II ¹.

От Илека до Уила.

(Окончание).

Ночь была отличная: лунная и свежая. Я просыпался несколько раз, курил, слушал, как лаяли сторожевые псы, привязанные к бараньим кошам, и засыпал снова. Утром меня разбудил необыкновенный шум, поднявшийся в ауле. Оказалось, что ночью приехал какой-то киргиз, посланный за несколько дней для выбора места под новую кочевку. Он, вероятно, привез хорошее известие, потому что старики решили поднять аул до восхода солнца. Трудно представить себе ту деятельность, которая закипела в нем, как только это решение было объявлено. Пока мужчины хлопотали в поле, сбивая в кучу, бродившие стада и табуны, женщины поспешно разбирали кибитки и вьючили на верблюдов домашнее имущество, точно, завидев врага, они торопились уйти от него как можно поспешнее. Через два часа аул уже был на ходу и стройным караваном двигался по степи. Старики и большая часть женщин степенно ехали верхами, но молодежь с места затеяла скачку в, не жалея голов, носилась но полю, изрытому лисьими норами, отчего джигиты нередко кувыркались вместе со своими лошадьми. Неудача в этом отношении только подзадоривала других, особенно, когда к ним пристало несколько отчаянных наездниц, готовых состязаться в искусстве и ловкости верховой езды с любым из самых бесстрашных наездников: они затеяли новые игры, устроили байгу, в степь огласилась самым веселым и шумным ликованием. Это была картина, полная дикой поэзии, от которой так и дышало широким простором, привольем и свободою степи!

А аул уходит между тем все дальше и дальше. Вот он спустился в глубокую лощину, и вдруг, словно прибой бесконечного моря, густые, беловатые волны тумана нахлынули на него откуда-то шву. Все поглотили собой эти волны, и караван исчез, словно задернутый полупрозрачною, дымчатою завесою; только на светлом фоне [318] утреннего неба неясными точками вырисовываются еще кое-где маленькие силуэты верховых киргизов.

Пора в дорогу и нам.

Пользуясь утреннею прохладою, мы сделали довольно большой переезд до привала. В поле нам попадалось множество зайцев, находивших себе отличное убежище в густой траве-оржанике, названной так русскими, по сходству, которое она имеет с обыкновенными ржаными колосьями; то здесь, то там выскакивали также из норок крохотные суслики, или выползали на дорогу слепые сурки, присутствие которых указывало на то, что здесь же водится много лисиц и волков, питающихся, по преимуществу, этими зверьками. Далее мы ожидали увидеть и сайчаков; нам говорили, что они держатся возле самой дороги и во время сильной жары подпускают к себе шагов на полтораста.

Ожидание сайчаков — животных, хотя и весьма интересных — не вознаграждало, однако же, нас за полное отсутствие в этих местах человека. Нас окружала такая глухая и безлюдная степь, на которой не было видно и признаков близкого кочевья киргизов. Мы ехали целое утро и не у кого было даже спросить: далеко или близко осталось нам до цели путешествия? Мною начинало овладевать какое-то болезненное чувство; это чувство — тоска одиночества, которое испытывалось более или менее всяким, посетившим наши безбрежные и пустынные степи. Но вот судьба, никогда не покидающая в нужде человека, сама позаботилась о том, чтобы послать нам развлечение. Только что мы миновали овраг, на берегу которого стоит ветхая могила какого-то муллы-аулие, как увидали порожний обоз, остановившийся в степи как раз на самом солнопеке. Очевидно, это был разгруженный транспорт, сложивший где-нибудь кладь, и возвращавшийся обратно на линию. Но зачем он стоит? Запряженные волы понуро опустили свои рогатые головы и усиленно отмахиваются хвостами от нападающих на них насекомых. У передних возов нет ни одного человека. Говор и шум слышались, однако же, где-то позади; затем, серым облаком пыли, которое неподвижным столбом как поднялось, так и стояло над обозом. Мы взяли несколько в сторону, и у последней телеги действительно нашли целую толпу казаков, шумно о чем-то разговаривавших между собою. Завидев нас, все они замахали руками и стали кричать что-то такое, чего никак не могли разобрать. Я приказал остановиться. Казаки подошли к тарантасу и разом, перебивая друг друга, стали рассказывать, что [319] вот, не больше 10 минут, киргизы захватили у них двух волов и едва не убили мальчонка.

Я с удивлением посмотрел на рассказчиков: их было больше двадцати человек. Почему же, мелькнуло у меня в голове, они не могли оказать сопротивления?

Казаки, как будто, поняли то, о чем я подумал.

— Ничего нельзя было поделать — заговорил один из них; по-видимому, старший, распоряжавшийся целым обозом: — мы вот, к примеру, едем по степи, возы растянулись; — из наших: кто спит, кто что-нибудь делает, и не доглядели, как пара запасных волов отстала, да и завернула в ложбинку. Я-то это заметил и говорю мальчонке! беги, мол, — пужни их хорошенько! — Тот побежал, тут, — вон из-за той самой горки — как выскочат двое киргизов: оба верхами, а в руках у них укрюки. Как гукнуть они на мальчонку: тот испужался, — назад; а они — побери их лукавый — завернули волов, да и поминай, как звали.

Казаки утверждали, что эти киргизы, судя по некоторым признакам, были не здешние, а пришлые, вероятней всего из Хивы, а потоку советовали нам быть осторожными.

Я вспомнил, что еще весною, между киргизами, кочевавшими с юга в Илецкий уезд, распространился слух, что будто в Мугаджарских горах появились шайки, пришедшие сюда из Хивы. Говорили, что хищники следили за нашими ордынцами от самого Каратамака и только в последнее время разделились на части. Слухи эти были настолько тревожны, что одно время ордынцы не решались даже стоять небольшими аулами, а группировались в более значительное число кибиток, что стесняло приволье летних кочевок и вредно отзывалось на их скотоводстве. Начальник Илецкого уезда тогда же сообщил об этих слухах в Иргиз. Там знали, что в Мугаджарах стоить казачья сотня Боброва, и потому недоумевали, откуда могли появиться хищники. Слух этот, действительно, оказался ложным и произошел, как говорили, вследствие того, что киргизы приняли за хищников наших же джигитов, отправленных к Боброву из Карабутака. Джигиты, заплутавшиеся в горах, наткнулись на киргизские разъезды и, в свою очередь, приняв их за хищников, бежали, распространив панику. Все это я слышал еще на линии, проезжая Ветлянку, где мне говорили также, то, по последним известиям, в степи совершенно спокойно. Впрочем, полагаться вполне на эти известия было бы неблагоразумно, потому что тоже самое, для успокоения ордынцев, говорилось и в [320] прошлом и в позапрошлом годах, когда вся степь, действительно, кишила хивинскими шайками.

Это приключение, хотя и не выходило из ряда обыкновенных степных грабежей, но все таки заставило нас призадуматься, так как, в свою очередь, и мы легко могли подвергнуться нападению хищников, если бы они, действительно, скрывались где-нибудь по близости. Поэтому дальнейший путь мы продолжали с некоторою осмотрительностью, но тем не менее, в обычное время сделали привал на речке Караганде, в чудесной зеленой котловине, потом переехали другую речку Ак-Булак с грязною, какою то желто-зеленою водою, и к вечеру благополучно добрались до реки Киола. Косвенные лучи солнца покрывали степь красноватым цветом, и тень от юламик захватывала большую часть поляны, когда мы подъехали к одному из бесчисленных аулов, сидящих над этою речкою.

Здесь ожидал меня весьма предупредительный прием со стороны волостного правителя, случайно находившегося в этом ауле. Почтенный и умный ордынец указал нам чистую, весьма опрятно убранную кибитку и сам вызвался быть нашим чичероне во время прогулки по аулу. В сопровождении его мы посетили несколько кибиток и видели повсюду значительные запасы провизии, порядочные ковры и войлоки, а иногда и такие предметы, которые прямо свидетельствовали нам о занятии хозяев; тут были и незатейливые, земледельческие орудия, и разные машины и инструменты для тканья ковров, валяния шерсти и т. п. Из всей обстановки видно было, что здешние ордынцы не знают нужды и живут уже с некоторою домовитостью.

Тем не менее, главнейшее и, можно сказать, любимейшее занятие киргизов составляет и здесь скотоводство. Я не знаю, есть ли где-нибудь в мире такая страна, в которой, на небольшом сравнительно пространстве, скучивалось бы такое громадное количество животных.

Невольно изумляешься при виде всех этих многочисленных стад, табунов и отар, которые виднеются повсюду, куда достигает слух и хватает зрение. К сожалению, вследствие свойственной киргизам боязни перечислений, и желания скрывать от нас степень состоятельности каждого отдельного лица, наша администрация лишена возможности получить даже приблизительные сведения, как о количестве голов, так и о ежегодных колебаниях в развитии разных отдельных пород киргизского скотоводства. Впрочем, нельзя не заметить, с другой стороны, что развитием этой отрасли киргизы занимаются так д?ятельно, и личное участие их в этом деле, при вековом опыте, при умении ходить за скотом и знании местных особенностей, [321] степи, так велико, кто совершенно устраняет необходимость нашего вмешательства.

Когда мы возвращались домой, нас обогнал на дороге верблюжий табун, который шел к водопою. Верблюды были все рослые, сильные, но несколько тощие, по причине бескормицы и частых перекочевок аулов. Все они принадлежали к породе двугорбых. «Нары» в степи попадаются редко и ценятся, как мне говорили, дорого. Впрочем, у нашего хозяина я видел редкий экземпляр белого, как сн?гъ, дромадера, весьма красивого и дорогого, но, к сожалению, покрытого сплошными язвами. Это — следы небрежной седловки его во время последней перекочевки аула. Бедное животное ходило на воле, и его никто не лечил. Время и отдых — вот единственное лекарство, которое употребляется киргизами там, где между ними нет искусных ветеринаров. Хуже этого делают те, которые для заживления ран прибегают к различным суеверным обрядам и средствам. Лечение это приносит столько же пользы, как и ничего, неделание, а между тем баксы и чародеи только бесполезно теребят и мучают это могучее, но в высшей степени чувствительное и нежное животное. Да не покажется последний эпитет несколько странными для тех, которые привыкли считать верблюдов «кораблями пустыни»; они вполне и заслуживают это название, но надо помнить, что в киргизской степи верблюд не гражданин, а гость, а потому и требует за собою большего ухода, без которого он положительно существовать здесь не может.

Другое дело киргизские лошади. Суровое воспитание осваивает их со всеми переменами климата, заставляя и лето и зиму ходить под открытым небом, довольствоваться скудным тебеневочным кормом и пить не только болотную, но горькую и соленую воду. Киргизские лошади не бывают красивых статей, не отличаются быстротою скачки, но за то чрезвычайно выносливы и способны пробегать огромные пространства без отдыха и утомления. По словам волостного правителя — лица вполне компетентного, — особых пород между степными лошадьми не существует. Есть только одна порода — киргизская; но и в ней кровные лошади с каждыми годом попадаются все реже и реже. Порода эта, видимо, мельчает, становится слабосильнее, и вполне доброезжие кони встречаются только у мангышлакских адаевцев, или вообще у киргизов дальних родов, имеющих возможность поддерживать свои табуны кровью туркменских, или, по крайней мере, хивинских аргамаков. Лошади прилицейных [322] киргизов давно уже испорчены неудачною примесью к ним дурных лошадей башкирской и русской пород.

Хозяин наш весьма сожалел, что мы запоздали приездом. Два дня тому назад, здесь были поминки по одном богатом недавно умершем бие. Говорят, что народу съехалось столько, что на одно угощение его употреблено было две тысячи ведер кумыса, 50 лошадей, 20 быков и около тысячи баранов, не считая тех, которые по обычаю, существующему с давних времен, приведены были с собою самими же гостями. Целые три дня справлялись поминки, и во все продолжение этого времени не прекращались различные забавы и удовольствия. Самое главное и видное место на празднике отведено было, разумеется, конным ристалищам и играм, которые заменяют киргизам обычай кавказской джигитовки. Надо сказать, что киргизы вообще отличные наездники; сидят они крепко, но делают дурно, что слишком гнутся вперед, горбят спину и при езде болтают локтями. При неуклюжей халатной одежде, это сообщает им весьма непривлекательный и мешковатый вид. Показать гибкость своего тела, чтобы поднять с земли мельчайшую монету, или подвернуться под лошадь, как делают кавказские горцы — киргизы не мастера; но за то набросить аркан на скачущего всадника, или на любую табунную лошадь, усидеть на диком и не объезженном бешеном коне, удержаться в стременах, когда один или двое тянут арканами, с седла, — вот те проявления удальства и силы, которые больше всего привлекают внимание и одобрение зрителей. Самая любимая игра у киргизов — это «байга», при которой испытывается не только личная удаль наездника и молодечество его в верховой езде, но ловкость и поворотливость коня, быстрота скачки и т. п. Сущность байги заключается в том, что один из конных берет на седло зарезанного козла или барана и скачет с ним в поле; все остальные кидаются за ним и стараются отнять у него эту добычу, причем происходит неизбежная свалка, и животное иногда буквально разрывается на части рассвирепевшими наездниками.

Другая не менее любимая игра называется «кыз-быры» — девушка-волк, в которой главная роль достается прекрасной наезднице. Задача девушки та, чтобы ускакать от преследования своих обожателей, а молодец, напротив, старается о том, чтобы сбить ее с должного направления, заскакать на встречу, и если не сорвать с седла, то, по крайней мере, дотронуться рукою до ее грудей. Как ни грубы киргизские красавицы, замечает по этому поводу Левшин, однако, до такого свободного обращения с собою они [323] допускают только избранников сердца, которые им нравятся. От прикосновения же неприятной руки красавица освобождается различными увертками, а в случае нужды и толстою нагайкою — камчою, удары которой большей частью соразмеряются со степенью привязанности или ненависти к преследователям. Таким действительным средством женщине не трудно поставить мужчину в почтительное от себя расстояние, тем более, что ей не запрещено оставлять следы своего гн?ва и на лице нерасторопного челов?ка. Удары камчи бывают иногда так сильны, и так жестоки, что опрокидывают всадника и лишают неловкого джигита надолго, если не навсегда, охоты и возможности гоняться за девушками. За то победитель, кто бы он ни был, приобретает полное право целовать свою пленницу сколько угодно, и она обязана выдерживать самые пламенные, а подчас далеко нецеремонные ласки.

Три дня продолжались поминки по усопшем, и целый ряд празднеств достойно завершился, наконец, народною скачкою, которую устроили друзья и родные покойного. На первую скачку было пущено 17 трехлетних жеребят, которые должны были скакать двадцать пять верст. Не все лошади выдержали подобное испытание: восемь из них отстали, но девять лошадей пришли одновременно и получили девять призов, состоящих из верблюда, лошади, коровы и разных халатов. Вторая скачка была посерьезнее и продолжалась на 45 верст. Это пространство прошли в четыре часа; и десять лошадей опять пришли почти одновременно. Я видел в этом же ауле лошадь, выскакавшую первый приз: она небольшого роста, довольно складная и длинная. Это уже четвертый приз, который она веяла за нынешнее лето. Хозяин ее говорил нам, что первая скачка была для нее весьма неудачна, она загорелась так, что ее едва притащили домой, где, однако же, отходили чилибухой. Впоследствии, из этой же лошади образовался скакун, который далеко в окружности не знал себе ровни.

Но как ни многочисленны выгоды, доставляемый ордынцам такими животными, как лошади и верблюды, однако же, киргизы, как истые кочевники, не могли бы совсем существовать в степях без своих бараньих и овечьих отар, которые их одевают, кормят, поят и, в добавок, служат главнейшим предметом торговых сношений их с соседними народами. Овец в киргизской степи считают миллионами. Все они принадлежат к породе курдючных, высоки на ногах, сильны, но шерсть имеют до такой степени жесткую и грубую, что она годится только на выделку овчин, да самых простых и [324] толстых войлоков. Принося большею частью вдруг по два ягненка, овцы эти размножаются чрезвычайно быстро, но за то, вовремя снежных буранов и гибнуть также целыми десятками тысяч, не смотря на удивительную способность переносить непогоду, голод и жажду.

В этом отношении прошлогодняя зима была особенно тяжела для киргизов. Началось с того, что сухое лето, сопровождаемое сильными ветрами и вихрями, было причиною весьма плохого сбора не только хлебов, но даже и сена, которое от жары выгорело, — и скотоводству киргизов угрожало большое бедствие. Некоторое время их выручали еще кое-какие запасы, оставшееся от третьего года; но вслед за этою засухою, зима наступила суровая и ранняя с глубокими снегами и гололедицею, из-под которой отары не могли добывать себе корма. Бараны и овцы до такой степени стали худеть и обессиливать, что хозяева, в виду неизбежного падежа их, сами стали прирезывать скот и употреблять его в пищу, чтобы, по крайней мере, самим избежать последствия голода. К прошлогодним бедствиям, в настоящее время прибавились еще и волки, которые бродили по степи целыми стадами и, истребляя ягнят, наносили чувствительный ущерб киргизскому овцеводству. Зимою киргизы легко справляются с этими хищниками: они собираются партиями, едут верхами отыскивать волчьи следы и, затем, преследуют зверя по снежной равнине, пока неудастся его настигнуть; загнанного волка стараются ударить по голове дубиною или камчою; и в этом случае сила и ловкость удара, наносимого всегда на скаку, составляют предмета щегольства киргизской молодежи. Но летом охотиться подобным способом почти невозможно, как потому, что при жаре лошадь скорее устанет, чем волк, так и потому, что нельзя отыскивать и гнаться за зверем по следу. Поэтому, в течение лета для истребления волков чаще всего прибегают к отраве их чилибухою. Для этого мелко искрошенное растение перемешивают с волосами, кладут его в сырое мясо и, затем, оставляют все это лежать в теплом месте, по меньшей мере, целую неделю. Испорченное мясо вместе с чилибухою становится весьма ядовитым и тогда бросается в поле, где замечают присутствие волков. Охотятся за волками и летом, но это удовольствие составляет уже привилегию только богатых людей, которые имеют у себя ручных, хорошо дрессированных беркутов или борзых собак, превосходной туркменской породы — злых, сильных, а главное, легких до того, что, по словам очевидцев, они без труда нагоняют взрослую серну. Прежде подобный охоты были в большом употреблении и, по киргизским обычаям, шкура убитого волка составляла трофей, который [325] преподносился всегда старейшему из числа наличных охотников; но нынче обычай этот начинает уже выводиться и каждый заботятся больше о личных своих интересах, ибо волчьи меха, особенно белые, ценятся дорого, так как отличаются легкостью и мягкостью волоса.

________________________________

Было уже совсем темно, когда мы вернулись назад к кибитке нашего хозяина. Нам опять разостлали кошмы на открытом воздухе, и мы комфортабельно уселись на них вблизи разложенных огней. Сюда нам подали чай, а вслед затем и походный ужин, которым вызвался нас угостить радушный хозяин. Ужин был сервирован на кругленьких, низеньких столиках, на которых перед каждым из нас поставили плоскую деревянную чашку с кусками баранины, впрочем, до того приправленной чесноком, что я не решился до нее дотронуться; за то, другое блюдо состояло из превосходно зажаренных в курдючьем сале кусочков молодого, откормленного жеребенка. Мясо его показалось мне чрезвычайно вкусным, мягким и нежным; по крайней мере, я ел его с большим удовольствием.

Во время ужина перед кибиткою волостного правителя опять собрался почти весь аул, привели с собою даже слепых и какого-то больного с безобразною губою, отвисшею почти до подбородка. Я старался на него не смотреть, потому что эта страшная губа вся была изъедена язвами. На мой вопрос, предложенный хозяину, что это за болезнь? Он отвечал, что это следы ужасного сифилиса, который составляет истинный бич киргизского населения.

Разговор по этому поводу коснулся вообще туземной медицины, и я узнал, что, к сожалению, главнейшая часть ее находится в руках невежественных знахарей, лечащих, как и везде, заклинаниями какого-то враждебного человеку духа. Есть в киргизской степи и лекаря (даргеромы), но и из них некоторые только обладают кое-какими познаниями в ботанике и химии: остальные лечат с плеча — и хуже всякого знахаря, потому что сильные средства, даваемым ими без меры и веса, чаще всего в конец расстраивают здоровье их пациентов. К счастью, климатические условия киргизской степи вообще настолько хороши и здоровы, что в ней почти не замечается развития каких либо эпидемических болезней. Правда, появляется иногда сибирская язва и оспа, но и эти болезни свирепствуют здесь далеко не с такою силой, какую они могли бы приобретать в стране, где врачебная наука или бессильна совсем, или направлена умом человека не к облегчению людских недугов и страданий, а к легкой поживе на счет пациентов и к эксплуатации невежественной массы. [326]

Некоторые болезни заразительного свойства, как, например, оспу, киргизы даже не лечат совсем. Человек, раз, заболевший ею, уже обрекается на смерть, и нет сомнения, что смертность действительно уносила бы ежегодно громадный процент населения, если бы развитие ее между ордынцами не предупреждалось отчасти самыми условиями кочевого быта, а отчасти заглушением чувства сострадания к заболевающим. Семейство, где появилась оспа, бросает больного в степи без всякого призора и непременно вдали от аула, который в полном составе спешит перекочевать на новое место. Никаких других предупредительных мер, киргизы не знают. Случаи оспопрививания между ними чрезвычайно редки, и винить их в этом нельзя, потому что в Оренбургском крае и более интеллигентные классы относятся еще к этой мере не всегда без суеверного страха. Так, мне довелось раз встретиться в Илецкой Защите с одним из наших старых чиновников, возвращавшимся со службы из степи. У меня, батюшка, — грустно рассказывал он — было десять человек детей и всех прибрала эта проклятая оспа. — Вы, верно, не прививали ее д?тямъ? — Не прививал — ваша, правда, — отвечал он самым добродушным образом. — Отчего же? — Да ведь все, батюшка, осуждают; говорят, что она печать антихриста.

Разубедить его в этом было нельзя. Старик был старовер и крепко держался преданий, унаследованных им от отца и деда.

С другими болезнями, как, например, с сибирскою язвою, чесоткою и сифилисом, киргизы справляются несколько лучше; по крайней мере, эти болезни имеют у них уже свою медицину. Чем лечат сибирскую язву — не знаю; но от чесотки показывали мне мазь, составленную, по словам хозяина, из горючей серы и ртути, растопленной в козьем или бараньем жире. Есть и другая мазь, приготовляемая из стеблей растения, называемого «ит-сагик» (песья моча); но это средство до такой степени сильно, что, по уверению одного из знахарей, если намазать всего больного этою мазью, то последует почти моментальная смерть. При самом приготовлении лекарства соблюдают большую осторожность, так как стебли этого растения должны предварительно перепреть в земле, из-под которой поднимается в это время такой густой и ядовитый дым, что, при обратном вынимании стеблей, неосторожный человек может лишиться зрения. Если чесотка упорна, то больного заставляют глотать горючую серу и киноварь, причем некоторые из знахарей имеют усердие не по разуму, и больные, лечимые ими слишком энергически, переходят к праотцам. [327]

Сифилис лечат в степи преимущественно потогонными средствами. Больного заставляют пить сабур, долоп или шираз, заменяющим собою сассапарель. Есть и другая трава, называемая киргизами «темир-дара-тюбе»; но это средство доступно только богатым, так как один верхний стебель этого растения стоит в степи до 15 руб. сер. Вообще, для возбуждения большей испарины, больного, после каждого приема подобного лекарства, заставляют лежать в полнейшем покое и строго запрещают говорить с кем бы то ни было. За этим обыкновенно наблюдает знахарь, и при малейшей попытке пациента нарушить это правило, неумолимый врач без церемонии завязывает ему рот, а нередко окручивает веревками и руки и ноги, чтобы отнять у него всякую возможность говорить и двигаться. Более сильные средства заключаются в том, что больного, завернутого с головою в одеяло или в теплую шубу, окуривают какими-нибудь пахучими травами, или заставляюсь его вдыхать в себя испарения киновари, которую кидают на горячие угодья. Обыкновенно этот процесс продолжается 10—15 минут; но не все, однако же, могут выдержать и этот кратковременный искус, а потому лечение требует от знахаря некоторой опытности, без чего у больного могут вылезти все волосы и вывалиться зубы. Все указанные здесь средства действуют довольно успешно; но, к сожалению, киргизы не всегда прибегают к ним вовремя, и потому влияние этой болезни часто обнаруживается на детях, всасывающих яд вместе с молоком своей матери.

Из других болезней чаще всего встречаются простые лихорадки, особенно в местах сырых и болотистых. Радикальным средством против них киргизы считают мясо и яйца стрепета; но в то же время ни одна из болезней не подвержена таким разнообразным суеверным лечениям, как лихорадка. Чтобы прогнать болезнь, больному советуют, например, крепко обнять первого встретившегося ежу христианина и пожелать в душе, чтобы болезнь его перешла на того человека. В этом случае христианин так низко стоит в глазах мусульманина, что этот обряд передачи болезни может быть с равным успехом исполнен и над любым издохшим животным: стоит только киргизу обнять полуистлевший труп и пролежать с ним вместе, пока мулла не прочитает из алкорана известные молитвы. Если первое можно себе объяснить только одним фанатизмом, то второе имеет за собою и некоторую дозу вероятия, как средство, усиленно возбуждающее действие нервной системы. Один из докторов, хорошо знакомый с киргизскими нравами, говорил мне, что нестерпимый запах гниющего тела невольно возбуждает рвоту, рвота [328] производить испарину и больной естественно чувствует себя лучше. Вероятно, с целью же подействовать на нервы, киргизы прибегают к лечению испугом: неожиданно бросают на больного живую змею, разумеется, безвредную, лягушку или ящерицу. Если болезнь не проходить, больного заставляют разорвать зубами большого ужа, или берут живую щуку и над головою больного режут ее по горлу так, чтобы холодная кровь по каплям падала прямо на темя; не помогает и это — тогда прибегают уже к заговорам, заставляют больного носить на шее амулет, по-киргизски — «тумар» (талисман), или спускают болезнь по воде, кидая в нее, после купанья, какую-нибудь легкую вещь, которая бы уносилась течением. Все это, разумеется, сопровождается известною обрядностью: диким завыванием, неистовою пляскою, а подчас и самым отчаянным кривлянием.

К суеверным понятиям киргизов можно отнести также и то, что новорожденных детей они купают в горячей воде, в которой растворяют значительное количество соли, а потом мазью из толченого мела, имбиря, гвоздики и коровьего масла, мажут все тело ребенка, что, по понятиям их, укрепляет кожу и делает ее терпеливою к порезам и ранам всякого рода.

Наружные болезни, как, например, отмороженные члены, всевозможный раны, ушибы, вывихи и переломы, киргизы лечат несравненно успешнее внутренних. Чаще всего прибегают к животной теплоте, опуская ознобленные или раненые члены в свежие, еще дымящиеся внутренности нарочно зарезанной овцы, или завертывают всего больного в теплую, только что снятую кожу с убитого животного. Но, к этому вполне рациональному средству, не отвергаемому даже и медиками, киргизы примешивают известную долю обмана и шарлатанства: они заставляют, например, лежать больного в постели столько дней, сколько ему от роду лет, если 26 — то и лежать надо 26 дней, если 40 — то 40 дней и т. д. В продолжение всего этого времени больного кормят различными приношениями, опять-таки собираемыми со стольких кибиток, сколько ему имеется лет.

Замечательно, что киргизы, при всем несовершенстве своей медицины, весьма искусно излечивают такие болезни, как белую горячку и, главное, водобоязнь. Не выдаю за истину, но мне говорили, что будто бы в степи водится птица, тилигус, из породы степных куропаток, о которой, впрочем, упоминает и Левшин в своем описании киргиз-кайсацких степей; ее-то ноги киргизские знахари сушат на солнце, затем толкут в мелкий порошок, всыпают в воду [329] и дают эту воду пить больным, укушенным бешенными животными.

________________________________

Давно уже окончился наш ужин, а между тем мы все еще сидели и разговаривали, пока, наконец, сам хозяин не напомнил нам, что время ложиться спать, так как на утро ему предстояло сделать еще небольшую экскурсию, к устьям Уила, чтобы осмотреть соляные грязи, образующиеся посреди бесконечных его рукавов. Он предложил мне сопутствовать ему в этом путешествии, а так как проехать надо было всего верст пятьдесят, то я с удовольствием принял его предложение, и на следующее утро мы отправились верхами, в сопровождении четырех киргизов и моего переводчика. Тарантас мы отослали вперед, приказав ему дожидаться нас на уильской дороге, в овраге Янгиз-ачаг, где, по словам хозяина, находилась могила Мечет-мула, а возле нее хорошие копани с пресною водою и обильные кормовые травы.

Пятьдесят верст мы сделали с необычайною для меня быстротою. Привычные кони шли ходко и так спокойно, что, сделав добрый казачий переход, мы вовсе не чувствовали никакой усталости. Может быть, этому способствовало разнообразие и самого пути: мы то переезжали широкие, привольные степи, покрытые высокою травою, то мертвые, пустынные пространства, ослепительно блестевшие на солнце кристаллизующимися остатками соли, то перебирались через болота и мокрые солончаки, в которых лошади наши грузди по самое брюхо. Это и были те знаменитые грязи, про которые говорил нам хозяин, и, которые, по словам еще Палласа, свидетельствовали о том, что здешние степи служили когда-то дном одного бесконечно громадного моря.

В 10 часов утра мы уже были на месте, в лощине, известной под именем урочища Кызил-куга, где предполагали когда-то поставить ставку четвертого султана-правителя. Здесь мы застали киргизов черкесского рода и до 50 кибиток адаевцев. Это были — табыр-адаи, байгуши, которые проводят здесь и зиму, и лето, не имея возможности кочевать по бедности. Большая часть из них занижается земледелием и сеет просо, орошая пашни посредством небольших канавок, так как поливка чигирем нигде не введена, отчасти по незначительности самого хлебопашества, а отчасти по неимению леса, годного к устройству чигирей. Не смотря на то, что места под пашни выбираются лучшие, преимущественно по берегам небольших притоков и речек, по окраинам озер и [330] болот, а иногда и по склонам песчаных бугров, подходящих в воде, урожай бывает плохой и жатва почти не вознаграждает труды хлебопашца. К этому надо добавить, что киргизский хлеб почти весь должен перевозиться отсюда для разработки на линию, так как в степи не имеется мельниц, кроме одной, недавно, как мне говорили, построенной частным лицом, где-то на речке Барбашове. Охотников затрачивать на это свои капиталы все еще не является, и, вероятно, скоро не явится, так как устройство мельниц могло бы действительно принести большие выгоды и быть полезным только в том случае, если бы киргизы занимались земледелием в обширных размерах; но развитие его среди кочевого населения пока принадлежит еще далекому будущему.

Мы были на Кызил-куге в конце июля месяца, следовательно, в самое благоприятное время, ибо весною, при разливах Уила, урочище сплошь затопляется водою, за исключением лишь некоторых песчаных холмов; а осенью — жары доходят здесь до невероятной степени, объясняемой близким соседством тайсуганских песков, золотистые барханы которых, как исполинские морские валуны, вздымаются на самом краю горизонта. Все, что остается здесь осенью, должно переносить истинную пытку от множества слепней, оводов, ос, диких пчел и других нас?комыхъ, роями налетающих на это урочище, так что в кибитке слепней бывает больше, чем в русской избе простых тараканов и мух. В это же время появляются здесь ядовитые травы, от которых дохнут верблюды и лошади, и начинаем попадаться так много тарантулов и змей, что трудно сделать десять шагов, не открыв нескольких норок этих ядовитых пресмыкающихся. Я видел двух пауков: одного совсем темного, с черными крапинами, а другого — дымчатого цвета с большими темно-серыми пятнами, величиною с большого еще не оперившегося воробья. Хотя случаи смерти от укушения их в это время года и редки, однако же, такое близкое соседство с ними не может быть приятным ни для людей, ни для животных.

Переночевав по походному, на открытом воздухе, мы на следующий день возвратились назад окружною дорогою, и выехали как раз к оврагу Янгиз-ачаг, где ожидал нас подводчик. Здесь мы простились с волостным правителем. Он возвратился назад в свои аулы, а мы поехали дальше и через три, четыре часа увидели перед собою Уильское укрепление.

В ясный и солнечный день наружный вид его производим приятное впечатление. Белые чистые, просторные казармы, зеленеющая [331] кругом беспредельная степь, покрытая ковылем, осочкой и оржаникой, налево — золотистые горы Баркина, а кругом — страшные обрывы и овраг, по дну которого в глубокой, извилистой лощине протекает Уил, достигающий в этом месте не менее 15 сажен ширины.

В укреплении мне указали когнату — четыре голые стены, без признаков какой либо мебели; пришлось расположиться на полу, точно в киргизской юрте. Я подослал под себя кавказскую бурку, напился чаю, отлично выспался, и затем, вместе с комендантом, отправился гулять по укреплению.

Способ упрочения нашей власти в здешнем краю посредством малых и частых укреплений — есть мысль далеко не новая, которой придерживались все наши соседи: китайцы, коканцы, бухарцы и хивинцы. Стало быть, и нам не следовало с самого начала пренебрегать указаниями опыта, дознанного и истекающего прямо из местной необходимости. В Западной Сибири действительно держались этой системы, и к началу шестидесятых годов, внутри сибирских степей было уже до 85 укреплений, постов, приказов и тому подобных пунктов, занятых семью тысячами войска и несколькими тысячами поселенных казаков. В Оренбургском крае было иначе. У нас, со включением даже и Сырдарьинской линии, насчитывалось тогда всего семь укреплений с гарнизонами, не достигающими трех тысяч человек и с шестидесятью поселенными казачьими семьями; а между тем, нельзя не заметить, что Сырдарьинская линия находилась в несравненно более опасном положении, нежели сибирская граница по Иртышу и зачуйсскому краю. Ошибочность этой меры созналась нами вполне только во время последнего киргизского бунта. Едва волнение охватило степь, как сделалось уже невозможным собирать какие либо сведения о намерениях киргизов, так, как по всей западной части от берегов Урала до Эмбы, и от Карабутака до Уральска и Калмыкова, не было ни одного пункта, прочно занятого русскою властью. Тогда решено было возвести еще два укрепления: одно на Илеке, другое — на Уиле, и для последнего выбрали место близ Казыбека, где, вследствие значительной ярмарки, скорее можно было рассчитывать на образование в новом пункте оседлой и гражданственной жизни. Но так как местность близ Казыбека не удовлетворяла военным потребностям, то укрепление возвели впоследствии не там, а несколько выше, на урочище Кугжар, куда перевели и ярмарку. Так укрепление это под именем «Кугжарского» слывет между киргизами и до настоящего времени.

Гигиенические условия этого урочища нельзя назвать вполне [332] благоприятными, ибо летом жара доходит до 45° при постоянных южных и юго-восточных ветрах, поднимающих громадные клубы песку; зимою, наоборот, морозы достигают до 32° и сопровождаются жестокими метелями. При этом замечается недостаток в кормах, в топливе и даже в воде, которая в Уиле несколько солоновата. Чтобы обеспечить гарнизон укрепления пастбищем, пришлось воспретить киргизам ночевать в районе нашего форта, верст на восемнадцать в окружности, а сенокошение возложить на самих нижних чинов гарнизона. На гарнизоне же лежит обязанность заготовлять и кизяк, как главный материал для топлива, ибо талы, попадающиеся редкими кустами в баркинских песках, и камыш, растущий по берегам Уила и некоторых озер, для этого весьма недостаточны.

При самом начале своего существовала, укрепление это получило довольно печальную известность, вследствие значительной смертности, обнаружившейся между его гарнизоном; но причиною смертности, как оказалось впоследствии, было, однако же, вовсе не климатическое влияние, а недостаток пищи и темные, сырые помещения. Теперь же гигиенические условия, в которые поставлены здешние войска, так хороши, что болезненность не превышает обыкновенного процента, встречаемого в войсках Оренбургского края.

В 1872 году гарнизон укрепления состоял из роты местной команды, силою в 160 человек, конной сотни уральских казаков и четырех полевых орудий. Самое укрепление расположено на левом, нагорном берегу Уила и состоит из нескольких отдельных, ни чем не связанных между собою, казарм, приспособленных к обороне посредством окон, заменяющих бойницы. Вблизи находится барбет на одно орудие. Все это имеет, однако же, очень мало воинственного вида и, по отсутствию неизбежных крепостных аксессуаров, скорее напоминает мирный поселок, чем форт, который должен служить грозою для окрестных кочевников. Самый редут с двумя барбетами — каждый на два орудия — стоит в стороне над глубоким обрывом в долину Уила. Казалось бы, лучше придвинуть его к самому краю; тогда, по крайней мере, между ним и берегом уничтожилось бы мертвое пространство, а то, в настоящее время, стрелки, засевшие за гребнем обрыва, могут на выбор и безнаказанно поражать людей гарнизона. Внутренний порядок в укреплении соблюдается строго. Орудия прикрыты от солнца навесами и кожаными фартуками; казармы содержатся опрятно; на улицах везде чистота, и если, что требует еще капитальной поправки, так это [333] один подвал интендантского склада, который так мал, что большая часть запасов хранится в бунтах на открытом воздухе.

Несколько в стороне от укрепления виднеется большое кладбище — печальный памятник свирепствовавшего здесь тифа в зиму с 1869 на 1870 год. Надо сказать, что укрепление, начатое постройкою летом, было окончено только в глубокую осень, и гарнизон, занявший сырея, непросохшие здания, провел в них нехорошую зиму. Люди продовольствовались, чем только могли, потому что у них не было ни овощей, ни мяса, ни черного хлеба. Самые помещения, носившие название казарм, были ничто иное, как узкие, темные и низкие землянки, вырытые в крутом берегу Уила, и производившие на людей самое печальное и мрачное впечатление. В обеих землянках, занятых, например, казаками, кубическое содержание воздуха равнялось тридцати саженям, так что на каждого челов?ка приходилось его в шесть раз менее положенного законом. При этом одна из землянок оказалась врытою в берег Уила так низко, что даже не подвергалась вентилирующему влиянию ветра, отчего наружные стены ее промерзли и покрылись зеленою плесенью, с потолка капало, и на полу образовывались вонючие и грязные лужи. Вот в этой-то землянке и начались первоначальные болезни, которые скоро перешли и на соседние. Последствием этого явился эпидемический, пятнистый тиф, а развитие скорбута пошло так быстро, особенно между уральцами, что, по заявлению коменданта, если болезнь будет делать такие же быстрые успехи, то к весне из сотни не останется в живых ни одного человека. Решили отвести казаков на линию и распустить их по домам; но, не смотря на поспешность, с которою мера эта была приведена в исполнение, сотня прибыла в Калмыков все-таки в половинном составе, покинув на Уиле 44 человека больных, лежавших на смертном одре, да одного офицера и 17 казаков умершими. Пехота со своей стороны похоронила 15 человек от скорбута и 65 от тифа. Впоследствии, с постройкою новых казарм, землянки эти были просушены и переделаны. В этом виде они существуют и по настоящее время, заменяя уильскому укреплению слободку, которой оно не имеет.

Общество Уильского укрепления состояло при мне из воинского начальника, плац-адъютанта, начальника местной команды, двух казачьих офицеров, доктора и смотрителя интендантского склада. Все это страшно скучало, хотя и старалось проводить время вместе, собираясь поочередно друг у друга. На линии мне говорили, что в уильском укреплении есть, будто бы, трактир с порядочным бильярдом [334] и номерами; но он оказался в проекте, а из общественных учреждений здесь существовали только два, три кабака, содержимые каким-то отставным фельдфебелем или вахтером. Вот этот-то вахтер, да еще один торговец-прикащик и служат в укреплении единственными представителями свободного гражданского сословия.

Тортовые обороты в самом укреплении весьма незначительны, так как товары, привозимые сюда, состоят из предметов первой необходимости и расходятся медленно, как по малочисленности жителей, так и потому, что всякий достаточный обыватель старается запастись всем, чем ему нужно, на ярмарке.

Пока Уильское укрепление останется военным постом, до тех пор оно, по самой цели своего назначения, не может служить интересам местной торговли. Только с предоставлением ему прав городского поселения и с дарованием некоторых льгот русским переселенцам, надо ожидать значительного прилива последних в эти места, а, следовательно, и быстрого развития промышленной деятельности, тем более, что форт занимает центральное положение в области и имеет уже две значительные ярмарки, привлекающие массу киргизского народа.

До учреждения этой ярмарки, торговля со степью велась преимущественно путем отправки в киргизские аулы мелких караванов от некоторых торговых фирм городов: Оренбурга, Троицка, и Орска. Подобный способ торговли не только уменьшал обоюдные выгоды русских купцов и киргизов, но, в основании, подрывал наш нравственный кредит, так как при отсутствии конкуренции, мелкие торгаши, разъезжая по степи, бессовестно эксплуатировали киргизов и успевали спускать им дурные товары за весьма дорогую цену. Через это терялось доверие к русским производителям и степь, которая могла бы быть богатым рынком для сбыта товаров именно с русских заводов, стала наполняться более добросовестными произведениями среднеазиатской мануфактуры, с которою нам конкурировать было уже не по силам.

Поэтому, учреждение ярмарки приветствовано было всеми, как одно из самых отрадных явлений в области оренбургских киргизов: она действительно дала возможность кочевникам приобретать все товары не только лучшего качества, но и по более доступной цене, вследствие ярмарочной конкуренции; а русским купцам предоставим и средства к гуртовой закупке скота из первых рук, чем прежде пользовались одни монополисты. При этом нельзя не заметить и того, что по отношению к развитию общественной и гражданской жизни киргизского народа, правильный торговый сношения с ними обещают [335] будущем принести гораздо большую пользу, чем всякая другая отрасль промышленности, например, земледелие и другие домыслы, не представляющие, по местным условиям, для этого особенных гарантий.

Самые сроки для ярмарки, 9-го мая и 15-го сентября, рассчитаны весьма удачно, так как они совпадают со временем, когда целые массы киргизов прикочевывают к Уилу: весною — вследствие движения их от зимовок на север, а осенью — при возвращении обратно к зимовкам. Я не могу указать на общую валовую цифру ярмарочного оборота, но, сколько слышал, она весьма значительна, особенно за последнее время, при деятельном участии со стороны уральских и оренбургских купцов, которые привозят красный товар и продают его частью на деньги, а частью меняют на скот, сырье и баранов. В то время, когда я был на Уиле, ярмарка уже разошлась; но некоторые купцы еще оставались в укреплении, все они хвалили торговлю, но жаловались, что, по неимению ярмарочных помещений, встречают большие затруднения. В самом деле, представьте себе чистое поле и на нем товары, сложенные грудой под открытым небом, или кое-как набитые битком в тесные и грязные киргизские джуламейки. Товары эти естественно мнутся и портятся, их мочит дождь, заносит пыль, и в результате является то, что купцы стараются сбывать испорченный товар за дорогую цену, чтобы, хоть отчасти вознаградить свои невольные убытки.

В настоящее время киргизы хорошо понимают значение и выгоды ярмарки; но прежде, когда она была еще на Казыбеке, многие относились к ней весьма недоверчиво. Первая ярмарка даже не удалась совершенно. По крайней мере, торговые обороты ее не превышали ста или ста пятидесяти тысяч, хотя народу съехалось много и товару привезли почти на четверть миллиона. Причиною этому, впрочем, было совершенно неожиданное волнение адаевцев и чумышли-табынцев, — волнение в сущности пустое, но напугавшее купцов, впервые посетивших степь, до того, что многие из них поспешили уехать, не ожидая окончания ярмарки.

Известно, что всякое новое учреждение в степи сопровождается неизбежными толками, к которым вообще так склонны киргизы. Само собою разумеется, что и учреждение ярмарки, по новизне своей, не могло не испытать той же самой участи, а тут, как на беду, произошли еще волнения и беспорядки между адаевцами. Нашелся один, по имени Абулгаза, который собрал вооруженную шайку и двинулся уже к Уилу. Попытки его были настолько ничтожны, что об них [336] не стояло бы и говорить, если бы молва не приписала ему желания именно действовать против ярмарки, учреждение которой будто бы было принято адаевцами за начало устройства в степи городов. Тревога оказалась, однако же, фальшивою. Абулгаза, потерпев неудачу при первом же нападении на уральских вощиков, бежал обратно на Бузачи, а от пленных, захваченных при этом случае, узнали, что целью нападения их служила вовсе не ярмарка, а просто желание захватить несколько пленных, чтобы сделать попытку к обмену их на киргизов, задержанных как раз в это самое время в Александровском форте, по поводу подозрения их в каком-то убийстве на Каспийском море.

Едва рассеялась паника, произведенная на торговцев появлением Абулгазы, как получились новые известия о возмущении в степи Алдаша Байганинова, управлявшего одним из отделений сильного чумышли-табынского рода. Дело заключалось в том, что его чумышлинцы напали на торговцев, прибывших в аул, разграбили товар и едва не захватили самих прикащиков, которые спаслись, благодаря только темной и ненастной ночи. Не все киргизы отнеслись с одинаковым сочувствием к поступку Байганинова. Многие заявили тогда же, что товары следует возвратить купцам, и возникшие по этому поводу споры и пререкания разрешились давно небывалою в степи барантою. Сам Байганинов, и приставший к нему Чаныбек, бросились грабить аулы своих недовольных родовичей; те встретили их оружием, — и переполох в степи сделался общим: одни спешили уходить к Усть-Урту, поближе к хивинским владениям; другие, наоборот, бежали на нашу сторону Эмбы.

Правителем западной части орды был в это время ротмистр Сейдалин — человек весьма решительный и энергический. Он прибыл сам в чумышли-табынские аулы и речь его в народе произвела такое впечатление, что двести человек киргизов тотчас же вызвались идти и остановить мятежников. Сейдалин одобрил их намерения, но, имея свои основания не доверяться вполне усердию и преданности их предводителей, поручил начальство султану Саматову, а в помощь к нему назначил известного киргиза Майранбая Намазбаева — некогда барантача, а теперь служившего у нас вожаком и знавшего всю зауральскую степь, как свои пять пальцев. Благодаря его указаниям, киргизы наши, скоро открыли мятежные аулы, расположившиеся в песках на юго-западной оконечности Сама. Саматов остановил отряд, чтобы приготовиться к битве; но тут-то и произошло именно то, чего так опасался правитель; киргизы на отрез отказались от [337] боя и стали требовать, чтобы дальнейшие действия были предоставлены, по их обычаям, обсуждению старейших лиц в партии. Саматов вынужден был уступить, а между тем старики, видимо, сожалея о родовичах, отвергли предложения тех, которые хотели еще нападения, а настояли, чтобы послать парламентеров с требованием добровольной сдачи. Парламентеры действительно появились в стане мятежников, но пока Багайнинов беседовал с ними в кибитке, молодежь, под предводительством сына Алдаша, вскочила на коней и с криком: «Барак!» ² ударила на партию Саматова. Паника овладела нашими киргизами; они повернули назад и бросились в разные стороны, оставив на месте двух человек убитыми и вьючных лошадей со всем имуществом и продовольствием.

Попытка эта, весьма неудачная в военном отношении, имела, однако же, для нас самые выгодные последствия, так как убийство Байганиновым двух братьев Ажибаевых вооружила против него, если не весь чумышли-табынский род, то, по крайней мере, самое главное и сильное его отделение Каражуково. Теперь всякое примирение сделалось уже невозможным. Сам Байганинов хорошо это понял и ушел в Хиву, а вопрос об удовлетворении ограбленных купцов решили передать на суд, по народным обычаям.

В назначенный день, по приглашению султана-правителя, съехались в ставку к нему, как все почетные бии чумышли-табынского рода, так и прикащики пострадавших оренбургских купцов: Баныкина, Путолова, Дехтярева, Габадуллина и Бикеева. Всем этим лицам предоставлено было здесь же обсудить и решить окончательно настоящий вопрос при посредстве представителей от прочих киргизских родов, не принимавших участия ни в грабеже, ни в беспорядках. Прежде всего, явилась необходимость определить ценность разграбленного товара. Купцы назвали почтенную цифру в 50,400 р. с.; но, не смотря на то, что цифра эта была, очевидно, преувеличена ими до баснословных размеров, киргизы спорить не стали, а безусловно обязались ответствовать за вину своего родовича Алдаша Байганинова. Но так как все-таки денег достать было нельзя, то они предложили купцам взамен их получить двухгодовалых баранов в количестве 14,800 голов с тем, чтобы за таковым удовлетворением купцы прекратили всякие дальнейшие претензии и иск, а им, чумышли-табынцам, предоставлено бы было право самим рассчитаться и возвратить свои убытки с мятежного Байганинова и его приверженцев. Со своей стороны купцы отказались взыскивать баранов с тех [338] кибитовладельцев, которые участвовали в походе на Усть-Урт, так как они рисковали жизнью и подвергались большим расходам сравнительно с прочими. Таким образом, дело было улажено к обоюдному удовольствию обеих сторон и все разъехались вполне удовлетворенные друг другом. При этом, если принять во внимание, с одной стороны, серьезный характер описанного случая, а с другой — быстрый и вполне легальный исход этого дела, — то нельзя не отнестись с уважением к тому громадному значению, какое имеет до сих пор среди киргизов старинное законодательство и народные обычаи, заставляющие их принимать поступки беспокойных родовичей на личную ответственность целого общества. Круговая порука сдерживает более пылкие натуры и, заставляя их уважать народную волю, обеспечивать порядок и спокойствие в степи более, чем все гуманные законодательства, высокие идеи которых не всегда еще доступны пониманию наших полудиких кочевников.

В. Потто.

Комментарии

1. См. «Военный Сборник» 1876 г. № 8.

2. Боевой клич (Уран) чумышли-табынского рода.