НОСОВИЧ С. И.

ЖУРНАЛ

Русское посольство в Бухару в 1870 году.

(См. «Русскую Старину», август 1898 г.)

Журнал полковника Носовича.

28-го мая. Наблюдая за жизнью в Бухарском ханстве, не трудно заметить, что в основании всех общественных отношений лежит крайне дикий деспотизм, поддерживаемый ужасною жестокостью в наказаниях, системою шпионства и доносов, отрицанием прав личности и собственности, наконец произволом всех, а в особенности самого эмира. Письмо ко мне куш-беги, в коем он излагает, как принцип государственной мудрости, необходимость, для лучшего управления народом, существование темниц, телесных наказаний и казней (тогда как тот же самый народ управляется русским правительством на других, совершенно гуманных основаниях без всякого вреда для общественной пользы), лучше всего доказываете общий характер здешнего управления, коим проникнуты все служащие высоте и низкие чины ханства. Мне кажется однако, что тяжелый гнет, под коим живете здешний народ, сознается им самим и что кроме чиновников, кормящихся на счете народа, а также фанатичного духовенства, существующего на тот же счете, никто не имеет склонности к существующей системе, дурные стороны которой, особенно по сравнению с тем, что делается в наших недалеких пределах, очевидны для всех здешних жителей. Я думаю, что эта сторона есть самая слабая в нынешнем положении ханства, которое, при первом столкновении с нами, неминуемо само собою развалится на части, так как не много найдется охотников, кроме лиц заинтересованных корыстию, поддерживать нынешнего эмира, человека развратного и деспотического до последней степени. Кроме того, всматриваясь в топографическое положение ханства и соединяя в одно все мои [630] путевые впечатления о здешней местности, нельзя не заметить, что ханство вполне завысить от нас, так как орошается водою из Зарявшана, единственная источника, дающего жизнь стране. Степное пространство, идущее от крепости Керминэ до селения Бустана, и незначительный средства обороны дают нам возможность покончить в один удар с ними, и я думаю, что если только наши войска возьмут крепость Керминэ, то Бухара из чувства самосохранения, как главный торговый склад, имеющий массу базаров и купцов, сдастся сама собой, т. е. без всякого боя. Недостаток воды до того силен, что вся Бухара живет только колодезною, отвратительною и иловатою водою; все арыки и пруды сухи, орошение производится ручными машинами из колодцев или болотных мест, как я видел раньше по дороге от Богуедина до Бухары. Кроме города Бухары довольно обширного и населенного, хотя меньшего чем город Ташкент, а также Карши и Керминэ, здесь не осталось значительных городов. Таким образом в наши руки, по взятии Самарканда, поступила лучшая и главнейшая часть ханства, и я полагаю, что в этом смысле коканский хан находится несравненно в лучшем положении, чем бухарский эмир. Я не видел пока здешнего воинства, а потому не могу судить ни о его численности, ни об его составе. Между прочим ежедневно по утрам с 5 до 8 часов, близко от нас, за городскою стеною происходит ученье здешних сарбазов. Судя по залпам из ружей, барабанному бою, звукам труб и крикам ура, ученье производится на русский лад. Говорят, что в городе стоит подобных сарбазов 5—6 тысяч и что всего войска от 10-ти до 12 тысяч. Не знаю, для чего так усердствует бухарская армия, но думаю, что эти обучения делаются с целью приготовлений к смотру, который хотят сделать по случаю нашего приезда. Это было бы очень интересно и даже поучительно. Ежедневно я слышу русские сигналы, которые играют около нашей стены, вероятно кто-нибудь из беглых солдат, но до сего времени никто к нам не решается явиться.

Город Бухара не представляет никакого особого интереса для человека знакомого с другими городами средней Азии, а в особенности с Самаркандом. Множество больших каменных мечетей и медрес, несколько базаров и каравансараев, узкие пыльные улицы, глиняные дома и такой же дворец эмира с большими часами над входными воротами, вот все достопримечательности города, который до того верно и хорошо описан в известном сочинении Ханыкова, что ничего нельзя к этому прибавить, тем более, что мы далеко не настолько свободны здесь, чтобы могли подробно осмотреть все. Особенность, которую нельзя не заметить здесь и чего не услышишь ни в Ташкенте, ни в Самарканде, есть чрезвычайно громкий крик муедзинов, [631] призывающих народ к намазу. Говорят, что здесь кричат до 700 человек, что очень возможно, ибо гул голосов стоном стоит в это время над городом.

С первого дня нашего прибытия, нам было разрешено эмиром осматривать город, но это дозволение обставлено было такими скучными и непривычными для европейца предосторожностями, что наши члены посольства, прокатавшиеся один раз по городу, имели скорее вид институток, которых возят в Петербурге в каретах, на масляной, охраняя от соприкосновения с уличной публикой. Так как члены посольства не вполне подчинились указанным правилам и своим появлением на улице возбудили большое внимание толпы, которая бежала рядом, радовалась, кричала «ура», вступала в разговоры, особенно мальчики, то куш-беги считал делом государственного человека письменно предупредить меня, что такая свободная тамаша может быть причиною неприятностей для русских со стороны дурных людей, которых очень много в Бухаре и которые могут дозволить себе необузданное поведение. В предупреждение этого просить сообщать ему каждый раз о нашем намерении ехать, для того чтобы присылать, для нашего сопровождения, почтенного человека с 5—6 людьми. Заботливость министра о нас доходила до того, что он просил нас не иметь прямого дела с купцами, которые могут быть невежливы в своих запросах, но что он прикажет все товары нам нужные отпускать по оценке зякетного сбора. Вся любезность к нам куш-беги имела значение только подчинения нас строгому полицейскому надзору и шпионству. — Здесь боятся, чтобы при свободном общении с людьми, мы не узнали бы чего-нибудь, каждое наше слово и жест записывали и ежедневно докладывали. Случаи, несколько выходящие из ряда обыкновенных, так например приход больных к доктору или просьбу сего последнего доставить ему бутылку спирту для больного или больной лошади прямо докладывали эмиру. До сих пор к нам свободно приходили купцы русские, наши люди также свободно выходят на базар, но нет ничего мудреного, что эта уступка, делаемая нам теперь в виду каких-нибудь соображений, может быть прекращена. Я нисколько не поручусь теперь за нашу полную независимость. Самодурство эмира и грубость нравов здешних чиновных лиц и всего народа таковы, что говорить теперь об этом предмете пока мы живем еще в Бухаре — невозможно. Мы все очень хорошо понимаем наше положение и все готовы ко всему. Ознакомившись несколько с характером бухарских властей, я не ошибусь, сказав, что вся наша любезность и уступчивость, делаемая во имя дружбы и мира, существующего между соседями, признается за нашу слабость и ничтожность, а потому будет понятна, если [632] какая-нибудь более важная уступка, сделанная нашим правительством, только из побуждения великодушия, будет истолкована самым невыгодным образом для нас. Для меня всегда была очевидна невозможность возвращения бухарцам взятых от них в 1862 году городов; кроме мести, преследований, которые последовали бы для жителей, бухарские власти непременно приняли бы нашу уступчивость за бессилие и нам пришлось бы снова брать те же города. Наши уступы и любезность вовсе не были поняты здесь в должном смысле, мы хотели показать эмиру и народу нашу дружбу, а это объяснили тем, что русские приехали, чтобы преклониться перед силою бухарского величества. Все это заставило меня с этой минуты изменить характер моих отношений, я сделался более сух и сдержан, менее расточаю любезности и даю понять, что дружба дружбою, а русский кулак по-прежнему силен и пристукнет, когда будет нужно.

Бедность простого народа и беспомощность всего населения в болезнях поразительна. Больных здесь масса, особенно глазных.

29-го мая. На другой день нашего представления эмиру, т. е. 25-го числа, я заявил Насыр-Мирахуру, что, во исполнении моей службы, я должен передать от генерал-губернатора поклон и подарки сыну эмира, Тюре-Джану, бывшему долго в Петербурге, а также письмо и подарки куш-беги, которого я лично уважаю, как верного слугу своего государя, и с которым я уже заочно несколько познакомился по его письмам. Насыр-Мирахур ответил мне, что тотчас доложить об этом эмиру, который назначить для этого день и час. В тот же день Мирахур сообщил мне, что он докладывать эмиру; что на завтрешнее число, т. е. на 26-е мая, он пришлет свое разрешение и что для того, чтобы сын эмира мог принять нас с должным почетом, нужно сделать некоторые приготовления, тем более, что я объявил, что мы поедем в полном составе нашего посольства. Говоря с Мирахуром и куш-беги, я заметил, что он неуважительно относится к первому человеку ханства, и когда я сказал, что все разговоры о делах я должен вести с куш-беги, то Мирахур злобным голосом и с выражением ответил, «что по их обычаю, о делах следует говорить с тем лицом, которое будет назначено самим эмиром», причем он передал мне бумагу, будто полученную им от эмира, по делу о карантине, состоящую в том, что коканский хан не допускает в эти владения назначенная по соглашению с генерал-губернатором бека Муссафар-шаха. Я сказал ему, что это, конечно, так, но что куш-беги есть их визирь; мне же лично, как близко познакомившемуся с ним, Мирахуром, во время дороги будет приятно вести разговоры о делах, тем более, что для меня куш-беги человек незнакомый. Несмотря на уверения [633] Насыр-Мирахура в том, что он видится с эмиром, говорит с ним постоянно и передает мне от него поклоны, все же мне казалось странным, и я начал понимать, что Мирахур, желая воспользоваться своею ролью, вследствие своих отношений к русскому посольству, думает вести интригу для своего возвышения. Прием наш у Тюри-Джана и куш-беги однако не устраивался, Мирахур же отговаривался два дня тем, что эмир спал в то время, когда он был у него для того, чтобы узнать о времени приема.

Весь день 26-го мая мы все заметили, что Мирахур чем-то особенно озабочен и опечален; вечером же он явился ко мне объявить, что по приказанию эмира он кончает свои обязанности при нас и что при посольстве назначен состоять другой служащий при куш-беги, Кирнул-бек Велан-Ходжа. Без сомнения, надменный тон Мирахура сделался известен через шпионов куш-беги, который и дал ему урок. Говорите, что Мирахур посажен под аресте, но этот слух требуете подтверждения. Я доволен уже тем, что освободился от Мирахура, не будучи лично причиною его падения; он сам должен пенять на себя за свои честолюбивые замыслы; теперь сношения мои с куш-беги сделались непосредственные, значите установился правильный ход дела. Люди куш-беги передали мне, что Мирахур лгал мне, когда говорил, что докладывал эмиру о моем желании видеться с Тюре-Джаном и с куш-беги, что вполне и подтвердилось, так как на переданное мое желание теперь я получил письмо от куш-беги 27-го мая, коим он извещал меня, что мое представление Тюре-Джану можете возбудить неудовольствие между 6-ю сыновьями эмира, которые все равны, но что свидание мое с ним будете перед выездом нашим из Бухары. Я ответил куш-беги, что мое желание видеть Тюре-Джана имеете совсем другой характер, что я должен сделать это потому только, что он был долгое время в России гостем, имел счастие поправиться государю императору и любим генерал-губернатором, который шлет ему как своему знакомому поклон и подарки. Из всех разговоров моих о Тюре-Джане, я заключаю, что эмир вовсе не считаете его, по крайней мере в настоящее время, своим наследником, что совершенно понятно, ибо в Азии все живут днем, никогда не думают и не заботятся о будущем, и по убеждению фанатизма, предоставляют все слепому случаю. Желать, чтоб эмир глядел несколько вперед себя, тогда как он сам не знаете, что сделаете завтра и какими соображениями руководствуется даже сегодня, значите желать изменения не только всего склада бухарского ума и понятия, но и всех существующих здесь отношений. Для европейца, особенно издали, это кажется нелепостью, для меня же, пожившего здесь, это так же ясно как день. [634] Визит мой куш-беги назначен на завтра, т. е. на 30-е число; для этого делают какие-то приготовления в его саду, о чем сообщить мне присланный по этому делу служащей при нем человек. Сегодня члены посольства думали было проехаться по городу; куш-беги прислал просить меня отложить прогулку на завтра, так как сегодня Джума (пятница) праздник; народу на базаре и на улицах мало, а потому самый интерес прогулки будет не велик. Я согласился, тем более, что завтра сам воспользуюсь случаем посмотреть город, но заметил куш-беги его непоследовательность. В письме ко мне от 27-го мая, он высказывал боязнь, чтобы любопытство, возбуждаемое в народе нашим появлением, не повело бы к какому-нибудь неудовольствию, от которого он желает предохранить нас по дружбе, а сегодня он боится, что отсутствие народа на улицах может лишить посольство интереса прогулки. Я привожу этот факт, как доказательство того, что нельзя, даже в мелочах, полагаться на слова бухарских властей.

31-го мая. Вчера 30-го в 1 час дня, наше посольство, в полном составе, было с визитом у куш-беги, выехавшего нарочно, для нашего приема, в загородный сад. Прием, оказанный нам здешним визирем был предупредительно вежлив; для нас было устроено помещение в европейском вкусе, т. е. с мебелью или скамейками, покрытыми коврами. Сам куш-беги сидел на табурете, покрытом войлоком, для меня был поставлен особый табурет. После обычных приветствий и пожеланий и пожатий руки, мы сели на свои места, и я обратился к куш-беги с следующей речью:

— Я, полковник Носович, службы Белого государя, имею честь быть присланным туркестантским генерал-губернатором, генерал-адъютантом фон-Кауфманом к его высокостепенству эмиру. Слова, сказанный мной вашему государю, в день нашего представления ему, вам известны и мне ничего более не остается прибавить к ним. Я приехал к вам, высокопочтенный куш-беги, чтобы передать от генерал-губернатора поклон, письмо и подарки; с моей стороны, по бывшим вашим письмам о делах заочно познакомившись с вами, я давно желал иметь удовольствие лично видеть и говорить с вами.

Куш-беги, поблагодарив меня за приветствие, стал расспрашивать о здоровья государя императора, его сыновей, десяти русских министров, генерал-губернатора и здешних губернаторов. Я поблагодарил, сказав, что все здоровы, причем прибавить, что расстояние от Ташкента до Петербурга так велико, что несмотря на нашу скорую езду, по железным дорогам, на пароходах и на почтовых, нельзя получить сведений ранее 1 1/2 месяца, но что по последним известиям все, слава Богу, здоровы и благополучны. Затем куш-беги спросил [635] меня, по каким важным делам генерал-губернатор выехал в Семиреченскую область. Я ответил, что по закону Белого государя, генерал-губернатор обязан ежегодно осматривать все войска, коими он начальствует, и о состоянии их доносить государю; но так как генерал-губернатор есть вместе с тем главный начальник всего края, то он, во время своих объездов, смотрит, как управляют народом второстепенные подчиненные ему начальники; как известно, в прошлом ходу осенью генерал-губернатор был для этой же цели в Самарканде и Катты-Кургане. То же самое ежегодно делают все губернаторы; местные же начальники обязаны ежегодно объехать все свои кишлаки. После этого куш-беги расспрашивал меня, довольны ли мы помещением, служащими при нас людьми и всем прочим. Поблагодарив его, я продолжал, «что очень рад, что выполнил уже главную мою миссию, состоящую в выражении дружбы, но что между соседями бывают всегда дела, о которых мне придется с ним говорить». Куш-беги очень вежливо спросил: желаю ли я тотчас приступить к этим разговорам или не лучше ли будет сначала отдохнуть, потом принять его угощение, а потом уже поговорить. Я конечно согласился тотчас, встал с места и передал подарки от генерал-губернатора, которые держали в руках два казака. После того, мы одни отправились в сад, где был уже приготовлен стол и табуреты; нас угощали чаем, лимонным вареньем, пловом, и прочим. Нельзя было не заметить, что человек, состоявший при нас, соображался в угощении с нашим вкусом, который ему был, по-видимому, несколько известен. В это время, один из служащих при куш-беги спросил меня: не желаю ли я сейчас говорить с куш-беги обо всех делах, даже самых важных. На это я ответил, что в настоящий день я не буду говорить с ним о важных делах, так как смотрю на мой приезд, как на визит, но что вообще я желаю поговорить с куш-беги, чтобы поближе с ним познакомиться. Мы снова возвратились в приемную комнату, где нам передали подарки, состоящие из кусков шелковой материи, а для меня оседланную лошадь и халат. Я поблагодарил, но сказал, что, так как я езжу теперь на лошади, подаренной мне эмиром, то не могу сесть на эту лошадь. Вскоре пришел к нам куш-беги, я повторил ему вышеприведенные слова и о значении моего визита, причем более подробно развил мою мысль. Потом я начал говорить ему о том, что хотя мы живем здесь хорошо, но что нам, для нашего здоровья и развлечения, было бы приятно осмотреть город и все, что есть достойного внимания; что когда в Россию приезжают их послы или гости, то им показывают все замечательное, — что Тюре-Джан не только видел все, что есть лучшего в Петербурге и в [636] других попутных городах, но удостоился даже быть приглашенным государем императором во время высочайшего смотра войск, и что это есть по нашим понятиям большой почет, а потому, если все, что я говорю, не противно здешним обычаям, то я желал бы даже видеть бухарское войско. Куш-беги отвечал мне, что сам он не имеет права мне разрешить, но что он доложить эмиру, а для того, чтобы мои слова были бы верно переданы, он прикажет своему мирзе записать их и я могу исправить написанное. Тотчас было составлено нечто вроде доклада от куш-беги к эмиру и прочитано мне. Я заметил, что все верно изложено, но что самое главное, я прошу передать мой поклон эмиру, которого еще раз благодарю за прием, и что также совершенно доволен приемом, оказанным мне самим куш-беги. Все это было добавлено к докладу. После этого я сказал, что о времени и месте нашего нового свидания мы сговоримся через несколько дней. Я отложил наши переговоры, потому что считал необходимым для сохранения достоинства посольства, чтобы куш-беги раньше этого отдал бы мне визит, если это делается по их обычаю. Прощаясь, я представил ему поименно всех членов посольства, о служебном положении коих он уже знал подробно раньше. Говоря о докторе, я прибавил, что он лечить здесь множество больных бухарцев и что мы привезли с собою много лекарств и делаем это по дружбе соседства.

Куш-беги по внешнему своему виду иранского происхождения, лет 50-ти, среднего роста, сухого сложения, с усталым продолговатым и очень выразительным лицом; разговор его тих, вся его особа дышит мягкостью и теплотою. Все говорят, что он очень добр и никого не побранил даже во всю свою жизнь. По отношении нас он держал себя застенчиво, с некоторою робостью. Мы пробыли у куш-беги два часа и вернулись домой в 5 час., объехав в оба конца почти весь город. По дороге, народ встречал нас очень любезно; многие снимали тебетейки, другие же кланялись по-военному, крича: «аман и селям-алейкюм», в особенности дети были приветливы. Я полагаю, что причина такой радушной встречи было прибытие сюда воды, наполнившей пруды и арыки. Растительность освежила весь город; он принял приветливый вид, заметно повеселел; везде видны были купающиеся люди, на долю которых это выпадает не часто, потому что здесь дозволяется купаться в арыках и прудах только тогда, когда вода проходить по городу. В пятницу 29-го мая, эмир по обыкновению выехал молиться в мечеть; сам он и свита его были одеты в великолепные халаты. Мне говорили, что эмир давно не показывался с такого пышностью; что он рад приезду своих друзей-русских и что вода пришла в Бухару вместе с нами и [637] прочее. О кабульском и туркменском посольствах, здесь пребывающих в данное время, нельзя было ничего узнать, верно было только то, что теперь, после нашего приезда, они не ездят больше по улицам; что прием, им оказанный по сравнению с нашим, был гораздо проще, но говорить однако, что куш-беги часто видится с этими посланниками, с которыми очень близок. Иметь какие-либо верные сведения положительно невозможно, так что я предпочитаю вовсе не слушать бессмысленных сплетен, которые мне передают.

Третий день, после моего посещения куш-беги, проходит, а извещения на доклад, посланный визирем к эмиру, не последовало; кроме того, куш-беги до сих под не собрался отдать мне визит. Такая медленность действий, составляющая характеристическую черту всех азиатов, нисколько меня не удивляет. Кроме того, я начинаю верить слуху, распространившемуся по городу, будто в Бухаре останется наш консул, т. е., что мы не выедем отсюда, что русские, занявшие какое-либо место, никогда более его не уступать; будто бы это мнение разделяют бухарские власти, которые как будто боятся начать со мною разговор, желая этим отсрочить неприятное мое заявление, которое для них не только не желательно, но даже опасно. Убеждение же народа о значении нашего прибытия сюда, именно для учреждения консульства, имеет некоторое основание, ибо частью вытекает из нашего Самаркандского договора с Бухарою, и по-видимому, очень желательно для торгового класса людей, которые без сомнения и распускают этот слух.

Сегодня посылаю к куш-беги мое заявление по поводу неравноправности бухарских купцов, живущих в России, по сравнении с русскими купцами живущими здесь, а также прошу его приказать разобрать некоторые жалобы наших торговцев. По словам русских купцов, здесь хотя и имеются произведения Англии, но мануфактурные произведения и железные изделия более русские, и они не боятся пока конкуренции англичан.

3-го июня. В числе больных, посещающих нашего доктора, является один бухарский артиллерист-иранец, начальник 50-ти людей, одетый в длиннополый синего цвета казакин, с золочеными пуговками и красным воротником. Сведения его о числе бухарского войска совпадают со сведениями других источников, а потому я считаю их верными. В настоящее время эмир имеет до 10-ти тысяч регулярного войска пехоты, одетых в красные куртки и обучающихся по русскому военному уставу. В Бухаре стоит до 7 тысяч, остальные расположены в Гиссаре, Карши и других местах. В Керминэ регулярного войска нет. Здешние солдаты живут частью в казармах, а больше по своим домам, где они занимаются своими [638] ремеслами. Каждый солдат получает в месяц по одной тилле и должен сам кормиться. Обмундирование и вооружение дается от казны. Музыка полагается при каждой тысяче. Усердное ежедневное обучение пехоты производится только со времени нашего прибытия сюда, для этого эмир отпустил полтора батмана пороху; орудий имеется до 100 штук; все они стоять в цитадели, действуют ли они как полевая артиллерия, т. е. перевозятся ли на лошадях во время учений — мне неизвестно. Обучение пехоты производится в 4-х местах токсубаями (сотенными командирами), под общим надзором саркирды (военного начальника над 1.000 людьми). Самый старший по чину воинский начальник есть начальник артиллерии (топчибаши) по имени Салим-Дастраханга. Командующего в Бухаре не имеется. Не знаю, решатся ли показать нам эмирскую армию?

4-го июня. Наше министерство иностранных дел считает большим секретом, о коем не допускает даже намека, что наше движение с севера на юг в Средней Азии неминуемо, против всякой воли, приведет нас в непосредственное соприкосновение с англичанами, движущимися с юга на север из Индии, через Афганистан. Эта необходимость встречи двух европейских народов сознается, однако, здесь самыми простыми людьми. Один индиец, рассказывая мне о своей родине, публично высказал эту мысль. По его мнению, англичане делают все крепко и хорошо. Что мы возьмем с этой стороны, англичане сделают то же с другой, и потому мы с ними непременно увидимся. Мне кажется, что и бухарцы понимают эту неизбежность, и что это вопрос только времени.

6-го июня. Сегодня явились два человека из рабов-иранцев. вступили в разговор с нашими конвойными казаками и объявили им, что до 4-х тысяч людей, им подобных, желают освободиться от владычества бухарцев и бежать в Самарканд. Я не думаю, чтобы это намерение могло бы быть приведено в исполнение, но для меня несомненно то, что кроме многочисленная угнетенная класса людей, т. е. рабов, евреев и индийцев, здесь найдется не мало купцов очень богатых, которые желают прихода русских. Бухарские купцы, торгующие с Россиею, высказывают свое желание побывать у меня, но боятся мести эмира после нашего отъезда. Евреи, во время нашего посещения их синагоги, на замечание, почему у них это здание так грязно и бедно, громко ответили: «что им не позволяют иметь хорошие молельни, но что русские это сделают для них в скором времени».

7-я июня. Сегодня утром пришел со мною повидаться бывший секретарь бухарского посольства Тюре-Джан. Человек этот очень умен: прекрасно понимает превосходство европейцев, имеющих [639] науку, машины, железные дороги, пароходы, фабрики и прочее, перед азиатами, прозябающими в своих предрассудках. Переводчик нашего посольства поручик Сыртланов, состоявший при Тюре-Джане, во время его пребывания в России, и хорошо познакомившийся с Мир-Ахметом, рекомендовал мне этого человека с хорошей стороны. Я имею некоторое основание думать, что он пришел к нам с разрешения эмира, чтобы узнать о нашей жизни здесь. В разговоре с ним мы тоже коснулись нашей жизни в четырех стенах, о том, что бухарские гости, бывавшие в России, пользовались в этом отношении полной свободой и всеми удобствами, что по нашим понятиям и по долгу гостеприимства, эмир обязан был бы позаботиться об удобствах и приятности жизни своих гостей, которым крайне неприятно просить самим, тем более, что я уже высказал куш-беги, будучи у него в доме, о том, что нам могло доставить удовольствие, и о чем он хотел испросить позволение у эмира. Секретарь был, видимо, сконфужен разницею положения бухарцев в России и русских в Бухаре. Он сказал, что доложить обо всем этом эмиру и надеется, что ему будет дозволено устроить то развлечение, которое существуете здесь, прибавив, что Бухара не Петербург и не Москва, и что здесь нет ничего замечательного и достойного нашего внимания. Я ответил, что каждая страна имеете свои особенности и что видеть их нам было бы приятно. Далее он сказал, что знаете о моем желании видеть бухарское войско и постарается также устроить и это. Зависимость всех и всего от произвола эмира так велика, что самый обыкновенный явления частной жизни здешних жителей составляйте его личную заботу. Я хотел, например, подарить на память несколько европейских безделушек моему гостю, но он с испугом отвечал, что без разрешения своего государя он ничего не можете принять от меня. Иногда подобные ответы в пустяках бывают до того забавны, что трудно удержаться от смеха. Так, например, вчера к нам на двор явился какой-то акробат; кто-то из нас спросил, не можете ли он показать свое искусство, на это ответил нам состоящий при нас Осман-Ходжа, что для этого нужно испросить разрешение эмира, через куш-беги, т. е. здешнего министра. Я как-то спросил у нашего приставника, что делаете теперь куш-беги? на это он ответил мне голосом, преисполненным сознания важности своего ответа: «Куш-беги, по приказанию государя, занимается служебным делом, он перетряхивает халаты в казенном хранилище, чтобы сохранить их от моли».

8-го июня. Секретарь бывшего бухарского посольства Мир-Ахмете сдержал свое слово, т. е. доложил эмиру о необходимости для нас некоторого развлечения в нашей скучной жизни. По приказанию [640] повелителя Бухары, к нам прибыли, вместе с секретарем, какой-то шут и человек пять музыкантов и певцов, избранных самим эмиром из числа лучших артистов Бухары. Пение, музыка, а в особенности мимическое представление с диалогом, до того преисполнены характера дикости, варварства и грубого цинизма, что потребовалось много терпения на то, чтобы выслушать до конца эту придворную забаву, которая длилась до 11 часов ночи в саду около пруда.

Сегодня я послал к куш-беги письмо, о том, что в продолжение 17 дней моего пребывания здесь, мы сидим без всякого дела и пользы в Бухаре, и что после 10 дней, прошедших со времени моего визита к нему, он не отвечает мне ни на мое письмо по жалобам наших торговцев, ни на вопросы, которые были записаны с моих слов его мирзою, и которые он хотел доложить эмиру. При этом я упомянул, что через 15 дней я должен быть уже на обратном пути в Самарканд.

10-го июня. Вчерашнего числа г. Мозер (прибывший сюда для производства шелковичных семян) сообщил мне слух, переданный ему Каратаевым и другим каким-то купцом, будто усердное обучение бухарского войска имеет своею целью приготовление к войне с Россиею; что для этого по ночам у эмира делаются совещания беков; что с народа собирается для этого предмета подать; что срок для начатия неприязненных действий предполагается около 25-го июня; что до этого времени нас будут успокаивать и забавлять, но что потом нас окончательно задержать. Поводом к этим слухам, по моему мнению, было именно то, что бухарское войско действительно слишком упорно занималось обучением и что прибывшее сюда кабульское посольство неминуемо старается расположить эмира в свою пользу, против нас, конечно, и что сдержанность бухарского правительства в сношениях с нами противуставляется с другой стороны большею охотою и близостью в сношениях кабульцев к куш-беги, который до сегодня даже не ответил мне на все мои письма.

Сейчас ко мне, от имени эмира, явился бывший секретарь бухарского посольства Мир-Ахмет. Он начал свой разговор, во-первых, по поводу моего письма к куш-беги о торговцах и, во-вторых, по вопросу об отношениях Бухары к Кабулу. По первому вопросу Мир-Ахмет высказал взгляд эмира, на представленный ему жалобы наших торговцев, вполне согласный с моим взглядом на этот предмет, а именно: заявил намерение эмира удовлетворить претензию купца Пупышева, по делу неправильно взысканная с него зякета, и даже предлагал мне самому получить 1.500 руб., следующие Пупышеву. Я отклонил от себя получение денег на том основании, что посольство не занимается купеческими делами в качестве [641] поверенного, но высказал общий взгляд генерал-губернатора на этот вопрос, сущность коего состоять в полной равноправности обеих сторон, т. е. русских здесь и бухарцев в России. По другим жалобам наших подданных из мусульман, взгляд эмира тоже правилен: он предлагал этим лицам разобраться на основании шариата.

Вторая часть разговора началась тем, что секретарь сказал мне, что на мою просьбу о том, чтобы посольству было дозволено свободно ездить по городу, а также посмотреть бухарское войско, эмир приказал сказать, что для нас, русских, Бухара, кроме пыли и глиняных стен, не представляет ничего замечательного, причем, по обычаям страны, было бы желательно, чтобы европейцы — люди не мусульманская вероисповедания, поменьше ездили бы верхом по улицам священной Бухары, а так как мы не можем ходить пешком, то было бы лучше вовсе не настаивать на этом. Переходя к моей просьбе — посмотреть войско, секретарь сказал мне именем эмира.

— Наше войско не обучено и дурно вооружено. Смотреть на учение, может быть, составить тамашу для узбеков, но для русских будет лишь забавным и неприятным видеть подобное войско. Вот вы постоянно говорите о дружбе русских к Бухаре; у нас вот является противник по ту сторону Аму-Дарьи, нам, может статься, придется скоро воевать с кабульцами, а сами знаете, что за дурной народ эти афганцы, у нас же нет ни пушек и хорошего оружия, генерал-губернатор ваш доказал бы нам свою дружбу, если бы прислал 3—4 тысячи ружей и мастеров, чтобы сделать орудия.

Я спросил секретаря, поручил ли ему эмир говорить со мною об этом, и получил утвердительный ответ. Я продолжал в следующем смысле.

— Дружба русских к Бухаре есть теперь факт несомненный, особенно после прибытия сюда посольства, имеющего от генерал-губернатора поручение действовать в этом смысле, что в малых и больших делах, с первого дня нашего вступления на бухарскую землю, мы доказываем и делом, и словами.

Я упомянул о значении надетых нами эмирских халатах; о дружеском нашем обращении со всеми, даже с байгушами, о помощи, которую мы подаем больным, и прочее, и что сам генерал-губернатор на деле показывает, что он желает прочности власти бухарского эмира. Правда, мы не давали эмиру ни ружей, ни пушек, но мы сделали больше, — мы послали наших солдат, которые в критическую минуту поддержали власть эмира в ханстве. Генерал-губернатор не дозволит, чтобы значение эмира умалилось, и он будет поддерживать его [642] против внешних и внутренних врагов, до тех пор, пока бухарцы, с своей стороны, будут соблюдать правила доброго соседства и дружбы. Я доказал секретарю, что Россия связана с Бухарой старинными торговыми отношениями, что из-покон-веков Бухара сносилась с Россиею, а не Кабулом, а потому предложения, которые, вероятно, делаются теперь кабульским посольством, суть обман и послужат лишь во вред Бухаре.

Секретарь заметил мне, что Шир-Али-Хан хлопочет через свое посольство получить здесь разрешение выстроить крепость на берегу реки Аму-Дарьи. Я просил секретаря выяснить эмиру, что подобная афганистанская крепость будет угрозою, а не помощью бухарщине, что опираясь на свою крепость рано или поздно афганцы попытают счастье своего оружия в Бухаре, и что тогда эмиру действительно придется вести войну с Кабулом одному, без помощи сильного соседа. для которого афганцы ни в каком случае не опасны на поле сражения, и если эмир окончательно проникнется сознанием, что его дружба с Россиею во всех отношениях выгодна не только для него, но и для всего бухарского народа, то ответ, который он должен сделать кабульскому посольству, очевиден. Секретарь заметил мне, что эмиру известны дружеские отношения России к Англии, но что может быть это изменится в будущем. Я отвечал, что дружба России с Англией настолько сильна и важна для обоих европейских народов, что англичане не могут ни на минуту в этом сомневаться; что афганцы в полной зависимости у англичан, которые также не дозволять Шир-Али-Хану распространяться за Аму-Дарью, и что если эмир будет крепко держаться своего сильного соседа, то для него не может быть опасности с этой стороны. Секретарь, как человек умный, не фанатик, бывавший в России, видимо проникнулся верностью моих слов, торопился домой, чтобы ничего не позабыть и в должной полноте и последовательности изложить все слышанное им для представления доклада эмиру. Сегодня же вечером я получил известие, источник коего не имеет ничего общего с вышеизложенным, а именно: что сегодня эмир крепко стоит за дружбу к своему близкому и сильному соседу, т. е. России, что посланный Шахрисябского бека каждую ночь ездит во дворец и убеждает эмира начать войну против нас; что кабульское посольство усердно действует в этом же смысле, но что эмир никому пока не дал окончательного ответа, которого ждут в пятницу (джума) 12-го июня. В этот же день предполагается выдать бухарскому войску часть следуемого ему жалованья, которое было уже частью выдано ему раньше.

Таким образом оказывается несомненным, что эмир сильно колеблется все это время и что его настроение служит источником [643] разных слухов, дошедших до меня. В первые дни моего сюда приезда я услышал, что эмир будто бы сказал афганцам, хивинцам и другим соседям, подбивающим его на войну против нас.

— Я сильно, и не раз, поплатился за то, что начинал войну. — Вы говорите мне, что я старший; предлагаете мне стать во главе; так пусть же ваши ханы приедут ко мне да поклонятся и тем докажут мне мое главенство.

Получив известие, что возвращение генерал-губернатора в Ташкент ожидается к 25-му июня, я написал куш-беги письмо, прося его доложить эмиру, что я получил приказание собраться в дорогу через семь дней, а потому я желаю, чтобы мне назначен был день, когда я мог бы раскланяться эмиру, поблагодарить его за хороший прием и пожелать ему долгих, благополучных и счастливых дней.

11-го июня. Расспрашивая о положении рабства в Бухаре, оказывается, что в настоящее время здесь нет рынка для продажи рабов, так как со времени занятия русскими Самарканда, масса рабов — персиян бежали в наши пределы; наше же начальство беглых рабов не возвращает хозяевам, поэтому они стали терять много денег, так что теперь остерегаются покупать и держать в Бухаре рабов. Продажа рабов производится теперь исключительно в Чарджуе, как в местности близко стоящей к театру действий диких туркменов, но говорят, что число рабов в г. Бухаре все-таки доходить до нескольких десятков тысяч человек.

Интересуясь вопросом о существовании на здешних базарах казенных маклеров, я узнал, что ни одна покупка ни продажа самой ничтожной вещи не может производиться без посредства этих людей. Маклер должен получить с продавца по 1 тенге с 400 тенег, а с покупателя по 1 тенге с 200 тенег. Эти деньги почти полностью поступают к эмиру, хотя маклеру за его труд полагается самое ничтожное вознаграждение. Говорят, что ныне этот сбор сдан кому-то с торгов, но цифру суммы, уплачиваемой эмиру, сказать мне не могли. Народ тяготится этим сбором, а также зякетным, которые взыскиваются с большею строгостью. Вообще класс торговцев крайне недоволен эмиром; торговцы боятся придти ко мне, но я разными путями получаю от них поклоны и пожелания. Некоторые доходили до меня и передавали их просьбу, которую я должен был передать генерал-губернатору о том, что бы он взял поскорее Бухару, иначе им очень трудно жить самим и всему народу.

Сегодня, наконец, я получил письмо от куш-беги в ответ на мое посланное вчера, т. е. 10-го июня. Куш-беги просить меня назначить день моего отъезда для того, чтобы доложить эмиру, который сам тогда назначить день для приема. Быстрый ответ куш-беги [644] свидетельствует об успехе бывшего моего разговора с секретарем, который, разумеется, уже был доложен эмиру.

Независимо этого, сегодня же вечером я получил известие, что эмир отпускает на днях кабульское и туркменское посольства, и что они должны выехать раньше нас, что, наконец, эмир не принял предложений кабульцев начать войну с Россиею, за что Шир-Али-Хан будто намерен начать неприязненные действия против Кабула, куда эмир думает поэтому послать свое войско. Насколько справедлив последний слух, трудно сказать, но он правдоподобен и на днях должен выясниться.

13-го июня. В настоящее время мне кажется почти несомненно, что для эмира окончился тяжелый период колебаний между политикой прочного мира с Россиею, с одной стороны, и союза его с афганцами — с другой. Утром я имел известие, что эмир окончательно отпустил от себя посланца Шяхрисябских беков, особенно усердно настаивавших на войне; говорят, что-то же самое высказано и кабульскому посланнику. Эмир предоставляет им самим на свой собственный страх начинать войну, зная, что для него, в случае вмешательства его, кроме окончательная разорения, ничего другого ожидать нельзя.

В ответ на мое письмо от 11-го июня к куш-беги, явился ко мне сегодня от эмира секретарь Мир-Ахмет, который спросил меня, когда именно я хочу выехать из Бухары, так как эмир желает проститься с нами накануне этого дня. Я ответил, что для меня будет безразлично выехать 17-го или 18-го числа. На вопрос секретаря, сделанный именем эмира, желаю ли я получить на обратный путь деньги на руки, я ответил, что я прошу этого не делать, ибо по русским понятиям неудобно получать гостям деньги, но что я буду совершенно доволен, если будет снова принять тот порядок гостеприимства, которым мы уже пользовались во время нашего пути в Бухару; забота же о том, чтобы доставить нам такие предметы, которых здесь нет, излишняя, так как все мы имеем с собою. После этого секретарь спросил меня, желаю ли я видеть при моем отъезде Тюря-Джана и всех прочих его сыновей? Я ответил, что это доставить мне большое удовольствие, тем более, что в этом предложении я вижу доброе расположение к нам эмира. Наведя разговор на политику, я спросил секретаря, передал ли он наш бывший разговор эмиру. Он ответил, что представил обо всем письменный доклад; что эмир вполне усвоил мой взгляд и тотчас приказал куш-беги действовать уже в этом смысле.

Не знаю чему приписать, но вчера вечером, во время нашей прогулки в нашем саду, толпа мальчишек, стоя на городской стене и [645] смотря на нас, громко кричали: «яман тамир, якши тамир» (здравствуй друг, хороший друг) и другие приветствия. Я буду очень рад, если в несколько последних дней нашего пребывания здесь, наше положение не изменится и мы окончим наше поручение в должном направлении, закрепив дружбу двух соседей.

14-го июня. Сношения наши с эмиром сделались теперь ежедневными. Сегодня утром пришел ко мне секретарь с просьбой от эмира, снять с него портрет, так как он слышал, что среди нас есть кто-то, кто владеет искусством, поднявши свою руку в рукаве своего платья, сделать изображение всякого лица в одну минуту. Догадавшись, что дело идет о фотографии, я сказал, что у нас нет подобного художника, что я хотел было взять с собою фотографию, но зная дикие предрассудки бухарцев остановился. Если же эмиру непременно хочется иметь свой портрет, то я доложу об этом генерал-губернатору. Зная, что изображение всех живых существ, а тем более главы ханства и здешнего мусульманства противно религиозным правилам, я спросил секретаря, зачем эмиру нужен его портрет? Он ответил, что, вероятно, эмир хочет позабавиться, а может быть подарить одной из своих жен.

Таким образом в эмире умолкают все соображения самого серьезного характера вследствие его страсти и чувственности, составляющей исключительную цель всей его жизни. Жизнь его есть целый ряд безобразий самого гнусного свойства; отнимать чужих жен, дочерей, резать их мужей и отцов — есть дело самое обыденное здесь.

Для меня совершенно ясно, что управление эмира сделалось для народа невыносимо. Ко мне ежедневно, разными путями, приходят просьбы доложить генерал-губернатору и просить его положить конец всему этому: взять Бухару, или по меньшей мере припугнуть эмира, чтобы он перестал грабить и обижать народ, который отлично понимает, что здесь никто не заботится об общем благосостоянии, а только как бы поразвратничать и поживиться на чужой счет. Спанье тоже входить в круг служебных обязанностей государственных деятелей. На мои вопросы, что делает теперь эмир или куш-беги, не раз приходилось слышать ответы, произносимые торжественным тоном: «он спит!»

Под вечер, пришел к нам известный в Бухаре русский татарин Каратаев, маленький человек, плохо одетый, больной, сдержанный и боязливый в разговоре. Его сообщения не имели ничего нового, ни интересного. Мнение о вероломстве бухарцев, его отвращение к здешним порядкам и в особенности к правителю страны я вполне разделяю. Он советовал мне не доверять дружбе, которую высказывает в данную минуту эмир, и быть всегда готовым к войне, которая неминуемо произойдет вследствие неисправимой бухарской глупости. [646] Понятно, что он сильно жаждет своего возвращения в Россию, но просил меня не говорить пока эмиру. По его соображениям, будет большой успех, если я по прибытии в наши пределы буду просить эмира об освобождении всех русских подданных здесь задержан-иых. Я высказал, однако, Каратаеву, что так как мы теперь в дружбе с Бухарой, то я прошу его отказаться от мысли, которую мне передавали его именем, присоедиться к нам, т. е. выйти отсюда обманом, ибо такой поступок не соответствовал бы достоинству русского посольства, но что я надеюсь, что эмир добровольно согласится отпустить всех. Оказывается, однако, что в настоящее время подобных русских пленных очень немного; большинство их умерло в Чарджуе в прошлом году.

16-го июня. Сегодня утром к нам пришло известие, что мать эмира, шестидесятилетняя старушка, скончалась после непродолжительной болезни. Под вечер явился к нам Каратаев вместе с секретарем с просьбою от эмира, не найдется ли кто среди нас умеющий снимать фотографию, так как здесь имеется аппарат и все материалы. Сделанная же Каратаевым проба снимка портрета с секретаря оказалась черным пятном, а эмир желает послать с нами свой, портрет для доставления его Белому государю. Я снова заявил, что в среде нашей нет фотографа, что я не взял с собою фотографии, не будучи уверен в бухарской терпимости к таким предметами но что я берусь передать генерал-губернатору письмо эмира, коим он может высказать свое желание иметь фотографию в Бухаре. Каратаев в разговоре со мною прибавил, чтобы я не думал, что просьба фотографа была бы сделана ради предлога нас задержать.

Вечером куш-беги прислал ко мне посла с поклоном и с четвертью банки лимонного варенья; кроме того приказал сказать, что завтра нам пришлют эмирские подарки и будет назначен день прощальная приема. С одной стороны, куш-беги говорит о своей должности, как о государственной, причем иногда прибавляет: «наше государство тоже не маленькое»; с другой стороны, он занимается делами эконома или ключника, на что у него хватает времени. Эмир высказал как-то свое недоумение, почему это русские не дают ему титула «ваше величество», хотя сам он не имеет никакого представления о том, что такое государь и что такое государство. Наивность и простодушие здешнего правительства иногда бывает забавна до крайности.

18-го июня. Вчера в 2 часа пополудни явился брат куш-бегн с целым отрядом людей, принесших посольству прощальные подарки эмира, состоящие из оседланной лошади, двух халатов для [647] меня, двух халатов каждому из посольства и по одному халату каждому из людей конвоя, джигитов и прислуги. Кроме того, эмир прислать нам путевые деньги, несмотря на то, что я несколько дней тому назад категорически заявил о неудобстве принять их, но меня просили подчиниться их обычаю. Присланы были деньги в мешочках; для казаков 525 р., членам посольства каждому по 80 р., что составляет 640 р., и мне 409 р., всего 1.564 руб. Каждому казаку пришлось получить по 8 р., урядникам по 12 р., вахмистру 20 р.; все они были очень довольны гостеприимством эмира. Из денег, присланных на мою долю, я тотчас роздал в награду джигитам 100 р. Кроме сего такую же сумму предназначил в раздачу в Бухаре людям, которые были мне полезны. В половине шестого часа вечера к нам прибыл шахаул, т. е. церемониймейстер, с приглашением ехать к эмиру.

Мы двинулись нашим обыкновенным кортежем, к коему присоединился Мозер, также приглашенный откланяться эмиру. На улицах была масса народу и все держали себя хорошо. Мы въехали верхами в ворота, где стоял по-прежнему почетный несчастного вида караул в одну линию. Какой-то начальник скомандовал по-русски «на плечо! на караул!». Проезжая ворота, я заметил в одном простенке около стоявшего там топчи-баши висящие громадных размеров нагайку и какую-то булаву; эти орудия власти эмира до того внушительны по своим размерам, что употреблять их в дело невозможно. На дворе эмирская дворца была небольшая толпа людей; я тотчас заметил сидящего в сторонке афганского посланника, который жадным взором наблюдал всех нас.

Представление эмиру было в той же самой комнате и тем же порядком; с левой стороны эмира стоял в отдалении куш-беги. Я обратил большее внимание на залу, которая показалась мне в этот раз более грязною. Сам эмир в красном костюме, сидя на кошме, ожидал нашего приближения. Когда я подошел, лицо его стало улыбаться; он подал мне обе руки с обычными приветствиями и обращался уже со мною, как с человеком ему знакомым. Я уселся на полу, наблюдая, как члены посольства подходили к эмиру, который, подавая им руки, казался совершенно покойным и улыбался. Когда все уселись, церемониймейстером была прочитана молитва, мы наклонили головы в знак уважения к их религиозной обрядности. После я стал выжидать, не обратится ли эмир ко мне с первым словом, но видя, что он не находится как начать со мною разговор и с нерешительностью посматриваете на нас, я обратился к нему со следующею речью:

— Двадцать шесть дней живем мы в благородной Бухаре; все [648] это время мы пользовались, по вашему велению, самым дружеским гостеприимством; мы все не только что здоровы, но даже потолстели у вас в гостях. Прощаясь с вами, я сердечно благодарю за такой дружеский прием и желаю вам многих лет благополучно счастливой жизни. Я очень рад, что собственными глазами удостоверился в вашем теперешнем здоровье и передам это генерал-губернатору, который будет очень доволен. Дружба и мир, установившееся теперь между двумя соседними народами, наверное в будущем будут укрепляться все более и более и послужат для богатства и благоденствия Бухары; я призываю благословение Божие на продолжение вечного мира.

Эмир с удовольствием выслушал мои слова, но ничего не ответил.

Желая вызвать его на разговор, я продолжал:

— Если вашему высокостепенству угодно будет передать что-либо генерал-губернатору, то я почту себе за особую честь, выслушав ваши слова, подлинным образом повторить их. Я уверен, что генерал-губернатор будет доволен услышать от меня ваши собственные слова.

Эмир покойным, мягким голосом, отвечал мне довольно долго. Смысл его речи состоял в том, что он очень рад миру и дружбе, установившейся между Россиею и Бухарой, что он никогда не хотел воевать, но что если это случилось, то причина этому бывшее его незнакомство с русскими, дурные советы людей, ничего не понимающих, и неверные указания из книг. Но что теперь он понял и верить дружбе русских; что он очень рад не только нашему приезду, но приезду сюда всех русских купцов и прочих людей. Обратясь в сторону Мозера, эмир продолжал:

— Вот этот купец приехал сюда за своим делом, я приказал оказать ему содействие и впредь буду делать то же.

Я благодарил его, сказав, что передам обо всем подробно генерал-губернатору, который будет очень доволен и пр. и пр. На это эмир сказал, что «город Бухара — есть ваш дом, это ваш город и я очень рад, если русские чаще будут наезжать».

Весь наш разговор имел самый дружеский характер; все время эмир улыбался и под конец сказал мне «кок-якши». Когда аудиенция окончилась, эмир сделал глазами знак, и удайчи прочитал громким голосом молитву, на это мы все ответили поклоном, потом встали, раскланялись и вышли из зала; к нам присоединился куш-беги, и мы вместе с ним отправились к Тюре-Джану-Абдул-Фате, жившему долго в гостях в России. Прошли мы какой-то двор, постояло несколько великолепных лошадей в попонах. Засим мы [649] вошли в двери маленькой грязной комнаты, где на полу увидали сидящего принца. Встретились мы старыми знакомыми; я передал ему подарки и поклон генерал-губернатора, сказал несколько приветствий и пожеланий, потом передал от себя подарки ему и его братьям, которых мы рассчитывали тоже увидеть. Между прочим куш-беги вступил со мною в разговор. Он просил уверить генерал-губернатора, что мир и дружба с Россиею будет длиться до тех пор, пока жив эмир и его советники, которые понимают дело; что приезжающие купцы русские будут постоянно безопасны и все их дела будут разбираться правильно и прочее. После он заговорил о деле Мозера, я поблагодарил его за содействие, оказанное последнему; потом мне принесли подарки Тюре-Джана.

Мы встали с пола, еще раз пожелав ему всего хорошего. Наш выезд сопровождался большой толпою людей, и чем ближе мы подъезжали к нашему дому, тем чаще и громче раздавалось приветствие, особенно детьми, «аман-тамир». Наши соседи, по-видимому, ближе ознакомились с нами. Шахаул проводил нас до дому, я подарил ему часы, сказав приветствие в восточном вкусе, и отпустил его. Вечером я роздал людям куш-беги до 30-ти халатов; казакам тоже были розданы добавочные деньги и халаты.

Сегодня утром шахаул привез мне поклон и разные пожелания от эмира, причем объявил, что его государь, желая оказать нам больший почет, приказал ему проводить нас до первой станции, чего никогда не делалось с прежними посольствами. Мы выезжаем отсюда в 5 час. дня и пойдем по прежнему нашему маршруту и надеемся быть в Катты-Кургане 22-го июня вечером. Таким образом мое поручение в Бухаре окончилось успешно. Бухарский эмир убедился теперь в невозможности бороться с таким сильным соседом. Положение Бухары делается с сего времени тождественным с положением Кокана, т. е. бухарский эмир делается вассалом туркестанского генерал-губернатора. Эмир думает всего больше о своем личном покое, он жаждет только прожить свой век в Бухаре, где его образ жизни есть для него Эльдорадо.

Я уверен тоже, что дела наших купцов пойдут с этого времени несколько лучше, так как против злоупотреблений здешних чиновников эмир бессилен, все спорные мусульманские дела будут находиться по-прежнему у казиев, — первостатейных взяточников по общему отзыву. Кроме того куш-беги заведомо известно принадлежит к партии людей, не расположенных к России, и хотя эмир расположен угождать генерал-губернатору, но он часто не будет знать даже этих дел. Влияние афганского посольства, близкого к куш-беги и оставшегося в Бухаре, без сомнения проявится так [650] или иначе. Считая мое поручение успешно оконченными я не заблуждаюсь, однако, до того, чтобы уверять всех, что наши отношения к Бухаре так прочны, что нельзя ожидать никакой перемены. У нас в посольстве все здоровы и страшно рады, что оставляют Бухару.

23-го июня. Г. Катты-Курган. Вчерашнего 22-го июня ровно в полдень мы прибыли в Катты-Курган, выступив из Бухары 18-го числа в 5 час. веч., в сопровождены шахаула и других лиц. В Катты-Кургане нас встретили казий и аксакалы, приготовивши нам угощение и фураж. Во время пути я замечал, что в ханстве везде воды было достаточно. Жители выходили нам на встречу и выражали меньше враждебный чувства. Мне казалось даже, что мы идем уже по нашим селениям Туркестанского края.

Сегодня, 23-го, после благодарственного молебна, я угощал обедом всю конвойную команду, которую распустил по своим частям. Целое утро прошло в окончательных расчетах с джигитами и другими служащими при посольстве.

Завтра в 12 час. дня выезжаю отсюда на почтовых в Самарканда окончив мое поручение совершенно благополучно. Все мы рады, что наша бухарская экскурсия обошлась без приключений, тогда как все более или менее ожидали неприятностей. Наше путешествие в пределах Бухарского ханства продолжалось 35 дней.

Текст воспроизведен по изданию: Русское посольство в Бухару в 1870 году // Русская старина, № 9. 1898

© текст - ??. 1898
© сетевая версия - Тhietmar. 2016

© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1898