ДЖ. А. МАК-ГАХАН

ВОЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ НА ОКСУСЕ

XVII. Обед у Узбека.

Мирза-Хаким коканский посланник в Ташкенте. Не могу сказать чем он был во времена своей верности азиятизму; теперь же, во всяком случае, он славный малый. Говорит по-русски, провел зиму в Петербурге и был принят в лучших кругах тамошнего общества. Он держит сторону Патти против Нильсон, пьет шампанское, курит папиросы, словом, цивилизован вполне.

Контраст между ним и его царственным повелителем поразителен.

Худояр-Хан представляет собою совершенный образ среднеазиятского властелина. До шестнадцатилетнего возраста он был под опекой некоего Мусульман-Куля, [231] который правил страной его именем, угнетал народ, совершал всякая жестокости и крепко держал бразды правления в своих руках. Чтобы не дать возможности хану приобрести себе друзей а с их помощдю предъявить в один прекрасный день свои права на престол, хитрый министр этот совсем не давал ему денег, а самого его держал на положении заключенного с весьма ограниченным содержанием.

Наконец нескончаемые безчинства Мусульман-Куля довели народ до восстания. Молодой хан принял довольно оригинальное решение присоединиться к партии бунтовщиков, хотя номинально восстание направлялось против его собственного правления. Бунтовщики встретили его с открытыми объятиями; произошла битва, Мусульман-Куль был свержен и захвачен с 500 приверженцами.

По вступлении своем на престол, молодой хан торжествовал это радостное событие рядом блистательных праздников, длившимся целых два месяца. И не будучи злопамятен он приглашал Мусульман-Куля присутствовать при каждом торжестве. Каждый такой праздник ознаменовывался живою картиной весьма приятного содержания — для Мусульман-Куля в особенности — а именно, казнилось человек пятнадцать-двадцать из его прежних сторонников и приближенных. Этот интересный спектакль повторялся ежедневно в течении двух или трех месяцев, и Мусульман-Куль прилежно посещал каждое представление. Наконец, когда покончили со всеми его приближенными, то пригласили его самого променять роль зрителя на роль главного действующего лица. Сказав только “Аллах акбар" — Аллах велик, Муссульман-Куль спокойно подставил свою голову под нож палача.

Однажды Мирза-Хаким пришел ко мне, приглашая меня на обед к одному из своих приятелей, соседнему Узбеку. Я с удовольствием принял это приглашение. После часового переезда садами мы очутились у дома Узбека. Это было большое прямоугольное здание такой же постройки как и описанные мною прежде узбекские жилища. Тяжелая изогнутая стена окружала строения и оцепляла собой акров шесть земли. Для Хивы это было большое поместье, и потому надо было полагать что хозяин наш принадлежал к богатому классу земельных собственников. Пройдя [232] чрез большой, грубой отделки вход мы очутились на маленьком дворе, со множеством стойл по сторонам. Прямо пред собой увидали мы вход в самый дом пред которым стоял хозяин со своими родственниками и гостями, готовясь встретить и приветствовать нас. В дом он нас однако не повел, а проводил узкими воротами влево, в окружаюций сад. Под вязами раскинута была палатка, а на зеленой поляне у маленького бассейна воды были разостланы для нас ковры.

Трудно бы найти более приятное место для обеда. Как я сказал, сад расстилался на несколько акров кругом и был засажен фруктовыми деревьями, под которыми по всем направлениям протекали маленькие каналы прозрачной воды. В стороне от места где мы расположились виднелось несколько домиков, в роде беседок, занятых, повидимому, семейством хозяина. Многие члены его семейства собрались кругом нас и осматривали нас с большим любопытством, но в то же время почтительно; другие же помогали нам стягивать наши тяжелые сапоги и подставляли туфли.

Повидимому, Узбек приложил все старания чтоб устроить нам великолепный прием: он не только предложил нам русских папирос, но угощал и наливкой. Папиросы и вино были добыты от русских купцов, которые в числе десяти-двенадцати человек появились тотчас по занятии Хивы, привезли шампанское и другия вина, табак и множество всяких товаров — пример энергии русских купцов в распространении русской торговли в Центральной Азии.

Немного погодя на ковре расстелили скатерть и внесли обед. Вместо того чтоб откладывать десерт до конца обеда, когда вы не в состоянии уже оценить его по достоинству, в Центральной Азии его подают прежде еды. Итак, первым поданным нам блюдом были фрукты, абрикосы, дыни и тутовые егоды. Затем последовали сласти нескольких сортов, очень ценимых в Центральной Азии. Оне напоминают несколько пастилу с прибавлением зерен различных орехов, бывают всевозможных цветов — красные, зеленые и желтые и очень вкусны. Затем подан был какой-то пенистый состав, напоминающий вкусом сливочное мороженое, только не холодное. Так как состав этот почти совершенно жидок, а ложек нам не [233] подают, то мы мочим в нем свои тонкие пшеничные лепешки. Дальше следуют орехи всевозможных сортов, наливка и наконец piece de resistance, пред нами ставится дымящийся пилав, состоящий из огромного количества риса, обжаренного вместе с сочными кусками баранины. Блюдо это вовсе не дурно и представляет главную основу хивинского обеда.

Внесли большие трубки и я с удовольствием стал думать что вот предстоит мне наконец насладиться куреньем такого же прекрасного табака как настоящий турецкий. Меня однако ждало маленькое разочарование. Трубка состояла из большой выдолбленной тыквы около фута вышиною; она была почти наполнена водою, а на верху ее была головка набитая уже зажженным табаком, которая сообщалась с водою посредством трубы. С обеих сторон при вершине, тотчас над водой, было по отверстию, но чубука не имелось. Вы просто берете всю эту посудину в руку и дуете в одно из отверстий чтобы выгнать весь дым что еще есть внутри. Затем прикрываете пальцем отверстие с одной стороны и приставляете рот к другому, втягивая дым себе в легкие; для этой операции требуется не мало ловкости и проворства чтобы не обжечь себе рот и не опалить бровей. Конечно я затянулся не более двух-трех раз и рад был приняться опять за папиросы.

После обеда пошли мы осматривать все хозяйство и Узбеки показывали нам все повидимому с большим удовольствием. Осматривать однако оказалось почти нечего кроме плуга, не более, вероятно, мудрого устройства чем тот что употреблялся Адамом, нескольких мотыг и грабель, двух-трех телег или арб, по местному названию, да нескольких кос. Затем хозяин повел нас на гумно, где стояли большие стога свежего сена и только-что скошенной пшеницы и ячменя; я было надеялся что он проведет нас и в дом, покажет его внутреннее устройство, свою жену и детей, — но в этом я ошибся.

В последствии мне представился случай осмотреть внутренность узбекского дома, и я думаю что жилище угощавшего нас Узбека не очень уклонялось от виденного мною образца. Роскоши в убранстве домов не встречается даже у самых богатых людей; в этом отношении [234] бедные стоят на одном уровне с богачами. Несколько ковров на полу, одеяла и подушкп у стен, на стенах полки для глиняной посуды и китайского фарфора, несколько тяжелых, пожелтелых книг в кожаных переплетах, банки с вареньем и консервами из фруктов — вот и все что вы найдете в комнатах. Две или три комнаты обыкновенно устраиваются совершенно особенным образом и снабжены полным освещением. В такой комнате одна из стен не доведена до верху на довольно большое пространство, в которое заглядывают ветви вязов растущих у наружной стены. Эффект производимый этим устройством очень оригинален и не лишен некоторой приятности. Такая комната обыкновенно окружена глиняными стенами, имеет неровный пол, в ней попадается первобытнейшая домашняя утварь, а иногда застанете в ней еще тлеющий костер; со средины же ее можете любоваться на голубые клочки веба, виднеющиеся сквозь листву вязов. Выдающаяся сверху крыша защищает от дождя; в холодную же погоду, конечно, подобная комната остается не занятою.

Несколько комнат отводится под шелковичвых червей, забота о которых возлагается на женщин. О шелковичных червях очень пекутся, так как большая часть расходов по дому оплачивается их коконами.

Но возвратимся теперь к моему хозяину. Солнце село и готовилась главная забава вечера. Мы возвратились на лужайку где обедали, сели и принялись опять за трубки и папиросы. Выступили вперед два мальчика, один лет восьми, другой около десяти, и сделав почтительный салам, приготовились к пляскям. Они были одеты просто в длинные, почти до пят, широкие хивинские халаты, головы их были обриты, только за каждым ухом оставлено было по одной длинной прядке, спускавшейся им на плечи; они были босиком, на головах имели маленькие конические ермолки. Это были очень красивые дети с большими глазами, осененными густыми, длинными ресницами; они казались очень веселыми, живыми и вполне довольными своею судьбой; я даже удивлялся как могли их лица сохранить такое разумное, ясное выражение при таком унизительном занятии.

Вокруг собралась небольшая толпа домашних и [235] прислуги принимавшего нас Узбека. Выступил оборванный музыкант, держа в руках трехструнную гитару, очень напоминавшую те что найдены были в ханском дворце и которые я уже описывал. Присев на землю под деревом, он стал петь, акомпанируя себе на гитаре. Манера его пения несколько походила на киргизскую; в ней не слышалось никакой мелодии, да повидимому и не было никакого музыкального склада, просто тянулся нескладный визг, по временам прерываемый восклицаниями. Акомпанимент гитары был хотя и странный, во тем не менее приятный. Мальчики начали плясать. Сначала их движения были довольно плавны и медленны, они просто перепрыгивали с одной ноги на другую в такт музыке, хлопая руками над головой и изгибаясь в разнообразных грациозных позах и движениях. Скоро однако музыка оживилась и мальчики постепенно воодушевились. Дико хлопали они руками, издавали отрывочные крики и наконец стали кувыркаться, бороться друг с другом и кататься по полу. Это, повидимому, приводило зрителей в восторг, они аплодировали от чистого сердца. Сам Узбек был очень доволен, хохотал самым диким образом и, подняв с земли мальчиков, ласково с ними разговаривал, угощая их лакомствами. Представление это повторялось, почти без вариаций, раз пять в течении вечера.

Когда стемнело вынесли факелы и разместили их вокруг, воткнув в землю или привязав к стволам и сучьям деревьеве. Красивейший из двух мальчиков теперь переоделся девочкой; на руки и на ноги его навязаны были маленькие колокольчики, а на голове была надета красивая пестро-изукрашенная шапочка, покрытая колокольчиками и серебряными бляхами, с вуалем, свешивавшимся назади. Он протанцовал новый танец, более спокойный и скромный чем в костюме мальчика. Около четверти часа спустя выступил и другой мальчик, и оба стали танцовать, очень хорошо изображая сцену влюбленных. Тот что разыгрывал роль девушки представился обиженным, отворачивался от другого, повидимому сердясь и дуясь. Другой мальчик стал выплясывать вокруг этой оскорбленной девицы, ухищряясь всевозможными ласками привести ее в хорошее настроение. Не добившись однако ничего, он также рассердился и начал дуться в свою [236] очередь. Барышню эта уловка несколько смягчила, и она в свою очередь, прибегла ко всевозможным способам примирения. Молодой влюбленный, выдержав еще немного роль сердитого наконец сдался, они стали танцовать вместе самым веселым и беззаботным образом и наконец убежали со сцены, сопровождаемые хохотом публики Все это разыграно было очень грациозно и со смыслом. Мимика того который представлял девочку была в особенности мила и кокетлива. Колеблющийся свет факелов, освещающий нависшие ветви, дикие лица окружающих, двое детей, разыгрывающих любовную сцену — все это сливалось в оригинальною, живописную картину.

Время было позднее. Так как мы с Мирзой-Хакимом располагали вернуться в лагерь до расстановки ночных патрулей, то и не справились об условленном пароле для прохода. Итак, возвращение в лагерь не обещало быть приятным уже не говоря о том что пришлось бы ехать садами, во тьме кромешной, трудно было пробраться и мимо русских часовых. Мы решились провести у Узбека всю ночь; он, однако, и тут не пригласил нас в дом, а велел расстелить нам одеяла и уложить подушки в палатке. Мы с Мурзой - Хакимом разлеглись и скоро заснули. Ночью мы были разбужены дождем, бившим нам в лицо; сдвинувь плотно полы палатки мы легли опять и умудрились не очень промокнуть, несмотря на ливень. На следеющее утро позавтракав, мы дружески распрощались с хозяином, сели на коней и вернулись в лагерь.

XIX. Два портрета Русских — Андрей Александрович. Иван Иванов.

Андрей Александрович принадлежит к одной из старинных русских дворянских фамилий — а это вещь не последняя, так как некоторые из этих фамилий ведут свою родословную с восьмого века, от владетельных князей в то время раздробленной Русской земли. В этот длинный, чуть ли не тысячелетний период времени, фамилия Андрея Александровича мало переродилась, многие из ее членов еще могут похвастаться такою же физическою силой и выносливостью, какие доставили владычество их [237] предкам. В их среде нередко можно встретить, как и в других хороших фамилиях, человека который также легко ломал пальцами пятифранковую монету, как свинцовую пластинку. Родственники Андрея Александровича сохранили всю свою родовую гордость; едва ли даже кто из Гогенцоллернов так гордится древностию своего происхождения.

У родителей Андрея Александровича большое имение в Харьковской губернии; не одною тысячью душ владели они во времена крепостного права, да и теперь еще очень богаты. Отец его отличился во время Налолеоновских войн, дослужился до высокого чина и многочисленных орденов. Естественно что он и сына своего пожелал вести к той же карьере. Без труда поместили Андрея с ранних лет в Пажеский Корпус; здесь его баловали дамы, глаживал по головке Великий Князь, а подчас и сам Государь. Здесь обучился он танцевать, петь и фехтовать, отвечать комплиментом на комилимент, сарказмом на сарказм, научился также и всем прочим искусствам предназначенным для того чтобы снискивать благосклонность дам и отличия в среде мущин. Кончив курс наук в высшем военном заведении, он произведен был в чин прапорщика и принят в гвардию.

Гвардейская карьера самая модная в России. Редко можно встретить человека с претензией на светскость который хотя бы короткое время не числился в этом привилегированном корпусе. Это corp d’elite Империи, центр всего того бешеного кутежа, дурачества и мотовства, которым так славится Петербург. Надо бы иметь более холодную голову и более флегматическую натуру, чем те которыми природа наделила большую часть русской молодежи, чтобы пройти этот водоворот не потерпев финансового крушения.

Андрей Александрович из общего правила исключения не составляет. Трехлетнего пребывания в гвардии оказалось достаточным для его разорения. В это время ему не только удалось промотать все свое состояние, но и посчастливилось влезть по уши в долги. Гвардию приходится оставить за неимением средств в ней поддерживаться, и он переходит в армию.

И вот, Андрей Александрович проводит некоторое время в каком-то переходном состоянии, увертываясь от кредиторов, проводя квартирных хозяев и содержателей [238] ресторанов, не думая о будущем, а перебиваясь кое-как изо дня на день, своею изобретательностью да искусством играть в карты. Но это конечно не может продолжаться долго, и Андрею Александровичу приходится наконец выбирать один из следующих трех исходов: жениться на богатой купчихе и тем поправить свое состояние; попытать счастия в статской службе; или же наконец перейти в Туркестан.

Тихия радости семейной жизни не представляют еще пока особенной прелести в глазах Андрея Александровича; к статской службе также призвания он не чувствует; на сторону же Туркестана тянет еще перспектива обаятельного разгула походной жизни, с двойным окладом жалованья и двойною возможностью выслужиться. Надо заметить что Туркестан в новейшие времена играет роль прежнего Кавказа, представляя готовое убежище для людей подобных Андрею, которые растратили свое состояние, но не лишились еще последней надежды выбраться из своего положения. Итак, распрощавшись со своими петербургскими друзьями, Андрей Александрович пускается в дальний путь, а по достижении Казалы немедленно получает приказ идти вперед чтобы принять участие в осадных действиях под Ак-Мечетью.

В день своего прибытия он застает все готовым к приступу и, ни мало не медля, вызывается вести охотников; его храбрость доставляет ему разом орден и два чина, и фортуна, повидимому, снова ему улыбается. Но Андрей Александрович имеет способность быстрее рассточать дары фортуны, чем они могут сыпаться на него, хотя бы ему целая сотня бабушек ворожила.

В одно прекрасное утро выходит он на прогулку в город, с целью зайти по дороге в кибитку одной молодой дамы киргизского племени, прелести которой удостоились его внимания. В кибитке этой застает он своего товарища по службе Степана Ивановича. А Степан Иванович, надо заметить, принадлежит к числу тех немногих людей которых Андрей Александрович не долюбливает. Уже не один раз завязывалась между ними ссора или за карточным столом, или под хмельком, за стаканами; а так как заносчивый нрав Андрея Александровича всем известен, то не раз уже товарищи советовали ему избегать по [239] возможности встреч со Степаном Ивановичем. Андрей Александрович обещал избегать столкновений; но встреча при таких исключительных обстоятельствах, конечно, не могла кончиться иначе как дуэлью. Дуэль происходит, и при первом выстреле Степан Иванович получает пулю в сердце. Андрей Александрович предан военному суду и разжалован в солдаты. Таким-то образом он лишается не только всего что заслужил в Туркестане, но еще кое-чего из прежних отличий.

В Центральной Азии, однако, где почти постоянно происходят стычки с неприятелем, храброму офицеру не долго приходится ждать случая отличиться. Через два, три года Андрею Александровичу возвращается прежний чин и перепадает несколько новых орденов. Тем временем Русские подвинулись вглубь Туркестана, и генерал Черняев осадил стены Ташкента. Здесь опять представилась Андрею Александровичу возможность отличиться и он ею воспользовался следующим образом.

В самом разгаре осадных действий, он затевает ссору с одним из товарищей-офицеров, который обвиняет его в недостатке храбрости. Не вступая в дальнейшие по этому предмету препирания, Андрей Александрович предлагает своему противнику вместе сделать приступ на городские стены. Безо всякого на то разрешения со стороны начальства, эти два офицера выстраивают своих людей и устремляются на приступ. Стены окружены широким и глубоким рвом, сами оне вышиною футов в тридцать, бреши никакой еще пробито не было, а у солдат даже и лестниц нет. Легко можно вообразить себе результат такого приступа. Одна половина людей остается во рву, другим после такой безумной попытки, едва удается спастись отступлением под сильнейшим огнем открытым по ним со стен; Андрей Александрович сам получает три раны и уносится своими солдатами с места действия; противник же его, другой офицер, лежит в числе мертвых. За этот неудачный подвиг его, понятное дело, опять разжаловали в рядовые.

В следующие годы Андрею Александровичу почти не представлялось случаев отличиться, и он ведет безцельную, беззаботную, бродяжническую жизнь, которая в Центральной Азии имеет своего рода прелесть. Целые дни один [240] за другим проводит он в куренье, питье водки, карточной игре; единственное развлечение среди этого разнообразия представляет изредка охота на тигров.

Андрей Александрович был одним из первых людей который подошел ко мне по приезде моем в армию генерала Кауфмана; завязавшееся при подобных обстоятельствах знакомство наше быстро перешло в короткость, а затем и в дружбу. Этим временем, после двадцатилетней службы, он достиг высокого чина прапорщика. Такая несообразность лет с чином вовсе однако не поражает вас с первого раза, потому что человек этот точно одарен вечною молодостью. Хотя в действительности ему уже около сорока, на вид вы ему никак не дадите более двадцати лет, несмотря на безобразную жизнь которую он вел.

Такого славного малого я еще в жизнь свою не встречал; щедрость в нем доходила до излишества. Никогда не заботясь о будущем, он в одно утром потратит бывало на завтрак товарищам полтораста рублей, выигранные за ночь в карты, а на следующие день идет занимать денег на покупку себе чая с сахаром и лошади своей ячменя. Храбрый как лев, он пойдет на отчаянный приступ, выйдет и на трехмесячный переход пустыней и на простой парад с одинаковым хладнокровием и беззаботностию, и даже чуть ли не с одинаковыми приготовлениями. В сущности он и в Хивинскую кампанию выступил всего с трехдневным запасом провизии.

Андрей Александрович хорошо знает иностранные языки — но и это не по своей вине. В детстве к нему приставлена была Англичанка, Француженка и Немка, и он таким образом научился их языкам как своему собственному, безо всякого труда и старания. Теперь же он провел несколько лет в Туркестане, а между тем почти ни слова не понимает по-татарски. Что он знает в военном деле — а знает он не мало — добыто им не из книг, а по личному опыту. Он обладает даже не малым литературным талантом; а французские стихи пишет с замечательною легкостью.

После Хивинской кампании он получил два ордена, Св. Владимира и Анну. Предлагалось и повышение в чине, но он отказался “Видите-ли", сказал он мне, “разница [241] в жалованье прапорщика и поручика так незначительна, что не стоит и говорить об ней. А в мои лета решительно все равно быть тем, или другим. Да не всякому и удается быть прапорщиком в тридцать восемь лет."

— Мне кажется я бы предпочел повышение ордену, заметил я.

— И дурно бы сделали. А у меня еще есть почтенная тетушка с материной стороны, которая, как услышит что я дослужился до Владимира — ведь это высший орден, вы знаете, за Георгием — так уж наверное разщедрится тысяч на двадцать.

— Ну, а на долго ли вам хватит этих денег? спрашиваю я.

— Да на год, а может-быть на два. На что же и деньги если их не тратить и ничего за них не иметь!

Андрей Александрович представляет собою преувеличенный тип довольно значительного числа русских офицеров. Конечно немногие бывают по нескольку раз в жизнь разжалованы в рядовые и немногие остаются прапорщиками до сорока лет, но в остальных отношениях карьера многочисленного разряда схожа с карьерой Андрея Александровича. Почти все побывали в гвардии, промотали в ней свое состояние, и пошли по избитым следам своих предшественников. О будущем никто из них не заботится, порешив пользоваться лишь настоящим; и все ведут ту же беззаботную, бродяжническую жизнь. Большую часть времени убивают за карточною игрой; эта мания игры доходит во всех классах русского общества до невероятных размеров. Офицеров же я не редко видал играющими по двое суток, почти не вставая с места. Большинство ничего не изучают и не более своих солдат заботятся о будущих дейтвиях армии и даже о приказах на следующий день. При такой кампании как настоящая, за исключением нескольких штабных офицеров, ни у кого не было карт; они даже не знали велик ли предстоял переход до следующего колодца. Хотя все они хорошо знакомы с иностранными языками, но во всем русском отряде не нашлось бы и трех офицеров знающих язык туземный.

Изо всего этого однако никак не следует заключать что русские офицеры плохи. Храбры они как львы; едва ли вы [242] найдете в среде их хотя одного который остановился бы пред самым отчаянным предприятием или не пошел бы на верную смерть с таким же равнодушием как на обед. Приказы выполняются ими с каким-то слепым нерассуждающим героизмом, с которым может сравниться разве только героизм их солдат. К тому же все они щедры, добры и веселы, всегда готовы встретить вас самым радушным гостеприимством, и в конце-концов вы не можете от души не полюбить и не уважать их.

Иван Иванов состоит рядовым в полку Андрея Александровича.

Родился Иван Иванов крепостным Андрея Алексанровича и ничем не походит на этого молодого барича. Но чтобы верно оценить нрав Ивана Иванова необходимо иметь некоторое понятие и об отце его, Иване Михайлове. Иван Михайлов крестьянин, и целые поколения его предков были крепостными предков Андрея Александровича. В жизнь свою не видал он ничего кроме тяжелой работы и самой плохой пищи. До освобождения крестьян приходилось ему работать четыре дня из семи на барина, на своих харчах, поставляя своих лошадей и орудия; на содержание же себя с семейством предоставлялось ему работать в остальные три дня.

Если принять во внимание что целых шесть месяцев в году в России и работать невозможно, благодаря климату, то понятное дело что жизнь на долю Ивана выпала не красная. Проработав, бывало, целый день на помещика, он еще половину ночи работает на себя и всю жизнь свою проводит на пустых щах с похлебкой да на черном хлебе. Жилище его состоит из одной избы в которой теснятся все члены семьи — старые старики и малые ребята. Женатые сыновья его с женами и детьми живут с ним же, в той же избе, в той же комнате. Нельзя и ожидать чтобы при подобных обстоятельствах Иван Михайлов мог отличаться особенною утонченностью нравов, образованием и просвещенным образом мыслей. Он, напротив того, отличается именно отсутствием всех этих качеств. Неразвит и суеверен он до крайности; но найдутся в нем и хорошие черты. По природе он не жесток [243] и не безчеловечен, нет в нем никаких унизительных пороков. Слабая сторона у Ивана Михайлова та же что и у Наполеона I. Это фатализм. Действует он однако на Ивана Михайлова совершенно другим образом, не только не наделяя его безумною отвагой и решимостью на всякий риск, а напротив того, развивая в нем какую-то безнадежность. У Ивана Михайлова нет восторженной веры в свою звезду. Он даже и не знает что у него есть звезда, а если и знает, то считает ее злополучною и обманчивою звездой, на которую не только нельзя полагаться, а скорее приходится ее избегать и проклинать.

Изба ли его загорится — Господня на то воля, и он оставляет ее догорать до тла. Грех противиться Божьему суду. Заболеет он — лечиться не станет по той же причина. Самому ли ему придется сплоховать, присвоить себе чужое добро или деньги — опять-таки не его в том вина, и он твердо стоит на том что его лукавый попутал, а сам он в деле том неповинен.

По правде говоря, в Иване Михайлове не существует никакой свободной инициативы. Целые века нравственного угнетения теготевшее над его предками и над ним самим довели его до этого фатализма. К чему противиться неизбежному? К чему бороться против неодолимого? И потому весь образ мыслей Ивана и все его чувства подернуты каким-то мрачным колоритом, проникнуты горечью и унынием.

Разказы его все имеют трагическое окончание, самого его осаждает и угнетает сказочный мир вампиров, привидений и чертей, от лукавства и кровожадности которых нет спасения. Слова его песен проникнуты тою же безнадежностью, все напевы в минорных тонах и отзываются безысходною грустью.

Все эти характерные черты найдутся и в Иване Иванове, с прибавлением еще нескольких особенностей. Оторванный в ранней молодости от семьи и друзей для того чтобы провести пятнадцать, двадцать лет на службе, он оставляет далеко за собой все обыкновенные людские надежды и желания. Целые двадцать лет приходится ему наполнить одною рутиной лагерной жизни. Нет у него в перспективе ни своего очага, ни семьи, ни детей. [244]

Большую часть друзей молодости ему никогда уже не видать. Он хорошо знает что задолго до того как ему вернуться на родину, его отец с матерью помрут, желанную выдадут замуж, братья с сестрами состарятся, да и самого его все успеют позабыть. Судьба разом перевернула всю его жизнь, сделала его другим существом. Быть-может вначале не раз приходилось ему всплакнуть над своею горькою долей: бедная изба его, конечно, была не очень удобна и привлекательна, но все-таки там он был под родным кровом, и никогда, быть-может, туда не возвратится. Но прошли годы, и великая государственная машина отлила и его в общую форму, подвела под общий уровень. И вот с тех пор зажил он живым автоматом, покорный воле недосягаемой для критики его простого разума; слепо покорился он своей участи, не пытаясь сопротивляться. Да и не в его природе бороться против неотвратимого. На то была Божья воля, бесполезно и грешно на нее роптать, и махнул Иван Иванов на прошлое рукой, стараясь примениться к настоящему.

Наконец вечное возбуждение и оживление солдатской жизни заставляет его забывать о родных покинутых на дальней родине. Хоть и мало у него надежд впереди, да за то и терять ему больше нечего, не предвидится больше горя, и вот он делается самым веселым малым, безшабашною головой.

Главный источник увеселения Ивана состоит в песнях. Поет он с утра до ночи. На ходу не замолкает он в течение целых часов. В репертуаре его найдутся песни в целые сотни стихов, и поет он их с начала до конца с полным довольством этою утехой. Среди пустыни — в Иркибае, Хала-Ате, Алты - Кудуке, когда и воды ему выдавалось по кружке в день, и тогда бы могли его видеть стоящим в полукруге пятнадцати, двадцати товарищей и поющим что есть мочи и надо заметить что в пении этом видит он для себя занятие далеко не маловажное, которое можно бы выполнять спустя рукава. Потому, когда поет наш Иван, то всегда стоит на ногах, а товарищи собираются вокруг него и подтягивают ему хором чуть ли не при конце каждого стиха. В веселье его чувствуется даже какое-то преувеличение. Неприличие [245] некоторых его песен доходит до такой несообразности что утрачивает самый свой характер неприличия, переходя в какую-то смешную нелепость.

Вера Ивана Иванова в честность и способность своих офицеров поистине похвальна и назидательна. Он твердо убежден в их непогрешимости и вполне уверен что что бы они ни делали, лучше того не придумать, удачнее того не исполнить. Потому он никогда и не бунтует. Другие солдаты стали бы роптать на то что им не выдается молока к кофе или мяса хоть раз на день. Иван же и не снизойдет до того чтобы жаловаться на такие пустяки. Если не выдается ему мяса, то уж конечно оттого что его нет. Если выданное мясо уже начало портиться, то понятное дело виновата в том жара, против которой ничего не поделаешь. Сапоги ли его оказываются никуда не годными и ноги Иван отморозит — виноват в том мороз. Сухари его подточат черви — виноваты в том черви. Ему и в голову не приходит никого осуждать и упрекать. Если по какой оплошности или ошибке попадет он под огонь, где товарищи его падают вокруг сотнями и полку его грозит верное истребление — опять-таки Божья на то воля и нечего больше делать как ей покориться. Ему никогда и на мысль не приходить бегством исправить ошибку начальников. Словом, Иван Иванов держится того убеждения что все ведет к лучшему и охотно принимает вещи в том виде в каком оне ему представляются. Он вполне удовольствуется жизнью при одном черном хлебе и чае, и никогда не подумает жаловаться.

Некого Ивану Иванову любить кроме товарищей и офицеров, и вот он привязывается к ним страстно, но бессознательно. Нередко случается пасть на месте восьми, десяти солдатам под неприятельским огнем, в то время как они пытаются увести раненого товарища. В Иване не найдете вы никакого мелодраматизма. Он совершит самый геройский подвиг даже и не думая о том что совершает действие необыкновенное, заслуживающее похвалы. В Иване коренится какой-то бессознательвый, но тем не менее величественный героизм. Эта именно его черта и заставила сказать о нем Наполеона: “Мало убить Русского солдата — надо его еще с ног свалить". [246]

Об иностранцах у Ивана сложилось понятие совершенно своеобразное. Для него все они бунтовщики против Батюшки-Царя. Англичане, Французы, Немцы, Азияты, все подряд мятежники; и он вполне уверен что рано или поздно все человечество покорится власти законного правосланного Царя. В Иване не проявляется никакой неприязни ко врагу, он его и не ругает. Не будь они мятежниками — все они распрекрасные люди. Он даже не оспаривает и храбрости их. Потому вы редко услышите от него презрительный отзыв о враге, что так обыкновенно в среде других солдат. В том, быть-может, и заключается причина что Иван не поддается панике; никогда враг не может удивить его каким-нибудь нечаянным нападением, потому что того он только и ждет.

Иван Иванов, одним словом, совершенный идеал солдата и нельзя не сознаться что он лучший солдат во всем мире.

© текст - ??. 1875
© сетевая версия - Тhietmar. 2006
© OCR - Samin. 2006
© дизайн - Войтехович А. 2001

Мы приносим свою благодарность
netelo за помощь в получении текста.