ОТ КАЗАЛИНСКА ДО ХАЛЬ-АТА

1873 год для наших пограничных в средней Азии округов останется навсегда памятным. В округах: туркестанском, кавказском и оренбургском закипела особенная деятельность. Всюду начали приготовляться к экспедиции, которая по своей трудности и беспримерным лишениям едва ли имела что-нибудь себе подобное. Это была третья попытка похода в Хиву. Экспедиция эта, по своей грандиозности, невольно приковала внимание и взоры не только России, но всей Европы и даже отдаленной Америки. Со всех концов России устремились любители сильных ощущений. Каждый мечтал в это время только об одном — как бы попасть в экспедиционный отряд. Чающие движения воды пускали в ход все пружины, напрягали все свои усилия, лишь бы попасть в число этих немногих счастливцев, долженствовавших совершить этот поход. Наши глухие и пустынные киргизские степи и почтовый тракт от Оренбурга на Казалинск оживился массою проезжих. Оживление это было не по силам и средствам края. Измученные почтовые лошади не имели ни днем, ни ночью покоя: лишь только им удавалось возвратиться обратно на станцию, как их снова запрягали и гнали в хвост и в гриву... А сколько лишних тумаков получили ямщики этого тракта по случаю похода! Всякий торопился; всякий боялся опоздать...

Кроме массы проезжающих, в Казалинск скакали на почтовых из России разного рода транспорты, под которые требовались сотни лошадей; одновременно с этим по этому же тракту спешил 4 стрелковый батальон. Морозы были жестокие; бураны и мятели заносили дороги и сильно затрудняли движение. Проезжающие с курьерской подорожной, как свидетельствуют о том жалобные книги, то и дело получали отказ в лошадях и поневоле просиживали на станциях по нескольку часов. На каждой почти станции происходили сцены между проезжающими и почтсодержателями из киргизов, в роде следующей:

— Запрягай мне пятерку!

— Патёрку!... Лошадей нет... Ни одна лошадь нет. [210]

— Пошел вон! Бери лошадей, где хочешь, чтобы сейчас была пятерка.

— А если я пошла вон, кто лошадей подаст?... Ну, а пара довольна?

— Давай пятерку!

— Патёрку!... Ну, а тройка довольна?

Наконец, согласившись после торгу на четверку, курьер скачет дальше.

Проезжающим по почтовому тракту невольно кидалась в глаза разница, существующая между почтовым сообщением степи оренбургского ведомства и туркестанского. Путнику было приятно вступить в туркестанский округ: все резко изменялось: вместо дырявых кошомных кибиток и полуразвалившихся землянок, заменявших собой почтовые станции, в туркестанских степях всюду были выстроены чистенькие дома, в которых можно было хотя сколько нибудь обогреться; всюду можно было достать самовар и более или менее приличную чайную посуду. Наконец, самые почтсодержатели и смотрители станций были как-то приветливее. Длинные 30 и 40-верстные станции разделены на меньшие. Все это казалось тем более странным, что в туркестанских степях проезжающий платит 1 1/2 копейки с версты и лошади, тогда как в оренбургских он платит 2 1/2 коп., а основание и порядок почтового положения были те же, так как новое положение вошло в силу только в мае месяце.

В Казалинске у всех дела было, как говорится, по горло. С выступлением в поход, мы отрывались, так сказать, от всего мира: нигде мы не могли встретить ни жилья, ни провизии, ничего, в чем только может встретиться надобность влечение нескольких месяцев в мороз, дождь, жар и пр. Нужно было запастись хлебом, провизией в виде консервов, разного рода приправами, посудой для воды, инструментом слесарным, столярным, чуть ли не кузнечным, аптекарскими товарами, желудочными каплями, горчичниками, платьем зимним и летним, письменными принадлежностями, лошадьми и фуражом для них, одним словом по всем частям потребления для разного времени года.

Нагружаться слишком много тоже было невыгодно, так как на это требовались подъемные средства, а следовательно с увеличением запасов встречались новые затруднения. Некоторые предметы потребления можно было еще надеяться достать от маркитантов, следовавших с отрядами, которые захватили с собой разные яства, а главное — разные пития, и продавали их по ценам для себя необидным.

Желая облегчить офицеров в приобретении подъемных средств, командующий войсками разрешил выдавать офицерам верблюдов по казенной цене из числа собранных для отряда, т. е. по 10 рублей в месяц, по одному на штаб-офицера, а на обер-офицеров по [211] пол-верблюда. Некоторые не пользовались этим правом и либо покупали верблюдов, или же нанимали по вольной цене, платя за каждого верблюда только 22-25 рублей. К этому средству прибегали впрочем те, которым недоставало узаконенного числа верблюдов. На первый взгляд это кажется невыгодным, но в сущности это было выгоднее, так как туземцы неохотно давали хороших верблюдов по казенной цене.

Верблюды собраны были по наряду за две и полторы недели до похода в Ташкент, Казалинск и Перовск, и так как подножного корма не имелось, а запастись фуражом для них никому не приходило в голову, то вся эта масса, с первых дней своей службы, обречена была на голод, и силы их сразу подорвались. К тому же, лаучи, приставленные к ним, не особенно-то за ними ухаживали, и верблюды, сгоняемые на ночлег, ложились на сырую и на неочищенную от снега землю. Верблюды же, как известно, требуют тщательного ухода, в противном случае они, как говорится, промерзают, теряют здоровье и силы.

Отряд, вышедший из Ташкента, был снабжен палатками; казалинский же отряд кошомными кибитками, юртами и юламейками (войлочными палатками, которые носят разные названия, смотря по своей форме и устройству). На каждые 16 человек нижних чинов полагалось по одной кибитке и по одной кибитке или юламейке — на ротных офицеров. Кроме того, нижним чинам выдано было по одному аршину войлока для подстилки, дабы люди не ложились на сырую и холодную землю. Кибитки эти много способствовали к сбережению здоровья людей, защищая их по ночам от сильного ветра и отчасти согревая их. Я говорю отчасти, потому что большею частью ажурные кошмы кибиток плохо держали внутреннее тепло и не вполне оправдывали возлагаемые на них надежды. По ночам в моей, например, юламейке (а она была из лучших) мороз доходил до 3°, тогда как снаружи термометр не показывал ниже 7°.

Внутри кибитки разводился обыкновенно костер, на котором люди варили себе чай. Огонь поддерживался иногда до поздней ночи, но лишь только он тушился, кибитка быстро охлаждалась.

Кибитка возилась на одном верблюде, на юламейку полагалось по полверблюду.

Нижним чинам вместо водки выдавался ежедневно чай, в размере одного фунта на сто человек. Это бесспорно было очень полезною мерою, так как русскому человеку по душе этот напиток, а после большого перехода, либо же утром перед походом, он с большим удовольствием пьет чай, чем водку, да, наконец, водку не всякий и пьет.

Наше походное интендантство запаслось на поход кое-какими консервами. Взяты были щи Данилевского, суп или щи князя [212] Долгорукова и картофельная крупа профессора Киттары. Консервы эти раздавались в войсковые части в тяжелые для отрядов минуты и, само собою, принесли свою пользу. Мы с удовольствием ели эти консервы, а в особенности картофельную крупу профессора Киттары, которую употребляли как приправу для супа, и наконец варили ее и придавали ей вид тертого картофеля. Нужен был некоторый навык в обращении с консервами: излишнее количество щей придавало супу неприятный вкус и запах столярного клея, а у людей с слабыми желудками вызывало в таком случае тошноту. Но положенные в должном количестве щи эти елись с большим апетитом. Если не ошибаюсь, то щи князя Долгорукова заключают в себе слишком много соленых частей, вследствие чего у людей возбуждалась жажда, а при недостатке воды люди мучились и даже падали в обморок. 10-го мая, например, я видел, как нижние чины 4-го линейного баталиона, после подобного обеда не напоенные чаем, то и дело падали в обморок от жажды. Несколько глотков воды приводило их скоро в чувство, но все-таки они чувствовали слабость в течение нескольких часов после обеда. В подобных случаях лучшим средством для утоления жажды служил холодный чай с небольшим количеством красного вина или кислоты.

Многие офицеры запасались и другими консервами, между которыми особенно были полезны и приятны: эссенция кофе, клюквенный экстракт, лимонное масло, сгущенное молоко и страсбургские пироги. Рыбные консервы, сардинки и омары непрактичны в подобных случаях, и редко у кого являлось желание поесть сардинок, которые приятны в более холодную погоду.

Страсбургские пироги при недостатке мяса были очень приятны и, к удивлению моему, раскупоренная банка не портилась в течение трех дней, несмотря на то, что жир совершенно таял.

Клюквенный экстракт, лимонная кислота и красное вино с водой прекрасно утоляли жажду и в то же время нейтрализовали соли, которые вредно действовали на желудок, ослабляя его.

Огромное количество консервов было в транспорте, посланном от общества попечения о больных и раненных воинах, от которого был командирован доктор Гримм. Здесь кстати нужно заметить, что доктор Гримм, при том доверии, которое он возбудил в нижних чинах всего отряда, принес огромную пользу людям, благодаря самостоятельности, с которою он действовал. Нижние чины, как всем и каждому известно, неохотно обращаются за советами к докторам. Солдат не любит обращаться к доктору, не любит его беспокоить, так как в докторах он видит некоторым образом начальство. На него действует даже пустая процедура — писанье рецепта и приказание фельдшера «приходи через час». К доктору же Гримму они обращались охотно. Теплое участие и немедленная [213] помощь, оказываемая больному, без соблюдения видимых для него формальностей, вселяли и доверие, и расположение даже к последнему фельдшеру, присланному от этого общества. Заболят ли у кого глаза от пыли, песку, или сильного солнечного света, он тотчас же снабжался очками, консервами и примочками; расстроился ли у него желудок, неспособный переносить горько-соленую воду, солдат снабжался лекарством и кислотой, без которой ему советовалось не употреблять воды или чая и которую с такою охотою употребляли наши солдаты. В некоторых случаях больные получали вино.

Из Казалинска отряд должен был выступить четырьмя эшелонами и двигаться на Иркибай, где предполагалось построить временное укрепление. Первый эшелон выступил 6-го марта, второй 7-го, третий 8-го, а четвертый, вследствие запоздавших транспортов с нортоновскими колодцами и транспорта с консервами, в свою очередь, разделился на две части: первая часть этого эшелона выступила 10-го, а вторая часть 11-го марта.

Я выступил из Казалинска 10-го числа, т. е. с последним эшелоном, с которым следовали начальник главного отряда Н. К. с лицами, состоящими при нем, и все высшие чины нашего отряда, не связанные службою с какою-нибудь строевою частью.

В состав казалинского отряда входили 8-й туркестанский линейный баталион, 4-й туркестанский стрелковый баталион, приехавший перед самым походом на подводах из Оренбурга, дивизион горных пушек, взвод скорострельных пушек и полторы сотни казаков.

С этим отрядом следовали, кроме того, транспорт от общества попечения о раненных и больных воинах с докторами и фельдшерами, транспорты с консервами и нортоновскими колодцами. Кроме того, при отряде припасено было достаточное количество восьми-ведерных бочонков, в которые наливалась вода, когда отряду предстояло делать безводные переходы. Под всеми тяжестями казалинского отряда состояло до 2,850 верблюдов, при которых находилось 430 человек караван-башей и лаучей (вожаков-киргизов).

Правильное распределение тяжестей на верблюдах было весьма важно, как для сбережения самых верблюдов, так равно и для скорости и безостановочности нашего следования. Само собою разумеется, в первые дни нашего похода, когда люди еще не привыкли к вьючке, обоз наш шибко растягивался, так как на каждом шагу вьюки то и дело падали и развязывались. Этому обстоятельству много способствовали еще морозы, которые делали веревки до того жесткими, что трудно было с ними управиться. — Киргизы-вожаки, следовавшие при верблюдах, в первое время по врожденной лености не обращали никакого внимания на вьючку и даже не показывали поползновения помогать солдатам в этом деле. [214]

Во время движения верблюды привязывались обыкновенно один к другому и шли вереницей. Для этой цели у верблюдов пробивается сквозное отверстие в носовом хрящике, сквозь которое пропускается деревянный или железный болт, закрепляемый на одном конце гайкой, к другому концу которого привязывается веревка. Конец этой веревки привязывается к седлу стоящего впереди верблюда. На каждые 6 или 7 верблюдов, подвязанных таким образом один к другому, полагается один киргиз, который ведет переднего верблюда или же управляет им, сидя на нем. Киргиз-вожак никогда не оглянется назад. Сплошь и рядом случалось, что свалится какой-нибудь тюк, отвяжутся и остановятся несколько верблюдов, а киргиз идет себе, не замечая ничего. — «Эй! тохта! тохта тамыр! Смотри тюя отвязался!» (Тохта — стой; тамыр — приятель, тюя — верблюд.) кричит конвоирующий солдат, мешая для большей ясности в пересыпку слова киргизские с русскими.

Солдаты, вообще говоря, всегда стараются практически изучить язык туземцев. У них скоро вырабатывается вследствие этого какой-то средний язык, состоящий из чистых русских слов с примесью татарских. Иногда, желая сделать свою речь более понятною для туземцев, они коверкают русские слова до того, что они становятся просто непонятными для непривычного человека. Киргизы свыкаются с этим импровизованным языком и охотно заучивают исковерканные русские слова, которые в силу случайности не заучиваются русскими на туземном наречии.

Солдат снисходительно и покровительственно относится к киргизу. Он повидимому смотрит на него, как на существо среднее между собакой, верблюдом и человеком; он по временам ласкает его, но ласкает так, как мы ласкаем обыкновенно дворняжку. Случалось, что солдат уделял своему тамыру сухарей или хлеба из своей дачи, причем добродушно забавлялся, глядя, как киргиз уплетал подачку. — «Ведь тоже понимает толк!» думает он при этом.

В первые дни движение наше было скучно. Люди, как говорится, не спелись, а офицерство не ознакомилось между собой, не втянулось еще в походную жизнь, и в них господствовали еще городские, свойственные оседлому человеку привычки. Скучному движению нашему много способствовало еще то обстоятельство, что целыми днями дул сильный северный ветер, пронизывающий насквозь, что при морозах было не особенно-то приятно. От ветра и мороза лицо обветривалось; непременно болит нос; руки потрескаются до крови; а тут еще по временам и дождем смочит. При подобной обстановке беспредельная, однообразная и голая песчаная степь невольно наводит уныние на человека. — Изредка на дороге попадется какая-нибудь мазарка (могила, большею частью святого), которая несколько [215] разнообразит монотонную дорогу, да и то разве на первых только порах: потом их пропускаешь мимо себя как верстовые столбы, так как все они почти одного фасона и даже одного размера. Внутренность некоторых из этих мазарок бывает разрисована. На стенах мазарки на Манасе, например, нарисована целая вереница верблюдов, соединенных красными полосами, идущими из-под хвоста одного верблюда к концу морды следующего за ним. Под этим изображением нарисована другая вереница четвероногих животных, долженствующих изображать собой лошадей. Преобладающий цвет во всех этих рисунках, конечно, красный. — Иногда попадаются рисунки, изображающие, например, всадников, стоящих друг против друга и друг за другом, с вывороченными набок физиономиями. Один всадник держит в руках длинную пику, на которую нанизаны, словно бусинки, остальные всадники (вероятно наши казаки). Подле каждой мазарки непременно воткнута длинная палка, на верхнем конце которой болтаются тряпочки, навешенные правоверными, и рога над входом, которые считается обязанностью ставить каждому уважаемому покойнику.

В начале похода мы выступали с места ночлега часов в 9 утра и даже позже, так как погода стояла свежая, и людям варили и раздавали обед до выступления. Сделав переход верст в 20 или 30, мы останавливались для ночлега на каких-нибудь колодцах или ключах. Самою приятною минутою для нас, бесспорно, был приход на ночлег. Тотчас же расставлялись кибитки, разводились костры и ставились чайники. Люди собирались обыкновенно вокруг костра, чтобы обогреться и обсушиться; начиналось бесконечное чаепитие, толки и разговоры, пересыпаемые обыкновенно остротами. Затем уже варился обед или ужин, после которого с петухами ложились спать. Конечно, и вставали по утрам не позже петухов. Нужно сознаться: очень неприятно было просыпаться и вставать под звуки горна, когда еще темно, когда мороз действует особенно раздражающе на нервы, и как-то становится неприятен тогда гул неугомонного степного ветра, завывающего кругом и по временам врывающегося во внутрь кибиток.

Выслушав с досадой мелодию

«Солдатик молодой
Освежися водой»...

сыгранную большею частью фальшиво каким нибудь горнистом, быстро выскакиваешь из-под шубы, одеваешься, напиваешься чаю и принимаешься за укладку вещей. Затем и дом разрушается, навьючивается на верблюда, и опять в путь-дорогу до следующего кудука (Кудук — колодец; булак — ключ.). Верблюды и лошади тоже неохотно принимались за свою службу. Рев [216] верблюдов, оплевывание ими своих вожаков и людей, принимающихся за вьюнку, явно указывают, что верблюды питают полное отвращение к взваливаемым на них вьюкам; но протест их был напрасен. Раздавался потом сигнал в поход, и отряд потянется длинной вереницей. Иной раз обоз растянется на несколько верст, пойдут падать тюки и верблюды, пойдут остановки.

Солдаты, хотя и не втянулись еще в походную жизнь, но благодаря свежей погоде, шли бодро и хорошо. Песками идти было легко; но когда дорога пролегала по глинистой или солонцовой почве, то прилипающая к ногам огромными комьями вязкая глина выбивала из сил людей, в особенности тех, которые назначались в обоз, так как им на каждом шагу приходилось то поднимать упавшего верблюда, у которого ноги разъезжались в глинистом грунте, то подымать и перевьючивать развалившиеся вьюки.

Начальник отдельного отряда Н. К. следовал безостановочно на Иркибай, где ему предложено было выбрать место для временного укрепления, и тотчас же приступить к постройке его. В прикрытие ему назначалось человек до 20 казаков и человек 20 стрелков с двумя скорострельными пушками.

Сделав одну дневку, мы пришли на Иркибай на одинадцатый день, сделав около 230 верст.

Хотя общество офицеров и не было знакомо между собой, но в походе, как это всегда водится, мы скоро ознакомились, начали проводить вечера вместе, сидя и обогреваясь у костра, и сплошь и рядом среди споров и веселого говора не замечали как проходило время.

Душою общества был всеми любимый и уважаемый нами покойный Дмитрий Иванович Романов. Человек ученый и образованный, он обладал веселым характером и большим юмором. В нашем небольшом кружке были представители всех родов оружия, что и было иногда причиною живой беседы.

— «Наше заведение дает высшее образование и делает человека способным исполнять всевозможные поручения, которые не могут быть возлагаемы на лиц, хотя и вполне образованных, но не бывших в этом заведении», заметил раз Б. К.

— «Какая же это такая наука преподается у вас, которая в два года делает человека способным на все?» спросил В. К.

— «Это зависит от общего направления и взгляда на предмет, который не может развиться так и выработаться ни в каком другом высшем заведении. Кому можно дать, например, дипломатическое поручение? Кто занимается у нас ботаникой? Кто производит геологические исследования? Кто производит метеорологические наблюдения? Кто собирает статистические данные? Столь разнообразных [217] специалистов не может дать другое высшее заведение. Я говорю это основываясь на фактах».

— Основываясь на вашем взгляде, можно придти к заключению, что лучшими министрами были бы офицеры конной гвардии», ответил В. К.

Разговор незаметно перешел на любимую тему Б. К. о влиянии и значении мирных договоров и трактатов, заключаемых с средне-азиатскими ханствами.

«Я должен заметить, что в статье г. Раевского, помещенной в одном из нумеров "Голоса", приводится ложный и рутинный взгляд по этому предмету. По его мнению, наши договоры в Средней Азии необходимо поддерживать штыками, что несовместимо с воззрениями и желаниями людей развитых и преданных интересам России», сказал Б. К.

— Мне кажется, что не только в Средней. Азии, но и в Европе все мирные договоры более или менее поддерживаются штыками. Не из любви же к соседям европейские государства соблюдают трактаты, иной раз и невыгодные для себя, а выгодные только для соседа. В Средней же Азии, где умственное развитие несравненно ниже, а произвол еще в полном ходу, только одни штыки и могут вынудить соблюдать и выполнять требуемые условия.

«Посольство в Кашгаре, результатом которого было заключение трактата мирным путем, лучше всего доказывает, что мы можем достигать нашей цели и без помощи штыков. Дело это уже доказано. Господин же Раевский идет вразрез со взглядами, которых должна держаться Россия. Он поколебал то мнение, которое составилось после посольства нашего в Кашгар, на доказательство которого было приложено столько труда»...

— Если какая нибудь статейка в несколько строк способна была разрушить за один прием то, на доказательство чего употреблено столько усилий, то это показывает только, что доказательства были слабы. Наконец это еще не доказано, что Кашгар открыт для наших купцов: туда еще никто не решался ехать.

«За одно могу поручиться, что теперь всякий может ехать туда беспрепятственно. Когда брали штыками Ходжент, то Кокан был недоступен для наших купцов, но после заключения конвенции мирным путем Кокан был открыт для нас».

— Припомните-ка вы: не в виду ли угрозы взять Наманган и Кокан Худояр-хан согласился подписать и выполнить требуемые условия?

Интересно было бы знать, что скажет Б. К., прочтя корреспонденцию из Верного, помещенную в № 318 «Биржевых Ведомостей» от 27 ноября. Г. Сомов, рискнувший отправиться в Кашгар после заключения пресловутого «договора», как видно вполне испытал [218] на деле силу мирных договоров, заключаемых с средне-азиатскими ханствами. Он повез товаров на 40,000 рублей, которые принужден был отдать Якуб-беку за 29,000 руб., ямбами, при чем цена ямбы считалась не в 115 руб. (наибольшая стоимость ее), а в 128 руб.

Дабы совершить эту выгодную сделку, он просидел под арестом несколько месяцев, лишен был возможности купить себе даже сахару к чаю; а когда этот беспокойный торговец решился просить, чтобы ему заплатили хотя бы и по этой цене, то его выгнали прикладами из дома градоначальника, а за попытку г. Сомова обратиться с просьбою к Якуб-беку, смотритель караван-сарая за отлучку пленника нещадно был бит палками. Г. Сомов испытал то же, что испытал артиллерии подполковник Рейнтан, который впервые посетил Кашгар и который в воспоминаниях своих говорит, что «тут впервые я почувствовал, что нахожусь в клетке зверя и что кругом ее та же звериная порода».

Ограбление г. Сомова едва ли заставит наших купцов возобновить попытку отсылки караванов, каковы бы ни были заключаемы трактаты, разве только под охраною русских штыков.

Корреспондент «Биржевых Ведомостей» пишет между прочим, что, по уверению кашгарского посланца, «Якуб-бек не знал о стеснениях русского каравана со стороны наших чиновников и строго их накажет. Такие отговорки и даже казнь какого нибудь несчастного подставного сарта, вместо Алдаш-бека, могут показаться удовлетворительными разве уже слишком легковерным и неопытным людям. Знакомые же с Кашгаром и его повелителем никогда не поверят, чтобы малейшее действие последнего кашгарца в отношении к русским не сообразовалось с точными и положительными приказаниями Якуб-бека». Далее он пишет: «Последний трактат с Якуб-беком подписан им только потому, что он нашел несвоевременным снимать маску в виду грозного отряда, разработывавшего во время переговоров дорогу на Иртыш, и имея на руках неусмиренное восстание дунган»...

Итак, достигли ли мы когда нибудь и чего нибудь мирными договорами?

Мы сидели кругом костра на разостланных коврах и кошмах и наслаждались только что заваренным чаем. К чаю поданы были булки, которые составляли некоторым образом редкость, так как редко кто запасался мукой, а еще реже кто имел возможность испечь себе во время похода какие нибудь булки.

Обед наш немыслим был даже без песку или каких-нибудь других посторонних веществ, и несмотря на эту, повидимому незавидную обстановку, мы скоро с нею свыклись, и суп с песком мы ели с большим аппетитом, чем самые изысканные яства [219] какого-нибудь Донона или Бореля. Дмитрий Иванович Романов уверял даже, что «в песке-то вся суть и заключается».

На Иркибай мы прибыли 20 марта, где застали уже первый и второй эшелоны казалинского отряда и две роты 8 линейного баталиона, прибывшие из Перовского. По степному положению мы были встречены чаем, который был приготовлен и любезно предложен командиром баталиона.

После чаю начальник отдельного отряда Н. К. поехал выбирать место под укрепление, и по выборе места тотчас же приступили к разбивке и постройке укрепления. Работа закипела. Все части были разделены на смены, которые безостановочно работали от восхода до заката солнечного. Прежде всего необходимо было вырубить сауксауловый лес на таком пространстве, чтобы образовать широкий гласис. Так как лесу некуда было девать, то его сваливали в стороне от укрепления в кучи, которые были созжены впоследствии в виде иллюминации.

Одновременно с этим принялись за рытье колодцев, как для отряда, так и в крепости для будущего гарнизона. Колодцы для отряда рылись на дне сухого русла Яны-Дарьи, глубина которых была 3 или 4 аршина; в крепости же пришлось вырыть около 20 аршин глубиною, так как место было возвышенное.

На Иркибае нам предстояло пробыть несколько дней, вследствие чего команды тотчас же по приходе принялись за постройки печей, в которых бы можно было спечь хлеб, и за устройство бань. Бани делались из свободных кибиток, в которых пол покрывался циновками, и устраивалась печь, натапливаемая саксаулом.

Лагерь был раскинут весьма просторно на дне сухого русла; в средине же расположения войск поставлены были кибитки начальника отряда полковника Голова, начальника отдельного отряда Н. К. и штаба отряда. Тут же вбивались нортоновские колодцы, взятые отрядом для опыта, из которых без устанки качали воду от зари до зари; но вода, вопреки желанию, не всегда получалась, а если и получалась, то с большим количеством песку, который впрочем скоро отстаивался, но, в свою очередь, сильно портил клапаны.

Погода стояла уже хорошая и теплая, так что днем мы обходились без теплого платья; были даже такие дни, что мы принуждены были надевать кителя.

По вечерам иногда мы собирались послушать хоровое пение казаков, или же музыку хора 8 линейного баталиона, которая, несмотря на свое несовершенство, доставляла большое удовольствие для нас, служа большим развлечением и разнообразия нашу скучную походную жизнь. Но раздастся выстрел заревой пушки, взовьется ракета, — все успокоивается, команды собираются для переклички, и после вечерней молитвы все расходятся по своим кибиткам.

При совершенно чистом небе, при полном безветрии — вечерняя [220] молитва, выполняемая хорами солдат и казаков, получает особенную торжественность. Окончила свою молитву пехота, расходится уже молча по своим кибиткам, но откуда-то издали долетает еще стройное и звучное пение наших казаков.

К 25 марта вновь воздвигнутое укрепление было почти готово и по случаю праздника Благовещения решено было окрестить новорожденное детище и ввести в него гарнизон.

Рано утром все войска были выстроены в линию перед исходящим углом барбета в сухом русле, фронтом к крепости. Начальник отряда, обойдя и поздоровавшись с войсками, приказал роте и сотне, назначенным войти в состав гарнизона, вступить в крепость. Войска сделали на караул; раздались звуки народного гимна и грянул первый салютационный выстрел, а с ним одновременно и моментально раскрылся флаг над исходящим углом, обращенным к флангу войск. Гарнизон, войдя в крепость, выстроился в свою очередь фронтом к флангу, сделал тоже на караул. Вслед затем раздалось дружное «ура»!

Вдруг в это время, как раз над нашими головами, над исходящим углом этого барбета мы увидели парящего в воздухе орла, который остановился словно для того, чтобы заглянуть на наше торжество. Невольно все взоры устремились на него. Появление орла в эту минуту, когда впервые взвился флаг над новым укреплением, его движение с распростертыми и словно неподвижно стоящими крыльями — было как нельзя более кстати и усугубило наше торжество.

Начальник отряда при входе в укрепление был встречен начальником. отдельного отряда Н. К., от которого получил рапорт, обошел гарнизон, поздравил его и, прилично настоящему случаю, сказал несколько теплых слов, которые под конец были заглушены раздавшимися звуками какого-то марша оркестра 8-го линейного баталиона.

Вечером была устроена иллюминация, конечно, мало напоминающая собою обыкновенные иллюминации. На исходящем углу барбета был устроен вензель государя императора, а на небольшой возвышенности, недалеко от форта, была навалена куча саксаула, вышиною около пяти сажен, диаметром около трех сажен. В недалеком расстоянии от этой кучи была набросана другая куча, или костер, но впрочем меньшего размера. Эти-то костры и были сожжены для иллюминации. Большой костер дал пламя вышиною по крайней мере сажен десять и осветил собою окружающую местность на огромное пространство. Лагерь был очень эфектен при этом освещении, чему много способствовало то обстоятельство, что весь лагерь был несколько наклонен к стороне костра.

Гулянье по сухому руслу Яны-Дарьи и по кочкам только что вырубленного саксаулового леса, музыка, исполнявшая какие-то арии и [221] увертюры, и «Феничка» и тому подобные песни, распеваемые хорами оренбургских казаков, ясно указывали, что торжество наше в полном разгаре, в полном блеске. Разорвавшаяся на станке сигнальная ракета и выстрел заревой пушки приостановили наше торжество. Все после вечерней молитвы разошлись по своим кибиткам.

Из Иркибая мы должны были следовать тремя колоннами, из коих авангард, которым командовал начальник отдельного отряда Н. К., должен был выступить 27 марта и не иметь при себе лишних вьюков, лишнего обоза.

С приближением к Буканском горам мы получили уже некоторые шансы на столкновение с неприятелем, так как по слухам он находился в числе 4,000 человек на ключах Мин-булак в 50 верстах от Буканских гор.

Снаряжение к дальнейшему движению нашему и переход к Буканским горам был нелегок. Предстояло пройти около 145 верст безводной песчаной степи, где только в одном месте встречается колодец, который, само собою разумеется, не мог доставить нам требуемого количества воды, и на который мы не могли, да и не должны были рассчитывать. Вследствие этого нам необходимо было запастись водой на весь этот переход, как для людей, так и для лошадей. Во все части розданы были бочонки, вместимостью около 7 или 8 ведер, которые мы и должны были наполнить водой на Иркибае. Этой работой мы заняты были целый день 25 числа. Кроме того, необходимо было уложить все вещи, распределить их правильно на вьюки и опять встать на походную ногу, так как, простоявши несколько дней на одном месте, мы поневоле разложили все свое добро и пустили, как говорится, корни.

Выступление, назначенное на 27 число, не состоялось. Погода была отвратительная; целые сутки лил дождь как из ведра; ветер был северный, и потому мы из кителей, которые надели было за два дня до этого, снова влезли в свои шубы и фуфайки. Наши команды должны были следовать дальше без кибиток, и это была тоже одна из причин, почему нашли удобным отложить выступление. Растворившийся глинистый грунт сильно затруднил бы движение. Целые глыбы вязкой глины приставали к ногам, так что ходить было трудно: сапоги слезали. Копыта лошади чуть не до бабки углублялись в глину, а у верблюдов ноги разъезжались в стороны, и они падали при малейшей неровности и на косогорах.

Для предстоящего перехода предполагалось посадить всех людей на верблюдов, но так как в отряде появилось много уже слабых верблюдов, то число верблюдов под людей пришлось поневоле уменьшить. Решено было дать по одному верблюду на каждые четыре человека, и сообразно этому расчету были выданы верблюды в части. Люди должны были садиться на них поочередно, попарно. Переходы [222] предполагалось делать такие, какие могли только выдержать верблюды без вреда для своего здоровья.

28 числа мы тронулись в путь, покинув Иркибай, который, не смотря на всю бедность своего положения и природы, оставил в нас приятное впечатление. Тут мы впервые сблизились и ознакомились между собою. Наша кочевая провинция не чужда была партий, которые всегда образуются там, где поселяется более одного человека, но партии наши были мирные партии, не враждовавшие между собой, жившие дружно между собой, по сплотившиеся только вследствие различного препровождения времени и различных занятий. На Иркибае мы не чувствовали недостатка ни в воде, ни в провизии, и вести из России доходили до нас довольно скоро. Джигиты доставляли нам журналы, газеты и письма, которые мы разбирали всегда с особенным интересом. Все эти обстоятельства тем более располагали к Иркибаю, что с выступлением оттуда мы, кроме разного рода лишений на бесприютной и негостеприимной песчаной степи Кызыл-Кум, теряли надежду на своевременное получение почты из России. Наконец, с выступлением из Иркибая наш отряд должен был снова разбиться на несколько частей, а следовательно и все общество поневоле расстроилось и разделилось.

Авангард казалинской колонны выступил из Иркибая в 8 часов утра и, сделав переход около 50 верст, остановился для ночлега среди высоких песчаных холмов.

На протяжении первых восьми верст дорога была убийственная. Она пролегала по глинистой и солончаковой почве, растворившейся от дождей. Верблюды то и дело падали, а в особенности на косогорах. Люди, желая облегчить верблюдов, измаялись, поддерживая на руках вьюки и утопая в то же время в вязкой и липкой грязи. Когда мы выбрались из глины и вступили на песчаный грунт, отряду дали небольшой отдых. Далее дорога идет по песчаной возвышенности, перерезанной на каждом шагу песчаными кряжами, которые по мере углубления в степь становятся все выше и круче. Цепь песчаных холмов, проходящих недалеко от колодца Кызыл-Как, издали имеет вид гор. Постоянные спуски и подъемы, встречающиеся на пути и, наконец, довольно отлогое общее повышение местности не позволяют ясно видеть этот постоянно увеличивающийся слой песку; но когда мы поднялись на один из высоких песчаных холмов самой большой песчаной гряды, издали имевшей вид цепи гор, то перед нами открылась обширная песчаная степь, уровень которой довольно круто идет к спуску и подошвою своею упирается в глубокий и широкий овраг с крутыми и обрывистыми берегами, который как бы преграждал путь сыпучим пескам к Буканским горам. Песчаная степь эта покрыта редкою растительностью и преимущественно саксаулом, но местами встречаются холмы без малейших [223] признаков растительности, и поверхность этих холмов под влиянием постоянных ветров изборождена мелкою зыбью. Местами, по преимуществу в более низких и ровных местах, попадается более крупный песок, не перемещающийся с места на место. Песок этот имеет красноватый оттенок, отчего и вся степь получила название красных песков (Кызыл-Кум).

В первый день мы сделали громадный переход около 50 верст и пришли на ночлег часов в 9 вечера. Конечно, люди не могли бы сделать такого перехода по пескам, если бы их не сажали поочередно на верблюдов. Вначале перехода люди шли кучами, разговаривали и даже пели песенки, которые доставляли всегда нам большое удовольствие и положительно облегчали переход, развлекая и заставляя по временам забывать тяжесть похода. Но усталость брала свое: разговоры перестали клеиться, голоса ослабли; люди шли молча, изредка делая только замечания по поводу нескончаемых песков.

— И откуда это столько песку? Вот у нас в губернии почти что и вовсе нет его... Деньги заплати... А тут бери сколько хочешь.

— Да кому он и понадобится тут? Посадить-то ничего нельзя, картофель разве...

Ротных собак, которые с завистью поглядывали на сидевших людей на верблюдах, солдаты подчас тоже сажали на верблюдов. Собака, посаженная на верблюда, вцеплялась лапами в седло; находясь постоянно в полусидячем положении и балансируя, она не могла долго выдерживать этой качки. Вытянет морду, как видно долго крепится, но не выдержав качки, кубарем летит сверху и, повиляв хвостиком, словно в оправдание своей неловкости, убежит куда нибудь в сторону.

На наше счастье погода стояла прекрасная; не было особенно жарко; дул постоянно свежий ветерок и небо покрыто было облаками. Для наших верблюдов и лошадей нашлась на дороге вода в виде дождевых луж в двух местах, которые много облегчили наше движение. С отрядом воды взято было слишком мало, полагая не более 1/5 ведра в сутки на человека и 1/3 ведра для лошади. Подобная дача назначена была в виду того, что погода стояла довольно свежая, а по ночам положительно было еще холодно.

Не доезжая нескольких верст до колодца Кызыл-Как, начальник отдельного отряда Н. К. встречен был старшинами какого-то киргизского рода, кочующего зимою у этих колодцев и жившего в это время верстах в 20-ти от них. Один из этих киргиз считался хозяином этого колодца: чуть ли не его иждивением он вырыт был. Воды оказалось совершенно достаточно для нашего небольшого отряда, так что мы не прибегали к нашему запасу, а лошадей напоили из другого колодца, находившегося не в дальнем расстоянии. На Кызыл-Каке мы дневали, чтобы дать возможность попастись верблюдам, но на [224] желание, выраженное туземным киргизам поохотиться в окрестностях, они заявили, что хивинские партии появились в Буканских горах и что ехать без большого конвоя рискованно.

Последний ночлег наш до Буканских гор был на низменной, совершенно ровной, глинистой площадке и подле какой-то лужи, которую немедленно осушили наши верблюды. Лошади отказались пить эту вонючую и грязную воду, подле которой даже стоять было скверно. Растительность почти прекратилась; для разведения огня пришлось вырывать корешки мелких трав, редко растущих тут, и потому топливо собиралось с большим трудом. На этой площадке в большом количестве росла асафетида, прямые и толстые стебли которой имели вид кольев, вбитых в землю. Люди 4-го стрелкового батальона по неопытности набрали большое количество их с целью развести костры. Асафетида дает много дыма, который, кроме противного своего запаха, еще вредно действует на глаза и, по существующему в степях поверью, будто бы производит куриную слепоту. Киргизы говорят, что летом, когда асафетида поспеет, путники срезывают ее и выжатым из нее соком утоляют жажду, так что в этой пустынной местности она по своей сочности приносит огромную пользу, а молодой и сочный корень асафетиды киргизы с наслаждением употребляют в пищу, считая его в то же время хорошим лекарством против грудных болезней.

Пройдя верст 10 от места нашего ночлега, мы подошли к какому-то очень глубокому и широкому оврагу с крутыми и отвесными берегами. Овраг этот шел по направлению от Буканских гор на северо-запад и остался вправо от нас, а в перпендикулярном почти к нему направлении пересекал дорогу другой подобный же овраг, перейдя который местность пошла к подъему. Некоторые полагают, что овраг этот не что иное, как высохшее русло когда-то бывшей реки Кызыл-Дарьи. Местность эта с виднеющимися вдали Буканскими горами, несмотря на полное отсутствие жизни, нам очень поправилась. Нам надоели пески и взор наш утомлен был однообразием степей. Мы рады были вступить на каменистую почву, рады были тем холмам и крутым подъемам и спускам, которые начали попадаться нам.

Подъем в Буканские горы довольно крут, а ущелье, по которому пролегала дорога, довольно узко и завалено было в некоторых местах обломками обрушившейся породы. Вдоль ущелья протекала струйка воды, которая шла из ключей, расположенных в уширенной части ущелья, где мы и разбили свой лагерь. Лишь только развьючили верблюдов, все разбрелись в разные стороны. Люди пошли по горам собирать травы и корешки для топлива и, повидимому, были очень рады пройтись по гористой местности. Всякий считал своею обязанностью вскарабкаться куда-нибудь непременно повыше и [225] непременно покруче. Люди ничем незанятые, вполне свободные, и те не упустили удобного случая, и едва ли был в отряде человек, который бы не покарабкался по этим скалам: это было словно потребностью.

На скалах мы нашли очень много надписей на татарском, персидском и арабском языках. Во многих местах были высечены силуэты верблюдов, лошадей, баранов, козлов и пр. животных. Надписи же гласили, что тут проезжали и останавливались такие-то и такие-то, причем некоторые надписи оканчивались фразой: «а кто хочет это знать — тот прочитай». Мы тоже не хотели не оставить по себе памяти, а потому усердно принялись за работу и начали выбивать свои вензеля, кто молотком, кто топором, а кто и просто гвоздем при помощи тяжеловесного камня.

На другой день, т. е. 3-го апреля, у нас назначена была дневка, и мы должны были соединиться со вторым эшелоном казалинского отряда и потому с утра принялись усердно за расчистку родников и ключей и устройство небольшого бассейна, в котором могла бы накопляться и отстаиваться вода. Всех родников было расчищено до девяти, и по расчету воды вытекало из них до 1,500 ведер в сутки. В этот же день наши джигиты поймали в горах какого-то афганца, который показал, что на Мин-Булаке стоит Садык, известный неутомимый грабитель и разбойник, имя которого прогремело в степи, о котором ходили разного рода невероятные рассказы и сложились даже легенды; что этот Садык находится там с тысячной партией хивинцев, которые следят за нами и намерены нас беспокоить при всяком удобном случае. Известие это нас очень обрадовало, хотя и невыгодно отозвалось на наших верблюдах и лошадях, которых нельзя было угонять далеко пастись, вследствие чего они принуждены были довольствоваться скудным кормом, находившимся поблизости. Мы начали уже приготовляться к бою, начали строить в своем воображении разного рода планы, но... прискакавший к нам джигит из второго эшелона привез известие, что второй эшелон своротил на колодцы Юр-Кудук, т. е. принимает направление на восток, куда и мы должны двинуться из Буканских гор, так как последовало изменение маршрута всех войск. Из этого же приказания мы узнали, что джюзакская колонна не идет на Мин-Булак, как это предполагалось прежде, а направилась на Арыстан-бель-Кудук, находящийся на бухарской территории, и будет ожидать там прихода казалинской колонны.

Подобная перемена маршрута нас крайне удивила, встревожила и шибко пришлась не по сердцу. Мы были в 50 верстах от неприятеля, не сегодня, завтра должны начаться у нас стычки и перестрелки с неприятелем, которых мы так давно ждали и которые разнообразили бы нашу походную жизнь, а тут вдруг сворачивать в сторону под самым носом неприятеля. Если только, думали мы, мы идем на [226] Хиву, нам приходится отмаршировать лишних 300-400 верст по пескам и кудукам и долго не видать нам Аму-Дарьи.

А тем временем в степи, между киргизами ходили какие-то темные слухи насчет состояния джюзакской колонны, а равно и относительно причины перемены маршрута: киргизы говорили нам, что джюзакская колонна бедствует; что она потеряла большую часть верблюдов; что она принуждена кидать свои тяжести, и что в Бухаре что-то не спокойно. Киргизы сообщили нам также, что джюзакская колонна чувствует недостаток в хлебе и верблюдах, и что вследствие этого-то колонна эта не может двигаться дальше, не получив подкрепления. Дня через два мы узнали уже из верных источников, что оказалось необходимым вновь собрать 1,000 верблюдов для усиления подъемных средств джюзакской колонны, а хлеб, как узнали впоследствии, при содействии и под влиянием генерал-майора Абрамова, был доставлен своевременно в отряд из Бухары.

Теряя на наших переходах по нескольку верблюдов в день, мы думали вначале, что наши подъемные средства не находятся в столь блестящем положении, как в джюзакской колонне. Но сравнив потери наши с потерями джюзакской колонны и сравнив расстояние, пройденное казалинским отрядом, который перешел уже 140-верстную безводную и сыпуче-песчаную степь, мы убедились, что мы идем блестящим образом и что потери эти сравнительно ничтожны. У нас еще оставались запасные верблюды, и мы не потеряли ни единого вьюка. Джюзакская же колонна, которая не испытала еще безводных степей, которой не приходилось следовательно делать форсированных маршей без дневок, оказалось находилась в несравненно худшем положении. Наконец дорога до Тамдов шла степями, принадлежащими туркестанскому округу, где всегда могли быть заготовлены и фураж для лошадей, и корм для верблюдов, и накопец топливо.

При дальнейшем нашем следовании чрез Юр-Кудук на Тамды на ночлегах мы были обеспечены относительно топлива. Уездный начальник в Тамдах артиллерии подполковник Иванов распорядился, чтобы на ночлегах туземными киргизами заготовлены были дрова, юрты и даже кое-какая свежая провизия, которые пришлись как нельзя более кстати.

От Буканских гор на Тамды мы шли опять безостановочно, без дневок, так как нам велено было торопиться на соединение с джюзакской колонной, которая простояла 12 дней на колодцах Арыстан-бель-Кудук. Расстояние в 150 верст мы сделали в шесть дней, перейдя в то же время сыпучие пески Джаман-Кум (дурные пески), которые как река пересекают дорогу на Тамды. Пески эти местами до того сыпучи, что лошадиная нога вязнет в них выше бабки. [227]

Несмотря на то, что у нас не было дневок, мы должным образом отпраздновали 4-е и 8-е апреля т. е. первый день св. пасхи. 4-е апреля день сформирования туркестанской саперной роты, и один из представителей ее, по случаю годовщины, возымел желание задать приличный этому торжеству обед. Прийдя на ночлег, он захлопотался по устройству обеда, так как необходимо было собрать от приглашенных тарелки, стаканы и прочую посуду, которая если у кого и имелась, то в очень ограниченном количестве. Обед был приготовлен на славу, и кушанья его настолько были разнообразны, насколько позволяли только наши средства. За обедом у нас был рисовый суп из баранины, баранина с рисом, потом просто баранина и наконец просто рис. Для обеда раскинуты были кибитка и палатка, которые соединены были так, что образовали как бы две комнаты; земля устлана была кошмами, а посредине кибитки на кошме постлана была скатерть, кругом которой гости уселись, поджав под себя ноги. Хор песенников 4-го стрелкового баталиона, репертуар которого особенно богат песнями игривого характера, удвоил наше торжество.

Первый день праздника св. пасхи нам пришлось встретить тоже на походе, даже без дневки. Чтобы сделать дневку на первый день праздника, нам надо было бы сделать 7-го апреля переход около 45 верст; а между тем необходимо было поберечь верблюдов и не делать без особенной крайности такого перехода, и потому в этот день мы прошли около 34 верст и остановились в безводной степи, на которой останавливаться было тоже неудобно. Оставалось решить только, как удобнее встретить этот праздник и в котором часу учинить торжество. Встреча праздника в обычное время, т. е. в 12 часов ночи, для нас была невыгодна. Необходимо было, чтобы люди отдохнули, а потому и решено было, что разговенье будет отложено до 8 часов утра. Люди, по обыкновению, отказались употреблять мясо в последние три дня страстной недели и ели только сухари и похлебку из крупы: другой постной пищи у нас не имелось. Экономия же, загнанная на мясе за эти три дня, позволила на праздники увеличить количество отпускаемого мяса.

Мясо была единственная вещь, которая послужила для разговенья, так как праздник этот нам пришлось встречать без яиц, пасхи, кулича и даже без воды.

В 8 часов утра три салютационные выстрела возвестили вам, что праздник начался. Весь отряд был выстроен в линию, начальник отдельного отряда Н. К., поздоровавшись с войсками, поздравил с праздником и похристосовался с офицерами, а затем с фельдфебелями, которым и выдал по красному яичку, припасенному на этот случай еще в Казалинске. После этого все офицеры были приглашены к нему на завтрак. На столе стояла [228] всякая для нас невидаль. Тут были и яйца, о которых мы не мечтали, страсбургские пироги, консервы, дичь, ветчина и только что испеченные на бараньем сале пшеничные лепешки. Все это было для нас чистым лакомством, так как, находясь целый месяц в походе, мы, как говорится, сели на сухари; остальное давно уже было съедено, а подвоза не было. Все это, конечно, было запито вином, а в заключение неизменным чаем.

В 11 часов раздался подъем: мы уложились, навьючились, а в 12 часов откочевали дальше на соленые колодцы.

— Ах ты Господи! да когда же у нас будет дневка? — спросил, словно в раздумье, какой-то солдат, тяжело переступая с ноги на ногу.

— Обожди маненько. Вот как возьмем Хиву, так будет тебе и дневка, — отвечал другой.

В Тамды мы пришли 9 числа, сделав огромный переход в 40 верст, причем дорога на протяжении 13 верст пролегала по сыпучим пескам Джаман-Кум. Пески эти называются также кочевыми, так как они под влиянием ветров постоянно перемещаются с места на место.

Мы сделали такой огромный переход потому, что в колодцах, находящихся по дороге и не доходя верст 16 до Тамдов, воды мало и она солона, а корму почти что нет, и во всяком случае он плох, тогда как на Тамдах ключевая вода в изобилии, а подножный корм прекрасный. Усиленный переход дал возможность сделать лишнюю дневку на хорошем месте, где люди кроме отдыха могли бы помыться.

Время стояло уже жаркое; переходы были большие и, считая от Иркибая, на 295-верстном пространстве мы только раз, а именно на Бакали, встретили воды в достаточном количестве. На остальных колодцах воды все-таки было недостаточно, чтобы можно было не только помыть белье, но хоть и самому-то помыться, да наконец для мытья белья необходимо было время, которого у нас тоже недоставало. При переходах через Кызыл-Кум до Буканских гор, а затем части степи между Буканами и Тамдами, мы настолько дорожили водой, что не позволили себе даже помыть лицо, приберегая воду на случай крайности.

Тамды, небольшая разрушенная крепостца, еще — недавно покинутая бухарцами, расположена у подножья каменистых гор Ак-тау. У подножья горы и у самой крепостцы находятся прекрасные ключи чистой и вкусной воды. Тут устроен резервуар, в котором накопляется вода, откуда излишек ее вытекает при помощи канав, орошая окрестные поля на незначительном впрочем пространстве. Этот резервуар, или пруд, а также арык (канава) обсажены кругом деревьями, преимущественно ивняком. У самого пруда находятся постройки на русский лад. Главная и лучшая постройка составляла дом [229] подполковника Иванова, наведывавшего населением кызыл-кумских степей. В настоящее время дом этот, равно как и остальные постройки, изображают обгорелые руины, так как в отсутствие подполковника Иванова, который уезжал в объезд по кочевкам, Садык разграбил и сжег его имущество и дома. Когда мы пришли к Тамдам, подполковник Иванов, с своим конвоем из полсотни казаков, помещался в кибитках. В одной версте от резервуара построена русская баня.

Тамды произвели на нас самое приятное впечатление. Тут впервые встретили мы деревья и вообще зелень, которой на всем 530-верстном пространстве ни разу не попадалось нам. Кроме того, радушный хозяин, который встретил нас еще на колодцах Юз-Куду к и следовал с нами на Тамды, угостил нас прекрасным обедом, в котором не фигурировали консервы зелени, отчасти надоевшие нам, а приготовлен был из свежей провизии. Вечером, на сон грядущий, все попарились в бане. Так как баня была небольшая, то люди впускались туда небольшими партиями, и потому в течение двух дней стоянки на этом месте баня занята была с раннего утра до поздней ночи.

Не доходя нескольких верст до Тамдов, мы встретили обратного джигита, который послан был в джюзакский отряд. Джигит этот привез с собой от генерал-адъютанта фон-Кауфмана две или три корзинки с яйцами, которые командующий войсками прислал в казалинский отряд по случаю светлого праздника. В пакете, доставленном джигитом и адресованном на имя начальника авангарда, находилась маршрутная карта, составленная по расспросам, и описание пути, по которому решено было двинуть туркестанский отряд. Из писем, полученных разными лицами, мы узнали, что джюзакская колонна выступает из Арыстан-бель-Кудук 10 или 11 числа, а что общее соединение должно произойти на Халь-ата 22 числа.

В джюзакской колонне праздник св. пасхи встречен был на Арыстан-бель-тау должным образом: там был и священник, который отслужил обедню, и пасхи, и куличи, и яйца, которые подвозились либо из Самарканда и Джюзака, либо, например куличи, пеклись на месте. Мало того: там не забыли светских приличий и делали друг другу визиты, переходя от одной палатки в другую.

С этим же джигитом получено было приказание, в котором значилось, что джюзакская колонна составляет общий арьергард туркестанских войск и должна следовать двумя эшелонами. Дачу сухарей приказано уменьшить, так как в них уже чувствовался недостаток в джюзакской колонне. Это последнее известие было для нас очень неутешительно. Не рассчитывая на такой длинный поход, во время которого не удалось бы освежить и пополнить наш порционный [230] скот (так как по заранее составленному маршруту мы должны были бы быть на Аму-Дарье в половине апреля), наши подрядчики гнали за отрядом небольшое стадо, предполагая, что им удастся купить скот у киргизов, кочующих на правом берегу Аму-Дарьи дешевле, чем в Казалинске. По случаю же перемены маршрута и невозможности пополнить запас на всей пустынной местности, по которой пролегал путь казалинского отряда, у подрядчиков наших почувствовался недостаток в мясе. Сала от недостатка корма почти не было, и потому кашу пришлось есть, не только солдатам, но и офицерам, как говорится, в сухомятку. В приказе по войскам значилось, что нижним чинам разрешено выдавать по одному фунту мяса, и что для этого утверждается цена на приварок 8 копеек, из коих одна копейка на соль, перец и проч. приправу. В сущности же выдавать по одному фунту было невозможно, не входя в долги, так как в некоторых частях фунт говядины стоил 11 коп., а в 4-м стрелковом баталионе фунт говядины обходился 20 коп., так как баталион этот перед самым походом прибыл в Казалинск и не имел возможности заключить контракт с подрядчиком по меньшей цене.

Мы завидовали джюзакской колонне, которая в сущности была обставлена во многих отношениях несравненно лучше казалинской. Путь ее от сборного места, р. Кны, находящейся в нескольких верстах от города Джюзака, пролегал вплоть до Арыстан-бель-Кудука по территории, принадлежащей уже России и частью касавшейся бухарских владений. На всех стоянках у них появлялись чуть ли не базары, где можно было приобрести не только съестные припасы, но даже фураж для лошадей, а повременим посуду и проч. предметы. Ни киргизы, ни оседлое население окружающих мест не боялись доставлять туда провизию. Казалинская же колонна на всем протяжении до Тамдов не встретила даже ни одной кочевки. Киргизы, кочевавшие в Буканских горах и Кызыл-Кумах, откочевали в сторону, зная хорошо, что недалеко от Бокали на Мин-Булаке стоит Садык с своей партией, который наверное мстил бы им за их содействие нам, а защитить мы их тоже не могли, так как гнаться, не имея кавалерии (В Казалинском отряде только полсотни оренбургских казаков. Одна сотня была оставлена на Иркибае в укр. Благовещенском.), за шайками, по «Богом проклятой местности», как называют киргизы Кызыл-Кум между Иркибаем и Буканами, было бы невозможно.

В Тамдах пришлось рассортировать верблюдов и более слабых отправить обратно; взамен же забракованных нам было доставлено до 300 свежих, которые собраны были от кызыл-кумских киргизов. Кроме того, кое-какие тяжести, в том числе и имевшиеся при отряде нортоновские колодцы, сданы были на сбережение местному бию. [231]

В отношении подъемных средств, как я заметил уже, казалинский отряд сравнительно был в блестящем положении. Трудно сказать, что поддерживало их и в чем специально заключалась причина, почему силы и здоровье их не терялись так быстро, как в джюзакской колонне. Нужно полагать, что тут было несколько причин. Судя по тому, что нам приходилось слышать от офицеров, следовавших с разными эшелонами, можно только заключить, что обращение, ухода, и даже самое движение, не говоря уже о корме и пойле, имели огромное влияние на упадок сил верблюдов джюзакской колонны.

В казалинской колонне, нужно отдать полную справедливость, начальник отряда полковник Голов обращал особенное внимание на уход за верблюдами. Надзор за всеми верблюдами отряда был поручаем какому-нибудь одному лицу из караван-башей, т. е. отчасти и хозяев верблюдов, тогда как в джюзакской колонне они сдавались в части, которые и обязаны были иметь уход за ними. Само собою разумеется, начальник части не входил в подробности, когда и как поили или кормили верблюдов, возлагая все это на вожаков-киргизов, полагая, что им лучше известен способ обращения с ними. Вожак-киргиз, или лаучи, большею частью бедный, не имеет собственных верблюдов, а по врожденной лености не станет заботиться без понудительных причин о чужой собственности, да наконец он и не ответчик. Обопьется ли верблюд, или совсем не напьется, ему решительно все равно. Верблюд не привык к военной субординации. Выстраивать, равнять и требовать, чтобы в течение всего перехода верблюды соблюдали равнение и шли морда в морду невозможно, а еще хуже если из-за одного или двух верблюдов, отставших или потерявших свои вьюки, останавливать всю колонну. Иногда, конечно, подобный порядок вызывается крайностью, как например в виду неприятеля, или же по близости его; но в джюзакской колонне подобное равнение, говорили нам, началось с выступления войск из Ташкента. «Выровнять верблюдов! Картинку! Картинку! Подать мне картинку!» — вот общие требования и выражения, которые не раз были высказываемы и которые достаточно свидетельствуют о том, как относились к верблюдам.

В казалинском отряде начальники эшелонов постоянно ехали то в обозе, то в арьергарде, сами наблюдая за всем. Боже сохрани, чтобы какой-нибудь солдат позволил себе сесть на вьючного верблюда. Люди опытные весьма правильно смотрели, что вся суть заключается в сбережении здоровья и сил верблюдов. В казалинском отряде по временам, когда нельзя было ожидать появления шаек, верблюды, можно сказать, паслись дорогой, т. е. они шли всю дорогу не сплошной массой и без равнения, а с интервалами, причем верблюд на ходу ел сколько ему было угодно. Это нисколько не мешало [232] нашему движению: напротив, мы шли всегда очень скоро, делая не менее четырех верст в час. Сплошная, густая масса верблюдов затрудняла движение, и верблюды, оставаясь дольше под вьюками, тем самым имеют меньше времени пастись на ночлегах. От зари до зари им требовался покой, и оставлять в поле их нельзя, а необходимо сгонять на одно место, так как в противном случае они разбредутся, и их не найдешь. Свободный верблюд, взяв направление, пощипывая корм, идет все прямо: он слишком флегматичен, несосредоточен и рассеян.

Как в Ташкенте, так и в Казалинске, верблюды сразу поставлены были в невыгодные условия относительно корма. Лучшие верблюды были из Перовского уезда, но их было только 740; но за то между ними было очень много нар, т. е. одногорбых верблюдов, которые сильнее и выносливее.

Главные потери верблюдов в казалинском отряде начались с выходом из Буканских гор, когда им приходилось идти по каменистой почве с постоянными подъемами и спусками, которые повременим были очень круты. От Буканских гор дорога пролегала вдоль ряда гор, составляющих как бы отдельные возвышенности, но в сущности составляющих продолжение цепи гор, тянущихся от Кашкар-Даванского хребта.

Недостаток верблюдов преимущественно начал чувствоваться у Султан-Биби, т. е. по проходе 700 верст, из коих вдоль каменистых гор до 300 верст. У Султан-Биби мы не могли уже поднимать всех тяжестей.

Еще одно довольно курьезное обстоятельство: после продолжительных дневок и стоянки на одном месте, верблюды как будто бы слабели, и мы после стоянок теряли их в большом количестве. Кажется, нужно было бы ожидать, что на стоянках они должны были бы поправиться, откормиться; кажется, усиленные переходы должны были бы хуже отозваться на силах верблюдов; но сравнив опять-таки движение двух отрядов, опять приходим к противоположному результату. Если не считать 8-ми-дневной стоянки на Иркибае, где необходимо было остановиться для возведения укрепления, некоторые части казалинского отряда прошли 760 верст в 39 дней, имея на пути всего 8 дневок, т. е. средним числом по 24 1/2 версты в сутки и по расчету 570 верст в месяц, что составляет крайне форсированный марш. Считая же с той остановкой, которая произошла на Иркибае, выходит, что в месяц отряд делал 497 верст, а 500 верст считаются уже форсированным маршем («Артиллерийский журнал» № 12 за 1873 г., «Действие скорострельных пушек в Хивинской экспедиции», А. Литвинова.).

Джюзакская колонна от Ташкента до Хал-ата, считая с [233] дневками, прошла в 50 дней пространство в 630 верст, т. е. сделала по расчету около 380 верст в месяц (С 3-го марта по 21-е апреля, «Экспедиция в Хиву», Колокольцева. «Военный Сборник» № 8 за 1873 г.).

Как ни курьезен этот факт, но он верен. Почему это происходило — трудно сказать. Это подтверждает только предположение, что уход и обращение с верблюдами были неодинаковы в обоих отрядах.

В джюзакской колонне, как видно из записок полковника Колокольцева, с первых дней принялись муштровать верблюдов. На первом же переходе он отодвинул отряд с обозом от сборного пункта на полторы версты и снова начал выстраивать и равнять верблюдов. А пока он вызывал авангарды, арьергарды, боевые охраны, читал речи, знакомился и рекомендовался офицерам и осенял себя крестным знамением, верблюды напрасно только мучились под вьюками с 5 часов до 6 1/2 часов, да еще в скверную погоду, на растворившемся глинистом грунте. Он, вероятно, приписывает всю неудачу 13-му числу, которое вертелось у него на мыслях. Он пишет: «Верблюдов я потерял порядочное число, а тюки, когда на другой день были подобраны...» В терянии вьюков с первых же дней нам кажется виновато уже не 13 число: оно происходило от неумения обращаться с верблюдами.

Жаль, что в записках так коротко описан путь, пройденный им до Хал-ата и что только в одном месте прорвалось у него относительно обращения с верблюдами, и что вследствие этого трудно составить себе верное и точное понятие о движении обоза и о причинах, почему силы верблюдов так быстро падали в этой колонне. Можно быть только уверенным, что еслибы автор все время вел казалинскую колонну с такими порядками, то едва ли бы ему удалось когда нибудь видеть Буканские горы, и он предал бы земле не двух лаучей, а весь вверенный ему отряд.

12-го апреля мы покинули Тамды и должны были перейдти каменистый хребет гор, тянущихся поперек дороги. Для верблюдов переход этот был крайне неудобен. Постоянные спуски и подъемы по голому и отчасти острому камню поневоле растянули нашу колонну. От места нашего ночлега на дорогу, ведущую на Арыстан-бель-Кудук, ведут два пути: первый, по которому мы направились, шел через каменистый перевал; второй, обходный, по низменной местности. Подполковник Иванов рекомендовал первый путь, так как он много сокращает дорогу; кроме того, второй путь затруднителен для перехода своими песками.

К вечеру на горизонте заблистала молния, подул страшный ветер и пошел дождь, который впрочем не был продолжителен. [234] Следующие за тем два перехода по своим крутым спускам и подъемам и каменистому грунту также были крайне трудны. На ровных глинистых местах движение наше затруднялось от большого числа нор, которыми изрыта была вся поверхность. На каждом шагу ноги наших лошадей и верблюдов проваливались в эти норы, ехать рысью было рискованно. Норы эти принадлежат черепахам и особого рода ящерицам, длина которых доходит до полутора аршин, а толщина до четырех дюймов. Туземцы зовут их, если не ошибаюсь, игкемер, т. е. сосущие козу, так как у них существует поверье, что ящерицы эти питаются козьим молоком. Нам удалось видеть подобную ящерицу, пойманную нашим джигитом. Он, впрочем, убил ее палкою и потом затянул шею ремнем. Руками он ни за что не решался дотронуться до нее, считая ее поганою, Киргиз этот вообще придавал какое то особое свойство этой ящерице, но какое именно, я не мог хорошо понять, так как он плохо говорил по русски. Он уверял, между прочим, что нехорошо, если она пробежит по земле под ногами, и на вопрос мой, что из этого выйдет, он ответил: «Будешь тогда мерин».

Шкура этих ящериц высоко ими ценится: она, как рыбья шкура, идет на отделку ножон для сабель и ножей. Киргиз просил за эту ящерицу 15 рублей.

На Арыстан-бель-Кудуке мы впервые узнали, что значит стоять биваком на том месте, где постоял уже наш отряд. Не было, кажется, места, на которое можно было бы сесть смело, не поскобливши его предварительно и не подсыпав на это место немного свежего песку. Зловония и миазмы от выброшенной и незарытой требушины и павшего скота были омерзительны; кругом тряпье, мусор и тому подобная дрянь. А коли попадется какой нибудь овражек вблизи того места, где стоял русский отряд биваком, так он положительно становится непроходимым. Туземец в этом случае чистоплотнее нас: он, как кошка, выроет себе ямку, которую и засыплет потом.

Переход от Арыстан-бель-Кудук на Маламджан сильно затруднялся крутым спуском, идущим на протяжении около одной версты, и узким ущельем, но которому дорога пролегает первые три версты. Довольно долго провозившись на этом спуске, мы к 9-ти часам вышли На ровную и открытую местность, кое-где перерезанную солончаково-глинистыми площадками, которые покрыты окристализовавшеюся солью, отчего издали кажутся покрытыми снегом.

День был жаркий, и дышать было трудно: в воздухе совершенная тишина и духота невыносимая. Духота и жар припекающего солнца действуют как-то одуряюще на голову и нагоняют сон; веки словно ослабевают и невольно опускаются. Свет дневной режет глаза. Хочешь открыть глаз — не можешь. Изредка наскочит шальной [235] степной смерч, обдаст песком и пылью, на мгновение разгонит дремоту; но прошел смерч, все стихло, и снова духота. Поднимающаяся мелкая пыль из под копыт лошадей еще больше затрудняет дыхание. Наконец, вдали показались колодцы; мы прибавили шагу. На всем этом пути попадались нам дохлые верблюды; на месте ночлега тоже был павший верблюд; один колодец завален дохлым верблюдом, а в другом колодце плавали клочки бумаги, бывшей в употреблении, и прочий сор. Все это, со всем зловонием, оставлено нам в наследство джюзакской колонной.

На Карас-ата мы встретили тоже несколько сакель и ключ чистой воды, который обсажен кругом деревьями.

На Карас-ата и на Гурк-кудук десятками валялись вьюки интендантского склада, брошенные джюзакской колонной по недостатку подъемных средств. В джюзакской колонне давно уже недоставало верблюдов, хотя не раз пополняли их при всяком удобном случае. Кроме 1,000 верблюдов, доставленных, по распоряжению заведующего кызыл-кумским населением, киргизами Джетыруйского рода и каракаинаками, они подкрепили свои подъемные средства 600 верблюдами, доставленными на Карас-ата послом Яхши-бек-удайчи по приказанию эмира бухарского. Тут привезено было из Бухары до 3.200 пудов муки, 400 пудов ячменя и 240 пудов рису, которые как нельзя более пришлись кстати нашему голодающему отряду. Но кроме этих двух крупных пополнений были пополнения в меньшем размере.

Бухарские караваны, зная, что войска наши чувствуют недостаток в верблюдах, боялись выходить на эту дорогу и попадаться нам. Это объяснилось однажды следующим образом. Один из эшелонов, двигаясь вдоль каких-то гор, тянущихся слева от дороги, заметил вдруг, что в горах что-то движется, а у подножья гор что-то стоит подозрительное и недвижимое. Конечно, первое подозрение пало на неприятеля, и все были уверены, что произойдет стычка. Горнисты заиграли тревогу, и все переполошилось, тем более, что эшелон и обоз его растянулся чуть ли не на несколько верст, а в хвосте его следовали запасные, хотя и истомленные верблюды. Обоз быстро начали стягивать; все приготовились дать отпор неприятелю, а неприятель по-прежнему стоит себе неподвижно. Послали казаков узнать, в чем дело, и кто это появился. Оказалось, что шел караван из Бухары и, проведав, что идут русские войска и что в верблюдах чувствуется недостаток, они, боясь, чтобы у них не отобрали верблюдов, сняли свои вьюки, сложили их на землю, а сами пустились бежать в горы. Когда все это разъяснилось и все успокоилось, то оказалось, что несколько человек лаучей с запасными верблюдами исчезли.

Движение отряда нашего с каждым днем становилось все труднее и труднее. По недостатку подъемных средств 16-го апреля [236] приказано было раздать десятидневный провиант в части, из коего четырехдневный солдаты должны были нести на себе, а остальной распределить на верблюдов. Несмотря на постоянное освобождение верблюдов из-под провианта, все эшелоны начали кидать свои вьюки, за которыми посылали более сильных и надежных верблюдов с места ночлега. А это в свою очередь подорвало силы остальных верблюдов. Но что же было делать? Необходимо было дотянуть до места, на котором предполагалось возвести укрепление, где и рассортировать вещи на необходимые и на такие, без которых мы могли пока обойтись. Но в состоянии ли мы были дойдти таким образом до Хал-ата? — вот вопрос, который начал интересовать уже нас. Дело в том, что изменение маршрута последовало вследствие того, что дорога эта, как говорили тогда, оказалась лучшею, и что о ней собраны были положительные сведения, по которым и составлена маршрутная карта. Но на составленной карте и по маршруту значится, например, что расстояние между Гурк-кудуком и Султан-биби не более 24 верст, в действительности же оказалось расстояние это около 45 верст, а некоторые утверждали, что тут целых 50 верст. Подобные сюрпризы были уже нам не по силам. Подобные переходы мы не могли уже делать: нам необходимо было разделять их на два и запасаться водой, для чего требовались подъемные средства.

Всякий подобный сюрприз давал повод киргизам думать, что бухарский посланник и бухарцы, находящиеся при отряде в виде вожаков, с умыслом дают ложные показания, желая заморить наши войска. Один киргиз говорил нам: «Они обманывают вас, но с ними церемониться не нужно. От эмира нужно требовать верблюдов, так как с этими трудно будет дойдти до Хивы. Если эмир не даст верблюдов, то нужно идти в Бухару, а в Бухару мы укажем дорогу. Ваши войска бой! бой! как хороши, с ними не пропадешь». В заключение он прибавил, что киргизы убеждены, что мы принуждены будем свернуть на Бухару.

Они основывали свое убеждение на том, что расстояние от Хал-ата до Аму-Дарьи некоторыми показывается в 76 или около 80 верст; бухарский же посланник утверждает, что не более 56 верст, тогда как киргизы, находившиеся в казалинской колонне, говорят, что до Аму будет, пожалуй, около 160 верст. Они указывали также, что посланник с умыслом уменьшает это расстояние и с умыслом увеличивает расстояние до Бухары. Слуху этому, ходившему вначале между киргизами, не придавали особенного значения, но с приходом на Хал-ата все невольно призадумались. Зря идти рискованно, сделать рекогносцировку легким кавалерийским отрядом тоже рискованно, так как ходили слухи, что хивинцы в значительных силах стоят у Учь-учака. Послали джигитов; но они вернулись, не доехав до Аму-Дарьи, завидев вдали неприятельские разъезды. [237]

Нужно скапать правду: настроение духа у всех было невеселое. Мы далеко углубились внутрь степи; подъемные средства с каждым часом слабели, подвоз продовольствия и освежение верблюдов было бы вообще крайне трудно, и если только возможно, то очень не скоро; впереди же полная неизвестность, как относительно расстояния, так равно и относительно свойства дороги, о которой с каждым днем слухи доходили все более и более неблагоприятные и неутешительные.

Нам рассказывали, что когда-то бухарские войска сунулись было по этому пути на Аму-Дарью, но что пески до того их измучили, что только часть войск едва добралась на шестые сутки, и что они чуть все не погибли.

Раскрыли книгу Вамбери; но там ничего определенного относительно расстояния не имеется; там говорится скорее о невозможности перехода: «Тут нет никакой возможности проехать на лошади хоть одну станцию». Определили астрономическое положение Хал-ата; нанесли на карту, измерили расстояние до Аму-Дарьи, которую нанесли по съемке Игнатьева, выходит около 140-150 верст, тоже не утешительно. Наконец, было заявление, что съемка эта не может приниматься в соображение, так как без астрономических наблюдений и без точной инструментальной съемки положение реки может быть очень не точно, и что ошибка может дойдти до 30 верст. Но в таком случае ошибка одинаково может быть на обе стороны, т. е. расстояние становится в пределах от 110 до 170 или 180 верст. Одним словом, как ни кинь все клип; — утешительно, нечего сказать.

Наконец разнеслась молва, что маршрут изменяется, но куда и как пойдем, еще неизвестно. Много начало ходить разных темных слухов в эти трудные для нас минуты, но откуда исходили эти слухи, где они родились и что было поводом к их появлению — одному Богу известно.

Не могу умолчать об одном происшествии, которое произвело на нас сильное впечатление и грустно поразило нас, тем более, что оно касается личности, которая заслуженно пользовалась у нас всеобщим уважением и любовью, была всегда душою общества. Я говорю о покойном Дмитрии Ивановиче Романове.

В походах он редко ехал верхом, а большею частью в телеге, где все время читал книги или рукописи, которыми он запасся, специально изучая аральский бассейн и делая выборки касательно путей Средней Азии. Он готовился, как известно, исследовать устье и русло Аму-Дарьи. В Буканских горах он слегка простудился, но не обращал вначале на это внимания. Но через несколько дней болезнь взяла свое, тем более что он по неосторожности снял с себя фуфайку не во время и продрог вечером. У него, вероятно вследствие этого, болезнь приняла вид тифозной горячки, которая его сильно изнуряла. Последнюю неделю он страдал полною бессонницею [238] вследствие сильного повышения температуры, сопровождавшегося бредом; с каждым днем, вследствие переездов в очень неудобной телеге, раздражение это усиливалось, а моральное состояние его быстро пошло к упадку и принимало по временам крайне мрачный характер. В последние три дня он был очень слаб и взор его был мутный. Когда, наконец, я зашел к нему, он с грустью говорил: «Черт дернул меня идти в экспедицию; сидел бы я теперь спокойно в Питере да катал бы с детками яйца». Об экспедиции он не мог говорить равнодушно; перемену маршрута он шибко не одобрял; он не раз говорил мне, что путь этот неудачен и что мы сильно потерпим, как и в 40 году. В день, когда он застрелился, он сказал: «мне кажется, что у меня разжижение мозга».

В 9 1/2 часов вечера, 17 апреля, раздался крик: «позвать доктора к начальнику отряда». Крик этот повторился несколько раз и разными голосами и встревожил нас. Что-то зловещее было в этом зове, и быстро пронеслась по лагерю печальная весть, сильно поразившая нас: 19 числа Дмитрий Иванович скончался, а 20 его похоронили.

И на карте не отыщешь того места, где окончил он свою многодеятельную жизнь и где сложил он преждевременно свои кости. Мир праху твоему! Да простит тебе Бог!

Л-й.

Текст воспроизведен по изданию: От Казалинска до Халь-ата // Древняя и новая Россия, № 10. 1880

© текст - Л-й. 1880
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Андреев-Попович И. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Древняя и новая Россия. 1880