ПЕТРОВСКИЙ Н. Ф.

МОЯ ПОЕЗДКА В БУХАРУ

Путевые наблюдения и заметки.

Знание истинного положения дела, которое нас почему-нибудь интересует, есть первое условие к тому, чтобы привести такое дело к какому-нибудь концу и безошибочно руководить им. Это — одна из заповедей политики, которая, впрочем, в большинстве случаев и имеет судьбу заповедей: весьма часто приходится и нашим политикам, и нашим публицистам, говорить по поводу этой заповеди — грешен! Мне представился случай в прошедшем году побывать в одном из главных центров Средней Азии и познакомиться близко с людьми и их делами; я вспомнил при этом, что толкуется у нас о среднеазиатском вопросе, и тогда только понял, насколько криво ставится этот вопрос и в нашей публицистике, и в практической жизни. Наши завоевания в Средней Азии первоначально сделаны были более или менее случайно, и впоследствии нашли себе оправдание в двух отношениях: во-первых, говорили, эти завоевания открывают нам рынки для сбыта наших мануфактурных произведений, а во-вторых, дают вам возможность путем восточных отношений влиять на западные. Первое из этих положений не выдерживает даже и снисходительной критики, ибо наши рынки были открыты гораздо ранее, да и [210] открыват их очень широко не приходилось надобности, когда половина русского населения ходит еще в самотканной затрапезе и сермяге; второе же положение — далеко недостигнуто. Влиять на западные отношения можно только из Бухары — политического и торгового центра Средней Азии, а Бухара пока еще в руках у эмира. Таким образом, не уясня перед собой пути и создавая в Ташкенте дефициты, достигшие в прошедшем году до 6 м. руб., мы не можем смело взглянуть в глаза среднеазиатскому вопросу.

(Дефицита; 1868 г — 3.866,000

Средний годовой — 8.453,000; а если вычесть из дохода контрибуции с эмира (460 т.), то дефицит еще больше)

Из двух ханств (Бухары и Кокана) наши публицисты начали созидать в своем воображения какие-то государства, сознающие свои цели и потребности и понимающие международные отношения. Из ничтожнейших, невежественных, на-половину разбойников и на-половину торгашей, эмира и хана, мы сделали (опять-таки в нашем воображении) государей и хотим вразумлять их мирной политике и благодеяниям цивилизации. А они, прижатые нами, только и думают, как бы нас надуть и выжить из Средней Азии. Мирная политика наша кажется им слабостию, дружеские заверения — лицемерием. Каким образом мы не берем того, что легко взять можем? Этого ни голова эмира, ни голова хана вместить никак не могут. Будь они на нашем месте, думают они,— они порешили бы этот вопрос немедленно и взяли бы все то, что могут взять, забыв в одну минуту все наши добрые внушения о пользе мира, торговли и о выгодах цивилизации. Словом, они были бы искреннее, еслибы только были сильнее. Вот впечатление, которое я вынес из своего личного знакомства, встретившись лицом к лицу с нашими любезными соседями.

Я выехал в Бухару еще весною прошедшего года и дорогою записывал все, что мне удалось видеть и слышать, с целью поделиться потом с соотечественниками своими путевыми наблюдениями и заметками. По некоторым обстоятельствам, о которых я скажу ниже, я предполагал начать свой дневник с Самарканда, но преждевременный уход наших арб с моими вещами прямо на Чирачки, минуя Шахрисябз, [211] помешал мне исполнить мое намерение до самого Карши, куда, навстречу эмира, мы направили свой путь, и где я мог сесть в первый раз за перо.

Решившись добраться до Бухары, я постарался обставить свою поездку таким образом, чтобы извлечь из нее наиболее пользы как для приобретения сведений, которые меня интересовали специально, а именно в отношении экономическом и финансовом, так и вообще для ознакомления с краем и его жителями. С этою целию я взял с собою, кроме переводчика моего служителя-татарина, еще двух, преданных мне лиц, найду которыми и распределил занятия по собиранию сведений. Молодой г. Трубчанинов, вызвавшийся сопутствовать мне, взял с собою приказчика-татарина, довольно сведущего в торговле человека. Таким образом, весь наш путешествующий караван, кроме бухарского посланника (Иссамедин-Мирахур, возвращавшийся из Ташкента в Бухару) и его 12 человек свиты, состоял из меня, Н. С. Трубчанинова, моего переводчика Ибрагима Юнусова, ташкентца Бай-Магомета, взятого мною собственно для собирания торговых сведений, Хакима-Ходмси (моего мирзы) (Писец), приказчика, моего слуги и двух арб с нашими вещами и образцами товаров Турчанинова. Всем им я дал перед отъездом надлежащие инструкции и наставления, и при этом не могу не прибавит с чувством особой благодарности, приятель мой Джурабек (Бывший шахрисябзский бек, выданный нам (после взятия Шахрисябза) коканским ханом и живущий теперь в Ташкенте), как я узнал в дороге от моих людей, призывал их к себе, дал им советы, как держать себя в Бухаре и крепко-на-крепко заказал им беречь меня и слушаться. Этих средств, конечно, было бы достаточно, чтобы сделать если не многое, то во всяком случае нечто солидное; но дорога до Карши показала нам, что надежды наши едва ли вполне осуществятся: нас чествуют сильно, но расспрашивать не дают. Я хорошо сделал, что послушался совета опытных людей и поехал в Бухару не incognito, а с оффициальным письмом к эмиру.— Вот мой дневник. [212]

I.

21-го апреля (1872 г.) в пятницу, мы выехали из Ташкента: бухарский посланник с своею свитой и моими людьми часов в 7 утра, я — гораздо позднее, в тарантасе, чтобы догнать его на первой станции и затем ехать верхом. Звезда путешествующих, как сказал мне посланник Мирахур, была нам на пользу, ибо светла с правой, а не с левой стороны. На первой станции в этот день (почтовый) не было никакой возможности получить лошадей. Я был в отчаянии: тарантас уехал назад, а у меня кроме термометра и портрета H. Н. Головачева (Военного губернатора Сыр-Дарьинской области. Портрет посылался эмиру), переданного мне на дороге K. В. Струве (Чиновник по дипломатической части), решительно ничего не было. К счастию пришла из Ташкента почта; меня посадили на вьюки и довезли до кишлака (Кишлак — селение, от слова кышь — зима, буквально зимовка, хотя собственно зимовки (у киргизов) называются китау) Кавунчи (Кавун — дыня, Кавунчи — Дынное, в роде наших названий селений: Рыбное и т. п.) (между Нияз-Саши и старым Ташкентом), где на ночь остановился наш караван по случаю усталости еще не привыкших к дороге лошадей. Таким образом, в первый день мы сделали пути очень немного, но за то вечер и ночь этого дня имели для меня некоторое значение; я заметил, что во время этого, хотя и небольшого перехода, между моими людьми и свитой Мирахура установились уже известные отношения, на основании которых я мог принимать меры в дальнейшем нашем путешествии. Большинство этой свиты, люди простые, сразу подружились с нами, тихонько выпрашивали у моего человека водочки, которую (между прочим сказать) здесь пьют преисправно, и с такою же охотою служили мне, как и Мирахуру. Напротив того, люди более к нему приближенные (кроме его родного брата, которого он держит в черном теле) и хватившие нечто от мусульманской учености, держались от нас в стороне и, кажется, были шпионами. К этой последней категории, к изумлению моему, пристал и мой мирза, возбудивший во мне излишним усердием и ласкательством к Мирахуру некоторые подозрения. Все эти, неважные в сущности, подробности я считаю нужным заметить потому, что они обрисовывают личность самого Мирахура, о котором я скажу ниже. Из Кавунчи мы сделали большой переход прямо до [213] Чиназа, где, 22-го апреля, нас видел жестоко уставшими С. Б. Янчевский. Отдохнув несколько часов, мы перед закатом солнца переправились за р. Дарью. В Голодной степи (От р. Дары до Джизака), в лице Мирахура, предстал мне во-очию столь знакомый нам образ до-петровских времен боярина, путешествующая из своих поместьев в столицу. По зеленеющей степи в вечерней прохладе медленно двигались арбы, окруженные верховою челядью. В арбе на мягких коврах и подушках сидел Мирахур и развлекал себя нескромными сказками своих челябинцев. За сказками следовали песни, за песнями опять сказки. Днем, во время жары, все останавливалось и отдыхало до вечерней прохлады. Между делом не забывались и намазы, и мой мирза, приложив правую руку в уху, на манер запевал, усердно выкрикивал азан (Призыв к молитве). Таким образом, мало-по-малу, с небольшими вариациями, добрались мы до Ягачлы (Станция в степи. Ягач — дерево (по-татарски Агачь)), 23-го апреля в 8 часов вечера. Здесь застигла нас феноменальная гроза. Из Ягачлы я выехал позднее арб и Мирахура. Темь была страшная. Чтобы не сбиться с пути, мы ехали поодиночке друг за другом, ощупывая дорогу. Минут через десять загремел гром и пошел мелкий и частый дождик, как будто на нас сыпали мокрую манную крупу. Еще минут десять, на ушах наших лошадей, оконечностях нагаек, носках сапогов и чалмах мусульман появились яркие огни (Кастора и Поллукса) белого цвета. С дороги мы сбились, молния сверкала ежеминутно, лошади не шли. Пришлось остановиться и ждать, что будет. Но не прошло пяти минут, как такие же огни начали появляться на земле и в воздухе, и летали перед нами в различных направлениях. Стало действительно страшно. Несколько раз мы слезали с лошадей и искали дорогу, но все напрасно: компас мой не действовал, а рассылать людей было опасно. Наконец, часа через полтора гроза начала утихать и мы, промокшие до костей, настигли сначала наши арбы, а потом арбы и свиту Мирахура, которая, перепуганная грозой, долго не давала нам отклика, принимая нас за джинов (В Средней Азии, сколько мне известно, два чорта: шайтан — в роде нашего дьявола, и джин — в роде нашего народного чорта), т.-е. нечистую силу.

К утру следующего дня, т.-е. 24-го апреля, мы были уже в Джизаке. День случился базарный. Я отправился смотреть [214] торговлю. Базар довольно большой и оживленный. Английских произведений, кроме кисеи (William' и Graham’а), не имеется. Русских ситцев и мелочи много, но халатов из русских материй встречается мало. За неимением торговой статистики Средней Азии, наблюдать распространение мануфактурных товаров всего легче и вернее на базаре. Здесь, в определенный день, виден весь обиход и все потребности жизни мусульманского мира. Кроме лавок с товарами, открытых и удобных для наблюдения, на базаре появляется масса народу из отдаленных местностей. Эти лица — живые статистические цифры; по костюму их можно сразу судить, в какой степени и какой мануфактурный товар проникает в эти местности. Джизакский базар, как все узбекские базары — аукать (Аукать — жизненные потребности, пища), т.-е базар первых потребностей, наш сельский базар. Торгового базара, в роде наших ярмарок или базара коканского, где обмениваются купцами произведения одних стран на другие — в Джизаке, конечно, нет; но тем не менее значение его, как базара-аукать, очень большое. Индейского, кирпичного чая (сыпь-чай или алма-чай, т.-е. яблочный) в Джизаке очень много. Чай этот, как известно, появился у нас недавно, несколько ранее того времени, как он был законфискован нами в Ташкенте. Джизакские торговцы говорили мне, что выгоды от этого чая много и что он расходится быстро. У нас есть такой же кирпичный чай — китайский, лучшего качества, но странное дело — до сего времени он раскупался, и то в незначительном количестве, только в Семиречьи, в Ташкенте же шел очень туго и за последний год его вовсе не было видно. Я обратил на это обстоятельство внимание С. Н. Трубчанинова и просил его написать об яблочном чае нашим торговцам в Кяхте. Сравнительное достоинство обоих этих чаев, а равно цены и пути индейского чая я сообщу когда-нибудь другой раз.

В Самарканд, под постоянным почти дождем, мы прибыли 27-го апреля и прожили до 29-го. В Самарканде, а равно я в дальнейшем путешествии, я имел случай убедиться, что слухи, ходившие в то время у нас, не лишены основания. Сосед наш действительно что-то затевает и, как выразился мне В. Р. Серов (Начальник самаркандского отдела, один из знатоков Азии), мечется в разные стороны. Дня три тому назад, перед нашим приездом, уехал отсюда (из Карши) [215] авганский посланник (Магомед-Тагир, как мне передавали). Хивинский — уехал иль Бухары несколько ранее; наконец, в Бухаре был какой-то Френги, и уехал оттуда также очень недавно. Абдрахман-Хан (Претендент на авганский престол; живет в Самарканде) человек чрезвычайно обстоятельный и незнающийся с сартами, положительно уверил меня, что договор о сдаче Керки авганцах давно уже подписан. Теперь ждут только прихода иуда иранских войск. Здесь говорят тоже самое, но прибавляют, та авганские войска пройдут прямо в Шахрисябз, куда вслед за ними приедет эмир. Я об этих слухах сам лично ни с кем не говорю и никого не расспрашиваю, но странно, что Мирахур уверяет меня, что в городе и народе ходит множество ложных слухов, и уже три раза спрашивал меня, будет ли приятно генералу Абрамову (Начальник Заравшанского округа), если эмир поедет в Шахрисябз. Что это значит — я понять решительно не могу. Нынешней зимой были в Бухаре англичане и один из них, называющий себя муллой из Мешеда, живет там в настоящее время. Я знаю его адрес и постараюсь увидать его, чтобы лично убедиться в справедливости этих слухов (Под таким именем в Бухаре, как я узнал, действительно живет один Мусафир “пришлец, путешественник”, но увидать его мне не удалось). Наконец, почетное и любезное, по внешности, охранение меня от всякого соприкосновения с внешним людом, также наводит на некоторые сомнения. Вчера, например, я вздумал-было проехаться по городу (после уже свидания с эмиром), но меня удержали под благовидными предлогами до приезда Мирахура. Я заметил ему это, и он был очень сконфужен. При этом я считаю своим долгом высказать мое мнение о личности самого Мирахура. Во время нашего пути от Ташкента до Карши я не раз имел случай убедиться, что личность эта для русских интересов непригодная. Если можно употребить сделанное хною выше сравнение,— это наш древний думный дьяк, старающийся устроить себе карьеру ласкательством и угодничеством вкусам своего повелителя, без всякого сознания его истинных польз и выгод страны и народа. В одном из моих частных писем в Петербург я совершенно ошибочно охарактеризовав личность Мирахура. Теперь, я спешу исправить мою ошибку. В России или на Кавказе многим вероятно удавалось встречать молодых раскольников, весьма начитанных в Св. писании и кажущихся с первого взгляда очень толковыми и [216] даже просвещенными. При дальнейшем же с ними знакомстве оказывалось (по крайней мере со мной), что люди эти крайне тупые и ограниченные. Знание буквы писаний дает им некоторый лоск и возможность, опираясь на книжный авторитет, применяться ко всяким обстоятельствам, лишь бы достигнуть своей маленькой цели. Более широкого взгляда на вещи у этих людей, мало нравственных и забитых буквоедством, не бывает. Таким мне кажется Иссамедин-Мирахур. Несколько случаев подтвердят мою характеристику. Зная, что расположение к нему нашего высшего начальства ставит его высоко среди чиновного бухарского люда и перед эмиром, он никогда, во всю дорогу, не упускал случая похвастаться этим перед своими знакомыми и притом так, чтобы я слышал. С другой стороны, он знал вкусы своего повелителя, не особенно нас долюбливающего, и показывая себя истым мусульманином, везде, где было нужно, корчил из себя святошу, ненавидящего кяфиров. В Чиракчи это вышло очень забавно. Рассказав беку, при мне по-тюркски, как его любят русские, и показав один подарок, он тотчас же прибавил по-персидски, что вот какие настали времена: служим кяфирам и их чествуем, но Бог даст, не все будет так, настанут и прежние времена. На этот раз он опростоволосился: рядом с ним сидел мой Бай-Магомет, которому я запретил говорить по-персидски, и все слышал. Кроме этих случаев было еще очень много мелких я забавных случаев. Но за Самаркандом начались-было и совсем нехорошие проделки. Того же Бай-Магомета Мирахур призывал к себе несколько раз по секрету и уговаривал его, как мусульманина, ничего не скрывать и сказать, зачем именно я приехал в Бухару, и не предпринимают ли русские чего-либо неприязненного против эмира. Мой мирза тоже всю дорогу казался очень сконфуженным и возбуждал подозрения. Полагаю, что и ему было сказано что-нибудь подобное.

О пути по бухарским владениям и о житье в Карши я расскажу ниже, а теперь не могу не заметит, какое удобство доставил мне мой оффициальный характер. Несмотря на все мелкие неприятности, сопровождавшие наш путь и пребывание в Карши, я все-таки должен сказать, что положение дел в Средней Азии изменилось изумительно. Пять-шесть лет тому назад, мог ли бы русский, хотя бы и с оффициальным характером, один, без всякого конвоя, совершенно частным человеком приехать в Карши, быть обласканным эмиром и [217] получить от него дозволение свободно разъезжать по его владениям. Теперь это стало возможным. Я сижу здесь за письменным столом на кресле, нарочно для русских сделанном; перед окнами толпится народ, встречающий меня не только не враждебно, но даже радушно,— и не верится мне, что я в Карши, в гостях у того грозного повелителя, из владений которого, еще очень недавно, редкий европеец выходил живым.

II.

Вот некоторые подробности нашего странствования по бухарским владениям и сцена моего свидания с эмиром в Карши.

Еще ранее приезда нашего в Самарканд, бухарский посланник Мирахур говорил мне и моему переводчику, что недостаток воды в бухарских владениях и в особенности возобновление Тюетартарского арыка (Оросительная канава) возбуждает в бухарском населении сильный ропот на русских. По сведениям, полученным в дороге Мирахуром, жители гор. Бухары приходили будто бы в Карши с жалобою к эмиру на задержание воды в Самаркандском отделе и просили его, раз навсегда, покончить это дело. По слухам же, дошедшим до моих людей от свиты Мирахура и жителей Самарканда, эмир уехал из Бухары будто бы потому, что боялся ропота народа. В какой степени справедливы эти известия, я не могу сказать, ибо не мог узнать о них, до сего времени, ничего положительного; но помнится мне, что подобного рода слухи ходили и в прошлую весну и, кажется, оказались неверными. Тем не менее, в виду важности этих слухов, я счел необходимым, по приезде в Самарканд, подробнее ознакомиться с водным вопросом, чтобы, в случае надобности, уметь объяснить его эмиру. Из собранных мною по этому, предмету сведений оказалось, что воды в бухарских владениях действительно мало, но виною тому не администрация Самаркандского отдела, а само бухарское правительство. Вопрос о правильном снабжении водою бухарских владений обсуждался, по приказанию начальства, несколько месяцев тому назад в Самарканде, особою коммиссиею, состоявшею из членов от администрации Самаркандского отдела и двух представителей [218] бухарского правительства (Иссамедина Мирахура и бывшего Зиаудинского (Зиаудинское бекство на нашей границе) бека). По решению этой комиссии бухарское правительство обязано, как непосредственно заинтересованное этом деле, два раза в год давать знать начальнику Самаркандского отдела, нужна ли вода в Бухаре или нет. Если в воде окажется надобность, то все арыки округа должны быт обязательно закрыты на две недели; если же нет, то арыки открываются и закрываются по усмотрению самих жителей. Нынешний год бухарское правительство не дало о воде, в условленное время, никаких известий, и потому все арыки Самаркандского отдела остались открытыми и Заравшан обмелел. Я говорил об этом Мирахуру, он, в свою очередь, говорил эмиру, но до сего времени (уже более недели) в Самарканд никакого вестника о воде не послано. Что же касается до Тюетартарского арыка, то слухи о его возобновлении также неверны и преувеличены. Тюетартарский арык (“Тюе-тартар”, т,-е. протащить верблюда: арык назван так потому будто бы, что верблюд не мог через него переправиться), некогда один из самых больших арыков Самаркандского бекства, был выкопан, как говорят, по приказанию Абдулла-Хана, известного строителя рабат и сердов (Рабат — обширные куполообразные здания для остановки караванов и путников. Сардоба (cарт — холодный, оба — вода) хранилище дождевой и ключевой воды. Обе постройки, похожие друг на друга, из жженного кирпича) в голодных степях, и заключал в себе пятьсот жерновов воды (Сила течения арыка и количество воды измеряется вращением мельничного жернова, смотря потому сколько мельничных жерновов, поставленных на одном месте, могут быть приведены в движение известным арыком; 500 жерновов — очень большой арык). Выходя из Заравшана в расстоянии одного таша (Таш — камень) (8 верст) ниже Пенджакента, он идет, около 16-ти верст, почти параллельно этой реке и затем круто поворачивает на северо-запад. В настоящее время по нем идет весьма малая вода только до этого поворота; далее воды нет. У поворота, в самом углу, выделяется из Тюетартара другой арык — Булунгур, и идет к северу до Каменного моста, а от сего последнего — к западу до слияния с Заравшаном (Ак-Дарьей). Эта последняя часть Булунгура носит разные названия, и в том числе Тюетартара. От нее в северу отделяется арык Пай. Этих объяснений, мне кажется, будет достаточно, чтобы представить суть настоящего дела. Для орошения совершенно обезводнившей местности Тагир-Шеих, иначе [219] говоря, для увеличения воды в арыке Пай, администрацией Самаракандского отдела дозволено было не возобновить, а только расчистить Тюетартарский арык, т.-е. те его части, которые снабжают водою местности Каменного моста и Тагир-Шейха. О возобновлении и расчистке северо-западного направления этого арыка, конечно, не могло быть и речи. Вероятно, что слух о работах у Каменного моста (на той части арыка Булунгура, которая носит название Тюетартара) и послужил поводом к ложным известиям о возобновлении будто бы всего Тюетаргарского арыка. Это обстоятельство я также разъяснил Мирахуру, и, кажется, он остался им удовлетворенным. Ко всему вышеизложенному я считаю себя обязанным прибавить, что как бы ни было желательно удовлетворить бухарское население в достаточном количестве водою, но с другой стороны невозможно оставлять при малой воде и наших подданных, самаркандских жителей. По дороге в Кара-Тюпе, последний наш пограничный пункт с Шахрисябзом, я видел около пяти кишлаков, оставленных жителями за недостатком орошения. Каратюбинский аксакал (Буквально: белая борода (ак — белый, сакал — борода), староста) говорил мне, что число таких кишлаков доходит в настоящее время до 13-ти, и что жители их переселились в Шахрисябз только в прошедшем году.

Перейду теперь в описанию нашего дальнейшего странствия. В Самарканде Мирахур несколько схитрил. Не знаю, по каким соображениям он отдал приказание моим арбам идти прямо на Чиравчи через Джам, не заходя в Шахрисябз, а меня между тем уверил, что арбы наши будут в Шаре в тот же самый день, как мы туда приедем через Кара-Тюпе.

Я, разумеется, не подал и вида, что узнал об этой хитрости, во внутренно побранил Мирахура порядочно: благодаря ему я оставался три почти дня без белья, вещей и платья. Я полагаю, что поводом в этой хитрости было предположение, что у меня в арбах есть письма в Шахрисябз от прежних беков. Отправивши наши арбы через Джам, мы сами поехали во более кратчайшему пути на Кара-Тюпе. Верст за 10 до этого кишлака нас встретили на дороге два почетных лица, посланных шахрисябзскими беками поздравить меня с приездом. Тут только я узнал от Мирахура, что о путешествии моем в бухарские владения уже известно эмиру и что мне, как гостю, готовятся торжественные встречи и приемы. Это меня несколько опечалило, ибо лишило меня возможности жить, как мне [220] хочется, и делать, что мне угодно. Некоторое время я подумывал-было возвратиться, но мысль, что из этого, очень обыкновенного по нашему, дела может произойти в некотором роде casus belli, заставила меня покориться своей участи, откровенно говоря, не особенно приятной. Два посланца оказались очень любезные люди, всю дорогу, вопреки мусульманскому обычаю, они болтали без умолку, особенно один из них, рассказывавший мне с особенным жаром о чудесных свойствах русского напитка балисона (т.-е. бальзама). Кстати я должен здесь прибавить, что запрещенная шариятом русская водка попивается мусульманами преизрядно. Нет лица, которое бы скромно не замечало, что арак есть очень полезное «лекарство», употреблять которое, в случае болезни, нисколько не противное шарияту (Буквально: путь для достижения цели, предписанной Кораном каждому мусульманину. Сборник постановлений, относящихся до всего обихода мусульманской жизни).

Переночевав в Кара-Тюпе, мы на рассвете, поехали далее на перевал Тахта-Карачи, откуда начинаются уже бухарские владения. Дорога до перевала очень трудная: на каждом почти шагу рытвины и камни. Посланец от шарского бека говорил мне, что в прежнее время эмир Носрулла с пушками и арбами хаживал по этой дороге воевать с шахрисябзцами, и потом, после неудач, приказал завалить ее камнями. Перевал Тахта-Карачи — небольшой, около 5-ти тысяч футов. Подъем и спуск отлогие. Трудная дорога до перевала искупилась роскошнейшим видом долины реки Кашка-Дарьи, открывшимся нам с перевала. Вся видимая нами местность, около 70-ти верст в окружности, представляла почти сплошной сад, среди которого в массе зелени скрывались.города Китаб, Шар, Якобак с окрестными кишлаками. Жаль мне стало наших скитальцев Джурабека и Бабабека (Другой Шахрисябзский бек, тоже живущий в Ташкенте), и постоянная грусть, написанная на их лицах, стала мне понятною. Отдохнув в кишлаке Кайнар (Кайнар — кипящий: название получил от журчащих ключей), мы выехали в полдень к Китабу. По дороге начались встречи с обычными фразами и пожеланиями. После первых приветствий начались спросы о здоровье начальника нашего края и продолжались стереотипною фразою («Джандарал-губур амам ме исан ме» (Т.-е. “генерал-губернатор здоров ли?”) чрез каждую четверть часа чуть ли не всю дорогу. У ворот Китаба нас встретил курбаши (полициймейстер). Соскочив с лошади, он крепко [221] жал мне руку, приговаривая умильным голосом по-русски: «прощай, прощай.» Я едва сохранил свое достоинство, приличное этой торжественной минуте. Тронулись далее. Масса народу бежала за нами; несколько бачей (Красивые мальчики, услаждающие мусульман своими песнями и плясками) показывали мне пальцами за какую цену они готовы придти ко мне. На базаре перед целостью стояли шпалерами войска. Заиграли встречу, приклонили значки, и я, ошеломленный этим приемом, в пыли и грязи, предстал пред очи китабского бека, встретившего меня стоя на галлерее своего дворца. Бек оказался человек не бойкий. Выдавливая слова, он спросил меня о здоровье генерал-губернатора, поздравил с приездом, прибавив, что Хазрет (т.-е. эмир), узнав о приезде гостя от русского начальства, приказал принять меня самым почетным образом. После достархана и получасовой беседы, самого незначительного содержания, на меня надели халат, посадили на никуда негодную, но хорошо убранную лошадь и повезли в Шар. Там встреча была еще торжественнее. Сам Давлет-Бий Серкер командовал войсками. Кажется, стреляли из пушек. Я сосчитал 22 значка, что, по одному на сотню, составит до 3-х тысяч войска. На внутреннем дворе стояли две медные пушки на лафетах, очень похожие на наши. Абдул-Карим-Диван-Беги, шарский бек, человек совершенно другого закала, чем сын (Брат) его бек Китабский. Старый придворный и воспитатель теперешнего эмира, он видал на своем веку многое и потому проделывал все эти встречи самым невозмутимым образом. Он принял меня просто и, кажется, радушно. Прищурив левый глаз и внимательно оглядев меня, он тотчас же пустился в разговор, изредка похлопывая меня по плечу и посмеиваясь. После мне говорили, что старик отступил от своих обычных правил и разговорился со мною более, чем это он обыкновенно делает. В новом халате и на новой, также очень плохой, лошади возвратился я в приготовленное для меня помещение. Вечером был базм (Пляски мальчиков — бачей), но я так устал, что отправился спать тотчас после прихода бачей. В шахрисябзских встречах я, а также и мои люди, заметили одно отсутствие всякого уважения жителей к их новому правительству. На этом обстоятельстве стоить остановиться несколько подробнее. На всем пути от Ташкента до Карши я внимательно следил за нашими [222] встречами. В русских пределах мусульмане встречали Мирахура гораздо радушнее, чем меня. Напротив того, в бухарских владениях и в особенности в Шахрисябзе на Мирахура и наших провожатых почетных лиц не только не обращали внимания, но мне казалось, они как будто намеренно старались показать им свое неуважение. Сидит, например, кучка людей, смотрит в упор — и ни одного слова приветствия. Изредка Мирахур сам выпускал «ассалям алейкюм», но и это неудавалось: ответы были редки. Меня принимали гораздо радушнее: почти везде прикладывались в чалмам руки и изредка слышалось даже «здравствуй.» Полагая, что это говорят русские или татары, я всякий раз заговаривал с ними по-русски, но всегда оказывалось, что кроме «здравствуй» они ничего более не знают. Индейцы и евреи кланялись, снимая шапки, только мне исключительно; я не видал ни одного, который сделал бы селям (Поклон) Мирахуру.

Шахрисябзские владения и Карши я считаю последним пределом распространения нашего мануфактурного товара к югу.

В Гиссаре русских товаров, как мне сказывали, нет; за Карши — они попадают случайно и редко. В Бухаре я постараюсь разъяснить этот вопрос во всей подробности. Английских материй, кроме кисеи, в IIIахрисябзе в настоящее время нет, но судя по потолку бывшего дворца Джурабева в Кишабе, разукрашенному квадратиками из английского ситца, можно заключить, что материи эти в IIIахрисябз проникали. Замечательно (если не случайно), что изветшавшие квадратики этого потолка заменены уже русским ситцем. Индейского зеленого чая очень много, а черного вовсе нет. В Шаре и затем до самого Карши меня угощали пловом из пешаурского риса (палау Пешаури). Это ничтожное невидимому обстоятельство навело меня на некоторые соображения, далеко, по- моему мнению, не безынтересные. Палау Пешаури составляет здесь признак хорошего тона, и потому пешаурский рис привозится сюда из Авганистана в весьма значительном количестве. В Карши он продается по 20 коп. за фунт. Если есть рассчет и выгода привозить этот грузный и дешевый товар из такой дали и продавать его, при оплате по несколько раз зякетом, по такой сравнительно недорогой цене, то понято, что и всякий другой, а следовательно и английский товар, как только на него появится спрос, будет доставляться сюда и продаваться здесь с [223] выгодою. Значит, вопрос не в трудностях пути и дороговизне фрахта, а в спросе. В Бухаре я наведу об этом подробные справки.

1-го мая, мы оставили Шар. За Шахрисябзскими владениями характер местности значительно изменяется. Долина Кашка-Дарьи становится шире и ровнее, садов менее, пашен много. Население, исключительно узбекское, живет летом в юртах, к потому кишлаки действительно кишлаки, т.-е. зимовки, а не селения. Перед Чиракчи нас встретили бекские люди, по узбекскому обычаю, с как-буре (Буквально: серый волк. Игра состоит в том, что несколько всадников, зарезав козла, попеременно вырывают его на скаку друг у друга. Наше выражение «дерут козла» конечно пришло отсюда). Я несколько раз видал как-буре и всегда замечал, что в этой любимейшей игре киргизского и узбекского, народа зрители не могут не обратиться в актеров. Так было и здесь: почетные халаты не вытерпели и сами начали «драть козла». Это точно также, как у нас кулачные бои в Москве на льду у Дорогомиловского моста. Приедет какой-нибудь богатый купчина посмотреть на бой — и не вытерпит: шубу долой, и пошел драться. Город Чиракчи, резиденция бека, большой узбекский кишлак очень печального вида, без садов, в развалинах. Базар бывает два раза в неделю. Европейских произведений совсем не видно, скота очень много. Чиракчиский бек, сын защитника Самарканда, неразговорчивый узбек, принял нас в садике близ крепости. Тут мы переночевали и отправились далее до кишлака Чима. Еще ранее этого кишлака, в который мы приехали ночью, нас встретили двое приближенных каршинского бека Тюря-Джана, второго сына Эмира. Наконец, 3-го мая в 7 часов утра мы выехали в Карши. Я не буду утомлять читателя подробным описанием встречи и приема нас в Карши. Войска не было, во множество золотых халатов с шигаулом (Церемониймейстер) во главе жали мне руку, называли дорогим гостем и по меньшей мере сто раз спрашивали о здоровье нашего начальства. Все было приторно до-нельзя и сквозило фальшью. Из всех наших дорожных встреч только один шарский бек Абдул-Карим-Диван-Беги, по простоте и искренности своего обращения, может составлять исключение; все остальное разыгрывалось, более или менее успешно, по заранее данной программе, и потому было интересно не более, как театральное зрелище чиновных актеров благородной Бухары. [224]

В Карши меня поместили великолепно в роскошном мусульманском доме со столом и мебелью, приготовленными в прошлом году для K. В. Струве. О житье в Карши и о самом народе я расскажу другой раз, а теперь опишу мое свидание с эмиром. Я видел его высокостепенство два раза: 4-го и 10-го мая, в день отъезда его в Шахрисябз. Первое свидание продолжалось не более четверти часа, второе — около получаса. Получив от Мирахура надлежащие наставления и советы, я, вместе с ним, С. Н. Трубчаниновым и моими людьми отправились верхом в крепость. Перед воротами мы слезли с лошадей и, пройдя довольно длинный корридор, наполненный придворными, приехавшими делать селям, очутились у ворот второго, внутреннего двора. Тут меня и моего переводчика приняли в свое распоряжение два церемониймейстера (удайчи), с длинными в руках палками и, взяв тихонько под руки, ввели осторожно в ворота. Вдали, на дворе, в маленьком, с открытыми окнами, домике сидел на полу, облокотясь на подушку, эмир. Сняв фуражку, я сделал поклон, удайчи прокричали протяжно: «Худай Хазрети Амирни Музафар Мансур Кыльсун» (т.-е. Бог да сделает великого эмира могущественным и победоносным), и мы весьма медленно начали двигаться к домику. Удайчи во все время пресмешно приседали и мешали мне идти. Входя на лестницу, я снял шапку. Эмир был один (Мирахур вошел после и стоял у дверей). После моего поклона он подал мне свою мягкую и теплую руку и посадил, шагах в трех, возле себя. По совету Мирахура, я заговорил первым. Передав ему поклон от русского начальства, я объяснил ему цель моего путешествия в Бухару и поблагодарил за радушный прием, оказанный мне в его владениях. Спросив меня о здоровье главного русского начальника, эмир сказал мне; «хошь кильдынгиз" (т.-е. добро пожаловать), «поживите теперь в Карши, а потом поезжайте в Бухару; я рад вашему приезду». Я поблагодарил его за эти слова, прибавив, что оказанные мне любезности и радушие служат лучшим доказательством добрых отношений эмира к русскому правительству. «Вы наш дорогой гость, возразил на это эмир, и иначе мы поступать не можем». Затем, после нескольких секунд молчания, видимо затрудняясь (во все время разговора голос его дрожал), эмир спросил меня, не имею ли я какого-либо поручения от русского начальства. Я отвечал, что никакого не имею. Это, кажется, его успокоило, [225] ибо он быстро подал мне руку, улыбнулся и показал глазами, что аудиенция кончена. После меня ввели к эмиру H. С. Трубчанинова и моих людей; первому он подал из окна руку, а с другими раскланялся. Тем же порядком, отступая назад, возвратились мы на внешний двор. Тут надели на меня палевой халат и повели в Тюря-Джану. Чистенький и недурненький собой юноша принял меня храбрее своего отца. Осведомившись о здоровье Государя Императора и нашего генерал-губернатора, он спросил меня, хорошо ли меня приняли в его бекстве и, получивши мой ответ, отпустил меня домой. Разговор наш длился не более пяти минуть. На богато украшенной лошади, подаренной мне эмиром, возвратился я в свое помещение, куда на другой день эмир прислал мне своих батей и машка-рабаза (Шута). Плясали бачи недурно, но шутки машка-рабаза — были верхом цинизма.

Второе свидание мое с эмиром происходило 10-го мая, перед самым его отъездом в Шахрисябз. На этот раз, по совету Мирахура, я явился перед его высокостепенством в пожалованном мне халате. Разговор наш был несколько продолжительнее первого. Ранее этого свидания во мне приехал в Карши, из Бухары, прикащик Арзамасцева (Ташкентский купец), Грошев. От него я узнал, что русским торговцам живется в Бухаре хорошо, притеснений не делается и, где нужно, оказывается покровительство. Все это я передал эмиру при втором свидании, прибавив, что о сделанном мне приеме и о словах русского купца я не замедлю написать в русскому начальству, которому, несомненно, будет приятно это услышать. Видимо довольный моими словами, эмир перебил моего переводчика и, обращаясь ко мне, сказал: «Я слышал, что вы говорите по-тюркски. Зачем же не объясняетесь со мною на этом языке?» Я отвечал ему (по-тюркски), что хотя я и знаю этот язык, но не говорил на нем потому, что боялся сделать ошибку. «Напрасно — возразил мне эмир — мне гораздо приятнее слышать ваш голос и ваши слова, чем слова вашего переводчика». Мы стали говорить по-тюркски. Эмир сообщил мне, что сейчас он едет в Шахрисябз, очень жалеет, что не может побеседовать со мною более, и потому просит меня передать от него поклон нашему генерал-губернатору. Я еще раз поблагодарить его за угощение и его милости. «Будьте нашим гостем, [226] сказал мне, прощаясь, эмир; поезжайте в Бухару или куда вам заблагоразсудится; везде вы будете хорошо приняты». Этим свидание наше окончилось (После свидания он прислал мне халат, лошадь и 100 тиллей. Людям моим, кроме халатов, выдано было по 10 р.).

Повидимому все вышло так, как нельзя быть лучшей Хазрет сам, самоустно, дал мне разрешение разъезжать по его владениям; но это только на словах, на деле же оказалось совершенно противное. Меня не только не пустили в Керки, и вероятно не пустят в Чарджуй, но и окружили таким почетным конвоем шпионов, следящих, с Мирахуром во главе, за каждым моим шагом, что не будь у меня преданных мне людей, я видел бы только стены тех городов, куда медоточивая бухарская любезность нашла уместным повезти меня. Мало того, сам Мирахур за мой приезд сюда попал в немилость эмира. Он сам признался мне в этом, в для него минуты, когда эмир, придравшись за что-то к нему, приказал-было наказать его 150 ударами палок и затем, ради свидания со мной (какая последовательность!) простил его, приказав проводить (или, пожалуй, выпроводить) меня до Катта-Кургана. Вообще, некрепкий в своих нравственных правилах и обманувшийся притом в своих ожиданиях на счет наград и повышений за поездку в Ташкент, мой дорожный товарищ сначала-было полиберальничал, но потом струхнул, да и жажда карьеры взяла свое. Никто так усилению не убеждает меня отказаться теперь от поездки в Чарджуй, как Мирахур, проповедовавший в Ташкенте несомненную пользу от частых посещений русскими бухарских владений; никто так ревностно не оберегает меня от всяких расспросов и собирания нужных мне сведений, как опять тот же Мирахур, хорошо понимающий всю безобидную цель этих расспросов. Вот обратная сторона медали, тем более печальная, что она относится не к одному какому-либо лицу, а к целой системе действий бухарского правительства. [227]

III.

В Карши я прожил восемь дней. Один из этнографов Туркестанского края, бывший с русскими войсками в Карши, очень серьёзно говорил мне, что Карши более походит на русский, чем на сартовский город; улицы в нем будто бы широкие и мощеные, дома со стеклянными окнами, женщины почки открытые и т. п. Все это, как надо было ожидать, оказалось верным. Правда, есть в Карши одна не особенно узкая улица с наброшенными на ней камнями, по которой гораздо опаснее ездить, чем по всякой другой, но такая улица, конечно, не мостовая; окон со стеклами я ни одного не видал, а женщины, как и везде в этих странах, ходят тщательно закрытые в фаранджи (халат) с покрывалами на лице (чашбанд). Но за то описание Карши, сделанное Ханыковым в его книге о бухарском ханстве, оказалось до такой степени верным и точным, что просто приходишь в изумление, как можно было тридцать лет тому назад, когда собирание подобного рода сведений было несравненно труднее, чем теперь, представить такое точное описание города, в котором автор пробыл всего несколько дней. На мой взгляд Карши очень напоминает Ташкент: постройки грубоватые и аляповатые, чисто узбекские, среди города сады и огороды, большой скотный базар и огромная торговля так называемым у нас казацким товаром, то есть шерстью, арканами, мешками, армячиной, кошмами, матою, алачею и т. п. Со времени Ханыкова в Карши почти ничего не изменилось; прибавилась только одна баня и выстроились три новые караван-сарая. Занятия жителей остались те же, но, как, мне говорили, значительно расширились и каждогодно расширяются. А видел громадные и весьма хорошо обработанные плантации табаку и маку. Каршинский табак (два сорта,— я взял их семена), как известно, славится во всей Средней Азии и вывозится в огромном количестве в Ташкент, в Кокан и даже в Хиву. Мак — другой из важнейших продуктов местной промышленности, разводится жителями для продажи его семенных головок, из шелухи которых приготовляется известный одуряющий напиток — кукнар, едвали не самый распространенный из всех наркотиков Средней Азии. Шелковицы в Карши очень много: все арыки, все дворы мечетей и медрессэ (Высшие училища) [228] обсажены тутовыми деревьями; в садах то же самое, между тем шелководство, как и следовало ожидать, у узбекского населения развито очень мало. Весь почти добываемый шелк потребляется на месте, и только весьма небольшое количество его, а равно и коконов, отправляется в Бухару. Торговля эта, незначительная по своему размеру, не имеет притом, как мне кажется, и никакой будущности, ибо каршинскому шелку и коконам приходится конкуррировать с коконами и шелком прибухарских кишлаках, а потому редко находит себе хороший сбыт. То же самое, что сказано о шелке, применяется в равной степени и к хлопку. Узбекское население потребляет его для себя: делает из него бязь, алачу, каляну и др. хлопчато-бумажные произведения, но продает его мало. За то торговля хлебом, или точнее, зерном имеет уже совершенно другое значение: Карши по отношению в Бухаре — почти то же, что Аулиэата по отношению в Ташкенту. Громадная масса хлеба, возвращенного водами Кашка-Дарьи, стекается в Барши и идет оттуда почти беспрерывными караванами в Бухару. Выгоды от этой торговли, как надо полагать, очень большие. По дороге в Бухару я встретил множество хлебных караванов и в их числе 164 верблюда, везущих по этому пути рис даже из Самарканда. Боясь задержки каравана в Катта-Кургане, хозяева не затруднились провезти рис в Бухару по окольному и гораздо длиннейшему пути через Джам и Чиракчи, чтобы только продать его в Бухаре. Наконец, я должен упомянуть здесь еще об одном продукте, район потребления которого весьма обширный — именно о соли розового цвета, известной у нас в Ташкенте под именем самаркандской. Соль эта встречается почти во всех городах Туркестанского края; я видел ее в Перовсве и Аулиэате. Из этого можно судить, как значителен ее вывоз. Соль добывается в горах, лежащих в 10-ти верстах в югу от Карши. Я хотел-было побывать на месте ее разработки, но любознательность моя в этом отношении была приудержана теми же любезными отговорками, какие представлялись мне против моего намерения ехать в Керки,— меня не пустили. По рассказам, соль добывается из трех мест, составляющих собственность государства; запасы ее очень велики, добыча предоставлена всем без исключения лицам, подданным бухарского правительства; в прежнее время за вывоз каждого верблюда соли взимали в казну 20 коп., теперь не берут ничего. Хотя Карши лежит на главном торговом пути Бухари с Индией и Авганистаном, тем не менее большой торговли [229] привозными товарами в Карши незаметно; все караваны, идущие из Индии и Авганисгана в Карши, не растюковываются, а проходят прямо в Бухару, где они оплачивают зякет, и оттуда уже некоторые из этих товаров, а равно индейский чай, вновь привозятся в Карши для распродажи. Отсюда понято, почему товары эти продаются в Карши значительно дороже, чем в Бухаре. Сравнение товарных цен и издержек провоза, а равно и описание торговых путей я представлю впоследствии, а теперь продолжаю мой дневник.

Сам я жил в течении всего времени пребывания в Карши почти взаперти. В бухарском государстве, как было древле и у нас, очень странные нравы. Величие лица измеряется там жиром, наросшим на его благородном теле и полным отсутствием внимания в внешнему миру. Чем более сидит на месте бухарец и чем менее интересуется он окружающим мирок, тем более к нему уважения от его сограждан. То же советовали делать и мне; «Вы большой человек», говорил мне Мирахур, «вам не следует ездить по базару, если нужно что, вам принесут сюда, и вы выберете и купите.» В силу этих наставлений, или, пожалуй, настояний, от которых без нарушения добрых отношений я не мог отделаться, мне удалось только три раза выехать в город и на базары и притом с таким конвоем провожатых, что в присутствии их я мог делать только самые отрывочные расспросы о торговле и промышленности города. Приходилось поручать это дело моим людям, но и за ними деятельно следили. Кое-когда по вечерам проскользали к моим людям знакомые и приносили им разные базарные новости и слухи. Об этих слухах я уже упоминал выше. Теперь я должен прибавить, что в Карши они были сильнее и чаще слышались, чем в Бухаре. Оно и понятно; центр таких слухов, конечно, возле эмира, а не в народе. Здесь я считаю уместным высказать мое мнение по поводу азиатских слухов вообще. Я придаю им гораздо более значения, чем, например, ходячим слухам у нас или вообще у образованных народов. Жизнь азиатских народов, как наша до-петровская жизнь, которою восхищаются так наивно наши домашние любители старины, очень проста и однообразна как по своей внешности, там и по своему внутреннему содержанию. Владетели и высшие лица в государстве, по своей жизни и по своему развитию и образованию, ничем не отличаются от простого люда; правда, они ходят в лучших халатах, живут в лучших домах, слаще едят и пьют; но на этом и оканчивается все различие, [230] нисколько в действительности не существенное, ибо вчерашний бек, живший в большом доме, ездивший в хороших халатах на хороших лошадях, сегодня сам торгует на базаре халатами и совершенно примиряется с своею участью. В Бухаре я жил в доме очень важного некогда бека, Абдул-Гафара (не Ура-Тюбинского (Викентий Уратюбинский, мой хороший знакомый, живет теперь в Ташкенте)), продающего теперь халаты на базаре в Самарканде. Нынешний коканский хан Худояр, в дни напастей и потери ханства, был торговцем мелочью (баккал) в Джизаке. Таких примеров можно найти много. Отсутствие разницы в привычках жизни и умственного и нравственного развития азиатских народом порождает то, что все предположения, намерения и чувства владетеля, всегда понятные народу, силою самых вещей, не могут быть от него скрыта. Не имея никакой умственной жизни, азиатский властитель и его приближенные не могут стать выше своего народа, и потому понятно, что народ этот находится с ними в постоянном и самом близком общении. Вследствие этого общения, основанного не на общем высоком развитии, а на общем низком уровне интеллектуальном и нравственном, вероятность базарного слуха в Азии, конечно, в несколько сот раз более, чем вероятность такого же слуха в странах цивилизованных.

Позвольте объяснить это примером; сидит, положим, бухарский эмир в своем дворце с своими шутами и холопьями, из которых многие, может быть, будут завтра министрами, и среди сказок и рассказов о городских новостях и сплетнях, волею-неволею говорит или проговаривается им о тех или других своих намерениях, симпатиях или антипатиях. На другой день слуги эти бегут по своим приятелям и рассказывают, что слышали у эмира; на третий день об этом знает уже половина города. Если слух поважнее, то он передается по секрету, но тем не менее о нем все знают, и знают его, конечно, не так, как знают например, у нас о предположениях государственного совета. Если ко всему этому прибавить, что азиатская жизнь имеет такое же (если не лучше) средство, как у нас печать, для распространения слухов — именно базар, то станет понятно, что базарные слухи в Азии вовсе не так безосновательны, как это с первого взгляда кажется. В них есть преувеличения и несообразности, но в существе они гораздо вернее всех наших подобного рода слухов. Притом же преувеличения обоюдные: эмир и его приближенные [231] преувеличивают базарные слухи, базар — эмировские. Руководствуясь этими соображениями, я принимал ж сведению всякий слух, который только доходил до меня во время моего путешествия по бухарским владениям.

Из Карши мы выехали 10-го мая, одновременно с эмиром, отправившимся с 10 тыс. войска и 10 пушками в Шахрисябз. О количестве войска я знаю по слухам, а пушки видел сам, когда выходил от эмира. Под каждой пушкой было запряжено 10 лошадей, и на каждой лошади сидел солдат. Впрочем, все смотрело довольно стройно и благообразно, так что превзошло мои ожидания. Основываясь на словах эмира, самоусгно разрешившего мне беспрепятственно разъезжать по его владениям, я тотчас же по выходе от эмира заявил желание отправиться на Аму-Дарью, в Керки,— но не тут-то было: Мирахур, избегнувший палочных ударов, захотел, очевидно, загладить самым ретивым образом свою прежнюю, хотя и мнимую вину — привоз меня в Бухару. Начались самые красноречивые отговорки. Как жид на ярмарке, Мирахур беспрестанно перебегал то ко мне, то к моим людям, отговаривая меня оставить мое намерение и упрашивая их склонить мстя к тому же. Все отговорки о жаркой погоде, дурной дороге, нападении туркменов, боязни пред русских начальством за целость моей особы, были мною отклонены, беспокойство моего стража все более и более усиливалось, ибо приходилось сказать напрямик, что ехать нельзя. Наконец, когда весь запас отговорок был истощен,— слово это было произнесено, и я, скрепя сердце, удовольствовался. Все эти продолжительные переговоры были важны для меня в том отношении, что теперь я имею полное право сказать, что меня в Керки не пустили.

Разговор о посещении Чарджуя я оставил до Бухары уже из хитрости: мне хотелось получить отзыв по каждому городу отдельно; итак, оставив всякие надежды на Керки, приходилось ехать в Бухару. Дорога от Карши до Бухары (18 ташей) голая степь, хуже которой мне еще не приходилось видеть. Наши караваны и Голодная степь — роскошные луга в сравнении с степью Каршинскою. Тут в мае месяце уже не было никакой растительности; вода, негодная для питья, встречалась только в сардобах и работах, построенных богобоязненным Абдулл-Ханом лет 300 тому назад, для остановки путников и караванов на этом безотрадном и опасном для них пути. Для нас везли воду из Карши, а с половины дороги — привезли из Бухары. Собственно [232] степь начинается не прямо от Карши, а от кишлака Касана (у Ханыкова неверно: Карсан), куда мы приехали в полдень 10-го мая, проехавши мимо старых развалин курганов и арыков. По всему видно, что степь эта была когда-то очень сильно населена, и что в настоящее время здесь осталась только весьма малая часть прежнего населения. По дороге до кишлака Касана нам встречались стада баранов особенной, так называемой здесь, арабской породы, без курдюков, мелкого роста, отличающейся хорошим качеством шерсти. Такая порода овец, как я слышал, водится будто бы только возле Карши и Бухары. Очень большой кишлак Касан (до 2-х т. домов, с двумя пятничными (Пятница (джума) — соответствует нашему воскресенью; джума-месчид (пятничная мечеть) в роде нашего собора) мечетями) населен таджиками, занимающимися между прочим шелководством. Здесь мне удалось видеть выкормку червей шелкопрядов и расспросить кое-что о шелководстве. Породы тутовника и червей, периоды развития болезни сих последних, даже технические названия оказались такие же как в Туркестанском крае. Мнение, что шелководство пришло в Среднюю Азию не из Китая, а из Персии, мне кажется верным, по крайней мере для новейшего времени. Размотки шелка в Касане нет, все добываемые его жителями коконы отправляются для размотки в Карши. Хотя касанские поля орошаются еще водами Кашка-Дарьи, но уже заметно, что воды здесь бывает немного; в каждом почти доме находится колодезь (до 8-ми аршин глубины) с весьма хорошею водою. За Касаном начинается уже голая степь, на которой, если не ошибаюсь, до самого Ходжи-Мубарака (4 таша = 32 верст.) видны остатки больших арыков и следы больших некогда поселений. В этот кишлак мы приехали в 2 часа ночи на 11-е мая.

Кишлак небольшой (до сто домов), весь в развалинах, но с весьма хорошею мечетью; населен он таджиками и арабами, Бог-весть чем занимающимися: я не видал на этой безотрадной местности ни одного деревца, ни одной травы. Все имело такой жалкий вид разрушения и запустения, что окружающая степь эта воздымающимися от ветра песками казалась мне пригляднее (при лунном освещении), чем эта пародия на человеческие жилища. В Ходже-Мубараке содержится караул из 30-ти человек для охраны от нападения туркменов. Начальник этой стражи, величающий себя юс-баши (Т.-е. Сотником), хотел-было сделать [233] нам торжественную встречу, но я уволил его от этого развлечения, справедливо полагая, что в такое время целесообразнее лечь спать, чем утруждать себя церемонными разговорами о здоровье нашего начальства. Отдохнув целую ночь в Хадже-Мубараке, мы в 3 1/2 часа пополудни потянулись в Какир. Ветер был страшный; целые холмы песку, засыпая нам глаза и платья, переносились с места на место; мы ехали почти шагом в самом мрачном расположении духа. Перед Какиром ветер утих, и мы в 7 1/4 часов вечера добрались наконец, усталые и измученные, до этого рабата. Тут нас встретили посланные от куш-беги (Сокольничий (куш — птица), главный министр), привезли свежую воду и фрукты и задали нам приличное угощение.

Я думал-было выехать из Какира пораньше, но Мирахур, напуганный рассказами о туркменах, посоветовал нам провести здесь всю ночь и выехать по восходе солнца. На этом пути действительно случаются нападения туркменов, и в Какире они чаще, чем в других местах. За два дня до нашего приезда было убито здесь два человека. Все путники запираются ни ночь в рабат и караул (из 20-ти человек) стережет их с заряженными ружьями. Нас в рабат поместить было невозможно, и потому весь караул, в полном составе, образовал вокруг нас цепь, и так охранял нас до самого утра 12-го мая. Но рассказам начальника караула, в пяти ташах (40 верст) расстояния к Дарье, начинаются весьма глубокие пески, по-брюхо лошади, в которых выжидают добычи и скрываются от нападений туркмены. Преследования по этим пескам не только невозможны, но и опасны. Много лошадей и всадников погибают в них не достигши цели. При этом я должен заметить, что все рассказы о туркменах, которые; мне приходилось слышать на этом пути, отличались особенным благоговением и страхом перед ловкостью и молодечеством этого народа. Конечно, эти благоговение и страх не выражались прямо, но, как в рассказах наших крестьян о знаменитых разбойниках, они слышалось в каждом слове расскащика.

Из Какира, мы выехали утром и с теми же мучениями доехали до караула, более просторного, чем Какир, рабата, обитаемого сотенным караулом, резиденции главного начальника всей охранительной стражи по этой дороге. Здесь мы сделали большой привал, в течение которого мне удалось осмотреть рабат [234] и расспросить кое-что о дорожной страже. Я не буду описывать вид и устройство рабата; подобные описания значительно удлинили бы мои и без того длинные заметки. Укажу только на одно обстоятельство, показавшееся мне особенно характерным. Кто ездил по нашим русским дорогам и сиживал на станциях, тому хорошо известно, какими глупыми и под-час циническими вещами бывают исписаны их стены. Стены мусульманской станции — рабата — были также исписаны, но не теми только выражениями. Благочестивые путники и скромные торговцы, проходившие по этому пути — в виду ли безотрадной степи и ежеминутной опасности или по другим причинам, не только не находили в себе духа сквернить стены этого гостеприимного приюта какими-либо пошлыми или циническими словами, а считали приличным украшать их такими выражениями, которые ободряли и подкрепляли бы их собратий на этом тяжелом и опасном пути. Я очень теперь сожалею, что не записал для образца некоторых стихотворных изречений, которые мне удалось прочесть с помощию моего мирзы, на стенах караульного рабата. Для охранения пути от Карши до Бухары, как я сказал выше, поставлены на станциях караулы: в Ходже-Мубараке 30, в Какире 20 и в карауле 100 человек. Стража эта, наемная, плохо вооруженная и вряд ли полезная, стоит правительству очень дорого. Каждый стражник с лошадью получает от казны 20 руб. в месяц на своем иждивении. По истечении месяца караул уходит в Бухару, и на место его высылается другой. Эти беспрерывные смены порождают то, что ни на одной станции нет никакого признака оседлости: бездельные стражники, плохо накормленные и напоенные, только и думают как бы поскорее дожить срочное время и вернуться в Бухару. Выбравшись из караула в 4 часа пополудни и проехавши остатки до-нельзя надоевшей нам степи, мы приехали наконец в 8 часов вечера в первый прибухарский кишлак Каган (Маршрут от Карши до Бухары, указанный в книге Ханыкова, оказался вполне верным). Тяжелый путь был окончен, назавтра приходилось увидеть благородную Бухару...

Всякий поймет, в каком настроении был я и мои мусульмане. В Кагане мы ночевали и на другой день, 13-го мая в 8 часов утра, въехали в Бухару. Ожидания, как известно, редко сходятся с действительностию. Так было в настоящем случае и со мной. Бухару я нашел далеко не такою, какою [235] предполагал в своем воображении. Того величие развалин минувшей мусульманской жизни, какое чувствуется при въезде в Самарканд,— в Бухаре нет. Большой пыльный город, без садов, с очень узенькими и кривыми улицами и высокими безобразными домами, производил на нас далеко не веселое впечатление. Множество обширных медрессэ и мечетей, прочно и красиво построенных из жжёного кирпича, перемешивались с глиняными лачугами и вонючими базарчиками, и, не имея перед собой площадей, много теряли в своем виде. Полным ходом более часу ехали мы по этим кривым улицам, окруженные почетною стражей в красных халатах и провожатыми от куш-беги, встретившими нас накануне в Кагане. Народу было не особенно много, но лица смотрели радушно, по крайней мере (как мне казалось) радушнее чем в других городах. Многие думали, как мне сказывали после, что вместе с нами придет в Бухару вода, без которой жителям приходилось плохо: все арыки и хаузы (Общественные пруды) были пусты, деревья сохли и колодезной воды едва доставало для питья людей и лошадей. Во все время пребывания нашего в Бухаре жары и духота стояли невыносимые. В дороге я разбил мой термометр и потому не был в состоянии определить степень этого жара; но могу сказать, что такой жары, какая была в Бухаре, в Ташкенте я никогда не испытывал. Вода пришла после нашего отъезда, когда эмир выслал наконец, согласно уговору, в Самарканд за водой Зиаудинского бека Астана-Кула.

Мне отвели помещение не за городом, как желал Мирахур, а в самом городе, как хотелось мне, чтобы быть ближе к базару. В приготовленном для меня доме я нашел русскую мебель и был встречен главным зякетчи Таксабой (Таксаба — чин; его сравнивают с чином нашего полковника), сыном куш-беги. Зная, что лицо это, правая рука своего отца, играет в торговых делах весьма важную роль, я старался быть с Таксабой как можно любезнее: хвалил отведенное мне помещение, любезность встретивших нас лиц, изящество дистархана (Буквально — салфетка, а в переносном смысле — угощение) и т. п. Красивое, но глупое лицо Таксабы прояснилось, и все мои любезности, как я узнал после, были в точности переданы самому куш-беги. В Бухаре я прожил 10 дней и, разумеется, все внимание мое обращал на тот предмет, который составлял главную цель моей поездки, т.-е. торговлю. Несмотря на все [236] затруднения, которые намеренно и хитро устраивались Мирахуром, чтобы помешать моим занятиям, я все-таки, с помощью Н. С. Трубчанинова, Бай-Магомета и живущего в Бухаре доверенного купцов Быковских И. Н. Шмелева, весьма обязательного человека,— успел собрать по этому предмету некоторые, нелишенные интереса сведения, особенно по индейской торговле.

Вот мое мнение о Бухаре и о всей ее торговле. Мнение это, я должен оговориться, не есть, так сказать, продукт 10-ти-дневного обозрения Бухары, оно составилось у меня гораздо ранее, еще в запрошлом году после посещения мною Самарканда. Настоящая моя поезда в Бухару только подкрепила мои прежние взгляды. По моему глубокому убеждению, основанному на двухгодичном наблюдении средне-азиатской торговли, Бухара есть самый главный пункт этой торговли, настолько для нас важный, что положением и направлением его торговли должны обусловливаться все наши дальнейшие действия в Средней Азии. Будучи огромным складом русского и англо-индейского товара, Бухара ведет обширную и оживленную торговлю со всеми соседними мусульманскими странами, получая от них их местные произведшие и снабжая их, в свою очередь, товарами из своего склада. Условия англо-индейской бухарской торговли мы, к сожалению, знаем очень мало, но знаем хорошо торговую энергию и предприимчивость наших соперников и наше русское «авось». Кто может поручиться, что при нашей небрежности в бухарскому рынку вся торговля Средней Азии не перейдет в руки англичан или их подручников авганцев? А намёки на это уже есть, и как я скажу ниже о чае, довольно осязательные. Тогда, конечно, нам делать в Средней Азии будет уже нечего.

Предположения мои о бухарском базаре, я должен сознаться, оказались значительно слабее действительности. Стоит только раз взглянуть на этот базар, по крайней мере в пять раз больший ташкентского, с его громадными из жжёного кирпича караван-сараями и томами (Каменные закрытые гостинные дворы) (первых 24, вторых до 6-ти), набитыми всевозможными товарами далекой Индии и столь же далекой Москвы, с его торговцами, от пешаурца до казанского татарина включительно, чтобы сказать, что рынок этот не чета нашему ташкентскому. Из Индии и Авганисгана идут сюда до тысячи предметов, так [237] называемого аттарского (От “атр» — амбра) товара (красильные и лекарственные вещества и мелочь), около шестнадцати сортов зеленого чая, масса разнообразных хлопчато-бумажных материй, шали, парчи, опий, фаянсовая посуда, металлические изделия, печатные книги. Караван-сараи: Абдурашид, Бадрудзин, Баранкуна, Дамляшир, Измаил-Ходжа и Мирза-Гуль — служат складами почти исключительно индейского товара. Персия снабжает Бухару некоторыми красильными веществами, так называемыми мешеускими ситцами, серой, перцом, оружием, серебром и в весьма значительном количестве писанными и печатными книгами. Из Хивы приходят готовые шубы, льняное масло, баранье сало, пшеница, рис, яблоки, бараны, кукнар (Шелуха семенных головок мака, из которой приготовляется одуряющий напиток), железный купорос и русские товары: сахар, чугунные котлы, леденец и т. п. Герат высылает сухие фрукты, меха, баранов и рабов, а Мерв — туркменских лошадей и оружие. Наконец, на бухарский базар стягиваются произведения местные: хлопок, шелк, шерсть, пряжи, меха, кожи, краски, хлеб, шелковые и бумажные изделия, готовое платье и т. п. В свою очередь Бухара высылает в эти страны либо свои, либо произведения соседних государств. В Авганисган — золото, шелк, верблюжью шерсть, козий пух, марену, шелковые и полушелковые материи, русское сукно, бархат и атлас, беличьи шубы, лошадей, ишаков (Ишак — осел) и даже кошек и соловьев. В Хиву — чай, табак, опий, хлопок, шелк, марену, аттарский товар, шелковые, полушелковые и бумажные материи. В Персию — золото, мерлушки, шелковые материи и русское сукно и бархат. Уже одних этих простых и кратких перечислений стран и товаров достаточно, чтобы подтвердить высказанное мною выше мнение о тортовом значении бухарского рынка, ежегодный оборот которого, по приблизительному исчислению, достигает до 40 милл. рублей. Когда-нибудь я постараюсь рассмотреть этот вопрос возможно обстоятельнее, ибо, повторяю еще раз, в удовлетворительном его разрешении лежит, по моему мнению, вся суть дела нашего в Средней Азии. Не разгадав Бухары, мы никогда не поставим средне-азиатскую торговлю в выгодное для нас положение, даже более: — может случиться, что вследствие незнания бухарского рынка, мы его окончательно потеряем, уступив другим то, что было, так [238] сказать, у нас под носом, а тогда, по пословице: «близок локоть, да не укусишь»,— поправить ошибку уже будет невозможно.

В настоящее время можно нова с уверенностию сказать, что торговля русскими товарами имеет здесь первостепенное место, и тяготение Бухары к Макарию (т.-е. нижегородской ярмарке) чувствуется на каждом шагу. Русскими хлопчато-бумажными произведениями (кроме кисеи, но с прибавлением тика, которого из Афганистана не привозят) Бухара завалена буквально сверху до низу. На мой взгляд, русского бумажного товара по крайней мере раз в шесть более английского. Я отдел на базаре этикета фабрик: Соколова, Богомазова, Сучкова, Истомина, Муравьева, Корнилова, Шереметьева, Мануйлова, Сидорова, Морозова, Урусова, Баранова, Зубкова, Борисова, Миндовского, Фокина и Зизина. Затем идут сукна фабрик: Осипова, Ремизова и Туляева, плис, парча и бархат; кожи кунгурская и уфимская, юфта, пряжа (ярославская и Лодера); прутовое, полосовое и листовое железо, чугунные котлы, медь, латунь, олово, свинец, меха, медные и железные изделия, фаянсовая посуда, сахар, леденец (преимущественно Кокина), сахарный песок, квасцы (идут больше Ушковские), купорос (синий), нашатырь, сандал (идет тертый), фуксин (преимущественно первый сорт; второй и третий нейдут), стеариновые свечи, писчая бумага, ртуть, мишура, бисер, краски, сундуки и всякая мелочь. На память я не могу теперь перечислять всех виденных мною на бухарском рынке русских товаров, но современем я непременно составлю подробный каталог этим товарам, с обозначением их цен и некоторыми моими примечаниями.

Здесь достаточно будет сказать, что цены на все почти русские товары в Бухаре значительно ниже ташкентских. Разница в цене, например, сахара достигала, во время моего пребывания в Бухаре, 5 руб. на пуд (в Бухаре 11, в Ташкенте 16 руб.), но, говорят, бывает и больше. В прошлом году я пытался-было (в частном письме к А. И. Б.) объяснить эту разницу меновым характером торговли, т.-е. наложением на бухарское сырье всей сбавки на русские товары, но теперь вижу, что кроме этой причины действуют еще много других, объяснить которые надо подумавши. Как ни приятно русскому человеку, заехавшему в Бухару, видеть такую разнообразную массу товаров своей родины и чувствовать тяготение бухарского рынка в отдаленным торговым центрам России, тех не [239] менее от этого же заезжего человека не скроется и другая, печальная сторона дела: отсутствие на этом рынке русских торговцев. Я указываю на это обстоятельство не из квасного патриотизма, а во имя торговых интересов и главным образом Москвы, снабжающей Бухару изделиями своих фабрик. Вся торговля русскими товарами ведется в Бухаре туземцами, либо татарами.

На первый взгляд покажется, что в этом обстоятельств, повидимому, нет еще особенной беды, лишь бы русские товары шли в Среднюю Азию, но на деле выходит другое. Московские, оренбургские и троицкие купцы знают лучше меня, как отплачивают им за их доверие бухарцы. Неуплата в срок денег за взятый в кредит товар или уплата их по несколько копеек с рубля, а иногда и просто скрытие товара и должника — явление самое обыкновенное в нашей бухарской торговле. Редкий из русских торговцев, отпускающих в Бухару товар, не испытал на себе которого-нибудь из этих случаев, и все это очень понятно и легко объяснимо. Все торговые сношения между русскими купцами и их кредиторами — бухарцами совершались и совершаются на самых широких основаниях доверия со стороны русских и полной безнаказанности за его нарушение со стороны бухарцев. Не зная своего будущего должника-бухарца, приехавшего из-за 4 т. верст, не имея никаких понятий о его коммерческих оборотах, русский торговец отпускает ему свой товар в кредит, так сказать, на «ура», не будучи ровно ничем гарантирован не только в получении денег, но и в отыскании, в случае надобности, своего должника. В свою очередь бухарский человек, торгаш в душе, очень хорошо понимает превосходство своего положения, и зная, что его достать трудно, с спокойным духом обманывает своего кредитора, употребляя тот или другой из указанных мною способов. Конечно, не все вообще дела ведутся таким образом, но нельзя отрицать, чтобы такие случаи были редкими, а тем более исключительными. Напротив того, они так часты и постоянны, что становятся уже характерным признаком этой торговли и рассказ о них займет, по моему мнению, не последнее место в истории наших торговых сношений Бухарою. Если ко всему этому прибавить, что вся торговля сырьем, главным образом, хлопком и шелком, находится безусловно в руках бухарцев и местные условия этой торговли остаются до сего времени совершенно недоступными для русских торговцев, то станет понятным, что преобладание [240] на бухарском рынке русских товаров, несмотря на их количество, далеко еще не упрочено и рано или поздно может быть легко поколеблено. Это сделается, конечно, мало-по-малу, незаметно для нас самих, как сделалось, например, с чайной торговлей. Этих объяснений, мне кажется, достаточно, чтобы доказать, как важно пребывание в Бухаре русских торговцев, или по крайней мере, агентов от русских торговых домов. Смешно сказать, что в таком торговом центре, как Бухара, ведущем такую обширную торговлю с Россией, живет всего-на-всего один только русский торговец (И. Н. Шмелев, доверенный гт. Быковских, если не считать В. И. Грошева, занимающегося заготовлением маты (белой бумажной материи) для русских войск в Ташкенте), тогда как приказчиков авганских купцов, беспрестанно шмыгающих из Бухары в Кабул, Пешаур и обратно, можно считать десятками!..

В заключение этого конечно краткого и неполного обзора бухарской торговли я считаю себя обязанным изложить здесь мои наблюдения над чайной торговлей. В Бухаре она для нас окончательно пропала. Огромные караваны (по 5 т. верблюдов) зеленого чая ежегодно приходят в Бухару из Авганистана и затем расходятся по бухарским владениям, туркестанским степям, идут в Хиву и проникают в Кокан и русский Туркестан. Черного чая буквально нет нигде. Для меня, правда, находили в Бухаре (и очень легко) рижский бальзам, но не могли найти фунта фамильного чая, сколько-нибудь годного для питья. В гостях у куш-беги я пил черный чай такой, от которого меня чуть-чуть не стошнило. Склады зеленого чая в Бухаре громадные; конкуррировать с ними русским чаям невозможно, как по сравнительной дороговизне этих последних, так и потому, что уже место занято. Теперь нам остается только не допустить этого чая в наши пределы, оставив всякую надежду вытеснить его из Бухары. Все, что я сказал выше, относилось до чая зеленого; для кирпичного (именно яблочного, алма-чай) я делаю исключение. Может быть, при энергии наших торговцев им удастся вытеснить этот чай из Бухары таковым же, но лучшего качества, идущим к нам из Кяхты.

За отсутствием эмира, хозяином города был бий Магомедди, исправляющий должность куш-беги. Его я видел два раза; на другой день после приезда в Бухару и перед самым [241] из нее выездом. Достопочтенный бей Магомедди, известный еще нашим пленникам в 1867-м году, как курбаши города Бухары, по происхождению иранец. После служения своего полициймейстером столицы, он сделан был главным начальником бухарских войск, и затем, недавно, после смерти куш-беги, ему поручено исправление этой важной должности. Сипай (Служивое сословие, безграмотное, но менее фанатичное, чем духовное) по роду своих занятий, бий Магомедди тем не менее человек грамотный, и, как мне кажется, очень мало воинственный. Стоит только взглянуть на его доброе и веселое лицо, за его дородную и медленно-движущуюся мешковатую фигуру, чтобы сказать, что человек этот не создан командовать армиями, да, пожалуй, не создан и править государством. На меня он произвел впечатление старого барского ключника, тщательно берегущего барское добро, точно исполняющего свои обязанности, подчас, в угоду барину, строящего из себя шута, но не возвышающегося никогда до давания ему советов или противоречие его намерениям. Не будучи развратником, как, большинство окружающих эмира лиц, он тем не менее не мог отстоять своей семейной независимости и недавно, по приказанию эмира, должен был взять себе в жены одну из жертв любострастия своего господина. Разве это не наше доброе, старое время — награждение ключников барскими любовницами? Тем не менее я должен сказать, что действия куш-беги по отношению к торговле и торгующим заслуживают всякой похвалы. Человек он очень доступный и простой, взяток, кажется, берет мало, и, главное, ближайший помощник его (зякетчи) его единственный сын, не особенно умная, но очень симпатичная личность. Оба эти лица окружили себя преданными им соотечественниками, иранцами, которые, как люди, бывшие некогда в тяжелом положении рабов, не дают себе воли и гораздо гуманнее сартов. Отношения куш-беги в Мирахуру более чем натянутые; оба они ненавидят друг друга и в состоянии скрывать это, особенно Мирахур, беспрестанно твердивший мне, что еслибы был жив прежний куш-беги, меня, конечно, не встретили бы так, как при куш-беги настоящем. Почему не нравилась ему сделанная мне встреча — я не знаю; но думаю, что все это говорилось для того, чтобы не расположить меня к куш-беги и чтобы нерасположение мое к нему было передано в письмах к нашему начальству. Я, разумеется, на эту новую хитрость не поддался, и мало того — дал понять людям [242] куш-беги, что влияния на мои мнения Мирахур не имеет. Эти отношения между главным государственным сановником бухарского ханства и доверенным этого ханства у нашего начальства служат, по моему мнению, второю причиною непригодности Мирахура для наших интересов. Трудно поручиться, будет ли он настолько благоразумным, чтобы стать выше личных отношений, и ради интересов дружбы и мира поддерживать (если даже не тормазить) все те дела, решение или направление которых будет зависеть непосредственно от куш-беги. Я думаю, что на такую высоту он подняться не в состояния.

При первом свидании с куш-беги я заговорил о своем желании ехать в Чарджуй. Бедный премьер, неполучивший, как видно, от эмира никаких на этот предмет указаний, совершенно растерялся, и в сильном смущении начал заметно для всех нас подмаргивать Мирахуру, приглашая его выручать себя из этой беды. Красноречивый Мирахур, как я и ожидал, повторил мне все те доводы, которые уже были высказаны мне в Карши против моего намерения ехать в Керки. В свою очередь, я проговорил все те же возражения, которые противопоставлял ему там относительно этих доводов. Я вперед знал, что в Чарджуй меня не пустят, но мне нужно было проделать этот диалог, чтобы получить, отказ в положительной форме. По выполнении, довольно удовлетворительном, наших ролей, мне сказали, что в Чарджуй ехать нельзя. Отказ этот (не то что в Карши) я принял совершенно спокойно: я уже убедился, что верить Бухаре ни в чем нельзя. Приходилось остаться на месте и по крайней мере разузнать что-нибудь о торговле. Но и тут пропасть затруднений. Оказалось, что по базару мне можно ездить только с провожатыми в красных халатах, привлекающими ко мне массу народа, что входить в разговоры с торговцами мне, как большому человеку, неприлично, что осмотр медрессэ и мечетей может показаться народу странным и т. п. и т. п. Рядом мучительных переговоров мне удалось, наконец, избавиться от некоторых из этих стеснений, но, тем не менее, ни в медрессэ, ни в мечети я не входил и залучить к себе торговцев не мог. Все, что мною собрано о торговле, сделано более через посредство моих спутников, чем мною самим. Чтобы отвлечь меня от базара, Мирахур выдумал новую хитрость, на которой и попался. Он посоветывал мне не беспокоиться разъездами по базару и притом в жаркое время дня, а лучше призывать в себе разных маклеров и торговцев, от них [243] получать какие мне нужны сведения. Я согласился, полагая, что все собранные мною от них сведения я успею переверить потом на базаре. Собрались во мне все эти лица, и Мирахур начал говорить им, в моем присутствии, по-тюркски, речь, что вот, дескать, приехал большой тюря (Тюря — название, присвоенное всем принцам крови, а с занятием Туркестана — всем русским военным и гражданским чиновникам), которому нужно знал вот то-то и то-то. Вы должны все это ему подробно рассказать, ибо это будет полезно для дела дружбы и приятно эмиру и русскому начальству. Затем, когда я предложил пришедшим маклерам предварительно побеседовать с Бай-Магометов, Мирахур очень настоятельно, уже по-персидски, рекомендовал им не говорить ничего положительного. Возмущенный этими словами (тотчас же переданными мне по секрету Бей-Магометом), я сделал Мирахуру сцену, после которой он в одно и то же время просил у меня прощения и уверял, что я его слов не понял. Я притворился, что действительно не понял, и мы расстались друзьями. Вот при каких условиях мне приходилось изучать местную торговлю.

От куш-беги я получил халат и хорошую лошадь,— подарки, как мне сказал Мирахур, не ценные. Я имею основание думать, что он сам посоветовал сделать мне такие подарки, и затем, меряя на свой аршин, думал, что неценность их повредит в моих глазах его противнику. Я передаю все эти мелочи потому, что они рельефнее, чем мои слова, обрисовывают здешние нравы и характеры.

После первого свидания моего с куш-беги, я задумал попасть на невольничий базар. Существование в гор. Бухаре рынка для продажи невольников подвергалось в последнее время сомнениям. Было мнение, что с завоеванием русскими Самарканда открытая продажа невольников на базарах не только ослабела, но и совсем превратилась. Мнение это подтверждалось, между прочим, тем обстоятельством, что никто из оффициальных лиц, посещавших в недавнее время Бухару, не видел невольничьего базара и не заявлял о его существовании; даже более, одно из этих лиц, не помню именно кто, положительно отвергало существование такого базара. Мне первому удалось увидеть невольничий базар и собственными глазами убедиться, кто постыдный торг людьми производится постоянно и в значительных размерах в 190 верстах от русской границы, открыто без всякой утайки, на базаре в центре города. Вчера, [244] в сопровождении пристава от куш-беги, я посетил караван-сарай, где продаются невольники, и видел их продажу. Сарай: этот помещается на большом базаре (Регистан), в той его части, которая называется Чарсу, и носит название Пай-Астана. Нижний этаж сарая занят продавцами сырых кож, верхний — невольниками. Продажа производится каждый день с соблюдением всех установленных при продаже товаров формальностей, как-то: оценки товара маклером, уплате зякета и т. п. Во время моего посещения, в сарае находилось, до 100 человек мужчин и до 30 женщин и детей. При мне был продан 12-ти-летний мальчик за 120 рублей. Хотя я поехал в сарай неожиданно и почти насильно, тем не менее пристав мой успел предупредить о моем посещении, и сарай к моему приезду был прибран: больные невольники и слишком плачущие женщины и дети были спрятаны на заднем дворе, а на показ мне (шли оставлены более приличные по внешности и более привыкшие к своему положению... По собранным мною сведениям продажа невольников производится не только на базаре, но и в отдельных домах у барышников (Кул-Джаляп), и не только в Бухаре, но и во многих городах и больших кишлаках. Главный невольничий базар во всей Средней Азии — есть Бухара. Барышники скупают невольников у туркменов, и затем перепродают их либо в другие города и кишлаки, либо в Хиву. Если положить, что каждый день продается только одна десятая часть того числа невольников, которых я видел в караван-сарае, то число всех невольников, продаваемых ежегодно в одной только Бухаре, превзойдет 4 тысячи человек. Посетить невольничий базар мне стоило больших усилий: все красноречие Мирахура было исчерпано, чтобы отклонить меня от моего намерения, но я остался непоколебим и добился моего желания.

Перед моим отъездом обратно из Бухары И. Н. Шмелев, единственный представитель русских купцов в Бухаре, пригласил меня к себе обедать в караван-сарай Аим, где обыкновенно останавливаются и торгуют все редкие русские торговцы, приезжающие в Бухару. Против принятия этого приглашения на меня сильно восстал Мирахур, находя, что мне, большому, по его мнению, человеку совершенно неприлично ехать в караван-сарай а тем более якшаться с купцами; для бухарского тюри непонятно человеческое обращение с купцом. Кроме того он видел в этом обиду для эмира, неумевшего как будто бы приличным образом принять и угостить меня. «Они наши» говорил [245] о купцах сей мусульманский боярин, «мы их должны кормить и жаловать, а не они нас». Но И. Н. Шмелев, узнав об этих разговорах, обиделся бы и справедливо, еслиб я отклонил его приглашение. Я был в затруднении, как поступить в этом щекотливом случае, тем более, что никакие доводы и убеждения о наших обычаях и порядках, отличных от мусульманских, на Мирахура не действовали, и только счастливо подвернувшаяся мне на память ссылка на авторитет русского начальства, которое никогда не отвергает в подобных случаях приглашения купцов, помогла мне разрубить сей Гордиев узел к общему удовольствию обеих сторон.

Часа в два пополудни отправился я в Аим-Сарай без каких почетных провожатых. Это кажется сделано было с целию не придавать моей поездке особой важности. Бедная каморка И. Н. Шмелева, обитая к моему приезду коленкором и всячески разукрашенная, представляла самый праздничный вид. На окне играла шарманка и ожидали прихода скрипки, в свое время неявившейся; на дворе толпился народ, сарты смотрели к нам в окна, словом томаша (Развлечение) была большая. Радушный хозяин, обрадованный счастливым исходом дела, суетился донельзя и угостил на славу — всем, что только можно было найти в Бухаре. Этот радушный, от чистого сердца прием, произвел на меня, после всяческого бухарского лицемерства, самое приятное впечатление. Я думаю, что и для туземцев он имел некоторое значение. На другой день мяте принесли с базара новости, что туземные купцы были очень довольны моим посещением Аима-Сарая. Русский тюря, говорили они, не побрезгал приехать в сарай и угощаться с купцами — значит, мнения купцов далеко не сходились в этом случае с мнением Мирахура.

Зная несколько тюркский язык и беспрестанно скитаясь по базарам, я имел время и возможность приобрести множество отрывочных и разнообразных сведений, преимущественно о разных промышленных производствах. Этими сведениями я приводил в Бухаре в немалое удивление всех лиц, с которыми мне приходилось беседовать. Мусульманским людям было изумительно и непонятно видеть большого русского тюря, знающего, напр., все названия сортов различных товаров, все кассаба (Арабское слово, означающее вообще промысел: “Утуз-ики-хассаба” (тридцать два промысла) означают все вообще промышленное сословие, хотя родов и, видов промыслов гораздо больше, чем 32), беседующего о различных производствах и даже о [246] шарияте и о сектах. Я никогда не забуду того удивления, которое выразилось на лицах всех присутствовавших, когда я, рассматривая принесенный ко мне особого сорта канаус, в роде нашей саржи, заметил, что его ткали с большим количеством ремизов, чем обыкновенный. По всей комнате вошел благоговейный шопот о моей мудрости. В другой раз, в Карши, я сконфузил мутавали (Заведывающий хозяйственною частию в медрессэ, в роде нашего эконома в монастырях) заметив, что либо медрессэ построено позднее, чем он говорит, либо строитель медрессэ жил ранее, ибо в противном случае строитель его не мог быть из секты нашхбандия, как утверждал мутавали, потому что глаза этой секты — Богоуэддин жил гораздо позднее, чем умер строитель медрессэ. Как-то в дороге я запел стих, который поют дуваны (Юродивые очень уважаемы в Бухаре), и изумлению окружающих не было конца. Таких случаев было со мной много. Все это привело бухарцев к тому убеждению, что я хватаю с неба звезды, вижу насквозь всякого человека, знаю все языки мира и в том числе арабский и персидский, но только из хитрости на них не говорю. Конечно, все это имело хорошую сторону, ибо возвышало в Бухаре значение русских, но с другой стороны, кажется, многого мне не показывали и не говорили ради именно этой моей «мудрости».

Перед отъездом моим из Ташкента я имел намерение склонить эмира к устройству почты между Бухарою и Катты-Курганом (190 верст). Таким образом, установилось бы, наконец, столь желаемое торговым сословием правильное почтовое сообщение между русскими городами и Бухарою. Всякому здесь хорошо известно, какие затруднения делает этот маленький 190-верстный перерыв. Все письма из Бухары до нашей границы и обратно приходится пересылать с оказиями, неверными и ненадежными, а между тем бывают времена, когда от своевременной посылки письма зависят большие барыши и убытки. К тому же масса бухарских купцов и приказчиков ежегодно ездит и живет в Оренбурге, Нижнем, Москве и, понятно, очень желала бы быть в постоянных и правильных сношениях с Бухарою. Приступая к исполнению этого дела, я давно уже просил Анима-Ходжи Юнусова написать мне проект об устройстве такого почтового сообщения, применяясь в мусульманским воззрениям. Проект вышел на славу. [247] Предисловие его, как тому и следовало быть, начиналось прямо с Корана, и затем развивалась общая мысль и ее применение на практике. Проект этот я, показал дорогой Мирахуру и получил от него в ответ, что все это, пожалуй, очень хорошо, но для Бухары не нужно, ибо прежде ничего такого не было.— Да ведь прежде все было хуже, Мирахур,— возразил я, забыв, что беседую не с европейцем; а с каждым годом все становятся лучше и лучше. «Нет, говорил мне убедительным тоном мой приятель, прежние люди были умнее и лучше; они и увидели раньше нас Бога». А замолчал, ибо возражать на это было нечего. В Бухаре я поднял этот вопрос опять, и опять получил на него тот же ответ.

Не лучшую участь имели и другие мои попытки и поручения. Так, меня просили взыскать деньги с Якуба-Мацума, который сам желал, как мне известно, отдать деньги и только боялся эмира. Но его нарочно удалили из Бухары, чтобы я не мог его сам к себе потребовать.

С чувством обманутых ожиданий и неисполнившихся надежд оставил я, 22 мая в 6 часов вечера, Бухару. Утром в день нашего отъезда шел очень большой и редко бывающий в Бухаре дождь. Засохшие деревья позеленели, пыль улеглась, и мы весело доехали до Богоуэддина (8 верст), монастыря города Бухары. А не нахожу теперь возможным вдаваться в подробное описание этой знаменитой в мусульманском мире обители; отлагаю это до другого места и другого времени. Здесь же спешу записать только первое, свежее впечатление от этой мусульманской святыни. Мазари Богоуэддин — вертеп самых безобразнейших, нахальнейших и назойливейших нищих, похожих скорее на разбойников по большим дорогам, чем на лиц, живущих доброхотными подаяниями. Нигде у нас я не видал такого громадного скопления их, как в Богоуэддине. Я слышал, что в праздничное время число их доходит до 50 и 60 т. человек и более.

Дорогу до Катты-Кургана я также не буду описывать, ибо она уже давно описана. Остановлюсь только на Кермине, где я виделся с его беком, Тюря-Джаном, 13-ти-летним сыном эмира. В Кермине мы приехали 23-го мая, и после обычных встреч тотчас же представились маленькому беку. Прием был очень торжественный, с войсками. Чтобы замаскировать передо мною их малое число, солдаты были расставлены в одну линию шага на два друг от друга. Лошадь мою хотели-было ввести в самую цитадель, но я слез с нее у ворот. [248]

Свидание с сыном эмира продолжаюсь не более пяти минут. Бедный мальчик был так сконфужен, что решительно не произнес ни одного слова, несмотря на то, что приближенный его, Насрэдин Токсаба, очень внушительно упрашивал его, сказать что-нибудь дорогому гостю. По уходе на меня надели очень хороший халат; подвели очень порядочную лошадь и затем прислали на дорогу 1000 монета. Целый день мы пробыли в Кермине в доме Насрэдина Токсабы, весьма хорошего, повидимому, человека; он долгое время торговал в Оренбурге, бывал в Нижнем и знает несколько по-русски. В кишлаке Мире, в 28-ми верстах перед Катты-Курганом, мы распростились с Мирахуром, отправившимся прямою дорогою в Шахрисябз в эмиру. 25-го мая, я въехал в Катты-Курган, 27-го числа в Самарканд, где прожил 7 дней, и 7-го июня в Ташкента, пробыв в дороге полтора месяца и сделав верхом более тысячи верст.

Н. Петровский.

Ташкент, 1872.

Текст воспроизведен по изданию: Моя поездка в Бухару. Путевые наблюдения и заметки // Вестник Европы, № 3. 1873

© текст - Петровский Н. Ф. 1875
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Бычков Н. М. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1875

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.