ШИПИЛОВ А.

РУССКИЙ ОТРЯД НА КИТАЙСКОЙ ГРАНИЦЕ

В 1863 ГОДУ

(Из воспоминаний артилериста).

I.

ВЫСТУПЛЕНИЕ ОТРЯДА В ПОХОД ИЗ ГОРОДА КОПАЛА НА РЕЧКУ КОК-ТАЛ.

В половине апреля 1863 года выступила из города Копала, по дороге в укрепление Верное, на китайскую границу 4-я рота бывшего линейного сибирского № 6-го баталиона, 2-й взвод бывшей сибирской казачьей № 21 конно-артилерийской батареи и 25 сибирских казаков, под командой ротного командира поручика Антонова.

Выступая, отряд был уверен, что, по примеру прошлых лет, ему придется играть пасивную роль: охранять спокойствие наших киргизов и не допускать баранту.

Баранта, или набег с грабежом, редко с убийством, сродны всем кочующим киргизским ордам. Обыкновенно собираются мужчины аула, численностию смотря по величине его, и вооружаются своим национальным оружием. Более сильные берут большую пику (найза), к которой, при соединении острого железного наконечника с толстым и длинным шестом, прикрепляется пучок конских волос. Другие вооружаются небольшим топором (балта), насаженным на длинную палку, а кому не достает оружия, те вырубают себе крепкие палки из кустарника карапай или ергай, приноравливая, чтобы конец, назначенный для удара, оканчивался толстым корнем. Затем седлают легких заветных лошадей, бегунцов, которых киргиз никому ни за какие деньги не [220] продаст: они его гордость и слава. Под руководством опытного, смелого коновода, на своем веку видавшего виды, отправляются в широкую, беспредельную степь искать слабый или сплошной аул, не обращая при этом внимания ни на родство, ни на соседство.

Вперед, для разведок, посылают ловких джигитов, которые днем, без оружия, едут в аул, как будто по пути для отдыха, и разными хитростями разузнают о числе наличных мужчин в ауле и о расположении стад. Сделавши свое дело, джигиты отправляются как бы дальше в путь; а между тем сообщают нужные сведения, скрывшимся неподалеку, своим товарищам и вместе с ними обсуждают вопрос о нападении. Если аул богат и, по населению, соразмерен их силам, то ночью незаметной тропинкой подкрадываются и с гиком бросаются сначала на стада, стараясь захватить бегунцов; потом, при поднявшейся сумятице, тащат все, что попадется под руку, даже женщин, и скачут в свои аулы с быстротой, на сколько вынесут конские ноги, бросая дорогой изнуренных лошадей и тяжелую ношу. Киргизы разграбленного аула, если остались лошади, устремляются в погоню за барантачами, и если в силах, то отбирают у них баранту (Награбленный енот и имущество.); если же нет, то обращаются с жалобой к старшине, который решает их третейским судом (аиб): баранта отдается обратно, с удержанием известной части в пользу барантачей и судей.

Такого рода обычай мешал, конечно, мирному, гражданскому развитию киргизов, заставляя их быть всегда настороже, из боязни потерять свое семейство, стада и имущества, и, кроме того, подобные набеги имели следствием большое число раненых и увечных. Потому, с занятием степей русскими, баранта была приравнена грабежу; киргизы узнали, в наших возникших городах и казачьих станицах, новую, им неизвестную, оседлую жизнь, начали производить торговлю с русскими и татарами, познакомились с некоторыми предметами роскоши, мало по малу цивилизовались и отвыкали от закоренелого дикого обычая.

Киргизы же, живущие по ту сторону хребта Алатау, китайские подданные, при малейшей возможности, когда не занесены горные проходы снегом, врывались и производили баранту у наших киргизов, которые, в свою очередь, также не оставались в долгу у них.

Чтобы прекратить обоюдное разорение, ранней весной [221] высылались к проходам, на китайскую границу, небольшие отряды, которые, одним своим присутствием, умеряли пылкие стремления киргизской молодежи, водворяли в крае тишину и спокойствие.

Копальский отряд должен был расположиться против прихода Югонтас, на речке Кок-Тал.

11-го апреля, напутствуемый жителями города, отряд покинул, хотя незавидную, но все-таки городскую, жизнь, перешел шумную речку Копалку и направился, по подножию хребта Алатау, к первому казачьему посту Ак-Ичке.

Труден всегда бывает первый переход, но еще труднее когда, придя на ночлег, негде укрыться от холода и непогоды, особенно ощутительной в горах.

Казачий пост удовлетворить этому не может. Он представляет почтовую станцию, где, кроме того, помещаются несколько человек строевых казаков, для поддержания в киргизских волостях порядка и для конвоирования административных лиц.

Казачьи посты или бекеты устроены по всему степному почтовому тракту, на расстоянии друг от друга от 20 до 40 верст. Они состоять из небольшого каменного (сырцового кирпича) здания, разделенного на две половины: в одной живут казаки и почтовые ямщики; другая половина предназначена для проезжающих. К заднему фасаду здания прилегает двор с конюшнями и хозяйственными постройками. Некоторые бекеты окружены небольшим рвом и валом, так как, особенно при начале нашего водворения в степи, киргизы, выезжая на баранту, непрочь были напасть и на бекет и не гнушались казачьими и почтовыми лошадками.

Мы останавливались близ бекетов только потому, что около них, большею частию, можно было найти хорошую воду и подножный корм для лошадей и скота. Других удобств посты не имели.

Совершив тридцативерстный переход, первые десять верст горами (первый и второй Чамбулак), остальные двадцать верст дорогой каменистой и ровной, с небольшой покатостью к речке Ак-Ичке, отряд расположился на ночлег в открытом поле.

Жутко пришлось спать на только что выглядывающей из земли траве, особенно утром: не потребовалось даже побудка, потому что все, поднявшись гораздо раньше, принялись за разогревание чайников, которые, вместе с войлоком, имелись у каждого солдата. Хотя для таких неположеных вещей надобно было брать лишнюю артельную подводу, но начальство смотрело на это снисходительно, имея в виду местные, исключительные обстоятельства. [222]

Кто не мог запастись чаем, тот заранее выкапывал себе солодковых или других кореньев, но вообще все чины отряда утром пили что нибудь горячее. Это в обычае у степных солдат, преимущественно у казаков. Обычай, впрочем, очень хороший: благодаря ему, больных было немного, несмотря на все резкие переходы от тепла к холоду, которые так чувствительны в городах Семиреченской области, и не говоря уже о ночлегах в походе, когда один раз приходится ночевать в горах, другой раз в долине.

Дорога нам предстояла на бекет Сара-Булак, а потом на Каратал; мы решили, однако, соединить два перехода в один, идти прямо, через горы, на Каратал, по караванной дороге. Хотя переход предстоял большой и гористый, но желание выиграть день, придти поскорее к стоянке на Кок-Тале, где в перспективе представлялись обещанные нам киргизские юрты, в которых все-таки можно укрыться от весеннего холода и устроиться с своего рода комфортом, побуждало нас преодолеть трудности.

С места мы начали подниматься на высокую и крутую Ак-Ичкинскую гору. С артилерией возиться не пришлось, благодаря тому, что была конная; но обоз представил не мало затруднений, особенно ротные фуры.

Мы направились гребнем гор к речке Алме. Вправо от дороги поднимались горы еще выше; влево был крутой скат, внизу которого шумела речка Ак-Ичке. За ней высились опять скалистые, безлесные горы; между ними, как блестящие нитки, мчались весенние ручьи. Кой-где на отлогостях зеленелся уже кипец, появления которого киргизы дожидаются как майны. Тощие, после зимы, их табуны и стада уныло бродили между гор. На самом верху отдельных сопок виднелись могилы (муллушки), в которых погребены знатные или богатые киргизы.

Мало по малу вид изменялся; дорога пошла по каменистым, однообразным перевалам. С последнего из них нам представился, по всему впереди лежащему ущелью, беспрерывный, яблочный лес, в середине которого, местами, сверкала речка Алма (Яблочная река). В этом лесу водятся небольшие чернобурые медведи. Они встречаются здесь больше в конце лета, когда созреют яблоки, которые хотя и не вкусны, но, как видно, нравятся медведям; сначала медведь собирает опавшие яблоки, а если их мало, то начинает трясти дерево. Обломанные сучья яблонь свидетельствовали о прикосновении нежных лапок зверя. [223]

После небольшого привала, мы начали подниматься на крутую гору. Несмотря на усталость, горячие охотники не могли равнодушно слышать типичный крик горного рябчика, в изобилии водящегося в этих горах.

Дорога опять пошла перевалами. Местами с гребня открывался прелестный горный вид, но тотчас же уступал место однообразным и скучным увалам.

После длинного перехода, наконец показалась река Каратал, с своей благодатной, плодородной долиной. Дорога пошла под гору, по подножью последних отрогов. Влево от нее расстилались огромные поля, усердно обработываемые киргизами; впереди виднелись татарские деревушки и казачьи хутора.

Каратал, подобно прочим горным речкам, мелководен и тих осенью; весной же с пеной и шумом мчится по своему каменистому руслу. В эту пору года трудно перейти через него. Отысканный брод оказался глубок, вода достигала груди среднего роста человеку, и была очень холодна. Пехота хваталась за артилерию, за фуры, за веревки, которые удерживали казаки, поставленные вдоль брода. Перешли, впрочем, благополучно. Река унесла только одну солдатскую шинель и штык. Измокнувшая и уставшая, после сорокаверстного перехода, пехота бегом пустилась к Каратальскому бекету и небольшому выселку, где ее тотчас же разместили по квартирам. Степному солдату хотя и не выпадают на долю кровопролитные битвы, но, в иной переход, степной солдат перенесет столько трудностей и лишений, что они стоют хорошего сражения.

Выселок Каратальский образовался, переселенными в Сибирь и приписанными в казаки, хохлами. Он еще только строился. Избы, глинобитные или из сырцового кирпича, содержатся довольно чисто. При каждом доме большой огород. Земли отличной, хлебородной, отведено вдоволь. Река Каратал, с весенним полноводьем, несет с гор дровяной лес; жителям остается его перехватывать, вытаскивать на берег, а зимой возить домой. В реке водятся рыбы осман, очень похожий на форель, и маринка, также очень вкусная и съедомая, кроме икры. Речной дичи, уток, гусей, лебедей, множество, особенно при впадении Каратала в озеро Балхаш. Там же в камышах бегают стада кабанов; заходят иногда и тигры. В горах скачут быстроногие архары; табунами ходят моралы, так дорого ценимые за свои рога, которым китайцы приписывают целебные свойства, охотно покупая их и [224] платя по сорока рублей и дороже. Внизу, в долинах, красуются фазаны, летают полевые курицы. Вообще Каратальская долина одна из самых плодородных и богатых фауной и флорой в Семиреченском крае.

Переночевав у гостеприимных хохлов и просушивши измокнувшее платье, мы направились на бекет Джангыз-Агач.

Дорога сначала шла долиной, довольно ровная и мягкая; но ближе к горам начали попадаться глубокие арыки, очень затруднявшие движение, особенно обоза.

Арыком называется канава, наполненная водой и предназначенная для искуственного орошения полей. Она ведется от верховья реки, с некоторым склоном, придерживаясь подножья гор или возвышенности. Все пашни располагаются в покатой от арыка отлогости; каждая из них разбита на полосы также небольшими канавами или бороздами. Главный или основной арык делается артелью, несколькими семействами, между которыми потом, для полива, наблюдается очередь. Орошение хлебных полей производится обыкновенно так: у конца первой полосы, большой деревянной заслонкой заграждают путь воде в основном арыке; вода, вследствие этого, как при мельничной плотине, поднимается и льется в борозды, которые, в свою очередь, опять запруживаются; тогда вода переливается через край их и покрывает первую полосу.

Продержав воду до известных примет, обыкновенно до тех пор, пока нога будет свободно вязнуть в размокнувшей земле, переносят заслонку, в главном арыке, на следующую полосу и поступают таким же образом. Этим приспособлением степные землевладельцы и хлебопашцы достигают великолепных урожаев. Они не знают засухи, не находятся в зависимости от дождя, а поливают пашню тогда, когда земля того требует. Правда, такая поливка очень копотлива, проведение арыков сопряжено с расходом, но труд и капитал вознаграждаются сторицею. Еслибы не губительная саранча, то хлебопашество в Семиреченском крае, благодаря неистощенной, плодородной земле, было бы в наилучших условиях. Большая часть арыков принадлежит киргизам; даже и те арыки, которыми владеют теперь казаки, перешли к ним, вместе с землей, тоже от киргизов: киргизы весьма терпеливо и с знанием дела проводят арыки на свои пашни,. засеянные почти исключительно просом, этой единственной зимней пищей большинства. Просо варят на подобие жидкой каши, прибавляя немного молока. [225]

Распрощавшись с благодатной Каратальской долиной, отряд двинулся небольшими горами, отделяющими бассейны рек Каратал и Кок-Су. Опять дорога потянулась малыми перевалами, скучная и однообразная. Пройдя десять верст, мы спустились в горную долину, в ущелье которой увидели бекет Джангыз-Агач, где и остановились на ночлег еще рано, сделавши переход в 22 версты.

Весь вечер мимо нас тянулись вереницы кочующих киргизов, которые в это время перекочевывали с долин в горы. Еле-еле передвигал ноги исхудалый скот, невесело ехали киргизы, потерявшие зимой чуть не все свои табуны, погибшие голодной смертью. Имея множество скота, киргиз не может заготовить на зиму для него корма; только небольшому количеству лучших лошадей и нескольким дойным коровам иногда дается сено, а остальные табуны, круглый год, ходят на подножном корму. Зимой гонят в поле сначала лошадей, которые бьют ногой по снегу и разгребают его, обнажая лежащую под ним сухую траву. За ними, следом, идет стадо баранов, которые также бьют ногой, а за баранами приходит рогатый скот, кормясь скудными остатками от лошадей и баранов. Но если снег глубок или падет не сразу, а осенью сделается гололедица, то есть, после дождя или растаявшего снега, ударит мороз, и на оледеневшие поля выпадет снег, то лошадь копытом не может пробить твердую кору, и тогда неминуем страшный падеж всего скота. Киргизы называют такой падеж от голода «джют».

Горный холод не располагал к безмятежному сну; солдаты то и дело отогревались у разложенных костров. Утром рано выступил отряд с Джангыз-Агача в Коксуйскую станицу, где, на квартирах, можно было наверстать недоспанное время.

Шестнадцать верст мы шли мелкими безлесными горами, встречая по дороге киргизские табуны, пасшиеся на солнечной стороне гор, где уже довольно густо зеленела молодая травка. Попадались также обнищавшие киргизы, те, у которых неумолимый джют отнял весь скот, иначе сказать все их благосостояние. Киргизы эти просили милостыню.

Лишь только горы кончились, пред нами открылась огромная долина, середину которой прорезывала река Кок-Су, окоймленная с обеих сторон густым лесом. Спустившись с последней довольно крутой горы, мы шли четыре версты мягкой, черноземной дорогой до того места, где горы подходят к самой реке. Сделавши небольшой привал, двинулись дальше по подножию гор и [226] чрез двенадцать верст достигли угрюмого ущелья, образовавшегося большими скалистыми горами, откуда с ревом несется глубокая Кок-Су. У самого выхода реки из ущелья, перекинут через нее деревянный мост, и тотчас же, прижавшись к горам, стоит казачий бекет; затем начинается станица.

Казаки живут довольно богато, держат много скота и обработывают большие пашни, с помощью наемных киргизов. Несмотря на трудно-добываемый лес, казаки имеют большие деревянные дома, со всеми службами и хозяйственными пристройками. Колонизаторы степи никак не могут отбросить рутинное пристрастие к дереву и заменить его, имеющимся здесь в изобилии, камнем или сырцовым кирпичом. Кроме старых казаков, есть недавно приписанные хохлы, которые еще не успели упрочить свое довольство; но есть надежда, что благодатная сторона даст скоро и им возможность улучшить свой быт. Земля здесь так же плодородна, как на Каратале, и условия жизни почти одинаковы.

Переночевав в теплых, хороших домах и запасшись провиантом, мы отправились на Кок-Тал. Прошли сначала три версты долиной, придерживаясь Коксуйских гор, а потом проследовали небольшие увалы и выступили ни речку Кок-Тал. Это то самое место, где Коксуйские и Алтын-Эмельские горы, постепенно понижаясь, сходятся и образуют долину, в конце которой начинается проход Югонтас — дверь в Поднебесную Империю.

На Кок-Тале нас уже ожидали, с юртами (Юрта или войлочная кибитка состоит из складного деревянного переплета, покрытого со всех сторон войлоком. С одной стороны к ней приставляется дверь, а сверху она накрывается небольшим куском войлока, с привязанными к нему веревками, чтобы открывать его для выпуска дыма, в случае разведения огня внутри юрты.), джасаулы султана Тезека, которые должны были оставаться все время при отряде, для удовлетворения нужд его, чрез подведомственных султану Тезеку киргизов и, как люди хорошо знакомые с местностью, для разведок.

Выйдя на долину, отряд свернул влево от почтовой дороги и расположился ближе к проходу, на лесном острове, образуемом рукавами речки Кок-Тал. Тотчас же солдаты принялись ставить юрты, с возможною прочностью обкладывали их дерном и привязывали веревками к кольям, крепко вбитым в землю.

Первые дни прошли незаметно; мы устроивались, знакомились с местностью, где, по выражению азиятцев, нам предстояло пролежать до глубокой осени, как вдруг пришла в отряд [227] летучка (Летучка или казенная эстафета, перевозимая казаками с бекета на бекет, без остановки.) от генерала Колпаковского. Предписывалось отряду, перейдя Югонтас, расположиться на урочище Кишмурун, как для лучшего наблюдения за киргизами, так и для помощи комисии, определяющей границу с Китаем.

Тотчас же были посланы на Югонтас казаки и киргизы, чтобы узнать о состоянии дороги. Они возвратились с неутешительным ответом: проход еще был занесен снегом и представлялось мало вероятия, раньше мая месяца, перейдти его с обозом.

Волей-неволей пришлось оставаться, скучать полмесяца в безделье. В это время явились нам на выручку киргизы, приезжавшие в отряд засвидетельствовать свое почтение; они знакомились с офицерами, которые, конечно, от скуки, были рады и этому знакомству. Киргизы же любили заезжать в гости к офицерам потому, что те всегда угощали их водкой. Если же офицер почему нибудь не угощал, то киргизы, немного посидев, сами без церемонии просят арак (водки), до которой, несмотря на запрещение корана, они страстные охотники. Казаки, служившие на бекетах, пользовались этой слабостью киргизов и продавали им бутылку дрянной, разбавленной водки за барана, иногда и дороже.

Офицеры, по приглашению, ездили иногда к более знатным и богатым киргизам. Я также имел случаи посещать их и ближе познакомиться с нравами, обычаями и аульною жизнью этого патриархального народа.

Аул, или собрание нескольких, а иногда и нескольких десятков юрт, смотря по богатству и важности главы его, располагается у речки, около какой-нибудь горы, которая могла бы защитить его от сильных ветров, а зимой от буранов. Главное же, имеется в виду, чтобы был в окрестности хороший подножный корм для табунов и стад.

Посреди аула, на более удобном месте, ставится большая, белого войлока, разукрашенная юрта хозяина. По бокам ее помещаются юрты его жен (у очень богатых киргизов каждая жена имеет свой особенный аул и свои табуны); далее располагаются кухни и юрты джасаулов и табунщиков. У бедного киргиза все хозяйство вмещается в одной юрте; тут же живут и его единственная жена, и нагие ребятишки, и молодые телята, и козлята. В такой юрте воздух сперт и зловонен до крайности. Кроме того, по средине юрты, разводится огонь, для варки пищи; дым [228] частию уходит вверх, частию распространяется по юрте. Вместо дров употребляют кизяк, т. е. высушенный конский и рогатого скота помет, который, при сгорании, издает особенно вонючий, только одному ему свойственный, смрад. Все это производит, на человека непривычного, одуряющее действие и в такой юрте долго оставаться нет физической возможности.

По мере приближения к аулу, уже в воздухе ощущаешь характеристический юртный запах. В самом ауле незнакомого человека окружает стая злых собак, которых киргизы держат во множестве от докучливых волков, любителей маленьких барашков и телят, пасущихся неподалеку от аула. Вслед за собаками, высыпают из юрт стар и млад, мужчины и женщины. Если гость почетный и важный, то помогает ему слезть с лошади сам хозяин; если же нет, то джасаулы и ведут его в хозяйскую юрту, где усаживают на почетное место, на ковер или тикимет, положенный на противоположной стороне двери. За гостем входит в юрту столько народу, сколько она может вместить в себе, и все усаживаются, поджавши ноги, по окружности в ряд, а если юрта большая, то в два ряда. Остальных джасаулы отгоняют, но несмотря на их крик и угрозы, то и дело дверь открывается и новые личности стараются пролезть в юрту.

Хозяин немедленно распоряжается, чтобы выбрали тучного барана и закололи его. Джасаулы бегут в стадо, выбирают и приводят барана в аул. Мулла читает над ним молитву, и затем джасаулы его колят, артистически снимают шкуру, вырезывают грудину для шашлыка, а на сале приготовляют пилав. Мяса русского колотья киргизы не едят, строго придерживаясь, в этом случае, корана. Конечно, так поступают люди зажиточные; бедные же едят не только русского, а какого угодно колотья, не брезгают даже падалью, особенно зимой во время «джюта», когда, кроме просяной каши, нет ничего.

Между тем, по средине юрты, разводят огонь и кипятят воду в больших чугунных или медных чайниках, кладут туда чаю, еще раз кипятят, разливают в маленькие чашки, пьют с сахаром, гость и хозяин «с угрызением», а прочие «в наглядку». К чаю иногда подают небольшие кусочки теста (баурсак), сваренные в бараньем сале.

Вслед за таем приносят кумыс, в кожаных, закупоренных мешках (турсуках). Большею частию, мулла выливает кумыс в большую посуду, долго мешает и разливает в [229] небольшую чашку, в роде русской полоскательной, подает поочередно, сначала гостю, потом, хозяину и всем остальным по порядку. Киргизы выпивают баснословное количество кумыса: сколько бы ни подавали — все пьют. У богатого киргиза около кровати непременно стоит чашка с кумысом или айраном: он, целый день лежа, беспрестанно отхлебывает, а джасаулы подбавляют. Вообще, мужнины очень мало занимаются делом; вся домашняя работа лежит на женщинах, особенно у людей богатых. Муж заботится только о конских табунах, все остальное предоставляет женам.

Вместе с кумысом является доморощенный музыкант, с инструментом, напоминающим русскую балалайку.

Мужчины иногда пляшут. Характеристической, национальной пляски у киргизов нет; они ограничиваются больше одними телодвижениями, пляска же частию перенята от русских, частию от калмыков. Обыкновенно, музыкант, однообразным, монотонным напевом, начинает восхвалять гостя, высчитывать его заслуги и достоинства, а потом хвалить все, что видит надетым на госте, начиная с шапки и кончая сапогами. За это гость отдаривает его мелкой серебряной монетой. Песен у киргизов совсем нет; даже преданий и легенд очень мало. Киргиз что видит, про то и поет: едет по горам — про горы; около какой-нибудь реки — про эту реку. О рифме не заботится, лишь бы улеглась фраза в напеваемый мотив.

Иногда мужчины разбиваются на две партии и начинают петь поочередно. Вечером, когда женщины управились с хозяйством, одну партию составляет мужская молодежь, другую девушки. Когда одна сторона поет, другая слушает, перешептывается и подбирает фразы. Обыкновенно обе стороны отпускают друг другу своеобразные комплименты: мужчины сравнивают глазки девушек с глазами какого-нибудь, известного в табуне, серого иноходца, а девушки уподобляют молодцов вороным жеребцам, и тому подобное.

Пение продолжается до тех пор, пока не принесут вареную баранину. Тогда мужчины садятся кружками: каждому кружку дается одно длинное полотенце. Прислужники разносят в кувшинах воду для мытья рук. Мулла приглашает всех помолиться, и затем начинают все есть баранину руками, разрезывая ее, имеющимся для этого случая у каждого киргиза, небольшим ножиком (пчак), и обмакивая куски в соленый рассол. [230]

В это же время подают шашлык — небольшие куски бараньей грудины, зажареной на вертеле.

За бараниной следует пилав, или вареный в бараньем сале рис, с маленькими кусочками баранины. Подают его на плоских деревянных блюдах, ставят в каждый кружок по блюду, а гостю одному целое блюдо. Прежде чем начать есть, гость берет — конечно руками — горсть пилаву и кладет его в рот хозяину, а потом его женам и детям. Это считается большою любезностию.

Когда мужчины наедятся, то передают остатки кушанья женщинам, которые и истребляют все дочиста.

Прислужники опять разносят воду для мытья рук.

Гость встает, прощается со всеми за руку и отправляется во свояси. Хозяин, из любезности, провожает его версту или полторы от своего аула, и еще раз прощается.

В торжественных случаях, богатые киргизы устроивают «байгу», т. е. конный бег на призы. Скачут, обыкновенно, верст пятнадцать, и больше.

Отправивши мальчуганов на бегунцах, со старым джасаулом, который пускает их с известного места, киргизы нетерпеливо поджидают своих скакунов. В это время, все степные удовольствия в полном разгаре. Пляска!... Песни!... Доставание ртом мелких монет из чашки, наполненной простоквашей... борьба!... с криком и смехом неимущего люда. Хозяева бегунцов в волнении все поглядывают, не видать ли по дороге пыли. Наконец слышится гиканье и показываются ездоки. Киргизы собираются в толпу и встречают громкими одобрениями взявших приз, заставляя краснеть от удовольствия счастливых обладателей выбежавших бегунцов. Затем всех, без изъятия, приехавших и пришедших на праздник, гостей, хозяин аула угощает, т. е. учиняет им большую кормежку, а иногда даже делает подарки.

Приобретать себе друга (тамыр), особенно прежде, было в большем ходу у киргизов. Если приезжает тамыр в гости, то может брать себе вещь какую ему угодно, выбирать любую из табуна лошадь. Казаки пользовались этим обычаем для своей наживы, под видом дружбы эксплоатировали киргизов, но теперь киргизы уклоняются от тамырства с русскими. Теперь слово «тамыр» означает просто «знакомого». В свою очередь, и киргизы, завещанный им дедами, бесхитростный обычай употребляют как средство для обмана, нападая на новичка-русского, особенно на офицера или на богатого человека. [231]

II.

ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ЮГОНТАС. — ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА И СТОЛКНОВЕНИЕ С КИТАЙЦАМИ.

Солнце неутомимо исполняло свою весеннюю работу; уже долины покрылись густой, прекрасной травой; листья на деревьях распустились; только шумные, клокочащие речки показывали, что еще много снегу лежит в ущельях, до которых не так то легко добраться теплотворному светилу; снежные же верхушки гор не сдавались слабым майским лучам: они ждали летних жаров, чтобы снова наполнить и заставить сердиться степные ручейки и речки.

4-го мая разъезд казаков уведомил, что проход Югонтас от снега свободен. Отряд сейчас же начал собираться в поход. Джасаулы сдали юрты обратно в киргизские волости. Части озаботились запастись, из коксуйского магазина, месячным провиантом, который на ротные фуры, конечно, уложиться не мог надобно было раскладывать его на артельные телеги, и потому обоз оказался очень тяжелым.

5-го мая, с рассветом, отряд выступил с речки Кок-Тал. Впереди пошел взвод конной артилерии, имея в прикрытии пятьдесят человек пехоты и десять казаков. Остальные солдаты следовали с обозом, чтобы помогать ему в трудных гористых местах.

После десятиверстной, берегом реки Кок-Тал, ровной и мягкой дороги, нам преградила путь сопка Арал-Тюбе, которая, возвышаясь одиноко, против самого югонтаского прохода, стоит, как бы сторож, у входа в наши киргизские степи.

Речка Кок-Тал, круто поворотив от Арал-Тюбе, как лента извивалась в ущелье, в котором она берет начало, и где образует хотя небольшой, но живописный, водопад, окруженный редким и трудно добываемым, в этих краях, лесом.

Обогнувши сопку Арал-Тюбе, мы перешли речку Терес и нам представился непрерывный ряд гор, одна другой выше и величественнее; местами, на отлогостях их, виднелся лес; кой-где проглядывала кочевая дорожка, по которой нам предстояло перебираться через горы.

Дорога началась каменистая и несколько в гору; большие камни и рытвины не позволяли идти скоро. Мало по малу мы входили в горы. Когда поднялись на первую вершину их, сопка Арал-Тюбе [232] скрылась от наших глаз; вместо нее нас окружили другие, дикие, грозные утесы; внизу, как бы в тисках, сжатые горами, ревели речки, несущие холодную воду, постепенно, с увеличением летних жаров, очищающие горы от снегу и, вместе с тем, постепенно уменьшающиеся в своем объеме, чтобы, в конце лета, иссякнувши, оставить следы своего бурного существования только в нескольких рядах песчаных рытвин и разбросанных камней.

Спустившись с первой вершины горы, мы снова стали подниматься на следующую гору, и затем пошли беспрерывно подъемы и спуски, с мчащимися в котловинах ручейками, да косогоры, с высовывающимися большими камнями.

Конная артилерия шла довольно быстро и без посторонней помощи; только в самых трудных местах, на каменистых косогорах или на крутых подъемах и спусках, артилеристы помогали лямками. Но обоз представил немало хлопот; тяжелые телеги и фуры, с большими усилиями и с помощью почти всех солдат, еле-еле тащились по кочевой дороге, считавшейся до тех пор доступной только пешеходу и всаднику.

Кой-как добрались до речки Учь-Куйган, где, измученные в холодных горах, под открытым небом, остановились на ночлег, занявшись тотчас же варкой обеда или ужина — как хотите. Мяса давалось солдатам, благодаря дешевизне его и хозяйственному заготовлению, по фунту на человека, чем и поддерживались силы и, при таких ночлежных удобствах, здоровье выносливых степных солдат.

Утром рано, позавтракавши, мы опять пошли по горам, впрочем уже менее крупным, и наконец выбрались на возвышенное плато, густо-покрытое кустарником вереска. По бокам, горы начали все более и более возвышаться и расходиться. Вдали, на подобие облаков, виднелись горы Усек, уже в китайских владениях. Пройдя по плато восемь верст, мы увидели сопки, поросшие густым лесом; это-то место и носит название «Кишмурун». Здесь отряд должен был стоять лагерем, впредь до приказания.

Выбрав удобную позицию, мы свернули с дороги и расположились на отлогости горы, близ небольшой горной речушки. Здесь мы окончательно были отделены от всего человечества, даже от киргизов, по крайней мере на двадцать пять верст в окружности.

Жизнь началась самая скучная и однообразная. Первое время еще занимались постройкой землянок; солдаты, по обыкновению, [233] устроили себе баню, а потом единственное развлечение было смотреть на хамелеонов, водящихся здесь во множестве, и истреблять змей, да иногда охотиться за уралами. Эта птица похожа на глухаря, живет стаями, на самых вершинах лесистых гор; мясо ее вкусное, но очень твердое, и потому мы первоначально закапывали его, часов на двенадцать, в землю и затем уже варили или жарили.

Изредка мимо нас проходили, возвращавшиеся с зимовок из китайских владений, тезековские киргизы. Там «джют» не свирепствовал, и потому гнались огромнейшие табуны и стада. Киргизы, веселые и счастливые, забыв несносную для них зиму, гарцевали на отъевшихся лошадях. Женщины, с грудными детьми, и девушки, разрядившись, что называется, в пух, верхом на иноходцах, вели верблюдов, тяжело навьюченных юртами и имуществом. Мальчуганы, которые только могли держаться на коне, с гиком джигитовали и скакали в перегонку, получая похвалы и поощрения от взрослых. Сам хозяин, с вооруженными джигитами, едет сбоку или там, где его присутствие более необходимо, самодовольно осматривает свой кочующий аул, отдает приказания и охраняет его от нападения барантачей.

Но такие картины не часто веселили наш взор; не часто могли мы лакомиться кумысом и бараниной. Большею частью мимо нас ни одной души ни проходило, ни проезжало. Чернелись лишь вдали казачьи пикеты, в лощине паслись артилерийские и казачьи лошади, а в отряде царила полнейшая тишина: все забились в свои землянки, только отдаются на каменистом грунте неторопливо-мерные шаги часовых, да около ротных котлов суетятся кашевары. Вечером, после ужина, обнаруживалось в отряде некоторое движение. Пригоняли табуны, ловили лошадей, привязывали их к коновязям. По временам слышались звуки родной балалайки, с ухарскими выкриками и присвистываниями: то собирались земляки спеть солдатскую или разухабистую песню. После зари снова все расходились по землянкам, опять водворялась в лагере тишина, изредка прерываемая бьющимися на коновязях лошадьми, да по временам слышался из землянок веселый общий смех, когда какой нибудь балагур-рассказчик потешал честную компанию.

Так, безмятежно, стоял отряд до половины мая. 16-го числа, передовые казаки, заметив ехавших по дороге трех всадников, по одежде и вооружению непохожих на киргизов, тотчас же [234] об этом дали знать. Начальник отряда, предполагая, что это китайцы, послал к ним на встречу офицера с тремя казаками.

Наши посланные, действительно, встретились с китайским разъездом: одним унтер офицером, отличие которого составляет медный шарик на шляпе, и двумя рядовыми, с простыми черными шариками на шляпах. Китайцы объявили, что едут на Югонтас, узнать все ли там спокойно, нет ли барантачей? Офицер ответил им, что впереди Югонтаса стоит русский отряд, который заботится о спокойствии края, и потому они могут отправляться туда, откуда приехали. Китайцы некоторое время сопротивлялись предложению ехать обратно, говорили, что им начальство велело непременно осмотреть проход; но, видя невозможность проникнуть на Югонтас, уехали.

На другой день прибыл к нам для переговоров, с небольшим конвоем, китайский офицер, у которого на шляпе был круглый белый камень (У китайцев получение камня на шляпу равносильно получению нашими офицерами эполет.); других отличий в одежде и в вооружении у него заметно не было.

Казаки остановили китайцев неподалеку от Кишмуруна и дали знать начальнику отряда, который немедленно поехал к ним сам. Китайский офицер тотчас же завел речь о границе и советовал нашему отряду уйти обратно за Югонтас. Поручик Антонов отвечал, что, по вопросу о границе, он никаких переговоров вести не может, но предложил им подождать приезда генерального штаба капитана Голубева, который, имея инструкции от высшего начальства, разрешит все сомнения. Относительно же нашей стоянки впереди югонтаского прохода, поручик Антонов просил не смущаться, так как отряд ничего враждебного против китайцев не предпримет, будет стоять спокойно на Кишмуруне, для лучшего наблюдения за киргизами.

Несмотря на этот успокоительный и точный ответ, китайцы часто посещали нас, особенно после того как начальник отряда угостил их коньяком.

Каждое утро пыль по дороге возвещала о приезде нецеремонных гостей. Переговоры стали постепенно переходить из сферы политической ко вседневным, посторонним предметам, как и следовало ожидать при неимении у обеих сторон ни полномочий, ни инструкций.

Китайские офицеры, ознакомившись, оказались очень милыми и [235] обязательными. Сначала разговор не клеился, потому что китайцы, сказавши несколько слов, начинали первоначально разглядывать чашу одежду, а потом, не стесняясь, ощупывали не только все, что видели надетого и обутого, но даже лицо.

Разговор происходил на киргизском языке. Китайцы, большею частию, его знали, вероятно, потому, что войска их состояли из племен салон и сибо, живущих в смежности с киргизами. Наши же казаки, имея постоянные сношения с киргизами по торговле и найму работников, еще в станицах с малолетства выучиваются киргизскому языку, а потом, служа в степи, на бекетах, и сталкиваясь постоянно с киргизами, поддерживают это знание, и потому почти все говорят по-киргизски; исключения бывают очень редки: разве только живущие далеко от киргизов или вновь приписанные в казаки из мужиков незнакомы с киргизским языком.

В конце мая приехал в отряд капитан Голубев, с офицером-топографом, и привез с собою все инструменты для предполагаемых съемок при проведении границы.

Приняв отряд под свое начальство, капитан Голубев немедленно передвинул его восемь верст вперед, к урочищу Аяк-Саз, которое, примыкая к Бей-Булакским высотам, лежит на самой китайской дороге, обладает хорошей позицией и отличным подножным кормом, в чем мы, стоя на Кишмуруне, стали очень нуждаться.

Только что мы успели расположиться на новой стоянке, как уже китайцы, узнавши от киргизов о нашем движении вперед, явились для объяснений по этому поводу.

Капитан Голубев отказался вести переговоры с разъездом, а просил китайского офицера передать начальству, чтобы оно само пожаловало в наш отряд, тогда он объяснит цель наших движений и вместе решат вопрос о проведении границы.

Утром, на другой день, китайский разъезд дал знать, что к нам приедут генерал и полковник, назначенные нарочно из Кульджи для переговоров о границе.

Для встречи их, неподалеку от отряда, была выставлена палатка и назначены десять артилеристов для почетного караула.

В полдень мы увидели выезжавшую из Аяк-Сазского ущелья, торжественную процесию. Впереди ехал генерал, с красным камнем на шляпе, из-под которой висела седая коса; он был в шелковом мундире, в роде женской рубашки, а поверх мундира [236] имел цветной халат. Лошадь под ним была украшена бубенчиками и листочками; вальтрап яркого цвета. По бокам шли стремянные, пешие китайцы, а впереди, также пешком, несли атрибуты китайского комфорта: ковер, маленькую медную трубку и чайник.

За генералом ехал полковник, с голубым шариком на шляпе, тоже в цветной, шелковой, богатой одежде. Дальше виднелся конвой из нескольких офицеров и человек двадцати рядовых; все они были одеты наподобие генерала, только не так богато и имели, соответствующие своему чину, шарики на шляпах. За плечами у каждого висел колчан со стрелами, а на правой руке лук.

Генерал, полковник и офицеры, сойдя с коней, вошли в палатку, поздоровались за руку с начальником отряда, со всеми офицерами и уселись на ковре по старшинству. Китайские солдаты, между тем, слезли с лошадей и стали беспокоить наш почетный караул, осматривая и ощупывая его с головы до ног.

Капитан Голубев объявил, что русский отряд пришел занять границу, назначенную пекинским трактатом. Так как граница, в этом месте, должна проходить немного далее первого китайского поста Борохуджир, то он намерен произвести съемку, для того чтобы только размежевать земли и определить границу. Китайский генерал и полковник вполне согласились и просили только, чтобы русский отряд не подходил близко к их селениям, так как жители, не видевшие никогда иноземцев, могут испугаться и произвести беспорядки. Капитан Голубев обещал исполнить эту просьбу, уверивши, что враждебных действий никоим образом быть не может, угостил гостей чаем и вином, до которого китайцы большие охотники. После этого еще долго сидели китайцы у нас в палатке, понюхивая табак из своих оригинальных табакерок, разговаривая о посторонних предметах и, между прочим, выпрашивая разные блестящие безделушки.

После этого посещения о военных столкновениях не было и помину. Отряд начал готовиться к походу, т. е. сопровождать капитана Голубева, которого только болезнь останавливала отправиться на съемку пограничной местности.

На следующий день наши киргизы сообщили нам, что к китайцам прибывает много свежих войск и что в их лагерь съезжаются подданные им киргизы.

В полдень того же дня прискакал киргиз с летучкой из алтын-эмельского отряда, который, в составе пятидесяти солдат [237] 2-й роты бывшего № 8-го Сибирского линейного баталиона, пятидесяти казаков при одном ракетном станке, перешел алтын-эмельский проход для одной цели и в одно время с нами.

Начальник алтын-эмельского отряда извещал, что он находится в самом критическом положении: китайцы окружили его, не дают его отряду ни воды, ни травы; все переговоры не привели ни к чему; китайцы уверяют в своей дружбе, но отказывают в естественных произведениях, говорят: «стойте сколько хотите, только не ешьте и не пейте нашего ничего».

Тотчас же китайскому разъезду дали знать, что к ним в лагерь отправится уполномоченный офицер, с небольшим конвоем, для объяснения некоторых возникших недоразумений. Вскоре был получен утвердительный ответ. Китайский генерал просил нашего офицера приехать, но не в лагерь, а на первый передовой их пост Борохуджир.

Капитан Голубев, назначив меня ехать объясниться с китайцами, дал мне в конвой пять казаков и одного киргиза для указания дороги. Немедленно мы собрались и пустились в путь. Ехали шибко, торопясь поспеть засветло на Борохуджир.

Первые десять верст дорога шла горными перевалами; когда же мы поднялись на последнюю и высшую гору этих перевалов, Бей-Булак, открылась цветущая Борохуджирская долина, в середине которой, из сада, выглядывал пост; вдали белелись палатки китайского лагеря, а далее опять начинались горы; седые вершины их ярко блестела при заходящем солнце.

С Бей-Булака мы начали спускаться по грозному и темному ущелью Кара-Су; преграждавшие дорогу огромнейшие камни и рытвины не позволяли ехать иначе как шагом. Выбравшись на Борохуджирскую долину, мы пустились в карьер к китайскому бекету. Меня встретил маиор с зеленым шариком на шляпе, принял очень любезно, сказал, что о моем прибытии сейчас же даст знать в лагерь.

Тем временем я осмотрел китайский бекет. Постройка его очень схожа с нашими бекетами, только грязнее содержится. Жилая вонючая комната; в углу аляповатой работы истукан с предлинными усами; с одной стороны бекета прилегает двор с конюшнями. Все строения кругом обнесены земляной насыпью, с посаженными на ней деревьями.

Между тем, на дворе, китайцы расстилали ковры и тигровые шкуры. Вскоре показался китайский генерал, но не тот, который [238] был у нас на переговорах. За ним ехал конвой, по крайней мере, человек в триста. Генерал важно слез с лошади, гордо кивнул мне головой и уселся на ковер. Я изложил ему причины, побудившие начальника отряда послать меня для переговоров с ним, и просил объяснений, относительно неудовлетворения водой и травой алтын-эмельского отряда. Вместо ответа, генерал задал мне вопрос: зачем мы стоим на Аяк-Сазе? Я отвечал, что не уполномочен по этому предмету вести с ним переговоры, предложил обратиться с вопросом к начальнику отряда, и сказал, что еще вчера об этом было обстоятельно объяснено бывшим у нас в отряде китайскому генералу и полковнику. Генерал очень рассердился, соскочил с ковра и кричал мне, чтобы наш отряд немедленно удалился за Югонтас. Рассвирепев окончательно, он объявил, что меня первого, для острастки другим, сейчас же расстреляет. Мне оставалось только сказать, что я не один в России офицер, что, расстреляв меня, он дела не поправит, что на мое место явятся другие. Генерал несколько уходился и сказал, что отправит меня в Кульджу, в клетку. Я отвечал, что если в Кульдже меня задержат, то из Пекина прикажут освободить.

После этого генерал стал просить меня ехать обратно и передать начальнику отряда, чтобы русские, как можно скорее, по добру по здорову уходили за Югонтас, и хвастался, что один китаец может сражаться с десятью русскими. Он объяснял это так: «покуда ваш солдат успеет зарядить ружье, наш выпустит, по крайней мере, десять стрел». Я, конечно, не возражал, сел на лошадь и шагом, чтобы не подумали китайцы, что мы их боимся отправился обратно.

Уже совсем стемнело, когда мы подъезжали к Кара-Суйскому ущелью, и потому горами поневоле надо было ехать тихо. Только около полуночи я приехал на Аяк-Саз и передал капитану Голубеву слово в слово мой разговор с китайским генералом и любезный его прием.

Капитан Голубев тотчас же отдал приказание, чтобы отряд, взявши с собой весь обоз, с рассветом готовился к выступлению на Борохуджир. Он не верил, чтобы так неожиданно, без всякой видимой причины, мог произойти разрыв с китайцами, надеялся уладить с ними дело переговорами, хотел расположиться лагерем на речке Борохуджирке, и заняться съемкой.

Не успело, из-за гор, показаться солнце, как отряд [239] двинулся к Бей-Булаку. Перевалами шли довольно скоро, без затруднений поднялись на Бей-Булак, — сделали здесь небольшой привал и начали спускаться Кара-Суйским ущельем. Четыре версты спуска мы тянулись, по крайней мере, пять часов. Тяжелые фуры и телеги, почти на каждом шагу, приходилось перетаскивать людьми через камни, через глубокие рытвины, и поддерживать на косогорах. При взгляде на угрюмое, недоступное ущелье, трудно было поверить, чтобы мог здесь пройти обоз, тем более такой тяжелый, какой был в нашем отряде.

Выйдя на Борохуджирскую долину, собравшись и немного отдохнув, прошли еще три версты по долине и остановились лагерем на речке Борохуджирке, за версту до китайского бекета.

Только что мы успели разбить палатки и поставить юрты, как приехали к нам китайцы. Начальник отряда пригласил их к себе в юрту. Они с удовольствием приняли приглашение и тотчас же, не упоминая об алтын-эмельском отряде и о вчерашнем, сделанном ими, странном мне приеме, начали уверять в своих дружеских чувствах к русским. В то же время они передали приглашение своего генерала, чтобы непременно сам начальник отряда, с офицерами, приехал в их лагерь, для разрешения всех возникших недоразумений. Капитан Голубев обещал исполнить желание генерала.

По отъезде китайцев, сейчас же был назначен, ехать в китайский лагерь, уполномоченный для переговоров поручик Антонов, вместе с хорунжим Елгиным, в сопровождении десяти человек конных артилеристов, как более видных и представительных; переводчиком был послан казак, хорошо знавший киргизский язык, и джигит, для указания дороги.

Вскоре затем, на горах начали показываться китайцы. Сначала мы не обращали на них внимания, полагая, что, по обыкновению, они приехали поглазеть на наш отряд. Но число их заметно увеличивалось; они стали собираться на вершины сопок в толпы, и вдруг, как по сигналу, со страшным криком бросились окружать наш отряд. Капитан Голубев приказал ударить тревогу.

В это время показались из-за горы наши посланные: они скакали обратно, махали шашками, стреляли из пистолетов. Это окончательно убедило нас, что случилось что-то недоброе. Отряд живо стал в ружье, обоз сдвинули в каре, два полувзвода пошли в цепь.

Между тем, прискакал поручик Антонов, усыпанный весь [240] стрелами, слез с лошади и упал без чувств; хорунжий Елгин и артилеристы все были ранены. Товарищи стали выдергивать из них стрелы, и они, не обращая внимания на раны, становились к орудиям, но почти все, изнемогая от потери крови, лишились чувств. Пришлось взять к орудиям ездовых и коноводов, а их заменить казаками. Так как китайцы начали напирать сильно, то артилерии приказано было открыть огонь. Несколько выстрелов заставили китайцев опомниться и отступить за бекет.

Усиливши караулы и разъезды, капитан Голубев, боясь за алтын-эмельский отряд, чтобы китайцы не сыграли с ним какой-нибудь плохой шутки, вызвал охотника из киргизов проскакать китайскую цепь и дать знать о случившемся начальнику алтын-эмельского отряда, с приказанием, чтобы он немедленно перебрался через горы и присоединился к нам. Заседлавши лихого бегунца и спрятавши под рубашку пакет, джигит скользнул, по знакомым ему тропинкам, в ущелье и скрылся из глаз.

Тем временем, кто только умел, перевязывал раны и приводил в чувство своих товарищей. Медика и фельдшера в отряде не было; их обязанность исполнял фельдшерский ученик. Поручик Антонов получил шестнадцать ран и мучился в предсмертной агонии; к утру он умер.

Хорунжий Елгин, придя в чувство, рассказал о своей дипломатической поездке, окончившейся такой печальной катастрофой. Вот что случилось. Подъезжая к китайскому лагерю, наши посланные, увидели, по ту сторону речки, выстроившихся полукругом китайцев; в середине их сидели генерал и офицеры. Наши, полагая, что устроена им торжественная встреча, смело въехали в речку и в это время были обсыпаны стрелами. Артилеристы выхватили шашки, но поручик Антонов приказал поворачивать им лошадей и скакать как можно скорее в отряд, чтобы дать знать о случившемся.

На обратном пути свалились с лошадей два артилериста и один казак. Впоследствии, от знакомых китайских офицеров, мы узнали, что казак и один артилерист упали с лошадей убитыми на повал; другой артилерист свалился раненый, лишившись чувств. Китайцы привели его в чувство, залечили раны, затем долго водили напоказ в ближайшие местечки и города и в одно прекрасное утро сварили живого в котле!

Всю ночь отряд не смыкал глаз. Ущелья и небольшие увалы, окружавшие нас, заставляли ожидать ночного нападения тем более, [241] что у китайцев в это время было до 7,000 всадников, а у нас всего 250 человек.

На сколько было возможно, позицию укрепили, потому что капитан Голубев решился, во что бы то ни стало, дождаться алтын-эмельского отряда, и потом уже вместе с ним отступить на Кишмурун.

Утром, часов в девять, показался, сверх ожидания, алтын-эмельский отряд. Нашему отряду было приказано собираться в поход.

Капитан Голубев, по болезни, не мог сам командовать отрядом, и поручил распоряжаться отступлением мне, как старшему после себя офицеру.

Только что начали запрягать лошадей и собирать палатки, как на горах показались китайцы и открыли по нас артилерийский огонь. Впоследствии открылось, что они, не имея артилерии, ночью привезли ее из ближайших городов. Этим только и может быть объяснено спокойствие прошедшей ночи.

Китайцев прибывало все более и более, и они начали перевозить свои пушки и фальконеты ближе к нашему отряду. Тогда я приказал одному полувзводу идти в цепь, чтобы отгонять одиночных всадников, а орудия направил на собравшиеся у бекета толпы, которые, после нескольких выстрелов, разбежались в горы.

Часов около десяти обоз тронулся к Кара-Суйскому ущелью, под прикрытием казаков и одного полувзвода пехоты. Оставив на дороге взвод конной артилерии со взводом пехоты, я направил один полувзвод, с ракетным станком и двадцатью пятью казаками, в находившиеся вправе от нас мелкие горы, чтобы не позволить китайцам занять, доступное с этой стороны, Кара-Суйское ущелье. Левее, возвышались крутые, почти сплошные, скалистые отроги Боро-Хоро, и как с этой стороны зайти нам во фланг или в тыл было нельзя, то я ограничился посылкой туда только что прибывших утром пятидесяти человек солдат. Когда все части заняли указанные им места, был дан сигнал отступления, и отряд медленно начал двигаться к Кара-Суйскому ущелью.

Китайцы, на всем протяжении Борохуджирской долины, сильно беспокоили нас, конечно, преизрядно поплатись за то. Говорят, что у них в этот день выбыли из строя до трехсот человек.

Когда обоз вошел в Кара-Суйское ущелье, я собрал весь [242] отряд у входа. Оставив здесь артилерию со взводом пехоты, прочих солдат и казаков послал помогать подниматься обозу.

Не успев, в мелких горах, зайти во фланг или в тыл отряда, китайцы не осмелились напасть на нас с фронта, и видя, что отряд уже весь стянулся в Кара-Суйском ущелье, отошли к своему бекету.

Простояв у входа в Кара-Су до тех пор, покуда весь обоз прошел ущелье, я, с прикрывавшим отрядом, поднялся беспрепятственно на Бей-Булак. Здесь отряд сделал небольшой привал и уже поздно вечером прибыл на Аяк-Саз, а на другой день пришел на Кишмурун.

Капитан Голубев донес подробно о случившемся генералу Колпаковскому, просил прислать подкрепление, и вместе с тем, по крайне расстроенному здоровью, освободить его от командования отрядом (Подполковник Голубев умер заграницей, куда был уволен для лечения, оставив по себе добрую память и имя, известное в науке. Ред.).

По прибытии на Кишмурун, отряд расположился в своих землянках, содержа сильные разъезды. Раненые тотчас же были отправлены для излечения в город Копал.

Между тем, султан Тезек, узнавши, что китайцы открыли против нас военные действия, собрал человек сто своих храбрых джигитов и прислал их к нам в отряд. Они, как люди хорошо знавшие местность, были нам очень полезны. Кроме того, в одиночном бою их нельзя упрекнуть в трусости: только одна артилерия страшит их. Для разведок же и разъездов это неоценимый народ.

Вскоре было получено уведомление, что из копальского гарнизона нашли возможным выслать к нам подкрепления только один взвод стрелковой роты № 6-го Сибирского линейного баталиона. На место же капитана Голубева был назначен начальником нашего отряда маиор Ерковский, отправившийся из Копала вместе со стрелками.

В полдень, 10-го июня, мы услыхали из-за гор родную, русскую песню, и взвод стрелков, вместе с маиором Ерковским, прибыл в наш отряд.

Во все это время китайцы не тревожили нас, ни разу не показывались из Кара-Суйского ущелья. [243]

III.

ДЕЛО НА БЕЙ-БУЛАКСКИХ ВЫСОТАХ 18-ГО И ПРИ БЕКЕТЕ БОРОХУДЖИР 22-ГО ИЮНЯ.

Отряд наш, несколько усилившись, стоял совершенно спокойно. Только по вечерам, в противоположных горах, слышались иногда звуки похожие на пушечные выстрелы. Сначала мы недоумевали, чему приписать их; но, зная по рассказам, что китайцы любят пугать, стали догадываться в чем дело.

17-го июня особенно раздавался в горах гул похожий на залп целой батареи, а 18-го передовые киргизы мчались в отряд с криком: «чурчут келеды!» (китайцы идут!), и вслед за тем из-за гор показались незванные гости.

Казаки и киргизы вскочили на лошадей и, взявши с собой ракетный станок, бросились на них. Китайцы встретили артилерийским огнем, но несколько удачно пущенных ракет заставили их ретироваться на Бей-Булакские высоты.

Казаки и киргизы пустились в преследование. Китайцы снова успели поставить свои пушки на первом гребне и остановили натиск нашей конницы, но пущенная ракета опять произвела некоторое расстройство в китайских толпах. Воспользовавшись этим моментом, казаки, поддерживаемые киргизами, бросились на них и, после небольшой схватки, взяли несколько орудий. Китайцы отступили на следующий гребень, откуда также были сбиты, и почти всю ночь казаки и киргизы неотступно преследовали их до самого бекета Борохуджир, причем захватили восемнадцать небольших чугунных орудий. Оставленные на Бей-Булакских высотах трупы убитых китайцев свидетельствовали, что им недаром прошла попытка потревожить наш отряд.

Пехота и артилерия выступили по дороге к Бей-Булаку после казаков и, дойдя до урочища Аяк-Саз, остановились. Ночь была очень темная, и потому начальник отряда нашел бесполезным вести их в горы, тем более, что китайцы отступали, и притом сделали нападение не всеми силами, а только, как говорится, хотели пощупать нас. Вот почему казаки и киргизы могли достодолжно разделаться с ними. К утру отряд собрался на Кишмурун.

Киргизы, надеясь заслужить похвалу от русских за храбрость, почти все привезли головы китайцев, приторочивши их за косы к [244] седлам, а трупы, по азиатскому обычаю, дочиста обобрали, и возвращались с самодовольным видом, наряженные в китайской одежде поверх своей. Кроме того, привели трех пленных, избитых нагих китайцев. Бедняги дрожали от холода и страха; они были уверены, что их ожидает казнь, сопровождаемая различными мучительными пытками, потому стояли ни живы, ни мертвы, дико озирались и, умоляющими взглядами, просили пощады. Каково же было удивление несчастных, когда начальник отряда обласкал их, велел одеть, накормить и просил лекаря оказать им пособие. Последнее, впрочем, опять встревожило пленных: они вообразили, что их хотят лечить для того, чтобы живыми отправить в какой-нибудь русский город и там уже всенародно предать казни. На другой день, вместе с донесением о происшедшем деле, они были отправлены в укрепление Верное.

Маиор Ерковский заболел, и вместо него начальником отряда к нам приехал подполковник Лерхе. Немедленно распорядившись, чтобы 2-я рота № 8-го Сибирского линейного баталиона, стоящая у алтын-эмельского прохода, присоединилась к нашему отряду, он взял казаков и осмотрел впереди лежащую местность, с Бей-Булакской высоты, Кара-Суйское ущелье, Борохуджирскую долину и расположение китайского лагеря, в котором, по последним известиям, собралось уже до пятнадцати тысяч человек.

Китайцы, рассчитывая на свои большие силы, на свое вооружение и на многочисленную артилерию, в последнее время стали часто переходить Кара-Суйское ущелье, с целью повредить нам или уничтожить наш небольшой отряд. Подполковник Лерхе, чтобы заставить их уважать трактат и отбить охоту к нападениям, решился показать им силу русского оружия.

21-го числа к нам пришла 2-я рота № 8-го баталиона, а утром, 22-го, отряд налегке, оставив весь обоз на Кишмуруне, под прикрытием одного полувзвода пехоты, выступил к Борохуджиру.

Сделав небольшой привал на Бей-Булаке и приготовившись к бою, мы беспрепятственно и очень скоро спустились по Кара-Суйскому ущелью. Стоявшие в горах китайские пикеты были тотчас же сбиты казаками и киргизами, и все ускакали в свой лагерь.

Выйдя на Борохуджирскую долину, отряд двинулся по дороге к китайскому лагерю. Впереди следовал взвод конной артилерии, со взводом стрелков; сзади, на некотором расстоянии, шли две [245] линейные роты. Фланги и тыл прикрывали казаки и киргизы; смелые батыри (Батырь — молодец или удалец.) далеко опередили отряд и, с пикой на перевес, гарцуя на лихих конях, вызывали противников.

Пройдя бекет, мы находились не более как в одной версте от китайского лагеря, и потому я взял фейерверкеров, выскакал на позицию и поставил их примерно в 400 саженях от первых палаток, на гребень у вала, откуда начиналась, до самого лагеря, небольшая и ровная покатость. Позиция, бесспорно, была превосходная. Вправо от нас виднелась земляная насыпь; по горам чернели скопища конных китайцев.

Не успел еще взвод сняться с передков, как с земляной насыпи, за которой оказалась одна большая батарея, был буквально обсыпан пулями и небольшими ядрами. Две артилерийские лошади упали ранеными, несколько артилеристов были контужены; лафет и оба передка получили повреждение. Одновременно с этим подбежали к артилерийскому взводу стрелки и подъехал начальник отряда, с сопровождавшими его киргизами. У стрелков тотчас же был убит один человек; киргизы отделались контузиями и ранеными лошадьми.

Меня крайне удивила такая меткость китайского огня. Я не мог себе объяснить ее иначе, как тем, что китайцы заранее навели свои пушки на избранную мною позицию и в таком положении укрепили их в насыпи; потому, не открывая огня, я передвинул взвод на 50 сажен вперед, и с этого времени, ядра и пули с визгом перелетали через наши головы, заставляя новичков отвешивать им поклоны. Китайцы пороху не жалели; скоро вся долина покрылась дымом, но вреда нам уже не наносили: все снаряды падали на первую нашу позицию.

Не обращая внимания на китайскую артилерию, я открыл огонь по выступившей из лагеря пехоте. Несколько картечных гранат дали себя почувствовать, а последовавший затем небольшой пороховой взрыв заставил китайскую пехоту поспешно отступить.

Между тем, с пронзительным криком, конные китайцы старались атаковать нас с флангов и тыла. Стрелки побежали в горы, штуцерами разогнали их и зашли во фланг китайской батареи.

Прикрытие к артилерийскому взводу и резерв составила 4-я рота № 6-го баталиона, а 2-я рота Ля 8-го баталиона, обойдя небольшую гору, бросилась во фланг китайскому лагерю. [246]

Китайцы во всех пунктах начали отступать; часть конницы их обратилась в бегство и ускакала за лагерь.

Подполковник Лерхе, видя, что китайцы достаточно вразумлены, и не имея намерения штурмовать лагерь, отозвал войска.

Собравшись, отряд в порядке двинулся обратно на Кишмурун...

Только тогда, когда мы отошли, по крайней мере на версту от китайского бекета, китайцы опомнились, опять показались на вершинах сопок, и произвели по нас несколько безвредных выстрелов из жалких остатков своей артилерии.

Наш отряд, не обращая внимания, шел своей дорогой; ночью поднялся по Кара-Суйскому ущелью, спокойно переночевал на Бей-Булаке и отправился на Кишмурун.

С этих пор китайцы присмирели. Дальше Борохуджирского бекета не смели даже высылать свои разъезды.

Вскоре мы перешли на Аяк-Саз, потому что на Кишмуруне подножный корм окончательно был вытравлен. Здесь мы стояли безмятежно, так как в отряде не было члена от комисии, занимавшейся проведением границы.

Киргизам надоедало лежать без всякого дела, и они, под видом разъезда, или тайком ночью, по неудержимой привычке барантовать, отправлялись за Бей-Булак. Многие сложили там свои буйные головы, но большая часть их проделок сходила безнаказанно.

Обыкновенно джигиты скрывались где-нибудь в ущелье и высматривали, не пасется ли плохо-оберегаемый табун, или не слезут ли с лошадей передовые китайские пикеты. Если слезали, то этого только им и было нужно: подкравшись, они с гиком бросались на спешившихся китайцев; те старались укрыться в горы, лишь бы спасти свою жизнь, и тогда киргизы спокойно снимали путы с лошадей и уводили их в свои аулы, окольными горными тропинками, чтобы не попасть с добычей на глаза русским разъездам. Они знали, что за это их ожидает строгое взыскание. Смелость и ловкость киргизских джигитов доходила до того, что они ухитрялись пробираться в самый китайский лагерь и увозили оттуда палатки.

В июле, подполковник Лерхе был отозван для другого назначения, а начальником нашего отряда был назначен капитан Обух (В чине подполковника, убит на штурме Ташкента 2 октября 1865 г.), который прибыл в отряд вместе с первым [247] взводом № 21-го Сибирской конно-артилерийской батареи и с остававшимся в Копале другим взводом стрелковой роты № 6-го баталиона.

Хотя наш отряд постепенно увеличивался, но скука царила смертельная. Отлучиться далеко было нельзя: каждую минуту можно было ожидать тревоги. Книг и журналов не получалось; вот мы и вели вполне восточную жизнь, то есть, лежа, переворачивались целый день с боку на бок. Чтобы развлечь солдат, начальник отряда приказал каждое утро всем частям производить ученье. Такому распоряжению, кажется, все были очень рады.

За все это время у нас были две тревоги, но ни к чему серьезному они не повели. Первый раз казаки с Бей-Булака дали знать, что китайцы вышли из лагеря и собираются на горах. Начальник отряда, взявши казаков и киргизов, поскакал на Бей-Булак и увидел, на Борохуджирской долине и на прилежащих горах, китайцев, производивших своим войскам ученье. Рев был страшнейший; стройных эволюций мы не заметили; толпы просто переезжали с одной сопки на другую, спускались в долину, опять поднимались на горы, и так далее. Другой раз китайцы, действительно, хотели нас потревожить и для того собрали каторжников (чимпанов), вооружили их пиками и послали на наш отряд, с обещанием, в случае победы, даровать прощение. Передовые их, надеясь врасплох напасть на наш пикет, стоявший на Бей-Булаке, пробрались по Кара-Суйскому ущелью; остальные скопища дожидались внизу, при входе в ущелье, чтобы, в случае успеха, подняться на Бей-Булак и произвести на отряд нечаянное нападение. Но ошиблись в расчете: казаки заметили передовых, бросились на них, одного убили, нескольких ранили, а остальные бежали. Отряд, узнав, что, чимпаны появились на Бей-Булаке, бегом отправился туда, чтобы застичь китайцев в Кара-Су. Но чимпаны, потерпев неудачу в своих замыслах, бежали в лагерь.

Потом еще несколько раз они подходили к Кара-Суйскому ущелью, однако войти в него смелости у них не хватало. Китайцы скоро выгнали каторжников из своего лагеря, так как они дебошами и грабежами причиняли больше вреда им, чем нам.

Между тем, у китайцев разгорелась вражда, окончившаяся резней дунгеней с собственно китайцами.

Дунгени предлагали нам свои услуги, чтобы, совокупными [248] силами, поколотить китайцев; но им отвечали, что Россия не ведет войны с Китаем, а все небольшие военные столкновения произошли от невежества китайских военачальников, которые, не обращая внимания на трактат, действовали по собственным своим соображениям.

После этого китайцы опять начали с нами переговоры. Так как, по словам киргизов, в Кульдже содержались два наших казака, то начальник отряда счел первым долгом потребовать размена пленных. Китайцы согласились. Подполковник Обух просил из укрепления Верного препроводить в отряд китайцев, взятых в деле 18-го июня. По прибытии их, назначен был взвод стрелков, который должен был спуститься по Кара-Суйскому ущелью и передать их китайским посланным.

Как только вышли стрелки на долину, китайские разъезды, несмотря на то что были предупреждены киргизами о нашем прибытии, бросились прятаться в горы. В эти два месяца они научились уважать русские пушки и штуцера, не смеялись над нашим оружием и не высказывали уже, будто одного китайца достаточно, чтобы побить десять русских. Долго через киргизов мы уговаривали их подъехать к нам и взять пленных товарищей. Наконец нашлись три смельчака, которые остановились, в полуверсте, по крайней мере, от нас, и просили прислать пленных с киргизами, а отнюдь не с казаками, потому что у казаков есть ружья. Пленные китайцы и до сих пор не могли понять, почему русские отпускают их на родину, не причинивши им никакого вреда. Трогательно распрощавшись и поблагодарив почти каждого, они поехали к своим землякам, не переставая с нами раскланиваться.

Дня через три китайцы передали нашему передовому казачьему пикету, бывших у них в плену, двух казаков, больных, изнуренных, почти в одних рубашках. Они были схвачены китайцами с пикета в иссы-кульском отряде и привезены в борохуджирский лагерь, где тотчас же были представлены начальнику отряда. Китайский генерал сидел в палатке и курил из маленькой медной трубки. Увидевши русских казаков, он, в бешенстве, первоначально начал водить раскаленной трубкой по их подбородкам, потом схватил нож и вырезал у одного казака с головы кусок кожи с волосами. После этой операции, отправил казаков, под сильным конвоем, в Кульджу, где они немедленно были посажены в небольшую железную клетку, в которой и просидели целый месяц, в согнутом положении, питаясь почти [249] исключительно яблоками и ожидая изо дня в день, с каждым приходом сторожа, смертного приговора. Казаки не помнили себя от радости, когда очутились между своими, и уже с веселыми лицами приехали в отряд.

После этого у нас с китайцами восстановлялись все более и более дружеские отношения. Они опять приезжали к нам в отряд, вели себя прилично, без хвастливых замашек, и соглашались исполнить все наши требования относительно разграничения. Но лето было уже в исходе, да и не было в отряде ни члена от специальной по разграничению комисии, ни точных инструкций. По этой причине, к сожалению, дело пришлось оставить до будущего года.

При установившихся мирных отношениях, начальник отряда нашел возможным отпустить 2-ю роту № 8-го баталиона, один взвод конной артилерии, часть казаков и всех киргизов по домам. Китайцы тоже распустили большую часть своих войск.

В отряде началась спокойная жизнь. Мимо нас почти беспрерывно тянулись стада баранов и рогатого скота, пригоняемые татарами на петропавловскую ярмарку. Рогатый скот хотя не крупен, но и цена ему небольшая: семь, восемь, много двенадцать рублей за голову, а татарам достается еще дешевле, потому что, большею частью, выменивают его у китайских киргизов на товары.

Караваны с чаем, яблоками, виноградом также спешили перейдти Югонтас по хорошей дороге. Однако да не подумает читатель, чтобы мы могли легко или дешево приобретать все эти земные дары: ни один караван не остановится продать несколько фунтов чаю или сотню яблоков.

Пошли дожди, горы покрылись снегом, который чем дальше, тем ниже и ниже спускался. В сентябре отряд перебрался назад через Югонтас, выждал на Арал-Тюбе покуда проход покрылся снегом, затем перешел на кок-суйский бекет, оставив здесь, на всякий случай, пятьдесят человек солдат, и весело, с песнями, отправился, по знакомой дороге, в город Копал на зимние квартиры.

А. Шипилов.

Мыза Стрельна.
21-го ноября 1868 года.

Текст воспроизведен по изданию: Русский отряд на китайской границе в 1863 году. (Из воспоминаний артилериста) // Военный сборник, № 2. 1869

© текст - Шипилов А. 1869
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1869