-

5/17 октября, 1878.

История с Афганистаном.

Кто-то сказал про восточный вопрос, что он похож на змею с двумя головами на двух оконечностях, обращенных к Европе и к Азии. Но его скорее можно сравнить с классическим пресмыкающимся, которое кусает себя за хвост и, наконец, проглатывает самого себя — эмблема бесконечного и вечности: во всяком случае, если у него и было начало, за то, кажется, конца ему не предвидится. Последнее письмо мое походило немного на дифирамб, как мне теперь кажется, и в этом отношении оно верно отражало общественное мнение в ту радостную и истинно-восторженную минуту, которая наступила вслед за подписанием берлинского трактата я триумфальным возвращением английских уполномоченных.

Не то, чтобы я был членом «конгресса мира», — сознаюсь даже, что к стыду моему, я никогда не мог ни на одну минуту разделить иллюзий этих добрых людей, воображающих, что они могут хоть сколько-нибудь повлиять на правительство путем их невинной пропаганды. Европейские Соединенные Штаты! — это, без сомнения, прекрасная мечта, — но и только. И прежде всего уподобление это совершенно неверно, так как великая американская республика представляет вполне однородное государство, что касается господствующей и правительственной расы; я не говорю про Сиу или про эскимосов Аляски и других алеутов, которых нельзя принимать в рассчет, если говоришь серьёзно. Национальности можно сравнить с водами, долго сдерживаемыми и стремящимися излиться через всевозможные пути; до тех пор, пока они не достигнут своего уровня, нельзя надеяться на то, чтобы они перестали бурлить.

Но если нет места для вечного мира, о котором мечтал Бернарден-де-Сен-Пьерр, то, казалось мне, могли бы быть мирные промежутки. После двух слишком лет восстаний и сумятицы, после великой и кровопролитной войны, можно было надеяться на временное замирение между крестом и полумесяцем, между Ираном и Тураном. Конечно, берлинский трактат отнюдь не носил законченного характера, и оккупация Австрией Боснии и Герцеговины в особенности представлялась чем-то довольно неопределенным и, следовательно, не особенно успокоительным. Однако, нельзя было предвидеть, что те самые провинции, коих продолжительное [424] восстание против Турции ускорило события, создадут опасность такого же рода, восстав за Турцию, не говоря уже про афганское усложнение, разразившееся, как бомба, и завершившее всеобщую смуту.

Так разлетелись одна за другой весьма законные надежды, явившиеся-было на мир. «Ни мира, ни перемирия!» как говорят французы: вот отныне девиз Европы. Разорение торговли и промышленности, разорение тружеников всех разрядов и — что еще печальнее — застой в науке, застой в человечестве — вот что рисуется все яснее и яснее в ближайшем будущем.

Но, наконец, человек предполагает, а события располагают им, и — в качестве хроникёра и историка — я вынужден снова обратиться к пересказу того, о чем уже было столько говорено. Когда 2-го августа текущего года замолкли последние слова ораторов, обсуждавших англо-турецкую конвенцию, я вздохнул с облегчением, подумав, что теперь конец всем этим дебатам, вечно одним и тем же, вечно с треском возбуждаемым оппозицией и с таким же треском приводящим к ее полнейшему поражению. Увы! то был, кажется, только конец первого акта. Как бы то ни было, вот как было дело.

Огонь был открыт уже 7 (19) июля в палате лордов, куда лорд Биконсфильд внес протоколы берлинского конгресса. Он был ясен, красноречив по обыкновению, неизменно насмешлив, как в том месте, где он намекал на предложение о разделе Турции, причем воскликнул: — «нас перенесли на высокую гору и показали нам все царства земные: и нам сказали: — все это будет ваше, если вы согласитесь поклониться разделу». Намек на известный текст, вызвавший рукоплескания, пополам со смехом, — чего и желал оратор, хотя тут далеко еще не видно высокого красноречия, как это усматривал «Journal des Debats», от 24-го июля. Самой важной частью его речи была та, где он говорил про англо-турецкую конвенцию. Так как Малая Азия должна сделаться в более или менее отдаленном будущем жертвой анархии или России — если не принять против этого меры — то министр, чтобы предотвратить эту возможность, заключил конвенцию. «Наше мнение, — сказал он, — таково, что мы этим положим конец бедствиям, угнетающим Малую Азию и богатые смежные с нею страны. Мы видим, что Порта все более и более утрачивает всякое влияние на своих подданных; связь между ними с каждым днем ослабевает; мы очень хорошо предвидим окончательный результат и не можем осуждать Россию за то, что она старается воспользоваться таким порядком вещей. Но, уступая России то, что она получила, мы ей говорим: только — доселе, и ни шагу далее [425] (рукоплескания). Азия достаточно обширна для нас обоих, и нет резону вечно опасаться войны между Россией и Англией.... Да! места достаточно в Азии и для той, и для другой. Но то место, которое мы предназначаем себе, мы должны гарантировать. Вот почему мы заключили союз, союз оборонительный с Турцией, чтобы защищать ее от всякого дальнейшего нападения со стороны России».

Вы видите, что мы держимся тона новой дипломатической школы, столь развязно основанной Бисмарком. Долой всякие покровы, всякие прикрасы: друг другу говорят в глаза то, что думают, и неприятные истины взаимно высказываются с такой беззастенчивостью, что сам Мольеровский Альцест мог бы позавидовать. Глава оппозиции, граф Гренвилл, возражал вяло, как человек, выполняющий возложенную на него роль. Лорд Дёрби, напротив того, остался верен самому себе и снова дал промах. Этот тепличный государственный человек не мог, очевидно, перенести торжества и оваций, делаемых кабинету, из которого он почел нужным удалиться. Ему показалось кстати сделать новые разоблачения на счет того, что происходило в министерстве, прошлого мая, в тот момент, как он подал в отставку. Тогда шла речь о том, — сказал он, — чтобы призвать ост-индские войска и с помощью их завладеть островом Кипром и одним пунктом на Сирийском берегу, с согласия султана или без него. На что маркис Сольсбэри ответил самым категорическим образом: — «это неправда» (it is not true). Само собой разумеется, благородный лорд протестовал, и граф Гренвилл поддержал его и добился, что слова «это неправда» заменены были словами «это не точно» (it is not correct). Дорд Дёрби настаивал на точности своего показания, и мир стал свидетелем поучительного зрелища, как два совершенные джентльмена обзывают друг друга лжецами, несмотря на парламентские смягчения и извинения, которые никому не могут отвести глаза.

Успех — временный, если хотите, но во всяком случае очень большой — государственных людей, стоящих во главе управления, должен был вызвать эти взрывы горечи и неприязни со стороны вождей оппозиции. Так как прения палаты лордов не могли дать практического результата, то не производилось даже и голосования, но удовольствовались единодушным заявлением. Это могло только сильнее раздражить оскорбленные самолюбия, и Гладстон в особенности никак не упустил случая излить свое презрение и осыпать насмешками политику своего счастливого соперника.

Лорда Биконсфильда это, наконец, задело за живое и на одном банкете, заданном ему сливками «High Life” политического мира и [426] специально консерваторами, он произнес следующие слова, немедленно дошедшие по назначению: «Конвенцию 4 июня (англо-турецкую) называли безумной. Это немножко резкий эпитет: что до меня касается, то я не хвалюсь тем, что я такой же компетентный судья в деле безумия, как мой почтенный противник. Я не стану кричать ему: «naviget antyceram»; я желал бы только предложить следующий вопрос английскому жюри: кого считаете вы скорее способным подписать безумную конвенцию: собрание джентльменов, почтенных доверием их государыни и уважением их соотечественников, джентльменов уже пять лет с осмотрительностью и не без успеха, надеюсь, руководящих делами страны, или же ритора софиста, упоенного собственной необузданной говорливостью в одаренного воображением, способным придумывать во всякое время нескончаемый ряд бестолковых аргументов, с тем, чтобы у навить своего противника и возвеличить самого себя».

То был в полном, смысле слова аргумент «ad hominem». Вследствие итого борцы обменялись кислосладкими письмами, и каждый из них снискал рукоплескания со стороны своих приверженцев. Положим, что Гладстон потратил не мало желчи на брань, которою он преследует теперешний кабинет, в особенности в последние два года; но нельзя «угодить всем и своему отцу», и, может быть, лорд Биконсфильд поступил бы благоразумнее, если бы сделал вид, что не замечает ярости своего побежденного противника.

Во время великих и последних прений в палате общин, по поводу берлинского трактата, оппозиция, несмотря на речь, длившуюся более трех часов и произнесенную Гладстоном, осталась побежденной. Маркиз Гартингтон предложил следующую резолюцию, которая довольно хорошо резюмирует сделанные либеральной партией возражения в прессе и в парламенте:

«Хотя палата с удовольствием узнала, что волнения, обнаружившиеся на востоке Европы, окончились берлинским трактатом, без обращения к оружию и хотя она радуется расширению свободы и самоуправлению, дарованными многим народностям Турции — она сожалеет о том, что не дало более удовлетворительного отпета на требования Греции и греческого населения Турции.

«Палата сожалеет, что, взяв на себя гарантию целости территорий, какие остались во владении Порты в Азии, необходимо приходится бесполезно увеличивать военные обязательства страны.

«Принимая неопределенные обязательства на счет лучшего управления этих провинций, правительство ее величества наложило [427] тяжкую ответственность на государство, которому что не были приняты нужные меры для обеспечения их исполнения.

«Наконец, палата сожалеет, что такие обязательства приняты, и навлечена такая ответственность без предварительного о том уведомления парламента».

В момент голосования эта формула перехода к очередным делам была отвергнута большинством 338 голосов против 195 и палата приняла затем поправку Плонкетта, высказывающую полное одобрение политике правительства и долженствующую показать «Европе и всему миру единодушие Англии по вопросу о внешних делах» (21 июля, 2 августа). Два дня спустя, Биконсфильд в сопровождении своей неотступной тени, лорда Сольсбэри, принимал чествование города Лондона через посредство лорда-мэра. Уже награжденные королевой орденом Подвязки, оба дипломата наслаждались новой народной овацией, оказываемой тем, которые, по выражению первого министра, привезли с собой из Берлина «peace with honour» — достаточно почетный мир.

Но лорду Биконсфильду не долго пришлось отдыхать на овсах лаврах. Кроме того, что результаты берлинского трактата начинали сказываться в Европе самым беспорядочным образом, новые усложнения возникла на крайнем востоке. Уже с сентября месяца общественное внимание было привлечено к Афганистану. Все знали, что ост-индское правительство решило послать миссию в Кабул. «Мы желаем оставаться в дружеских отношениях с Афганистаном и его начальниками», говорил «Times» (29 августа) 10 сентября, «но мы не можем допустить, чтобы эта страна стала очагом русских интриг или бы послужила базисом для русских военных операций. Посольство, отправляемое нами в Кабул, имеет двойную цель. Надо установить и подтвердить существование дружеских сношений между ост-индским и афганским правительствами и устранить таким образом опасность, угрожающую нам со стороны усиливающегося влияния России на Афганистан. Там политика бездействия уже больше неуместна. Успехи России в Средней-Азии с каждым днем приближают ее к нашей северо-восточной границе: тысячи миль, разделавшие вас прежде, сократились в настоящее время до нескольких сотен. Мы должны приготовиться к тому моменту, когда границы обеих империй соприкоснутся, и следует уже теперь знать, на каком пункте нам всего выгоднее установить нашу линию обороны».

С этою-то целью правительство лорда Литтона, вице-короля Индии, собрало на северо-восточной границе одно из самых внушительных посольств, когда-либо существовавших, так как оно [428] насчитывало до тысячи человек. Во главе их находился генерал-лейтенант сэр Невилль Чемберлейн, один из самых достойных офицеров ост-индской армии, старый воитель в войне с Пенджабом, и во время мятежа сипаев, получивший, как это заявляли неоднократно, столько же ран, сколько и крестов.

К несчастию, эмир кабульский не оценил, должно быть, чести, оказанной ему, и 11 (23) сентября пришла громовая весть: глава Афганистана не желает принять посольство, иначе как с ружейными выстрелами.

Афганы, без сомнения, народ странный. По словам их хроникеров, они еврейского племени и происходят от царя Саула, родившего Иеремию, который родил Афгана и пр. и пр., и это благоприятствует мнению тех лиц, которые считают их остатками затерявшихся десяти колен. Правда, что то же самое говорили и про краснокожих Америки, и один англичанин написал даже более или менее остроумную книгу, чтобы установить право своих соотечественников считать себя отпрысками этой ветви Израиля. Но что бы ни думали про их генеалогию, опирающуюся на весьма шатком основании, и принимая во внимание правильность их черт, напоминающих до некоторой степени еврейский тип, надо признать, что язык сближает их с арийцами. Пушту, наречие Патанов, или афганов, — язык иранский.

И в сущности, весь современный Афганистан, включая сюда и афганский Туркестан, не что иное, как персидская область, т.-е. той персидской империи, какая просуществовала до половины прошлого столетия. В эту эпоху Ахмет-Хан положил начало современной афганской монархии. Первые неприятные сношения Англии с этой страной завязались в 1837 г. по случаю осады Герата. Казалось бы, что интересы английского правительства, которое уже в те поры со страхом глядело на поступательное движение русских, должны были побудить его как можно теснее сблизиться с Дост-Мохамедом, тогдашним эмиром. Но этот последний заявлял притязания на Пенджаб, который еще не принадлежал Англии; англичане не только не оказали поощрения этим притязаниям, но, напротив того, заявили о своем дружеском расположении к сейкам. Дост-Мохамед тоже не скрыл в этом случае свое предпочтение к русским, и после этого ост-индское правительство с необъяснимым легкомыслием решило погубить его. Его конкуррент Шуджауль-Мульк был коронован в Кандагаре, и вскоре английская армия распоряжалась в Афганистане.

Но, совершив завоевание, вообразили, что теперь дела пойдут сами-собой, — и англичане выказали беспечность, мало свойственную [429] английским военным людям. Когда генерал Эльфинстон — зловещей памяти — явился в апреле 1841 года принять командование над войсками, он нашел армию совершенно изолированной, т.-е. отделенной от своего операционного базиса горами и ущельями, доступ куда легко мог быть закрыт.

Известно, как делится население Афганистана. Кроме того, что оно распадается на афган и не-афган — большею частью, монгольского происхождения — оно подразделяется еще на кланы или колена одной и той же расы: словом, в этой стране существует такой порядок вещей, который имеет большее сходство с порядком, существовавшим в Ирландии VІ-го или VІІ-го века, нежели со всяким другим. Начальники больших кланов зовутся сердарами, но не пользуются, впрочем, безусловной властью. Дост-Мохамед принадлежал к племени барукци, — и сын его, Мохамед-Акбар-хан, в то время, как англичане удерживали отца в плену, организовал восстание этого племени.

При генерале Эльфинстоне находились три человека: сэр Уильям Мак-Нафтен, сэр Александр Бернес и маиор Польтингер. Все трое отлично знали азиатские нравы — и однако не оказали никакой помощи в данном случае. В начале октября подвился слух, что восстание афганов распространяется по всему краю и что сообщение у армии отрезано. С этой минуты все потеряли головы, не исключая и несчастного генерала Эльфинстона, который не съумел придти ни к какому решению. Сэр Уильям Мак-Нафтен вступил в переговоры с Мохамедом-Акбар-ханом, надеясь провести его. Но случилось обратное. Афганский предводитель расставил западню для англичанина, в которую тот и попался: Мохамед соглашался заключить сделку, в силу которой обязывался изменить отцу и пристать к Шуджа-уль-Мульк, но под тем условием, что будет назначен его великих визирем.

Сэр Уильям Мак-Нафтен прибыл на условленное свидание в сопровождении капитанов — Тревора и Маккензи. Мохамед спросил у него: готов ли он исполнить все их условия. В то время как англичане отвечали утвердительно, они заметили, что вокруг них образовался кружок вооруженных с головы до ног афган. Вдруг Мохамед подал знак: «Я обернулся, — говорит капитан Маккензи, — и увидел, что сердарь схватил за левую руку посла (сэра Уильяма) с выражением дьявольской свирепости на лице; султан Джан завладел правою рукой. Они увлекли его, и единственное слово, которое я услышал от несчастного сэра Уильяма, было: «ради самого неба!» — и увидел, что на лице его выразился ужас и удивление». Почти в тот же момент сердарь выстрелил [430] ему в грудь из пистолета. Тело его немедленно разрубили на куски: голову возили по городу и с триумфом покавывали находившемуся там пленному английскому офицеру, а разрубленное на куски тело выставили на главном рынке Кабула (См. «Journal of an Afghanistan prisoner», by Vincent Eyre. 1843).

Но что всего удивительнее и что показывает, какая деморализации овладела войском, это — поведение солдат и начальников в этом случае. «Ни одного выстрела из ружья не было сделано! — восклицает очевидец, у которого я заимствую эти подробности: — ни один солдат не тронулся с места. Убийство английского посла совершилось перед лицом английской армии и на расстоянии ружейного выстрела от нее — и это ужасное дело не только не встретило возмездия, но тело его было оставлено, как трофей, в руках фанатической черни, и его допустили выставить на рынке».

Но это было только прелюдией. 6-го января 1842 года английская армия начала свое отступление: 13-го числа, от 17,000 человек, женщин и детей остались одни мертвые тела и несколько пленных, чтобы рассказать про поражение. Шествуя в глубине неприступных почти ущелий, по твердому снегу, среди жестокой стужи, леденившей самое дыхание их, и влача за собой толпу женщин, неизбежную свиту всякой индийской армии, эти несчастные вскоре подверглись нападению с флангов и с тыла многочисленных афган, которые принялись избивать остальных. Прибавьте, что многие женщины были беременны, а другие с новорожденными грудными младенцами.

Дошли до ущелий Курд-Кабула: холод еще усилился, уныние доканчивало остальное. 8-го января тысячи людей улеглись на снег с тем, чтобы больше не вставать. «Мысль о том, чтобы углубиться в страшное ущелье, лежавшее перед нами, — говорит м-р Эйр, — с этой беспорядочной толпой и под выстрелами варваров, жаждущих мести, была поистине ужасна. Зрелище, представляемое этим потовом живых существ, долженствовавших через несколько часов усыпать путь своими трупами, не может быть позабыто теми, кто его видел. Ущелье имеет около 5-ти миль в длину и с обеих сторон оно окружено рядом скал с пиками, между которыми солнце в эту пору года пропускает лишь мимолетные лучи. По нем протекает поток, бешеные воды коего не замерзают и который нам пришлось перейти, по крайней мере, 28 раз. По мере того, как мы двигались вперед, проход становился все уже, и мы могли видеть варваров, собиравшихся на высотах в значительном числе. Вскоре они открыли сильный огонь [431] по нашему авангарду. Там находились и женщины: видя, что единственный шанс спасения для них заключается в том, чтобы не оставаться назади, они пустили лошадей в галоп — и, среди пуль, сотнями свистевших вокруг их голов, храбро проехали через ущелье. Они все ускользнули от опасности. Я должен однако сказать, что многие из людей Модамеда-Акбара, опередившие других, употребляли самые энергические усилия, чтобы прекратить огонь, но без успеха. Следовавшая толпа бросилась в самый огонь, и резня произошла ужасающая. Паника быстро охватила всех, и тысячи людей искали спасения в бегстве, побросав багаж, боевые снаряды, женщин и детей, и помышляя только о том, как бы спасти свою жизнь».

Мохамед-Акбар — заметьте это — был тут, следовал за армией, как начальник конвоя, долженствовавшего охранять отступление! Частые совещания происходили между ним и английскими офицерами, и он постоянно ссылался на свое бессилие сдержать племена, не находящиеся под его непосредственным начальством. Вскоре, начиная уже с 10-го января, одни только европейские солдаты оставались на ногах: у индусов были отморожены руки и ноги. Авангард вступил в узкое ущелье; афганы, стоявшие на высотах, подпустили его на расстояние ружейного выстрела и затем открыли по нем жестокий огонь. Каждый выстрел попадал в цель — и мертвые и умирающие до такой степени загромоздили проход, что остальные не могли следовать далее. Тогда афганы спустились с саблями в руках и произошла всеобщая резня.

Два дня спустя, небольшой отряд, оставшийся в живых, был аттакован при таких же точно условиях — и перерезан до последнего. Это совсем не метафора, потому что в действительности только один человек, доктор Брайдон, успел спастись, и с великим трудом, еле-живой, добрался до Джеллабада.

Таков был конец кабульской армии. Эти горы, эти варвары, эта резня — все это напоминает «Анабазис» и проход десяти-тысяч среди кардуков. Но на этом кончается сравнение: здесь тщетно было бы искать Ксенофонта, и смерть генерала Эльфинстона представляется недостаточным искуплением за слабость, нерешительность, инерцию, в каких его можно упрекнуть в этом случае. Можно жалеть этих несчастных, но нельзя ими восхищаться, и сравнением, наиболее подходящим в настоящем случае, будет сравнение с знаменитым отступлением от Москвы. Непредусмотрительность, легкомыслие одинаковы как там, так и тут, я хотя [432] ближайшие последствия не били особенно ужасны, но отступление из Кабула потрясло-таки владычество англичан в Индии.

Около сорока лет пронеслось над этими событиями; Афганистан был опустошен; убийства отомстили за резню; Сиуд (1843), Пенджаб были присоединены, а между тем несомненно, что воспоминание об этом восточном Ронсевале создало теперешние затруднения. Прибавим, что политика английская не была удачнее и впоследствии. В то время, как Дост-Мохамед находился в плену в Калькутте, в ужасный 1841 г., генерал-губернатор лорд Элленборо спросил у него, какого он мнения о британской империи в Индии: — «Я поражен удивлением при виде такого могущества, — отвечал эмир. — Как может горная крыса бороться со львом? Но что же заставляет вас, владеющих такой громадной империей, перебираться через Инд, чтобы вторгнуться в мою жалкую страну?» Несмотря на эту восточную риторику, низложенный эмир гораздо лучше понимал сущность дела, нежели хотел то показать; уже в ту эпоху Россия и Англия оспаривали друг у друга влияние на Афганистан, и надо сознаться, что Россия действовала гораздо искуснее.

Большой ошибкой было, во-первых, колебаться в 1863 г. признать Шир-Али преемником Дост-Мохамеда. Лорд Майо употребил все усилия, чтобы загладить это воспоминание, и на свидании в Омбалле 1869 г. произошло, повидимому, серьёзное примирение между эмиром и ост-индским правительством. Но триумфальное шествие русских по Туркестану опять все поставило вверх дном. Ташкент, Самарканд, Хива — все эти удары, быстро шествовавшие один за другим, болезненно отзывались в Калькутте.

Тем временем английское правительство делало одну ошибку за другой и поставило себя в самое ложное положение с своим нейтральным поясом, предложенным в 1869 г. лордом Кларендоном.

В 1871 г. князь Горчаков принял предложение сен-джемского кабинета: он согласился, чтобы провинция Бадакшан и Вакхан принадлежали Афганистану, и чтобы Англия гарантировала его нейтралитет. Странная удача для кабинета м-ра Гладстона. Он сам себе связал руки, преградив всякое движение вперед дальше Кветты и предоставив свободный путь для русских армий через ханства вплоть до владений английского союзника, Кабульского эмира. Труд разграничения едва был окончен, как хивинская экспедиция произвела перерыв в переговорах.

9 мая 1874 г., лорд Непир и Этрик, бывший когда-то [433] посланником в Петербурге, вделал запрос в палате лордов о том, станет ли правительство ее величества поддерживать афганского эмира в случае нападения, ничем с его стороны невызванного. На это лорд Дэрби отвечал, с одобрения лорда Гренвилля, что вмешательство в таком случае будет «highly probable». В настоящее время дело повернулось совсем иначе, и уже теперь можно сделать запрос правительству в России и спросить его: поддержит ли оно эмира в нападении, которое ему серьезно угрожает?

Политика, преследуемая лордом Литтоном со времени его прибытия в Индию в 1876 г., несколько отличалась от политики его ближайшего предшественника. Должно быть, он нашел, что подарки и ласковые речи неуместны с главой Афганистана, и заключил с ханом Келата новый договор; в силу его город Кветта и был замят английскими войсками. Эта оккупация возбудила сильный гнев в Шир-Али, которого он, впрочем, и не старался скрывать. Когда в августе 1877 г. одно из неугомонных горных племен, живущих на северо-западной границе, начало свои нападения на соседних англо-индийцев, то Шир-Али обвиняли в их подстрекательстве.

Между тем русско-турецкая война шла с переменным счастием, хотя окончательный результат не трудно было предвидеть, если Англия не примет открытого участия в борьбе. В виду такой возможности, простая осторожность должна была внушить России мысль, оградить себя от всяких случайностей, и с той минуты Афганистан стал предметом внимания — или, как здесь говорят, предметом интриг петербургского правительства. Дело было там просто, что, пока война длилась, никто и не считал себя в праве обижаться, и это признавал сам «Times».

Но не то заговорили после того, как мир уже был подписан, и в особенности прием, сделанный Шир-Али последнему русскому посольству, задел за живое членов калькутского правительства, главным образом самого лорда Литтона, молодого и блестящего протеже лорда Биконсфильда. Тотчас же пробудилась тревога насчет того впечатления, какое произведет такое событие на народы Индия. Всем мерещилось уже, что базары волнуются: «такие слухи колеблят города востока, как вихрь колеблет бамбуковые рощи», восклицала одна газета, поспешившая заговорить в тоне минуты.

Как бы то ни было, под этим впечатлением задумано было вышеупомянутое посольство. В субботу 9 (21) сентября оно тронулось в путь и оставило Пешавер и направилось в Джумруд, последнюю станцию британской территории. Майор Каваньяри, [434] один из главнейших членов посольства, уехал вперед. Вскоре он прибыл в Али-Мусьид, находящийся уже на афганской территории при входе в Хайберское ущелье, и потребовал безопасного пропуска от подчиненного эмира. Он получил вместо великого ответа категорический отказ. Тщетно майор представлял афганскому офицеру, как велика ответственность и опасности, каким он подвергает своего повелителя: делегат Шир-Али нисколько не тронулся его доводами, и, вероятно, затем, чтобы положить конец препирательству, увенчал высоты своими солдатам Английский посланец удалялся, и посольство вернулось в Пешавер, «чтобы ожидать там приказаний вице-короля».

«Миссия отвергнута, — объявил «Journal des Debats», — но англичане с честностью, какая их отличает, не колеблясь, высказали, что им нанесено оскорбление». Не видно, однако, под каким предлогом они стали бы колебаться: будь они во сто раз менее честна, то и тогда не было бы никакой возможности отвести глаза у публики от пощечины, столь публично данной.

Люди хитроумные уверяют, что такой оборот дела предвиделся заранее ост-индским правительством и что оно искало лишь предлога начать войну. Впрочем, прибавляют они, этого можно было бы избежать, послав лишь несколько лиц, как это обыкновенно водятся, а не армию в миниатюре.

Этим господам легко так говорить, в особенности легко так рассуждать континентальным газетам, не имеющим понятия, с какой развязностью убивают посланников, не сопровождаемых многочисленной свитой, при небольших дворах Средней-Азии. Что касается вопроса о преднамеренности, то она весьма сомнительна. Самая настойчивость английского делегата доказывает, что правительству желательно было, чтобы его предприятие увенчалось успехом. И в самом деле, если бы посольство было допущено, — что отнюдь не представлялось невероятным, — то ост-индское правительство добилось бы того, чего хотело, и вице-король, как и его знаменитый патрон, одержал бы победу не сражавшись. С другой стороны, он мог, конечно, иметь в виду и возможность отказа и принять на этот случай свои меры. Пуще же всего он желал устранить status quo.

«Times», от 13 (25) сентября, высказал по этому поводу мнение громадного большинства здешней страны и в то же время и мнение правительства: — «мы сделали сегодня то, чего бы не желали сделать год тому назад; мы вызвали со стороны кабульского эмира признание во враждебных чувствах, относительно которых мы могли до сих пор создавать себе различные иллюзии. Наша [435] политика относительно Афганистана в сущности не изменялась: цель оставалась одна и та же, а перемены в подробностях совершались единственно лишь под давлением событий. Что Россия, в виду войны с здешней страной, употребила все усилия, чтобы установить свое влияние при кабульском дворе — его факт вполне естественный: но что она упорствует в этих попытках в настоящее время, когда всякая опасность миновала, то это совсем иное дело. Она взяла на себя обязательство не вмешиваться в афганские дела, и нарушение этого обязательства подвинуло нас на такой путь, на какой мы без этого не вступили бы... Одно дело — предоставить властителя Афганистана самому себе, иное дело предоставить его России. Дело идет не о завоевании Индии, но об опасности менее серьёзной, которая, однако, может стать грозной, если мы не предотвратим ее. Мы не владеем пограничной линией, достаточно обеспеченной, и не можем, следовательно, дозволить неприятелю основаться по ту сторону ее. Россия может расширять своя владения во всех направлениях, но пусть оставит в покое Афганистан».

Печать была почти единодушна: в этом не усомнится, когда мы скажем, что сама «Daily-News» настойчиво порицала поведение эмира и требовала блистательного и немедленного удовлетворения.

За то национальные органы Дублина запели совсем фальшиво в этом согласном хоре. «Дай Бог много лет здравствовать Шир-Али, эмиру афганскому!» — восклицала «Nation». «Да будут его намерения мудры, его планы совершенны, руки его могучи, а сабля остро наточена, чтобы он мог сопротивляться всякому несправедливому нападению! Он отверг, как и следовало, беззаконную аттаку, и нет человека в мире, у которого бы сердце не забилось от восторга при виде такого патриотизма и такого мужества».

«Британский лев, должно быть, очень болен, замечает «Irishman», что такое маленькое государство, как Афганистан, осмеливается бросить ему вызов прямо в лицо». «Наконец-то, — восклицает «Flag of Ireland», — наступил день, когда, по неисповедимым судьбам Провидения, народ-убийца будет призван к отчету! Неужели чаша преступлений Англия переполнилась и неужели человечество будет отомщено за всю пролитую кровь во имя несправедливости?» и пр. и пр. Можно было бы привести пропасть восклицаний этого рода, которые уже навлекли на эту часть ирландской прессы наименование: «дублинские афганы!» Равнодушие, с каким правительство отнеслось к этим демонстрациям, которые в других странах могли бы быть сочтены за возмутительные, может [436] служить мерилом того влияния, какое Ирландия вообще оказывает на политику Соединенного Королевства.

Что же касается Афганистана, то женя извинят за то, что я не стану входить в дальнейшие подробности, не имея притязаний конкуррировать с трактатами географии и военной тактики. Впрочем, я напрасно стал бы настаивать на этом предмете, когда самые подробные и несомненные сведения на этот счет получены нами как раз из России — через посредство берлинского корреспондента «Times», — который сообщил своей газете любопытный отрывок из добытых им документов. Этот отчет, весьма интересный, был перепечатан в парижской «Revue Scientifique» и обошел континентальную прессу. Глава Афганистана может выставить армию слишком в 150,000 человек, хорошо организованную и хорошо вооруженную карабинами Энфильда и другими, подаренными Англией в менее бурные времена.

Теперь спрашивается: как будет действовать английская армия? — потому что шансы на соглашение, повидимому, очень слабы и вряд ли даже существуют. Пойдет ли она через хайберские ущелья или через холанский проход? Она господствует частию над последним, благодаря оккупации Кветты и пока войска сосредоточиваются в этом городе, равно как и в Пешавере по соседству с хайберским проходом. Но время, кажется, слишком позднее, чтобы начинать поход. Быть может, в ожидании весны удовольствуются тем, что утвердятся в стране, заняв Кандагар.

А пока что, петербургское правительство как будто получило некоторое возмездие за Кипр. Теперь по крайней мере доказано, что сипаям много дела у себя дома и незачем посылать их на край света; с другой стороны, в последнее время большой шум производит в Лондоне то, что мистер Арчибальд Форбес назвал кипрским фиаско: остров, говорят, нездоровый и совсем не годится для предполагаемой цели. И действительно, лихорадка свирепствовала в рядах оккупационной армии. Но кажется, что тут наделали «много шума из ничего». Это болотные лихорадки, которые можно всегда ослабить, если не совсем уничтожить, осушением почвы. Французы и не того натерпелись в Алжирии: а это не помешало им сохранить владения, в полезности которых можно усомниться.

Ничто также не решено окончательно, что касается управления Малой-Азией, и, вопреки преувеличениями кажется, несомненно, что по этому поводу возникло некоторое напряженное отношение между Портой и английским правительством, не представляющее, впрочем, ничего серьезного. [437]

Точно то же можно стать и про отношения сен-джемского кабинета с Францией по поводу Египта. Обе страны, очевидно, рвут хедива и его жалкие финансы из рук друг у друга: каждая хочет захватить самую большую долю. Тут было больше удачи, чем с Афганистаном: пришли к соглашению путем смешанного министерства, где г. де-Блиньер представляет интересы Франции в качестве министра общественных работ. Но Уильсон, специальный представитель Англии, удержал однако под своим непосредственным управлением Александрийский порт. Я покончу с политической хроникой протекших трех месяцев, когда скажу, что палаты вотировала необходимое приданое для женитьбы молодого герцога Конноут с прусской принцессой, и что маркиз де-Лорн, зять королевы, назначен губернатором Канады на место лорда Доффрейна, что непременно будет сочтено за особую милость счастливыми обитателями страны бобров.

В конце-концов положение дел далеко не такое блистательное, как было три месяца тому назад: и даже в последнюю минуту некоторые государственные люди встревожились, а лорд Лоуренс, например, бывший некогда вице-королем Индии, написал, недавно письмо в «Times», советуя держаться относительно кабульского эмира примирительной и выжидательной политики, какой держался он. Несмотря на то и вопреки его авторитету, общественное мнение противится и продолжает быть на стороне войны.

Но это вызывает некоторое тревожное состояние — несмотря на великую решимость — еще усилившееся от банкротства гласговского банка. Основанный в 1839 г., этот банк имел капитал в 1.000,000 фунт. стерл. и резервный фонд в 450,000 фунт. стерл. В последние годы он платил 12% дивиденда своим 1200 акционерам. Паника была тем сильнее, что этот банк, подобно многим другим шотландским банкам, выпускал билеты, обращавшиеся в публике; в счастию, остальные шотландские банки объявили, что они будут принимать билеты, выпущенные гласговским банком. Но переполох тем не менее очень велик, и общественные фонды в Лондоне очень упали.

Многие замечательные личности сошли со сцены в этот промежуток времени, и в числе их прежде всего следует назвать человека, игравшего видную роль в истории современной Ирландии: судью Уильяма Ко (Keogh), члена ирландского суда «Common Pleas». Он умер в Бингене на Рейне, 30 сентября. Родился он в Дубине в 1817 г. и был сначала адвокатом, затем вступил в парламент в 1830 г. в сообществе одного банкира, но имени Задлейра. В парламенте он вскоре стал заметен, вместе с [438] вышеупомянутым банкиром, своим католическим рвением, и оба они стали вожаками знаменитой «Irish brigade», которую протестанты обозвали «The Pope’s Brass Band». Однажды на митинге, увлекшись своим католическим и ирландским усердием, он с такой силой ударил кулаком по загородке трибуны, что полетел бы в пространство, если бы один репортер не удержал его за край сюртука.

17 декабря 1832 г., министерство Дёрби было свергнуто большинством 18 голосов, благодаря ирландскому контингенту. Радостный трепет пробежал по стране, — как и всегда, — которая возлагала на своего уполномоченного преувеличенные надежды. Вскоре затем узнали, что «Brass Band» продалась лорду Эбердину. Банкир Джон Задлейр был сделан «Lord of the Treasury», Уильям Ко генеральным соллиситором Ирландии, и так далее.

Легко понять ярость ирландцев. Она дошла до высшей степени, когда несколько лет тому назад судья Ко изрек свой знаменитый приговор в деле капитана Нолана и кассировал избрание этого члена парламента за Гальвэ — вследствие интриг и запугивания избирателей, пущенных в ход католическим духовенством. В сущности, он не был не прав: но мог ли он сохранять свое авторитет среди своих граждан, знававших его исступленным католиком и видевших, что он променял свой патриотизм и религиозное рвение на выгодное место, предложенное Англией. Хотя этот факт, к несчастию, весьма обыкновенен в летописях Ирландии, он все же весьма нелестен для его героев, и нельзя отрицать, что люди, с таким бесстыдством торгующие своими мнениями и своим талантом, теряют право на уважение ближних.

Поэтому ирландские газеты — которые вообще не церемонятся, как мы выше видели — дали волю своему вдохновению, когда в августе месяце узнали, что злополучный судья подвергся припадкам страшной мозговой болезни. Общая радость проявилась еще шумнее, когда узнали, что он умер, в чем увидели явную жару Проведения за измену Ирландии.

Среда английских художников понесла две утраты. Прежде всего назовем старика Джоржа Gruikshank, известного каррикатуриста, прославившегося своими иллюстрациями в Диккенсу, Фильдингу и др. Он умер 86 лет от роду. Его сравнивали с Гогартом: по правде сказать, я не вижу ничего общего между этим гениальным человеком в своем роде и рисовальщиком старческих, сморщенных физиономий, делающих гримасы, которого слишком прославляли под именем Крункшенка.

Другой покойник — бывший президент королевской академии [439] искусств, сэр Френсис Грант, известный главным образом как портретист. С точки зрения таланта и оригинальности, расстояние между ним и Крункшенком еще больше, нежели между этим последним и Гогартом.

В сущности, в виду весьма незначительных заслуг этих трех людей, впечатление, произведенное их смертью, не могло пересилить ужасного впечатления, произведенного катастрофой на Темзе. 21 августа (3 сентября), пароход «Princess Alice», возвращаясь с увеселительной экскурсии к устьям Темзы, с тысячью пассажиров, пошел ко дну не далеко от Вульвича, от столкновения с тяжелым и громадным судном, которое его буквально перерезало на-двое. Слишком 600 человек утонуло таким образом в виду Лондонской башни. Волнение еще не улеглось, и общественная благотворительность занимается семьями жертв с такой щедростью, которая делает честь добрым чувствам лондонских жителей.

Текст воспроизведен по изданию: Корреспонденция из Лондона // Вестник Европы, № 11. 1878