-

МАРКОЗОВ В. И.

КРАСНОВОДСКИЙ ОТРЯД,

его жизнь и служба со дня высадки на восточный берег Каспийского моря по 1873 г. включительно.

(Статья третья).

(См. «Военный Сборник» 1889 г., № 8-й.)

10-го октября части, ходившие дальше Узун-Кую, возвратились обратно в это место. Последующие движения решено было производить так, чтобы рекогносцировка охватила возможно большую площадь пустыни. Широкое выполнение такой задачи, можно сказать не преувеличивая, стало каким то предметом судорожного желания каждого участника экспедиции, начиная от начальника до последнего солдата в отряде. Поэтому задались мыслью, во-первых, приблизиться к Красноводску, идя по возможности новыми путями, во-вторых, осмотреть все колодцы, не только лежащие по пути общего направления нашего движения, но и несколько от него удаленные, и, в-третьих, подойти непременно к берегу Карабугазского залива. Само собою разумеется, выполнить эту програму, двигаясь всеми рекогносцирующими силами вместе, было немыслимо, а потому решено было не останавливаться перед необходимостью дробления отряда с тем, чтобы одни осмотрели одно, другие — другое. По рассказам наших туркмен, из ближайших к Узун-Кую колодцев, могущих быть включенными в сферу нашего осмотра, наибольший интерес представляли колодцы Дахлы. Они, судя по тем же сведениям, лежали в узле нескольких караванных путей, а потому, естественно, необходимо было нанести эти колодцы на нашу карту. Сообразно с этим капитан Витцель получил приказание отправиться с 50-ю казаками в Кум-Себшен и перевести в Дахлы гарнизон этого укрепления, а также и все грузы, находившиеся в нем. Исполняя это приказание, [52] названный офицер выступил по назначению 11-го октября. Все прочие в этот день оставались на дневке в Узун-Кую, из которого двинулись только на следующий день, т. е. 12-го октября. От Узун-Кую до Дахлы оказалось 57 3/4 версты. Расстояние это пройдено было в два перехода. На пути нигде колодцев не найдено и, следовательно, ночлег с 12-го на 13-е число был безводный, но это, разумеется, давно стало уже делом вполне привычным. К тому же, как ни тяжело было черпать воду из Узун-Куюнского колодца, мы все-таки повезли ее оттуда в количестве, более или менее достаточном. Колодцы Дахлы, коих всего два, не глубоки, но столб воды в них не выше шести дюймов, а. потому понятно, что хотя они и действительно лежат в узле путей, но во всяком случае, нужно думать, караван-баши, т. е. водители караванов, конечно, не держат их долго в Дахлы. Собственно говоря, нет повода думать, чтобы караванам была и нужда ходить через Дахлы. Пункт этот, как кажется, лежит в стороне от тех направлений, по которым вероятно движение караванов. Дахлы правильнее признать центральным пунктом среди групп наиболее известных в пустыне колодцев, вокруг которых в известную пору года собираются кочевки туркмен. К числу таких именно принадлежат следующие колодцы: Узун-Кую, Кум-Себшен, Чагыл, Карайман, Чарышлы и Гоклан-Кугосы. Некоторых из этих колодцев мы не видели; но наши туркмены рассказывали много хорошего особенно о Гоклан-Куюсы. По уверению Иль-Гельды-хана, до него от Дахлы был один небольшой меньзиль, а потому не посмотреть Гоклан-Куюсы казалось просто невозможно. Эта рекогносцировка была поручена генерального штаба штабс-капитану Маламе, который выступил по назначению на рассвете 14-го октября с тем, чтобы успеть в тот же день вернуться назад. Колонну эту составила полурота, бывшая в гарнизоне узун-куюнском, с одним горным орудием. В этот же день наиболее свободные из находившихся при отряде топографов и знакомых с делом офицеров усердно рекогносцировали пути из Дахлы на Казахлы, Чарышлы и Карайман. Само собою разумеется, что, находясь в зависимости от соображений по продовольствию, проследить эти пути до конечных пунктов отряду не достало бы времени, а потому обрекогносцировали их на столько, на сколько было возможно. 14-го же числа прибыл в Дахлы капитан Витцель, со всеми сидевшими в Кум-Себшене, но колонна штабс-капитана Маламы не успела [53] возвратиться в этот день: она пришла после полуночи. До Гоклан-Куюсы оказалось 23 версты; но главною причиною замедления было то. что проводники сбились с дороги. Это был первый и даже единственный подобный случай в нашем отряде. О путях в том смысле, как мы их понимаем, разумеется, тогда и помина не было. Дорога не обозначалась ничем, кроме костей животных, погибающих в пустыне, которые каждый благочестивый путешественник, находя на своем пути, всегда собирает в кучу, по освященному законами обычаю. Еще в песках, по линиям наибольшего движения, до первой песчаной бури остается след верблюжьих ступней или даже убитой тропы, но в солончаках обыкновенно исчезают и эти признаки. Правда, кое-где стоит тычком одинокий надмогильный камень, или холмик, насыпанный над схороненным особенно чтимым человеком; но никаких других ориентировочных предметов не встречается иногда на целые сотни верст. Не смотря на это, туркмен умеет брать и сохранять должное направление с поражающею точностью не только днем, но и ночью.

Выступив из Дахлы после раннего солдатского обеда 15-го октября и помогая скорости нашего движения всеми освободившимися из под вьюков верблюдами, к ночи 17-го числа все мы собрались в Чагыл, сделав за это время 85 1/2 верст. На пути между Дахлы и Чагылом вода нигде решительно не встречалась, исключая разве только маленького горько-соленого родничка Доунгра, находящегося в шести с половиною верстах не доходя Чагыла. Следуя к сему последнему пункту, начальник отряда послал туда приказание быть всему гарнизону совершенно готовым к немедленному движению. 18-го числа движение это началось. Колонна направлена в Туар, причем начальнику ее, капитану Витцелю, приказано было, дойдя до этих колодцев, сейчас же распорядиться очистить хотя бы один из них, а на следующий день, т. е. 19-го числа, продвинуться, по крайней мере, верст на 25 от Туара по направлению к Кульмугиру, что на берегу Карабугазского залива. Согласно данной инструкции, которую удалось совершенно точно выполнить на месте, указанном для ночлега с 19-го на

20-е октября, полурота должна была остановиться, а сам капитан Витцель и топографы, конвоируемые 20-ю солдатами, посаженными на верблюдов, имея при себе хороших проводников, обязывались обрекогносцировать остальной путь до Кульмугира, а затем присоединиться к колонне, буде возможно, не тем путем, [54] которым пойдут вперед, а другою дорогою. 21-го октября весь бывший гарнизон Чагыла должен был прибыть и прибыл обратно в Туар, куда в тот же день перешел и начальник отряда из Чагыла, совершенно оставив это укрепление. Кульмугир имел то значение, что был нанесен на карту съемочною экспедициею полковника Дандевиля. Берег Карабугазского залива у вышеназванного пункта оказался почти одного характера с восточным берегом Михайловского залива, а потому начальник красноводского отряда тогда же начал усиленно ходатайствовать о том, чтобы сделали промеры пролива, соединяющего первый из вышеназванных заливов с морем, равно как и по самому Карабугазскому заливу. Ходатайство это было энергически поддержано кавказским окружным штабом, но, к большому сожалению, из этого ничего не вышло, так как у каспийских моряков не хватило необходимых средств. Если бы вопрос этот был тогда же разрешен в смысле положительном, сухой путь в Хиву сократился бы почти на целых 200 верст.

Одновременно с выступлением колонны капитана Витцеля из Чагыла, т. е. 18-го октября, оттуда же, под начальством штабс-капитана Маламы, выступила другая колонна, в состав которой вошли: стрелковая рота Дагестанского пехотного полка, одно горное орудие и все излишние верблюды. Начальнику этой колонны приказано было вести ее прямо в Мулла-Кари и, проходя чрез Гезли-Ата, взять оттуда с собою находившееся там полевое орудие, оставив вместо него горное. Доведя все это к пункту назначения, штабс-капитан Малама должен был немедленно же следовать обратно в Гезли-Ата, со всеми остававшимися в Мулла-Кари казаками.

Дагестанские стрелки все пошли на верблюдах. Их предполагалось вести в поход к берегу Атрека, а потому роту эту отправили вперед, чтобы дать время хорошенько оправиться в Мулла-Кари.

Достаточно отдохнув в Туаре, 22-го октября отряд выступил в Портокуп, находящийся в 28-ми верстах к западу от Туара. Место это ровно ничего не представляет, кроме разве того, что там есть довольно обширная яма с горько-соленою, никогда не высыхающею водою. Но там же разделяются дороги. Одна идет в Красноводск, другая — в Гезли-Ата. Утром 23-го числа и отряд разделился на двое. Одна часть, состоящая из полуроты и полевого орудия, под командою капитана Витцеля, направлена [55] была в Красноводск. В состав другой поступили все остальные наличные части отряда, а именно: две роты, три горных орудия и казаки. Эту последнюю колонну повел в Гезли-Ата лично начальник отряда, который прибыл с нею к месту следования 24-го октября. Шедшие в Гезли-Ата на пути своем нигде не нашли воды; колонна же капитана Витцеля, согласно данного ей указания, проследовала на колодцы Ер-Ульян, Языгишем, Ушак и Бурнак, само собою разумеется, занимаясь, насколько это было возможно, подробным исследованием пути и его съемкою. 26-го октября в Гезли-Ата прибыл из Мулла-Кари штабс-капитан Малама со всеми остальными казаками красноводского отряда, а на следующий день, вследствие заранее посланного приказания, туда же и оттуда же пришел командир 2-го баталиона 82-го пехотного Дагестанского полка майор Мадчавариани, с последнею полуротою своего баталиона, еще не принимавшею участия в рекогносцировке, и с новыми запасами всяких необходимых продовольственных припасов.

Так как, кроме пути, по которому был отправлен капитан Витцель, в Красноводск была дорога и из Гезли-Ата, то признавалось весьма полезным исследовать и сию последнюю. Кстати к этому представлялся случай, так как лошади казаков, которые все время ходили с нами, порядочно поизнурились, и было вовсе не лишним дать им возможность хорошенько отдохнуть и оправиться. Кратчайшая дорога из Гезли-Ата в Красноводск идет на колодцы: Кошаба, Сюйли-Касып. Янгуджа и Курт-Куюсы. Штабс-капитану Маламе приказано было пройти этим путем в Красноводск и там, где по указанию проводников окажется это возможным, связать съемкою свой путь с путем капитана Витцеля. В прикрытие рекогносцировки пошли все казаки-хозяева лошадей, доходивших до Декча, да еще с полсотни других из числа только что прибывших. Казаков все равно надо было перевести в Красноводск, что очень затруднительно было сделать морем. Для удобнейшего измерения проходимого расстояния послано было одно горное орудие, запряженное лошадью. Благодаря вниманию к делу и испытанной распорядительности офицеров, которым были поручены рекогносцировки в Красноводск, они были выполнены совершенно хорошо, причем оказалось, что до названного пункта от Гезли-Ата 148 верст, а от Туара — 243 3/4 версты. Впрочем, в первое из этих чисел включены 9 1/4 верст, сделанных для связи с путем Туар — Красноводск, а [56] во второе — тоже около 10-ти верст, сделанных в сторону, а именно к соленому роднику Янгису, находящемуся у самого берега Карабугазского залива. От Туара до Гезли-Ата, чрез Портокуп, 83 1/4 версты.

Сопровождавшие отряд туркмены, Иль-Гельды-хан с его нукерами, служили вообще старательно и видимо искали случая быть нам полезными, хотя дела у них было немного. Усердие всей этой туркменской колонны, можно сказать, видимо росло с каждым днем, но с теми, которые обращались с ним с различными вопросами, туркмены разговаривали неохотной всегда давали уклончивые ответы. Особенною молчаливостью отличался их начальник. От него за все время никто не мог выпытать, что думает он насчет русских вообще и дел нашего отряда в особенности. Даже наш отрядный переводчик, весьма хитрый армянин, при всем любопытстве не мог узнать образа мыслей Иль-Гельды-хана, хотя очень часто проводил время в обществе его и его товарищей. Напротив того, они как-то еще более остерегались его. Такая таинственность продолжалась, однако же, не далее времени возвращения нашего в Гезли-Ата, в котором именно эти туркмены присоединились к нам, когда мы шли вперед. Но здесь они больше выдержать не могли и чрез майора Мадчавариани, которого особенно уважали, обратились к начальнику отряда с просьбою — разрешить съездить двум из них на Чемкень, чтобы, через посредство жителей этого острова, послать на Атрек письмо. Они просили также, чтобы письмо это предварительно было прочитано и переведено начальнику отряда, и чтобы этот последний приказал рассказать каждому солдату о том, что в письме написано. Письмо же то было такого содержания: «Мы, печати которых приложены на этой бумаге, просим кази (верховного судью) сообщить доверяющим нам атрекским джафарбаям, атабаям и вообще всем иомудам, что ходим с русским войском ровно месяц. Теперь мы сами видели, что русские действительно сильны и милостивы. Как ходит их войско, так ходят только звезды на небе. Они, никого не страшась, вперед говорят, куда идут, и приходят туда, как сказали и даже когда обещали придти. Аг-сакалов у них нет. Как скажет старший, так делают все, и делают без маслаатов (рассуждений). Этого старшего слушают и те, которые в Красноводске, и те, что в Балханах, и те, которые здесь. Каждый солдат не хуже любого нашего батыря. Мы слыхали и вполне верим, что таких солдат у каждого [57] полковника 1,500, а всех полковников у Аг-Падишаха (Белого Царя) больше 1000. Как же велика после этого Его сила и хватит ли силы у Его врагов противиться Его воле! Русские при всем этом никому ничего дурного не делают, пока не сделают зла им самим. Взяли в Сары-Камыше в плен двух узбеков и не только не обратили их в пулов (рабов-невольников), но даже отпустили их. Мы советуем нашим сидеть на Гюргене и Атреке спокойно и не разбегаться, когда русские придут туда. А они непременно туда придут, потому что об этом сказал полковник».

Кто рассказал нашим туркменам о 1000 полковников в России, — не солдаты ли мусульмане, которых во 2-м баталионе Дагестанского пехотного полка было по нескольку в каждой роте, — до этого мы, конечно, не доискивались. Письмо, само собою разумеется, послать было разрешено, и все верили в совершенную искренность чувств и убеждений писавших, но никто не придавал этому документу значения, ибо все уже знали хорошо, что в Азии каждый туземец верит лишь тому, что сам видит своими глазами, и признает значение лишь той силы, в железных тисках которой лично побывал. Азиятца вообще, а азиятца-магометанина в особенности, более чем трудно в чем либо убедить; но столь же, если еще не труднее, заставить его разувериться в том, чему уж раз он поверил.

Предположения начальника отряда относительно выбора путей и местности, подлежащих обрекогносцированию в последующем, были построены на том соображении, что, оставляя Балханские горы после довольно продолжительного нахождения наших войск в их области, и оставляя их, быть может, на долго, было бы непростительно не осмотреть их со всех сторон. Такая рекогносцировка тем более имела бы основания, что вместе с тем она должна была познакомить нас с частью одного весьма валяного пути, ведущего по Узбою в глубь материка. Производя ее, мы не могли преминуть осмотреть весьма известное в том крае место, находящееся в старом русле Аму-Дарьи, называемое Топьетан. Судя по рассказам туземцев, пункт этот, вероятно, имел даже и некоторое стратегическое значение. Содержание легенды о Топьетане заключается в том, что некогда хивинский хан, желая одновременно устрашить вышедших из его повиновения текинцев и иомудов, привез туда пушку. Отсюда и самое название места «Топ» — по туркменски, пушка; «етан» же, хотя в [58] буквальном переводе и значит «бывалый», но в соединении с приведенным словом может быть переведен целым выражением: «место, на котором была пушка». Наконец по соображениям, приведенным в начале настоящего рассказа, столь же необходимо было обрекогносцировать путь из Мулла-Кари к берегу Атрека; но на счет возможности тогда же выполнить эту последнюю задачу являлось сильное сомнение, причиною которого было крайнее истощение и изнурение наших верблюдов, падеж которых в последнее время очень участился.

Начало выполнения только что приведенной програмы положено было выступлением отряда из Гезли-Ата в Топьетан. Это было 28-го октября 1871 года. Колонну, отправившуюся туда, составили три роты Дагестанского полка, три горных орудия, десятка с два казаков и, конечно, наши туркмены. Весьма забавно, что с тех пор, как этим последним стало известно, куда идет отряд, любимою темою во время их разговоров с нами сделалось рассуждение о том, что теперь уже не один Топьетан, но что Топьетанов стало столь же много, сколько колодцев в пустыне, ибо у каждого колодца побывали уже русские топы. Мы пошли частью в обход сыпучих песков весьма известной площади, именуемой Чиль-Мамет-кулюм, частью же по ней самой, направляясь на колодцы Кемаль, Алты-Куюрух и Ташдышен, и, сделав 106 1/2 верст, пришли в Топьетан 1 ноября. Пункт этот действительно обращает особенное внимание среди пустыни, его окружающей, главным образом тем, что в нем находится цепь мелких пресноводных озер, лежащих в самом Узбое. Придя туда, мы были удивлены тем обстоятельством, что многие из наших туркмен, как конных, так и верблюдовожатых, отправились на поиски чего то. Видно было, как они, после непродолжительного совещания между собого, усердно принялись раскапывать в двух местах песок, взяв для сего, с разрешения майора Мадчавариани, наши лопаты. Наконец, дело объяснилось. Оказалось, что существует предание, дополняющее вышерассказанную легенду, по которому хан Хивы, привезший в Топьетан свою пушку для острастки, не смог уже увезти ее обратно и потому приказал зарыть ее в песках, где будто бы она покоится и по ныне. Туркмены верят в эту басню фанатически и, кроме того, убеждены, что нашедший орудие и передавший своему племени, тем самым сделает его великим и могущественным. Происхождение таких надежд среди туркменского народа, как кажется, находит объяснение в том [59] обстоятельстве, что пушки, как чрезвычайно редкие орудия войны в Азии, наводили, да и по ныне наводят на них какой то панический страх. Естественно поэтому, что племя, которому бы удалось приобрести пушку, могло рассчитывать и на одновременное с этим приобретение особенного значения.

О Топьетане нам еще прежде рассказывали чрезвычайно много весьма заманчивых вещей. Говорили между прочим и то, что его никогда не минует ни один текинский, атабайский или гюргено-атрекский караван, идущий в Хиву или из Хивы; но таким рассказам мы не очень доверяли. Мы слыхали много подобных же рассказов и о Дахлы, а разочарование, испытанное там нами, еще было свежо в нашей памяти. Однако же, скептицизм наш на счет Топьетана, как оказалось, был напрасен. 2-го ноября, на рассвете, к сторожевому нашему посту стал приближаться хивинский караван в 350 верблюдов, навьюченных частью товарами из этого ханства, частью же пшеницею и мелким зеленым горошком. Заметив присутствие русских, караванщики, из которых многие были на превосходных лошадях, хотели было уйти и стали отгонять верблюдов, но, по первому сигналу стороживших наш бивак, казаки наши и конные туркмены понеслись на перерез каравану. Тогда прикрытие каравана, состоявшее из 77-ми вооруженных людей, положив верблюдов в виде каре, засело за вьюками и стало готовиться к бою. Начались дальние переклички между нашими туркменами и хивинским конвоем, причем первые уговаривали последних не сопротивляться, заявляя им, что тут же, в глубине Узбоя, в нескольких сотнях шагов от каравана, находится большой русский отряд. Хивинцы, однако же, этому не верили и уже начали было стрелять; но в это время послышался один орудийный выстрел, сделанный по приказанию начальника отряда внизу на дне Узбоя, холостым зарядом. Услыхав этот выстрел, караванщики бросили оружие и казаки заворотили караван раньше даже, чем подошла туда дежурная рота.

Прежде чем говорить о том, как распорядился начальник отряда с этой добычей, необходимо сказать, что в то время чрезвычайно упорно держалось в степи мнение, что Нур-Верды, хан текинский, весьма недавно получил от хана хивинского 5000 туманов, обязавшись за это напасть на русских и непрестанно грабить сочувствующих нам туркмен. Кроме того, следует вспомнить сказанное раньше, а именно, что хивинцы вместе с текинцами и атабаями не очень еще давно угнали у нашей [60] красноводской чарвы множество скота и, между прочим, около 600 голов верблюдов. Все это налагало на нас как бы некоторую обязанность постоять за отдавшихся нам туземцев и притом выразить это покровительство в форме между ними принятой, ибо иначе не могло последовать удовлетворения в полной мере. К приведенным обстоятельствам присоединилось еще одно, требующее, по местному праву, возмездия при первом удобном случае. Пленные персы, купленные текинцами на хивинском рынке и шедшие со своими новыми хозяевами при пойманном нами караване, рассказали нашим туркменам, что пред их выходом казнили в Хиве двух юношей с Атрека: Курбан-Назара и Ана-Тагана. Это были именно те наши всадники, которых уволил начальник отряда в отпуск из Узун-Кую. Узнав об этом, отец первого и братья второго, находившиеся с нами в качестве верблюдовожатых, затянули свое погребальное завывание и взывали о мести. К их возгласам присоединялись усердные просьбы остальных наших туркмен о том же самом. Чтобы выйти из столь затруднительного положения с возможно меньшим вредом для персонала, составлявшего караван, и в то же время сделать побольше шума, начальник отряда распорядился следующим образом. Прежде всего были сняты ручные кандалы и иные оковы с пленных персов (Пленных персов было 13 человек. Их затем доставили в Михайловский пост, а оттуда, при первом же случае, отправили на Ашур дли передачи астрабадскому губернатору.) и им объявлена полная свобода. Вместе с тем людям этим позволено взять все, что, по их собственному показанию, принадлежало им в караване. Затем, последовало приказание стать в отдельные групы хивинцам, атабаям и атрекским джафарбаям, с предупреждением, что последних, как имеющих своих представителей в нашем отряде, мы считаем своим народом, и потому с ними не будет такой ужасной расправы, как с двумя первыми групами. Нечего и говорить, что после этого в кучках атабайской и хивинской остались лишь весьма немногие и что, наоборот, мгновенно увеличилась кучка джафарбайская. Всякий хивинец или атабай, который имел какого либо родственника или приятеля между джафарбаями, сейчас же пристраивался к ним и на это не обращалось никакого внимания, не смотря на улики наших туркмен, указывавших нам на то, что тот или другой вовсе не джафарбай. После такой сортировки оказалось только [61] восемь хивинцев и 12 атабаев, в числе которых действительно находилось несколько лично участвовавших в угоне верблюдов у нашей чарвы и даже один из предводителей грабившей шайки, некто атабай Ата-Мурат-хан (Этого Ата-Мурад-хаиа не следует смешивать с другим, его одноименником, человеком, чрезвычайно нам преданным и всегда ходившим со всею своею кибиткою при красноводском отряде.), агент хивинского хана. У этих 20-ти человек, по собственному их показанию, конечно весьма мало правдоподобному, в караване всего было 44 верблюда. Из этого числа приказано было отдать отцу Курбан-Назара и братьям Ана-Тагана по 10 лучших верблюдов, равно как и все халаты и деньги атабаев и хивинцев, в цену крови сына и брата. Все вьюки с 44-х верблюдов и остальные 24 верблюда были доставлены в Мулла-Кари, где и розданы беднейшим и наиболее потерпевшим от угона верблюдов нашим туркменам. Что касается хивинцев и атабаев, то из них заарестован был при отряде один лишь атабай Ата-Мурад-хаи, остальным же выдали 10-ти-дневную провизию и немедленно выпустили. При этом им очень торжественно советовалось, чтобы они предупредили своих одноплеменников, что еще не то будет с теми, которые не перестанут стараться делать нам неприятности, и прочее в этом же роде. С высылкою этих несчастных из Топьетана в особенности спешили мы с тою целью, чтобы они вовремя успели предупредить шедший, по их показаниям, в одном мензиле за ними другой текинский караван в 500 верблюдов, что мы находимся в Топьетане, дабы таким образом избежать встречи и повторения только что происходивших тяжелых сцен.

Для дополнения характеристики пункта, в котором находился отряд, остается сказать, что чрез Топьетан накануне прошел в Хиву еще один атабайский караван в 400 верблюдов.

Окончив все расчеты с хивинцами и атабаями и более или менее удовлетворив своих туркмен, необходимо было принять какое-либо решение на счет Ата-Мурад-хана и остальных караванщиков, все еще тревожившихся за свою участь. Что касается первого, то обыск, сделанный в его вещах, подтвердил исключительность враждебного его отношения к нам. У него была найдена грамата хивинского хана, уполномочивавшая его на пропаганду и самые энергичные действия, с обращением к нему, как человеку, испытанно-преданному хану и заклятому ненавистнику [62] русских (Грамата эта, конечно, была отобрана и отправлена в штаб Кавказского округа.). По всему этому Ата-Мурада атабайского под строгим караулом повели с собою и впоследствии передали на Ашур-Аде, где, по распоряжению власти, он был выменен у атабаев на девять человек персов, томившихся в неволе. В отношении же джафарбаев решено было в том смысле, что так как мы признаем их народом, не относящимся к нам враждебно, то не только сохраняем им свободу, но и оставляем неприкосновенным их имущество. Так как, однако же, справедливость требует, чтобы они, т. е. атрекские джафарбаи, послужили нам подобно тому, как служат их соплеменники джафарбаи балханские, то мы оставляем при отряде 130 лучших верблюдов из числа им принадлежащих, предоставляя хозяевам право получить животных своих обратно, по прибытии нашем на Атрек. Решение это принято было джафарбаями с восторгом. Они немедленно навьючили груз с верблюдов, отобранных у них, на верблюдов, оставшихся в их распоряжении, и вывезли его из места бивакирования отряда. К утру следующего дня они вернулись в Топьетан, зарыв ночью, где-то в окрестных песках, 130 вьюков, и забрали остальное свое добро. Свежие верблюды немедленно были розданы войскам, по 40 голов в каждую роту и 10 в артилерию. При своих верблюдах атрекские джафарбаи оставили несколько конных всадников и 20 пеших верблюдовожатых. Таким образом, мы получили полную возможность окончить нашу рекогносцировку 1871 года, как первоначально предполагали, на берегах пограничного Атрека.

4-го ноября отряд выступил в Мулла-Кари. К вечеру следующего дня, идя все по Узбою, мы отошли от Топьетана 48 верст и находились у колодцев Буураджи. Отсюда к месту нашего следования вели две дороги. Одна, продолжаясь по Узбою, огибала Большой Балхан с юга; другая шла в обход этих гор с севера, Желая исследовать и ту, и другую, отряд в Буураджи разделился, после чего одна часть, под командою майора Мадчавариани, послана была путем северным, другую же начальник отряда повел по продолжению Узбоя. 8-го ноября все рекогносцировавшие собрались в Мулла-Кари, где уже почти ничего не оставалось и где нас ожидали вполне отдохнувшие дагестанские стрелки и две роты Кабардинского полка, перевезенные туда из [63] Красноводска, куда прибыла на смену им рота Дагестанского полка, та самая, которую повел капитан Витцель из Портокупа.

13-го ноября окончательно оставили мы Мулла-Кари, а 27-го числа отчалила последняя баржа и от пристани в Михайловске. С нею уплыло в Красноводск все то, что оставалось еще нашего в области Балхан, сверх трех рот (двух кабардинских и одной дагестанской), трех горных орудий и 15-ти человек кизляро-гребенских казаков. Таков именно был состав сил, с которыми начальник отряда предпринял движение в Чекишляр. Пройдя от Мулла-Кари 2483/4 версты в 11 суток, 24-го ноября мы дошли до названного места. На Чекишлярском рейде нас ожидал начальник нашей морской Астрабадской станции, капитан 2-го ранга Петриченко, заранее извещенный о времени, к которому должен был прибыть сухопутный отряд. На рейде же спокойно покачивалось громаднейшее казенное парусное судно «Аист», доставившее нам из Красноводска одно горное орудие, палаточный лагерь и разные продовольственные запасы, к разгрузке которых мы приступили со следующего же дня, пользуясь при этом дружною помощью наших моряков. Наступившая ночь, не смотря на установленный бдительный надзор за спокойствием нашего ночлежного бивака, не прошла, однако же, без тревоги. Около 11-ти часов ночи, три туркменские пули просвистели меж нас, и одна из них пронизала руку солдатику Кабардинского полка, находившемуся на часах у палатки начальника отряда. Немедленно усилили мы свою сторожевую цепь и изготовились к встрече ночного нападения; но дальнейшее наше спокойствие в ту ночь ничем более нарушено не было. Вследствие описанного неприятного случая, 25-го числа с рассветом все служащие у нас ханы отправлены были за Атрек и к Серебряному Бугру, в окрестностях которого в то время сосредоточено было до 10,000 туркменских кибиток, с приказанием — не позже трех суток доставить, одновременно на Ашур-Аде и в Чекишляр, самые точные сведения о том, кто именно были стрелявшие в лагерь. Ханы и вообще все туркмены, бывшие при отряде, решительно и искренно не сочувствуя выходке своих соплеменников, с большою готовностью взялись исполнить приказание и к утру 27-го ноября сообщили, куда было им указано, имена стрелявших. Оказалось, что это были атрекские каракчи, т. е. разбойники из кочевой части племени кельте. При этом ханы и кази принесли письменное заверение, что случай, возбуждающий неудовольствие [64] начальника отряда и так компрометирующий местную чарву, очень тревожит весь народ. К этому они присоединили просьбу о разрешении туркменским старшинам немедленно явиться с повинною и выслушать решение начальника. Но одновременно с этим в отряде получено было письмо капитана 2-го ранга Петриченко из Ашур-Аде, в котором он извещал, что, по имеющимся у него сведениям, значительная часть заатрекской чарвы вовсе не разделяет скромных желаний преданных нам ханов, и, по его личному мнению, основанному на 20-ти-летнем служебном опыте в этом крае, было бы весьма полезно подойти к самому берегу Атрека и даже, перейдя чрез эту реку, походить немного по ее левому берегу. Он прислал начальнику отряда экземпляр чего-то в роде воззвания какого то влиятельного атабая, которое оканчивалось восклицанием: «не дадим русским пить атрекской воды и поверим, что они могут подойти к Атреку не тогда, когда ухо наше будет это слышать, а когда то увидит наш глаз!» Вследствие этого начальник отряда решил идти к Атреку безотлагательно. Чекишлярское укрепление к тому времени уже было вполне готово. В нем оставили одну роту Кабардинского полка и два горных орудия. Все остальное в несколько часов было совершенно готово к походу. Артилерийских лошадей в Чекишляре не было, а потому орудия повезли на казачьих лошадях. Последние оказались столь же хорошими в упряжи, как и под молодцами-хозяевами. 27-го ноября, в четыре часа пополудни, мы выступили из чекишлярского бивака и, пройдя 30 верст, около полуночи подошли к Атреку. Имелось в виду захватить какой-нибудь кочевой аул племени кельте и ожечь с полсотни кибиток, но обстоятельства помешали выполнению предположенного. Ни одного такого аула на правом берегу Атрека не оказалось, а переходить на левый его берег было крайне затруднительно, не говоря уже о том, что за рекою начиналась воображаемая Персия. Конечно, мы могли поймать кельте, если бы возможно было идти не останавливаясь; но Атрек, который почти в течение круглого года имеет вид какой то жалкой речонки, в то время, как нарочно, был в сильнейшем разливе, а потому переправа чрез него, в особенности в ночную пору и без всяких вспомогательных средств, казалась делом несколько неосторожным. Наконец, переправа чрез Атрек стала даже и бесполезною, так как мы не могли скрыть движения своего от заатрекской чарвы, а туркменам вполне достаточно 10-ти минут, чтобы разобрать кибитки по [65] вьюкам и, вообще, взвалив весь скарб на верблюдов, уйти целым аулом. Дело в том, что, благодаря тому же разливу, отряд шел почти по колено в воде, начиная с 20-й версты от Чекишляра. Ночь была довольно свежа и люди очень продрогли. Поэтому, подойдя ближе к настоящему руслу и пользуясь густо и высоко ростущими камышами, заслонявшими нас со стороны левого берега, мы, в ожидании рассвета, развели маленькие огоньки, чтобы немножко пообсушиться и согреться. Это ли обстоятельство открыло место нашего ночлега, или иным каким-либо путем выследили нас кочевники, но со светом мы заметили на противоположном берегу такую суету, что устраивать переправу значило только напрасно тратить время. Поэтому отряд пошел вниз по течению реки с целью обрекогносцировать ее берег до гасанкулинского аула, находящегося у самого залива Гасан-Кули, в который изливается Атрек. Таким образом, задача наша из воинственной вновь приобрела чисто мирный характер; но туркмены, видевшие уже нас на Атреке собственным глазом, потеряли самоуверенность. Они предположили, что мы идем в Гасан-Кули, чтобы воспользоваться лодками, принадлежащими аулу, переплыть в них чрез залив и высадиться за Атреком. Поэтому они поспешили выслать к нам депутацию с новыми и торжественными заверениями о том, что решительно не сочувствуют случаю, бывшему в ночь с 24-го на 25-е ноября, и просят наложить на них какую угодно контрибуцию, но только не переходить на левый берег Атрека. Им ответили, что на этот раз переправляться мы не будем, но не считаем предположение наше окончательно отмененным, впредь до решения дела высшим начальством, у которого начальник отряда обещал испросить приказание, — простить ли кельте, или перейти Атрек для наказания преступного племени. Между тем отряд продолжал движение в Гасан-Кули. Жители этого аула приняли нас весьма радушно и вдоволь угостили людей рыбою. На Гасан-Кулинском рейде мы насчитали 38 крупных лодок, из коих шесть двухмачтовых. Пл сведениям, имевшимся на нашей Астрабадской морской станции, в то время во всей чомре считалось до 500 лодок различных размеров и все они построены были исключительно в Гасан-Кули.

Переночевав в названном ауле, 29-го ноября отряд вернулся в Чекишляр. 1-го декабря красноводский отряд осмотрел еще путь до Белого Бугра (Аг-Патлаух) и этим совершенно [66] закончил свои рекогносцировки 1871 года, во время которых он прошел, измерил и нанес на карту 2,007 верст, причем все это было выполнено в течение трех месяцев. Чекишляр мы заняли прочно. В гарнизоне его оставлены были две роты Кабардинского пехотного полка и дивизион горной незапряженной артилерии. Все остальное перевезено в Красноводск на «Аисте», которого повел на буксире пароход «Кура». Что касается Красноводска, то и в нем признано было совершенно достаточным оставить на зиму только лишь две роты и незапряженные пушки, там находившиеся, а именно: четыре горных и восемь полевых.

Люди захваченного в Топьетане каравана рассказали нам, что о приближении красноводского отряда к оазису в Хиве узнали лишь тогда, когда мы пришли в Узун-Кую. Это возможно допустить потому, что мы шли довольно быстро и всех людей, попадавшихся нам в пути, откуда бы они ни ехали, мы ловили и задерживали при отряде до возвращения к четвертому нашему опорному пункту. Караванщики передавали еще, что в то время, как весть о приближении русского отряда дошла до Хивы, хан находился на охоте где то близ Декча. Ему дано было знать об этом с нарочным, и он поспешно возвратился в свою столицу, в которой происходил ужасный переполох. Немедленно собрана была большая конная дружина. Ее направили нам на встречу, но так как мы начали обратное движение прежде, чем хивинские ратники пришли в Сары-Камыш, то предводитель их донес хану, что прогнал русский отряд. Все это мы узнали, как и сказано выше, исключительно лишь от туркмен, а потому и не считали за достоверное. Достоверно же, что рекогносцировка наша до окраин оазиса, действительно, серьезно озаботила хана, и он немедленно отправил посольство для переговоров с русским начальником, снабдив его письмом к Его Высочеству Главнокомандующему Кавказскою армиею. Вместе с тем, в видах задабривания, с посланцами был отправлен один из томившихся в Хиве русских невольников, которого хан приказал нам возвратить безвозмездно. Во главе посольства поставлен был верховный ишан ханства, Магомет-Амин. Содержание письма было следующее:

«Великий Император, наш друг, да продлится любовь Ваша к нам навсегда!

«Брату сильного, уважаемого, могущественного Его Величества Российского Самодержца, Государя, имеющего корону, [67] сияющую подобно солнцу, Государя Иисусова народа желаю много лет сидеть на престоле и продолжать знакомство и дружескую переписку.

«Да будет Вашему дружескому сердцу известно, что с давнего времени между двумя нашими высокими правительствами существовало согласие, отношения между нами были откровенные и основания дружбы день ото дня укреплялись, как будто два правительства составляли одно и два народа — один народ.

«Но вот в прошлом году Ваши войска явились к Челекеню на берег Хоразмского (Красноводского) залива, как мы слышали, для открытия торговли, и недавно небольшой отряд этих войск, приблизившись к Сары-Камышу, который издавна находится под нашею властью, вернулся назад. Кроме того, со стороны Ташкента и Ак-Мечети (Т. е. города Перовска.) подходили войска Ваши к колодцам Мин-Булак, лежащим в наших наследственных владениях. Нам неизвестно, знаете ли Вы об этом или нет?

«Между тем, с нашей стороны не предпринималось никогда таких действий, которые могли бы нарушить дружественные с Вами отношения, и только однажды из племени казак (Т. е. из киргизов.), которое находится под нашею властью, пять или шесть храбрецов были посланы к Вам; но они не переходили за нашу границу и, не сделав Вам никакого вреда, возвратились обратно. В то же время некоторыми людьми из этого же племени были захвачены четыре-пять Ваших людей, но мы отобрали их и бережем у себя.

«В прошлом году Темир-хан-шуринский, заслуженный князь (Начальник Дагестанской области — князь Меликов.), сказал о нас ишану (Высшее духовное лицо.): "если они наши друзья, то по какой причине держат у себя людей наших?" Узнав об этом, мы поручили ему же отвести одного из этих людей к Вам, других же оставляем пока у себя.

«И если Вы, желая поддержать с нами дружеские отношения, заключите условие, чтобы каждый из нас довольствовался своей прежней границей, то мы в то же время возвратим и остальных Ваших друзей; но если пленные эти служат Вам лишь предлогом для открытия враждебных против нас действий, с целью расширения Ваших владений, то да будет на это определение [68] всемогущего и светлого Бога, от исполнения воли которого мы уклониться не можем.

«Поэтому написано это дружественное письмо в месяце шавалла».

К письму была приложена печать Сеид-Магомет-Рахима, хана хивинского. В приведенном ханском письме между прочим выражено удивление по поводу посещения нами Сары-Камыша и даже, как кажется, именно это обстоятельство навело хана на мысль обратиться к нам с письмом в заискивающем тоне. Так как гром грянул со стороны Красноводска, а хивинцы в то время вряд ли верили, что все русские отряды имеют общность, то позволительно думать, что русским начальником, к которому хан отправил послов, был именно начальник красноводского отряда, и у нас послов этих поджидали. О том, что они будут непременно высланы, в Красноводске узнали из бумаги начальника мангишлакского отряда, который имел на этот счет самые достоверные сведения, полученные чрез киргизов. В бумаге, между прочим, выражена была просьба известить о том, когда именно ждут в Красноводске хивинских послов. Здесь надобно сказать, что красноводский отряд подчинялся Главнокомандующему Кавказскою армиею чрез посредство начальника штаба округа, мангишлакский же направлялся в своих действиях начальником Дагестанской области, коему он был непосредственно подчинен. Поэтому в Красноводске не могли быть известны причины столь горячего интереса со стороны начальника мангишлакского отряда ко времени прибытия хивинских послов к восточному берегу Каспийского моря. Как бы то ни было, но послы эти, проехав две трети расстояния по направлению к Красноводску и, должно быть, случайно встретившись с людьми из Мангишлака, свернули с ними в форт Александровский, куда и доставили письмо хана, а отсюда уже местное начальство представило его Великому Князю Главнокомандующему на Кавказе. Следствием этого письма была завязка новых переговоров с Хивою, для которых, сколько известно, главною темою служил вопрос о возвращении наших пленных, а также о гарантиях в том, что политика названного ханства будет далее направляема в смысле миролюбивом и желательном для России. Между тем как шли эти переговоры, главный штаб проектировал новую рекогносцировку, которую должен был выполнить красноводский отряд. Рекогносцировку эту первоначально предполагали произвести [69] в течение весны 1872 года, но лица, видевшие южную часть. Закаспийского края и знакомые с климатическими особенностями страны, не могли признавать это время года особенно благоприятным для каких бы то ни было движений войск по той пустыне. На то. что время выбрано для рекогносцировки неудачно, начальник красноводского отряда имел случай обратить внимание Главнокомандующего Кавказскою армиею, который тогда изволил находиться в С.-Петербурге, куда был вызван и начальник отряда, для личного доклада о подробностях походов прошлого года. Его Высочество отнесся к доводам, ему представленным, с особенною заботливостью и тут же исходатайствовал, чтобы дальнейшие движения красноводского отряда были произведены осенью, по примеру прошлого года.

Старый красноводец.

(Продолжение будет).

Текст воспроизведен по изданию: Красноводский отряд, его жизнь и служба со дня высадки на восточный берег Каспийского моря по 1873 г. включительно // Военный сборник, № 9. 1889