-

ПОТТО В. А.

ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАМЕТОК ПО СТЕПИ

II. ¹

От Илека до Уила.

5-го июня, утром, едва стала заниматься зоря, как лёгкий казанский тарантас, запряженный тройскою невзрачных, но крепких степных лошадей, бойко подкатил к моему крыльцу. Киргиз-переводчик объявил мне, что все готово к отъезду, и что надо бы выехать раньше, так как день обещает быть жарким, а ближние аулы, где мы предполагали сделать первый привал, находились верстах в 25 или более.

— А сколько верст вы считаете до Уильского укрепления? спросил я подводчика.

— Да разно толкуют, отвечал он: и двести сорок, и триста считают; версты то здесь не мереные, — да на третьи сутки поспеем, в этом не сомневайтесь!

— Что же, мы так и поедем на одних лошадях?

— А что им сделается? — Кони привычные!

Пока укладывали дорожные чемоданы, подошло несколько стариков, из числа вчерашних моих собеседников; они пришли проводить меня добрым напутствием и пожеланием скорейшего возвращения. Хозяин сам проводил меня, сам усадил в тарантас, потом обошел его кругом, потрогал даже одно колесо, и, только убедившись окончательно в прочности экипажа, проговорил, наконец:

—Ну, теперь, с Богом! в час добрый!

— А как мы поедем, спросил я хозяина: на Буранную или мимо?

— Зачем на Буранную? Тут вот у нас сейчас переезд через речку, а там и «заграница» пойдёт.

— Здесь не в пример будет лучше, согласился с ним и подводчик.

Поехали не крупною, но ровною, степенною рысью. Миновали станицу, приятно поражавшую глаз своими опрятными чистыми домиками [155] с укромными навесами и крашеными крылечками, выходящими улицу. Повсюду так и бьет в глаза зажиточность и довольство обитателей. А говорят, что прежде, два года тому назад, станица была еще пригляднее и лучше, но пожар - этот бич оренбургского края — истребил здесь более двух сот домов и значительно подорвал благосостояние жителей, которые только что начинают теперь оправляться от этого, как говорят здесь, «пожарного разорения». За Изобильною мы повернули вправо, и через десять минут, миновав казачьи бахчи и огороды, начали спускаться к Илеку, протекающему в крутых берегах, заросших густым тальником. Самый Илек здесь не широк, 12-13 сажен не больше, иловато-песчаное ^: дно его, в котором грузнут колеса, затруднительно для переезда. За Илеком начинается уже настоящая Киргизская степь, — что так широко, но так неприветливо раскинулась от самого Урала вплоть до мало заселенных берегов Каспийского моря и совершенно пустых и мертвых прибрежий Арала.

Хотя исключительною целью моего путешествия и было ознакомление с военною обстановкой в степи наших отрядов, но, вместе с тем, мне хотелось собрать и возможно полные этнографические сведения о крае и жителях. К сожалению, я не мог запастись в Оренбурге ни одним сколько-нибудь капитальным сочинением. Наша литература чрезвычайно бедна подобными произведениями, и, надо сказать, что это касается не только средне-азиатских земель, недавно поступивших в наши владения, но даже и сопредельной нам Киргизской степи, которой мы владеем уже около полутораста лет.

Самым подробным и полным описанием киргизских степей мы обязаны Левшину, который был в Оренбурге в двадцатых годах настоящего столетия и пользовался всеми сведениями, находившимися в архивах оренбургской пограничной комиссии. Но сочинение это составляет ныне библиографическую редкость. Между тем, в описании Левшина изложены драгоценные географические сведения касательно киргиз-касайцких степей, почерпнутые автором из вышеозначенного источника. Там же находится живая и верная картина религиозных понятий нравов и обычаев киргизского народа. Всё это так полно и так добросовестно составлено, что может служить источником для изучения степи до настоящего времени. Топографическая же часть его описания могла быть полна и обойтись без погрешностей, потому что в его время степь, даже для большинства служащих в областном, правлении, была «малоизвестна». Эта часть разработана отчасти в позднейшем сочинении офицера генерального штаба штабс-капитана [156] Мейера, у которого, впрочем, самую существенную часть труда составляет все-таки не топография, а исторические сведения, касающиеся до утверждения в степи нашего владычества. Что же касается до топографии степи, то самые подробные сведения об этом можно найти в отрывочных трудах и работах наших рекогносцировочных партий, беспрерывно занимающихся этим с 1869 года.

От Илека до Хобды — одного из замечательнейших притоков его, — мы ехали широкою открытою степью, на которой паслось множество стад, так как эта волнистая равнина была еще покрыта травою, испещренною цветами; но, к сожалению, вместе с цветами ее покрывало и несметное количество каких-то маленьких кузнечиков — род саранчи, — называемых кобылкою. Они буквально покрывали степь и опустошали травы. Присутствие кобылок, как говорят, показывает сухую весну.

Не достигая до Хобды несколько верст, дорога разделилась: одна пошла прямо, другая круто завернула направо; по той и другой виднелось много совершенно свежих колесных следов от проходивших транспортов. Сперва мой казак остановился в недоумении, не зная, куда ему ехать; но потом вдруг повернул направо и погнал лошадей с такою уверенностью, как будто бы не мог ошибиться. На мой вопрос: отчего он выбрал ту, а не другую дорогу? — он отвечал — что эта дорога Уильская.

— Да почему же ты это знаешь?

— А я заприметил на ней свежие воловьи следы: это следы он возвратился отсюда ночью, а после него не проезжал никто - он последний!

Я только подивился казачьей сообразительности.

— А сам-то ты бывал-ли в Уиле?

— Нет, не бывал никогда.

— Так как же мы дорогу-то сыщем?

— Сыщем, отвечал он уверено. Ведь вот и зять мой никогда не бывал, а доехал-же и назад возвратился. — Все — Бог! добавил он наставительно.

Переправились, наконец, через Большую Хобду, протекающую в таких же крутых берегах, как и Илек. Налево от нас могила Век-Тас-Мулы, направо озеро Яман-Куль. Отсюда пойдет уже Уральская область с ее трехсот пятидесяти тысячным населением киргизов обоего пола. Граница ее, снежная с Оренбургскою губернией и Тургайскою областью, идет сперва по Хобде к Мугоджарским горам, а потом, от южной оконечности их, [157] поворачивает через Иссен-Чагыл к Аральскому морю и доходит вплоть до Каратамака. За Каратамаком начинаются уже хивинские владения. Все это громадное пространство степи орошается только тремя незначительными системами текущих вод; но, вследствие ровной поверхности страны, перерезываемой лишь кое-где ничтожными возвышенностями, и реки, и ручьи текут здесь медленно, а оттого зимою промерзают до дна, а летом образуют плесы, похожие скорее на ряд озер, связанных подземным просачиванием, чем на системы рек в обыкновенном значении этого слова.

Местность кругом совершенно пустынная; аулы с их многочисленными стадами виднеются в стороне, далеко от дороги. Мы встретили только две отары баранов; их гнали мальчики, из которых один преважно восседал на корове, заседланной и взнузданной веревочкою. Подобный способ езды, как я заметил впоследствии, в большом употреблении у бедных киргизов, пасущих стада рогатого скота или баранов. Солнце между тем подымалось все выше и выше над нашими головами, приближался полдень, жара становилась нестерпимою, и мы с понятным чувством удовольствия завидели, наконец, небольшой аул из трех кибиток, расставленных почти у самой дороги. Это были первые, встреченные нами в степи, кибитки и, надо сознаться, мы подъезжали к ним с большою надеждою испытать гостеприимство, любезность и радушие кочевников. Но на этот раз нам всем пришлось обмануться. При самом въезде в аул, нас встретила злобным лаем целая стая собак; затем, группа совершенно нагих ребятишек подняла невообразимый плач, к которому присоединился отчаянный рев верблюдов, метавшихся на привязи и, очевидно, обезумевших от страха, при громе подъехавшего к ним экипажа. На шум этот вышел из кибитки старый киргиз; но, завидев нас, поспешно скрылся обратно. Наше появление не доставило ему, как видно, большего удовольствия; тем не менее, несколько слов, сказанных переводчики, успокоила старика на столько, что нас пригласили в кибитку. Как ни люблю я степь, и как не восторгаюсь картинами ее оригинальной жизни, представляющимися мне, быть может, в несравненно более поэтическом виде, чем он есть в действительности, но то, что мы увидели здесь, способно было охладить самое пылкое воображение. Первое, что бросилось в глаза, это была неисходная бедность, и такое отсутствие самых необходимых вещей в домашнем быту кочевников, что сделать заключение по этому аулу обо всех киргизах было бы крайне ошибочно. Черные, закоптелые от дыма, кошмы покрывали изломанный остов [158] кибитки, в которых грязные, оборванные войлоки, брошенные на пол, да два какие-то свертка, составляли все достояние и имущество этих бедняков, спешивших, как мне объяснили, к меновому двору заработать себе хоть что-нибудь на кусок насущного хлеба.

В кибитке старый киргиз шил сапоги, а рядом с ним сидела молодая женщина, которая кормила грудью ребенка и не изменила своего положения даже тогда, когда мы вошли. Это была женщина необычайной красоты, с большими черными глазами и южным типом лица — совершенная противоположность нашим широколицым, скуластым и узкоглазым киргизкам. Подобные женские типы встречаются только между киргизами дальних родов, находящихся в беспрерывных сношениях с Хивою или с туркменами. По всей вероятности, и эта женщина была персиянка, раба, взятая с бою где-нибудь далеко в долинах Атрека или Гюргена, и, затем, перепроданная, быть может, уже в десятые руки. С моей стороны, расспрашивать об этом киргиза было бы большою нескромностью, так как прошедшее и его самого могло оказаться далеко не безупречным, по отношению к нашему правительству.

С привала мы поднялись около трёх часов пополудни; дорога пошла опять неоглядною степью, на которой растительность начала уже выгорать и травы казались скудными и желтыми. Множество змей, гревшихся на солнце, при нашем приближении поспешно сползали с дороги; все они были незначительной величины и укушение их почти безвредно. Это ужи, по киргизски «джилан»; но встречаются и ядовитые змеи, как, например, гадюки, а также стрелы «ок-джилан», отличающиеся темно-красным цветом, и прозванные так за необыкновенную быстроту, с которою они будто бы бросаются на свою добычу. Киргизы рассказывали мне, что эта змея насквозь пробивает человека и оставляет внутри его яд, причиняющий неизбежную смерть. Один экземпляр из этой породы мы встретили, подъезжая к ночлегу. При нашем приближении змея не шевельнулась; но мой киргиз, хорошо знакомый, как он говорит, с обычаями этого гада, остановил лошадей и выстрелом в упор размозжил ей голову. Я осмотрел убитую змею: и убедился, что это просто наша медянка укушение которой в жарком климате, действительно, должно считаться небезопасным. Суеверие киргиз населяет степь еще какими-то «двуглавыми» змеями, которых, само собою, разумеется; никто не видал; но если и позволительно сомневаться в существовании подобных экземпляров, то все-таки мы вправе заключить, что [159] зоологические исследования, предпринятые в наших степях, обещают для науки значительный интерес новизны.

______________________________

До сих пор занимались подобными исследованиями весьма не многие лица: это казанский профессор Эверсман, посвятивший несколько лет на изучение фауны Оренбургского края; Коренин, поселившийся между казаками в Гурьевом-городке, где он неустанно до самой смерти трудился на пользу науки, и, наконец, известный наш орнитолог, магистр естественных наук Николай Александрович Северцев, который был командирован сюда императорскою академией наук для производства в крае зоологических и геологических исследований. С ним вместе ездил г. Борщев, сопутствовавший ему в качестве ботаника. К сожалению, почтенные труды всех этих лиц разбросаны по разным и преимущественно специальным журналам, которых у нас почти не читают.

Разговорившись об, этом с казаком-подводчиком, я с удивлением узнал от него, что лет за пятнадцать перед этим он сам сопровождал ученую экспедицию Северцева и вместе с ним объехал не только Мугоджарские горы и верхнюю часть Эмбы, но и большую часть сырдарьинской линии.

Северцев приехал в Оренбурга весною 1857 года и встретил самый радушный прием со стороны тогдашних правителей Оренбургского края. Сперва Перовский, а за ним и преемник его, Александр Андреевич Катенин, горячо приняли к сердцу успех ученой экспедиции и не только доставили Северцеву все способы к удобному и безопасному следованию по степи, но ж приняли на себя значительнейшую часть путевых издержек. Зная недостаточность средств, которыми могла располагать для этого академия, Катенин связал ученую цель экспедиции с будущими военными действиями в степи наших отрядов, и в этих видах, одновременно с Северцевым, командировал из Оренбурга топографа Алексеева, одного из числа тех скромных тружеников, которые работают, целую жизнь и оставляют свои имена скрытыми под спудом пыльных архивов. Только пересмотрев огромные фолианты работ их, видишь, как много сделано для края этими людьми, и с удивлением останавливаешься перед их часто никому не известными именами. На этот раз Алексееву поручено было пополнить имевшиеся у нас планы некоторых пунктов зауральской степи, на которых предполагали воздвигнуть новые укрепления. Это дало возможность Катенину, с одной стороны, отнести все расходы по снаряжению и отправлению ученой [160] экспедиции прямо на суммы, который отпускались на содержание в степи военных отрядов, а с другой - назначить военный конвой, совершенно необходимый для безопасного путешествия по степи. В последнем случае заботливость Катенина простерлась так далеко, что казаки в конвой назначены были им из Илецких станиц, как более знакомые с военными походами, притом знающие киргизский язык и страстные охотники, которым позволено было даже иметь, вместо форменных, свои домашние, охотничьи ружья. На Эмбе экспедицию должны были встретить уральские казаки, уже сопровождавшие в подобных экскурсиях Коренина и приученные им к собиранию различных животных и насекомых. Таким образом, если первая мысль об экспедиции и выбор способного лица принадлежали академии, то честь исполнения этого деда и самый успех его должно, по справедливости, приписать просвещенному содействию Перовского и Катенина. Без них ученая экспедиция никогда не достигла бы тех важных научных результатов, которые были признаны за нею самою академией.

Из Оренбурга Северцев выехал в августе месяце на Илецкую защиту отсюда он осмотрел берега Илека, потом проехал вдоль западного склона Мугоджарских гор до самой южной оконечности их хребта Аман-Тоу, посетил верхнее течение Эмбы, исследовал большую часть северного чинка Усть-Урта, и затем, через пески Большие и Малые Барсуки, берегом Аральского моря, прошел к форту № 1, а оттуда далее, к Иеровску. Здесь Северцев провел целую зиму, а на весну предполагал отправиться прямым путем в укрепление Верное, чтобы заняться исследованиями по берегам рек: Чу, Или и озера Иссык-Куля. Катенин нашел, однако же, последнее предположение Северцева неудобоисполнимым. Подробные расспросы и многочисленный сведения, имевшиеся в штабе отдельного оренбургского корпуса, убедили его, что следование к Верному, представляет значительные затруднения для больших партий и сопряженно с опасностями для малых. Берега Чу бесплодно. Направление, избранное Северцевым, на протяжении двух сот верст, проходит, по так называемой Голодной Степи, где некоторую растительность можно встретить только самою раннею весною. Боканские хищники часто пересекают этот путь, и встреча с ними становится почти неизбежною. Надо сказать и то, что Катенин не видел никакой пользы собственно для сырдарьинской линии в осмотре пространства между Иеровским и Верным, так как часть этого пространства [161] уже была известна из рекогносцировок, производимых еще при Перовским, и признана за местность безусловно-бесплодную.

В свою очередь и императорская академия наук решила, что для пополнения и довершения начатых Северцевым исследований, необходимо, чтобы экспедиция его продолжала свои изыскания в приаральском крае, не отвлекаясь поездкой на Чу и Иссык-Куль, тем более, что исследованием той местности в том же году должен был заниматься, по поручению императорского географического общества, Семенов.

К сожалению, все эти заботы не могли предупредить несчастного происшествия, случившегося с Северцевым, именно на Сыр-Дарье, и так неожиданно положившего здесь конец его ученой деятельности: во время одной из своих экскурсии он встретился с коканцами и, жестоко израненный ими, очутился в плену у Яны-курганского бека.

В печальном этом происшествии много виноват сам Северцев, которому не раз советовали быть осторожным и не отходить далеко от отряда, чтобы не подвергать себя и конвойных людей напрасной опасности. Не смотря на это, 26-го апреля, Северцев, в сопровождении только двух вожаков-киргизов, препаратора Гурьянова и трёх казаков: Чапурина, Хасамаева и Полозова, направил свои изыскания опять к стороне Джулека, тогда еще принадлежавшего коканцам. Увлеченный охотою, Северцев незаметно заехал в небольшой лесок, по ту сторону озера Джарты-Куль, спугнул дикую козу и успел овладеть двумя молодыми козлятами. В это самое время конский топот и говор обратили на себя внимание нашего конвоя. Вожак Джукубай, выехав из лесу, увидел шагах в полутораста шесть вооруженных киргизов и впереди Досана Джангутаева — известного разбойника, за год перед этим пойманного в наших степях им же, самим Джукубаем. Тогда Джукубай, встретившись с ним один на один, осилил его в честном, открытом бою, и, связанного, представил к начальству. Досана приговорили к казни; но накануне ее исполнения он успел бежать, непонятным образом разбив кандалы и выбрав лучшую лошадь конвойного офицера. Погоня не могла настигнуть Досана и только через месяц узнали, что он перебежал от нас в коканские владения. Теперь Досан и Джукубай снова стояли друг перед другом, но шансы их были уже не равные. По первому знаку своего предводителя, киргизы бросились было на Джукубая в пики, но во время, заметив скакавших на помощь к нему казаков, остановились. Тогда со стороны неприятеля отделился один седобородый старик и, выехав вперёд, [162] спросил: кто может говорить по-киргизски? Вышел казак Хасамаев. «Что вы за люди, и что вам нужно? — спросил он у посланного.

— Мы люди Досана; а нужно нам знать, кто у вас вожаком: не Джукубай ли? Я хорошо узнал его рыжую лошадь.

Казак отвечал на это, что лошадь действительно была Джукубая, но продана им другому киргизу. Джукубай услыхал и не выдержал.

— Товарищ мой говорит неправду! закричал он громко, не желая показаться трусом: — «Смотри! Я Джукубай!» — и не боюсь ни вас, ни вашего Досана!

В ответ на эти слова послышались крики и брань со стороны киргизов. Они обещали поймать его живого или мертвого, и уверяли, что он не минует их рук. Северцев, между тем, усердно хлопотал о покинутых козлятах. Казаки взяли их на седла и шагом стали отходить по направленно к отряду, куда вожаки уже поскакали, чтобы предупредить о происшествии. Переправившись обратно через озеро, партия наша поехала рысью. В это время к хищникам подоспело подкрепление, и пули начали летать над головами наших казаков. Тогда, как по команде, казаки обернулись назад, дали залп и пустились скакать в рассыпную. Один из киргизов опрокинулся с лошадью, остальные с гиком устремились в погоню. Первый подвернулся под пику Гурьянов; он получил три раны в спину; но все еще продолжал держаться в седле, пока четвертый удар не сбросил его на землю. Та же участь постигла казака Полозова, а за ним упал раненым и казак Хасамаев, служивший переводчиком. Падая, он успел, однако же, вырвать у киргиза пику и вместе с нею бросился в колючку, в которой нашел Гурьянова и Полозова. Один Чупурин, принявший в сторону, успел благополучно доскакать до отряда и поднял тревогу. 25 казаков понеслись навстречу хищникам и по дороге наткнулись на наших избитых и окровавленных охотников. От них узнали подробности несчастного происшествия, но о Северцеве и они ничего не могли объяснить, так как, падая один за другим, видели его впереди, но, затем, ушел ли он от погони, убит или захвачен в плен — ничего не знали. Произведены были тщательные поиски по следам, где проходила шайка, но тут, кроме перепачканного кровью пистолетного прибойника, бухарской чашки, да части изломанного ружейного приклада — ничего не нашли.

Первые известия о Северцеве получены были спустя неделю, когда узнали, что он находится в Яны-Кургане, в руках разбойника Досана. Замечательно, что первым сообщил нам об этом сам [163] яны-курганский бек, который, очевидно, старался, однако же, перевернуть все происшествие в пользу копанцев и громко жаловался на вероломные действия со стороны русского правительства. «Десять человек наших подданных», писал он к начальнику Сырдарьинской линии, генералу Данзасу, «преследовали появившихся в коканских пределах ваших разбойников и настигли их, наконец, у озера Джарты-Куля. Вступив с ними в бой, они захватили одного из ваших людей с лошадью и оружием. Этот разбойник называет себя Северцевым и утверждает, что приходил сюда с твоего дозволения».

— «Вы захватили», отвечал на это Данзас, «не только не грабителя, но даже не воина, а просто мирного человека, учёного, посланного собирать птиц и животных здешнего края, неизвестных в наших благословенных странах; а потому, если не возвратите его немедленно, то я приду за ним сам, возьму Джулек и силою заставлю вас подчиниться Белому Царю, — права которого вы осмелились нарушить».

Требование это Данзас решился поддержать оружием, и небольшой отряд наш был двинуть вперед, по дороге к коканскому укреплению. Известие об этом страшно переполошило коканцев. Депутация их встретила отряд на дороге и просила остановиться, так как Северцев уже был отправлен из Яны-Кургана. Депутация при этом вручила новое письмо от бека, который в самых цветистых выражениях изъявлял сожаление обо всем случившемся. «Взяв вашего велико ученого тюрю», так заканчивал он письмо свое к генералу Данзасу, «мы тотчас же из желания к вам дружбы посылаем его обратно и оказываем ему великие почести». Северцев говорит, что с ним действительно обращались не дурно, и даже старались облегчить его положение, по крайней мере, на столько, насколько умели это сделать. Тем не менее, он сильно страдал от двенадцати ран, из которых две: саблею в висок и пикою в грудь, были весьма опасны. К этому рассказу остается прибавить, что, не смотря на тяжкий плен, раны и нравственные страдания, почтенный орнитолог наш сохранил настолько присутствие духа, что запомнил многие весьма полезные сведения и даже составил подробный маршрут от наших границ вплоть до Туркестана, куда его возили однажды для представления правителю Туркестанской области.

Ночевали мы в этот день на правом берегу оврага Кара-Су. Пустынная местность несколько оживилась причудливым очертанием [164] гор, показавшихся на горизонте. Это — меловый хребет Ишы-Курган, откуда берет начало небольшая речка того же названия. На Кара-Су мы встретили аул из десяти кибиток; но, наученный утренним опытом, я не решился подъехать к ним прямо, а послал переводчика позвать старшину. Оказалось, что старшина, однако же, живет где-то далеко на Хобде, а потому к нам подошел какой-то старый киргиз, который с достоинством выслушал наше приветствие, и, затем, радушно пригласил нас посетить его юрту. Старик принадлежал, как видно, к зажиточному люду, по крайней мере, целая половина аульных кибиток принадлежала ему и его трем женам, из которых каждая пользовалась особенным помещением. Кибитка старшей жены, называемая Улькунь-Юй (большой дом), отличалась даже сравнительно роскошною отделкой. Нас, разумеется, туда не пустили, а прямо провели в кунацкую, предназначенную собственно для приема гостей. Насколько я заметил, однако же, убранство ее ничем не отличалось от прочих кибиток. Те же сильно подержанные и пыльные, бухарские ковры были раскинуты по полу; те же постельные принадлежности, сложенный грудой, занимали почти всю правую половину кибитки, а в левой — стояли один на другом расписные, обитые железом и жестью сундуки, вмещавшие в себе домашнее имущество наших хозяев. Над сундуками, по решеткам кибитки, развешано было копченое мясо, и тут же различные седельные ремни, наборные уздечки, нагайки и тому подобное.

Не смотря на сравнительную опрятность и даже чистоту, в кибитке пахло чем-то до того прогорклым и прелым, что свежему человеку долго оставаться в ней было невозможно. Мы поспешили выбраться на воздух и там, на разосланных коврах, расположились пить чай, пригласив к себе и старого хозяина. Мало по налу вокруг нас собралось все мужское население аула, привлеченное сюда любопытством посмотреть на новых людей и послушать «хабар» (известия), до которого киргизы, как и все азиаты, страстные охотники. Вслед за мужчинами явилась сюда же и женская половина аула; но та поместилась поодаль, так как обычай запрещает женщинам разделять трапезу вместе с мужьями и братьями. Вообще нельзя не сказать, что женщина в киргизском быту, хотя и пользуется, благодаря кочевому образу жизни и бытовым причинам, большею свободою сравнительно с женщинами других мусульманских народов, но тем не менее и здесь она стоит еще на весьма низкой степени умственного и нравственного развития. В понятиях ордынцев, она составляет просто имущественную собственность лиц, а потому никогда не [165] выходит из под зависимости мужчины. Отец продающий дочь за калым, смотрит на нее, как на товар, удобный и выгодный к сбыту; и уже, заплативший деньги, напротив, видит в жене только работницу, которая, прежде всего, обязана вознаградить его за сделанный калым и свадебные издержки.

В числе собравшихся женщин я заметил одну, отличавшуюся от всех оригинальным головным уборном, который был весь унизан тяжеловесными металлическими украшениями и золотыми монетами. Мне объяснили, что это жена одного из сыновей нашего хозяина, недавно вышедшая замуж, и потому обязанная носить на голове особый убор — «саукеле», составлявший принадлежность только одних новобрачных.

______________________________

Пользуясь этим, я позволю себе сказать несколько подробнее об одежде наших зауральских соседей.

Обыкновенный костюм киргизской женщины состоит из длинной женской рубахи, спускающейся поверх шаровар, из мужского халата и сапог, сшитых из простого чёрного товара или из красной юфтевой кожи. При парадном костюме, богатые киргизки носят рубахи из разноцветных штофов или из шёлковых канаусов, преимущественно ярких и пёстрых цветов; бедные употребляют на это бумажную бухарскую сусу, самой грубой работы, а еще чаще выбойку, разноцветную китайку, а иногда и красный кумач; но последний составляет уже принадлежность исключительно молоденьких женщин и девушек. Грубая обувь при парадном костюме заменяется также сапожками, с высокими и узкими каблучками на медных подковках и с загнутыми к верху носками; иногда вместо сапог надевают «ичики»; но в этих случаях поверх их носят галоши из зеленой бухарской кожи или из сафьяна, нередко шитого серебром и золотом.

На голове киргизские женщины носят два больших куска полотна, из которых один навертывается на голову, в виде высокого тюрбана, а другой закрывает грудь, плечи и спину. Исключения представляют одни новобрачные, которые носят «саукеле» — оригинальный головной убор, заслуживающий того, чтобы сказать о нем подробнее. «Саукеле» — это высокая остроконечная шапочка с бобровой оторочкою, передняя сторона которой иногда украшается золотом и дорогими каменьями. Сади этой меховой оторочки спускается длинная, обшитая позументом, меховая или бархатная лопасть, а с боков прикрепляются нанизанные на шнурки украшения (жактау), состоящие у богатых из [166] жемчуга, кораллов, бирюзы и аметистов, а у бедных — из сердолика, или из кистей различных шелков, перевитых серебряными и золотыми нитями. Длина этих шнурков бывает, различна; но всегда служит наглядным выражением богатства ее обладательницы. Часто подобный нити доходят до пояса; но есть и такие, которые спускаются ниже колена. На самых шапочках нет никаких вышивных украшений; но за то у богатых, весь верх покрывается сплошными серебряными или золотыми пластинками, которые усеяны драгоценными камнями так, что стоимость подобного саукеле, вместе со шнурками жактау, доходит до нескольких тысяч рублей серебром. У киргизок средней руки колпак обвивается золотым позументом, а у самых беднейших — даже олово, и то играет важную роль при украшении этого убора.

Киргизки никогда не закрываюсь своего лица и не кутаются так, как это делают татарки, но, тем не менее, необходимою принадлежностью к саукеле служит полупрозрачное кисейное покрывало, которое надевается женщинами поверх головного убора для того, чтобы ее не могли видеть посторонние мужчины, по крайней мере, в первые дни замужества. Покрывало это снимается только тогда, когда молодая теряет кого-либо из близких родственников и, стало быть, в этих случаях обычай не носить покрывало заменяет киргизкам наш траур. Во все продолжение траура считается также предосудительным носить какие бы то ни было вещи, напоминающие роскошь, например, браслеты, кольца, серьги и т. п. Исключение из этого делается для одного саукеле, который женщины носят обыкновенно до рождения первого ребенка. Само собою разумеется, что большинство киргизок носят саукеле только при парадной одежде, но есть и такие, которые в течение целого года не снимают его даже во время домашней работы.

Затем, необходимым дополнением для полного костюма, как молодой замужней женщины, так и взрослой девушки, служит нагрудник, по-киргизски — «унгуршэ», назначение которого будет понятно, если сказать, что женские рубашки шьются у них с широким разрезом от шеи, почти до самого пояса, а от того иногда очень нескромно обнажают груди. Такие нагрудники, по своему покрою весьма похожие на наши мужские манишки, шьются у богатых из малинового бархата, а у киргизок средней руки — из красного сукна, расшитого в узор равноцветными шелками. На лицевой стороне унгуршэ нашивают галуны, позументы, бахрому, иногда золотые и серебряный монеты, а нередко и нарочно сделанные для того украшения из [167] тонких металлических пластинок, в которые искусно врезывают разные камни, например: бирюзу, сердолик и т. п. Прежде, при этих нагрудниках носился еще «тык-жага» — небольшой стоячий воротник, украшенный также кораллами, фигурками из дутого серебра, а то и просто разноцветными стеклянными шариками. К воротнику с одной стороны пришивался мешочек, куда для приятного запаха вкладывалась гвоздика или другие благовонные коренья. Теперь подобные шейные украшения начинают уже выводиться: они заменяются чаще всего обыкновенными воротничками, какие носят татарские женщины; но унгуршэ остается без перемены, по крайней мере, для тех, в которых еще не угасло чувство стыдливости.

К предметам щегольства и моды должно приписать у женщин: монисты, браслеты, серьги, кольца и перстни, до которых большинство киргизок чрезвычайно падки. Но все эти вещи встречаются здесь плохого достоинства и еще более плохой и грубой отделки. Исключения редки — и обнаруживают тотчас не здешнюю, а туркестанскую работу. Так, в ауле, где мы остановились, показывали нам пару массивных серебряных браслет, украшенных аметистами и бирюзой; но главное достоинство их заключалось не в этих дорогих каменьях, а в щегольски исполненных тисненых узорах и золотых насечках. В такой же степени были хороши и серьги, принадлежащие одной из наших хозяек. По своему чекану, серьги эти мало чем уступали знаменитой кубачинской работе на Кавказе; но вместе с тем, они были так тяжелы, что молодая женщина должна была посредством ниток подвязывать их к волосам, иначе, мне кажется, они разорвали бы уши.

Что касается одежды девушек, то их домашний костюм ничем не отличается от женского. Только в парадных случаях, и то богатые, носят на голове бархатные тюбетейки с выдровыми или бобровыми околышками; прочие же заменяют этот убор красивыми тюрбанами, сделанными из драдедамовыхъ или кашемировых шалей. Верхняя одежда также имеет покрой, одинаковый с женским, т. е., богатая девушки, поверх рубах, надевают бархатные кафтаны или бешмета, сшитые в талии, и обложенные серебряными галунами, а бедные — бухарские халата из простой бумажной сусы. Наружное отличие девушек заключается в убранстве волос, которые заплетают они в мельчайшие косы; но так как подобная прическа требует времени, то многие из них по недосугу, а то и просто от лени или небрежности, ограничиваются тем, что заплетают волосы в две большие косы, хотя подобный убор и составляет принадлежность уже [168] замужней женщины.. В заключение нужно прибавить, что все киргизские девушки и женщины любят румяниться. Для этого они употребляют додан, который, будучи смочен квасцами образует прекрасный румяны. Его накладывают кусками поверх белил, а затем, самый румянец сглаживают в тень, посредством нитки, которую водят по лицу, держа обеими руками.

Мужское население степи в обыденные дни носить рубахи с большими отложными воротниками, которые выпускаются поверх бумажных и шелковых халатов. В парадных случаях богатые и знатные ордынцы надевают бархатные кафтаны, обложенные вокруг массивным кавказским галуном. Бархат употребляется преимущественно малиновый, темно-синий, зеленый или вишневого цвета, а подкладка к нему не иначе как шелковая или атласная. Необходимым дополнением к такому кафтану служит бархатный же исподний казакин, который шьется на манер черкески с открытым воротом, но без патронов, и в талии охватывается серебряным поясом черкесской или бухарской работы. Шаровары к этому костюму полагаются также из бархата с галунными лампасами и сапоги — непременно русской работы.

В случаях менее торжественных, при шелковых или адрасовых халатах, богатые киргизы употребляют исподние бешметы татарского покроя, приготовляемые также из шелка или атласа; шаровары в этих случаях носят суконные или из бараньей кожи, расшитые красивыми и пестрыми уварами, а сапоги заменяются казанскими ичигами.

Свои чапаны, халаты и кафтаны киргизы опоясывают кожаным поясом, который называется «калта». К этому поясу привешиваются три небольшие сумки и между ними помещается нож — неразлучный спутник кочевого киргиза. Самые сумки приготовляются из черной, красной или зеленой кожи с тисненными узорами, а у богатых бывают из бархата, покрытые сплошь золотым шитьем и каменьями.

Прежде, когда между киргизами существовала еще баранта, калта заменяла им патронташ; но теперь, за совершенным спокойствием в степи, сумки утратили свое прямое назначение и служат просто дорожным саквояжем, в который укладывается всякая мелочь, необходимая в домашнем или в походном быту. Чиновные и должностные ордынцы возят в них также различные бумаги и непременно документы, патенты и грамоты на все ордена, чины и медали, если таковые имеются. Документы эти, всегда засаленные и разорванные донельзя, показываются киргизами каждому новому лицу, как [169] доказательство из личных заслуг и достоинств. В настоящее время впрочем, многие из более просвещенных ордынцев уже совершенно оставляют калту, считая ее не только нелишнею, но даже неприличною вещью, особенно при парадной одежде.

На голове киргизы носят тюбетейки, поверх которых надевают малахаи или остроконечные бараки шапки, на манер туркменских или персидских папах. Покрой тюбетеек, всегда одинаков, а разница заключается в более или менее изящной отделке верхушек. У большинства, тюбетейки встречаются простой казанской работы шитые в узор серебром или шелками, а богатые делают верхушки из бархата и, кроме шитья, украшают их жемчугом и другими каменьями. Некоторые прибавляют к этому еще дорогие меховые околыши; но в этом случае тюбетейка перестает быть исподнею шапочкою, а по богатству и роскоши соответствует малахаям.

Малахаи делаются из тонкого белого войлока или из бархата, шитого золотом. Последние приобретаются в Москве, где их нарочно заказывают, стоимостью от ста до ста-пятидесяти рублей серебром. Если же в степи попадается малахай киргизской работы, то таковое произведение тотчас можно отличить от работ наших золотошвей, как по отсутствию чистоты в отделке, так и по безвкусию самого убора.

Что касается одежды самого бедного класса людей, то о ней нечего распространяться, так как там носится все, что только может прикрыть наготу человека; не смотря на то, вы все-таки нередко увидите киргиза совершенно голого, на котором решительно нет ничего, кроме исподних шаровар, да пестрой тряпички, повязанной на голову, и заменяющей ему и малахай, и тюбетейку.

К холоду киргизы так же привычны, как и к жаре. Железное здоровье их требует весьма немногого, чтобы быть одетым тепло и предохранить от простуды тело. Поэтому не, удивляемся рассказам тех очевидцев, которые говорят, что дети трех или четырехлетнего возраста при 20° морозе свободно бегают вокруг кибиток, босые и в одних рубашонках. Я лично знаю случай, доказывавший, до какой степени киргизские дети непривычны к теплу и духоте наших жилых помещений: к моему переводчику приехала раз жена; дело было виною, и на ночлег, она расположилась с полугодовою дочерью в кухне, натопленной очень жарко; ребёнок до полуночи кричал без умолку; но, наконец, мать вынесла люльку в холодные сени, и малютка, прикрытый легким одеяльцем из джебаги, тотчас заснул и спокойно проспал до утра. Привыкнув к холоду с [170] детства, киргизы и в зрелом возрасте переносят его легко, но, тем не менее, любят кутаться. Зимою каждый из них надевает на себя по несколько ваточных халатов один на другой, а поверх их еще бараний тулуп или такой же халат, но подбитый джебагою или верблюжьей шерстью. Малахаи зимою носят суконные с длинными лопастями, закрывающими уши, и отороченные обыкновенно овчиной или мерлушкой, а у богатых — лисьим или бобровым мехом. Зимняя одежда у женщин отличается тем, что рукава на тулупах бывают очень длинны, часто до самой земли, да вместо малахаев носят большие платки из белой бязи, передние концы которых обвертываются вокруг шеи. Девицы предпочитают, однако же, этим платкам мужские малахаи. Богатые и знатные киргизы зимою поверх парадной одежды носят дорогие шубы из черно-бурых лисиц, а бешметы нередко опушают камчатским бобром и подбивают самыми легкими мехами, например, из голубых песцов, что возвышает, как мне говорили, стоимость подобных бешметов до полутора тысячи рублей серебром.

Затем, необходимым дополнением к мужскому костюму должно бы было служить оружие; но порядочного оружия киргизы у себя никогда не имели; они и до сих пор довольствуются еще старинною пищалью или фитильным ружьем, из которого нельзя стрелять иначе, как только с подсошек. В прежнее, воинственное время национальным вооружением киргизов считались стрелы, да небольшие топорики или «чеканы», заменявшие им сабли; но теперь подобные экземпляры сделались так редки, что их достать в степи почти невозможно. Все, что вы найдете еще у ордынца, — это длинную, чрезвычайно тонкую пику, да кривую бухарскую саблю весьма плохого достоинства. Хорасан или персидский булат с дорогою насечкою встречается редко, как исключение, и настоящие восточные сабли в шагреневых ² и бархатных ножнах, осыпанные по рукоять бирюзой и драгоценными каменьями, сделались уже давно достоянием преданий, а если и попадаются теперь, то только у тех, которые побывали в Хиве или в Средней Азии. К обычному вооружению киргиза надо отнести еще нож, постоянно висящий у него на поясе, и толстую нагайку — не ту, которую киргиз берет, садясь на коня, — то плеть, — а ту, которую он припасает против хищного зверя или лихого человека. Такая нагайка, «камча», бывает толщиною в руку и прежде, во время баранты, играла важную роль, как оружие, способное [171] ошеломить или выбить из седла человека, но редко наносившее ему тяжелое увечье или смертельную рану.

В заключение мне остается сказать несколько слов о седле, которое в домашней жизни киргиза играет чрезвычайно важную роль, так как, по самым условиям кочевого быта, киргиз почти не слезает с коня и от колыбели до могилы остается наездником. Обыкновенные, мужские седла их весьма похожи на наши казачьи, только ленчик делается просторнее и шире, да задняя лука широкая и полукруглая, с отвалом, как у уральских казаков. На ленчик кладут одеяло или подушку в кожаной, а еще чаще в ситцевой на волоке. Все металлические украшения к седлу, наборные бляхи, пуговицы и пряжки делаются железные, иногда только посеребренные, что, впрочем, составляет здесь самый обыкновенный способ украшать вообще домашние вещи и утварь. Стремена у них, как у всех азиатов, короткие, а тебеньки несколько больше казачьих и делаются из кожи, тисненной в узор и раскрашенной масляными красками. Способ приготовления таких тебеньков весьма немудреный. Кожу, назначенную для выделки их, держат в воде до тех пор, пока она не разбухнет, а затем проветривают ее на воздухе так, чтобы верхний слой слегка оставался вохким; после того посредством особых железных резцов на ней не трудно уже выделывать какие угодно узоры, которые и покрывают сверху масляными красками. Все это выходить, однако же, аляповато, грубо и обличает отсутствие изящного вкуса. Какая громадная. разница с красивым и легким седлом черкесской работы!

Более изящные седла, обнаруживающие весь вкус и роскошь востока, встречаются лишь у немногих богатых киргизов, которые употребляют их, однако же, только в особенно торжественных случаях. Так, например, наш старый хозяин показал нам седло, которое он приобрел за пятнадцать лет перед этим и на котором ездил всего один раз, при встрече бывшего начальника Оренбургского края, генерал-адъютанта Катенина, объезжавшего степь, кажется, летом 1858 года. Арчак этого седла сделан из превосходного берёзового корня и сплошь обложен серебром с золотою инкрустацией. На передней луке большой аметист, а вокруг него сияние из крупной бирюзы и кораллов. Таким же роскошным убором покрыты уздечка и широкие тесьмы, образующие пахвы и подперсье. Самые стремена железные, но высеребрены и украшены золотым чеканом. Потник к седлу из тонкого белого войлока, а верхний чапрак и [172] подушка покрыты темно-синим бархатом и по краям обложены широким галуном настоящей кавказской работы.

Что касается женщин, то все они ездят верхом по-мужски; но седла их отличаются тем, что передняя лука делается выше и прямее, а задняя чрезвычайно широка и выгнута по краям немного вверх, что делает подобные седла чрезвычайно удобными и покойными. Подушка большею частью заменяется у них одеялом, свернутым в несколько раз и прикрытым сверху суконною, расшитою в узор, попонкой, или набивным, узорчатым войлоком. При свадебных обрядах лошадь невесты седлают всегда с атурманом, что продолжается и в первые медовые месяцы супружества. Атурман — это капор с большою попоною, которая закрывает лошади голову, шею и спину, а с боков спускается почти до самой земли. У киргизов средней руки атурман бывает из красного сукна с бахромой и кистями, а у богатых — из бархата, роскошно шитого золотом и камнями.

Красивейшая конская сбруя, как и нарядные платья, употребляются женщинами на празднествах, к числу которых многие из них причисляют и перекочевки с места на место, особенно когда имеется в виду сойтись на дороге с другими аулами.

В. Потто.

(Окончание будет.)

Комментарии

1. См. «Военный сборник» 1876 г., № 8.

2. Это шагрень, которая выделывается бухарцами из кожи, снимаемой имя с ящериц особой породы.

Текст воспроизведен по изданию: Из путевых заметок по степи // Военный сборник, № 11. 1877