Глава V

М. ТЕРЕНТЬЕВ

РОССИЯ И АНГЛИЯ

СРЕДНЕЙ АЗИИ

Глава V.

Положение дел в Хиве. — Подчинение Туркменов. — Письмо генерал-губернатора к хану. — Ответ Кош-беги — Причины нашей снисходительности. — Советы г. Алисона Туркменам. — Мысль о мусульманской коалиции против России. — Беспорядки в киргисской степи оренбургского ведомства. — Адаевцы. — Слабость нашего влияния. — Причина беспорядков. — Прокламации Хивинского хана. — Условия, предложенные киргизами оренбургскому генерал-губернатору. — Беспорядки между киргизами Туркестанского края. — Два письма генерал-губернатора к хану. — Русский посланец султан Бушаев. — Движение русских отрядов в Иркибаю и к Буканским горам. — Высадка в Красноводском заливе. — Меры, принятия Хивою для противодействия России.

Во время последних наших войн с Коканом и Бухарой, Хива благоразумно держалась в стороне и, пользуясь невольным невмешательством Бухары, подчинила себе, в 1866 году, туркмен-ямудов, а весною 1867, отведя проток Лаудан; лишила воды и другие роды туркмен, из числа поселившихся у ее окраин, — но непризнававших над собой ее власти. Десять старшин явились к хану с покорностью и перевезли, по его требованию, семейства свои в Хиву, в качестве заложников. Новые подданные, считая себя уже вправе пользоваться водой, новоприобретенного отечества, — поторопились разрушить плотину, не дожидаясь разрешения, но в происшедшей при этом схватке с хивинскими войсками, были разбиты и окончательно подчинились Хиве. После этого сильные роды были поселены у Чинбая и близь Кубетау (в 16 ти верстах от Кунграда), остальные разместились между хивинцами. Один только хан Атамурат откочевал к берегам Каспийского моря и, чрез родичей своих, [82] живущих на острове Челекене, вошел в сношения с начальником Астрабадской станции, которого и просил ходатайствовать о принятии туркмен в подданство России, а также о разрешении им поселиться в Балханских горах. Вследствие отдаленности края, ходатайство это было, однакоже, отклонено.

Покончив с туркменами и будучи обеспечена со стороны полуживой Бухары, Хива, по справедливости, стала считать себя сильнее, чем когда-либо. По мере падения Бухары — росла Хива и надежды азиятского мусульманства, естественным образом, были перенесены на государство, уверенное в особом покровительства Божием, гордое своею недоступностью для русских и нашими неудачами в 1717 и 1839 годах. Гроза, разразившаяся над Коканом и Бухарой, прошла мимо Хивы и это обстоятельство еще более утвердило ее самонадеянность: — начались нападения на наши караваны, захват наших купцов и т. п. безчинства.

Тотчас по приезде в Ташкент, ген. адъют. фон-Кауфман написал хивинскому хану Мухамед-Рахиму письмо от 19-го ноября 1867 года, в котором извещал его о своем назначении и прибытии, о Высочайшем полномочии, ему дарованном, о движении нашего отряда за р. Сыр для наказания разбойников, грабивших наши караваны и т. д., но письмо это, повидимому, было понято как заискивание со стороны туркестанского ген. губернатора и хивинцы сразу приняли высокомерный тон.

Хан не удостоил даже отвечать сам, а поручил вести переписку своим приближенным, которые в свою очередь так мало спешили, что ответ получен был только в феврале 1868 года. Зная, что двадцати-летний Мухамед-Рахим более занят соколиною охотой, чем делами, заправлять которыми предоставил своим приближенным, у нас и не ждали от Хивы никакой особенной деликатности; но тон ответного письма превзошел всякую меру. Хивинский Кош-беги, например, писал: «каждый государь владеет [83] своей землей и народом, издавна ему подвластным, и войско его не должно переходить границы, нарушая этим мир. Однакоже, выражение ваше, что обе стороны Сыр-Дарьи принадлежат вашему управлению, похоже на нарушение прежних договоров, так-как южная сторона Сыр-Дарьи принадлежит нам... если на южной стороне Сыр-Дарьи разбойники будут беспокоить караваны, то усмирение их мы берем на себя, а если нападать будут по ту сторону Сыр-Дарьи, то это уже ваша забота». В виду предполагавшейся тогда поездки в С.-Пегербург, генерал-губернатор решил не отвечать на это письмо до своего возвращения, а тем временем выяснить вопрос о договорах, на которые ссылаются хивинцы. Решено было также не отменять фактического занятия левого берега Сыр-Дарьи, всего течения Куван-Дарьи и Яны-Дарьи до озер Акча-Куль, так-как киргизы Казалинского уезда кочуют по этим рекам, проводя там зиму и оставляя там на лето игинчей (пахарей) для хлебопашества. С зимы 1867 г. для обеспечения этих киргиз от грабежей и набегов хивинцев были постоянно высылаемы отряды наши из Казалинска и Перовска к Иркибаю, а если состояние погоды позволяло, то и далее. Мера эта, поддерживалась до 1873 г. и дала благоприятные результаты. — Что касается до юридической стороны вопроса, то справки, сделанные впоследствии в С.-Петербурге указали, что никаких договоров о границах не существует, и что хотя хивинцы возбуждали вопрос о границах во время пребывания у них посланника нашего, Н. П. Игнатьева, но он отклонил от себя решение этого вопроса, сославшись на невозможность точного определения пограничной черты между государствами, окраины которых населены только кочевниками.

Внезапная перемена политики бухарского эмира, открывшиеся военные действия и воздержание Хивы от предложенного ей эмиром участия в союзе против России — все это обусловливало нашу снисходительность по отношению к Хиве. [84]

Разгром бухарских полчищ и занятие нами Самарканда не произвели на Хиву должного впечатления — она даже как будто еще выше подняла голову.

Никакие примеры для азиятских владетелей не служат в пользу. Так поражение Кокана, не только не смирило Бухары, но привело ее к такому поведению, которое вызвало войну 1868 г. Разгром Бухары, не только не побудил шахризябских беков исполнять самые скромные и законные требования наши, но даже такие ничтожные беки, каковы кштутский и магианский не задумались, без всякой нужды, поднять против нас оружие. Хива тоже не признавала нашей силы: радушие, с каким были приняты ею все недовольные самаркандским миром и начавшиеся происки в среде наших киргиз и за границей доказывают это. Все партизаны, прикрывавшие до тех пор свои разбои знаменем эмира, каковы Сыддык, Назар и т. п. и все изменники русскому делу, каковы корнет Атамкул ²¹ с братьями и, наконец, мятежный сын эмира, Катты-Тюря, нашли себе убежище в Хиве. Хан назначил всем им содержание, а Катты-Тюре; предложил звание хана всех, подвластных Хиве, туркмен, которые с радостию подчинились новому начальнику, не исключая и откочевавшего Ата-Мурада. Скоро, однакоже, эмир потребовал выдачи сына и Хива, поставленная между законами гостеприимства и требованием близкого и все еще опасного соседа, приняла среднее решение и предложила Катты-Тюре самому удалиться из ханства вместе с ним ушел было и Атамкул, но был захвачен посланною за ним погоней и, закованный в цепи, брошен на четыре месяца в яму.

В конце декабря 1868 г., к г. Алисону, английскому [85] послу в Тегеране, явились два депутата от туркмен, рода Текке и Джемшиди, с просьбой о принятии их под покровительство Англии, в виду угрожающего положения России и постоянного движения русских вперед. Посол уклонился однако же от прямого ответа, под предлогом неимения на этот предмет инструкций, но, как кажется, это не помешало ему уверять депутатов, что русские не посмеют идти за Аму-Дарью, и посоветовать туркменам составить союз. Указав им на необходимость соединения всех народов, живущих по левому берегу этой реки, начиная с Хивы, он посоветовал также склонить на свою сторону сильный род Ирзари, считающей до 50,000 кибиток и, как средство к этому, рекомендовал привлечь к делу, посредством подарков, Сеид-Кули-бия, одного из главных родоначальников этого рода.

Эти переговоры совпадали, как видно, и по времени и по цели, с переговорами соседних нам ханств касательно составления мусульманской коалиции против нашествия христиан. Сведения о деятельной переписке эмира с Алтышаром, Коканом, Шахрисябзем, Хивой и Авганистаном стекались со всех сторон; однако же коалиция, на этот раз, не состоялась, но за то ободрила Хиву к боле решительным действиям. С весны 1869 г. началась и активная роль этого ханства по отношению к России: вводившиеся у киргизов оренбургского ведомства новое положение, зловредно перетолкованное султанами и уфимскими муллами, возбудило против себя общее неудовольствие киргизов, выразившееся известными беспорядками в Тургайской и Уральской областях, которыми и воспользовалась Хива, ни мало не медля.

В соседство с так называемыми «оренбургскими киргизами», к которым причисляются и адаевцы, мы стали еще 300 лет назад, с покорением Астрахани. В 1730 году киргизы признали себя нашими подданными, по подданство это было чисто номинальное и требовалась особенная настойчивость оренбургских губернаторов, чтобы учредить здесь [86] власть России и сделать эту власть не только воображаемою, но и действительною. Адаевцы, благодаря своей отдаленности и малодоступности, дольше всех оставались вне нашего влияния. Они упорно отстаивали свою независимость и скорее склонны были подчиняться единоверной им Хиве, имевшей к тому же все средства удерживать их в повиновении. Нередко случалось, что роды, кочевавшие по близости наших фортов платили дань и нам, и хивинцам. Не далее как в 1870 году, хивинские зякетчи (сборщики податей) свободно разъезжали по аулам и собирали зякет, тогда как ни один из русских начальников, ни даже сам султан-правитель западной части области оренбургских киргизов — непосредственный начальник адаевцев — не смели показываться среди их кочевьев. Ежегодные объезды участка султаном-правителем, несмотря на конвой из 150 казаков, никогда не касались степей, где хозяйничали адаевцы. Крайним пределом объезда была р. Эмба — тут и следует считать границу нашего действительного влияния. Казачий конвой, как видно, не придавал султану особенной уверенности... Это и понятно, если вспомнить, что казаки иногда нисколько не мешали киргизам расправляться с этими султанами и придерживались во время свалки принципа невмешательства!

Как бы то ни было, но факт несомненный, что когда другие киргисские роды успели уже, благодаря соседству с нами, усвоить некоторую степень гражданственности и порядка — адаевцы остались прежними дикарями.

Первое наше поселение в соседстве с адаевцами основано было только в 1834 г. с целью обеспечить задуманную Перовским экспедицию в Хиву. К несчастию выбор места под укрепление был возложен на гражданского чиновника, титул. сов. Карелина, весьма смутно понимавшего, что именно он должен был искать в выбираемом месте. Недостатки Ново-Александровского укрепления, основанного на восточном берегу залива Кайдак заключались главным образом в том, что вода в колодцах была [87] горько-соленая, ухудшавшаяся по мере накопления; самые берега залива здесь до того низменны, что покрывались нередко водою, которая оставляла на них множество травы и рыбы, разлагавшихся весьма быстро и заражавших воздух зловонием. Этих двух обстоятельств было достаточно для того, чтобы развить в укреплении болезни и смертность. Каждые 6 месяцев приходилось менять гарнизон, из которого едва ли половина возвращалась на родину...

Такой остроумный выбор места для первой русской оседлости, конечно, не мог особенно поднять нас во мнении диких соседей, а упорство с каким мы держались за свое кладбище едва ли не было только делом самолюбия.

Как бы то ни было, а не мало человеческих жизней (правда, что это были простые уральские казаки!) принесено было в жертву неумелости чиновника и нежеланно оренбургского начальства сознать ошибку!

Только уже Обручев, в 1846 году, т. е., через 12 лет, упразднил это гнилое укрепление, устроив взамен его на Мангишлакском полуострове Ново-Петровское, переименованное в 1859 году, в Александровский форт, где и заведена Николаевская станица из рыболовов.

Как уже сказано, власть султана-правителя, на деле, почти не существовала и каждое отделение адаевцев управлялось своим сардарем. Всех сардарей было десять. Они распределялись поровну между двумя дистанциями — верхней и нижней. Дистаночные выбирались оренбургским начальством из среды почетных и влиятельных биев и состояли в непосредственном ведении коменданта Александровского форта.

Кибиточною податью в размере 1 р. 50 к с кибитки адаевцы обложены были только в начале пятидесятых годов, да вносили еще в таком размере, или вернее, с такого числа кибиток, какое сами заблагорассудят показать. С теми же, кто вовсе уклонялся от взноса податей или от суда — комендант ничего не мог поделать: вся его сила заключалась в двух пеших сотнях уральского войска, [88] имевших только 65 коней для хозяйственных надобностей и полицейской службы.

В таком состоянии застало этот край новое положение, вводившее одновременно: и новую подать в 3 р. 50 коп. и правильное счисление кибиток, и выборное начало, подрывавшее влияние и власть родовичей, и разделение на волости и аулы, и наконец новую паспортную систему!

В 1869 году вызваны были в Уральск оба дистаночные для разъяснения им оснований нового положения. По возвращении их в конце года, вместе с новым приставом, полковником Рукиным (бывший комендант форта Перовский), начались толки, появились ложные слухи о небывалых намерениях правительства и, как следствие всего этого, волнение умов. Один из дистаночных — именно бий Маяев объявил своим сардарям, что новое положение и новая подать должны быть введены теперь же и между адаевцами, другой дистаночный — бий Калбин (личный враг Маяева) объявил, напротив, что на адаевцев новое положение пока еще не распространяется. Это разноречие двух дистаночных, а также внушения разных указных, т. е. утвержденных правительством мулл и, наконец, подстрекательства хивинских зякетчи — привели наконец к кровавой развязке: степь заволновалась, а в средних числах марта 1870 года поднялись и адаевцы.

Прокламации хана и его министров наводнили наши степи; хивинские эмиссары не скупились на обещания, а высланные ханом небольшие отряды выростали в воображении киргиз в огромные армии и поощряли их на всевозможные сумасбродства.

До какой степени уклончиво действовали сами народные власти, можно судить из донесений волостных управителей. Исет Кутебаров весьма наивно сообщил например (22 мая), что «получив сведение о прибытии хивинцев на нашу границу и приглашение от них приехать — я с Ниязом поехали. Нас спросили: «на чьей вы стороне?» — мы отвечали: [89] на обеих. Хивинцы взяли у нас 3 купцов (Ивана Бурнашова с товарищами) и 1000 баранов».

В одной из перехваченных прокламаций, скрепленных печатью Магомед-Рахим-Хана, говорилось о том, что, по договорам с Россиею, границею ханства был сначала Урал, а потом Эмба, и что движение русских за Эмбу есть нарушение договоров. «Вы и все киргисские племена — писал хан — единодушно согласились отделиться от неверных и решились поразить их мечем Исляма... об этом известно начальствующему у порога прибежища Исляма — поэтому посылаем вам войска с Эсаул-баши-Махмудом и Махрем-Худай-Назаром.» Другими прокламациями, от имени только что названных эмиссаров, вызывались бии и старшины прибыть, «ради котлов и детей их,» в Хиву, для совещаний о предстоящих действиях. Диван-беги ²² с своей стороны, также ободрял мятежников и извещал, что скоро прибудут на помощь войска хана.

Правда, здешние документы надобно принимать с большою осторожностью, потому-что подделка печатей не редкость даже и в дипломатических сношениях — пример: поддельное письмо Шир-Али-бия — по делу о Каратегине ²³ и воззвание Худояр-хана к Кураминцам ²⁴; но так как участие хивинцев в волнениях наших киргизов подтвердилось впоследствии собственными сознаниями Куш-беги, то подлинность прокламаций не подлежит сомнению. Следует прибавить к этому, что к прокламациям приложены были 6 печатей и трудно допустить, что все они поддельные. Если же сортировать документы по степени изящества резьбы на приложенных печатях, то мы сами натолкнем азиятских дипломатов на способ обращать в ничто свои [90] обязательства: имей две печати и, которая похуже — ту прикладывай только к неудобным для себя или компрометирующим документам!

Обнадеженные обещаниями, подстрекаемые своими муллами, султанами и Хивою, киргизы разграбили почтовые станции, а под конец сделались на столько смелы, что угоняли табуны лошадей из под самых укреплений, как это случилось, например, под Уральским укреплением, где угнано 300 лошадей, а также под Эмбенским постом, где угнано 200 казачьих коней, и наконец близь Уильского укрепления, где угнано 20 артиллерийских лошадей. Как свидетельство, до чего могла дойдти самоуверенность киргизов, можно привести условия, предложенные ими оренбургскому генерал-губернатору: 1) дать им особого муфтия, 2) назначить им уездных начальников из мусульман, 3) избавить их от новых податей, 4) оставить им, ничем впрочем и не стесняемое до тех пор, право перекочевок, 5) отменить разделение на области, оставив народ, по прежнему, в ведении Оренбурга, 6) не требовать от них выборных от каждых 10 и 50 кибиток ²⁵. Кроме этого, под влиянием нелепых слухов, распускаемых указными т. е. казенными муллами, киргизы опасались, что их заставят строить города и села, что их обратят в христианство и будут брать с них рекрут! Результатом беспорядков было то, что оренбургские организационные коммиссии действовали нерешительно и боязливо: выборных от каждых 10 кибиток не собирали и, значит, получили цифру весьма далекую от действительности. Вместо 148,089 кибиток, что считалось прежде, их оказалось только 127,669 т. е. на 20,420 кибиток меньше. Правда что много народу откочевало и что в прежней цифре заключаются и [91] землянки, но принимая в соображение что организация Туркестанского края дала двойные противу прежнего цифры, можно быть уверенным, что при более тщательной работе, оренбургские цифры были-бы значительно иные. Чего можно было ожидать от таких уездных начальников как например иргисский капитан В..., который в самую горячую пору уехал себе в Оренбург, и оттуда вздумал давать предписания своему помощнику, точно губернатор. А выбор им в младшие помощники известного барантача Исета — не унижение ли русского имени? Другой уездный начальник дал даже подписку, что вводить положение не будет.

Волнения оренбургских киргизов стали отзываться и в туркестанском крае: нападения на станции, на купцов и караваны сделались явлением довольно обыкновенным.

Все эти нападения производились шайками, формируемыми в Больших и Малых Барсуках, т. е. вне пределов Туркестанского края; но нельзя было ручаться, что подобные беспорядки не разовьются и между придарьинскими киргизами. Соблазн велик, а безнаказанность поощрительна. Так и случилось.

В апреле 1869 года, чиклинцы, получив известие, будто хивинский отряд пришел на границу и требует биев и волостных к себе, захватили прикащика Ивана Бурнашова с двумя товарищами и вымененных ими на товар 1000 баранов. — Имущество было разделено грабителями, а люди отвезены в Хиву. В мае шайка разбойников напала в 75 верстах от Уральского укрепления на проезжавших в Ташкент мастеровых инженерного ведомства, из которых убито 6 и взято в плен 8; впоследствии пленные были однакоже возвращены Исетом в Уральское укрепление. Захваченные на почтовых станциях казаки были сданы в Хиве. На Буканских горах, входящих в состав нашей территорий, шайка из 80 человек хивинцев и киргизов, под предлогом зякета, сбирала на урочище Ильяр, дань с проходящих караванов, отбирала [92] понравившиеся товары и, наконец, захватила с собою еврея Якуба Муши, с тремя верблюдами из его каравана, ограбив при том 2,000 рублей деньгами. У Евграфа Кекина отняли весь товар на 9,000 руб. сер. Кроме этих купцов, пострадали еще: братья Быковские, Мустафа-Адам-Оглы, Биджан-Жангаз и бухарский купец Абдул-Хаким.

Не желая с первого же разу прибегать и крутым мерам, генерал-губернатор попытался вразумить Хиву путем дипломатических сношений. Письмом от 12 августа 1869 года было указано хану, что: 1) к нашим киргизам и туркменам посылались от его имени возмутительная прокламации, 2) в пределы наши являлись посланные им чиновники с отрядами для поддержания беспокойств между нашими подданными, 3) несколько русских увезено в Хиву, где и содержатся с его ведома, и 4) мятежники и разбойники, бежавшие из русских пределов, находят у него гостеприимство и покровительство.

Вместе с тем от хана требовали, чтобы подобные случаи более не повторялись и чтобы с виновных в нарушении границы было взыскано. «Я не хочу думать, — прибавил генерал-губернатор, чтобы все это делалось с вашего ведома, а желал-бы верить, что вы к этим деяниям несколько не причастны. Подобные-же действия бывали прежде и со стороны Кокана и Бухары — вам известны последствия.»

По получении новых сведений касательно беспорядков на Букан-Тау, написано было 20-го сентября новое письмо, требовавшее наказания грабителей, возвращения награбленного и освобождения всех, захваченных разбойниками, русских и бухарских подданных. В виде угрозы генерал-губернатор прибавил: «если Ваше Высокостепенство не пожелаете исполнить моих справедливых требований, то, в случае разрыва дружбы между нами, тяжело будет честным людям расплачиваться за разбойников».

Ни на то, ни на другое письмо ответа, однакоже, не приходило, а нарочный, отправленный с этими письмами, [93] был в Хиве задержан и арестован. Нарочный этот был весьма толковый киргиз Перовского уезда — кандидат в волостные управители, султан Давлет-Бушаев. Выехав 7 сент. 1869 г. из Перовска, он на 14-й день был уже в Хиве ²⁶, где народ встречал его радостными криками «Ильчи, ильчи» (посол, посол)... Не так приняли его министры, не довольные его ответами. На вопрос Куш-беги: какого мнения русские о Сыддыке? — Бушаев отвечал например, что русские считают его своим проводником: где бы он ни явился, везде привлекал русских и отдавал им города, которые защищал. Коканцы обязаны ему потерею своих городов, бухарцы поплатились Самаркандом, а теперь он у вас» — окончил Бушаев. На другой же день у нашего гонца отобрано было оружие и к сакле его приставлен караул. Так сидел он 3 месяца.

Так-как волнения в оренбургских степях не прекращались и, напротив, приобрели более решительный характер (к этому времени относится угон лошадей из-под Уральского и Эмбенского укреплений), и так-как слухи о движении хивинских войск становились все настойчивее, то со стороны Туркестанского округа были приняты следующие меры: войска Казалинского и Перовского уездов, в видах единства действий, подчинены были командированному для этой цели штаб-офицеру и, сверх того, из Казалинска и Джизака высланы были рекогносцировочные отряды: первый к Яны-Дарье, а второй к Буканским горам. Казалинский отряд имел назначением перерезать Сыддыку путь к Сыр-Дарьинским фортам, на которые он намеревался напасть и собирал для того партии в Дау-Каре. Хан послал Сыддыку 9 наров ²⁷, щегольски изукрашенных; увешанных [91] бубенчиками и колокольчиками, но, узнав о движении нашего отряда к Яны-Дарье, остановил все приготовления Сыддыка.

Экспедиция к Буканским горам имела, сверх того, целью провести на самом деле новую границу нашу, определенную мирным договором 1860 г. Две сотни казаков и съемочная партия, выступившие 25 октября из Джизака, воротились 22 ноября, сделав в холодное время (морозы доходили до — 14° R), без кибиток на ночлегах, с одними кошмами — до 800 верст.

Экспедицией начальствовал 1-го стрелк. бат. майор Бергбом, а в помощь ему придан был пишущий эти строки, Бухарский уполномоченный ²⁸, присланный эмиром отстаивать его интересы при проведении границы, наскучив бивачною жизнью, а может быть не пожелав рисковать собою в виду слухов о Сыддыке — притворился больным и остался на половине пути. Не смотря, однакоже, на слухи и донесения лазутчиков, отряд в точности выполнил все возложенное на него поручение. Разосланные с джигитами прокламации успокоили кочевников, начавших было сниматься со стойбищ, а бии и старшины выезжали на поклон, иные в первый раз в жизни сталкиваясь лицом к лицу с русскими. — До этого еще ни один отряд наш не проникал в такую глубь.

Между тем, ханский совет решил было отпустить нашего нарочного, но тут подоспела киргисская депутация, во главе которой стояли наши беглые Азберген и Канали, которые, поднеся хану богатые подарки ²⁹, просили его не сдаваться на наши требования, чтобы такою уступчивостью не унизить своего достоинства и не скомпрометировать киргизов. «Мы воевали с русскими, говорили они, по твоему ханскому приказу и за то лишились своих земель и народа, [95] которым управляли; у нас остались одне головы». — Хан послушался и отменил было решение совета, но вскоре получил известия о высадке в Красноводском заливе, а также о движении нашего отряда к Буканским горам — это заставило его отпустить нашего гонца, которому уже грозила серьезная опасность, вследствие побега двух его джигитов и подозрения, что гонец тайно сносится с нами. Любопытно, чем выражается у хивинцев угроза заключенному: на часы к нему ставят палача! — Бушаев тотчас подарил обоим министрам по лошади и страшного часового сняли. Отпуская гонца, Куш-беги подарил ему на прощанье красный халат (ценою в 36 р.). 2 ф. чаю и 2 головы сахару.

Высадка в Красноводске произвела в Хиве весьма сильное впечатление. Хан немедленно послал отряд конницы завалить все колодцы по дороге к Кызыл-Су: трупы собак послужили хивинцам готовым материалом для этой работы и множество колодцев со стороны Красноводска приведены в негодность; только один колодезь Сагжа пощажен был на время, но и там оставлен конный пикет, который должен был завалить колодезь только в случае появления русских. В самом городе устроена новая цитадель, в виде башни, и вооружена 20-ю орудиями. Главный проток Аму-Дарьи, Талдык, отведен в Айбугир и разветвлен на каналы с целью обмелить его и сделать не проходимым для наших судов. Близь мыса Урге выстроено укрепление, куда уже перевезены запасы из Хивы и Кунграда. Другое укрепление предположено было устроить на урочище Кара-Тамак. Прикочевавшие к Хиве наши киргизы освобождены были от налогов, с тем однакоже, чтобы в случае войны, они выставили по одному джигиту с каждых двух кибиток. Кроме того, для поддержания в киргизах уверенности в успехе, хан воспользовался прибытием какого-то турецкого эфенди и выдал его за посла, предлагающего Хиве союз и помощь Турции. Говорили, будто этот эфенди [96] и действительно был агентом турецкого правительства, от имени которого просил освободить персидских рабов. Как аргумент в пользу этого, эфенди приводил необходимость расположив в свою пользу Персию, которая только потому не помогает ни авганцам, ни бухарцам, что они, беспрерывно вторгаются в ее пределы, забирают пленных и продают их в рабство.

Одновременно с этим, в Хиву прибыл и бухарский посол, с известием о покорении эмиром Гиссара и жестокой расправе его с жителями. Бухарцы хвастали, что они 7 дней резали мужчин и 3 дня детей в люльках. Эмир писал, что ему удалось, при помощи некоторой хитрости, поддержать мир с русскими, но что он никогда не забудет главную заповедь корана: «уничтожай кяфиров» — а потому тотчас примется за дело, как только придет время!

Все эти посольства поддерживали в хане самонадеянность, которая поколебалась только при известии о высадке в Красноводске и движении буканского отряда.

Глава VI.

Цель высадки на берега Красных вод. — Сношения с персидским правительством по этому поводу. — Переписка генерал-губернатора с хивинскими министрами. — Ультиматум хивинского Кош-беги 14 апреля. — Соображения относительно похода в Хиву. — Катастрофа 15 марта, постигшая мангишлакского пристава подполковника Рукина. — Сожжение Николаевской станицы, под самым Александровским укреплением. — Присылка кавказских войск. — Посредничество бухарского эмира. — Хива обращается к наместнику Кавказа, к оренбургскому генерал-губернатору и к вице-королю ост-индскому. — Война 1873 года. — Занятие Хивы — Освобождение пленных персиян. — Занятие устьев р. Аму-дарьи.

Тревога, поднявшаяся в Хиве, вследствие занятия Красноводского залива, доказывает уже, сама-по-себе, всю важность для нас этого пункта. Занятие это было решено еще в 1865 г., но отложено до более благоприятного времени. Весною 1869 г. этот вопрос был снова возбужден в видах достижения следующих целей: 1) развития торговли нашей предоставлением ей нового рынка и открытием нового и кратчайшего пути ко всем среднеазиятским ханствам, 2) успокоения оренбургских киргизов, которые в Хиве находили приют, на нее возлагали свои надежды, в ней искали поддержку своим мятежным действиям и наконец — 3) отвлечения Хивы от составлявшейся против нас мусульманской коалиции.

Если путь от Красноводского залива до Хивы будет открыт и достаточно исследован, тогда, в случае серьезных обстоятельств в Средней Азии, с Кавказа во всякое время может быть двинут, через Каспий, отряд, соответствующий этим обстоятельствам. [98]

Предположения эти удостоились, в общих чертах Высочайшего одобрения, но чтобы успеть приготовиться к десанту и к устройству торговой фактории, а также для необходимых предварительных сношений с персидским правительством, Государь Император повелел: отложить экспедицию до весны 1870 года, возложив исполнение ее на кавказское наместничество. Так как слухи о предположенной экспедиции стали уже распространяться в публике и могли дойти до персидского правительства не оффициальным путем, в ущерб их определительности и верности, то, по представлению Его Высочества наместника Кавказа, Высочайше повелено было: привести экспедицию в исполнение осенью того же 1869 года, тем более, что приготовления к высадке могли занять только 1 1/2 месяца.

Получив оффициальное уведомление о высадке, шах собственноручною запискою к послу нашему д. с. с. Бегеру, 4 декабря, просил исходатайствовать у Государя удостоверения: что укрепление Красноводска имеет целию только развитие торговли с Туркестаном, что мы не будем входить в дела ямудов, кочующих по берегам р.р. Гургана и Атрека и что не будем строить никаких укреплений ни по берегам этих рек, ни в устьях их. Бегер телеграфировал об этой просьбе к нашему министру иностранных дел и получил в ответ, что «императорское правительство признает владычество Персии до Атрека и, следовательно, не имеет в виду никаких укреплений в этой местности».

Ответ этот был сообщен шаху 13 числа и произвел такое благоприятное впечатление, что шах, уже на третий день т. е. 16 числа, разрешил входить нашим купеческим пароходам в Мургаб и Энзели, наравне с парусными судами — право, которого наши дипломаты тщетно добивались несколько десятков лет.

Так как было бы весьма невыгодно, если бы хивинский хан считал Красноводскую экспедицию — предприятием [99] самостоятельным, несообразующимся с общим направлением нашей политики в Средней Азии, то, генерал-адъютант фон-Кауфман, дабы уверить хана в связи экспедиции с его распоряжениями, тотчас по получении о ней известия, письмом от 18 января 1870 года, уведомил хана о целях высадки отряда: для устройства складочного торгового пункта и обеспечения караванов от нападения туркмен. Вместе с тем генерал-губернатор воспользовался случаем напомнить хану, уже в более строгих выражениях, прежния требования свои относительно свободного допуска наших купцов в города ханства, и наконец прибавил: «желая установить и поддерживать мирные и дружественные отношения с вами, я трижды вам писал, но ни на одно письмо не получил от вас ответа; вы даже позволили себе, вопреки всякому праву, задерживать последних посланных моих... Подобный образ действий не может быть более терпим. Одно из двух: или мы будем друзьями, или мы будем врагами — другой средины нет между соседями. Далее хану советовалось отвечать согласием на предъявленные требования, ибо «всякому терпению есть конец, и если я не получу удовлетворительного ответа, то возьму его».

Чрез месяц по отправлении этого письма, возвратился, наконец, 25 февраля, Бушаев, доставивший ответ на второе письмо — от диван-беги и на третье — от куш-беги ³⁰. Первый писал, что хивинские зякетчи (сборщики пошлин) всегда ездили к Букантау, для сбора податей с рода Чару и с караванов. «Это не нововведение, — пояснил писавший, — свидетели тому бухарские купцы...» Что касается до захваченного еврея, то диван-беги объявил, что сведений о нем не имеется, а грабежи в Букан-тау приписал нашим [100] киргизам, так как их зякетчи ездят партией только в 10 человек, а не в 80. Куш-беги писал гораздо определительное: «наш государь вовсе не желает войны, а напротив, желает спокойствия и блага своим подданным, и мы бы желали, чтобы также было и у вас. Однако, несколько времени тому назад, русские войска перешли границу и идут на нас». Далее, в оправдание своих прокламаций и эмиссаров, куш-беги говорит: «ваши киргизы жаловались нам, что русские не позволяют им перекочевывать в хивинские пределы, как это бывало прежде, кроме того, притесняют и убивают. Для успокоения этих киргиз и для наказания грабителей, я послал к ним 5 — 10 чиновников». По поводу пленных было сказано: «киргизы привезли к нам 3-х русских и с них взыскивают кровь своих убитых родственников и ограбленное имущество», но что «сидящий под сению Божией (или под Его покровом — то есть хан) охладил водою благоразумия воспаленные сердца киргизов», не разрешил казни и отобрал пленных, которые могут быть возвращены только в таком случае, если нашим войскам запрещено будет переходить границы, а киргизы будут вознаграждены за ограбленное у них имущество.

Видя из этих сношений, что хивинцы, по прежнему, настаивают на праве владения левым берегом Сыра и что, сознаваясь в посылке к нашим киргизам своих эмиссаров, обходят вопрос о прокламациях, а по делу о пленных ограничиваются уведомлением, что они живы, — генерал-губернатор поставил все это, письмом от 25 марта, на вид диван-беги, которому высказал, кроме того, удивление по поводу задержания Бушаева и по поводу уклонения хана от непосредственных сношений. Касательно движения наших отрядов, было сказано, что они шли в места, занимаемые нашими подданными, нуждавшимися в защите против хищников, и что где бы ни жили подданные Белого Царя, они останутся Его подданными, и потому земли [101] по Яны-Дарье до озера Акча-Куль всегда, считались и будут считаться русскими. Буканские же горы, как и весь путь от Кызыл-Кума до моста Иркибая, на Яны-Дарье, принадлежат, по мирному договору с Бухарой, — нам и потому, кроме нас, никто никаких сборов делать здесь не должен. Кроме всего этого, снова было повторено требование об освобождении всех увезенных в Хиву, русских подданных, о прекращении покровительства нашим мятежникам и предоставлении нашим купцам тех же прав, какими пользуются хивинские в России.

14 апреля получен из Хивы ответ на письмо генерал-губернатора от 18 января по поводу высадки в Красноводском заливе. Куш-беги писал: «Содержание последнего вашего письма отзывается полным нерасположением. С основания мира и до сих пор, не было такого примера, чтобы один государь, для спокойствия другого и для благоденствия чужих подданных, устраивал на границе крепость и посылал свой войска... Наш государь желает, чтобы Белый Царь, по примеру предков, не увлекался обширностию своей империи, Богом ему врученной, и не искал приобретения чужих земель: это не в обычае великих государей. Если же, надеясь на силу своих войск, он пожелает идти на нас войною, то пред Создателем неба и земли, пред великим Судиею всех земных судий — все равны: и сильный и слабый. Кому захочет, тому и даст Он победу... ничто не может совершиться против воли и предопределения Всевышнего».

Видя из всего этого как мало придают хивинцы значения нашим требованиям и угрозам, неподкрепленным вооруженною рукою, генерал-губернатор представил г. военному министру свои соображения на случае необходимости изменить характер отношений к Хиве. Действовать против этого ханства со стороны одного туркестанского округа казалось невозможным, потому что для достижения сразу всех предположенных целей, нашему отряду пришлось бы пройти [102] вплоть до Каспийского моря, а это кроме затруднительности движения, повлекло бы за собою продолжительное отсутствие из края значительных сил, и без того едва достаточных для охранения спокойствия. Движение же со стороны одного Красноводска — есть дело рискованное, что и доказали впоследствии рекогносцировки с этой стороны, предпринятые полковником Маркозовым. Нам именно необходимо было достичь на этот раз полного и блистательного успеха, который бы затмил неудачи 1717 и 1839 годов и низвел бы Хиву с той высоты, на которую подняли ее топографические условия окружающей страны, последния события в Средней Азии и волнения в оренбургских степях.

Генерал-адъютант Милютин, письмом от 13 марта, сообщил генерал -губернатору, что соображения его удостоились Высочайшего одобрения и что в случае если бы не смотря на все наши старания «поведение хана хивинского вынудило бы нас снова поднять оружие, то, разумеется, мы воспользуемся, вновь приобретенным нами выгодным положением на юго-восточном берегу Каспийского моря. Малочисленный отряд, занимающий ныне Красноводск, может быть в случае надобности усилен подкреплениями из Дагестана, где с этою целью положено иметь всегда в готовности несколько баталионов и орудий».

Между тем, хан послал в Красноводск посла, который по дороге сносился с туркменами и уговаривал их соединиться для нападения общими силами на слабый русский отряд. Джафарбаи (один из туркменских родов) возражали послу, что летовки их находятся в руках русских отрядов, и если хан займет своими войсками эти летовки, то туркмены, конечно, с большим удовольствием будут повиноваться ему как единоверцу, но что до тех пор им, по неволе, надобно жить в мире с русскими.

Начальнику красноводского отряда полковнику Столетову было внушено министерством иностранных дел, чтобы он не вел с послом никаких переговоров, а указал бы ему [103] на туркестанского генерал-губернатора, как на лицо, имеющее на то необходимые полномочия. Столетову разрешено было войдти только в частное соглашение, касательно движения купеческих караванов.

Между тем беспорядки в степях оренбургских все продолжались. Отсутствие энергии, знания дела и сообразительности во второстепенных деятелях, призванных ввести новое положение, оказали роковое влияние на ход дела. Дерзость киргизов росла по мере ослабления энергии в представителях русской власти. 2 февраля 1870 г. мангишлакское приставство присоединено было к кавказскому наместничеству, а в начале марта мангишлакский пристав, подполковник Рукин отправился с двумя офицерами и конвоем в 40 казаков вводить положение у адаевцев, известных своею необузданностью.

Отряд этот был окружен киргизами 15 марта. Рукин вступил в переговоры, принял приглашение перейти с офицерами в толпу почетных киргиз для чаепития, затем по просьбе вероломных дикарей приказал своим казакам сложить оружие в кучу, для доказательства, что намерения его мирны и пригрозил чуть не расстрелянием казакам, не желавшим сначала исполнять такого дикого приказания, да еще вдобавок от начальника, сдавшегося, но их мнению, в плен. Словом, Рукин повторил в миниатюре все ошибки Бековича-Черкасского. Результаты получились те-же: как только казаки послушались и сложили оружие — киргизы покрыли оружие это кошмами и, по знаку, навалились сверху сами, в то-же время налетела засада и частью перебила, частью взяла в плен казаков, не могших вытащить из под киргиз своего оружия. Рукин, поздно сознав свою преступную несообразительность — застрелился. Катастрофа, постигшая Рукина, нападение на Александровское укрепление, сожжение Николаевской станицы и прибрежных маяков — все это шло одно за другим и если бы не помощь со стороны Кавказа, то форт, не смотря на его 14 орудий, был бы взят [104] мятежниками. Все эти нападения и грабежи караванов хотя и не могли быть отнесены к непосредственному участию Хивы, но так как показания пленных мятежников прямо указывали на ее интриги, а несколько человек пленных казаков ³¹ пересланы киргизами к хану и им приняты в услужение, а разбойники находили себе в Хиве не только убежище, но и покровительство, и так как хан уклонялся от исполнения наших требований, то генерал-губернатор счел неудобным поддерживать с Хивою дальнейшие дипломатические сношения и стал готовиться к войне, чтобы положить конец самонадеянности беспокойной Хивы. Приготовления были тем затруднительнее, что неурожай 1870 г. выразился значительным возвышением цен на жизненные потребности, однакоже, к маю месяцу мы были уже готовы, а эмир бухарский согласился пропустить наши войска через свои владения. Между тем и Хива делала приготовления. Сборы партизанских отрядов Сыддыка, Азбергена и султана Хангали Арсланова произвели должное впечатление на умы наших кочевников, которым, конечно, первым грозила опасность.

Кавказский отряд, присланный под начальством полковника графа Кутайсова на помощь Александровскому форту, состоял: из 21 стр. батальона, 2 стрелковых рот Апшеронского полка, 2 рот № 14 лин. бат. 4 сотен Дагестанского конно-иррегулярного полка и 2 сотен терских казаков при 2 пеших и 2 конных орудиях. Понятное дело, что обстоятельства круто изменились: энергические набеги кавказцев скоро довели адаевцев до изнеможения и к концу июня часть их уже изъявила покорность; к концу сентября мятеж можно было считать подавленным: 5000 кибиток приняли новое положение а это тем более важно, что в деле реформ вообще, а среди дикарей в особенности, [105] важен только первый пример, первый шаг. Этот шаг был уже сделан.

Цифра в 5000 кибиток, конечно, ничтожна, но следует принять в соображение, что при отдаленности Александровского форта от театра действий, т. е. от кочевок мятежников эти последние всегда заблаговременно могли уходить от наступавшего отряда. Это вынудило графа Кутайсова учредить другой складочный путь на Кунан-су, что отчасти и содействовало успеху экспедиции, хотя по мелководию залива, по затруднительности выгрузки и вредному климату, пункт этот все таки был неудовлетворителен.

На следующий 1871 год решено было сначала предпринять экспедицию против Хивы со стороны туркестанского округа, другие же два округа: — оренбургский и кавказский должны были придерживаться строго оборонительного образа действий, выслав отряды на пути перекочевок киргизов. Высланные в Барсуки и на Усть-Урт отряды предохраняли степь от волнений, а наши партизаны из киргизов не допустили хивинцев проникнуть в наши пределы. Хан вздумал было искать союза с Бухарой, но посол его Баба-бий был задержан эмиром до получения указаний из Ташкента. В это время вопрос о Хиве был уже отодвинут на второй план, вследствие окончательного разрыва с Кульджею. Так как непосредственных сношений с Хивою генерал-губернатор решился избегать и так как бухарский эмир предложил свое посредничество для устранения недоразумений с Хивою, то ему были сообщены следующие условия: 1) выдать всех русских пленных, 2) отказаться от дальнейшего покровительства барантачам и 3) прислать в Ташкент посольство. Эмир отпустил хивинского посла в сопровождении своего доверенного султана Хаджи Урака, известного своим благочестием и добровольно вызвавшегося попытаться уговорить хивинского хана во имя пользы мусульманства не подвергать риску свою страну, подобно тому как это сделали эмир бухарский и хан коканский. Ходжа Урак был принят [106] хивинским ханом на другой же день по его прибытии, но хан выразил удивление по поводу вмешательства Бухары в сношения его с Россией и не принял представленной ему записки об условиях сохранения мирных с нами отношений. Записка эта была передана на обсуждение особого комитета из ближайших к хану сановников (Диван-беги, Кош беги, Шейх-уль-Ислям и Наиб). Бухарский посол пробыл в Хиве два месяца и за все это время только однажды был приглашен в комитет, да и то как будто за тем только, чтобы выслушать не весьма приятные для себя вещи. Перед отъездом хан дал ему прощальную аудиенцию и сказал при этом: «в ответ на слова эмира и на сообщенные им мне слова туркестанского генерал-губернатора я могу сказать одно: пусть генерал-губернатор пришлет мне любезное письмо с предложением дружбы и обещанием не переходить войсками границы моих владений — тогда я освобожу находящихся у меня 11 пленных солдат и тогда прекратятся грабежи и разбои. Если же он этого не сделает, то я не выдам пленных и все останется по прежнему, а затем одному Богу известно, что будет дальше!»

Ответное письмо хана к эмиру оказалось не скрепленным печатью ханскою и заключало в себе отрицание справедливости нашего неудовольствия на Хиву. На посланца, доставившего это письмо (Муртаза-бий) возлагалось ханом ведение переговоров с генерал-губернатором.

Зная уже из опыта, как мало можно надеяться на успешность переговоров с хивинцами, и в особенности в виду категорического тона, принятого в последнее время кичливым ханом — генерал-губернатор не согласился допустить хивинского посланца в Ташкент и предпочел сноситься с ним через бухарского эмира. В случае неудачи и этих переговоров предположено было на этот раз покончить с Хивою, не прежде однакоже, как выяснятся отношения наши к Якуб-беку и Кульдже.

Между тем Хива, напуганная одновременным [107] движением отрядов: генерала Головачева — со стороны Джизака чрез Буканские горы, и полковника Маркозова со стороны Красноводска — решилась на сближение с нами и отправила два посольства (Муртаза-бий и Баба-Назар Аталык), одно вслед за другим: одно в Тифлис, а другое в Оренбург, вопреки известной уже хивинскому правительству воле Государя о порядке сношений исключительно с туркестанским генерал-губернатором. Хивинцы, как видно, сомневались в солидарности начальников соседних русских округов и надеялись в Оренбурге и Тифлисе встретить поддержку против притязаний Ташкента!!

Видя себя оцепленным русскими отрядами: в Красноводске, Чекишляре, Каратамаке, Иркибае и Тамды — хан решился попытаться войти в сношения с русскими, а чтобы это не было похоже на вынужденную уступку — так он вздумал миновать при этом туркестанского генерал-губернатора, к которому после дерзких ответов своих министров ему конечно уже трудно было написать что-нибудь удовлетворительное, не роняя в то-же время своего достоинства.

Посланные им посольства (в начале 1872 года) направились было: одно к Е. И. В. Наместнику Кавказа, а другое чрез Оренбург к Высочайшему Двору. В грамате на имя великого князя хан писал между прочим: «да будет известно вашему дружескому сердцу, что с давних пор между нашими высокими правительствами существовало согласие, отношения наши были откровенны, а дружба день ото дня укреплялась как будто два правительства составляли одно, а два народа — один народ. Но вот в прошлом году ваши войска высадились у Челекена на берегу Харезмского залива, под предлогом торговых целей, а недавно небольшой отряд этих войск подходил к Сары-камышу, издавна нам принадлежащему, но воротился назад. Кроме того, со стороны Ташкента и Ак-мечети (Перовска) русские войска доходили до колодца Мин-булак, лежащего в [108] наших наследственных владениях. Нам неизвестно: знает ли об этом великий князь или нет? Между тем с нашей стороны не предпринимались никогда никаких действий которые бы могли нарушить дружественные с вами отношения... Некоторыми казаками (т. е. киргизами) были захвачены 4 — 5 ваших людей, но мы их отобрали и бережем у себя... Если вы желаете поддержать с нами дружеские отношения, то заключите условие, чтобы каждый из нас довольствовался своей прежней границей; тогда мы возвратим вам всех ваших пленных, но если эти пленные служат вам только предлогом для войны с нами, с целию расширения ваших владений, то да будет на это воля Всемогущего и Пресветлого, воля — от которой никто уклониться не может!»

Послы были остановлены: один в Темир-хан-Шуре, а другой в Оренбурге. По распоряжению министерства иностранных дел послам было объявлено, что их не допустят ни к Высочайшему Двору, ни к Наместнику и что никаких доводов, никаких писем от них принято не будет до тех пор, пока пленные не будут освобождены и пока такое же посольство не будет прислано и в Ташкент. Хивинцы увидали свою ошибку, но уже не хотели смириться: вместо Ташкента посольство их было отправлено в Ост-Индию, с просьбою о помощи против России...

Ответ нового вице-короля, как и следовало ожидать, заключался в совете смириться перед Россией, исполнить все ее требования и затем не давать никаких поводов к дальнейшему неудовольствию. Совет этот Хива слышала еще в 1840 году, из уст Аббота и Шекспира. Англичане хорошо понимают, что русские решатся на войну с Хивою только в крайности; интересы же Англии требуют, чтобы хивинцы не доводили дела до этой крайности, так как весьма вероятно, что на этот раз дело окончится присоединением к России устьев Аму-дарьи т. е. обстоятельством мало обещающим для Англии.

Между тем усиленная рекогносцировка, предпринятая в [109] начале Сентября 1872 года со стороны Красноводска и казавшаяся не только Хивинцам, но и самим англичанам решительным нападением на Хиву — не привела, как известно, к ожидавшимся результатам: Хива осталась нетронутою. Равнодушие, с каким принят был в Англии сообщенный газетами ложный слух о занятии нами Хивы, доказывает, что к мысли о таком исходе англичане уже привыкли и считают это дело только вопросом времени.

Отступление Красноводского рекогносцировочного отряда (Маркозова) принято было хивинцами, как и всегда в Азии, за неудачу.

Хива еще раз вздохнула свободно, еще раз убедилась в своей недоступности, в своей безнаказанности и конечно еще больше укрепилась в принятой ею системе действий.

Так, благодаря стихиям, держалось разбойничье гнездо, ничтожного во всех отношениях народа. Возделывая плодоносный бассейн низовьев Аму-Дарьи руками пленных персиян, ежегодно доставляемых на рынки туркменами, хивинцы, со своим трех сот тысячных населением, представляют совершенную аномалию о бок с такою могучею державою как Россия. Когда наш левый фланг был обеспечен занятием Кульджи и завязавшимися сношениями с Кашгаром, мы могли наконец поднять перчатку, давно брошенную нам Хивою. Весною 1873 года предположено было покончить с этим ханством одновременным наступлением со стороны Кавказа, Оренбурга и Туркестана, под руководством туркестанского генерал-губернатора генерала-адъютанта фон-Кауфмана.

Известно, как разыгралась эта тройная экспедиция и как блистательно выдержали оренбуржцы и туркестанцы свою пробу. Хива почти не защищалась, дрались с нами только мелкие партии жителей и если бы не контрибуция, наложенная на туркмен, то туркестанцам пришлось бы воротиться с обманутыми надеждами, не пришлось бы испытать ни залпов берданками ни картечниц Набеля. [110]

Мы ограничили теперь Хиву Аму-дарьею, оставив на востоке границу по прежнему неопределенною и открытою, точно для того, чтобы облегчить Хиве сношения с нашими киргизами и тем доставить кавказцам возможность сходить еще раз в поход уже без Маркозова...

Навлекши на себя грозу и не желая все таки сноситься с фон-Кауфманом хивинский хан тщетно обращался и к Бухаре, и к Турции, и к Англии — отовсюду он слышал один совет: уступить справедливым требованиям России. Когда слухи о сборах русских отрядов достигли Хивы — хан наконец решился и послал пленных с бием Муртаза Ходжею в Казалинск. В числе пленных были 5 уральцев, захваченных в 1870 году при нападении на Рукина (Долбленов, Гузиков, Солодовников, Попов и Дурманов), 2 казака, бывшие смотрителями станций Джулюс и Каракудук, и захваченные в 1869 г., еще 2 казака, захваченные в том же году вместе с лошадьми под уральским укреплением и проч. всего 21 человек. Все они были куплены по 250 тиллей. 22 марта пленные прибыли в Казалинск, когда отряд уже был на пути. Пленным разрешено было идти в поход — кто пожелает — таких снарядили по казачьи, выдали по 15 р. и отправили в качестве конвоя при том же хивинском после, которому приказано ехать в отряде. Роли переменились! Хан, как видно, сильно надеялся на свою уступчивость и не принимал никаких мер не только к обороне, но даже и к серьезной задержке русских. По занятии генералом Веревкиным Мангыта, хан еще раз попытался кончить дело без боя: он написал, и к ген. Веревкину, и к генералу фон-Кауфману, письма почти одинакового содержания и просил генералов остановиться. Вот извлечение из письма к генералу фон-Кауфману: «вы просили в письме своем об освобождении пленных: у нас действительно есть 5 — 10 человек русских, но они вовсе не пленные, так как достались не войскам моим, а куплены за деньги у киргизов и адаевцев, мы же из дружбы к вам их только [111] сберегли. Вы просили также прислать, вместе с пленными, доверенного человека для переговоров и заключения условий, которые бы закрепили наши приятельские отношения более прежнего. Мы и послали к вам с этою целью Муртаза-Ходжа Бия... который однакоже не мог проехать в Ташкент чрез Бухару. В это время от оренбургского губернатора прислано было с киргизом Загир-бием письмо, с просьбою об освобождении русских. Такое-же письмо привезено и с Чипиликана (т. е. с Челекеня) чудыром Сари-Ишаном от тамошнего начальника отряда. Узнав что Муртаза бий не мог проехать чрез Бухару мы послали с прибывшими гонцами двух своих людей в Оренбург и Чипиликан и обещали выслать остальных людей. Ни в Оренбурге, ни в Чипиликане писем от наших посланников не приняли и в переговоры с ними не вступили, объявив, что все это поручено вам. По возвращении этих посланных, мы вручили оставшихся русских Муртаза бию и отправили их чрез Казалу, а сами остались пребывать в мире и спокойствии. Мы слышали, что наш посол имел с вами свидание и передал ваших людей, но никаких известий от него самого до сих пор не получали. Между тем войска ваши начали со всех сторон появляться в наших владениях. Тогда жители стали защищать свои семейства, выходили к вам на встречу и по мере возможности старались задержать вас...

Если ваше желание заключается в возвращении пленных, то ведь они уже у вас, если же вам угодно что-нибудь другое — скажите: мы по мере сил исполним и это. Если вы желаете заключить договор, то остановитесь на месте, куда теперь прибыли и не проходите чрез населенные места».

Надо отдать справедливость автору письма: оно составлено весьма ловко и все счеты наши оказывались легким недоразумением!

Ответ не заставил себя ждать: «война вызвана вашим поведением с нами, писал генерал фон-Кауфман; все предложения мои о мире и дружбе оставлены были вами в [112] течении шести лет, без внимания. В настоящее время я готов заключить с вами условия мира и дружбы, но буду двигаться вперед, как Бог мне укажет. Если желаете спасти народ свой и ханство от раззорения вашими войсками — распустите их и объявите жителям всех мест: заниматься своим хозяйством. Русские войска бьют врагов, но не раззоряют мирных жителей.»

Что касается до Веревкина, то он, согласно инструкции, не отвечал хану, а направил его посла в отряд генерала Кауфмана.

Вечером 28 мая, когда Веревкин бомбардировал Хиву, хан послал к генералу фон-Кауфману (в лагерь у Янги Арыка) своего двоюродного брата Иртазали хана с письмом, в котором просил принять его со всем ханством под руку Белого Царя. Веревкину послано было приказание прекратить огонь, если со стороны города не будет выстрелов, а хану приказано выехать на встречу со свитою. Хан однако-же побоялся выехать на встречу и тайком ушел из города, где на его место избран был брат его Ата-Джан.

Утром 29 мая, со стен по войскам оренбургского отряда открыт был огонь, не смотря на переговоры, какие в это время шли между хивинскими властями и начальниками наших отрядов. Инструкция обязывала ген. Веревкина не прекращать военных действий, не смотря ни на какие уловки, неприятеля и бить, следовательно, до тех пор, пока враг не сломлен. Так он и сделал: оренбуржцы штурмовали брешь как раз в то время, когда туркестанцы спешили парадно вступать в город! В 2 часа дня 29 числа войска вступили в Хиву. — 30, в день годовщины рождения Петра I, отслужен был молебен за здравие Государя и панихида за упокой Петра I и сподвижников его, (экспедиция Бековича) погибших в войне с Хивою. 1 июня хану послано было приглашение явиться в лагерь, что тот наконец и исполнил вечером 2 числа. Хан был принят с [113] почетом и восстановлен в своем звании, но на время пребывания русских войск в пределах ханства учрежден был при хане особый совет или диван из русских офицеров и хивинских сановников.

Первым делом дивана было обсудить вопрос об освобождении рабов персиян. Достоинство России не допускало возможности терпеть невольничество в стране, покоренной войсками русского Государя. Сами невольники давно уже обращали свои взоры к России, давно ждали русских, которые на концах штыков должны были принести им свободу!

В Средней Азии составилось убеждение, что призвание России и состоит именно в том, чтобы уничтожить рабство всюду, куда только достигнет ее влияние, всюду, — где только будет слышен гром русских пушек.

Рабы, ждавшие так долго, не могли уже сдержать своего нетерпения: большая часть покинула своих хозяев, организовала шайки и начала расправляться со своими бывшими помещиками-хивинцами. За то те, которые не догадались бежать во-время, т. е. в минуту общей паники при наступлении русских, теперь были закованы в цепи для предупреждения побегов. В цепях их выводили на полевые работы и на ночь приковывали к стенам грязных лачуг. Обоюдное ожесточение росло — надобно было торопиться принятием мер.

11 июня ген. фон-Кауфман пригласил к себе хана и различными доводами убедил его освободить невольников, пока русские еще в пределах ханства и могут оказать свое содействие.

На следующий день в диване состоялось постановление об уничтожении невольничества и хан разослал для повсеместного обнародования следующий манифест:

«Я, Сеид-Мохамед-Рахим-Богадур-хан, в знак глубокого уважения к русскому Императору, повелеваю всем моим подданным предоставить немедленно всем рабам моего ханства полную свободу. Отныне рабство в моем ханстве уничтожается на вечные времена. Пусть это [114] человеколюбивое дело послужит залогом вечной дружбы и уважения всего славного моего народа к великому народу русскому».

«Эту волю мою повелеваю исполнить во всей точности, под опасением самого строгого наказания. Все бывшие рабы, отныне свободные, должны считаться на одинаковых правах с прочими моими подданными и подлежат одинаковым с ними взысканиям и суду за нарушение спокойствия в стране и беспорядки, почему я и призываю всех их к порядку».

«Бывшим рабам (дугма) предоставляется право жить, где угодно, в моем ханстве или выехать из него куда пожелают; для тех, которые пожелают выехать из ханства, будет объявлена особо принятая мера. Женщины-рабыни (чури) освобождаются на одинаковых началах с мужчинами; в случае споров замужних женщин с мужьями — дела разбираются казиями по шариату».

Самый слог манифеста обличает его русское происхождение — тем это и лучше.

18 мая манифест был в первый раз прочтен на базаре в г. Хиве, но повидимому не произвел особенного впечатления на толпу, которая была уже приготовлена к этому. Рабы, освобожденные частными лицами, называются азат, освобожденные же ханом — ханазат (так называются и лошади, перешедшие с ханской конюшни в частные руки). По рассказам самих невольников число всех дугма и чури в 140 городах и деревнях ханства доходило до 30,000 чел., свободных же азат и ханазат до 6,500 чел. эти последние владели землею в количестве 2,634 танапов или 44 десятин — надел совершенно нищенский!

Персияне, желавшие возвратиться на родину, должны были собираться в базарные места (их 37 в ханстве) где и записаться у начальника, затем они должны были выбрать себе старших и идти к кишлаку Найман, назначенному сборным пунктом. Отсюда партиями в 500 — 600 чел. они должны были направляться на Красноводск, где их ждали русские суда для перевозки в Персию. [115]

Так как сборы шли медленно, то множество персиян не успели отправиться до выступления русских из ханства. Эго повело за собою разные столкновения с туркменами и не мало персиян погибло в стычках.

И так наши победы не только выручили наших же пленных, но еще до 40,000 персиян, а это одно уже выкупает все невзгоды и лишения, перенесенные войсками. Нам кажется, однакоже, что отъезд из ханства такой массы трудолюбивого народа — непременно отразится на земледлии. Весьма легко могло бы случиться, что многие иранцы согласились бы остаться в Хиве, если бы им предложили достаточный надел землею из участков их прежних помещиков. Да и вообще лучше было бы освободить их с наделом: если бы они и продали свои участки, то по крайней мере пошли бы домой не совсем нищими. Правда, что это возможно было бы только при условии вечного занятия нами Хивы — иначе новые землевладельцы скоро были бы истреблены.»

В начале августа войска наши стали выступать из ханства. Земли по правую сторону Аму-дарьи (шураханский и чимбайский районы) отошли навсегда к России, образовав Аму-дарьинский округ, для охранения которого оставлены в укрепл. Петро-Александровском: 9 рот пехоты, 4 сотни казаков и 8 орудий (в самом укреплении сверх того 4 орудия, 4 мортиры и 4 хивинских пушки). Так как назначение командовать передовым отрядом считается редким счастием, выпадающим на долю весьма немногих, да и в жизни этих немногих такие случаи два раза не повторяются, то обыкновенно офицер хватается за свой «случай» всеми своими средствами и затем придирается к каждому слуху, к каждому пустяку, чтобы только проделать «активную оборону» (т. е. с переходом в наступление), «произвести диверсию» для поддержания обаяния русского имени и проч. Предприимчивость офицера обыкновенно не остается без результатов, как для него самого, так и для государства, [116] которое втягивается иногда в ненужную войну и приобретает ненужные территории...

Начальник аму-дарьинского округа уже успел сходить два раза «на ту сторону Аму-дарьи» и конечно это будет повторяться хронически.

Летом 1874 года предположено было произвесть подробное исследование старого русла Оксуса, так как факт насильственного отвода реки — плотинами — подтвердился. Весьма возможно, что в недалеком будущем заветная мечта Петра I осуществится и воды Аму-дарьи вольются в наш Каспий! Для этого, по всей вероятности, придется заградить все боковые оросительные каналы, уносящие на поля хивинского оазиса огромное количество воды ³². Земледелие, конечно, погибнет — ханство опустеет, но в виду громадности выгод для России — интересы Хивы должны быть принесены в жертву.

Глава VII.

Отношения к провинциям Западного Китая. — Откуда произошло название дунган? Причина востания 1864 года. — Наше невмешательство. — Результаты востания. — Ссора таранчей с дунганами. — Вмешательство Кокана в дела Кашгара. — Якуб-бек пользуется случаем. — Нашествие Хутухты-Чоган-Кегеня. — Нарушение нашей границы. — Сношения с Китаем по этому поводу. — Эмиграция китайцев и киргизов в наши пределы. — Баранта и наш ответ. — Илийский султан недоволен нашей расправой на его территории. — Занятие нами Музартского прохода. — Намерение помочь китайцам возвратить отпавшие провинции. — Нападение киргизов на майора Здоренко. — Переговоры с султаном Абиль-Огля о выдаче разбойников. — Бегство Тазабека. — Рекогносцировки наших отрядов. — Нападение таранчей. — Война и занятие Кульджи. Китайцы просят возвратить им Илийскую провинцию. — При каких условиях это возможно?

В VIII веке по Р. Х., когда мусульманство начало распространяться в Туркестане, принадлежавшем в то время Китаю, и выразилось рядом беспорядков и мятежей, китайское правительство выселило новых мусульман в Китай, где переселенцы скоро утратили и язык, и обычаи, и самую религию, сохранив только по преданию запрещения на вино и мясо некоторых животных. Основываясь на показаниях самих китайцев, наш кульджинский консул Павлинов, а за ним и другие, писавшие об Азии, уверяют, что мусульмане сосланы были в провинцию Гань-су, откуда стали проникать и в соседния провинции, где их и прозвали будто бы: «Тун-Гань-су» то есть «те же, что и в Гань-су».

Хуттон, в своем сочинении «Central Asia», преподносит, для объяснения слова дунган — следующий винигрет: «В начале христианской эры Туркестан был заселен [118] отраслью великого Уйгура, тюркского племени, названного китайцами Хийеке, Ойор и Хоай-хоай. В конце VIII столетия китайцы переселили множество семейств из Восточного Туркестана в Канзу и Шензи. Уйгурский род Тагасгас, состоявший частью из манихейцев, частью из несторианских христиан, двинулся из окрестностей Кашгара в границам Китая. К концу Х века кашгарские Уйгуры, со своим правителем Сатук-Букра ханом, приняли мусульманство, овладели Маверанагром и привели с собою пленных Тургаев тюркского племени. Большая часть их вернулась в Самарканд, но некоторые весьма немногие остались и были названы своими одноплеменниками тургани, или тунгани, что означает «оставшийся». Чингис и Оккодай привели в Китай множество уйгурских и тунганских магометан, которые имели сношения с центральной Азиею через посредство караванов, ходивших из Кашгара в Пекин. В Восточном Туркестане племена уйгуров и тунганов постепенно слились и стали называться дунганами или Дундженами, но у китайцев они были известны более под именем уйгуров или хоай-хоай. В позднейший период китайцы называли впрочем именем Тен-Джен или «военными людьми» тех магометанских поселенцев, которые поселились на Тен-чиане или военной земле по западной границе Империи».

Ужь одно то, что китайцы придавали имя Тен-джен не тем, кого разумеет Хуттон — должно было бы натолкнуть почтенного ученого на сомнение, а справка в турецко-английском словаре показала бы ему, что кроме глагола «турмак» — стоять, ждать, есть еще: тунмак — думать, тонмак — потемнеть, дунмак — возвратиться, отвернуться донмак — замерзать. Причастие от этих глаголов будут: тунган — думающий, тонган — потемневший, дунган — отвернувшийся, воротившийся и донган — замерзающий. Из этих слов конечно легче выбрать подходящее к данному случаю и притянуть его за уши к своему выводу. Слово же турган — [119] ни каким родом не может перейти в тунган — так как законы языка этого не потерпят.

Мне кажется однакоже, что вернее будет произвести слово дунган от названия Дунь-хуан, которое дали китайцы еще в 111 году до Р. Х., новоучрежденной области в губернии Гань-су. Область эта в 570 г. по Р. Х. переименована в округ и получила название Ман-ша-чжеу. Это я нашел в «Собрании сведений о народах, обитавших в Средней Азии» — отца Иакинфа... Если мусульмане переселены были в Ганьсуйскую губернию, то вероятно в округ Ман-ша-чжеу или прежний Дунь-хуан, а мы знаем и по собственному опыту, как упрямо держатся старые названия. Как ни называйте привислянские губернии, а туземцы все таки величают их Царством Польским; прибалтийские — все та-же Ост-Зея и т. д. Китайская неподвижность вошла в пословицу и потому не мудрено, что и китайцы сберегли до VIII века название Дунь-хуан. Затем легко уже перенести название округа на его жителей, и наконец китайское слово изменить сообразно с требованиями тюркского языка. Дунган производить от дунь-хуана, конечно законнее, чем от турган или гань-су.

Можно дойти до явных нелепостей если допустить подобный произвол в отыскании корня. Для примера мы укажем хотя бы на то, как объясняли разные немецкие ученые происхождение слова изгой, которое нередко встречается в наших древних актах, как название известного класса людей. — Изгой, по толкованию немцев есть, — выходец из Ливонии — и назван так русскими по следующему обстоятельству: Ливония разделялась на гау, а по соседству со Псковом ливонцы часто посещали русских и далее вовсе к ним переселялись из своих гау — ясно теперь, что выходец из гау — так и оставался изгаем, а затем перекрещен в изгоя по законам русского языка.

Мнение это держалось до 1849 года, когда впервые напечатан был устав о церковных судах новгородского [120] князя Всеволода Мстиславича. Перечисляя всех лиц, кормившихся от церкви (слепец, хромец, лечец, т. е. лекарь, прощеник, т. е. изцелившийся чудом, баба вдова, и т. д.), грамата упоминает между ними и изгоя при чем объясняет, что изгоем считаются: попов сын грамоте незнающий, купец одолжавший, и холоп отпущенный на волю, — да еще пожалуй князь осиротелый — т. е. лишившийся удела. — Это ужь конечно далеко не ливонцы!

До чего может довести необузданная фантазия буквоедов укажем еще на французского ученого г. Менажа: он докопался, например, что французское rat происходит от латинского mus, а haricot от латинского faba! «Вот ступени, по которым прошли эти слова: mus, muratus, ratus, rat; faba, fabaricus, fabaricotus, aricotus — haricot.

При Чингиз-хане власть китайцев в восточном Туркестане пала, но по распадении Чагатайского царства, она снова утвердилась здесь. Впрочем вторичное завоевание следует считать только с 1758 года, когда император Цян-Лунь отнял Туркестан от Ойротов (или калмыков). — Разделив страну на 7 амбаньств и подчинив их кульджинскому дзянь-дзюню (генерал-губернатору), китайцы оставили народу большую автономию. Не смотря на полную веротерпимость китайцев, народ несколько раз восставал под влиянием святошей-ходжей и духовенства. В 1825 г. восстание Джангир-хана в Кашгарии сначала грозило китайскому владычеству серьезною опасностью, но скоро инсургенты были разбиты, а Джангир-хан казнен. В 1817 явился сюда Вали-хан-тюря, сын казненного Джангир хана. Поддерживаемый втайне коканцами, он сначала имел успех, но жестокости, которыми ознаменовал он свое торжество, оттолкнули от него народ и тиран едва успел бежать от китайцев. По усмирении восстания 1825 года, китайцы сослали в Илийскую провинцию целую массу бунтовщиков-мусульман. Таким образом, в западном Китае возникло два сословия: тунган, пользовавшихся уже [121] правами китайского гражданства и занимавшихся торговлею, и таранчей ³³, недавно сосланных и занимавшихся земледелием в состоянии, полного рабства.

Пример тайнингов, неопределенность поборов, размер которых совершенно зависел от губернаторов, державших провинцию как-бы на откупу у правительства; надменность обращения китайских властей; систематическая несправедливость в решении дел — всегда в пользу китайского элемента, — и наконец недопущение переселенцев к должностями — все это повело к восстанию 1864 г.

Свято соблюдая заключенные с Китаем трактаты и рассчитывая, что китайское правительство в состоянии само подавить восстание, Россия решилась держаться принципа невмешательства. Самые настоятельные, самые униженные просьбы китайских генералов не могли побудить генерал-губернатора западной Сибири изменить однажды принятое решение, а наши пограничные власти держались принципа невмешательства до того строго, что запретили вывоз хлеба в Кульджу, умиравшую с голоду, и тем поставили ее в крайне безвыходное положение, окончившееся только славною смертью китайского гарнизона, взорвавшего себя на воздух в конце февраля 1866 года.

Такое строгое невмешательство с нашей стороны дало полную возможность развиться восстанию. Правда, китайцы не были по отношению к нам искренно дружественными соседями, а постоянные препирательства, из-за границы вели даже иногда к столкновениям ³⁴, тем не менее положение наше сделалось весьма неловким в отношении к манджурскому [122] правительству, когда наши киргизы, перекочевав в пределы Китая, приняли участие в деле инсурекции и совершенно разграбили несколько китайских городов. Говорили даже, будто в Верном была допущена продажа пленных китайцев и калмыков. Подробное исследование этого дела не подтвердило слуха. Поводом к такому обвинению послужило то, что несколько пленных китаянок были выкуплены у дунган и взяты в жены вернинскими сартами. Впоследствии, когда, по требованию китайских чиновников ³⁵, женщины эти были отобраны от мужей, то большая часть их успела бежать назад к своим мужьям, обманув бдительность китайских караульных. — Случай этот ясно доказывал, что торговля невольниками существовала только в досужем воображении упраздненного консула и китайских чиновников, сидевших без дела.

Результатами востания, по отношению к нам, были: 1) уничтожение наших консульств и факторий в Кульдже и Чугучаке, 2) совершенное прекращение торговли, обороты которой достигли было значительного развития, 3) наплыв разореных и ограбленых эмигрантов в наши пределы и 4) постоянные беспорядки на границе, вторжения в наши пределы и нападения на наших подданных. Таким образом, наше невмешательство, погубив дело Китая в Джунгарии и Кашгарии, погубило и нашу собственную торговлю в этих странах и, сверх того, содействовало к образованию, в соседстве, беспокойного и фанатического мусульманского государства, во всяком случае менее для нас удобного, чем спокойный и, в конце концов, все-таки уступчивый Китай.

Восстание нянь-феев, подступавших почти к самому Пекину, помешало китайскому правительству привести в исполнение задуманный было план: двинуть войска в [123] обход на Кобдо, чтобы иметь возможность действовать против инсургентов с тыла, одновременно с наступлением с фронта на Баркуль. Пришлось ограничиться мелкими отрядами, подкрепив их монголами и калмыками и вести атаку только с фронта.

Восстание, между тем, вступило в новый фазис: таранчи, как земледельцы, оказались обладателями значительных запасов хлеба, наследованного по большей части от истребленных ими китайских собственников; на требование дунганей поделиться хлебом — таранчи отвечали отказом, повлекшим за собою разрыв и междуусобие. Дунгане были разбиты у Баяндая и оттеснены в Урумцинский округ, а таранчи заняли Кульджу. В феврале 1867 г. из Урумци прибыла партия дунган человек в 500, под видом депутации для поздравления таранчей с освобождением от власти Китая. Таранчи, подозревая тут какой-нибудь умысел, предупредили всякую случайность — и весьма простым и коренным способом: они истребили этих депутатов до последнего человека!

В мае того же года дунгане явились уже мстителями: отряд в 2000 человек вторгнулся в илийскую провинцию. Но и эта попытка не увенчалась успехом: до 1000 чел. пало в неравной борьбе, а остальные с трудом убрались во свояси. Недостаток хлеба, дороговизна и голод ³⁶ вынудили гордых дунган переселяться к таранчам целыми толпами. С тех пор нападения уже не повторялись, может быть также и под влиянием опасения дунган за собственную безопасность со стороны Китая.

Манчжурское правительство решилось воспользоваться племенной враждой обитателей своих окраин и напустило орды [124] своих калмыков для подавления востания, а в особенности для удержания киргизов от грабежа. Калмыки, заняв долину Черного Иртыша, одолели тамошних киргизов, а с прибытием полчищ своего хутухты ³⁷, Чоган Кегеня, власть манчжур была восстановлена уже во всем Тарбагатайском округе: дунгане были вытеснены и затем наши границы ни в какой своей части, не прикасались уже к владениям дунганей, оттесненных в Урумцинский округ.

Численность таранчей простиралась до 38 тысяч человек ³⁸. Султан их Абиль-Огля избран был народом и вследствие этого не пользовался особенным значением. Гораздо большее влияние на умы и на дела имел Алим-Ахун, высшее духовное лицо у таранчей. Городскою стражею заведывал эмир. Войско имело достаточно китайских ружей и пушек, но за крайним недостатком пороха, огнестрельное оружие употреблялось только изредка и в особых случаях.

Дунгане, кроме Урумци, занимают еще Манасы или Кур-Кара-Усу и Турфан. Их считают до 60 тысяч. Султан дунганей есть вместе с тем и высшее духовное лицо и потому пользуется большим значением, чем таранчинский.

Если китайцы не восстановят своей власти в отпавших провинциях, то дунгане составят живую китайскую стену и совершенно прекратят всякие наши сношения с империей, уже 200 лет поддерживающей с нами дружбу и мир.

Желая в свою очередь воспользоваться смутами в соседних китайских провинциях, коканский хан послал в Алтышар (Кашгарию), бывшего коменданта Ак-мечети (что ныне г. Перовск), Якуб-бека, с набранной им в Кокане дружиной, под предлогом восстановления в Кашгаре правления ходжей в лице Бзрук-хана представителя фамилии, [125] стоявшей во главе революции 1826 года. Действуя именем претендента, Якуб-бек достиг быстрых и решительных успехов, и затем сумел отстранить хана, который, благодаря своей бездарности и неуменью держать себя на соответствующей высоте, скоро утратил всякое значение. Заключив хана в тюрьму, Якуб-бек сделался полновластными господином китайского Туркестана или Кашгарии.

Введя кое какой порядок в своих владениях, организовав, относительно сносную, армию и подавляя всякое против себя неудовольствие, с неумолимою и одинаковою для всех сословий, племен и лиц, жестокостью, Якуб-бек заслужил имя аталыка и гази, т. е. справедливого и покорителя. Из всех правительств, возникавших после революции в западном Китае, одно только кашгарское обещает быть прочным и сколько-нибудь долговечным; все же остальные, обессиленные междуусобиями, едва ли выдержат, без помощи Якуб-бека, натиск китайских войск, если только они когда-нибудь сюда явятся.

Восстановление, при помощи калмыков, китайской власти в тарбагатайской провинции, повело за собою нарушение наших границ. Еще в 1865 г. хутухта Чоган Кегень перешел с калмыками и монголами нашу границу и разграбил киргизов перед станицей Урджарской; в 1867 году вторжение калмыков повторилось при следующих обстоятельствах: проживавший в наших пределах илийский цзян-цзюн ³⁹ известил семиреченского военного губернатора, что к нашим пределам приближается отряд хутухты для конвоирования эмигрантов, переселяемых по соглашению китайского правительства с нашим, в долину Черного Иртыша. Цзян-цзюн просил разрешить хутухте перейти границу для принятия эмигрантов на месте их поселения у Бактов. Не смотря на отказ, хутухта все-таки перешел границу и [126] разграбил киргизов байджигитовского рода, кочевавших по р. Джиты-Арал, в Кокпектинском округе. Так как бай-джигиты, вместе с дунганами, участвовали в разграблении Чугучака, то нападение хутухты можно считать наказанием киргизов за грабеж, но это наказание произведено на нашей территорий, границы которой определены чугучакским договором 1864 г.

Хотя хутухта и оправдывался тем, что киргизы сами напали на него во время следования к Бактам, но если даже и допустить справедливость этого заявления то, во-первых: он перешел границу ранее этого нападения; во-вторых: не продолжал движения к Бактам, а возвратился с добычей в пределы Китая и, следовательно, имел целью не эмигрантов, а бай-джигитов; в третьих: он отвечал посланному от нашего разъезда, что считает набег не вполне удавшимся и надеется еще повторить его; наконец, в четвертых: он потребовал от нас выдачи ему всех бай-джигитов.

Наше министерство иностранных дел потребовало от китайского правительства: 1) письменного извинения, 2) вознаграждения убытков, причиненных хутухтой, 3) запрещения китайским войскам переходить границу и 4) наказания Чоган-Кегеня и Амбаня-Увана.

Министр наш в Пекине, генерал-майор Влангали, в ответ на письмо генерал-губернатора касательно положения дел в западном Китае, сообщил (от 14 января 1868 г.), что Чоган-Кегень, «по своему духовному значению, как хутухта, имеет большое влияние на калмыков, единственных инородцев, оставшихся верными китайскому правительству среди востания в западном Китае и что, поэтому, мы едва ли можем рассчитывать на полное удовлетворение за вторжение хутухты в наши пределы, тем более, что потерпевшие от его набега киргизы сами вызвали его участием, какое они принимали в инсуррекции.

По вопросу о степени действительности существующих [127] трактатов, поколебленных инсуррекциею в западных провинциях, китайское правительство отвечало, что «если киргизы восставших провинций мирные китайские подданные, то, в этом случае, не может быть препятствия в применении трактата; если же это мятежники и разбойники, которые, прикрываясь именем купцов, приезжают воровски в пределы Российского государства, то неудобно было бы, конечно, дозволять им вести торговлю». Сказано было также, что «возмущение в означенных провинциях временное и что китайское правительство возвратит их под свою власть, а потому кульджинский трактат имеет быть соблюдаем по прежнему, в полной силе».

По поводу эмигрантов, принявших русское подданство, посланник наш выразил мнение, что китайское правительство может потребовать, на основании трактатов, их выдачи, если они окажутся принадлежащими к военному сословию или к военным поселениям. Отказать китайцам будет тем щекотливее, что они сами всегда, с большой готовностью и аккуратностию, выдают наших беглых, не дожидаясь даже требования с нашей стороны.

Эмигрантов, принявших наше подданство и православие, уже в 1871 году числилось 1,095 душ, остальные 15,000 большею частию уже выселились в долину Черного Иртыша.

С 1868 года и в особенности в 1869 усилилось общее движение киргизов в наши пределы. Это движение можно приписать, во-первых, распрям между дунганами и таранчами, а во-вторых нашествию Чоган Кегеня с 40,000 калмыков. Одни из перекочевавших к нам просили о принятии их в подданство, другие же, смотрели на нашу территорию как на временное убежище и не стеснялись барантовать казачьих, киргисских и казенных лошадей. Для противодействия набегам, розданы были жителям, ближайших к границе деревень сернопольского уезда и льготным казакам, старые ружья и по 10-ти патронов на человека, а для наказания кызаевцев высланы были два отряда: [128] из станицы Лепсинской, (4 сотни казаков и 30 артиллеристов) и из Борохудзира (67 штыков, 104 коня и 2 орудия). Первый отряд отбил 15,000 баранов, а второй 5,000.

Смелое и быстрое движение наших отрядов произвело должное впечатление, и в конце декабря 6,000 кибиток кызаевцев изъявили покорность и просили принять их в наше подданство; но, во время переговоров, отряд таранчей и суваловских киргизов, силою в 2,000 ч., напал на кызаев и угнал 40,000 баранов и 2,000 лошадей и рогатого скота. Кызаевцы, для преследования барантачей, откочевали от наших пределов. Наш южно-тарбагатайский отряд не мог подать им помощи, вследствие глубокого снега, завалившего ущелья.

Между тем, кульджинский султан прислал к семиреченскому губернатору двух посланцев и предъявил протест против нападений на кызаев. В ответ на это, ему предложено: 1) принять самому меры против вторжения в наши пределы подчиненных ему киргизов, 2) выдать бежавшего в июле 1869 г. волостного Алимбека с 30-ю кибитками и 3) предоставить полную свободу нашей торговле в Кульдже.

В течении 1870 г. случаи крупной баранты уже не повторялись; разбойники ограничивались нападением на отдельных лиц и небольшие стада. Но кроме разбойников, и конный отряд таранчей, оберегавший музартский проход, также производил грабежи и убийства. Последнее нападение таранчей в мае 1870 года на пятерых наших киргизов, охотившихся за маралами, вынудило семиреченского губернатора снова войти в сношение с кульджинским султаном, для чего и послан был в Кульджу переводчик семирченского областного правления.

От кульджинского султана требовалось: 1) взыскания с виновных в нападении на охотников, 2) возвращения пленных, 3) денежной пени (кун) за одного охотника, отморозившего себе руки, 4) выдачи бежавших из наших [129] пределов киргизов. Султан ответил, что еще не слыхал ничего о нападениях и потому распорядился о назначении следствия. На последнее же требование он прямо отвечал отказом, ссылаясь на шариат, запрещающий выдачу гостей. Военный губернатор просил также султана разрешить нашим судам плавание вверх по р. Или, для доставки дерева и каменного угля из бывшей китайской копи, — султан и на это отвечал отказом, под предлогом, что рудники попорчены, что угля едва хватает для самих, что вывоза и прежде не было и что, наконец, этого не желает сам народ.

Тогда для пресечения дальнейших беспорядков на границе и обеспечения наших киргизов от грабежей со стороны таранчей и подчиненных им кочевников, генерал-губернатор предписал занять спуск с музартского перевала, единственный проход в Тянь-Шане, соединяющий Илийскую провинцию с Алтышаром. Мера эта приведена в исполнение в конце августа 1870 г. и была тем необходимее, что Якуб-бек, видя невозможность подчинить себе дунган и таранчей путем переговоров, прибег к оружию и, при помощи китайцев из Хами, занял уже несколько дунганских городов, в том числе Карашар и Турфан. Владея музартским перевалом, мы могли не допустить Якуб-бека занять Кульджу и создать в нашем соседстве сильное мусульманское царство.

Кульджинский султан тотчас переменил тон и поспешил выслать 2-х захваченных охотников, прося отозвать музартский отряд, во избежание могущих последовать столкновений, если и он выставит свои войска. В ответ на это, генерал Колпаковский напомнил султану об отказе его выдать беглых, и затем потребовал возвращения еще третьего охотника, посоветовав при этом не выставлять таранчинского отряда, если он желает избежать столкновения. Охранять же караваны мы сумеем и одни.

Кульджинский султан вел себя так, что у нас [130] признано было за лучшее, до принятия каких-либо решительных против него мер, действовать на границе так, как бы султанской власти вовсе не существовало.

В интересах России более всего было-бы желательно восстановление, в раздираемых анархиею провинциях, законной власти Китая. Манчжурское правительство, хотя и слабо, но все же правительство. Оно всегда стремилось сохранить дружеские к нам отношения, всегда заботилось об охранении границы, которая по растянутости своей не могла быть одинаково действительно охраняема нами самими, оно же, кончало всегда тем, что уступало нам в спорных вопросах.

Если наше невмешательство требовалось вначале восстания в Китае, то впоследствии, когда бессилие китайского правительства перед инсуррекцией сделалось очевидно, мы, в видах собственного интереса, должны бы были помочь Китаю, иначе анархия и беспорядки еще долго будут раздирать соседния нам провинции, в явный ущерб нашей торговле, нашему спокойствию и, наконец, нашему политическому влиянию.

Переговоры, веденные в начале 1870 г. директором азиатского департамента тайным советником Стреуховым с китайскими посланниками: гг. Бюрлинганом, Чжи и Суном, не дали ничего определительного относительно усмирения западных областей, но этих послов не только не пугала мысль о возможности нашего вмешательства в дела этих областей, но они как бы желали этого.

Плодородная долина р. Или, с своим прекрасным климатом, могла бы без нашего вмешательства достаться или дунганам, или Якуб-беку, который легко проникнет сюда по завоевании Урумци.

Ни дунгане, ни кашгарцы, как более сильные и более предприимчивые чем таранчи, не могут быть терпимы нами вблизи наших границ, которые, в противном случае, сделаются театром постоянных волнений и грабежей. Если [131] и при таранчах, на расстоянии 250 верст между Алатау и Тянь-Шанем, мы вынуждены были держать на границе три отряда (борохудзирский, чунджинский и тяньшанский), которые все таки не в состоянии были уберечь страну от нашествия грабителей, то, с занятием Кульджи более предприимчивым народом, наше положение конечно еще более бы ухудшилось. В августе 1870 г. шайка наших и кульджинских киргизов напала, на проезжавшего по почтовому тракту в Копальском уезде, майора Здоренко. Разбойники ограбили его, нанеся при этом 15 ран. В тот же день эта шайка разграбила станцию и угнала лошадей.

18 сентября сделано нападение на отряд казаков, высланный на розыски партии, захватившей незадолго перед тем двух наших солдат. Когда у нас сделались известны имена разбойников, напавших на Здоренко, то к султану Абиль-Огля было написано (23 ноября) письмо с требованием выдачи этих людей и ограбленного имущества. Султан велел арестовать разбойников, запросил Колпаковского о приметах почтовых лошадей, обещал продолжать розыски, но относительно выдачи нам задержанных разбойников — умолчал. Это обстоятельство дало нам повод командировать в Кульджу, для производства следствия на месте, начальника судебного отделения семиреч. областного правления, г. Чистопольского, а для дипломатических переговоров — капитана генерального штаба барона Каульбарса. Посольство это не имело успеха: султан не исполнил ни одного из предъявленных требований и даже сам настаивал, чтобы мы убрали тянь-шаньский отряд, стоявший на р. Уртень Музарт, грозя в противном случае употребить силу. Развязка близилась... В конце декабря откочевали в Кульджу киргизы рода кызай, ограбившие по дороге несколько аулов. Вследствие этого, весной 1871 года, решено было сделать поиск в пределы кульджинского ханства, к озеру Сайрам-Нор. В апреле 1871 года бывший меркинский волостной управитель — прапорщик Тазабек так же бежал в Кульджу [132] с 1.000 кибиток, после безуспешных нападений на высланный против него отряд. Султану предъявлено было требование о выдачей Тазабека в семидневный срок к 3 мая. В этот день все наши пограничные отряды (чунджинский, борохудзирский и кетменский) произвели рекогносцировки приграничного пространства и были встречены таранчинскими войсками. Окончив рекогносцировку, отряды возвратились на свои места. Это обратное движение принято было таранчами за отступление, в виду неудачи. Таранчи сами перевалили через хребет на нашу сторону и напали 14 мая на кетменский отряд... Перчатка была брошена... Ряд стычек в период сосредоточения наших войск и затем несколько больших сражений (под Алим-ту — 16 июня, под Чин-ча-го-дзи 18 июня и под Суйдуном 19 июня) быстро привели войну к блистательному окончанию: 21 числа султан сдался военнопленным, а 22 — войска наши вступили в столицу!

Вслед затем к генералу Колпаковскому стали отовсюду стекаться депутации от киргизов, от жителей дунганских сел и наконец от торгоутов потомков тех калмыков, что бежали с Волги в 1770 году. Теснимые дунганами и подпавшие под власть Якуб-бека, поставившего над ними правителем Аджи-ходжу, — торгоуты взбунтовались против последнего, освободили захваченных им заложников своих (ханшу-правительницу, двух ее сыновей и главных родоправителей), бросили свои пашни по р. Юлдузу и откочевали к горам Аму, далеко к востоку от Турфана, а затем явились в нам. Им отведены места по р. Текесу.

В конце октября 1871 г. в Ташкенте получена была телеграмма от нашего чрезвычайного посланника при пекинском дворе о выезде из Улясутая китайского дзянь-дзюня Жуна для переговоров относительно передачи кульджинской провинции китайцам. С нашей стороны вопрос этот предполагалось поставить так:

1) объяснить дзянь-дзюню нынешнее состояние илийской [133] провинции и то, что сделано нами к сохранению ее для китайцев;

2) заявить ему, что провинция эта может быть передана не иначе, как по прибытии китайских войск;

3) узнать от него: какие меры думает принять манчжурское правительство для управления провинциею?

4) не заводить и речи о вознаграждении за военные издержки;

5) не касаться вопроса о проведении более удобной для нас границы с Китаем.

Для переговоров с нашей стороны прислан был, состоящий при министерстве внутренних дел, полковник Богуславский, но как китайский уполномоченный не мог поручиться за сохранение спокойствия в провинции, а вместо регулярных войск рассчитывал на поддержку нескольких тысяч, оставшихся в живых солонов и сибо; то переговоры скоро были прекращены.

Из 102,910 душ населения, большинство (65,685 душ) исповедуют мусульманство, остальные — язычники.

Ненависть между всеми племенами страшная. Сдерживать их может только сила. Оставить Кульджу по прежнему во власти мусульман было конечно неудобно. Китайская власть для нас также пока не весьма желательна по ее бессилию; поддерживать же китайского губернатора нашими войсками, значило бы нести на себе всю тягость военного занятия страны, не пользуясь за то никакими выгодами.

По всему этому и решено сохранить Кульджу под нашею властью до тех пор, пока китайское правительство будет действительно в состоянии управиться с положением дел и прислать сюда достаточно сильное войско.

Задача нашей администрации сводится поэтому к охранению внутреннего спокойствия и к сохранению между племенами такого равновесия и правоотношения, какие только могут быть желательны китайскому правительству, дабы, в противном случае, не создать таких условий, которые бы [134] впоследствии могли не нравиться китайцам и подвергнуться уничтожению. Словом, наша администрация задала себе целию действовать консервативно и, так сказать, в китайском духе.

Дзянь-дзюнь Жун поселился в Чугучаке и понемногу приобретает значение в глазах подвластных нам жителей кульджинского района, которым внушается разными путями, что русские не оставят за собой Кульджи, а возвратят ее Китаю. Туземцы не знают теперь в какую сторону тянуть, не знают кто будет их господином завтра и потому, на всякий случай, исполняют разные требования китайских чиновников. Так недавно они поставили несколько сот четвертей хлеба китайским войскам и, кажется, намерены выслать требуемых от них рабочих для распашки земель в чугучакском районе.

Слухи о возвращении китайцев приобретают значение неотразимого факта, в особенности в виду того, что Урумци и Манас, доведенные голодом до последней крайности, готовы сдаться на капитуляцию и только крайне тягостные условия, предписанные им Жуном, удерживают их пока от окончательного шага. Жун объявил уже, что вслед за тем он пойдет к Турфану и Кашгару.

В виду такого пробуждения китайцев от долгого сна, наше положение в Кульдже делается весьма двусмысленным, а всякая двусмысленность вредит достоинству великой державы. Поэтому в близком будущем нашему правительству предстоит решить окончательно вопрос о том: кому владеть Кульджею?

Нам кажется, однакоже, что пока китайцы не утвердятся окончательно и бесповоротно в Кашгаре — до тех пор мы не должны покидать своей позиции на Или, откуда мы только и можем сдержать предприимчивость Якуб-бека и его друзей англичан.

Комментарии

21. Произведенный из джигитов (волонтеров) неграмотный киргиз — он был назначен правителем всех подвластных России кочевников междуречья (в пространстве между Сыром и Аму), но стал грабить их во имя русской власти и, потребованный к ответу — бежал в Хиву.

22. Диван-беги — главнокомандующий, он же заведывает ирригацией, сборами зякета и монетным двором. Тогдашний Диван-беги был родом авганец, именем — Мад-Мурад.

23. См. сношения с Бухарою.

24. См. сношения с Коканом.

25. Тут выразилась боязнь даже приблизительной переписи, ибо по числу выборных можно было судить о числе избирателей. До тех пор, киргизы платили за столько кибиток, сколько сами хотели считать.

26. Маршрут следующий: Тазнур, Тогускен, Каракуль, Аккыр, Чиркрабат, Иркибай, Зангар, озеро Акча-Тенгиз, оттуда на право к Даукаре. На 8 день прибыл в кр. Иржан-бия на оз. Джуюрюк, затем Кара-Кудук, Календархана, переправа через Аму близь Яны-ургенча и наконец Хива.

27. Нар — одногорбый верблюд. Число 9 обычное и как бы священное число при поднесении подарков: 9 головок сахару, 9 арбузов и проч.

28. Могамед Насыр-мирахур. — Собственно мирахур — значит шталмейстер, конюший.

29. 50 соколов, 100 иноходцев, 100 верблюдов и 50 белых войлоков.

30. Куш-беги заведывает северною частию ханства, значит, наш сосед. Имя тогдашнего — Назар-Яр. Он пристрастился к опию и потому не всегда владел всеми своими способностями. Может быть по этой причине куш-беги не имел у хана личного доклада, которым пользовался диван-беги.

31. Хорунжий Ливкин и 5 казаков из отряда Рукина.

32. Есть каналы сажень в 30 шириною, до 5 глубиною и верст во сто длиною.

33. Таранчи — значит земледелец. Не знаю откуда взяли наши писатели, что таранчи значит: «человек кровавого пота». Это слово монгольского происхождения, а частичка чи, на конце, означает имя деятеля, работника, мастера. Мал-чи — пастух, томорчи — кузнец, модунчи — плотник, таранчи земледелец.

34. Так 31 мая 1863 г. один наш офицер поручик Антонов, был заманен, под предлогом переговоров, на китайский пикет и там предательски убит.

35. Надобно прибавить: и по настояниям бывшего консула Павлинова, весьма горячо отстаивавшего интересы Китайцев. В глазах ближайшей русской администрации г. Павлинов казался скорее представителем Китая чем России.

36. Чаю и серебра, награбленного у китайцев, дунгане имели в изобилии. В 1863 г. был запрещен вывоз из Урумци чаю. Произошли беспорядки. Началось истребление китайцев, хозяев чайных складов, которые немедленно сами зажгли свои запасы.

37. Один из воплощенных богов. Теперь их пятеро.

38. Кроме них в Кульджинской провинции считалось до 5,000 дунган, до 3,000 китайцев, до 18,000 монголов, до 15,000 сибо и до 22,000, киргизов и пр. Всего же до 103,000 душ.

39. Цзян-цзюн по китайски: генерал-губернатор.

Текст воспроизведен по изданию: М. Тереньтьев. Россия и Англия в Средней Азии. СПб. 1875.

Мы приносим свою благодарность
netelo за помощь в получении текста.