-

ОГОРОДНИКОВ П.

ТРЕВОЖНЫЕ МЕСТА

Гости разошлись. Думая о предстоящей мне экскурсии в тюркменскую степь, я уснул, обдаваемый горячим потом, но неотвязчивые мухи какого-то особенного вида щекотали, кусали мое тело и будили меня.

Доктор еще спал, когда я ранним утром отправился в З-у, поджидавшему меня в маленькой библиотеке станции.

— При свежем ветре, как сегодня, рискованно отправлять паровой барказ в Гассан-Кули, встретил он меня, — но вы поедете с Езнаевым на Серебряный бугор, к устью реки Гургени, отстоящей отсюда на 23 версты. Барказ уже ждет вас.

Езнаев, вооруженный револьвером, притащил с собою на показ мне древнюю большую медную миску, на трех маленьких ножках, с двумя ручками и с надписями по краям, которую ему подарили ямуды, нашедшие ее, приблизительно, в 150 верстах от устья р. Атрека, в развалинах бывшего укрепления гокланов. По словам ямудов, в 60-ти верстах от Кари-Кале находятся следы городов: Мешед, Месерьян и Рустан, основанных за долго до прихода сюда тюркмен с Мангышлака и разрушенных китайцами; здесь видны канавки, которыми проводилась вода с Атрека для орошения, а почва вообще плодородна. Ямуды полагают, что под развалинами скрыто много богатств, вероятно, потому, — так думает Езнаев, — что года четыре тому назад здесь был случайно найден металический кувшин с древними золотыми монетами; приобретенная мною серебряная монета тоже найдена вблизи этих [84] городов, у норки какого-то маленького земляного зверка, похожего на крысу, который, вероятно, вытащил из-под земли это препятствие на своем пути.

При неблагоприятных условиях моего путешествия дорог каждый грош, почему я и не мог приобресть миску. По совету Езнаева, я вооружился револьвером превосходной системы Смит-Бессона, не дающим промаха в привычных руках даже на 200 шагов. В 10 часов утра (20 июня) мы отправились на барказ.

При моем приближении маленький командир его (Х-ий) отдал мне честь, команда вытянулась. Признаюсь, это неприятно поразило меня; тут есть какое-нибудь недоразумение на мой счет! «Полковник», таинственно шепнул командир, отдавая какое-то распоряжение матросам, и так загадочно смотрел на меня, как бы хотел сказать: «врешь, брат, нас не надуешь: ты инкогнито!»

— Куда прикажете подать стул? спросил он.

— Бога ради не беспокойтесь, я вот поближе к тюркменам.

— Как можно-с, неудобно... Эй! Стол и стулья!

Матросы-молодцы, барказ легок на ходу, поднимает, по словам капитана, 75 человек, и снабжен пушкою.

Езнаев и я поместились на походных табуретках; трое тюркмен, приезжавших на остров по своим делам, чинно сидели на коленях. Командир скомандовал — и легкий, красивый, как игрушка, барказ тронулся в путь, сильно качаясь от волн.

Едущие с нами тюркмены — преданные друзья Рафаила; их зовут: хан Девлет, мулла Ашир и мулла Бекча; все трое грамотные; скулы выдаются резко только у Девлета, но все стройны, костлявы и мускулисты, с несколько суженными и плоскими грудями; высокие лбы, небольшие носы с легким горбиком и широковатыми ноздрями; их черные глава пронизывают вас недоверием, добродушием и диким огнем; растрепанные черные, редкие бороды как бы подбриты ровною полоскою под нижнею губой; волосы отсюда выдергиваются щипчиками, по обычаю, для красы, а усы, концы которых висят, подстригаются над верхнею губою «по курану, а иначе волосы [85] попадут в рот во время еды и опоганят пищу». Зубы их блестят белизною, на бритые головы с засусленными тюбетейками (ермолками) напялены мохнатые шапки из местных овец, что все вместе придает мм суровый вид.

Все они одеты в халаты, распахнувшиеся на груди, в поясных рубахах с косым воротом и широкими рукавами, из нашего и английского каленкора и миткаля или из персидской бязи; широкие, синие шаровары из русского или транзитного миткаля держатся на пояснице шнурком; ноги обуты в короткие, пестрые чулки и красные башмаки грубой работы из кожи, получаемой из Астрахани; кончик их загнут кверху, а утолщенный задник подбит железною подковкою.

На рубаху надет невидимый из-под халата короткий архалук, называемый тюркменами «чабуш», с открытою грудью, широкими рукавами и маленькими разрезами с боку пол; иные носят их по персидскому фасону; с длинными разрезами по бокам и с застегнутыми на крючки разрезами рукавов. Архалук шьется из персидской и текинской (из Теке) материи, состоящей из трех полосок: шелковой красной и шерстяных; черной и узкой белой; ханский аршин ее (составляющий почти 1 1/2 наших аршина) стоит 60 коп. Он подшивается персидскою бязью, по 15 коп. за ханский аршин. Сверху, как мы уже говорили, надет хивинский коротковатый (несколько ниже колен) халат из полосатой материи с преобладающим красным над черным и желтым цветом, стоющий 2 р. 40 к., но шелковые халаты высшего достоинства обходятся 7-9 руб. Он подпоясан кушаком из бумажной материи.

В холодное время года тюркмены носят чекмени и халаты из верблюжьей материи горохового цвета своего изделия, свои непромокаемые войлочные бурки, с одним шнурком для завязывания у шеи, стоящие 2-2 р. 40 к., а зимою — бараньи шубы, и во время езды, как и в грязь, сапоги.

По нашему приглашению двое тюркмен подсели в нам поближе; а третий, с четками на шее, остался неподвижен на своем месте; это был «софи».

Желающий сделаться софи, что случается обыкновенно под старость, отправляется к наиболее чтимому им духовному лицу, [86] кается в грехах и получает благословение, после чего он уже не участвует в разбоях, а проводят время большею частью в молитвах и уединения.

Езнаев разговорился с ними; он бегло говорит по-тюркменски, т. е. на исковерканном турецком языке: «тюрк-джагатай».

На мой вопрос хану Девлету, отчего он, несмотря на свой высокий титул, выглядывает оборвышем, Езнаев объяснил мне, что с ханским титулом, передающимся по наследству от отца к сыну, из рода в род, не связывается никаких особых привилегий и преимуществ, а потому нередко можно встретить тюркменских ханов совершенно обнищалых.

Мулла Бекча напоминал чертами своего лица наших типичных линейных казаков; оказывается, что он ездил в генералу Ламакину с просьбою о покровительстве ему в одном очень спутанном деле. Его отец, фамилии которого он не припомнил, а по имени Влас, проживал на Кавказе, в четырехдневном пути от Астрахани, и был христианин. Получив свидетельство на свободное услужение у дружественного нам ямудского старшины Кият-хана, он, по смерти этого хана, продолжал служить у его сына, при котором и умер, оставив сына Бекча — моего теперешнего спутника. Бекча не говорит по-русски, не намерен переходить из магометанства в православие и только желает быть русским подданным, в чем, без сомнения, ему не откажут; вот и все дело.

Наш барказ идет по 5 1/2 узлов или около 9 верст в час. Вдали туман, кругом сырость, так что мой парусинный костюм влажен и чувствуется легкая дрожь.

— Наденьте фуфайку, советует Езнаев, между тем как сам никогда ее не носит. — И когда мы высадимся на берег, продолжал он, — не ночуйте в кибитке, а то схватите лихорадку и вас заедят вши; тюркмены — народ нечистоплотный: вечно сидят и нередко спят на голой земле, а мыло найдется разве только у тех, кто издавна свыкся с нами.

— А по-моему, лучшее средство от лихорадки — погреться в моей каюте; не желаете ли? предложил командир вино, [87] ликер ж закуску, приготовленную в его узенькой, крошечной каютке; крупно-зернистая белужья икра тюркменского приготовления, стоющая здесь 3 руб. за пуд, хоть несколько и пересолена, но вкуснее 20-ти-рублевой петербургской.

Тихо входим в устье р. Гургени, имеющее в ширину 8 сажень свободной воды, а далее, по обе стороны его, густо стелется камыш, откуда несутся крики разной птицы « непрерывное стрекотанье кузнечиков. Обернитесь к морю — летают чайки, жирные утки, бакланы, тяжелые на подъем, которых тюркмены бьют палками, и черные гагары; морды лошадей выглядывают из тростника, который тюркмены режут для корма скота, а впереди чернеются ульи: это тюркиенские кибитки; виднеется несколько Камышевых сарайчиков, служащих иногда для склада товаров, а зимою загоняют сюда барашков и телушек; поодаль краснеют развалины кирпичного караван-сарая, разрушенного персами во время сбора податей с серебробугорцев...

Через двадцать минут езды узкая Гургень, орошающая степь на двухсотверстном протяжении своем, очистилась от камышей; берега ее, возвышающиеся здесь на 1/2 аршина над водою, покрыты местами песков с редкою травой, негодной для пищи скоту; кругом барказа весело прыгают саваны, на глинистом дне трудно усмотреть страшные рожи сомов; вдали у берега видны два челнока и группа тюркмен, а влево, на широкой степной глади, выдается глыба земли, — это и есть Гемюштейе (Серебряный бугор).

Зной усиливается. Я жадно всматриваюсь в эти места кочевьев и пишу; матрос держит зонтик надо иною, что стесняет меня, но так угодно командиру. Он говорит, что с основания станции, кажется, в 1832 г., паровой барказ только второй раз показывается в водах Гургени, но наши лодки нередко заглядывают сюда.

Мы приблизились к пестрой группе тюркмен, с преобладающим синим цветом в костюме: халаты на взрослых большею частью синие; на затылок напялены рыжеватые, изредка черные мохнатые шапки, в которых они большею частию и спят, а, в противном случае, укутывают свои бритые головы халатным поясом, из опасения простудить их; у многих за кушаком большие [88] ножи с черною рукоятью; мальчишки в синих рубашонках и тюбетейках, босы, как и девчонки, в длинных красных рубахах; у юношей, пробривающих середку головы, висит за ухом два длинных пучка волос.

Молча и пасмурно смотрели они на приближающийся в ним барказ, который, по измерении глубины, оказавшейся здесь на 10 фут, остановился, а матросы принялись улаживать сходни. Х-ий горячится, теряется, бледнеет.

— Селям алейкюм! (приветствие при встрече) крикнул он тюркменам голосом, в котором слышалась дрожащая нотка; некоторые, отвечая на его приветствие, сняли шапки, другие кивнули головой, а прочие — молча отвернулись и отошли в сторону, что еще более подействовало на него, но Рафаил успокоивает: «Мы здесь, как дома»; и, действительно, он здесь как свой; кликнув по имени одного из толпы, вошедшего на барказ и в знак приветствия или покорности снявшего шапку, он тихо спросил у него о безопасности нашей экскурсии; на благоприятный ответ, командир угостил нас полбутылкой шампанского, привезенного ему из Константинополя бывшим мирзою Егором, тюркменам велел подать чаю, матросам дозволил ловить рыбу вблизи барказа, и, отдав приказание часовых с ружьями, вышел с нами на берег. Тюркмены встретили нас просто, приветливо и, усевшись на корточки, коротко перебрасывались словами с серьезным Рафаилом; я подошел было в пятилетней девочке, но та повернулась м торопливо пошла к аулу, куда вскоре отправились и мы; несколько тюркмен помогали мне собирать бедную флору их степей, выкапывая своими ножами корни редкой травы из твердой солончаковой почвы, на что Х-ий, проводивший меня с двумя вооруженными матросами только на сто шагов, заметил: «Какие любезные! А встреться с ними в степи — не то будет».

На гладкой шири, с редкою, большею частью выжженною солиден, низкою травою, вдали виднеется единственный оазис зелени — маленькая группа дико-растущей гранаты, и едва заветная для глав волна степи. На этих-то возвышенных и плодородных местах по берегам Гургени, принимающей в себя справа и слева пять ничтожных речонок, ямуды и гокланы [89] сеют пшеницу, ячмень, иногда рис и кунжут, дающие в урожайные годы сам-50 и больше, несмотря на то, что далеко не все поля поливные; сегодня у ямудов цены следующие: 1 пуд ячменя стоит 15 к., 1 пуд пшеницы — 85 к. Далее вверх по реке встречаются плантация тутовых деревьев и хлопчатой бумаги, но бахчи и маленькие огороды разводятся на всему прибрежью Каспийского моря. Хлеб у них хранится зимою в вырытых для того широких и глубоких ямах, прикрываемых сперва соломою, а потом заравниваемых землею так, чтобы скрыть от посторонних места запасов. Шелковичных червей тюркмены воспитывают следующим образом: как только раннею весною начинают распускаться тутовые листья, хозяева плантации завертывают шелковичное семя в кисейные мешочки и кладут их себе под мышки, от теплоты которых из семян выходят в скором времени червячки; тогда пол шатра устилается молодыми листьями тута, которыми они питаются, и, по мере их развития, увеличивают количество этого растения, прибавляя к молодым листьям более крупные; эта пища ежедневно переменяется, наблюдая, чтобы она была без росы, что очень вредит червям, и чтобы между листьями был свободный приток воздуха. Когда черви достирают полного своего развития, то перестают есть и ищут места, где бы им удобнее было свить коконы и превратиться в хризалиду; тех, которые ползут повыше, отделяют от слабосильных, потому что первые дают шелк крепче и ровнее, чем коконы вторых, которые отчасти сбываются в Персию и Хиву по 70 рублей и дороже за пуд.

На Гургени и Атреке, которые, вытекая из последних предгорий кухистанских и гурганских возвышенностей, круто поворачивают на запад и достигают Каспийского моря, есть не мало хороших пастбищ, где преобладают до 30 разнообразных, большею частью колючих и сочных трав, составляющих пищу верблюдов. На моем же пути к Серебряному бугру я собрал на глинисто-солончаковой почве только следующие травы: 1) Дикобраз, употребляемый зимою в крайности (за неимением другой пищи) лошадьми. 2) Съежившаяся и высохшая от солнца верблюжья кызыл-ехрыч (красная трава). 3) Иль-гака с красных цветком. 4) Трубчатая (с [90] коленчиками) и кустообразная, карах составляет сонный корм верблюдов, а в сухом виде служит топливом. 5) Верблюжья, нарпус, присутствие которой невыносимо для змей; тюркмен употребляют ее от зубной боли; по словам их, если ее поедят овцы, быки и прочий скот (за исключением верблюдов), то получают горечь в мясе. 6) Трава, напоминающая формою листьев и терпко-кисловатым вкусом наш щавель, заключает в своем корне красильное и дубильное вещества, а потому ее скот не ест (это общее правило), но тюркмены опускают в отвар ее веревки и прочие рыболовные снасти, что окрашивает их в красный цвет и предохраняет от порчи в воде.

Вот и вся фауна, сколько-нибудь полезная для серебробугорцев, производимая преимущественно глинисто-солончаковою почвою при следующих климатических условиях: при летнем зное, умеряемом морскими ветрами и обильною росою, дожди редки; теплая вина с редкими снегами и более обильными, как и осенью, дождями. Дальше же отсюда, вверх, встречаются хорошие пастбища. Эти низменные места нередко заливаются водою и тогда жители перекочевывают далее, внутрь степей. Особенно сильное наводнение посетило их 17-19 ноября 1873 года; подул сильный ветер, вода вышла из берегов и залила пространство на 12 верст от берега; беда застигла кочевников врасплох, так что 25 человек утонуло. В это же время наводнение причинило много убытков и хлопот населению острова Ашур-аде. Но наводнение составляет временное неудобство, постоянное же заключается в болотистом устье Гургени и заплесках от ежегодных весенних разливов, испарения которых отравляют воздух на несколько летних месяцев и гонят серебробугорцев от лихорадок на это время в Гассан-Кули и другие более здоровые места кочевьев, а тогда редко кто из них отваживается посещать нашу морскую станцию, ибо всякий, заболевший лихорадкою там, по возвращении в степь умирает, если только не вооружится медицинских пособием оттуда; своих же средств бороться с лихорадкою они не имеют. Вот почему из 600 кибиток здешнего зимнего кочевья осталось только 20, да и те собираются [91] теперь в Гассан-Кули, что мне дает возможность ознакомиться с устройством и процесом сбора в путь.

Перед несколькими уже полуразобранными кибитками просушивалось на воздухе тряпье и пожитки, около которых возились женщины с открытыми лицами; другие разбирали кибитки, сидели на земле или собирали травы; далее виднелись следы кочевья, возвышался «талар», т. е. воздушная постройка из вбитых кругом тонких и длинных бревен, с легким наклоном во внутрь, грубо связанных сверху поперечинами, на которых устроена легкая постилка, куда взбираются по крутой лестнице иногда поспать или прячутся от комаров, иногда же оттуда показывают свое искуство в стрельбе. Я стал осматривать вещи и вносить свои заметки в записную книжку; это никого не удивило, точно дело им привычное. Вот кошмы, которыми покрываются кибитки и их земляной пол; кошма-кеча, в 2 арш. длины и 1 1/2 арш. ширины, стоит здесь 75 к.; палазы пестрых рисунков и темных цветов исключительно из марены; основа этих тюркменских ковров низкого сорта делается из чистой шерсти, а потому они прочнее персидских, куда примешивается много бумаги; палаз в 4 1/2 арш. длины и 2 1/2 арш. ширины стоит здесь 12 р.

Мы подошли к кибиткам, напоминающим своим видом киргизские: короткий цилиндр с полушарным верхом из деревянных пластинок, связанных веревками, прикрыт темными кошмами, а бока его, сверх того, камышовою плетенкою, — вот и все жилье, которое разбирается или устанавливается женщинами в экстренных случаях в 5 минут, а обыкновенно — в 15 минут. Этот процес происходит так: на очищенную от травы и утоптанную землю кладется деревянный обруч или круг, диаметром в 3 сажени, состоящий из 4-х частей, на которых укрепляются 4 «тарим», т. е. деревянные бока из косых решеток вышиною в 2 1/2 аршина; прутья или пластинки их, толщиною в дюйм, скрепляются при соединении кожаными шарнерами, посредством которых они складываются во время пути и раскладываются, когда разбивается кибитка; в последнем случае концы решеток запускаются в дыры круга и связываются с ним шерстяными шнурками; потом, на 1/2 аршина выше от земли, этот боковой переплет перевязывается [92] широкою шерстяною тесьмою, а к верхним концам его прикрепляется полушарная крыша, состоящая тоже из таковых же тонких пластинок, перевязанных тесьмою, но расположенных не клетками, а прямо — от основания ее к верхнему обручу, связывающемуся жердочками с деревянным кружком, с середины которого спускается во внутрь кибитки шерстяной шнурок с кистями, для украшения, а во время сильных ветров к нему привешивается каменный жернов, для устойчивости кибитки. Эти жернова, служащие ручными мельницами для рису, получаются из Персии и состоят из двух каменных кружков, диаметром в 12 дюймов: один гладкий, с железных стержнем, другой — с дырою. Когда таким образом деревянная основа установится, ее бока, предварительно обмотанные для крепости тремя шерстяными поясами (6-10 дюймов ширины) в трех местах, покрываются четырьмя серыми кошмами из бараньей шерсти, а поверх их стенкою из камыша, переплетенного веревками; верх также защищается двумя толстыми кошмами серого цвета, прикрепляемыми, как и боковые, к переплету тесемками или веревочками. Во время варки пищи в кибитке открывается верхнее отверстие для выхода дыма, а на ночь оно закрывается. Вход или дверь кибитки располагается всегда на юг; двери, на подобие наших, получаются из Персии, где приготовляются из дуба или хурманды, растущих в прикаспийских провинциях Персии; мучнистый плод последней напоминает цветом и формою финики, но вкусом несравненно ниже их. Кибитка окапывается маленькою канавкою, для стока воды, устилается кошмами и коврами, смотря по состоянию, и обходится заново не дороже 24 р.

Топливом служит тезек, т. е. чистое коровье кало, которое собирается женщинами в свежем виде и сушится. Летом пища варится на воздухе, где-нибудь за кибиткою, а зимою — внутри нее, для чего оставляется посреди место, куда становится таган или треножник русского изделия, а на него чугунный котел, который покрывается деревянных кружком, тоже русского приготовления; для варки же соусов и баранины употребляется персидский котел с крышкою из красной меди; уголья берут железными щипцами, на подобие наших, но самой грубой работы. [93]

VI.

Когда я окончил осмотр разобранной кибитки, к Рафаилу подошел пожилой ямуд с зверским выражением лица, и, приятельски переговорив с ним, пригласил нас быть его гостями, следовательно, с этой минуты он принимал на себя обязанность защищать нас от малейшей неприятности со стороны своих земляков; нужно знать, что ямуды дорожат своим честным словом, в высшей степени гостеприимны и никогда не дадут своего гостя в обиду; за него они готовы резаться между собою. Нашего хозяина звали Агаджан; он служил на станции с 1863-1868 г. «сахловщиком», т. е. шпионом (от слова: сахломах — поддерживать), за что получал ежемесячно по два червонца и подарки за особые услуги, и в то же время своими разбоями наводил ужас на персов.

— Да и теперь, шепнул мне Рафаил, — продолжает разбойничать, но русским он друг, а мне — большой приятель, поэтому будьте покойны, но с револьвером не расставайтесь.

Пропустив нас вперед себя в кибитку, Агаджан, узнав о моем желании описать внутренность ее, охотно показал мне весь свой скарб, потом единственную свою, притом бездетную, жену и наряды ее.

Весь пол кибитки, за исключением небольшого пространства у дверей, где снимаются правоверными туфли, был устлан кошмами и палазами; деревянные полки в роде поставца, с разбросанными в беспорядке домашними и кухонными принадлежностями, занимали по левую сторону треть стены; далее, на таком же пространстве она была увешана ковриками в два ряда: шестью вверху и шестью внизу, и мешками ковровой работы (курджимы) — старыми и новыми в несколько рядов. Такой курджим, состоящий из двух мешков (в квадратный аршин каждый), соединенных темно-красною шерстяною подкладкою, и замками которым служат шерстяные петли, искусно вплетаемые одна за другую, стоит до 4 руб. Все эти украшения называются халыг и харчыл. Остальная часть стены была завалена разным загрязненным и покрытым пылью [94] хламом: глиняный чайник русского изделия, деревянное мелкое блюдо для рису, называемое «табах», грубой тюркменской работы; русское решето с соложенною сеткою для процеживания рису и икры; тюркменский «сусаг» или плетенка из камышу, на двух палочках, воткнутых в землю, через которую процеживается полусваренный рис и потом уже кладется он в котел с маслом или салом; у персов эта плетенка делается большею частью из медной проволоки; «сузги» — тоже плетенка из веревок с промежуточными сетками из лошадиной гривы и с ручкою из веревок же; через нее цедят молоко и коровье масло; тут же бурдюк, т. е. мешок из целой бараньей шкуры, очищенной от шерсти, наполнен соленовато-кислым питьем, приготовляемым из коровьего молока с большою примесью соли, от чего от него отделяется вода, которую сливают прочь, а густой, сильно пересоленный кислый остаток служит для приготовления прохладительного питья. Тонкая железная пластинка в 1 1/2 аршина длины служит вертелом для приготовления «кебаба», т. е. изжаренных на углях кусочков баранины с жиром, нанизанных на него. Железная лопата с деревянною ручкою для копания земли и кирка для огородов, местного произведения; первая стоит 90 к. — 1 р. Железный трезубец или острога для ловли белуги, сома, осетра и проч.; «дараг», т. е. ряд железных спиц, укрепленных на деревянной подставке, для очистки шерсти; «чра-пая» или железная подставка, втыкаемая в землю для «чарака», в котором жжется неочищенная нефть, служащая осветительным материялом некоторым тюркменам, персам и вообще среднеазиятцам; «чарак» — это глиняная посудина для нефти, с носиком, в который пропускается фитиль, — доставляется сюда из Персии; такое освещение и дымно, и слабо. Рядом с этою необходимою дрянью валяется и оружие, которым персы снабжают тюркмен на свою же голову: винтовка, кривая сабля с кожаною рукоятью и в таковых же ножнах; от холодной стали клинка, который я взял в руки, несет человеческою кровью; ее следы еще заметны на нем. Меня проняла дрожь отвращения и я спросил Агаджана, сколько голов он срубил на своем веку, на что тот закачал головою так, как бы хотел сказать: «Теперь счет потерял!» и холодно добавил: [95] «хорошая сабля — для себя работала!» Тут же семивершковый нож с черною рукоятью и в ножнах, который носится тюркменами всегда при себе, ибо он заменяет кинжал, им режут барана, стругают дерево и пр. Все это оружие смазывается от ржавчины нефтью и бараньим салом. Далее стояли два ирбитских (наших) сундука, лежали два свертка с постелью, состоящею из тюфяка, подушки и одеяла, глиняный кальян и из тыквы следующего устройства: в узкое горлышко тыквы, до половины наполненной водою, вставляется деревянная трубочка, входящая одним своим концом в воду, а на наружный надевается каменная трубка с смоченным табаком, раскуриваемым не иначе, как углем; табак, получаемый из Персии, тюркмены курят без опиума, что нередко случается между персами. С двух противоположных сторон тыквы сделаны два отверстия: одно — для чубучка, из которого курят, а другое, по уверению их, прохлаждает дым. — Вот и все имущество достаточного ямуда. В то время, как я вписывал его в дневник, в кибитку входили один за другим тюркмены разных возрастов, снимали туфли, сдержанно приветствовали хозяина: «селям» и, усевшись на кошмы, молча курили кальян, хотя они и любят поболтать между собою.

Между вошедшими были двое молодых, страшно изрытых оспою. Тюркмены прививают оспу у себя «оспенною материею с больных людей», вследствие чего во время свирепствующих в степях оспенных эпидемий, как то было зимою 1873 г., господствует между ними большая смертность и остаются обычные следы на лицах. Хотя они, как персы, говорят, что Бог дал 1000 болезней и 1001 лекарство, — однако последние им неизвестны, ибо нельзя же считать рациональным лечением, ну, положим, полипа в носу; очевидное доказательство на лицо: мимо кибитки прошла женщина с кувшином воды и без носа, а таких здесь в ауле не мало, потому что их знахари, вырезав полип, прижигают больное место раскаленным железом — и нос проваливается. Вообще нарывы у тюркмен вырезываются или, вернее сказать, выковыриваются, потом прижигаются железом и присыпаются нашатырем или порохом. Говорят, что при черном, очень опасном нарыве, вырезывание его приносит пользу, в противном случае — заводятся черви. Многие из наших [96] соседних тюркмен, и в особенности тюркменок, любят беседовать о своих болезнях с доктором астрабадской юрской станции, охотно позволяют прививать у себя оспу и вообще лечатся у него; несколько тюркменок даже лежат в лазарете на Ашур-аде. Доктора они любят, уважают и считают первым мудрецом между всем прочим населением. Если вошедшие два тюркмена изуродованы оспою, за то вошедшую в кибитку жену Агаджана положительно можно признать красавицею: правильные черты смуглого лица, огненные глаза с тонкими бровями, белизна ровных маленьких зубов невольно напоминают наших украинок, а родимое черное пятнышко на шее и застенчиво опущенные глаза, влажные губы маленького рта и огнем пышащие ноздри еще более увеличивали прелесть стройной Халлы-Гюль, на голову которой накинут был кусок клетчатой материи из широкой красной и узких зеленой и черной полос, в 3 арш. длины и 2 1/2 арш. ширины; это покрывало, стоющее из персидской шелковой материи 7 р. 60 к., было перевязано на голове сложенным пестро-красным маленьким платочком, концы узла которого падали на лоб; сверху наброшен еще такой же платочек, а на шею — синий, в 3/4 квадр. аршина, русского изделия, по 15 к. Из-под ее ситцевой рубахи выглядывали шаровары с босыми ногами, так как тюркменки летом обыкновенно не носят ни чулок, ни туфлей. Вслед за нею вошла и мать Агаджана, костлявая, довольно безобразная старуха, с морщинистым лбом, резко высунувшимся носом, сжатыми губами; но глаза ее еще сверкали диким огнем!

Они молча уселись около своего повелителя.

Душно, но врывавшийся по временам ветерок, донося песню жаворонка в кибитку, освежал нас.

— Ты счастлив, что сегодня ветер — комаров нет, заметил хозяин, когда я окончил опись его имущества и за доверие отплатил доверием, сделав 6 выстрелов на воздух из своего револьвера и передав его тюркменам, которые с скрытою жадностью и любопытством оглядывали его.

После этого, на мою просьбу снять портрет с Халлы-Гюль, ее муж приказал ей нарядиться в праздничный костюм, и спустя несколько минут зардевшаяся красавица вошла в замечательном наряде и, не поднимая глаз, уселась на ковре, [97] подогнув одну ногу под себя, а другую в согнутым коленом выставила вперед: это обыкновенная поза сидящих тюркменок, мужчины же подгибают под себя обе ноги.

Любуясь неподдельною стыдливостью дикарки, я через Рафаила усаживал ее, что никак не удавалось; пришлось подойти к ней саному, но только что я хотел поправить ее nosy, она вспыхнула, совсем опустила голову и что-то шепнула муху.

— Что она говорит? обратился я к Рафаилу.

— Думала, что вы будете ощупывать ее при всех.

Однакож мало-помалу она перестала дичиться меня и охотно выполняла все мои желания во время рисования.

Головной убор ее составляла «хасава». Эта тяжелая махина местной работы из картона с наружными украшениями своею формою напоминает высокий кокошник, только с более умеренным расширением к открытому верху; картон обтянут спереди бархатов, усеянных шестью рядами круглых блях из чистого золота на красных снурках; с боковых больших серебряных блях, усеянных разноцветными стеклами и сердоликом, свешивались до подбородка серебряные цепочки с бубенчиками, что при малейшем движении головы качалось и звенело; с верха картона спускалась по сторонам и сзади шелковая красная тафта, служащая покрывалом от жары, ветра, пожалуй комаров, но не от мужчин, ибо все тюркменки ходят с открытым лицом. Остальной наряд составляла длинная с широкими рукавами красная рубаха с узкими полосками желтого и черного цветов, застегнутая спереди на шее большою серебряною брошкою с сердоликом, из персидской материи «аладжа», называемой по-тюркменски: «алатов»; иногда же рубаха делается из персидской красной тафты. Из-под нее едва выглядывали узкие шаровары той же материи, короткие шерстяные носки персидской работы и туфли или башмаки с острым носком и без задников, на русской кожи.

На красавице были надеты огромные, круглые (2 1/2 вершка в диаметре) серебряные серьги грубой местной работы, украшенные снизу разноцветным стеклом и сердоликом. Богатые тюркменки носят золотые серьги равных фасонов. На [98] ремешке через плечо падал на грудь «эйкаль», т. е. маленький серебряный ящичек с 4-мя сердоликами по углам, в котором хранятся молитвы, а также «женские секреты», как добавил Рафаил. (Сердолик покупается тюркменами в Персии очень дешево: величиною с грош по 10 к., а с полтину по 40 к.) Далее, на кожаном же ремешке, но украшенном серебряными бляхами, покоился на груди «тунар», т. е. серебряная цилиндрическая трубка с закругленными концами, длиною в 3 1/2 вершка и шириною 1/2 вер., служащая хранилищем талисманов и молитв.

Черные, как смоль, волосы Халлы-Гюль, с пробором по середине, красиво окаймляли виски и, зачесанные за уши, падали двумя тяжелыми косами, с вплетенным в них посредством веревочек «монджык», т. е. двумя рядами сердцеобразных блях массивного серебра, длиною в 4 верш., шириною — 1 1/2 верш. и с большими сердоликами посреди. Кисть руки украшалась толстым серебряным браслетом с двумя сердоликами, зубчатые концы которого не сходились между собою на полдюйма; пальцы были унизаны серебряными кольцами с большим сердоликом, фасоном своим напоминающими наши мужские перстня с печатками. Здесь мне не встречалось видеть колец в носу, но, как говорят, на Мангышлаке кое-где носят подобное украшение. Вообще металические украшения ямудок отличаются громоздкими размерами и топорной местной работы; мужчины же их, кажется, не носят.

Костюм девушек такой же, только вместо головных платков их волосы, заплетенные в 4 косички, спускающиеся попарно на виски, прикрываются тюбетейкою (ермолкою), вышитою или унизанною серебряными украшениями, и кроме брошки и массивного ожерелья на шее, они никаких других побрякушек не носят. Зимою женщины надевают поверх рубахи два или три архалука мужского покроя, из разных материй и сукна, и кутаются в бараньи шубы, вышитые по бортам узорами из бумажной полосатой материи «алатов», с тонкою выпушкою из мерлушек по краям.

Увидев свой портрет, Халлы-Гюль улыбнулась и обожгла меня своим взглядом. При выходе из кибитки на меня брызнула кровь, — это Агаджан, пригласивший нас на вечерний пир, [99] вонзил у дверей свой нож в трепещущего барана с громадном сальником вместо хвоста (курдюк), что делается только для почетных гостей, без сомнения, не без расчета. Передав барана в руки женщин, он отправился с нами по аулу. Между кибитками сидят несколько женщин, очищая в деревянных толстом ступках «сохи» (рис) от скорлупы; они поочередно бьют по нем каменною ручкою или продолговатом камнем и, высыпав его на большие деревянной блюда, проветривают. Одна из них, лукаво взглянув на моего спутника, крякнула с легкой усмешкою: «Рафаил, замечаешь, как работают тюркменские женщины!» Прочие любовно впились в него своими жгучими глазами... Далее, еще группа работающих женщин: две из них, с голыми ногами, ловко, привычно сучат шерстяные нитки для ковров, третья сидит в такой непринужденной позе, что ее ветхие шароваро целиком видно: выше колен они сшиты из темной материи, а ниже — из белого миткаля.

В кибитке, куда мы вошли взглянуть на ручные работа женщин, две красивые девушки, не переменяя своих непринужденно-грациозных поз, продолжали работу ковра: их пальца бегали по столу взад и вперед, а глаза исподтишка улыбались Рафаилу; они работали без узора, но при всем том со вкусом, чисто и быстро. Тут же две пожилые женщины работали широкие шерстяные пояса, для украшения и связей кибитки; нитки для них окрашиваются в красное и желтое цвета равных более темных оттенков, приготовляемом из покупаемой в Персии марены. Этими изделиями да кошмами ограничивается мануфактурная промышленность ямудов, как для своего собственного обихода, так и для продажи персам, русским и хивинцам.

На девушках были тюбетейки, вышитые серебром, рубашки застегивались на шее брошками или, вернее, запонками, величиною в рублевую монету, обделанными в золотая украшения и с гранатой посредине; серебряное гладкое ожерелье или, вернее, сплошной массивной обручен с четырьмя большими сердоликами, плотно охватив шею, завязывался на затылке нитками, продетыми в его конца; нужно заметить, что эти девичьи украшения всегда делаются из сплошного и массивного металла. [100]

Хозяйство и все тяжелые работы здесь исполняются женщинами. Что же касается мужского населения аула, то отсутствие и безделье его резко бросаются в глаза; днем они, если не на разбое, то ничего не делают, а вечером таскаются по кибиткам, где есть ужин или чай, куда входят без приглашения.

— А вошел в нее, говорит Рафаил, — нельзя не пригласить его, а иначе это будет нарушением вежливости. В то же время их бедные женщины нередко голодными сидят дома или — тоже с тощим желудком — тащатся в гости одна к другой.

Мужчины, однакож, пашут поле для засева его пшеницею и ячменем, жнут, молотят и, собрав зерно в чувалы (шерстяные мешки), привозят его домой, но так как скромные размеры кибитки не позволяют хранить годовой запас этих продуктов, то ямуд оставляет у себя только месячную или двухмесячную пропорцию их, а остальное отдает взаймы или продает. Иные возделывают рисовые поля; в таком случае, очистив место для него, напускают туда канавками воду из ближайших рек, для образования болота, потом роют около кибитки яму для рассады, которою засевается большое поле, наблюдая при этом, чтобы рис не рос очень густо, а иначе его рассаживают по просторным местам поля.

На мужчине же лежит стрижка верблюдов и баранов, шерсть которых частью оставляется для своих собственных потребностей, а остальная продается; с каждого барана получается от 1 1/4 до 2-х фунтов шерсти, стоющей от 10 до 15 к.

С остальными домашними работами справляются женщины: они моют, очищают и сушат пшеницу, мелят ее ручной мельницей, месяц тесто, из которого пекут лепешки, называемые «чурек» (хлеб), в «тамдире», т. е. азиятской печке с тонкими стенками из выжженной хорошей глины и с закругленным верхом; ширина ее в основании имеет 1 1/4 арш., высота 1 1/2 арш; ближе к основанию, с боку, сделано маленькое отверстие для притока воздуха, наглухо закрываемое по истопке печки; вымесенные же лепешки вкладываются в печь через отверстие, проделанное сверху.

Довольно мягкий чурек, как и более твердый «фетир» [101] заменяют тюркменам хлеб. Фетир — та же пшеничная лепешка, но с дырочками, и тесто для него месится круче, чем для простого чурека; достаточные люди по праздникам пекут «катламу», слоистую лепешку из пшеничной муки на масле, толщиною в палец; обыкновенная пища тюркмен — «аш», вареный в чугунном котле рис, вроде плова; аш едят с хурушом», соусом из дичи или жареного мяса с разными специями и фруктовыми кислотами; плов, приготовленный на бараньем сале или коровьем масле, едят с бараниной, дичью и свежею рыбою: сазаном, осетриной м севрюгой (которую, впрочем, серебробугорцы остерегаются есть летом в предупреждение лихорадок); икра также идет в пищу. Дичь подается в плову с кисленьким соусом, приготовляемым из очень кислого, сушеного семяни гранаты или из альбухары, т. е. сушеной белой сливы; то и другое получается из Персии. Тюркмены едят также верблюжье мясо, в крайних случаях — конину, но свинью — никогда.

Питьем для ямудов служит вкусная и здоровая вода из рек Гургени и Атрека, откуда она возится в отдаленные от рек аулы, большею частью, бочками; из ближайших же — женщины набирают ее в «кундаки» или «кумганы», т. е. чугунные, узкогорлые кувшины с длинным носиком, получаемые из России и служащие также для омовений. Любимый ими чай, но доступный только богатым людям, покупается на Ашур-аде, по 2 р. и дешевле за фунт, и в Персии — полутора-рублевого, плохого достоинства; сахар к нему идет преимущественно русский, частью транзитный и в ничтожном количестве дрянной мазандеранский (персидский). Наконец соленовато-кислым молоком, служащим вообще прохладительным напитком, ямуды запивают свой обед; полюбился им также наш лимонад-газес, но водки и вина они не употребляют и только некоторые из больных пьют глотками бальзам, как лекарство, прописанное нашим доктором.

Далее на обязанности женщин лежит: доить воров, верблюдов, буйволов, овец, приготовлять отличное сливочное масло, излишек которого продается на Ашур аде по 15-30 к. за фунт; приготовлять кислое молоко, называемое «эгурд», как для собственного употребления, так и для продажи [102] однокочевникам; собрать в степи топливо и принести его в кибитку, сходить за водою, шить и мыть белье. Они же ткут ковры, тесьмы, курджумы (дорожные мешки), валяют шерстяные, двухличные кошмы (войлоки); приготовляют из верблюжьей шерсти материю горохового цвета, из которой шьют чекмени, для своего употребления, а излишек материи продают от 1 р. 80 в. до 12 р. за кусок в 16 ханских аршин, пятивершковой ширины.

Если тюркмен имеет «крнаг», т. е. рабыню, в таком случае на ней лежит вся эта работа, за исключением тканья и шитья, которым занимаются его жены и вообще женская половина семьи.

Несмотря на всю обширность женского труда и его полезность, когда у тюркмена родится дочь, он скучен, в семье нет радости, нет празднеств и никто не приходит поздравлять его с новорожденною; но если родился сын, родные и весь аул сперва поздравляют лучшего друга счастливого отца, который отдаривает их по состоянию, затем поздравляют самого родителя «с наследником». На второй год от рождения, — можно затянуть и до 7 лет, — сам отец производит ребенку обрезание бритвою, а сильное кровотечение останавливается сжоною ватой, после чего устраивается такой же пир, как и на свадьбе, называемый «той». На обед и веселье созываются родные и знакомые; джигиты (наездники) состязаются в скачках и лучшие из них получают от хозяина приз деньгами или вещами; нередко призываются на семейное торжество певцы м музыканты, т. е. «бакши», с грубыми «тандурами», инструментом, несколько схожим с гитарою, с 2-4 шелковыми струнами, и длинными свирелями, состоящими из нескольких толстых камышенок. Эта невыносимая музыка смешивается с ревом вокального хора и услаждает гостей, которые из уважения к хозяину, а может быть и тронутые гармонией, дарят бакшам деньги. На танцы ямуды, вероятно, смотрят так же, как персидские офицеры, гостившие однажды у Езнаева, которые удивлялись, «зачем аширские моряки поют и танцуют, когда на то существуют странствующие певцы м танцоры? И как это мужчине не стыдно танцевать с дамами?» [103]

Когда ребенку стукнет 7-9 и даже больше лет, отец высматривает ему такую же крошку-невесту, и, найдя таковую, вступает в предварительные переговоры с ее отцом, а вслед затеи посылает в нему двух своих знакомых женщин за получением формального согласия на брак; отец и мать невесты, обыкновенно, просят отсрочки на несколько дней, необходимой для совета по такому важному делу с своими родственниками, после чего они дают знать отцу жениха о своем окончательном согласии. Тогда отец жениха отправляет старшин к отцу невесты условиться насчет «платы за невесту» деньгами и товаром, которая вносятся немедленно вся сполна или по частям на определенный срок, что зависит от зятя (отца невесты), и после обоюдного соглашения на этот счет несколько родственниц жениха отправляются в дом невесты, куда приходит и мулла, и по прочтении им молитвы, подходящей случаю, снимают с девичьей головы шапочку (ермолку), ее четыре косички расплетают и волосы заплетают в две косы, а голова обвязывается, как у женщин, платком; с этой минуты девица называется: «гялин» (сноха).

До окончательной уплаты условленных денег за нее невеста продолжает жить у своего отца, а вслед затем отец жениха готовится к торжественной церемонии взять ее оттуда в своему сыну: приглашаются родные и знакомые, конные и пешие, бакши и джигиты со всех окрестных, иногда и дальних аулов, на убранном кистями и прочими украшениями верблюде прилаживается «кеджава», т. е. маленькая будка, занавешенная разными материями, и вся эта процесия отправляется в невестину отцу, но сам жених остается на это время в кибитке один одинешенек, не показываясь ни родным, ни знакомым невесты; в противном случае это было бы нарушением приличия, вежливости.

При приближении процесии подруги и женская половина, родственная невесте, окружают ее внутри кибитки, снаружи которой толпится ее мужское родство, не допуская ворваться к ней и похитить ее прибывшим родным жениха; начинается катавасия, заключающаяся нередко хотя шутливою, но довольно чувствительною потасовкою двух лагерей: одежды обращаются в клочки, а тела покрываются синяками; между тем родители [104] невесты угощают гостей, разбрасывая фрукты и крошеный сахар собравшемуся народу и детям. В конце-концов, «как бы нехотя», невесту отдают родным жениха, которые выносят ее из шатра и, усадив на верблюда в кеджаву, с одною только женщиною, называемою «онгя», везут в кибитку отца жениха; при этом джигиты показывают свою удаль в езде и стреляют, бакши играют и орут, дети бросают каменьями в кеджаву, что происходит и при встрече свадебного поезда у родных жениха, которые, в свою очередь, угощают гостей и разбрасывают фрукты и кусочки сахару народу и детям, — словом, пир идет веселый. В 5 часов пополудни собираются в аул муллы и ахунды и отправляют в жениху и невесте четырех тюркмен, по двое с обеих сторон, спросить у них: согласны ли они на брак? Они через женщин спрашивают сперва невесту: согласна ли ты выйти замуж за того тюркмена, за которого тебя выдают? С подобным же вопросом обращаются в жениху. Получив утвердительный ответ, посланные сообщают его собравшемуся народу; тогда ахунд провозглашает: «дочь того-то выходит за сына того-то по обоюдному согласию, — вы, народ, свидетели этому».

Народ отвечает: «мы свидетели». Эта процедура спрашивания согласия у молодых и призыв народа в свидетели повторяется троекратно, после чего мулла, ахунд или казы читает молитву и тем завязывается неразрывный узел брачной жизни, под названием: «никях». Между тем, в некотором отдалении от аула разбивается новая кибитка, куда приводят молодых; дети снова швыряют камнями в нее до тех пор, пока стоящий здесь один из друзей жениха не отгонит их, чтобы дать отдых жениху и невесте, которые оставляются на ночь одни, и с этой минуты они — муж и жена, но только не физиологически, ибо — еще дети.

На следующее утро кибитка с молодыми переносится в аул и ставится по правую сторону отцовской кибитки; прожив здесь неделю, молодая возвращается в своим родителям, где приготовляет на их средства наряды себе и внутренние украшения для своего шатра: ковры, палавы и проч., и проч., что все вместе составляет ее приданое.

По прошествии года отец молодого посылает за его женою, [105] которая приезжает к мужу на месяц и опять отправляется к своим родным месяца на два или на три, после него возвращается уже окончательно к нему, посещая своих не более одного раза в год. Без сомнения, момент окончательного сожительства с мужем ускоряется в случае рождения ребенка. Для отдельного хозяйства молодые снабжаются, смотря по достатку и щедрости их отцов, частью скота: баранами, лошадьми, верблюдами и проч.; в течении нескольких месяцев после того родители продолжают еще заботиться об их продовольствии, после чего молодые окончательно освобождаются от опеки своих отцов, имевших до того времени неограниченную и безответственную власть над жизнью и смертью их.

Плата за девицу колеблется между 60 и 120 червонцами (180-360 руб.), деньгами и товаром, которые идут в отцовские руки; кроме того, братьям невесты дарятся халаты, таковой же получает от жениха и «энгя». Уже женатый тюркмен, если он и отец невесты оба богаты, платит за нее 200-300 томанов (600-900 руб.), на половину деньгами и товаром или скотом; а если отец невесты беден, то 150 томанов (450 руб.), а цена молодым вдовушкам, которых тюркмены предпочитают девицам, вдвое и втрое дороже, от 500-1,500 тылла (тюркменская тылла = 90 к., а хивинская = 1 р. 80 в.), часть деньгами, а остальное — вещами, которые при этом ценятся втридорога. Вдовы предпочитаются потому, что они привычнее в тяжким трудам, выпавшим на долю тюркменской женщины, они уже знакомы с хозяйственною частью и, кроме того, имеют уже готовое приданое.

Через 40 дней после смерти своего мужа вдова берет из кибитки только свое приданое, называемое «сеп», и, оставив своих детей у его ближайших родных, отправляется в дом к своему отцу, к которому снова являются охотники «купить ее у него», но предварительно жених должен испросить у ней личного на то согласия, между тем как девицы, находящиеся в большем подчинении у родных, чем вдовы, выдаются замуж нередко помимо их воли, и процедура «никях», т. е. венчание, согласно требованию шариата, не более, как пустая форма. Если у девицы или вдовы нет отца, тогда судьбою их [106] распоряжается старший брат: получает плату за продажу их в замужество и проч., и проч. А если нет ни того, ни других, то ими распоряжается ближайшая родня мужского пола, но родная мать не имеет над ними никакого права, даже лишена права голоса при запродаже их в замужество. Прибавим здесь, что скупые отцы и братья или ничего не дают им в приданое, или ограничивают его ожерельем и внутренними потребностями кибитки; щедрые же нередко отдают им все деньги и вещи, полученные со стороны жениха, как плату за них, и, кроме того, дарят им «шай», т. е. серебряное ожерелье, и «сеп», т. е. ковры, одежду и пр. хозяйственные потребности. По смерти старшего брата в семье, на его женах женится младший брат или двоюродные братья, или дядя; воспрещается только брак родного брата на родной сестре, прочие же степени родства не служат препятствием в браку.

Тюркменам не дозволяется иметь более четырех жен из тюркменок, но количество жен из «крнаги», т. е. служанок, персидских невольниц, не ограничено; число их зависит от его богатства, а байем или богачом у них считается тот, кто имеет 1,000 червонцев (3,000 рублей).

Дети, родившиеся от настоящей жены, называются «иг», т. е. происхождения чистой крови, а от «крнагов» — «кул», что значит раб.

Для сохранения чистоты крови своего племени ямуды выдают своих дочерей иг только за ига и не роднятся даже с текинцами и другими иноплеменниками, ибо, по преданию, родоначальник великого тюркменского плеиени, Тюрмен, имел двух сыновей: Ямуда и Гоклана, рожденных от свободной женщина иг, а третий его сын, Теке, родился от рабыни Кул; поэтому они смотрят на текинцев, как на потомков рабыни, а свое происхождение и гокланов признают от свободной жены; но самым благороднейшим из всех тюркменских племен считается племя салор, состоящее приблизительно из 5,000 кибиток.

Кул (раб) может жениться только на куле (рабыни), хотя и не отстранен от права занимать видное положение в племени, т. е. быть муллою, предводительствовать в походах ими [107] набегах и пр. и пр., но цена его крови стоит гораздо ниже ига. Тюркмены любят деньги; согласия у них мало; сплетни от безделья родят обоюдную ненависть; отсюда ссора, убийство, а затем следует месть: «кровь за кровь», и установившаяся обычаем цена за кровь; если иг убьет ига, то должен заплатить за кровь 3,000 тюркменских тылла, а за кровь убитого их кула платит только половину; без сомнения, деньги за кровь платятся только в том случае, если на сделку соглашается тот, «кому принадлежит кровь», т. е. ближайший родственник убитого, в противном случае «он должен убить» виновного, т. е. «обратно получить кровь». В первом случае, т. е. когда он соглашается получить установленную плату за кровь, казы дает бумагу убийце, в которой объявляется народу, «что если кто даст убийце следуемый ему, казы, духовным или бедным от него «закять», т. е. определенный процент с движимого имущества, то это принижается в расчет». — С этою бумагою убийца ходит по аулам и народ дает ему по возможности деньги и вещи «для откупа от крови». Во втором же случае, месть за кровь совершается открыто: на врага не нападают исподтишка, но дают ему время зарядить ружье и вообще подготовиться к защите. Нередко случается, что убийца, из желания избежать кровавой нести, бросается с повинною в кибитку отца убитого и тот прощает ему, что почитается «высокою добродетелью». Народ, умеющий ценить великодушие, не похож на тот, о котором вы, читатель, получили скудные понятия из отрывочных статей газет или набросков туристов.

Муж никогда не зовет свою жену по имени, а кличет: «хайт!» то есть: эй! и не то, что гнушается ею, но ставит ее гораздо ниже себя: она не смеет идти рядом с ним, а следует за них сзади. Тюркмены, видевшие на Ашур-аде внешний почет, оказываемый нашим дамам, пренаивно удивляются тому, что они ходят впереди или рядом с мужчинами. Тюркменка, разговаривая с своим мужем или обращаясь к нему за чем бы то ни было, называет его «гахасы», т. е. отец детей, и исполняет беспрекословно все его приказания и прихоти: гладит его тело, руки и ноги; если же она противится или заленится по хозяйству, муж колотить ее палками и стегает плетьми. В [108] свою очередь, некоторые жены обращаются с своими крнагами (рабынями) очень жестоко, в особенности когда заметят, что их мужья оказывают внимание им и входят в связь с ними; те должны терпеть побои хозяйки, потому что не имеют права отказать в любовных прихотях хозяину...

Вследствие того, что родители безусловно распоряжаются судьбою своих дочерей, выдавая их замуж без их согласия и нередко за противных людей, за какого-нибудь урода, в расчете получить хорошую плату за невесту, — жены, за редким исключением, ненавидят и презирают (тайно) своих мужей и вступают в тайную связь с любовниками, что, впрочем, трудно скрыть, а потому муж, в свою очередь, получив отвращение к своей молодой и красивой жене, берет себе еще другую жену или выискивает любовниц между женами своих однокочевников.

Взоры молодых тюркменских дам обращаются преимущественно на щеголей в красном шелковом костюме или на почетных лиц; на заступничество последних от истязаний мужа они вполне рассчитывают, и готовы были бы броситься в объятия любовника в присутствии всего народа, но «стыд удерживает»; впрочем, они не стесняясь беседуют с своими матерями и подругами о своих любовных интрижках и похождениях, — ведь и те, в свою очередь, не безгрешны: между тюркменками редко найдется женщина без укора в этом отношении; часто тотчас же после свадьбы молодые уже высматривают себе посторонних любовных связей. Некоторые тюркмены за деньги готовы свести тайком и русского с тюркменскою красавицею (а они еще нежнее поглядывают на нас, чем на своих) достойнейший мой спутник открыто имеет любовницу-тюркменку и ее аул очень спокойно относится к такому событию.

Некоторые тюркмены дают своим детям образование, которое, впрочем, в большей части случаев ограничивается уменьем прочесть молитву из курана на упокой души усопшего, называемую «ясын», которую он и читает по смерти своего отца, по временам на могиле его или дома, и именуется «муллою» (грамотным). Редко кто из детей получает более обширное духовное образование и воспитание; такие образованные [109] отличаются тем, что сидят всегда «прилично» на обоих коленах, очи их опущено долу, больше глубокомысленно молчат, отвечают тихо, к духовном особам относятся с высоким почтением и пр.

Когда тюркменка или тюркмен умрет, ее или его тело моют теплою водою, — в первом случае две посторонние женщины, во втором — двое мужчин; после умыванья рук, ног, ушей и рта по тем же приемам, как совершается омовение живыми перед намазом, повойника кладут на кусок белого полотна, величиною немного побольше его роста, и, покрыв его таким же другим куском, связывают концы полотен у ног и изголовья его, а затем обтягивают его еще двумя кусками полотна, несколько короче первых, и, не связывая их концов, обтягивают третьим слоем полотен, еще меньших размеров, а потом обвязывают его полотняным кушаком и, положив тело на палаз, выносят его на двор, где уже приготовлены деревянные носилки, вроде лесенки, на которые кладут повойника, и по прочтении молитвы: «Аз селат дженаза», несут его на кладбище: мулла впереди, народ — сзади. Могила устраивается так: посредине вырытой ямы, в сажень длиною и по два аршина в глубину и ширину, роют еще другую, узкую и в рост покойника, называемую «алхад», куда и кладут покойника, лицом на юго-запад или г. Мекке; против немного открытого лица пришпиливается к стенке бумажка с молитвою: «кокряк-дуа» и покойник закрывается до верху своего узкого пристанища дощечками, на которые настилается сено или трава, после чего засыпают всю могилу землею, а у изголовья ее ставят вертикальный камень с надписью имени покойника; впрочем, иногда дело обходится и без надгробного камня.

Возвращаясь с похорон, родственники и друзья покойного, при приближении в его кибитке, плачут и, закрыв лицо руками, кричат: «эй-вай-эй!» Тем же плачем и криками их встречают остававшиеся дома прочие его родные, и все вместе входят в «чадыр», т. е. в приготовленную к этому времени около его кибитки палатку, устланную палазами. Сюда собирается вес аул, и мулла, прочитав «фатих», уговаривает родство покойного плакать, после чего близкие люди угощаются [110] вареным или жареным одним только бараном, причем поминается покойник.

Через три дня режут трек баранов, и на поминки созывается весь аул; через семь дней опять режется нечетное число баранов: 3, 5, 7, 9 или 11 и более, что зависит от состояния; народ ест и опять поминает.

Мужская половина родных покойника не входит в его кибитку в течении 39 дней после смерти, а сидит и спит в палатке, что называется держать траур; на сороковой же день режется баран, приготовляется аш с бараниной и приглашается на поминки народ, который долго и убедительно уговаривает скорбящих забыть горе и войти в кибитку жить; те входят туда с плачем и криком: «эй-вай-эй!» Палатка ломается, присутствующим разносится аш с бараниной, который те едят и читают молитвы. После этого поминки повторяются ежегодно один раз.

В случае посещения кибитки покойного теми из его родственников, которые по каким-либо обстоятельствам не были в ауле во время его смерти, погребения и поминок, их встречает прочая родня с плачем и криками: «эй-вай-эй!», а мулла читает «аяд», после чего все расходятся по домам.

Если оставшиеся дети законного происхождения, т. е. от обвенчанных матерей, то наследство делится так: из денег — третью часть получают дочери, 10 или 15% — вдовы, остальное делится поровну между сыновьями, которым в полном составе отходит и отцовская земля; но если тюркмен женат на купленной им служанке и без венчания, тогда она называется: «таляфи-ознки», и дети ее, куны, лишаются права на наследство от своего отца-ига. Новая одежда покойного раздается обыкновенно беднякам, а часть денег и вещей — отказывается муллам.

* * *

Между тем, беседуя, мы обошли окрестности аула, в 100 саженях от которого на степной глади возвышается легкий бугор с несколькими шестами, изукрашенными разноцветными лоскутками из старых одежд покойника и его родни. Этот [111] курганчик, называемый «ювусха» (замена могулы), воздвигнут в воспоминание какого-то добродетельного ямуда, пользовавшегося при жизни почетом и уважением народа, на том самом месте, где было его жилье; при этом с погребальною церемонией кладется старая одежда покойника на землю, а над нею насыпается бугор, увенчанный шестом с флагами или лоскутками, тело же его переносится на общее, старое кладбище серебробугорцев, расположенное в 15-ти верстах отсюда, на бугре Кюра-Суи, что у Гургени.

Отсюда мы направились к развалинам кирпичного одноэтажного медрессе, служившего вместе с тем и караван-сараем для богомольцев и приютом — для бедняков, но персидское правительство, заподозрив в этой скромной постройке грозное укрепление против себя, ворвалось сюда ночью в 1863 г. в лице своего военного министра Супе-Салар с 12 тыс. сарбазов, который разрушил и разграбил его и, боясь тюркмен, в ту же ночь ушел восвояси; в нем уцелели три келии или комнатки, в которых теперь никто не живет, между тем он был выстроен с самою скромною, благотворительною целью одним замечательно хорошим и умным тюркменом.

Не далеко отсюда стоит другой маленький кирпичный домик с камышовою крышею, внутри наполненный тюркменскими произведениями, назначенными для отправки в Хиву. Я уже упоминал о караванном пути между ямудами и Хивою; здесь прибавлю только, что тюркменская торговля вообще находится в младенческом состоянии, ибо и сами тюркмены еще младенцы, а постоянная междоусобица разных племен суживает ее размеры еще более, и только ата и шейх, благодаря своему священному происхождению, гарантирующему их от насилий прочих племен, беспрепятственно ведут свою меновую торговлю по всей степи и служат как бы посредниками между враждующим населением их, что дало им возможность ознакомиться с каждою тропинкою и каждым колодцем в пустыне; они могут отлично исполнять обязанности проводников в пустыне.

В пятом часу вечером, когда мы возвращались берегом Гургени на барказ, к кибиткам гнали с пастбищ скот; здесь были одногорбые верблюды среднего роста, несколько [112] коров, баранов и лошадей в два ишака (ослика). Цена верблюду здесь 50 р., осла 9 руб., коровы от 20 до 30 руб., барана от 1 р. 50 коп. до 3 p. 60 коп.

Как коров, так и быков здесь мало; последние преимущественно доставляются ямудскими подрядчиками на Ашур-аде, для убоя (в пищу морякам), по 15 р. за штуку и дешевле.

Цена рабочих лошадей от 20 до 30 руб., а верховых колеблется между 150 р. и 300 р., но прекрасные текинские лошади доходят до 3,000 р. Вообще тюркменские лошади, составляя самое видное богатство кочевников, славятся на всем Востоке силою, быстротою, способностью переносить недостаток пищи и воды, и, пожалуй, своею красотою.

Как на сухом пути ямуд ловко управляет лошадью, так на воде — своей лодкой. Мы подошли в вытащенному на берег челноку, по местному русскому названию — кулаз, а по-тюркменски — «тахмиль», длиною в 1 саж., а шириною 1 1/2 аршина; он выдолблен из ствола персидского дуба, но делается также и из ольхи, с полукруглым дном, а в бокам его прикреплено по одной доске ребром; тут же валяются два весла, схожие с нашими.

На такой неустойчивой двухвесельной лодке отважные и искусные моряки-ямуды нередко выходят в море; бывали примеры, что на подобном челноке они переплывали его отсюда на остров Ашур-аде и обратно (по 3 1/2 часа хода на паровом барказе).

Кулази, предназначенные для морских разбоев, несравненно устойчивее, вмещают в себе до 12 человек и снабжены одним парусом, который подымается искусными гребцами при малейшем ветре. Такие кулази называются «каюками».

Третий род тюркменских лодок, называемых «кизбой», составляют большие кусовые одномачтовые с двумя парусами, поднимающие груз до 1,000 пудов и 6 человек, служат преимущественно для перевозки товаров, нефти, соли и вообще клади, а иногда на них отправлялись разбойничать в открытое море; они так легки на ходу, что при хорошем попутном ветре обгоняют наши паровые барказы.

П. Огородников.

(Окончание будет.)

Текст воспроизведен по изданию: Тревожные места // Дело, № 7. 1876