СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ТЕРЕНТЬЕВ М.

ТУРКЕСТАН И ТУРКЕСТАНЦЫ

III ³³

Окончание

Введенное нами «положение» не тронуло у туркестанцев народного судопроизводства. Учреждение должности уездного судьи, руководствующегося во всем теми же законами, что и наши мировые судьи — не поразило туземцев как какая-нибудь новость неслыханная и невиданная. Основная идея мирового суда та же, что и в суде казиев и биев: гласность, изустность, характер посредничества, третейского разбирательства и склонение сторон к соглашению к миру. Наш судья оказался таким образом знакомым народу лицом, только с новою речью и с новыми законами, более прежних мягкими и справедливыми.

Большая кротость в отправлении правосудия, внесенная нами в быт народа, сглаживает понемногу переход к чисто русскому суду и подрывает грозную когда-то власть мусульманского духовенства, имевшего право изрекать устами казия даже смертные приговоры.

Уничтожение телесных наказаний, практиковавшихся здесь самым роскошным образом, — от палок до отсечения руки, — отмена смертной казни (туземный способ состоит в перерезании горла: преступника режут как барана, без дальних разговоров и без всякой церемонии) — резкий переход от драконовой строгости в мягкости христианского законодательства — все это нисколько не разнуздало, привыкшего в виду крови, [143] народа и все опасения многих доморощенных криминалистов оказались напрасными. Число преступлений, по сознанию самих казиев, — а это чего-нибудь стоит, — даже уменьшилось против времени владычества ханов, и уменьшилось не на малую долю, а чуть не вчетверо! Если уж люди, менее всего желавшие отмены телесных наказаний и смертной казни, должны сознаться, что предсказания их не сбылись, то мы можем положиться на их показание относительно уменьшения цифры преступлений.

Впрочем, это вовсе не исключительное явление и нисколько не относится к добронравию туземцев — то же самое повторялось во все времена и у всех народов.

Зимою, когда все работы по хозяйству уже окончены, в народе просыпается страсть в сутяжничеству: целыми эскадронами тянутся конные истцы в уездное управление и к уездному судье. Но не одна страсть к кляузам тянет их сюда, не сутяжничество, как думают некоторые русские, а стремление познакомиться с новым законом. Наши следственные и судебные разбирательства служат для народа прекрасными лекциями гражданского и уголовного права. Издалека, чуть не из-за пятисот верст плетется другой любопытный, в свите какого-нибудь истца, единственно чтобы послушать, как будут разбирать русские. Мне кажется, плохо делают те, кто старается отделаться от докучающей толпы и выпроводить ее поскорее вон — это значить отказать в поучении, отказаться от случая бросить несколько здоровых семян в тучную и благодарную почву.

Предоставив народу полную свободу выбора своих судей, мы не впали на этот раз в ошибку, давно уже тяготеющую над Оренбургом и Сибирью: мы не ввели экзаменованных, или указных мулл. Что за беда, что народные судьи будут невеждами в коране? Нам нет никакого резона указывать народу на коран, как на якорь спасения — это раз. Неоффициальный, негарантированный, как знаток, казий будет даже лучше для дела, потому что волей-неволей ему придется руководствоваться не столько законом — шариатом, сколько обычаем, здравым смыслом и совестию, а это, конечно, вдесятеро лучше. Наконец, если допустим, что выбор народа был неудачен и казий плетет Бог весть что — это нисколько не повредит делу, при возможности аппеляций, и, конечно, поднимет значение русского суда еще и по сравнению с неудачным казием. Возможность аппеляции к русской власти и к русскому суду, другими словами: возможность непосредственного контроля [144] повела к более справедливому отношению народных судей к тяжущимся. Все чаще и чаще приходится такому судье искать решения дела в своей совести, в области безусловной справедливости, а не шариата, подорванного уже силою «русского права».

Всех дел, решенных казиями и биями кураминскими в 1870 году, было 1 213. Больше всего, по обыкновению, было дел по долговым претензиям — а именно: 478. Затем, следуют дела по расторжению браков — их 229; по кражам — 185; по тяжбам о наследстве решено 110; по нарушению договоров о сватовстве — 84; поземельных споров — 55; личных оскорблений — 45; потравы хлеба — 22; по убийствам — 5.

Мы уже говорили в своем месте, каким авторитетом пользуются русские и в особенности тюри, т. е. офицеры и чиновники, в глазах среднеазиатцев, которые охотно обращаются к русскому для третейского разбирательства своих споров. Знаменитый «аксак-майор», простой рыбак, брал даже обычный бийлык на каждое решенное им дело.

К русскому суду туземцы могут обращаться только до разбора дела у казиев или биев, а после этого не иначе, как с согласия обеих сторон. Понятно, что кому выгоднее ведаться у своего казия или бия, тот и не соглашается переносить дело к русскому судье. Кляузник всегда предпочтет шариат, а случаи, когда обе стороны считают себя правыми — непременно, в конце-концов, приведут их к судебным уставам 20-го ноября 1864 года. Другой случай, когда дело должно поступить непременно в русскому судье — это, когда истец и ответчик принадлежат в разным народностям: например, один из них сарт, а другой киргиз. Первый должен бы судиться у казия, второй у бия; чтобы помирить их интересы — самое лучшее послать их в русскому судье. Точно также, если между тяжущимися есть русский, кураминец, индиец, еврей — дело должно идти к русскому судье.

Незнание нашими судьями туземных наречий ведет, конечно, к тому, что участь дела в значительной степени зависит от вольнонаемного переводчика. Переводчики здесь большею частию татары, — люди без всякого образования; все знание их ограничивается только грамотностию, уменьем читать и писать, а еще чаще только говорить по-русски и татарски — это так-называемые «словесные» переводчики. И такая-то личность играет роль непременного члена русского суда. Переводчик [145] дополняет судью. Судья в отсутствие переводчика остается глух и нем.

Если в судьи у нас выбирают людей с оглядкой, то необходимо установить какой-нибудь нравственный ценз и для переводчиков. Судья, которому предоставляется нанимать переводчика от себя, на счет сумм, отпускаемых ему на канцелярию — весьма естественно принужден лавировать между двумя обстоятельствами: чтобы это было недорого, и чтобы это было удовлетворительно. Совместить и то и другое почти никогда невозможно.

Представьте же себе, что в судьи у нас назначают офицеров из строя, а то и отставных, а если и чиновников, то ничем не лучше офицеров, то есть без всякой юридической подготовки. Дополните такого судью «словесным» татарином, и тогда легко будет представить себе, как идет у них суд! Пока не введены судебные палаты, аппелировать приходится в областное правление, а это, во-первых, не гласное учреждение, во-вторых, находится далеко от крайних пунктов области (Ташкент, например, в доброй тысяче верст от границ казалинского уезда), в-третьих, требует письменных прошений, а наконец, туземцы не все еще усвояли себе значение аппеляции: они думают, что это будет жалоба на своего судью и что судья будет недоволен, будет мстить, когда нужда приведет к нему снова за каким-нибудь делом. Этими мотивами объясняется то обстоятельство, что, несмотря на неопытность судей и невежество «словесных» переводчиков, аппеляций все-таки было до сих пор сравнительно немного.

Туземцы отлично понимают, в ком сила, и в случае нужды отправляются на поклон к «тильмач-тюре». Являются на сцену разные силяу — подарки, завязывается тамырство — дружба; переводчик щеголяет и платьем и лошадьми.

Наш суд представляется точно каким-нибудь элевзинским таинством; судья — это оракул, изрекающий по временам таинственные «глаголы»; переводчик — это жрец, вопрошающий оракула, передающий ему молитвы просителей и разъясняющий последним ответы оракула. То ли передает жрец оракулу, что ему сказано истцом или ответчиком, так ли толкует он ответы оракула — это поверке никакой не подвергается, а потому естественно, что приговор судьи не всегда бывает впопад.

Наше право представляет однако же такую силу, что даже неумелые, даже зловредные слуги подорвать его не могут. [146]

Кроме судьи, туземцы обращаются нередко и к уездному начальнику. Если он не гонит их к судье, если он человек доброжелательный и терпеливый, то его даже предпочтут судье за большую авторитетность его приговоров. Уездный начальник, сверх того, часто разъезжает по уезду по каким-нибудь надобностям, а это для просителей весьма важное удобство. Еслибы судья не сидел сиднем в центральном пункте, а разъезжал периодически и в назначенное для того время, то это было бы, конечно, еще лучше.

Принимая к своему разбирательству разные (конечно, не важные) дела, уездный начальник врывается, так сказать, в область судьи, а это подчас ведет к столкновениям. Но есть одна категория дел, которые до сих пор предоставлены были ведению уездных начальников — это бракоразводные. Сторона, недовольная решением казия или бия, имела право обращаться в русской власти. Судьи назначены были и приступили к обязанностям долго спустя после уездных начальников. Кроме того, судья должен был руководствоваться уставами 20 ноября 1864 года, должен был, так сказать, пропагандировать русское право, а ни одна статья этих уставов не разрешает ему расторгать браки, напротив, есть статьи, положительно воспрещающия всякие меры к нарушению святости и неразрывности брака.

Светский суд может вмешаться между мужем и женою только с изменением соответствующих законов, а до тех пор общество должно довольствоваться простим полицейским распоряжением о выдаче жене отдельного вида на жительство. Известно, какое участие в судьбе жен принимали у нас шеф жандармов, некоторые генерал-губернаторы и наконец обер-полициймейстеры. Благодаря их заступничеству положение многих жен сделалось сносным.

Такой, выработанный нашею житейскою практикой, порядок думали ввести и в русском Туркестане, уездный начальник получил право давать притесняемой жене отдельный вид. При легкости развода по мусульманскому закону ³⁴ — такой отдельный вид, обыкновенно, принимался народом за формальный развод; женщина вступала нередко в новый брак и тем дело оканчивалось. Труднее было согласить стороны относительно [147] материального вознаграждения. Обычай вносить за жену залог и расходы жениха при заключении брака значительно усложняли дело разными вычислениями: что стоил батман риса, употребленный на плов гостям, что могли стоить бараны, халаты и т. д.

Я расскажу здесь, как велось у нас, в Кураме, это дело.

Начать с того, что при уездном управлении был составлен, так сказать, постоянный съезд казиев и биев. По проекту положения съезды должны были собираться по мере надобности, т. е. по мере накопления аппеляционных жалоб на решения казиев и биев. Время съезда и члены его назначались уездным начальником. Так как с самого начала оказалось множество дел, подлежавших перерешению, и как аппеляции поступали каждый день, то съезд, собранный однажды, не мог окончить всех дел ни к какому сроку и сам собою обратился в постоянный. Вышло нечто в роди маленького сената. Члены, впрочем, переменялись по-очереди. Первоприсутствующим нашего сената был назначен почтенный старик, мулла Навар, из киргизских биев, знавший довольно изрядно и коран. Замечательно, что этот киргиз мулла был выбран в казии сартами. Ко всякому решению мулла Назар легко подыскивал соответствующую цитату и закреплял приговор буквой шариата. Если бы представителю русской власти вздумалось назвать белое желтим, а потом черным, то мулла Назар нисколько бы не затруднился доказать по корану, что это не белое, а, следовательно, желтое и наконец даже и не желтое, а самое черное! Всякий из нас, кто знал секрет муллы Навара, не мог при встрече с ним сохранять серьёзный вид. Как римские авгуры, мы улыбались друг другу!

Как киргиз, мулла Назар был не только не фанатик, но даже и просто считал коран годным только для запугивания профанов, для придания себе ученого вида и проч. Мулла сознавал без всякого спора, без всякого внушения, что коран, как свод законов, уже устарел и если был когда-нибудь годен, то разве у арабов, а к здешним сартам и в особенности в киргизам — он совершенно почти неприменим. Видя в русских полную доброжелательность и отдавая нашим законам должное преимущество, мулла Назар всегда старался подводить решения съезда под русские начала.

За нередкими отлучками уездного начальника, мне, как старшему помощнику, часто приходилось присутствовать при [148] вершении бракоразводных дел. Я именно присутствовал или, пожалуй, председательствовал, но обыкновенно, выяснив допросами сторон их обоюдные претензии и счеты, самое решение я представлял съезду, причем высказывал и свое мнение. Только в тех случаях, когда в членах съезда заметно было сочувствие к мужу, я доводил дело до конца и затем только спрашивал мнения членов, доказывал неправильность их взглядов, и когда в пользу жены составлялось большинство — объявлял постановление.

Просили о разводе всегда женщины — оно и понятно: ведь развод зависит от мужа, и если ему в тягость брачные узы — он сам и даст себе разводную. Иногда муж и соглашается на развод, но требует назад калым — женщине опять приходится идти в суд.

У нас принято было, что всякая женщина, являясь перед судом, непременно открывает лицо. Члены съезда не находили в этом ничего оскорбительного для женской чести, а мулла Назар доказал, что в коране ничего нет о покрывалах ³⁵, что этот обычай введен здесь насильно каким-то завоевателем.

Итак, мужчины относятся к открытому на суде лицу женщины довольно безразлично. Нельзя того же сказать о самих женщинах: привычка ли, жеманство, кокетство или и в самом деле чувство стыдливости играет тут, роль, но не все охотно подчиняются правилу. Упорнее всего отстаивают свое покрывало старушки, но когда покрывало будет наконец снято — громкий хохот развеселившихся судей служит наградою ее стыдливости.

— Чего боялась? — спрашивают ее. — Слава Богу, мы все остались живы, никто от красоты твоей не помер!

Обыкновенно в таких случаях я в сотый раз пояснял, почему мы требуем открытого лица. Члены съезда это уже знали, но мне казалось необходимым, чтобы и женщина знала: тогда у ней не останется воспоминания о ненужном насилии, да и другим она расскажет, почему русский суд не терпит покрывала.

Почему я знаю, что истица, свидетельница, ответчица — именно те лица, за кого себя выдают? Разве не бывали [149] примеры, что под женским платьем, под ея покрывалом, скрывались и мужчины?

Понятно впрочем, что если женщина решилась наконец обратиться к нашему суду — значит, ей плохо, значит, у своих она защиты не находит. Мужья так деспотически и подчас так жестоко обращаются со своими женами, что я принял за правило всегда поддерживать женщину. Скажут, что это не безпристрастно, что судья не должен руководствоваться предвзятыми взглядами и т. д. Но ведь моя поддержка только что уравновешивала шансы, потому что члены съезда обыкновенно симпатизировали мужу.

— Как пришла к вам баба жаловаться — вы уж за нее горой, — заметил раз один из судей.

— Эльбетте (конечно), — ответил я, и рассказал побасенку, как овца пришла на суд в волкам. — Кто же ее защитить здесь, если и я буду молчать?

— Так-то так, да ведь этак, пожалуй, от нас разбегутся все жены!

— А ты обращайся с женой по-человечески — вот и не пойдет в суд. У тебя же три жены, а ведь ни одна до сих пор не жаловалась. Хороший человек ласков и добр к жене, а дурному не надо давать воли....

Как обращаются подчас туземцы с женами можно судить, например, хоть из того, что девять-десятых жалоб возникают из-за побоев. Одна показывает рассеченную серпом руку, другая пробитую камнем голову, третья натертые кандалами раны на руках и ногах и т. д. Прибавьте к этому, что один ревнивец выжигает раскаленным железом детородные части у двоих своих жен; другой совсем убивает жену за то, что она не так нежно его любит, как его покойного брата ³⁶. Ко всему этому надобно вспомнить, что за истязания, увечья и даже за убийство жены туземец не нес почти никакой ответственности. Мне всегда тяжело было отказать женщине в просьбе о разводе: я боялся дурных для нее последствий со стороны оскорбленного ее жалобою мужа. В таких случаях я обыкновенно требовал письменного поручительства старшин и родственников мужа, которые обязывались наблюдать за поведением его в семье, а за увечья и за жизнь жены отвечали куном. Если [150] родственники отказывались ручаться за мужа, то кто был худший для него приговор, и жена освобождалась.

Факт простых побоев, при замкнутости семейного быта оседлых туземцев, редко мог быть подкреплен свидетельскими показаниями. Если никаких следов побоев не сохранилось, то муж обыкновенно отрицал этот факт; соседи редко выскажутся не в пользу мужа, деревенские власти тоже, и бедную женщину приходится возвратить мужу, в ожидании на будущий раз боевых знаков или увечья. Когда эти знаки и увечья на лицо, когда отрицать факта невозможно — муж обыкновенно уверяет, что жена его не слушается, не чинит ему халата, не моет белья, бранится с ним или заглядывается на чужих...

Именно такими доводами оправдывался один сарт, чуть не убивший жену камнем.

— Если твоя лошадь заупрямится, что ты с нею сделаешь? — спрашиваю.

— Стегну нагайкой.

— А не лучше-ли зарезать?

— Денег стóит.

— Ну, а если лошадь лягнет?

— А я ее палкой.

— Отчего не серпом, не саблей?

— Денег стóит.

— Итак, с лошадью ты лучше обращаешься, чем с женой — жена, значит, ничего не стóит. Ну, если ты ею не дорожишь — зачем отказываешь в разводе, зачем не отпускаешь?

— Да я согласен отпустить, только пусть она калым возвратить.

— Как велик калым?

— Сорок тиллей деньгами, две лошади хороших, пять, халатов адрясовых да на угощение пошло два батмана бринчу (рис и шесть баранов).

Присутствующие оценили примерно лошадей в 120 p., халаты в 40 p., рис в 12 р. и баранов в 18, а все в 190 р. С сорока тиллями это составляет 342 р.

Жена не отрицает того, что она не заботится о мужниной одежде, но оправдывается тем, что муж ее не одевает, кормит как собаку, бьет, и все из-за того, что задумал взять еще другую жену.

Жена действительно была одета в разорванном до-нельзя халате, — но этой вывеске я уже не верил: одна бойкая [151] старуха, живя не подалеку от управления, снабжала такими халатами всех просительниц, в рассчете разжалобить русских.

Муж ответил, конечно, что он и кормит и одевает жену как следует, а такой халат, как теперь на ней — ему и самому стыдно было бы позволить надеть, верно, достала у какой-нибудь нищей. Что касается до другой жены, то это его дело, и позволения у первой жены ему спрашивать не приходится.

— Прекрасно, значит, ты нарочно мучишь жену, чтоб заставить ее хлопотать о разводе, а сам думаешь взять с нее назад калым и на эти деньги достать новую жену помоложе? Этак ты и будешь все менять жен — за один калым переменишь их хоть десять!

Муж не мог удержаться от улыбки: так ему показалось это заманчиво.

Дело казалось мне достаточно ясным: мужу приглянулась другая, он задумал взять ее в жены. Старая жена отступает на второй план и, как постылая, не видит больше ласки. Она обижена, ревнует и мстит по-своему: небрежением о хозяйстве. Начинаются ссоры, открытая война и побои... Мужу невыгодно отпустить даровую работницу, и развода он ей не дает. Жена понимает, что ее удерживают только для работы, и решается сложить руки, чтобы потерять цену и в смысле работницы — авось муж прогонит как дармоедку! Побои усиливаются. Жена, наконец, не в силах терпеть долее и с помощию родных, тайком, спасается в Той-Тюбе под защиту русских. Ясное дело, что возвратить ее мужу — все равно, что отдать на казнь. Я уговариваю упрямого сарта дать самому развод и, в виду решительного отказа, выдаю женщине отдельный вид.

В другом случае, когда обстоятельства дела склонили членов съезда присудить в пользу мужа возвращение калыма (она, по сварливости характера, всегда первая начинала ссору, муж неистово ее колотил), я нашел это несправедливым. Сварливость жены, по отзыву самого мужа и соседей, проявилась только в последние два года. Замужем она 15-ть лет и все время жила с мужем согласно. Работницы у них них не было. Я думаю, что бедная женщина просто устала. На суде она с воплями и слезами объявляет, что к мужу ни за что не пойдет — довольно он ее бил.

Муж соглашается отпустить ее, но без жены ему никак нельзя, а денег у него на это нет, и потому он требует возвращения калыма. [152]

— Ты хочешь, чтоб жена вместо себя поставила тебе другую?

— Зачем, и сам найду.

— Хорошо; ты найдешь себе другую жену, а взгляни: может ли твоя жена найти себе другого мужа? Она уже стара ³⁷, непосильная работа и нужда сгубили ее красоту прежде времени. Кто ее возьмет? Будет она жить у родных... там работниц много... она отдохнет — вот и весь ее барыш. Откуда ей взять денег? Если бы она была помоложе — может быть кто-нибудь и нашелся бы внести за нее твой калым, да и то за женщину, сам знаешь, цена не та, что за девушку.

— Ну, хорошо, сбавлю, так и быть, пять тиллей (19 руб.), — объявляет муж.

— Сколько же всего тебе придется?

— Да вот считайте: калыму двадцать тиллей (76 рублей), лошадь, два адрясовых халата и три простых, три барана, батман бринчу.

— Хорошо: 76 да 40 — ведь лошадь не то, чтобы очень уже хорошая? да 22 за халат, да 9 за баранов, да 6 за рись — всего 153 рубля. — Пять тиллей ты сбавляешь — остается 134. Сочтем теперь сколько ты ей должен.

— Я ничего не должен.

— Вот сейчас посмотрим. Сколько стоить нанять работницу на месяц? — обратился я к казиям.

— Смотря какая — дешевле пяти коканов (кокан равен 20 копейкам) нельзя.

— Мне кажется, это вы сказали дешево: ведь у нас простой мердекяр (чернорабочий) получает в день не менее кокана, значит в месяц до 6-ти рублей, а по вашему счету бабе придется за весь день только 3 копейки! Но, хорошо — положим и так. В год значит 12 рублей. Ты ведь до сих пор не жаловался на леность жены? — спросил я мужа.

— Да что-ж — ничего, работала, что нужно.

— Я ведь знаю, как у вас работает женщина: ты толчешься на базаре, а приехал домой — сейчас на-бок, отдыхать от великого труда; жена толчет в ступе просо тяжелым пестом, а ты и не пошелохнешься помочь.

— Мужчине это неприлично. [153]

— Так, вот если уж считать твою жену женою, то как работнице ты должен бы ей платить 12 р. в год, а в 15 лет это выйдет 180 рублей. Скинем два года, что ты не доволен ею, остается 156 рублей. Молодость ее, красота, которую ты у нее взял — это все не в счет. За одну работу ее ты уже должен 156 рублей. Она же должна только 134 — значит за тобой остается еще 22 рубля.

Поручив мулле Назару покончить дело так, чтобы жене ни в каком случае не пришлось приплатить, я вышел на свежий воздух.

Через полчаса старик разыскал меня в саду и показал листок, покрытый печатями членов съезда; самая крупная и выше всех приложенная — это его собственная.

— Десять тиллей решили в пользу мужа... пусть ему половину калыма вернут... — несмелым голосом заговорил он.

— Дай-ка сюда приговор, — протянул я руку; — пойди теперь в мехкеме, да и скажи казиям, чтобы составили другой — жена не должна платить за свои пятнадцать лет службы и за побои.

Так и сделано.

Были и такие случаи, что муж и сам не хотел оставлять у себя жену, за ее благосклонность ко всем холостым, и требовал только возврата ему калыма. Если показания соседей подтверждали доводы мужа, то обыкновенно дело решалось в его пользу, и родственники жены присуждались к уплате (почти всегда с рассрочкой) более или менее значительной части калыма, смотря по числу прожитых супругами лет. Чем дольше служила жена, тем меньше она платит мужу при разводе.

Раз в улицах Той-Тюбе с утра пошла суматоха, слышалась перебранка, шум и крики. Прибежал курбаш и объявил, что народ волнуется и что дело идет о какой-то женщине, уведенной ночью из сакли мужа русскими...

Обстоятельство не из вседневных. Предупредив караул и казачью сотню, чтобы держали ухо востро, я вышел в толпе и вызвал обиженных и их свидетелей в мехкеме. Оказалось, что потерпевший — молодой и красивый сарт, служивший джигитом при уездном начальнике. Джигит этот всего месяц как женился, и говорили, на красивой девушке. Виновниками всей суматохи оказались два татарина, служившие вольнонаемными писцами в уездном управлении. [154]

Один из этих писцов титуловался князем ³⁸ и (законно: так значилось и в паспорте) получив образование в каком-то кантонитском батальоне, был довольно бойкий малый. Этот-то князь и наблудил. Живя по соседству с Али-берды (имя джигита), князь видел через недоконченный забор его жену и как-то так условились. Муж редко ночевал дома и проводил ночи в чай-хане своего отца. Воротившись ранее обыкновенного он не нашел жены, разбудил домашних, обыскал весь сад и с толпою проснувшихся соседей приступил с дому, где жили татары, но те заперлись. Улучив минуту, когда толпа отошла, жена проскользнула в свою саклю и там сплела историю: как она вышла в сад за «делом», как ее подсторожили татары, завязали рот и утащили к себе...

В рассказе не было ничего неправдоподобного, а мужу и родным приятнее было верить в факт насилия, чем обоюдного согласия...

Татары сознались в «грехе», но ни похищения, ни насилия, по их словам, тут не было. Надобно было отправиться на место действия. Заминать дело не было никакого резона, да я и не хотел, чтобы не прибавить еще раздражения в народе. Героиня оказалась весьма сконфуженною и путала показания. Я удалил ее мужа и родных, указал ей несообразности в ее рассказе (зачем ночью она выходила за делом не туда, куда ходит днем; отчего не крикнула; отчего под деревом близ арыка трава сильно примята и тут ее шелковый платок; зачем ночью она выходила в лучшем своем платье и в шелковом платке и т. п.), обнадежил ее, что не дам ее в обиду и, наконец, вызвал обстоятельный рассказ всего происшествия.

По ее словам, муж долго был бачей в разных чайных и в том числе у своего отца... Женясь на ней, чтоб иметь в доме помощницу для его матери, он почти весь день проводит на базаре, а ночью спит в лавке, балагурит с гостями и вспоминает холостую жизнь... Ей всего пятнадцать лет, и она желала бы видеть в муже поболее нежности.... Он [155] пропустил уже не одну пятницу ³⁹... Быть замужем и спать одной ей тяжело...

Вот почему она пошла на свидание с соседом; да она и совсем уйдет, потому что жить с мужем не хочет: бачи никогда не бывают хорошими мужьями... Оставалось теперь, чтобы женщина повторила весь рассказ при суде. Для этого ее надобно было изъять из семьи мужа, поставить ее вне влияния обиженной стороны. Курбаш охотно согласился взять женщину и себе на поруки, а я послал в Ташкент нарочного к уездному начальнику, который прискакал немедленно и тотчас посадил под арест татарского дон-жуана. На другой день женщина подтвердила все свои показания и просила развода. Муж охотно согласился на это и получил, по приговору суда, весь свой калым и все свои издержки. Часть этого штрафа должен был внести злополучный князь, которого затем и выпроводили в Ташкент с джигитом. Тем и кончилось дело, грозившее сначала большими неприятностями.

Иногда на суде вдруг, и совершенно случайно, открывались самые сокровенные подробности, помимо желания самих сторон. Явилась, например, очень молодая женщина (лет пятнадцати), бывшая уже год замужем, с жалобой, что муж приковывает ее в ножке кровати, когда уходят из дому. На руках и ногах ее действительно видны следы от натертых кандалами ран. Муж оправдывается тем, что жена безпрестанно от него бегает, то к матери, то к кому-нибудь из родных знакомых, иногда и просто прячется в саду.

Что за причина такого необыкновенного отвращения? Муж — статный, красивый и еще молодой человек, характера повидимому вовсе не сурового. Соседи и старшины отзываются о нем одобрительно. Жена сознается, что она действительно бегала несколько раз, но объясняет это простым нерасположением. Виноваты, значит, обе стороны — как же решить вопрос о калыме? Муж считает себя совершенно правым, но не обвиняет жену ни в распутстве, ни в сварливости. Очевидно, что осталось что-то недосказанным. Теряясь в догадках и безплодных расспросах, я однако же осведомился на всякий случай: когда жена убежала в первый раз? Оказалось, что в первую же ночь...

Один из присутствовавших старшин заметил при этом, [156] что и мать ее, сидевшая тут же рядом с дочерью, постоянно бегала от мужей, семь раз разводилась и теперь замужем уже за восьмым.

— Да что она? — спросил я.

— Нет, совсем не то — сама даже отказывалась от брака, да родные уговаривали, а мужья хороший калым давали... сами дураки за нею ухаживали.

— Что так? — обратился я к этой матери.

— Да так, — с улыбкой отвечала она.

— Ты не знаешь, что за причина? — снова обратился я к словоохотливому старшине.

— Правду сказать, так она только красива, а то не годится... — ответил тот с усмешкой. — У пятерых мужей она все была девкой, а не бабой, — добавил он.

Женщина, о которой шла речь, бойко поглядывала на присутствующих и весело улыбалась. Она все еще довольно красива и одета опрятно и даже нарядно.

— Может быть, и твоя жена не годится? — спросил я мужа истицы.

Тот улыбнулся и взглянул на жену. Бедная покраснела, опустила голову и закрылась длинным рукавом рубашки.

Понемногу, слово за словом, муж рассказал, наконец, что жена его до сих пор еще девица, что она плачет, кричит, кусается; что ее бралась лечить какая-то знахарка, так же, как «лечили» ее мать, но что жена все боится «лечения».

Дело шло, очевидно, о каком-то физическом недостатке...

Я спросил мужа: знал ли он, сказали ли ему родные жены об ее недостатке?

— Нет, не знал и никто ничего не сказал... обманули кругом..

Мне казалось справедливым решить дело в пользу мужа, который, с своей точки зрения, купил не то, что торговал, или «за свои гроши, да купил себе беду». К тому же еще, жена возвращалась к своей матери девушкою.

Так съезд и постановил: муж получил назад калым, а издержки его пропали даром, за то, что он надевал на жену кандалы.

Замечательно, что тут же нашелся любопытный, который потом предложил матери внести за нее прежнему мужу калым, и на другой или третий день праздновал свадьбу... Молодая ушла и от этого любителя... Тот однакоже не унывал, отшучивался, как умел, от своих приятелей, и наконец, [157] уговорил-таки жену согласиться на какую-то операцию. После того молодые жили уже весьма согласно.

Обычай жениться по наследству, на вдове брата, приводит иногда также к разным семейным несогласиям. Мы уже говорили выше, что один такой муж убил свою, «унаследованную» от брата, жену из ревности к покойному. Совершив покушение, несчастный ревнивец бросился бежать из кибитки (дело происходило во время уборки хлеба); зоркие соседи заметили в этом обстоятельстве что-то необычайное и наведались в его кибитку, а затем верхами поскакали за преступником.

Бледный, с блуждающим взором и нервическою дрожью во всем теле — стоял передо мною убийца.

— За что ты убил жену?

— Это не я.

— Твоя рубашка в крови, твой серп в крови, кибитка на стоить отдельно и все били на работе — ты один ушел с поля и все это видели; затем ты бежал и прятался от людей. Значит, это ты...

— Это не я...

— Кто же?

— Не знаю — может быть, шайтан.

— Ты ли, шайтан ли — мне все равно. Если шайтана не поймают, то отвечать будешь один ты.

Убийца нервически улыбнулся и, успокоившись несколько разрешением сесть, предложением стакана воды и вообще ободряющею обстановкой вашего судилища, стал понемногу отвечать на вопросы: на ком был женат, хорошая ли была жена, все ли делала, что нужно по хозяйству и т. п. Соседи отозвались о преступнике, как о смирном и кротком человеке. Со времени женитьбы он стал задумчив более обыкновенного, но с женой был ласков и шума у них никогда не слыхали.

— Вот, все твои знакомые отзываются о тебе, как о хорошем человеке, — обратился я к преступнику; — теперь я вижу, что тут не твоя вина... вижу, что виноват один шайтан... разкажи же нам, как он тебя подвел?

— Жена меня не любила, все плакала по брате. Что я ни делал — все не помогало, все она плакала, все вспоминала о прежнем муже... Обидно это... Думал, думал я, — ничего не придумал... Смотрю, а на мне кровь... я испугался и побежал...

— Когда ты воротился с поля, что ты сказал жене? [158]

— Я просил ее не вспоминать мне о брате и любить меня хоть немного...

— Что же она?

— Она опять заплакала... Смотрю, а на мне кровь... я испугался и побежал...

Причина этого несчастия была ясна. Но все же пришлось передать дело судебному следователю, и «несчастный» пошел в каторгу.

Женщинам большею частию не легко переходить по наследству от брата к брату. Если даже о любви не было и помину, что при закрытых лицах весьма возможно, то все-таки легко могла явиться хоть простая привычка, да, наконец, быть вещью, переходить, как халат, с одного плеча на другое, служить, как лошадь, поочередно всякому, кто взял нагайку — все это, конечно, не может пройти без протеста, хотя бы и затаенного в глубине души. Менее терпеливые протестуют вслух и нередко обращаются к суду. Раз мне пришлось разбирать дело о насильственном совершении брака с такою вдовою. Истица, по обыкновению, явилась в отрепьях и жаловалась, что брат ее покойного мужа держал ее взаперти, морил голодом, грозил всячески и, наконец, принудил согласиться на брак. Мулла, призванный для этого, знал о насилии, но поддержал мужа.

Доказать все это, конечно, было нечем: и муж и мулла уверяли, что истица сама желала вступить в брак и просила их о том. Жена возразила стереотипною фразою, что муж ее не кормит, не одевает и в подтверждение сослалась на то, что она «вторая» и потому в загоне; а кроме их семья состоит еще из матери и младшего брата — всего из пяти членов, поэтому муж не в силах содержать их всех как следует.

Муж отвечал, что все это ложь и что он достаточно богат, чтобы содержать семью. Это подтвердил и аксакал.

Со стороны истицы был только ее брат, который, конечно, ее и поддерживал. Скромный костюм мужа и вообще какой-то угнетенный вид его давали скорее право заключить об его бедности, чем излишках, но как удостовериться? Не ехать же к нему в гости за 70 верст. Тут мне пришла мысль решить задачу с определения цифры дохода мужа.

— Исправно платит он подати? — спросил я аксакала.

— Очень исправно.

— Торговлей не занимается? [159]

— Нет, только земледелием.

— Сколько платит в год хераджа и танапа? ⁴⁰

— Рублей шесть.

— Подать составляет одну десятую с урожая. Если подать всего в шесть рублей, значит урожай ценился в шестьдесят. Итак, на шестьдесят рублей надобно кормиться пятерым, надобно им одеться, да надобно держать лошадь, корову... Большое ли это богатство?

— Пять рублей в месяц, какое же богатство! — воскликнул мулла Назар.

— Я и сам полагаю, что тут о второй жене нечего и думать. Две жены — это роскошь, которую может позволить себе только богатый, а на пять рублей и одну-то жену дай Бог продержать без нужды... Поэтому я верю женщине: муж действительно не может ее ни кормить, ни одевать, как следует, а по мусульманскому закону это совершенно достаточно для развода.

— Друст (правда), — подтвердил мулла Назар.

— Получив жену по наследству, муж не платил калыма и потому вопрос упрощается: счетов никаких, и отныне жена свободна, — заключил я.

Кажется, я исчерпал уже все случаи, ведущие здесь в жалобам и разводу. Скажу в заключение, что новый проект напрасно изъял семейные дела из ведения уездной администрации. Судья до сих пор весьма редко выезжал из своей резиденции, тогда как уездный начальник волей-неволей должен разъезжать по уезду, а в семейных распрях именно важно, чтобы третейский судья (настоящая роль уездного начальника в этом случае) сам являлся, где он нужен, а не ждал, когда к нему приедут просители. Женщине уйти от деспота-мужа да еще за двести-триста верст — дело трудное, и я уверен, что, с передачей бракоразводных дел ведению уездных судей, число самых дел уменьшится и, значит, уменьшится и благотворное влияние русских на семейный быт туземцев, на положение женщины и смягчение нравов.

Составителями проекта, конечно, руководило желание провести до конца идею о разделении судебной и административной [160] властей; но ведь это — последнее слово цивилизации, а здесь мы едва только заикнулись на первом!

Именно, заикнулись...

Говорят в ответ, что судьям будет поставлено в непременную обязанность: разъезжать по уездам в назначенные сроки. Это, конечно, было бы хорошо, но едва ли будет в точности исполняться.

Если боятся, что уездные начальники, как не-юристы, будут судить вкривь и вкось, каждый молодец на свой образец, то ведь и судьи туркестанского края почти все из фронта или из чиновников, никогда прежде не мечтавших о судейской карьере, никогда не подозревавших, что они тоже юристы!

При третейском разбирательстве нужны главным образом здравый смысл и добросовестность. Если этих качеств не замечают в уездных начальниках, то зачем их терпят на службе? Третейским судьей может быть каждый, к кому обратятся стороны, и я полагал бы нисколько не вредным, чтобы семейные распри могли улаживать не только судьи, но также и администрация. Ведь на обязанности последней лежит предупреждение преступлений, а что же это, как не предупреждение, если я отниму у палача его жертву?

Много кровавых трагедий может остановить власть, являющаяся вовремя. Я полагал бы даже, что некоторую долю ответственности за каждое несчастие должен бы вести аульный старшина у киргизов и аксакал у сартов. В деревне каждому известно, кто как живет, как обращается с женой. Старшина должен принимать меры против несчастий, должен уведомлять волостного о жестоком обращении мужей, должен содействовать жене, желающей принести жалобу на мужа, должен покровительствовать ей. Когда такой порядок установится, когда к нему привыкнут, тогда станет безразлично, уездный ли начальник, судья ли или даже его письмоводитель будут вершить бракоразводные дела. Надо полагать, что и самых дел возникать будет мало, потому что узда, наложенная на мужей возможностию потерять и жену и свои деньги, конечно, заставит их быть справедливее к женам, а женщина понемногу сбросит с себя цепи рабства.

Чтобы народ видел в нашем суде действительно суд скорый, как уже видит в нем суд правый и милостивый — надобно иметь побольше органов суда в уездах. Здешние уезды не то, что в европейской России, а пожалуй будут и вчетверо больше. Если еще принять в соображение, что судопроизводство [161] затрудняется необходимостью вести каждое дело на двух языках, что по меньшей мере требует вдвое более времени, то недостаточность одного судьи на уезд будет очевидна.

Что же сказать о таком ненормальном явления, как общий судья для города Ташкента и для Кураминского уезда? Судебный следователь также общий. Обилие занятий по городу ведет к тому, что следователя иногда ничем не вызовешь на производство следствия, и дело, «не терпящее отлагательства», с горячими следами и т. д., откладывается в долгий ящик и стынет вместе с доверием к нашей энергии...

Кроме того, одна пересылка свидетелей, а также ответчиков с окраин уезда в Ташкент — стоит и времени, и денег, и немалой переписки, и нарядов войск в конвой (к арестованным ответчикам). Отдаленность резиденции русского судьи заставляет стороны обращаться к своим биям и казиям, значение, влияние которых и заметно, в особенности на окраинах. Таким образом, круг деятельности народных судей расширяется здесь в ущерб значению и влиянию русского права. Главное условие судопроизводства — простота и незатейливость обрядов, а следовательно и скорость. Хитрая процедура и разные инстанции способны охладить к суду даже и не таких первобытных людей, как туземцы. Безпрестанная пересылка тяжущихся от одного лица к другому, при расстояниях, мало располагающих к прогулке, поневоле заставит народ предпочесть свой домашний суд, несмотря даже на некоторые его недостатки.

* * *

Главную заботу уездной администрации составляет пока сбор податей, затем «отписка» по входящим нумерам, и наконец тишина и спокойствие в народе. Благосостояние народа, нужды его — последнее, о чем здесь думают.

Безнедоимочный и своевременный сбор податей — это «злоба дня» и мерило степени годности уездного начальника. Не мудрено поэтому, что это дело стоит на первом плане. Система податей — в виде процента с дохода, а не с капитала — в сущности весьма справедлива (и большой капитал может не давать никакого дохода, — как, например не действующая фабрики), но когда дело идет о доходе с земледелия, то вопрос значительно усложняется.

Как определить раньше уборки хлеба десятую часть урожая? Надобно, во-первых, знать: сколько засеяно земли, каким процентом, сколько пошло зерна на посев, а во-вторых, как [162] хороши всходы, полон ли колос, можно ли ожидать до уборки особенной засухи. Чтобы по урожаю определить доход, надобно еще вычесть расходы по обработке земли, сообразить, как хорош урожай во всем крае и какие могут быть, поэтому, цены. Сборщики податей из туземцев едва в состоянии справиться и с одною какою-нибудь частью этой обширной задачи. Вычислить площадь данного участка не всегда под силу и знающему топографу, а тут еще поля разбиты на такие неправильные клетки, треугольники, трапеции, что, как говорится, «чорт ногу сломит». Планов никаких, времени для оценки урожая и раскладки податей сообразно с ним весьма мало, участки сборщиков велики — что тут делать?

А глазомер на что?

Так «на глаз» определяются площади обработанной земли, на глаз же прикидывается урожай, на глаз вычисляется доход, на глаз назначается цифра хераджа и танапа!

Сборщики всегда жили хорошо, благодаря глазомеру: сколько именно следует сдать в казну, — они отлично умели прикинуть на глаз.

Для отчетности, вместе с деньгами, представлялась обыкновенно длинная хартия, из склеенных в виде ленты листов бумаги: это был список земледельцев, против каждого из которых представлялось число обработанных им танапов земли и количество внесенной им подати. Рассказывают, что пока хартия переходила, бывало, по инстанциям из рук в руки, то кто-нибудь и удосужится вырезать в середине несколько листов, затем склеит концы и передает «сокращенную» хартию следующему... Казна, после этой стрижки, конечно, получала «несколько» менее. Не знаю, насколько этот рассказ достоверен, но, принимая во внимание, что хартии писались на туземных наречиях, что переводить их было некому, значит и контролировать не было возможности, — принимая все это во внимание, невольно поверишь правдоподобному рассказу. Тут еще на подкрепление являются такие цифры, как 82 тысячи, внесенные кураминцами в 1867 году, то есть до реформы и 224 тысячи, внесенные в 1868, после ее. Как же собирались деньги, как сдавались и полностию ли, — поневоле возьмет раздумье.

Теперь сборы сделались окладными: каждая волость знает, сколько она должна доставить. До организации же все зависело от сборщика: он представлял только то меньшее, чего уж не мог не представить. Значит, если начальник был строже, [163] требовательнее, сердитее — то сборы возрастали, а нет, то и держались на минимуме. Сами туземцы удивлялись нашему неуменью брать все, что следовало: Ташкент при беках, говорят, давал чуть не вдесятеро больше, чем при Серове ⁴¹... Для надзора за сборщиками в кураминском уезде была принята следующая мера: члены одной думы посылались в район другой, а члены этой в район третьей, так что обмана тут не происходило, обман был затруднен. Члены разезжали по чужим волостям, где они нисколько не заинтересованы потворововать ради ищущих выборов и подмечали неправильности раскладки, утайку податей и пр.

С этою же целью посылались и джигиты, служившие по найму при уездном начальнике. Казалось бы, что за находка служить за 20 рублей на всем своем, да еще конным? А между тем охотников являлось много и за цену в половину меньшую: весь секрет в том, что джигит, так сказать, «чиновник особых поручений» и в своем муравейнике приобретает значение. Посланный с каким-нибудь поручением от уездного начальника, джигит везде почетный гость, расспросам нет конца, угощениям тоже. Хорошо исполненное поручение приносит халат, денежную награду, а там, впереди, мерещатся: почетные халаты с галунами, медаль в петлицу, медаль на шею... вот и «почетный туземец»!

Быть честным, хоть на первое время, гораздо выгоднее, чем плутовать. Это отлично подметили туземцы, и пользуются случаями отличиться. Многие из нас, по законно приобретенной недоверчивости, никак не могут допустить мысли, чтобы человек, получающий ничтожное вознаграждение, устоял от соблазна. Можно ли нанять честного человека в конные рассыльные за 20 рублей?

Да, можно. Джигит идет не за 20 p., а за маленький почет и за большия надежды. Плох тот солдат, которые не надеется быть генералом — плох тот джигит, который не надеется быть волостным! Несколько примеров уже есть, что джигиты делались членами думы и волостными, а шагнуть «из ничего в люди» — хоть кого заставить поразмыслить. Все преступники — плохие счетчики: не разочтет всех шансов и бухт. Честным быть не только спокойнее, но и выгоднее. Порядочный джигит поступает с рассчетом, и глядишь, не ошибся.

Таких джигитов уездный начальник держал шесть, [164] получая на них и от казны (в общей сумме на канцелярию) и от хозяйственных управлений. Два джигита назначались к старшему помощнику. Каждый волостной получал деньги на двух джигитов, из них один командировался через два месяца в третий к уездному начальнику. Значить, треть года джигит волостного в отсутствии. Из 28 волостей ежемесячно доставлялся, значит, контингент в 9 джигитов, сменявших предшествовавшую серию.

Полицейский надзор в больших селениях поручался так называемым курбашам, имевшим также по два джигита. Курбаши поставлены были: в Той-Тюбе, в Бискенте, в старом Ташкенте и в старом Чиназе.

На канцелярские расходы отпускается в месяц 66 р. 66 к. Переписка же доходит теперь до четырех тысяч исходящих нумеров в год. Цифра росла прогрессивно: в 1868 году входящих нумеров было 1 487, исходящих 1 597, а в 1869 — первых было 1 940, а вторых — 2 160. Прибавьте к этому ведение журналов, отчетности и т. п., то окажется, что менее трех писцов держать нельзя. Затруднительность иметь вообще что-либо порядочное, да еще на мизерные средства, которыми располагает уездный начальник — ставят канцелярию под час в весьма неприятное положение, и делопроизводство, конечно, должно прихрамывать.

Все управления наперерыв стараются сманить одно от другого порядочного писца. Сманить можно, конечно, увеличением жалованья, и вот некоторые Ташкентские писцы получают до 35 р. в месяц. Другие, служа где-нибудь в казенном управлении (штаб, интендантство и т. п.), ходят еще «на вечерния занятия» в какую-нибудь палату и за это получают до 25-ти рублей. Понятно, что с богатыми палатами уездный начальник тягаться не может и потому поневоле довольствуется «браком» — какими-нибудь запивохами. Такой молодец занимается, конечно, периодически: день работает — день болен.

В виду такого порядка вещей является необходимость увеличить сумму, отпускаемую на канцелярские расходы. Казенные писаря и без того отнимают у государства множество рук, и потому желать их для уездных управлений едва ли следует.

На понижение цен может, конечно, влиять и более правильное отношение между спросом и предложением; но это правильное отношение само собою не явится, потому что на писарское амплуа в такую даль никто добром не поедет. Здесь [165] было бы для всех безразлично: добром ли, злом ли приведен сюда человек — лишь бы работал исправно.

Для простой ссылки на житье туркестанский край совершенно удобен. Спрос на писцов, прислугу, мастеровых — обезпечивает порядочному ссыльному верный кусок хлеба. Мало ли какие обстоятельства стащат человека с прямого пути. Новая обстановка, новые люди, которые не знают, да и не интересуются знать его прошедшее — все это в состоянии поставить на ноги потерпевшего крушение чиновника, свихнувшегося мастерового и прочих.

В обществе впрочем привыкли смотреть на Ташкент (в смысле нарицательном), как на место ссылки, но это — другое дело. Разные «непокорные дети» посылаются сюда отцами «на исправление». Запутавшиеся в сетях собственных векселей, разные «несостоятельные офицеры» обрекают себя на добровольное изгнание, отправляясь в ссылку в Ташкент же. Семейные неудачи, «несчастие в товарищах» (понимайте: остракизм) — все это так и тянет в Ташкент!

Насколько «исправляются» непокорные дети, пусть скажут отцы. Мы не станем перечислять всех бедных «детей», заплативших жизнью за это исправление, но предостережем отцов от такой меры.

Люди, не способные к труду, не приученные к нему, люди привыкшие в «компании», промотавшие на своем веку не одну тысячу маменькиных денег — такие люди в Ташкенте не исправляются. Правда, расходы их значительно сокращаются, но единственно потому, что шампанское заменяется спиртом.

Зато кто труда не боится, а главное не стыдится, тот легко найдет здесь работу. Кто не слышал в Ташкенте об извощике с титулом барона?..

Мы знаем теперь средства уездного начальника по отношению к сборам податей, поддержания порядка и «отписки». Пусть не думают, что «отписки» — вздор, что дельному человеку некогда тратить время на «казенную литературу». У нас были такие уездные начальники, которые пробовали отмалчиваться, но это удавалось только сначала — теперь все неопустительно «спускают» нумера: — ответил, и прав.

Посмотрим же, как приходится управлять уездом нынешнему начальнику.

Территории уездов большею частью громадны. Кураминский уезд не из самых крупных, а в нем 520 квадр. миль! Для наглядности укажем только, что московская губерния только [166] немногим больше — в ней 596 кв. миль. Тульская имеет 552 кв. м. Эстляндская меньше Курамы на 165 кв. м. Каждая из польских губерний если не на треть, то в половину меньше. О мелких княжествах и герцогствах Германии нечего и говорить. Даже Баден, Гессен, Мекленбург, Ольденбург, наконец Саксония и Виртемберг и те меньше Курамы. Сравнить же сколько там чиновников заправляют делом и сколько здесь!

Даже и по числу жителей кураминский уезд сильнее многих финляндских губерний, а между тем весь губернатор помещается здесь в каком-нибудь маиоре! Обширность территории делает непосредственный личный надзор при помощи объездов почти невозможным: за разъездами пришлось бы бросить все остальное. Разъезды, кроме того, влекут за собою неодолимые для небогатого человека расходы: не говоря о прогонных деньгах (да на почтовых уезда и не объедешь) еще приходится содержать неизбежную свиту из джигитов и должностных, сопутствующих по их участкам, наконец расплачиваться за встречи и угощения, дарить халаты наиболее усердствующим и проч.

Не уступая немецким королевствам по величине территории, туркестанские уезды управляются администрацией едва соответствующей, по составу ее и содержанию, большому русскому селу. Уездный начальник, старший помощник, младший из туземцев и, пожалуй, еще письмоводитель — вот и все.

Уездные начальники получают содержание совершенно недостаточное, в виду расходов, сопряженных с должностью. Жалованья и столовых по тысяче, разъездах 500, экстраординарных 600. Всего 3 100. Кураминскому хуже всех: куда бы начальство ни выехало, откуда бы ни приехало — провожать его и угощать на станциях придется ему, так как Ташкент лежит внутри кураминского уезда. Конечно, год на год не приходится, но две встречи вещь обыкновенная; а если принять во внимание вошедшую в обычай торжественность встреч — триумфальные арки, пушечную пальбу, «приглашение» народов к личному участию и роскошные угощения — то взвесить расходы будет не трудно. Надобно еще сказать, что уездный начальник встречает всегда на границе уезда, — понятно, что угощение среди степи, в необитаемом пункте, требует еще более расходов вследствие необходимости везти все издалека. Наконец, не было до сих пор примера, чтобы ожидаемый приехал в назначенный им самим день. Разные серьезные [167] обстоятельства всегда задержат выезд до «счастливого» дня. Летучка за летучкой ⁴² бегут по тракту, разнося фальшивые тревоги. Обед приготовлен, стол накрыт, все в парадной форме, ждут не дождутся. Но вот видна пыль... Бежит летучка... «Остались ночевать в городе». Что-ж, господа, надо порешить обед — не держать же его два дня, приглашает уездный начальник, прикидывая в уме: во сколько же обойдется встреча?

Иногда таких «встречных» обедов приходится порешить не два, не три — встреча-то и станет в копейку.

О народе, «приглашенном» встретить начальство за десятки верст от своих жилищ — и говорить нечего. Ташкентцы до сих пор помнят одну встречу в 1869 году. Прождав целую неделю и не имея возможности уехать назад, люди сильно нуждались в самом необходимом. Начальник города не догадался организовать правильный подвоз съестных припасов, которые страшно вздорожали. Пришлось довольствоваться дынями, арбузами... — явилась дизентерия, произошло несколько смертных случаев.

— Это все от дынь, — успокоивается попечительный начальник. К довершению всего халаты, взятые многими на прокат для встречи, порядком поистрепались и за них пришлось расплачиваться. Лавочники тоже считали себя в убытке за время отсутствия на пикнике... Говорили еще, что аксакалы, на которых возложено было приглашать народ, сумели соединить приятное с полезным, и потому участниками встречи оказались преимущественно люди не особенно богатые... Так уж вышло.

Уездному начальнику отпускается 600 р. на угощение туземцев и на подарки им. Известно, какое угощение: чай, плов, сласти. Но и на это всегда найдется много охотников, в особенности у хакима. И домашним приятно похвастаться: «очень уж просил полковник — надо было зайти».

Сначала наши хакимы горячо принялись «угощать» туземцев, но, обжегшись на первых же порах — притихли. Теперь кроме чаю, да и то не каждый раз, туземец уже не дождется, между тем ежемесячно в контрольную палату посылается свидетельство о том, что: «на угощение туземцев употреблено столько-то, на подарки — столько-то, а всего 50 рублей», то есть как раз месячная сумма.

На угощение туземцев получают и губернаторы и [168] генерал-губернатор, получают также помесячно и также должны посылать счеты в контроль.

Очевидно, что это совершенно ненужная формальность, а между тем всякому понятно чувство, с которым подписывают эти лица свои счета. Все это следовало бы отменить. Деньги не расходуются иногда несколько месяцев подряд, а потом сразу уйдут на какое-нибудь торжество.

Как бы то ни было, а материальное благосостояние уездных начальников не из блестящих. Не в этом ли искать объяснения того факта, что многие из них уходили, как говорится, «со скандалом»?

Если уездный начальник поставлен в грустную необходимость бороться с нуждой, если его преследует подавляющая мысль о том, как бы свести концы с концами, как бы урезать фалды, чтоб вышли рукава — не ждите от него ни особой энергии, ни особой любви к делу, потому что эти две вещи, т. е. энергия и любовь к делу влекут за собою лишние расходы, а на это капиталов не хватает. Благоразумие и простая выкладка на счетах заставят хоть кого поприжаться и, вместо самостоятельного администратора, выйдет простой чиновник, более или менее удачно отписывающийся по входящим нумерам!

Если всякая жалоба, всякий уголовный случай, прежде перехода к судье или судебному следователю, должны быть достаточно разъяснены, достаточно расследованы уездною администрациею, то она должна иметь к тому все средства. Нельзя остаться при том личном составе, какой существует в настоящее время. Если быстрота действия может цениться где-нибудь, то уж конечно здесь, где каждый проказник в состоянии уйти от глаза и руки администрации в один день — благо есть хороший кон и степь по соседству.

Быстрота и расстояние — два начала несовместные. Оне обратно пропорциональны: чем меньше расстояние, тем быстрее его пройдешь. Отсюда: чем меньше уезд, тем действительнее надзор, тем легче управление, тем заметнее деятельность власти, тем быстрее исполняются распоряжения, тем сильнее влияние администрации — значит тем лучше.

Если по каким бы то ни было причинам невозможно перекроить уезды, образовать несколько новых, то остается только одно средство, разделить уезды на участки или станы. Становой пристав вовсе не дурное изобретение, и если теперь это слово режет ухо, то единственно вследствие неудачной практики [169] древних становых. Но ведь на Руси и все низшия административные, судебные и фискальные должности — обыкновенно опошливались вследствие мизерного казенного содержания и ненасытимой потребности «жевать». Приказный, подячий, целовальник сделались синонимами грабителя и бранными словами.

Понятное дело, что при некоторой щедрости в содержании, при должном внимании к службе — всегда можно привлечь к делу порядочных людей. Громкие фразы о «безкорыстном служении государственным целям», о безнравственности самой мысли о вознаграждении, пропорциональному количеству труда — мне приводилось слышать только от людей, получающих большое содержание или живущих «воспоминаниями» о своем доблестном заведывании казенным хозяйством, о своих полках т. д.

Положим однакоже, что новое вино не захочет вливаться в старые сосуды, что не найдется людей, согласных носить кличку становых — замените ее исправниками, участковыми. Опасение это, конечно, вздорное, и я привел его, только чтоб не выкинуть слова из песни. Кураминский уезд можно бы было разделить по его арычным системам на станы: ангреновский, чирчикский и карасуйский. Приставов пришлось бы назначить только двух, потому что чирчикским мог бы заведывать теперешний старший помощник.

Содержание становым можно бы назначить по 1 200 p., да 200 р. на разъезды, 300 р. на переводчика и 500 р. на канцелярию, коего одному 2 200 p., а двум 4 400 p. Старшему помощнику, как начальнику канцелярия уездного начальника, можно дать только на переводчика 300, да разъездных 400, (он заведывает уездом в отсутствие уездного начальника), что и получаемыми им 1 500 рублями составит 2 200. Всего потребуется 5 100 р. нового расхода, который конечно не может быть сочтен непроизводительным, в виду достижения более основательного знакомства с населением, более бдительного надзора за сборщиками податей, за благочинием и порядком. Расход этот, конечно, окупится не только в нравственном, но и в материальном отношении: близкий и, следовательно, более действительный надзор за правильною раскладкою и сбором податей — непременно выразится соответствующим плюсом.

Необходимость этой реформы была заявлена мною еще в 1870 году в «общих видах и предположениях» касательно уезда. Меня утешает теперь мысль, что не я один пришел [170] к высказанным выводам: коммиссии, разработывавшия новый проект положения, нашли нужным ввести разделение уездов на участки, общество любителей естествознания (в Москве) представило проект образцовых ферм и мастерских при них, на началах, общих с моими. Что касается до необходимости местных фабрик и заводов, то заявления об этом я встречал несколько раз в печати.

Исходя из той мысли, что администрация не должна ограничиваться ролью только сборщика податей и полицейского надзирателя, но должна принять на себя и роль проводника цивилизации, я считал необходимым совершенствовать все отрасли народного хозяйства, промышленности и быта. Для этого необходимо отказаться хоть на время от старой финансовой политики: собирать с народа как можно больше и возвращать ему как можно меньше. Надобно освоиться с истиной, что без обновления и усовершенствования источников дохода, мы всегда будем собирать гроши там, где легко могли бы найти рубль. Грош, кинутый в почву сегодня — даст завтра же рубль барыша.

Для улучшения земледелия и хозяйства придется прежде всего ввести улучшенные орудия, испытав предварительно, какие наиболее удовлетворяют местным условиям? Для этих опытов, а также для примера, необходимо учредить несколько образцовых ферм и садов. Эти фермы и сады послужат школами, где воспитается поколение агрономов. Ремесленные и механические мастерские, где бы можно было исправлять или даже и делать новые земледельческие орудия по выписанным из европейской России образцам — поставят дело на твердую почву. Из орудий могли бы быть полезными: плуги, боровы, земледробилки, сеялки, грабли; из машин: жатвенные, молотильные, веялки, соломорезки, зернодробилки, переносные мельницы, гидравлические прессы, джины для очистки хлопка и пр.

Жителям должно быть предоставлено право брать на прокат орудия и машины за самую умеренную плату, обезпечивающую только ремонт и процент погашения.

При фермах и механических заведениях должны быть устроены ремесленные школы, преимущественно для русских детей.

Что касается до фабрик, то это самое выгодное предприятие, какое только можно придумать. В то же время это единственное пока средство вести борьбу с английскими фабрикантами, водворяемыми нами самими при посредстве безпошлинного кавказского транзита от Поти через Тифлис и Баку на Астрабад. [171]

Удешевить собственные товары можно, во-первых, удешевлением провоза — для чего нужна железная дорога, во-вторых, учреждением фабрик на месте. Железная дорога хотя и составляет общее желание, но едва ли осуществится ранее десяти лет, да и тогда не подорвет местных фабрик.

Люди, смотрящие на среднеазиатскую Россию, как на русскую колонию, хотят, чтобы и все общество разделяло их древния колониальные теории: Туркестанский край пусть доставляет России хлопок, шелк и вообще сырье, а Россия будет все это выделывать на своих фабриках и посылать назад.

Мы смотрим на Туркестанский край, как на часть России, имеющую такое же право на попечение о себе, как и воронежская губерния. Раз, что признали край русским, надобно и заботиться о нем, как о России. Пасынков не должно быть в государстве, которое хочет быть сильным. К сожалению, эти старые истины нуждаются еще в повторении, так как значение их не всеми сознается.

В чем же выгода русского Туркестана? Высылать ли все сырье в европейскую Россию, или обработывать часть его на месте?

Кажется, не трудно решить этот вопрос: отсылать свой шелк в виде грены, в виде яичек шелкопряда и в виде тканей — разница; отдавать целый караван хлопка, чтобы получить обратно только один тюк его в виде дорогого ситца — не особенно выгодно; отдавать целого быка, чтобы получить назад один выделанный хвост — тоже не весьма лестно.

Да, наконец, с чего взяли, что «русские» фабрики потерпят от конкуренции «азиатских»?

Россия получает до 3-х миллионов пудов хлопка, из них только 800 тысяч чрез азиатскую границу. В ней 68 бумагопрядилен, 1 657 бумаготкацких фабрик и 133 ситценабивных; на всех их работает до 140 000 рабочих. Сумма производства этих фабрик равнялась в 1868 году 121 674 000 рублям. Провоз хлопка по европейской границе в 1867 году равнялся 38 миллионам рублей, а в 1871 году — 48 миллионам рублей. Пряжи привезено было в 1867 г. на 4 743 000 p., а в 1871 на 8 291 000 р. Весьма вероятно, что и сумма производства в 1871 году повысилась до 160 миллионов. В Азию же отпущено бумажных изделий всего на 1 438 000 р. Ясно поэтому, что каких-нибудь две-три ташкентских фабрики не подорвут 160-ти-миллионного производства, которое вдобавок дает в Азию менее одной сотой.

Самые дешевые русские ситцы с провозом обходятся [172] настолько дорого, что масса туземцев не в состояния покупать их и довольствуется домашними тканями, весьма грубыми.

Базары Бухары переполнены английскими товарами, проникающими сюда чрез Кавказ, Каспий, Астрабад и Мешед. Аршином мы не завоюем рынка — только непосредственное занятие страны может обезпечить нашей торговле среднеазиатский рынок, но и тут английские товары уступят разве только репрессивным мерам. Ожидать же, что туземцы будут предпочитать наши, более дорогие товары, из одной любезности, конечно, нельзя. Значит, контрабанда будет сильная.

Придется сознаться, что единственное средство помочь горю — заключается в учреждении своих фабрик. Следовало бы начать с простой бязи или маты ⁴³, конечно, более широкой, чем туземная, затем кисея, дешевенькие ситцы, миткаль, а там, пожалуй, полушелковые ткани, канаус, сукно. Полезно также было бы устроить чугунно-литейные заводы, стеариновый, мыловаренные, сахарный и т. д.

Литейное дело здесь существует, и довольно сносное, только в малых размерах. Впрочем, для госпитальной церкви отлит одним туземцем даже медный колокол — и довольно изрядно. Свечи и сахар достигают иногда неслыханной в России цены: 50 коп. за фунт свечей и до рубля за фунт сахару. Поэтому фабрикант убытку не понесет. Кажется, в Ташкенте образовалось уже товарищество для устройства бумагопрядильни и ткацкой. От души желаем успеха.

О школах мы уже говорили в своем месте; заключим вопросом о другом воспитательном учреждении: о театре. Туземцы все свое свободное время проводят на базарах, на улицах, занимаясь прогулкой, разговорами или созерцанием; страсть к новостям, к зрелищам чисто афинская. Мы говорили уже, к чему приводит эта страсть при неимении театров, цирков или вообще чего-нибудь путного.

Театр мог бы облагородить эту страсть и дать ей хорошее направление; достаточно было бы дать хотя один образец европейской народной сцены, а затем, при любви туземцев к зрелищам, нельзя сомневаться в дальнейшем успехе народного театра и в благотворном влиянии его на нравы местных жителей.

М. Терентьев.

Комментарии

33. См. выше: сент. 65; окт. 498 стр.

34. Если в споре или ссоре муж скажет жене теляк или "ты для меня, как спина моей матери", то между ними все кончено, жить вместе они не могут, а если помирятся, то должны опять идти к мулле для совершения нового брака. Уч-теляк, три раза сказанное, делает новый брак невозможным.

35. Женщины закрывают лицо густою, черною волосяной сеткой и затем на голову накидывают воротник халата без рукавов. Рукава, пожалуй, и есть, но они сшиты вместе и болтаются назади, достигая до полу.

36. По мусульманскому закону, вдова может выдти только за брата покойного мужа или уж вовсе не выходить ни за кого.

37. Девушки выходят замуж нередко 12-13-ти лет. Немудрено, что в 25 лет оне уже старухи.

38. В Казани целая слобода таких князей. В народе слово князь сделалось синонимом татарина. Когда хотят сделать ему почетность, называют князем. «Эй, князь, что покупаешь?» Наиболее сообразительные из них принимали крещение, женились на русских купчихах и клали основание русским, уже княжеским, родам.

39. Если муж небрежно исполняет свои обязанности, то уже в пятницу он должен быть исправен, а не то жена может жаловаться казию.

40. Херадж — десятое зерно зернового хлеба (пшеница, рис, горох и т. д.); танап — десятая часть остальных произрастений, не сыпучих, например, арбузы, виноград, хлопок, табак и т. д.

41. Знаменитый по иканскому делу офицер уральского войска.

42. Так перевели казаки слово эстафета — характерно и удачно.

43. Матою называется не ткань, а кусок в известное число аршин. «Дай мне мату бязи» — все равно что: дай кусок бязи. Русские не разобрали сначала, да так и называли самую ткань.