уток. Забелились, наконец, вдали казармы отряда; слышно было, как играли знакомую зарю. Миновав поселение калмыков, выбежавших в наши пределы из Китая от возмущения мусульман (дунган и таранчей), я въехал в четырехугольник зданий, образующих казармы.  [67]

Начальника отряда не было дома; в его отсутствие меня очень любезно принял ротный командир, поручик Эман, и предложил свое нехитрое, но уютное помещение, от которого, конечно, я не отказался, потому что был совершенно на легке — ни палатки, ни юрты с собою не было.

Узнав, что я еду смотреть и рисовать, Эман вызвался проводить меня завтра же до первого китайского городка Тургеня, всего в 3-х верстах от речки Борохудзир. Вообще, впрочем, он сообщил мало утешительного для моих будущих занятий: все пограничные китайские городки, по словам его, были совершенно разрушены, не столько мятежниками таранчами, сколько нашими солдатами, строившими из тамошних балок и кирпичей свои казармы, хозяйственным способом. Экономия казны от этого могла быть значительная, если бы только здешнее начальство распорядилось не так, как в Т** отряде, где строили казармы из леса и кирпичей, выломанных в городе Чугучаке, но каждое бревно и каждую тысячу кирпичей ставили казне по справочной цене. Впрочем, «это уж самим Богом так устроено и вольтерьянцы напрасно против этого возражают».

Далее реки Хоргос, по словам Эмана, нечего было и думать ехать, ибо я наткнулся бы там, по всей вероятности, на пикет таранчей. На мой вопрос: а что будет, если я попробую доверится гостеприимству таранчинских властей? Эман ответил: «худого может быть ничего не сделают, но из одной подозрительности задержат вас и пожалуй потребуют выкупа».

Подумавши, я согласился не рисковать, не ездить за Хоргос, хотя и очень хотелось мне попасть в город Чампандзи, за этою рекой, покинутый жителями, но совершенно сохранившийся, как рассказывали. У Кульджу пробраться и думать было нечего, да и вряд ли стоило, так как таранчи и дунгане жили в мусульманской Кульдже, а китайская, наиболее интересная, в которой до возмущения имел местопребывание дзянь-дзюнь (генерал-губернатор), стояла пустая, более чем на половину разрушенная и подмытая рекою Или.  [68]

* * *

Речка Борохудзир, еще несколько лет тому назад бывшая далеко впереди нашей границы с Китаем, теперь протекала под самыми стенами четырехугольных казарм, со орудиями по углам, представлявшего укрепление совершенно неодолимое для воинов степей.

Постройки, благодаря сухому даровому материалу, очень не дурны, хотя низки и тесноваты. При казармах садик, покамест еще тощий; лавочка с всяким нужным товаром, а главное, хорошия бани — все мало ли, много ли, способные услаждать досуг неприхотливых воинов, заброшенных в эти дальние углы нашей необъятной родины. Офицеры, разумеется, скучают тут, урываясь возможно чаще в город Верный, где есть и женское общество, и кое-какие общественные удовольствия.

Доходишки офицерские — разумею безгрешные — теперь сильно пообрезаны, особенно в пехоте, хотя, наприм., с продовольствия ротных лошадей или с освещения все-таки перепадет кое-что ротному командиру, перепадет совершенно уж «без греха»; «потому что, говорил Эман, если я зажгу в казармах все полагающееся количество свечей, то подумают, что я или захотел сделать иллюминацию, или сошел с ума!».

В этом же роде говорил и милый, весьма образованный артиллерийский офицер Р.: «Невозможно скармливать лошадям все, что отпускается по положению — они падут на ноги». Вот и остается в  [69] руках экономия, усиленная еще тем, что в этих благодатных местах четверть ячменя покупается, напр., по рублю, а справочная цена уплачиваемая казною, 3 1/2 рубля — разница не малая.

Впрочем (говорю о том что было 30 лет тому назад), командир взвода, т. е. 2-х орудий, волею-неволею обязан был составлять экономию, чтобы доставить ежегодно по 2 1/2 тысячи своему батарейному командиру, который на прием и карточную игру должен был иметь 10.000 рублей, сверх положенного: не внести следуемой доли значило потерять командование частью — c’etait a prendre ou a laisser. Повторяю, «так бывало в старину».

Заговорив об этих старых порядках, я припоминаю, что рассказывали в Ташкенте о командире батареи М., который, из всех русских песен, по его собственному будто признанию, особенно любил «Возле речки, возле моста, трава росла — зеленая, шелковая, муравая; эту песню он не мог хладнокровно слушать:

— «Господи! — говорил он будто бы каждый раз чуть не со слезами на глазах, — кабы на этой речке, да на такой травке, да батарейку… да хорошия справочные цены!... умирать бы не надо!»

* * *

Здешние места, обезлюдившие после кровавого возмущения в Китае, недавно перешли в наши владения; они были заняты сметливыми офицерами, [70] главным образом, разумеется, потому, что плохо лежали, официально же под предлогом, что тут протекает речка с чистою, здоровою водицей. Не удивительно будет, если государственная граница передвигается еще на 100 верст вперед, когда дальше отыщется водица с лесом! Наш передовой пикет был уже на той стороне реченьки, благо там нашлось для него пригодное место — развесистое дерево, на котором устроили площадку, для дозорного казака, птицею обзиравшего окрестность; несколько других таких же птиц располагались внизу в тени дерева. Когда мы с Эманом направились к Тургеню, дежурный этого гнезда подъехал к офицеру с рапортом о благополучии пикета и окрестности — я подозревал, что это было сделано для меня, приезжего.

Городок Тургень оказался небольшим селением, обнесенным стеною. Все в нем было разрушено, так что надежды мои видеть здесь более, чем в Чугучаке, совершенно улетучились. Эман утешал тем, что в самом дальнем из доступных для обозрения городов, Ак-Кенте, я найду много неразрушенного и любопытного.

На другой же день я отправился туда, в сопровождении нескольких казаков и телеги, нагруженной вещами и провизиею, между которою два живых барана безпрерывным, отчаянным блеянием перебудоражили, вероятно, волков, шакалов и тигров всей окрестности. [71]

Следующее за Тургенем поселение Джаркент тоже порядочно разбито; в кумирнях боги повреждены, фрески на стенах перепачканы и обезображены. Однако, несмотря на то, что, оросительные каналы заброшены, сохранилось еще не мало чудесных тополей и кара-агачей. Фазанов было такое множество, что они буквально поминутно взлетали из-под ног.

В третьем городке, Тишкенте, я тоже не останавливался, и довольно густым, прохладным после знойной степи, леском (Так и случилось: этот лесок был причиною того, что граница наша вскоре передвинулась еще на 100 верст) добрался до Ак-Кента (ак — белый, кент — поселение).

* * *

Городок, действительно, оказался много целее других; напр., дом управителя, игильдая (полковника), отлично сохранился, с галереею внутри двора, с фигурным раскрашенным навесом, сплошь разрисованными стенами с драконами на крышах и проч. Прелестная беседка в цветнике сохранилась в том виде, как вероятно, была покинута кейфовавшими тут за трубкою опиума китайцами.

В одном месте я наткнулся на сооружение чисто туземного характера и архитектуры — яму, служившею тюрьмою, в роде знаменитых подземных клоповников Бухары и Самарканда, только меньших размеров. Тюрьма эта шла в землю не [72] глубоко, на сажень с небольшим, и около сажени же была в диаметре; стены суживались кверху бутылкою, до отверстия не более аршина в поперечнике, так что человек едва мог проползать. Надобно думать, что сидевшие на этой «гаупвахте», как называли ее мои казаки, были не довольны возмущением, позволившим им улизнуть, в общей суматохе, из такого злачного и прохладного места.

Главная кумирня города тоже хорошо сохранилась; в ней я устроил себе резиденцию на все время работ в этом местечке. Постоянно, день и ночь, горели у меня во дворике два огромные костра, для варки пищи и очищения воздуха, благо сухого дерева не занимать было стать. Воды только не было близко, на нею приходилось посылать за пять верст, все же остальное имелось у нас.

Наша живая провизия, бараны, чуть не накликали нам беды от тигров, подходивших по утрам к самым стенам кумирни. Мяуканье-рычанье их составляло наш ежедневный утренний концерт, к которому мы, пожалуй, прислушались бы и привыкли, может быть открыли в нем, кроме оригинальности и силы, также и известную прелесть, если бы не постоянная боязнь, что одна из этих зверинок, наиболее голодная, не утерпит и впрыгнет к нам через ограду — прыгают, ведь, тигры удивительно высоко! Бывшая с нами собачка до того трусила при этих рычаниях, что забивалась куда-нибудь глубоко, с головою. [73]

За то волкам, собиравшимся иногда перед нашею калиткой стаям, пес наш преисправно и прехрабро вторил, когда те неистово выли, тоже, должно быть, из желания завязать знакомство с милыми барашками. Иногда, когда хор волков выводил какую-нибудь тоскливую, вероятно, только очень голодному понятную ноту, я выскакивал, потерявши терпение, из ворота с револьвером и стрелял направо и налево: точно брызги разлетались эта трусливая команда в разные стороны.

Впрочем, относительно тигра мы были почти уверены, что он схватил бы разве барана, а может быть, и собачку, но нас бы не тронул. Очень редко, только в случае крайнего голода, они нападают на людей; вообще же, хотя их много здесь, они ведут себя смирно, вероятно потому, что и люди их не трогают. Здесь мало стреляют тигров — нет ни деревьев, ни слонов, как в Индии, например, а стрелять тигра с одного с ним уровня до крайности опасно: почти нет вероятия убить его одним выстрелом, не убитая же, только раненая, даже и тяжело, животинка эта наверное наскочит и разорвет стрелявшего.

Можно с уверенностью сказать, что тигр и сильнее, и ловчее льва, а живучесть его изумительна.

Только когда тигр начинает уж очень много портить скота, киргизы собираются на него большими партиями, подкарауливают спящего, разом набрасываются и убивают; но и тут не всегда еще [74] одолеют зверя, а он наверное перепортит много народа.

Солдаты здесь, при перевозке дерева и кирпича из китайских поселений, часто встречались с тиграми, которые постоянно уходили и даже убегали, только иногда оглядываясь и облизываясь на волов; нападать же на людей они не решались, конечно, без вызова.

Вообще, по моему опыту, проверенному во многих странах, и лично, и рассказами бывалых людей, росазни о свирепости диких животных преувеличены. Человек своею вертикальною фигурой внушает непреодолимый страх всем остальным тварям и надобно, чтобы крупный зверь был очень голоден, а мелкие, как волки, были в большом числе, чтобы отважится напасть на прохожего, не делающего им зла и не несущего оружия. Это последнее если и пугает мелких зверей, то всегда раздражает больших, умеющих прекрасно различать намерения человека.

Конечно исключения бывают во всем: в Индии случается, что тигр или тигрица в особенности когда они стары и не могут уже преследовать и нападать на быстроногих и сильных животных, попробовавши человеческого мяса, находят его так вкусным, а процедуру добывания этого рода пищи такою легкой, то начинают питаться только людьми, почему и называются в окрестности людоедами, (Man-eater). [75]

Однако, возвращаюсь к Ак-Кенту. Работы свои, заметки и этюды масляными красками я чередовал с охотою, в особенности на фазанов, которых в камышах было видимо-невидимо. Часто попадалась и дикая свинья, но я не стрелял их из боязни, как бы раненный кабан не вздумал попробовать крепость своих клыков на моих ногах — они на это мастера. Местами бывали, должно быть, и тигры: после выстрела по фазану, иногда так шибко ломался и склонялся камыш в одном направлении, так что-то рычало, сердилось, что, очевидно, какие-то большие звери утекали, изъявляя свое неудовольствие. В этих случаях я тоже, обыкновенно ретировался в более открытые места.

* * *

Схватившая меня сильная лихорадка не дала очень заработаться в этих местах. Наскоро окончив начальные этюды, я возвратился в Борохудзиру, оттуда уже располагал уехать в Ташкент, как вдруг рассчеты мои перевернулись и мне снова пришлось направится к Ак-Кунту, как раз по желанному пути к Кульдже, через Хоргос.

* * *

Три дня спустя по приезде моем в отряд пришла «летучка» из Лепсинской станицы, расположенной к северу от Борохудзира, с уведомлением командира казачьяго полка о том, что, догоняя [76] киргиз, угнавших у него табун лошадей, он перешел через границу, отбил почти всех украденных коней, да еще в возмездие захватил 20.000 голов разного скота; киргиз же Кизяевского рода, произведших этот дерзких грабеж, побил и прогнал по направлению к озеру Лоб-Нору. Он предлагал начальнику нашего отряда встретить бегущие кочевья с юга и еще раз поколотить, чтобы на долгое время отбить охоту барантовать в русских пределах.

Маленький отрядец наш, скучавший бездействием, встрепенулся с схватился сейчас же за это известие, как за предлог почесать руки, давно еже зудившияся. И думать было нечего, конечно, идти к Лоб-Нору, а тем более ловить там каких-то киргиз, хотя для виду об этом и толковали, даже рассматривали карту, — за то офицеры смекнули, что теперь или никогда случай перейти границу и пощипать соседей, на совести которых было давно уже несколько дерзких грабежей и даже убийств.

Отдан был приказ выступить в ту же ночь. Хотя лихорадка не совсем еще оставила меня, я, конечно, присоединился к экспедиции, в чаянии повысмотреть и порисовать в китайских пределах.

Силу снарядили великую: 60 человек пехоты, неполную сотню казаков, и одно орудие. Пехота выступила еще ночью. Несмотря на приказ раньше залечь спать, чтобы хорошенько подкрепиться [77] сном, перед набегом, — который должен быть быстр и следовательно утомителен, — никто в казармах, как перед большим праздником, не ложился спать: одни с шутками и прибаутками собирались, другие с шутками же и смешками горевали, что им приходилось отстать от товарищей, остаться караулить казенную «хурду-мурду».

Начальник отряда, бравый майор П., с артиллерию и казаками выступил ранним утром; к этим конным пристроился и я. Мы догнали нашу пехоту уже около второго городка, обогнали ее и сделали вместе привал за Ак-Кентом, в Сасах, т. е. в камышах, откуда возили мне воду за время занятий тут.

Мы шли без шума, очень скоро и в сумерках подошли к полуразрушенной постройке на реке Хоргос, где пехота, сделавшая с утра около 80 верст, остановилась отдохнуть, а мы двинулись через реку далее.

Уже стемнело. В этой ограде оставлен был обоз, под прикрытием 30 человек солдат, так что за нами пошло пешей рати тоже только 30 человек.

Около реки была растительность, но далее за камышами она исчезла и к городу Чан-пан-цзы мы вышли на совершенно гладкую местность.

И стены, и дома этого города показались мне в темноте громадными; так как, подходя, я просто [78] спал в седле от усталости (Мы сделали в 18 часов около 120 верст), то естественно, что сонные глаза поражались темными массами ворот, кумирен, театров и проч. На правой руке у нас была высокая стена крепости; у ее ворот мы, т. е. казаки и артиллеристы, расположились отдохнуть, дожидаться зари, когда предположено было устремиться на расположенное в 12 верстах отсюда селение Мазар, со стоявшим там, по слухам, отрядом в 400 человек таранчей. Надобно было подойти к ним не поздно, чтобы застать их врасплох и не дать отогнать далеко стада, составлявшие главный предмет наших вожделений. Кстати сказать, казаки у нас были сибирские, не теперешние лихие сыны этого войска, а только еще начинавшие правильно формироваться, непривычные, неодетые, необученные. Когда я увидел их собравшихся в поход, я просто ахнул: один был в полушубке, другой в длинной шубе, у третьяго шубенка мехом кверху, у четвертого сверху до низу заплата на заплате. Шапки и высокие, и куцые, и широкие, мохнатые… Ружья были кремненевые, самые новые стволы 1840-х годов, некоторые же носили клейма прошлого столетия, — словом, эти были ни дать ни взять казаки Трубецкого 1612 г. под Москвою — хоть сейчас рисуй их за таких.

Я побродил немного по крепости и ближним улицам; насколько можно было различить в [79] темноте, многия здания хорошо сохранились; видны были живопись, барельефы, драконы, завитки и разные затеи.

Окрестные жители шибко ломали постройки, увозя дерево и кирпич, грудами сложенные во многих местах.

Лишь только показался свет, мы сели на коней и выступили; впереди казаки, потом артиллерия, сначала шагом, потом рысью и, наконец, во весь опор!

На правой стороне от нас, к стороне знаменитой Кульджинской долины, видно было много поселений, но не попадались в этот ранний час ни души из жителей.

Впереди показались дымки двух деревень, сначала Большого, потом малого Мазара (мазар — гробница).

В голове отряда у нас ехали два китайца, чиновник со слугою, служившие проводниками. Сын Неба, по мере приближения к тем местам, откуда он несколько лет тому назад едва унес свою голову, начинал видимо трусить, вероятно [80] смущаясь нашею малочисленностью. «Смотрите, настойчиво твердил он, если встретятся таранчи, не троньте их, а то они известят своих в Кульдже и вам отрежут путь отсупления!» — Ладно, там видно будет, кто кого отрежет, отвечали ему.

Версты за 2 до деревни мы понеслись марш-маршем, едва не завязли всем отрядом в каком-то затопленном поле и вихрем внеслись в поселение!..

Батюшки мои, что за суета там поднялась! Несколько человек перебегали через дорогу, спасаясь в свои дома; казакам казалось невозможно допустить этого: «Стой, стой, раздались их голоса, держи их, не допущай, не допущай!»

Деревенька оказалась крохотная, всего в несколько дворов, в одном из которых собрался весь наличный люд: бледные, буквально дрожавшие от страха и видимо ожидавшие себе конца. Военного отряда тут не было.

Я слез с лошади и пошел к одной сакле. «Смотрите, ваше благородие, не сделали бы они вам худа!» предупредил меня казак; но беднякам было, очевидно, не до нападения на нас; они сгибались, низко кланялись и, не смея поворотится спиною, отступали пятясь назад. Только молодые женщины смотрели с меньшим страхом, как-то особенно пытливо — видно было что любопытство пересиливало боязнь.

Всех мужчин позвали к начальнику отряда; [81] они не шли; пришлось тащить — они упирались. Жены и дети пошли за ними следом с воем и причитанием; судя о наших порядках и обычаях по своим, они конечно ожидали смерти для мужчин и плена-неволи для женщин. Признаюсь, я бы охотно удержал у себя в неволе одну молодую особу, должно быть дочь почтенного человека, смотрителя гробницы: не много татарский, т. е. скуластый овал лица и прорезь глаз, но прелестные и личико и фигура, а гнева никакого, только удивление.

Из расспросов майора оказалось, что в этой деревне живет всего несколько семейств при гробнице святого, а в следующей, рядом, действительно стоит отряд в 100 конных таранчей, наблюдающих за границею, как мы имели случай убедиться, наблюдающих очень плохо, так как наш налет был чистым сюрпризом для них.

В эту вторую деревню, окруженную высокою стеною, послали 10 человек казаков, но жители не впустили их, успевши затворить ворота, перед которыми майор и приказал казакам, стоять, сторожить, чтобы кто-нибудь из конных не улизнул [82] и не дал знать в Кульджу. Так как всех лошадей в окрестности мы захватили, то конных гонцов, для созыва воинства, жители не могли разослать. Тем временем несколько партий казаков были посланы в разные стороны сбирать скот, по мере подхода загонявшийся в очень обширную ограду гробницы, где расположилось и наше орудие.

* * *

Я пошел осматривать гробницу, представляющую собой святыню не только для местных, но и для всех средне-азиатских мусульман. Она построена Тамерланом или «Хромым Тимуром», над могилою Тоглук-Тимура, знаменитого Джагатайского султана, при котором Тамерлан начал свое бурное и громкое поприще.

Здание прекрасной постройки, но купол уже провалился и тучи птиц поднялись оттуда при моем входе.

Самая гробница, громадных размеров, когда то богато украшенная, теперь в очень жалком виде, была лишь грязно вымазана простою глиною. За то фронтон здания до сих пор покрыт глазурованными кирпичами чудно работы — что за цвета и краски, что за робота!

Очень хотелось мне вынуть несколько образцов цветных кирпичей и, конечно, жители охотно сделали бы это, но я не решился так распорядится и ограничился несколькими обломками, а теперь [83] жалею. Сколько я знаю, ни в одном из наших музеев нет образцов цветной глазури от этого памятника Тамерлановой эпохи.

* * *

Стали сгонять скот и целые облака пыли вместе с ним; однако крупного скота, лошадей, коров, верблюдов — оказалось мало.

Вот прискакал казак с известием, что сбежавшиеся из соседних аулов народ не дает скотину, затевает драку. Начальник отряда послал 10 человек подмоги, с приказанием не стрелять, чтобы не пугать окрестностей, а действовать больше по мордасам и в крайних случаях шашками. Кусочик, который казаки тут отнимали, оказался тысячи в 4 голов. Я не понимал кто и как погонит к границе всю эту массу овец, уже и здесь в ограде заявлявшем о своем намерении по покоряться участи: влезет козел на стенку, обозреет окрестности, прыг через, да и давай утекать во все лопатки, а за ним, конечно, спасаются десятки и сотни четвероногих — ловят их, гонят назад! А что за блеяние, что за шум — трудно и передать.

Казаки поминутно таскали сначала яблоки и груши, потом войлоки и разную домашнюю рухлядь. Я пошел посмотреть, откуда это они раздобывают, и к ужасу моему нашел, что все в домах было переломано, разбросано, разбито. Кое-где бродили наши люди, ища «еще чего-нибудь!» При этом все, что [84] нельзя захватить с собою, должно быть в наказание, ломалось, уничтожалось: попалась связка медных денег — разбросана по сторонам: книги — по листам и по ветру, или в пучку. Везде клочья, обломки, обрывки. Дверь в мечеть выломана; древки с пуками лошадиных волос повалены, символы мусульманской святыни переломаны; жертвенные рога, украшающие обыкновенно все средне-азиатские могилы, разбросаны — что за срам! чисто дух разрушения обуял наших воинов.

Я оставил этот печальный осмотр, потому что уже трубили сбор и отряд выстраивался для обратного выступления. Вплоть до Борохудзира, т. е. на протяжении 130 верст, приходилось теперь гнать набарантованные нами стада, которые, конечно, туземцы станут отбивать.

Как только казаки, сторожившие ворота второй деревни, отошли, чтобы присоединится к нам, оттуда стали один за другим выезжать вооруженные всадники, проделывающие сначала разные воинские эволюции и затем правильно выстраивавшиеся; выехал белый значек и отрядец открыто принял угрожающе положение.

Также со всех сторон стал собираться народ, вооруженный копьями и шашками, в правильные сотенные части; ружей у них было мало. Лишь только мы тронулись назад, все эти отряды двинулись за нами, с очевидным намерением развлечь скуку нашего отступления атаками. [85]

Неприятель начал правильно облагать нас одним сплошным кольцом; уже явилось множество значков разных цветок и одно огромное, ярко-красное знамя — по величине и по той огромной толпе, которая его окружала, вероятно, сопровождавшее начальника. С дикими криками и гиканьем они стали обскакивать нас.

Раздалась команда: «Орудие с передков!» и затем «Первая!» Не столько самый снаряд, ядро, сколько гром выстрела мгновенно обратил в бегство всю вражью силу, хотя не надолго — они оправились, загарцовали, загикали снова, еще пуще прежнего.

* * *

Я ехал с моим казаком поодаль от отряда и, признаюсь, забавлялся, подпуская неприятельских джигитов на самое близкое расстояние; когда они не видя оружия, подъезжали в упор и уже заносили копье — я направлял мой карманный револьвер прямо в физиономию смельчака, щелкал курок и… пригнувшись к седлу, отлетали так же быстро, как налетали. После нескольких неудачных попыток захватить меня врасплох, они подлетали уже менее стремительно и держались на более почтительном расстоянии.

Это воеванье было утомительно: «кель мунда!» (ступай сюда), кричали они, маша рукою и прибавляя крепкое словцо. — «Ех, санда мунда кель!» (нет, [86] ты ступай сюда), отвечал я, каюсь, тоже добавляя соленое выражение.

Вот первобытная борьба «один на один», которая в былые времена всегда предшествовала серьезным делам — не доставало только богов с обеих сторон, ободрявших, помогавших и направлявших руки воюющих; конечно, так воевали греки с троянцами, так перебранивались, также отнимали, отгоняли стада, — только прекрасная Елена в нашем случае отсутствовала или, вернее, заменилась баранами.

Туземцы, видимо, держались известной повадки: всячески дразнили движениями и словами, вызывая на выстрел, от которого ловко увернувшись, уже смело бросались вперед с шашкою наголо или пикою наперевес — шестиствольный револьвер, однако, сбивал с толку эту ловкую тактику.

Казак мой, вопреки совету, не утерпел раз, чтобы не выстрелить в очень надоедавшего ему молодца, да, не успевши зарядить ружье, и перетрухнул, ударился прочь, когда тот с криком налетел, на него; я отвел нападавшего револьвером и выговорил казаку: «как не стыдно тебе бежать от такого вояки?» — Да ружье разряжено, ваше высокоблагородие, а шашкою от пики где же оборонится! — «Зачем тебе заряжать, ты сделай вид, что опустил пулю, хлопни по ложе и прицелься — смотри как побежит прочь!» Вышло как по писанному: лишь только мы поехали пошибче, чтобы [87] догнать отряд, как несколько джигитов бросились следом; козак остановился, хлопнул по своему незаряженному ружью и прицелился в передового — только мы их и видели.

* * *

Однако, положение наше стало принимать серьезный характер: со всех сторон нас обскакивали, облегали и круг стеснялся, все более и более нажимая на нас. Уже впереди дорога нашего отступления была перерезана. С гиком, визгом, гамом кружили со всех сторон на расстоянии ружейного выстрела тысячи конного народа — видно, успели таки разослать всюду гонцов оповестить окрестности о нашей малочисленности и созвать охотников душить нас и отбивать скот.

Отдельные джигиты и целые группы их подскакивали вот-вот совсем близко и едва не отхватывали часть баранов. Кабы не солдаты, присоединившиеся тут и расположившиеся на больших интервалах, по сторонам нашего шествия, казакам никак не уберечь добра.

Казаки, не только первый раз бывшие в огне, но и вообще плохо дисциплинированные, видимо чувствовали себя не ладно. Когда послали один взвод завязать перестрелку, то, выехавши на небольшое расстояние, они исполнили приказание вяло, неохотно и, пострелявши в продолжение нескольких минут, воротились назад. [88]

Да и то сказать, воевать с ружьями, какие были у них — трудно. Не помню, одно или два ружья только были пистонные, остальные все кремневые и бравый конник никогда не был уверен, что его пищаль выпалит, скорее он должен был рассчитывать на противное: вспыхнет порох, поднимется белый дымок, в виде маленького фейерверка и только. За то, если ружье выпалит, то удивленная и довольная физиономия казака поворачивается к товарищам: «накось! ишь ты! взяло!».

Выговоривши взводу за слишком вялое действие, начальник отряда выслал другой, но с эти дело обошлось совсем не благополучно. Ему велено было выехать подалее, а он забрался слишком далеко: не слыша сигнала, призывавшего назад, он забирался все далее и, наконец, увидевши неприятеля, не останавливаясь, поворотил назад, да не шагом, к крупною рысью, так что когда враг с гиком ударил в спину, до марш-марша было уже не далеко и казаки понеслись: «спасайся, кто может!».

Не бывавшие в военных делах, понятия не имевшие о том, как легко паника охватывает отступающих с поля битвы, в кавалерии еще сильнее, чем в пехоте, потому что, от выстрелов и криков с тыла, лошади закусывают удила и несутся бешено, неудержимо! Просто глазам не верилось! казаки стлались, спасаясь во весь опор от [89] летевших за ними и лупивших их в вдогонку степняков. Некоторые из наших, сбитые с лошадей пиками, утекали по пешему способу, в припрыжку, как зайцы; некоторые были уже проткнуты и порублены. Я поскакал наперерез: «стой, стой! такие сякие!» и взлетевши в середину взвода, очутился в самой середине погрома: один раненный, проткнутый в пазуху, ревел благим матом, продолжая утекать; другой, на бегу же вцепившийся в направленную на него пику, просто тащил за собою всадника… Таранчи и киргизы с визгом наотмашь били бежавших!

Первое, что я немедленно получил в награду за вмешательство, был удар пикой по голове, благодаря гладкой бобровой шапочке моей счастливо скользнувший; если бы не это случайное обстоятельство, удар, конечно, не только бы оглушил меня, но и вышиб из седла (Этот удар долго давал себя потом чувствовать).

Я в упор выстрелил, но противник, ловко увернувшись, набросился с пикою на перевес, за ним оказался другой, третий…

Крепко обозлившись на удар по голове, я намеревался выпустить в них заряды револьвера… когда кто-то схватил меня сзади за руки — оборачиваюсь, добрейший Ф., наш казачий сотник — «Бога ради стойте, вас непременно прирежут».

Тут сигнальный рожок призвал нас к отряду [90] и месть волею-неволею пришлось отложить — как ни обидно было, съевши лизуна, не дать сдачи.

Казаки, остановясь, наконец, открыли пальбу; одни стонали от боли, другие оживленно переговаривались, препирались, оправдываясь один перед другим в случившейся беде, — видимо беспокойство стало овладевать людьми, сознавшими свою малочисленность и неловкость положения, среди густых масс неприятеля, который делался все более и более дерзким; начал даже напирать на орудие — того и смотри отхватит!

Нашей лучшей защиты, пехоты, было очень мало, потому что из 30 человек, десять, я посоветовал послать для занятия ворот и стены крепостцы Чапандзи. Это было необходимо, потому что займи неприятель укрепление, через которое шла дорога, нам было бы совсем плохо; теперь же солдатики, перебегая по гребням стен и отпаливаясь во все стороны, значительно охлаждали пыл врагов, нет, нет, да и сбивая с седла наиболее зарвавшихся.

На счастье наше у противников наших было мало огнестрельного оружия, так что преградив нам выход из города и путь к границе они могли только массою, грудью, а на это у них не хватило решимости.

Эман, присоединившись к отряду с 20-ю солдатами, тоже привел порядочное стадо, тысячи в 2 голов, и толкотня, теснота у нас увеличилась, разумеется еще более. [91]

Дорога, особенно под аркою узких городских ворот, до того была запружена, что все перемешались: тут и блеяло, и ржало, и мычало, кричало, шумело, распоряжалось — ничего не разберешь. Вдобавок, над нами стояло такое большое, такое густое облако пыли, что невидно было ничего; будь только неприятель попредприимчивее, удар тут на нас с хорошим гиком, хоть 10 человек, все бы растерялось и перестреляло друг друга в отряд наш наверное был бы уничтожен.

Было отчего придти в отчаяние, один из старших офицеров даже воскликнул с горя: «если выход занят — мы пропали» Я тихонько напомнил ему о том, что казаки кругом нас и слышат это…

Казаки большие охотники распоряжаться, без толку сновали из стороны в сторону и срывали сердце на наших волонтерах, китайских эмигрантах, испуганными взорами окидывавшими нашу и неприятельскую силы и, по видимому, очень сомневавшихся в благополучном исходе предприятия, в каковом случае их головы, конечно, прежде других отделились бы от туловищ. Один «гаврилыч», под шумок, даже наклал в загривок какому-то майору Небесной империи, да так быстро, что не было времени вступится; и должно быть наложил солидно, потому что союзник забыл зевать по сторонам и отдался всецело присмотру за баранами, что и требовалось. [92]

Теперь еще менее, чем утром, довелось осматривать постройки города, не до того было, так как, от всей этой убийственной сумятицы, мы с Эманом протискались скорее вперед; там, под закрытием полуразрушенных построек, толпы неприятеля ожидали выхода отряда. Не долго думая, мы схватили наше оружие, товарищ за шашку, я за револьвер, и с криком ура! подхваченным бывшими с нами 6-ю казаками, бросились в атаку! Как же перетрухнуло все воинство, нам угрожавшее, как оно рассыпалось в разные стороны!

Тут насмешил меня один казак, пресерьезно советовавший на преследовать далее, так как «из крайних сакль стреляют».

— Ну так что же, что стреляют?

— Да ведь пулями стреляют, ваше благородие!

Бесконечное стадо наше, а с ним и мы уже выступили из города, на ровную поляну, когда пришло приказание от начальника отряда остановится: «будем де ночевать в крепости». Невозможно! решили мы с Эманом, мыслимо ли защищаться в этих руинах, возможно ли поворачивать теперь назад наших четвероногих, а главное — неужели дожидаться, чтобы к завтрашнему отру собралось вокруг нас все Кульджинское население, которое тогда действительно задушит отряд, — тогда не только баранов не угнать, и самим не уйти. [93]

Мы решили, ослушавшись, возможно поспешить к реке Харгос, где кроме воды есть еще и большой защищенный оградою двор, тот самый, в котором остался наш обоз, под прикрытием 30 солдат.

— Пойдем, черт побери, — решил Эман, — пойдем далее, хоть мне за это попасть под суд!

Он уведомил начальника отряда, что поворотить стадо нет теперь никакой возможности и мы, не теряя веселого расположения духа, продолжали наше движение.

Ф. слышал потом, как один из бывших с нами тут казаков рассказывал товарищам: «Этот штатский полковник просто бедовый! вертят папироски с ротным да, в пересмешки друг перед дружкой, и идут прямо на киргиз».

Думаю, что все бы обошлось благополучно, если бы мы не были чересчур великодушны: солдатам своим мы велели остаться и ожидать приказания начальника отряда, т. е. лишили наш авангард единственной поддержки, способной внушить спасительный страх неприятелю, и вся многочисленная масса скота, растянувшаяся уже на 2-х верстах, не имела иной защиты, кроме нескольких до полусмерти перепуганных китайцев с их традиционными луками и стрелами, нас своих, да немногих казаков — этих последних из 6-ти осталось только 3, так как другие, видя опасность, под разными предлогами, улетучились. [94]

А ведь на нас сейчас ударят, — говорю я товарищу.

— Может ли быть, — хладнокровно отвечает финляндец. Он потерял на привале свои очки и теперь тщетно поворачивал близорукие глаза, выпуклые зрачки которых ничего не видели далее нескольких сажен.

— Вот, смотрите, сейчас ударят!

— Да где вы их видите?

— Как где? это-то же кругом? — говорю, указывая на массы, нас облегавшие.

— Будто все это неприятель? Представьте себе, ведь я думал, что кусты?

— Неужели, однако, вы до такой степени плохо видите?

— Да; помните место, где мы закусывали в Сассах, там я оставил мои очки и глаза вместе с ними.

Ну, думаю, хорошо иметь такого зрячего товарища.

— А это что такое, это высокие предметы — это деревья?

— Нет, это знамена, смотрите, сколько их тут?... [95]

— А!! как странно! этого я не предполагал?

Только что успел я послать одного из наших казаков к начальнику отряда с известием об опасности и для нас, и для баранов наших, как все кругом дрогнуло, застонало и, потрясая шашками и копьями, понеслась на нас! Признаюсь, минут была жуткая. Эман опять с шашкою, я с револьвером, но уже не гарцуя, а прижавшись один к другому, кричим: ура! и… ожидаем нападения.

Без сомнения, из нас были бы сделаны отбивные котлеты, как то случилось с одним из бывших около нас двух казаков (другой успел удрать), но мы спаслись тем, что, во-первых, неприятель больше зарился на наш скот, чем на нас самих; во-вторых Эман, а за ним и я, свалились с лошадей: со слепа мой товарищ заехал в ров и, полетевши через голову, так крепко ударился лбом о землю, что остался распростертым. Моя лошадь споткнулась на него: я тоже слетел, но успел удержать узду и, вставши над лежавшим, не поддававшим признака жизни, приятелем, левую рукою держал повод лошади, а провою — отстреливался от мигом налетевших и о со всех сторон окружавших нас степняков: так и норовили, подлецы, рубнуть шашкою или уколоть пикою, но или выстрел, или взвод курка удерживал их; не подпускали слишком близко. Едва успеваю отогнать одного, другого, от себя, как заносят пику над спиною Эмана, третий тычет [96] сбоку, четвертый, пятый, сзади — как только я не поседел тут! Признаюсь, я думал, что товарищ мой ловко притворился мертвым, но он мне рассказывал после, что страшно ударился при падении и только, как сквозь сон, слышал, что ходили и скакали по нем. Счастье наше было то, то эти господа, видимо, считали револьвер мой, неистощимым; я выпустил только четыре заряда, понимая, что пропаду, если буду еще стрелять, и больше стращал: уже пики приближались со всех сторон и исковерканные злостью физиономии скалились и ругались на самом близком расстоянии…

Затрудняюсь сказать, сколько времени продолжалось мое неловкое положение — мне-то казалось долго, но в сущности, не более двух минут, — как вдруг все отхлынуло и понеслось прочь так же быстро, как и принеслось: это подбежали к нам на выручку [97] солдаты; — лошадь Эмана промчалась мимо них, унтер крикнул: «выручай, братцы, ротного убили!» и они все бросились, сломя голову, вперед.

Затем прискакало орудие, лихо снялось с передков и, после первого выстрела, не осталось никого около нас, а после второго и около баранов, отогнанных было, но снова теперь захваченных. Надобно сказать, что все это случилось очень быстро, быстрее, чем я рассказываю, и сопровождалось сильнейшим шумом: с бранью налетали киргизы, с бранью я отстреливался, с бранью стреляли солдаты, с бранью же, наконец, взмахнул шашкою и Эман, когда, очнувшись и вскочив на ноги, успел еще рубнуть одного из всадников, конечно, ускакавшего умирать.

Очевидно, шум и крики входили в систему устрашения у нашего неприятеля, да отчасти и у нас саамах. Впрочем, и наиболее дисциплинированных войсках, во время действия, потребность пугать неприятеля и подбодрять себя шумом сказывается еще в наше время.

С удовольствием вспоминаю я, как Эман бросился мне на шею благодарить и как славно мы [98] с ним расцеловались. В немногих словах он рассказал, как, будто в кошмаре, слышал, что его топчут, но подняться не мог. Он понял, что подвергался опасности получить несколько дырочек на свой новый полушубок и что я отвел эту опасность.

Не теряя времени, мы бросились отбирать наши трофеи, т. е. баранов, к счастью не успевших далеко уйти. Таранчи и киргизы, несмотря на уменье обращаться с ними, так заторопились, что запугали животных, и те, вместо того, чтобы идти вперед, повернули мертвым кругом, т. е. так, как обыкновенно гоняют баранов по степи, когда не хотят, чтобы они разбродились и шибко переходили с места на место. В такую-то мертвую и заходил отхваченный у нас косяк и, несмотря на все усилия огромной толпы, его погонявшей, он передвинулся всего на несколько сажен. Два снаряда, пущенные через головы неприятелей, окончательно отняли у них охоту препираться за добычу и они ускакали без оглядки.

* * *

Надобно сказать здесь, что именно эта атака послужила мне образцом при исполнении потом картин: «Нападают врасплох» и «Окружили — преследуют». Офицер, с саблею наголо, ожидающий нападения, в первой из этих картин, передает в некоторой степени мое положение, когда, понявши [99] серьезность минуты, я решился коли можно отстрелятся, а коли нельзя, так хоть ни даться легко в руки налетевшей на нас «орды». Конечно, многое в этих картинах и изменено, кое-что, например, взято из свежего в то время рассказа о нечаянном нападении известного Садыка на небольшой русский отряд, посланный на розыск его, — нападения, случившегося перед самым приездом моим в Туркестан, на местах, по которым я проезжал. Так как и этот факт я взял не в целом составе, а заимствовал из него только нужное, наиболее характерное, то не мало пришлось потом слышать нареканий за то, что картины мои небывальщина, ложь, клевета на храброе туркестанское воинство и т. п. Даже разумный, добрый и хорошо ко мне расположенный генерал К. П. Кауфман публично укорял меня в том, «что я слишком дал волю своему воображению, слишком насочинял».

* * *

Не безынтересно, что в самую опасную минуту человека не покидает забота о сравнительных мелочах: когда неприятельская конница гикнула, полетела на нас и мы поняли, что будем сейчас изрублены, я, вместо того, чтобы обменяться с Эманом мыслями о защите, только сказал ему:

— А ведь, баранов-то отобьют у нас!

— Отобьют, — ответил он, — скверно! [100]

— Ничего, после опять отнимем!

И все это, и мои вопросы, и его ответы, перебрасывалось между криками ура! и потрясанием нашим оружием, шашкою и револьвером.

Казака, с нами бывшего, совсем порубили, буквально искололи и иссекли. Он еще дышал, когда его подняли и положили вместе с другими ранеными на лафет орудия, но бедный воин вскоре умер; перед смертью он поднес ко рту изувеченную правую руку с перерубленными пальцами, и так и застыл. Жутко было смотреть на его вытянутую фигуру, державшую кольцом руку перед самым носом, точно в насмешку над кем-то.

* * *

Неприятель опять начал собираться вокруг нас густыми толпами и по ним очень успешно действовало наше орудие. Я просто любовался, как добрейший и мирнейший Р. вылетал на позицию, марш-маршем выскакивал далеко вперед к неприятельским группам: «Орудие с передков! Первая!»… и прежде чем храбрые, но не дисциплинированные противники наши успевали рассыпаться, выстрел частенько вышибал несколько всадников сразу. Сейчас же подхватывал он пушку, во весь отпор подлетал к другому угрожаемому пункту и там «первая» снова давала знать о себе.

Все время крик и шум были страшные — всякий [101] командовал. Покажется казаку, что там, где он находится, опасно — сейчас же он кричит благим матом: «Орудию сюда давайте! Орудию! Скорее!» Орудие наше было героем дня. При выходе из Борохудзира, Р. мечтал лишь о том, чтобы сделать парочку выстрелов, для реляции; но действительность превзошла самые смелые его надежды, потому что пришлось стрелять не переставая и он выполнил выпавшую на его долю службу так, что, признаюсь, во множестве дел, которых участником мне приходилось быть, ни разу я не видел более блистательного действия орудия — все наши люди, солдаты, казаки и китайцы, забывали об опасности, и о баранах, засматривались на «жарившую» пушку.

Одного калмыцкого полковника я не мог видеть без улыбки: колчан, набитый стрелами, за спиною; в руках — готовый к смертоносному действию лук; он только вздумает натянуть стрелу, как бес любопытства одолеет его и, весь перевернувшись на седле, он следит испуганным и любопытным взглядом за движениями и действиями орудия; на беду еще полковник этот был близорук, и на кончике носа его были воздвигнуты величайшие из когда либо виданных мною очков — просто умора! Казалось, он мечтал: «вот, кабы нам, китайцам побольше таких орудий, мы бы сумели с ними распорядится — мигом оставили бы их в неприятельских руках!». [102]

Впрочем, у нас дело едва не доходило до этого: в коротких промежутках, между выстрелами, так налегали на орудие, что начальник отряда стал, вероятно, опасаться за исход нашей экспедиции.

Мы ехали в авангарде с Эманом, который уже опять восседал на своем чудесном иноходце, чуть было не попавшем в руки врагов, когда майор, сильно смущенный, подъехал к нам.

— Кажется, придется бросить баранов!

— Что вы, майор, ни сотни нельзя уступить — срам! — говорю ему.

— Да ведь орудия отнимут, напирают так, что стрелять не дают!

Эман ускакал туда посмотреть. Я сначала съездил в арьергард, сколько мог успокоил казачков, потом остался распоряжаться спереди.

И пришлось же понукать и бранится! Солдатам достаточно было только сказать и с ними забота была лишь о том, чтобы они не стреляли попусту, в пространство, и не рисковали бы таким образом остаться без патронов, но казаков приходилось постоянно то подгонять, то разгонять и бранить: собираются в кучки и передают друг другу разные страхи, вместо того, чтобы делать дело, т. е. возможно поспешнее гнать вперед стада, растянувшиеся теперь на добрых четырех верстах расстояния. [103]

* * *

Уже смеркалось, когда мы подошли к первым рукавам реки Харгос. Наконец-то!

Выстрелов из орудий не было слышно в тылу, но солдатики, шедшие в цепи, по сторонам, постреливали еще.

Оставшиеся в обозе, за оградою, солдаты рассказывали, что таранчи подъезжали к ним, уверяли, что отряд наш рассеян, уничтожен и предлагали уходить: «мы де вас не тронем», но в ответ им выставили ружья и посоветовали убираться к черту под хвост.

С величайшим трудом и — нечего и говорить с каким шумом — наши трофеи были переправлены через реку и загнаны в ограду, из которой майор соорудил укрепление, совершенно недоступное для преследовавших нас полчищ. По стенам, внутри и снаружи, были рассыпаны стрелки, казаки поставлены в боевой порядок, орудие в воротах.

Предосторожности эти оказались очень не лишними, потому что вслед за наступившей было передышкой, вдруг — когда уже совсем стемнело — раздался со всех сторон адский визг и гик толпы подступавших… Выстрелы, хотя и неправильные, наугад, быстро отняли охоту у неприятеля повторять опыт, и мы провели ночь сравнительно спокойно. [104]

* * *

После вчерашней закуски на привале в Сассах, я нечего не имел во рту, если не считать пары груш, найденных и съеденных в Мазаре, — груш, очень вкусных, но далеко не достаточных для заморения червяка, начинавшего теперь, на сравнительном покое, давать знать о себе. Я просил достать мне хоть что-нибудь поесть так настоятельно и угрожал в противном случае умереть с голода так решительно, что отыскался кусочек говядины и старая лепешка, показавшиеся мне, конечно, очень вкусными.

На другой день мы готовились к таким же хлопотам, но, сверх ожидания, довелось выступить ранним утром совсем спокойно. Только часа два спустя показался в тылу неприятель, державшийся, однако, вдали, по холмам, не наших выстрелов.

Должно быть, потерявши наконец не мало народа, они решили не пробовать более счастья и простится с отбитым скотом издалека.

Отдохнувши опять на том же месте в Сассах, где, мимоходом сказать, к великой радости Эмана, нашлись его очки, мы без дальнейших приключений добрались до Борохудзира.

* * *

Так кончился наш набег. Прекрасная Елена была разделена, — разумею баранов, в данном [105] случае игравших роль красавицы гречанки. Все нижние чины получили по два барана, урядники по пяти, офицеры по 50, начальник отряда — не помню сколько, кажется 200. Остальные — тысяч 5-6, вместе с небольшою дозою рогатого скота, были, по приказанию военного губернатора, проданы и вырученные за них деньги приобщены к каким-то казенным суммам.

А пораненные казаки? — Что им делается, поболели, да и выздоровели.

А изрубленный казак? — Гм! ну, изрубленный-то, конечно, умер, за то похоронили его с честью, всею командою, с музыкою и залпом; на последней демонстрации разряжены были все ружья, оставшиеся заряженными с похода. Так и тащили беднягу с рукою, поднесенную ко рту — даже крышку гроба пришлось из-за этого делать выше обыкновенного.

Не обошлось без шутки: похоронный рожок так старательно выводил все один и тот же однообразный, даже не мотив, а какой-то оклик, что я спросил Р., что это он наигрывает?

— Разве вы не знаете, — отвечал он; — это спрашивают мертвого: «Ты куда? Ты куда-а? Ты куда-а-а-а!?».

* * *

Был и эпилог нашего похода «за похищением руна».

Начальник отряда получил сведения о том, что [106] таранчи собирают огромные силы — 40000 человек будто бы собираются раздавить борохудзирский отряд. Для подъема фуража этому войску согнано будто бы 1000 верблюдов и т. д. в том же роде.

Правда это была или нет, в отряде, на всякий случай, приготовились встретить гостей. Прежде всего послали разъезд для высматривания неприятеля, затем приказано было казакам держать лошадей оседланными; запаслись сухарями на случай осады, и орудия стали делать репетицию новой маленькой комедии, нам обещанной. В то же время майор П., послал донесение о случившемся и просил о подкреплении отряда.

Все эти приготовления и ожидания разрешились очень скоро и весьма неожиданным образом: после двух дней, проведенных в беспрерывной тревоге, получено, наконец, известие о том, что идет сила — во какая!

Прискакал казачий разъезд! — лошади в мыле — «скакали не останавливаясь 20 верст. Неприятель гнался за ними, но они успели спастись!... не могут сказать, сколько неприятеля!...они видели только передовых… а там дальше за камышами — видимо-невидимо!..».

Ударили тревогу; в несколько минут все встало на ноги; орудия по углам, стрелки у окон и амбразур!

— Вот, посмотрите, как мы начнем их сейчас валять, — говорил мне начальник отряда, [107] расхаживавший по двору и поминутно отдававший приказания.

В ожидании этого «валянья», которое что-то замедлилось, мы пошли с Эманом допивать чай в его комнату, куда вскоре, хохоча и бранясь, вошел и майор П.: «Ах, подлецы, ах, мошенники, ах, трусы негодные; представьте себе, что они сделали!». И рассказывает: «Третьего дня был выслан разъезд из 8 человек наших киргиз, с приказанием проследовать до реки и разузнать, не собираются ли таранчи на отместку нам. Так как разъезд долго не возвращался, то я послал еще 10 человек казаков тоже окрестности осмотреть, да и киргиз кстати разыскать. Двадцать верст наши воины прошли благополучно, но тут вдруг увидели, что из-за камышей выезжают вооруженные люди, один, другой, третий!.. Не долго думая, гаврилычи назад! Киргизский разъезд — так как это он возвращался, не встретя ни одной вражеской души — поскакал следом за ними: «стой! стой! послушайте! мы ваши, вы наши!..» Не тут то было, казаки еще пуще удирать — скакали, скакали до самого отряда, который и перебудоражили известием о приближении неприятельской рати…

* * *

Все участники этого набега были награждены орденами, но моя награда была лучшая. Узнав из донесения военного губернатора Семиреченской [108] области генерала Колпаковского об участии, которое довелось мне принять в этом деле, ген. Кауфман сделал мне ручкою и сказал: «спасибо, спасибо за спасение Эмана!».

* * *

Два слова о драматической смерти Эмана: образцовый строевой офицер, исполнительный и разумный, он несколько лет потом прекрасно шел по службе, будучи на самом лучшем счету у своего начальства. Связь с дрянной женщиной, которую он притащил из Верного в отряд, втолкнула его в проступок: он растратил 5000 казенных денег и свалил беду на разбойников, яко бы ограбивших его на эту сумму в дороге. Когда, после следствия, арестовали и осудили совершенно невинных людей, честная натура Эмана взбунтовалась: он написал письмо с разъяснением дела, просил отпустить невинно осужденных, если возможно, простить ему… и застрелился.