КАРАЗИН Н. Н.

В НИЗОВЬЯХ АМУ

Путевые очерки.

I.

От Орска до Иргиза. — Слободка Новый-Ташкент. — Обработанные земли. — Эксплуататоры, — Станция Токан, — Воспоминания. — Киргизские зимовки. — Насмешница. — Ночь. — Спящий аул. — Степное озеро. — Форт Кара-бутак. — Киргизские пашни. — Река Иргиз. — Город Иргиз. — Непонятный выбор места. — Базар-пустыня. — Преддверие «кара-кумов».

Вчера, поздно ночью, мы переправились через р. Урал и остановились на ночлег в одной из гостинниц Орска.

Значит, придерживаясь мнения учебников географии, мы в данную минуту находились в Азии. Европа и все европейское осталось за нами... Настоящее путешествие начинается именно с этой минуты. Рассчитывая с завтрашнего же дня видеть много интересного, я заранее вытащил на свет божий альбомы и записные тетради, карандаши и перья, и приготовился начать свои работы.

— Поедете «Новым-Ташкентом» — назад поглядывайте: — как бы чего не срезали...

— А что?

— Народ ухарский — тамошние-то. По шерсти и кличка.

Так предостерегал нас хозяин гостинницы в Орске, где мы провели ночь, осмотрев тщательно наши укладки, особенно тюки и чемоданы, привязанные сзади экипажей.

Мы знали, что хозяин человек опытный и местные нравы знающий; а потому, не пренебрегая добрым советом, пообещали [652] ему «быть осторожнее и назад поглядывать», распростились с ним и тронулись.

Гремя гайками, покатился наш тарантас по безлюдным улицам унылого Орска. Звон колокольчика взбудоражил собак, встревожил верблюдов, лежавших сплошными рядами на базарной площади, вызвал в оконных рамах несколько заспанных физиономий и, нарушив утреннюю, раннюю тишину еще спавшего города, принялся в свою очередь будить заспавшихся обитателей «Нового-Ташкента«.

Года три тому назад, несколько семейств переселенцев из Сибири прибыло в Орск, и им разрешено было поселиться в его окрестностях, — в сторону в степям. Через год, к этому поселку прибавилось еще десятка два домиков; в прошедшем году, из Самарской губернии еще прибыло до тридцати семейств и тоже пристроились к первым — и, таким образом, близ самого Орска, образовалось новое предместье, названное почему-то «Новым-Ташкентом».

Судя по предостережению хозяина гостинницы, переселенцы не пользовались хорошею репутацией. Да и самый вид этого предместья не внушал особенного в себе доверия.

Мрачные домики, кое-как срубленные из неотесанных бревен, большею частью без крыш, с одним потолком, покрытым на пол-аршина землею, поросшим высоким бурьяном и лапушником, смотрят на улицу крохотными, подслеповатыми окошками — кое-где блестит стеклышко, — кое-где белеет бумага, чаще просто зияет черное отверстие... Дворы не огорожены; кучи топлива и соломы, наваленные в беспорядке, тощие коровы и лошади — последние в очень умеренном количестве — тряпье и лохмотья одежды, повешенные на веревках для просушки — все это веет отсутствием довольства, полным невниманием, даже пренебрежением в хозяйству, какою-то крайне подозрительною беспечностью, чем-то таким, что невольно заставило нас вспомнить напутствие и внимательно поглядывать назад — «как бы чего такого»...

А вот и дощечка под дверью одного из домиков более приличной наружности... Так и есть! «Ренсковый погреб — распивочно и на вынос»... Вот еще одна, напротив... Вон, за углом забора, на задворке, еще... Там, уже без затей, пряло на оконной ставне мелом написано что следует... Над каким-то шалашом без окон, с углубленною лазейкою, вместо двери, на шесте покачивается пустая бутылка — молчаливое приглашение... Наконец, совсем уже на выезде, на отлете, ярким [653] белым пятном на зеленой лужайке, словно снежная глыба сверкая на утреннем солнце, виднеется холщевая палатка; над нею развевается красный платок и висит полуштоф на тонкой бичевке... Внизу, из-под полы торчат чьи-то ноги без сапог; с противуположной стороны торчат другие, — еще обутые... У самой дороги, навзничь, на всю степь храпит синяя, заплатанная чуйка, — пегая корова усердно облизывается своим шершавым языком, — гуси бродят по близости и видимо сторонятся...

— Этот кабак «Во-лузях» прозывается — таперича он, вплоть до самого Кара-бутака последний — пояснил ямщик и как-то машинально начал сдерживать тройку.

— Трогай, братец, трогай!...

Покосился на нас ямщик не то с недоумением, не то с выражением обидной снисходительности к нам, не понимающим всей прелести минутной остановки «во-лузях»... Однако — делать нечего, вздохнул и выместил свою досаду взмахом кнута по всем трем гнедым спинам, покрытым наборною, ямскою сбруею...

Справа и слева тянулись полосами свежие, черноземные пашни; за ними, волнистою линиею, виднелись холмы, мало по-малу понижающиеся, становящиеся все отложе и отложе, словно расползающиеся по бесконечному степному горизонту. Зелени мало было видно; — кругом, куда только ни достигал глаз, всюду виднелась взрытая плугом земля. Верст двенадцать уже проехали мы, а все не прекращались пашни, все еще виднелись следы обработки — то прошлогодней, то нынешней, — свежей... Там и сям торчали шалаши и палатки; кое-где видны были срубленные бревенчатые сторожки, — оставленные на поле плуги и бороны, телеги и сбруя... По межам бродил рабочий скот, пасшийся под наблюдением черномазых киргизов-работников...

Года три тому назад я проезжал этою же дорогою; тогда пашни простирались не более как за три-четыре версты от Орска. Меня удивила эта перемена... Откуда же взялись руки для обработки такого пространства земли.... откуда средства?!....

Закопошился народ рабочий... Вон, вдали, виден уже работающий плуг. Мы должны проехать мимо него... Вот поровнялись.

Полуголый киргиз идет за плугом; другой — еще мальчик, тащит за веревку переднюю пару волов. Не вдалеке запрягают еще новый плуг... Опять киргизы-работники!... [654]

Вот тебе и «неисправимые кочевники», вот тебе и «народ, готовый скорее предпочесть смерть, чем переход к оседлости» (Выдержка из оффициального отчета одного, должно быть, весьма дальновидного степного администратора).

Отрадно смотреть на эту картину. Сердце радуется при одной мысли, что вот скоро вся степь превратится в одно сплошное, обработанное поле... Зацветет довольством, домовитости); исчезнет дикость и необузданность нравов, свойственных номадам... начнется... «Стоп машина!... закрой клапан и удержись»!...

Несколько торговых туков-маклаков из Орска и окрестных казачьих станиц нашли себе просто очень выгодный способ, не затрачивая больших капиталов, почти ничем не рискуя, нажить себе крупные барыши, эксплуатируя степную почву и ее наивных обитателей.

Ходить за допотопным плугом не велика важность... мудрости особой тут нет никакой; не трудно приучить к этому делу киргиза, особенно если благодатная земля, даже кое-как, неумелыми руками изрытая, дает обильные урожаи. А туг стряслась над степью: зимняя бескормица, падеж скота (джют), хивинский поход, отвлекший безвозвратно десятки тысяч верблюдов и тысячи рук, неудачно приведенные в делу новые положения о волостях, написанные в далеких администраторских кабинетах и сообщенные в сведению и исполнению.. Все эти обстоятельства, вместе взятые, повели к тому, что нашлось немало охотников, готовых из-за одного только куса хлеба наняться ходить не только за плугом, но, пожалуй, даже под ярмом, таская этот плуг своими собственными спаи

Были слухи, что обнищалые киргизы нанимались за тридцать рублей в год, на своем собственном содержании. Считая, что подобный наемщик тратит на одежду, обувь и пищу только десять копеек в сутки, и то ему не хватит на год шести рублей пятидесяти копеек. А забирая вперед за полгода и более, несчастный номад отдается совершенно в кабалу предприимчивому торгашу и становится не работником его, а просто безответным рабочим скотом своего нанимателя...

Кончаются, наконец, обработанные поля; по степи волнуется сплошной ковыль, серебрится белая кашка, пестрят голубые колокольчики и ярко красные головки мака; пахнет полынию и сеном... Одинокое дерево виднеется вдали, вправо от дорога — аулы — святое дерево, получившее святость за то, что, Бог весть [655] зачем и почему, оно одно выросло здесь, посреди безграничной равнины.

Через несколько минут быстрой езды по превосходной, гладкой, как скатерть, степной дороге, мы подъехали к станции Токан и лихо подкатили к тесовому крыльцу нового станционного домика.

Просторная, чистая и светлая изба для приезжающих, снабженная весьма приличною кожаною мебелью и даже стенными часами, чисто вымытый досчатый пол, сверкающий надиво самовар и посуда, смотритель в форменном сюртуке, услужливой и суетливый, торопливая суетня ямщиков на дворе и вокруг экипажей... Русская речь и русские красные рубахи... все это нисколько не удивило бы новичка, не ездившего прежде по орско-казалинскому тракту, но я находился в иных условиях; я был еще прежде хорошо знаком с этою дорогою, и, признаюсь откровенно, с изумлением смотрел на все окружающее, не веря глазам, не веря, что все это я вижу на яву, а не какой-нибудь несбыточный сон расстроенного воображения.

Для того, чтобы объяснить причину моего изумления, я позволю себе отступить не задолго назад, года за три или несколько более, и нарисовать сжатую картину этого тракта в его первоначальном виде.

Первый раз я проезжал этою дорогою осенью 1867 года. Это был год реформ вновь завоеванного туркестанского края.

Понадобились офицеры, чиновники, разный рабочий люд, и понадобились в громадном количестве. И вот все это скопилось в Оренбурге и в Орске, готовясь к степному путешествию.

Все гостинницы были переполнены народом; по почтовым дорогам тянулись почти непрерывные ряды экипажей. Большинство переезжающих были семейные, — и потому, — можно себе представить, — с какими запасами путешествовали они, переселяясь в край отдаленный, в котором, по крайней мере на первое время, трудно, почти невозможно, было найти что-нибудь, Удовлетворяющее европейскому требованию комфорта.

Шутники говорили, что осень 1867 года была «великое переселение народов из Виленских канцелярий в ташкентские».

Вот в это-то бойкое время пришлось и мне, в первый раз, проехать орско-казалинским почтовым трактом.

Едва только я выехал из Орска, как сразу почувствовал, что надолго распростился со всем, что хотя сколько-нибудь напоминает удобство. [656]

Тройка загнанных, чахоточных кляч, приведенная мне после двухсуточного ожидания, дотащила меня до станции только глубокою ночью. Станция, та самая, на которой я находился в настоящую минуту, состояла из полуземлянки, наполненной полуразвалившейся печью и ворохами перегнившей соломы. Мириады паразитов кишели в этом навозе; трудно было дышать от заразительной вони, несмотря даже на отсутствие стекол в оконных отверстиях. Оставаться в этом приюте не было ни малейшей возможности — и я провел остаток ночи на дворе, устроившись кое-как в своем экипаже.

Дальнейшее мое путешествие было непрерывный, длинный ряд всевозможных лишений и пыток. Недостаток лошадей, — чаще же неимение их вовсе на станциях, задерживали меня по целым суткам и более. Например, — на станции Джалавли я просидел четверо суток, и только случайно нанял пару верблюдов у проходящего невдалеке каравана.

Все путешествие мое, какие-нибудь девятьсот верст, до Казалинска тянулось пять недель, а я еще находился в сравнительно лучших условиях, чем остальные путешественники. Я ехал один и на-легке. Каково-то было несчастным семейным, с женами и детьми, часто грудными.

Все станции были не лучше первой, мною описанной. Встречались и войлочные кибитки — старые, покривившиеся, с бесчисленными дырами в прогоревших войлоках, не защищающих вовсе ни от дождя, ни от холода, ни от ветра.

Зима быстро приближалась, — наступили холода, выпал снег, начались страшные, степные бураны.

Положение многих запоздавших путешественников было отчаянное. На одной из станций, именно, как теперь помню — Бугадты-сай, — я нашел семейство в безвыходном положении: муж, какой-то интендантский чиновник, мертвецки пьяный, должно быть с горя, пластом лежал под тарантасом, и только мычал — на все мои расспросы... — «вот уже вторые сутки так то» — говорила мне его жена, кормившая грудью ребенка. Еще двое маленьких детей пищали и ёжились от холода под какою-то попоною. Вся провизия вышла, не было даже чаю и сахару. Еще вчера вечером доели последнюю дорожную булку... А впереди оставалась еще большая половина дорога.

Другое семейство я нашел еще в худшем положении. На этой станции не было вовсе никакого жилья; кибитку унесло ветром, и только кучи навоза, следы костров, да обломок тележной оси намекали на место станция. Ближайший аул был [657] верст за двадцать; ближе не было ни одного живого существа, кроме волков, завывавших по ночам, в нескольких десятках шагов от несчастного семейства. Здесь тоже истреблены были все дорожные запасы, и путешественники испытывали уже припадки голода.

Дотащившись кое-как до этой станции я задержал киргиза-ямщика с его лошадьми, дал им отдохнуть и верхом отправился отыскивать ближайшие аулы. Ночь захватила меня на пути, а вдобавок я еще сбился с дороги, так что вернулся только же на другой день утром. Надо было видеть восторг несчастных при виде нанятых мною верблюдов и двух баранов, купленных для удовлетворения голодающих желудков.

Если у кого-нибудь ломался экипаж, — его бросали, как вещь совершенно негодную — о починке нечего было и думать — продолжали путь верхом на верблюдах, а то и попросту пешком.

Во всем этом, что я теперь рассказываю, нет ни малейшего преувеличения; не найдете никого, кто бы мог упрекнуть меня в этом, но зато найдется много таких, которым мое писание покажется бледным в сравнении с тем, что они испытали лично.

Туркестанский генерал-губернатор, узнавши от приезжих том, что творится на орско-казалинском тракте, немедленно послал офицеров и чиновников, снабженных деньгами, одеждою, провизией и лекарствами на встречу переселенцам — и эти люди положительно заверяли о том, что им приходилось натыкаться на раздирающие душу катастрофы (Записки г. Терентьева и доктора Авдиева). Через четыре года после этого, именно в 1871 году, снова пришлось мне проезжать этою же дорогою. Время года было несравненно лучше: — лето; и наплыва проезжающих не было никакого. Но несмотря на эти, более выгодные условия, я нашел тракт нисколько ни в лучшем положении; те же станции: кибитки и землянки, то же отсутствие людей и лошадей, те же суточные ожидания... А если и посчастливится вам найти лошадей, пасущихся вблизи станции, то это оказывались кони совершенно дикие, никогда в своей жизни не видавшие экипажа, вы рисковали на каждом шагу быть искалеченным, не говоря уже о бесконечных ломках и, наконец, окончательной порче вашего тарантаса.

И вот, мне привелось третий раз промерить знакомое [658] расстояние — и я не угнал своего старого знакомого, орско-казлинского тракта.

А дело было как нельзя проще. Стоило только отдать этот тракт с торгов предприимчивому человеку, не поскупиться деньгами, а не сдавать его на попечение киргизов, бесконтрольное попечение, тем более, что с кочевниками не церемонились и по годам не платили им ничтожной договорной платы. — Не за что платить — дурно содержите, — говорили те, кому надлежало расплачиваться. — Денег не даешь — за что же тебе содержать хорошо, — говорили те, кому следовало получать деньги.И таким-то образом шло дело слишком двадцать-пять леть, пока настоятельная потребность в сообщении не заставила открыть серьёзные торги, по которым оренбургский купец Мякеньков, хорошо знакомый с делом, опытный и предприимчивый хозяин, взял на себя большую половину орско-казлинского тракта и привел его в прекрасный порядок, так поразивший меня с приезда на первую станцию.

В несколько минут были запряжены новые лошади, сытые, незагнанные до изнеможения, как бывало прежде. Русский ямщик, в красной рубахе, с медною бляхою на шапке, осторожно разобрал возжи, и мы понеслись в карьер по гладкой черноземной дороге.

Узкою черною лентою тянулась дорога; а по сторонам ее во все концы, сливаясь с синею полосою отдаленного горизонта раскинулось целое море зелени всех тонов и оттенков. Красные головки полевого мака, лиловые ирисы, белесоватые метелки ковыля, желтые колокольчики, ярко белые звездочки ромашки красиво пестрили степь, наполняя воздух чудным ароматом свойственным только степям, не тем унылым, выжженным солнцем, мертвым пустыням, которые предстоят еще впереди, а другим, полным жизни, полным движения, полным смешанных, разнообразных звуков.

Полевые куропатки с шумом взлетали целыми стаями, чуть не из-под самых экипажных колес; щелкая крыльями, поднимался из густой травы тяжелый стрепет и неуклюже опускай опять на то же самое место. Пестрые утки вереницею тянули с какого-то далекого озерка... Высоко, в самом поднебесьи, то исчезая в воздухе, то появляясь снова, плавно носились орлы, распластав широко свои полутора-аршинные крылья.

— Гей, гей! — покрикивал ямщик...

— Гей, гей! — откликался ему из степи киргиз, [659] привставший на стременах, приглядывающийся из-под руки в проезжающему тарантасу.

Вон, справа от дороги, чернеет что-то приземистое, не то куча взрытой земли, не то какое-то строение; должно быть, последнее... Черный дымок вьется над ним; собаки с свирепым лаем несутся к нам навстречу... Стой! надо посмотреть... Это зимовки кочевников, интересные тем, что представляют собою переход от типичной кочевой кибитки к русской избе, срубленной из бревен... Этого рода постройки начали появляться в степи только недавнее время.

Строение, к которому подошли мы, возвышалось над поверхностью земли не более, как на полтора аршина; зато углублялось оно довольно значительно. Бревна сруба были довольно аккуратно прилажены одно к другому, щели между венцами проконопачены сеном и смазаны, над всем этим настлана была плоская крыша с двумя дымовыми отверстиями; из одного из них торчала коленчатая труба железной печки, — она-то дымила.

Несколько совершенно голых ребятишек играли на крыше и, завидя нас, мгновенно попрятались, словно сурки по норам, особенно насмешил нас один черномазый карапузик, сунувшийся в дымовую дыру; он завяз там и уморительно брыкал своими голыми ножками... Трусишку освободила уже его мать, дав ему при этом изрядного подшлепника... Тощие собаки, что-то в роде борзых, злобно косились на нас и рычали. Две женщины, в длинных белых рубахах и в разных джавлуках — головной убор в роде чалмы — на головах, толкли просо в большой деревянной ступе. Неподалеку, на треногом железном тагане, стоял большой плоский котел и в нем на медленном огне варилась какая-то похлебка, распространяя вокруг довольно аппетитный запах.

Одна из женщин при виде нас поспешила спустить на лицо концы джавлука и продолжала свою работу, другая же, помоложе, вытаращила на нас свои косые глазки, утерла рукою нос и расхохоталась... чего?!. Это уже только самому Аллаху известно...

— Что нужно? — проговорила она, наконец, сквозь слезы, и снова расхохоталась, искоса посматривая на нас и видимо припоминая что-то уже очень смешное...

— Здравствуй! В гости в тебе пришли. Хотим дом твой посмотреть, — произнес мой товарищ.

— Дом не мой, а хозяйский. Хозяева все в степи... и [660] большие и маленькие. Далеко в степи... Там!.. — она махнула рукою на запад. — Вы откуда?

— Ну, это долго рассказывать, — уклонились мы от прямого ответа, и направились к двери, или, правильнее сказать, и четвероугольному отверстию, завешанному кошмою.

Мы вошли, согнувшись предварительно в три-погибели. Сразу нам показалось очень темно, но скоро мы присмотрелись. Вдоль земляных, кое-как выштукатуренных стен, тянулись небольшие насыпные возвышения в виде лавок, поверх них настлан был камыш, прикрытый кошмами; та линия, где соединялся сруб с землею была проконопачена очень дурно и местами просвечивала. Несколько окон, узких, горизонтальных щелей проделанных под самою крышею, пропускай слабый свет; и свет этот, распространяясь больше по потолку, резко очерчивал паутину и разные лохмотья, висевшие сверху, скользил по железной трубе и оставлял в совершенном мраке всю нижнюю часть помещения.

Воздух в этой землянке был сперт и удушлив. Преобладал запах овечьего навоза и кислого молока.

Я почувствовал нестерпимый зуд в ногах и начал почесываться. Товарищ мой тоже энергично скреб себе ноги пониже колен... Надо было поскорее убираться отсюда.

— Блох много! — заметила молодая дикарка, и снова расхохоталась — да так, что мы уже и не дождались, когда он успокоится.

— Вот так то... вчера... такие же... как чесались... как чесались... Пришли... полезли туда... Ха-ха-ха-ха!.. Вот чесались. Меня, даже, бить хотели... — прорывались сквозь смех отрывочные фразы и неслись, вместе с собачьим лаем, нам в догонку

Так вот она, причина смеха... вот эти воспоминания! Мы сами того не ведая, служили предметом развлечения и увеселения этой косоглазой красавице, давно уже, быть может, не хохотавшей так усердно...

В доме, только что посещенном нами, не было никаких предметов домашнего, хозяйственного быта. Все это было вывезено в кочевье, и на попечение этих двух женщин-работниц были оставлены только одни голые стены. Женщины эти, впрочем, сами лично не пользовались этою избою-землянкою. Должно быть они находили ее не совсем удобною... Они жили по близости, в юломейках, торчавших своими закопчеными, пирамидальными верхами из-за ярко-зеленого свата лощины.

Скоро попался нам навстречу верблюжий обоз, — тоже [661] степное нововведение. Приземистые телеги на деревянных осях и, так называемых, бычьих колесах, в роде тех, что употребляются в Малороссии, запряжены были каждая одним верблюдом. Обоз тянулся длинною вереницею, самым медленным шагом. На некоторых верблюдах сидели «улаучи» (погонщики). Телеги были нагружены громадными тюками бухарского хлопка — по три тюка на каждой, очевидное преимущество возовой тяги перед вьючною, потому что тот же верблюд на вьюке может нести только два таких тюка.

Обоз шел не самою дорогою, а несколько в стороне, прокладывая себе путь целиком. Это делалось во избежание встреч почтовыми, всегда сопряженных с руганью, криком и крайне неудобным сворачиванием целого обоза, ради одного какого-нибудь тарантасика.

Изредка виднелись мечети, очень красиво построенные, в виде домика с коническим минаретом и шпилем. У заборов этих зданий всегда виднелось десятка два оседланных лошадей и мелькали красные верхи киргизских малахаев.

Быстро катились мы по степи. Станции сменялись почти незаметно. Степь становилась безлюднее.

Мало-по-малу дневной жар начал спадать и в воздухе »тянуло свежестью. Кое-где, над степью поднимался беловатый туман и колыхался на одном и том же месте, словно дымчатый полог. Золотистым кружком, будто зеркало, оправленное в темно-зеленую раму, сверкало в стороне небольшое степное озерко, и какая шумная жизнь кипела над ним, в нем, а его сочных, густо заросших берегах.

Бесчисленные расходящиеся круги бороздили гладкую поверхность воды, в которой отражались, летающие над нею, чайки, улички и всякая, мелкая водяная птаха. Рои комаров и мошек туманными пятнами стояли в воздухе и наполняли его мелодичным, тихим звоном. Пестрые утки всех цветов, форм и величин, с хохлами и без хохлов, плавали и поминугно ныряли, добывая себе обильный ужин... А вблизи ни одного человека, ничего даже такого, что бы напоминало его присутствие. Ни один выстрел не тревожил этих мирных берегов. На свободе, без опаски, много лет уже плодятся здесь бесчисленные птичьи выводки.

«А разве шарахнуть!» подумал-было я, и потянулся за своею двустволкою; но... зашевелилось что-то в роде угрызения совести, и я отложил свое намерение...

Быстро наступила темнота. Ночь стояла тихая, безлунная. [662] Звездное небо сливалось с горизонтом полосою густого тумана, и в этом тумане, там-и-сям, красными пятнами вспыхивало костровое зарево. То были огни далеких кочевок.

Вправо от дороги, прерывистою, серебристою полосою сверкала река Орь — эта степная, животворная жилка всего кочевого района. Странная река, то текущая на поверхности, то ныряющая в глубь земли, прокладывающая себе дорогу под слоем песка и снова вырывающаяся на свет божий, снова отражающая в своих водах голубое небо и быстробегущие по нему облака.

Разливаясь весною на значительную ширину, — эта река оставляет после себя множество болотистых затонов, — приюты рыбы и всякой водной дичи.

Киргизы большие любители ловить первую; и, несмотря на живость характера истых кочевников, по целым дням, терпеливо, просиживают с удочками на берегах подобных озер-затонов.

На рассвете мы проехали близко от большого кочевья. Насколько десятков войлочных кибиток просторно разбросала по отлогому скату. Ночные костры догорели и чуть дымили. Все живое спало еще глубоким сном... Спали люди в кибитках и просто под открытым небом, на разостланных коврах и войлоках. Спали верблюды, лежа тесными группами и машинально пережевые вонючую жвачку; спали лошади, сбившись в косяки; спали овечьи отары, покрыв собою весь скат степной балки, перевалившись через него и простираясь далее, до самого следующего ската, где еще все виднеюсь однообразное море белых и серых спин и темноватых бараньих голов. Черные как уголь козы редко выделялись в отарах... Лениво развесив уши, дремали пастушьи ишаки... и опять, как всегда, неслись к нам наперед — неугомонные, бессонные сторожа собаки.

Солнце поднялось уже, когда мы проехали форт Кара-бутак — это первое административное гнездо на пути в степь. Здесь живет офицер-комендант, с ним неизбежная канцелярия, состоящая из двух вечно пьяненьких писарей, десятка два солдат и казанский татарин маркитант, торгующий тремя коробками позеленелых сардинок, картами и несколькими дюжинами бутылок хересу и мадеры орского производства. И опять те же знакомые дощечки на дверях, опять молчаливо красующиеся в воздухе бутылки и полуштофы...

— Орда потреблять начала, потому привыкла, — пояснил мне [663] смотритель станции, заметив, должно быть, мой недоумевающий взгляд на эти вывески.

— Опять, и начальство неусыпно торговому делу покровительствует, — добавил писарь — измятая физиономия в форменном сюртуке и киргизских шароварах.

Кара-бутак окружен, конечно, степями, но какими степями, полными довольства и жизни; кругом богатые, многолюдные кочевые... Хозяйство этого форта, существующее второй десяток лет, могло бы достигнуть весьма цветущих размеров, — но... И вот тут опять это проклятое, русское «но»!

— За курицу с меня взяли рубль пятьдесят копеек, за кусок жареной баранины, фунтов пять, два рубля; а в полуверсте от форта, в киргизском ауле, за эти же два рубля мне предлагали целого барана.

Ни одного прутика, ни одного деревца не торчит во всем форте и его крохотной слободке, а в канаве, у почтовой копотни, я видел, Бог весть откуда и кем завезенную и брошенную за негодностью, таловую жердь, и эта жердь густо обросла зелеными отпрысками — немым, но красноречивым укором беспечному варварству человека.

Грустно смотреть на это неуменье, или нежелание обставить себя удобством и привольем жизни, — эту животную способность удовлетворяться окружающею скудостью и запустением.

Есть кусок мяса, есть штоф водки, есть колода карт, есть... впрочем довольно... Больше ничего нет, — да и не нужно; — одних этих трех предметов за-глаза довольно...

За Кара-бутаком степь начинает уже несколько терять свой исключительно зеленый колорит. Между травами преобладает полынь и колючка; появляются большие пространства, покрытые песком. Вместо прозрачной Ори течет такой же пречистый, но мутный и солоноватый Иргиз. Даже в некоторых колодцах, на станциях и в кочевьях, вода имеет солоноватый, прогорклый вкус, напоминающий морскую воду.

В тот же день, по выезде из Кара-бутака, мы наткнулись еще на новое явление: в двух или трех местах, невдалеке от дороги, я заметил небольшие пространства земли, исковерканные плугом. Нельзя назвать пашнею эти прерывистые борозды с прохватами в промежутках. Видно было, что где плуг слишком уже глубоко врезался в землю и волы стали, гам и оканчивалась борозда; где его вырвали, и он проскользил на боку несколько шагов, там так и осталось не пропаханное пространство. Это уже была настоящая киргизская [664] работа, произведенная по личной инициативе кочевника, — профана в земледельческом деле. На одном из этих полей было засеяно просо, и уже начали показываться всходы. Ну, для начала и это недурно. Будем ждать, — дождемся и лучшего.

Между Орском и Кара-бутаком степь несравненно оживленнее, чем вторая ее половина, от Кара-бутака до Иргиза — бывшее уральское укрепление. Теперь оно стало уездных городом, и нельзя не удивляться странному выбору места для города, да еще уездного, центра степной, районной администрации!..

Река Иргиз — с водою почти негодною по своему вкусу, и вдобавок летом почти пересыхающая; тоже небольшое количество воды, пощаженное так сказать солнечным жарой, кишит водяными вшами; полное отсутствие по близости годных пастьбищ; кругом глубокие пески, передвижные, сыпучие, буквально засыпающие город и уже приведшие в негодность несколько вновь разведенных огородов — вот условия жизни города. Между тем, верстах в двадцати, даже менее, на восток, лежит прекрасная полоса, обильно орошенная родниками и колодцами, покрытая роскошным кормом для скота, недосягаемы для песков, даже во время ураганов! Но... и опять классическое «но»!

Прежде на этом бугре было укрепление... Прекрасно!.. из этого укрепления далеко видно кругом... Чего же лучше! со стен этого укрепления удобно чем-то, что-то и кого-то обстреливать... Вот и все, что нужно. А до всего остального — никому нет никакого дела... Проживут и так, а разбегутся — тоже не беда! Канцелярии и воинская команда останутся на месте, останется при них и Касимка-маркитант с заплесневелым сыром, с Орским хересом и картами и проч. и проч. и проч. Мы проезжали Иргизом в базарный день, которых полагается два в неделю. Унылая пустота царила на базарной площади... Я не насчитал и десятка прибылых верблюдов.

— Не приезжают, подлецы!.. — ворчит недовольное начальство.

— А зачем приезжать им сюда? — невольно вырывается нескромный вопрос... но вырывается под сурдинкою, — а то, чего доброго, услышат, — еще пакость какую-нибудь сотворят дорожному человеку. Здесь подобных вопросов очень не любят. [665]

II.

Пески и солонцы. — Новая флора и фауна. — Озеро Ката-кух. — Головские домики и их происхождение. — Окаменелые озера. — Солончаки. — Бугристые пески. — Сыпучие пески. — Ураган. — Затоны Аральского поря. — Рыболовы и орлы. — Аулы и жилья. — Казалинск.

Еще только две станции осталось по тракту Мякенькова. Далее уже начнутся «кара-кумы» и новый тракт, и новое генерал-губернаторство.

Помню хорошо я вас, грозные «кара-кумы»; сильно врезались вы в моей памяти! Чем-то вы меня теперь встретите?

Общий зеленый колорит степи изменился уже в пепельносерый... Полынь, полынь и полынь, — вот все, что только видит глаз... А вот и признаки настоящей степной флоры и фауны: толстые стебли вонючки, этого характерного детища пустынь, там-и-сям возвышаются под полынью. Через дорогу, впереди нас, не более как в четверти версты, пронеслось стадо сайгаков... Вот они уже далеко! Только беловатая, движущаяся полоса пыли указывает направление их быстрого бега. Чу!.. шорох внизу, между корнями... Проворно вьются и шныряют там безобразные ящерицы... Медленно ползают неуклюжие черепахи, и все попарно: побольше впереди, это — самка; поменьше сзади, это — ухаживающий самец.

Жаром пышет пламенное солнце, слепить глаза яркий блеск солончаков... Исчез совершенно этот мягкий, освежающий ток зелени... Густая пыль клубами валит из-под колес; фыркают и отдуваются усталые лошади.

С нетерпением ожидаете вы появления вдали станционного домика и пристально всматриваетесь в даль, в эту волнистую линию, задернутую дрожащею полосою знойного тумана; аккуратно считаете вы часы и минуты, и по времени определяете проеханное расстояние — верстовых столбов не существует. Вы ждете отдыха, ждете прохлады под крышею; а прежде, напротив, вам не хотелось даже выходить из экипажа, — так бы все и катились безостановочно по этой роскошной зеленой степи, так бы и дышали непрерывно ее живым, ароматным воздухом.

Вот и «Ката-куль», это мертвое озеро, окруженное мертвыми берегами — какая разница с теми озерами, что встречались прежде!

Около полудня мы проехали станцию Терекли, границу [666] Оренбургского округа с Туркестанским. Теперь мы уже под покровительством новой администрации, в последнее время обратившей особенное внимание на удобство и безопасность путей сообщения, видя в этом, и совершенно основательно, залог благосостояния нового края. Нельзя не сказать горячее спасибо за это благое стремление.

— Ваше благородие! Нельзя-с входить... Потолок валится. Половина упала, сейчас и остальная рухнет.

Этим предостережением встретил нас станционный казак, едва только мы, обрадованные приличною наружностью домика, намеревались забраться под его крышу.

— Жаль! А мы-было отдохнуть хотели немного, чаю напиться! — вздохнул мой спутник... — Ну, делать нечего! разве уж на следующей станции!..

— На следующей вчера еще потолок обвалился. Там дальше — тоже треснуло... Разве вот на Ак-джулпасе, станций через пяток, там пока еще держится, — утешил нас предупредительный казак, и пошел хлопотать о перепряжке лошадей в наши экипажи.

Я взглянул на моего товарища, — тот на меня; потом оба взглянули на домик и принялись его со всех сторон внимательно рассматривать.

Снаружи ничего, дом как дом! Даже архитектурные затей есть в виде белой зубчатой оторочки у карниза. Стены домна цветом серенькие, фундамент... Что за чорт! Где же он? да, так точно! фундамента нет никакого, хотя он и полагается по подрядной смете... Дождевая вода подмывает сырцовые стены снизу, и они вот-вот готовы расползтись во все четыре стороны. Крыша плоская, выштукатуренная глиною с рубленою соломою, над ней возвышаются две дымовые трубы, безукоризненной белизны, по той причине чистые, что печи не топятся, ибо они к сему вовсе не приспособлены. Зашли внутрь несмотря на предостережение казака: — действительно «валка», и мы должны были постоять на пороге и уже отсюда делать дальнейшие наблюдения... — Вот так потолки!.. (Надо заметить что спутник мой архитектор, и потому его особенно интересовала эта постройка). К тонким, расколотым на-двое жердям подшиты камышевые плетенки, так называемые «чии», и все это снизу законопачено и смазано глиною. Подшивка не может выдержать тяжести штукатурки, а тонкие стропила не допускают более массивную поддержку... Понятно, — должно «валиться». И вот, вследствие этого обстоятельства, проезжающие должны, или [667] оставаться на дворе, как и в прежнее время, или рисковать попасть под обвал, и понятно, не продолжать далее своего пути, не только почтового, но и жизненного.

История постройки этих домиков — довольно обыкновенная история. Три года тому назад поручено было составить сметы и планы почтовых станций-приютов по степному тракту... Составили... Вышло и хорошо, и удобно, и не особенно дорого — по полторы тысячи домик. По этим сметам предполагались и фундаменты из жженого кирпича, и выстланные плитами полы, и печи, годные для своего назначения. Одним словом, все такое, что не заставляло даже пока желать ничего лучшего. Приглашены были желающие взять на себя эту постройку с торгов; желающие явились, коим были предложены такие стеснительные, побочные условия, что им не трудно было догадаться, что весь вызов был только пустым соблюдением формы. Всякому постороннему лицу взяться за дело не представлялось ни малейшей возможности. И вот, строить домики взялось лицо оффициальное, и вдобавок еще такое, от которого зависел и прием построенного. Условия стеснительные мгновенно изменились в самые мягкие и уступчивые; мало того, потребовалась дополнительная смета по семисот рублей на станцию — дали и это. В результате вышло то, что и следовало ожидать от такого бесцеремонного отношения к общественному делу и казенным суммам, именно: проезжающие только потому не могут пользоваться превосходными, изящными, прохладными (даже зимою) головскими домиками, что заглядывать под их крыши не совсем безопасно.

Вот они, мои старые, хорошо знакомые кара-кумы! Мы подъезжаем в их преддверью.

Майское солнце уже успело выжечь всю растительность тощих, солонцеватых равнин. Беловатая почва солончаков ослепительно сверкает на солнце и слепит глаза, не защищенные даже синими очками. Часто приходится переезжать через озера. Но это — мертвые озера, безводные. Странный вид представляют они глазу, непривычному к этим явлениям природы: — и берега есть у них, отчетливо видны они со всеми своими изгибами, и островки есть, покрытые бурою жесткою колючкою, есть даже гладкая, блестящая водная поверхность. Не достает только воды, и даже по близости нет и капли этой животворной влаги. Это окаменелые озера.

Бог весть, сколько столетий тому назад испарились [668] последние капли воды; озерная соль, вместе с клейким илом, осела плотным, блестящим слоем, что еще более увеличивает сходство с водною поверхностью. Осадок этот окреп, сплотился, и, словно по асфальтовой мостовой, глухо гудят по нем экипажные колеса, отчетливо звякают некованные копыта почтовой тройки. Вот и берег! Он довольно крут... В карьер выхватывают на него привычные лошади, тянутся потом потихоньку по глубокому, сыпучему песку, и снова спускаются к другому, подобному же озеру... Глаз утомляется этим грустным однообразием... Удушливый жар стоит в воздухе... так и парит, словно перед грозою... Но не рассчитывайте на благотворный дождь, на освежающие атмосферу громовые удары. Это жар нормальный, никаких перемен не предвещающий, а если и шевельнется ветер оттуда, где синею грядою виднеется «Термек-бес», то это скверный ветер: он поднимет едкую, солонцеватую пыль, и замучит вас эта пыль тяжелым кашлем, удушьем и нестерпимым судом в ноздрях, в углах глаз и в горле.

Отрадною переменою покажутся вам, после солонцеватых пустынь, сыпучие пески, местами голые, местами поросшие зелеными кустиками молодого саксаула и джингила. Странный вид имеет местность в последнем случае. Почти постоянный ветер вырыл и унес песок оттуда, где он не был скреплен корнями этого кустарника; там же, где спутались и расползлись эти корни, песок остался в виде высоких кочек, увенчанных зеленою кроною саксаула и розовыми султанами джингила. Кочки эти местами так высоки, что человек верхом свободно скрывается за ними. Эти бугристые пески недавно еще были лучшим притоном мелким шайкам барантачей и всякой вольнице, пришедшей с Усть-юрта, из Арала, через Большие и Малые Барсуки, обильные колодцами и родниками.

Вот показались и высокие холмы, целые горы чистого, сыпучего песку, лишенные уже положительно всякой растительности. Горизонт исчезает, заслоненный этими холмами и «барханами». Глаз поражается контрастом серо-синего раскаленного неба с красно-темною поверхностью песка. Не менее оригинально видеть, посреди этой самобытной мертвой природы, русского ямщика и дикие постройки Голова с претензией на архитектуру.

Песчаные барханы словно хмурятся и напоминают о том страхе, который наводили они прежде на человека, — красная рубаха ямщика резким пятнышком так бьет в глаза, [669] словно подсмеивается над пустынею — и, подмигивая бойким глазом — думает: «а все-таки возьмет наша!»

Безлюдна степь эта. Кроме почтовых лошадей, ямщиков, смотрителей и верблюдов, содержимых на станциях для черной работы на всякий случай, ничего живого вы не встретите дорогою.

Как ни напрягайте глав, вы не заметите даже признака кочевья, не увидите чернеющуюся верхушку закопченной кибитки, не увидите дымка, приветливо клубящегося из-за горки — ни стада...

А, вот едет какой-то всадник, за плечами у него торчит длинный ствол, заткнутый тряпкою, по бокам седла качаются вздутые мешки — «коржумы»; войлочная белая шапка надвинута на глаза, один только угол надрезанных полей торчит высоким рогом. В поводу всадник этот ведет другую, запасную лошадь, тоже оседланную... Это не житель здешний, это тоже, как и вы, путешественник; только он путешествует не с таким как вы комфортом, — в экипаже и на сменных лошадях, а верхом, все на одной и той же паре. Проедет верст тридцать на одном коне, пересядет на другого; еще верст тридцать проедет, отдохнет часа два, и дальше отправится в путь таким же незатейливым порядком. Это, на местном языке, называется путешествовать «ике-ат», т.-е. о дву-конь, и составляет исключительный способ далеких переездов.

Все путешествие наше по кара-кумам тянулось бы ровно и однообразно, еслибы не налетевший перед рассветом ураган, вделавший нам немалой тревоги.

Ураган пронесся полосою, с запада на восток; он пронес с собою целые тучи песку и чуть было не перевернул верху колесами наши тарантасы. Особенно эффектна была в ту минуту последняя четверть луны, только что появившаяся из-за горизонта. Багрово-красный, словно раскаленное железо, диск, оригинально просвечивал сквозь взбудораженные массы песчаной пыли и придавал всему фантастический колорит. Я постарался удержать в своей памяти эти эффекты освещения, и едва только приехали мы на следующую станцию, зарисовал их в своем походном альбоме красками.

Близость Аральского моря начинала уже выражаться значительным понижением местности. Справа от дороги показались же продолговатые озера — затоны соленой воды, оставшиеся после разлива. Появилась вода — появилась и жизнь. Ярко-белые [670] крупные чайки, морских типов, с кривом носились над затонами; все отмели пестрели рыболовами. Множество орлов неподвижно сидело на берегу и ждало чего-то. Вот один из рыболовов быстро спустился в воде, черкнул крылом по ее, поверхности, захватил что-то и торопливо понесся в берегу. Ближайший орел заметил это обстоятельство, взмахнул крыльями тяжело, словно раскачиваясь, подпрыгнул, наискосок понесся к рыболову и разом заставил выпустить добычу. Это уже такие нахальные привычки здешних орлов, привычки, присущи впрочем всем хищникам «загребать жар чужими руками»; интересно только то обстоятельство, что эти именно милые привычки вызвали местное название, — которым называют орлов здешние киргизы: их величают «уездными». Сравнение не совсем лестное; впрочем, вполне заслуженное!

К полудню местность стала почти горизонтальная; опят появилась луговая растительность. Там-и-сям тянулись, перекрещиваясь между собою, сухие русла старых, заброшенных за недостатком рук оросительных арыков, забытых с тех пор, как мы, двинувшись лет двадцать тому назад в эти края, вытеснили отсюда хивинских землепашцев.

Показались аулы, стада, засновали конные и пешие киргизы, и не успело еще солнце закатиться за темно-лиловую туманную даль Аральского моря, как на горизонте, неясными силуэтами, показались казалинские мельницы.

III.

От Казалинска до острова Кос-арала. — На пристани. — Казалинские дамы. — Русские огороды. — Воспоминания о саранче. — Kocapи-киргизы. — Аулы и их веселое население. — Препятствие в плавании. — Женщины и девушки. — Наездница. — Богатая кибитка и пирующие гости. — Крепость Чингала. — Переправа. — Камыши. — Остров Кос-арал. — Рыбаки и рыбная ловля.

Утро превосходное. На пристани казалинских пароходов кипит самая оживленная деятельность. Пароход «Самарканд», один из лучших пароходов аральской флотилии, развел уже пары и черная полоса дыма потянулась через мутно-желую Сыр-Дарью, расползаясь по низменному, противоположному берегу.

На палубе кипит самая горячая, суетливая работа "загрузки и посадки»... Через полчаса предполагают сняться с якоря. [671]

Когда я пришел на берег, то густая толпа зрителей и провожающих заняла уже весь берег пестрою, оживленною каймою; а подальше, немного в стороне, стояло несколько экипажей — дрожек-долгуш, принадлежащих влиятельным лицам степного города.

Несмотря на раннее время дня — семь часов утра — казалинские дамы поднялись, принарядились и пожаловали в пристани проводить отъезжающих.

«Европа, Европа!... положительно Петербург!» — восторгался один из пассажиров, капитан здешних стрелков, рассматривая изящные фигуры дам, в прозрачных кисейных платьях, в белых безукоризненных перчатках, с самыми изысканными манерами, с букетом «miille-fleurs», так и бьющим в нос, несмотря даже на господствующий в воздухе запах, свойственный паровым машинам.

Еслибы только не эта даль впереди, пустынная, ровная, однообразно-серая, еслибы не эти приземистые обвалившиеся крепостные валы, с скучными казарменными фасадами, из-за них выглядывающими... не эти чахлые, запыленные кустарники тальника и еще какой-то дряни, носящие громкое название садов, наконец, не эти верблюды по близости, убившие своим отвратительным запахом даже дамский mille-fleurs; не эти птахи, конкуррирующие с свистом паровика; не эти полуголые фигуры в отрепанных халатах, сидящие на корточках по обрыву берега и наблюдающие за отплытием шайтан-каика (чортовой лодки)... то, пожалуй, и можно, особенно после завтрака, вообразить себе, что находишься в Европе, на пристани одного из комфортабельнейших пароходов, а не в Казалинске, чуть не за три тысячи верст от всего европейского.

Сегодня на пароходе “Самарканд" отплывают члены Амударьинской ученой экспедиции, и потому отплытие этого парохода получило несколько экстренный, исключительный характер.

С любопытством, жгучим и худо скрываемым, прелестные обитательницы Казалинска рассматривали, непосредственно и через стекла лорнетов, подъезжающих в пристани деятелей науки и искусства и перебрасывались между собою, не лишенными юмора, замечаниями. Особенно заинтересовала их длинная, флегматичная фигура англичанина Вуда (Wood), вся в светло-сером, медленно-мерно шагающая по сходцам... Ремешок фуражки, прихваченной под нижнею губою, бинокль в футляре у пояса, книжка в красном переплете в руках, [672] такая же в кармане, такая же, только подлиннее, под мишкою... все это придавало этой фигуре самый стереотипный вид, хорошо знакомый по бесчисленным иллюстрациям, а более всего по каррикатурам «L’Amusant» и «Pour rire».

Все готово. Свисток дан... Велено очищать палубу... Кончились целованья и всевозможные напутствования. Пароход отпихнули шестами, «отдали концы», выволокли на середину реки — мы тронулись.

Сыр-Дарья у Казали огибает крутую дугу, так что, плывя по ней, мы долго еще видели на горизонте казалинские мельницы и темно-зеленую группу комендантского сада. Мало-помалу все это скрылось, наконец, из вида, и по обеим сторонам потянулись низменные, плоские берега, с правой стороны унизанные бесконечною цепью огородов и бахчей, слева же покрытые ярко-зеленым ковром молодого камыша и бесчисленными группами киргизских кибиток.

Глядя на правую сторону, на эти аккуратно разделанные грядки огородов, на русские фигуры, копающиеся между ними на русские телеги и плужки, мне припомнились те труды, те колоссальные усилия, понадобившиеся переселенцам для покорения этой пустынной, дикой местности — я говорю о мирном покорении путем заступа и кирки, идущем, впрочем, по следу, проложенному револьвером и берданкою...

Верст за двадцать и более от Казалинска тянутся эти огороды, прямое, неопровержимое доказательство плодородия здешней почвы. Глядя на них, мне припомнились и те страшные бедствия, постигшие их в 1868 году и чуть не повторившиеся в 1870 г. Это были два замечательнейшие нашествия саранчи пешей и полной... Я думаю, читатель не посетует на меня, если я отклонюсь от прямого рассказа и посвящу несколько строк воспоминанию об этом бедствии, которого я был очевидцем.

В 1868 году, в половине июня, под вечер, прискакали киргизы с левого берега со страшною вестью: «саранча идет»! Это была медленно подвигающаяся пешая саранча, т.-е. ползущая. Первая линия этой вражеской армии была еще далеко, и в Казалинске успели принять все необходимые меры. Местность как нельзя более благоприятствовала защите: между полчищами саранчи и Казалинском была широкая и довольно быстрая река — Сыр-Дарья, через которую, предполагали так сначала, невозможно будет перебраться этим прожорливым массам. На всякий случай на берег выведен был целый батальон солдат, вывезены даже орудия, и вдоль всей береговой линии [673] огородов сложены кучи горючего материала, готовые, по данному сигналу, вспыхнуть цепью костров и отгородить поле этим огненным барьером. Все жители, от мала до велика, собрались и заняли берег; все это было вооружено чем попало, преимущественно инструментами, производящими шум...

К утру прискакали еще киргизы... Говорят: «близко! земли не видать под саранчою... глазом не видно — где начинается она, где кончается!...»

Все ждали, затаив дыхание, и не без тревоги посматривали на противуположный берег, на эту серо-желтую полосу, в которой пока еще ничего не заметно было подозрительного.

Мало-по-малу этот серо-желтый цвет стал делаться все темнее и темнее; зеленые места покрылись, как будто, ржавчиною... Вода у берега окрасилась в красновато-бурый цвет и вдоль этой ленты заклубилась белая пена, будто течение реки встретило какое-то плавучее препятствие.

Это начали спускаться в воду мириады насекомых.

Вся эта масса обладала одним только инстинктом — стремлением вперед, по данному направлению. Под влиянием этого инстинкта, передние ряды насекомых спустились в воду, их не успело еще подхватить течением, как уже новые и новые ряды завалились сверху. Все это не успевало тонуть, и на них, как за живую плотину, пребывали все новые и новые массы. Образовался клубящийся вал, подвигающийся безостановочно вперед, медленно сносимый наискось течением реки. Вот уже близок он от нашего берега; узкая полоса свободной воды пенится и прорывается с страшною быстротою; она становится все уже и ужe... Скоро живой ковер перекинулся на эту сторону и густым валом поднялся на наш берег... Трудно представить себе тому, кто не видел сам, эту оригинальную, страшную картину.

Выстрелы из пушек и ружей, трескотня барабанов и разных инструментов, вопли и крики тысячи голосов, наконец, громадные костры, вспыхнувшие по всему берегу, не могли остановить этого неудержимого стремления. Это была лавина снега, которую пытались остановить руками, песчаный ураган, которому противопоставили открытый зонтик.

Почти мгновенно, с треском и шипением, погасли костры, заваленные телами саранчи... Все зеленое мгновенно сожрано триадами прожорливых желудков.

Часа три тянулось это опустошительное нашествие, по направлению к кара-кумам, где саранча положила в песок свои яйца. [674] Зная это последнее обстоятельство, на будущий год ожидали повторения бедствия, но ранняя и дружная весна промыла зараженные пески и унесла зародыши в Аральское море.

От второго бедствия, в 1870 году, в июле месяце, казалинцы отделались дешевле, хотя нашествие саранчи имело по наружности еще более грандиозный, ужасающий характер.

Около обеда, странный шум в воздухе невольно обратил на себя общее внимание. Этот шум похож был на гул приближающегося урагана, только с каким-то чрезвычайно зловещим шипением. На юго-восточном горизонте показалась темная полоса все более и более расширяющаяся, и скоро захватившая собою пол-неба. Несмотря на время дня и высокое положение солнца, стало темно, как в самые густые сумерки. Это масса саранчи, шириною около десяти верст, толщиною в несколько десятков сажен и длиною до двадцати верст, надвинулась на Казалинск и заслонила собою солнце.

Саранча летела так низко, что трудно было ходить по улицам. По лицу, по голове, по чему ни попало, непрерывно хлестали летящие насекомые. Мириады садились на землю, мириады снимались и летели дальше. И опять все зеленое было объедено и истреблено... Потерю листвы выдержали только старые, хорошо укоренившиеся деревья, а таких в Казалинске было очень и очень не много.

_______________________________________

Цепь огородов, мимо которых проходил «Самарканд», кончилась; потянулись плоские берега, покрытые уже исключительно одним камышем. Всюду виднелись косари — киргизы и русские, и блистали на солнце косы... Кочевники только не более пяти лет как научились владеть косою, а до тех пор они и не знали, что такое заготовка корма на зиму.

Камышевое сено очень охотно едят даже лошади, и запасы его играют немаловажную роль в степном хозяйстве. За этой полосою, чисто прибрежной зелени, светло-зеленым, несколько пепельным ковром виднелись пастбища, покрытые уже исключительно степною растительностью. Там-и-сям, словно грибы, высовывались из зелени вершины киргизских кибиток. Бродили стада овец и коров, изредка небольшие косяки лошадей. Аулы лепились иногда на самом берегу, и с палубы нашего парохода можно было совершенно свободно рассмотреть все, что там делается. Даже внутреннее убранство кибиток было открыто для наблюдателя, по случаю поднятых для проветривания [675] боковых войлоков... Пароход шел близко от берега — бинокли помогали наблюдениям. Вот, группа женщин в одних долгополых рубахах, в громадных джавлуках на головах, скоблят тупыми ножами воловью шкуру и обтирают эти ножи о свои же рубахи. Вот, одна тащит за рога барана, зажавши его между ног, точно верхом на нем едет. Дальше, группа детей и девушек — (последних очень легко отличить от женщин по головному убору) — собралась-было купаться. Начали уже раздеваться, да заметили приближение «шайтан-каика», и отложили на время свое намерение.

Мужчин не было видно вовсе в аулах. Вдали только разъезжали несколько всадников, мелькая на горизонте чуть заметными точками.

Своим шумящим и посвистывающим пароходом мы взбудоражили все кочевое население; все повылезло из кибиток и заняло берег самыми пестрыми, живописными группами. Совсем злые ребятишки даже в воду полезли, чтобы поближе рассмотреть чудную лодку; другие — с криками и смехом бежали по берегу, провожая наше судно. Шаловливые киргизки, особенно девушки, смеялись, показывая при этом свои ослепительно белые, превосходные зубы, и махали в знак приветствия длинными рукавами своих рубашек.

Случалось пароходу проходить не более как в двух-трех саженях от берега: надо было видеть тогда оживление этих детей степи; надо было слышать эти шутки и остроты, которыми они перебрасывались с нашими матросами и стрелками... Все эти остроты, большею частью, отличались крайнею нецензурностью и доказывали полную беззастенчивость молодых, косоглаых, скуластых, но не лишенных некоторой миловидности красавиц. Женщины в своих солидных тюрбанах были гораздо скромнее, и ограничивались только тем, что поощряли молодежь одобрительными кивками голов, а иногда и смехом.

Одна из девиц не удовольствовалась, должно быть, тем, что успела подразнить нас, пока пароход проходил мимо; — она вскочила верхом на неоседланную лошадь и понеслась по берегу... Вся в красном, запыхавшаяся, взволнованная, с голыми до колен ногами, с черными косичками, выбившимися в-под платка, — она была чрезвычайно эффектна в эту минуту. Ровняясь с пароходом она проскакала версты три, с криками, не делающими чести ее целомудрию; наконец она, должно быть, выбилась из сил, остановилась, энергично [676] плюнула в нашу сторону, расхохоталась и шагом поехала обратно к своему аулу.

Стоп! — мы толкнулись носом в отмель и стали, — всего и двух шагах от берега. В одно мгновение собрались многочисленные зрители, — но спектакль на этот раз продолжаю не долго; — матросы скоро справились, отпихнулись шестами, и пароход пошел дальше, делая по случаю мелей самые крутое, непредвиденные повороты.

Вообще, плавание по Сыр-Дарье, как известно, требует большого навыка и снаровки. Фарватер реки часто меняется, потому что мели переползают с места на место, и там, где вы легко прошли неделю тому назад, нельзя поручиться, что сегодня вы пройдете также благополучно. По цвету воды, и характеру зыби, — опытный глаз капитана следит за подобный изменениями, но часто — особенность освещения поверхности, легкая тень от пробегающего облака — обманывают этот глаз, — и «натыкания» — как их здесь называют, случаются чуть ли на каждых десяти верстах пройденного пути. Дно реки везде песчаное или илистое, волнения нет никакого, а потому толчок судна о мель не представляет ничего опасного, и вызывает только минутную остановку. Иногда случаются и следующие характерные маневры: дурно слушаясь руля, пароход не успеевает сделать нужный поворот, толкнется в берег носом и задержится на мгновение; а тем временем течение повернет судно кормою вперед, эта корма толкнется в противоположный берег, задержится там, и то же течение, занеся корму, в свой очередь занесет нос, и поставит судно в надлежащее положение. Такой точно маневр мы проделали у заворота Дарьи, пройдя от Казалинска верст тридцать, и оставили на мягких берегах изрядные отпечатки.

Случалось вам когда-нибудь наблюдать за щепкою, плывущей по водосточной канавке? — Сыр-дарьинские пароходы, в своих плаваниях вниз по реке, бывают часто очень похожи на эту щепку.

А, вот наконец и мужское население! На правом берегу виднеется большой аул, кибиток до сорока. Множество оседланных лошадей стоят на приколах около одной кибитки, отличающейся от прочих и размерами, и цветом. Кибитка эта вся обтянута белым войлоком, поверх него перетянуты широкие тесьмы, красного цвета с ковровым узором, боковые кошмы — стены — тоже приподняты, вместо дверей красный ковер, подобранный вверху валиком. Сквозь красный переплет [677] деревянных решеток виднеются спины сидящих. Их довольно много, одеты они в парадных костюмах, а не в обыденных верблюжьих халатах. У одного светло-синий бархатный халат вышить даже золотом по спине и воротнику. Должно быть, у хозяина дома какое-нибудь торжество, и к нему собрались гости. По близости от кибитки стоят на треногах два больших котла, и в них кто-то варится; на разостланном войлоке краснеет свеже-ободранная баранья туша.

Скуластое лицо, в лисьей шапке, с бородкою «a la Napoleon», выглянуло из дверей, наставило руку над глазами от солнца, удовлетворило свое любопытство и успокоилось. Это все люди солидные, бывалые, много на своем веку видавшие, и их не удивишь каким-нибудь «шайтан-каиком»! Однако, едва только пароход поравнялся с этою кибиткою, — как и оттуда, торопясь и с трудом протискиваясь в узкие двери, вышли эти солидные люди поглазеть, хотя бы и на вещь, давно ими виденную.

Женщины и девицы в этом ауле вели себя несравненно скромнее, чем в первых. Еще бы: «сами» дома! Дети же нисколько не стеснялись присутствием старшин, и чуть в воду не падали, лепясь по самому береговому обрыву.

На левом берегу виднеются полуразвалившиеся стены с остатками зубцов — это старинная крепостца Чингала. Около нее тоже сгруппировалось несколько кибиток. Оригинальные, вырытые водою, местами обвалившиеся стены отбрасывают на окружающий песок резкую, голубоватую тень; в этой тени приютилось стадо коз, а на самом верху, между двух уцелевших зубцов, сидит пастух-киргизёнок, весь голый, в коротеньких только штанах до колен, и во все горло тянет свою дикую песню.

— Эй, ты — ворона! — кричит ему матрос с бака, наставив руки рупором.

— Сам ты ворона! — чуть слышно доносится с вершины стены.

— Знакомый — в Казани часто бывал, объяснил мне матрос мое недоумение при звуке на русское возвание, — русского же ответа.

Пароход идет мимо. Скоро и аул с богатою кибиткою пирующего хозяина, и желтые стены Чингалы с своим киргизёнком, — все осталось далеко сзади. Песчаная мель виднеется впереди, она доходить почти до самой середины реки. Около нее качаются несколько лодок — каиков, грубо [678] сколоченных в форме башмаков, с загнутыми кверху носками. Здесь киргизская переправа, не совсем законная переправа, потому что, по какому-то непонятному распоряжению, все фортовые переправы сданы на откуп и помимо их никто не смеет переправляться на протяжении сорока верст от форта, в обе стороны. Должно быть, это очень удобно несчастным киргизам особенно тем, у которых кочевья занимают оба берега. Впрочем, большую часть лета, Сыр-Дарья легко переплывается лошадьми и даже мелким скотом, а потому странное распоряжение администрации остается для кочевников не чувствительным.

Местность стала очевидно ниже. Показались арыки, впадающие в реку. У некоторых устроены были запруды, для удержания воды. Вдоль берегов потянулись плохие пашни, засеянные просом, и бахчи с арбузами и дынями.

Сторожа сидят в своих камышевых шалашах и гоняют птиц трещетками и пращею, швыряя кусочками глины мелкими камешками.

Большой рукав реки отделился вправо. Мы вошли в левый, узкий, но за то более глубокий. Кончились обработанные поля, начались густые камыши, и какие камыши! Несмотря на то, что теперь начало июня и растение это не достигает даже половины своего роста, всадник свободно может спрятаться в их чаще. Пароход идет между двух ярко-зеленых стен чуть не задевая их своими колесами.

Поминутно из всколыхнувшейся чащи взлетают длинносые цапли и плавно несутся над самыми камышами. У одной из них в клюве конвульсивно извивается маленькая змейка. Вот поднялось что-то большое, белое, тяжело взмахнуло свои крыльями, отлетело шагов на десять и с шумом опустилось вниз, щелкая по упругим стеблям, это — пеликан, так называемая баба-птица; они появляются здесь довольно часто. В одном месте пароход спугнул целую стаю хохлатых уток, пестрая вереница поднялась и с криком заметалась, не сразу сообразив, куда бы лететь от этого пыхтящего и посвистывающего чудовища.

Стало прохладнее; солнце спускалось. Камыши редели; показалось новое разветвление реки. Вдали чуть-чуть виднелись мачты... одна, другая, третья... их много. Это пароход "Петровск" с своими баржами, вышедший из Казалинска днем раньше. Он теперь стоит на причалах у острова Кос-арала, близ выхода в Аральское море. Мы тоже должны [679] прибыть туда же, нагрузиться саксаулом (местное топливо, о котором я буду говорить подробнее в своем месте), переночевать и утром выступить в море.

Чудную картину представлял остров Кос-арал, когда мы, наконец, подошли к нему и стали на причал у самого берега. Остров образовался из большой отлогой косы и отмелей, поросших сначала камышем, а впоследствии и другою степною растительностью. Уровень этого острова очень низок, а потому он не закрывает Аральского моря, которое видно за ним широкою темно-синею полосою.

Солнце спускалось за эту полосу. Все небо горело, словно охваченное пожаром, и на этом огненном фоне резво очерчивались мачты судов с своими снастями и черные трубы пароходов. На берегу разбросаны были группы шалашей и кибиток, стоянка здешних рыбаков. У самой воды виднелись чудовищные котлы, вмазанные в кольцеобразные глиняные печи. В этих котлах вытапливался сомовий жир, и красное пламя лизало их закопченные бока, местами даже до-красна навалившиеся. Густые столбы черного дыма валили от печей и расползались по небу. Снизу эти столбы были багрово-красные, потом черные, потом опять красные, окрашенные уже последними лучами заходящего солнца. Рыбачьи лодки, вытащенные за берег для конопатки и осмолки, лежали на песке в самых живописных группах. Всюду виднелись развешанные на жердях для просушки канаты с крючьями, — варварский, дикий способ рыбной ловли, преследуемый на Доне, Урале и Волге, как уголовное преступление, и пользующийся здесь, на Сыр-Дарье, полною гражданственностью.

Громадные кучи саксаула, заготовленного для потребности пароходов, поднимались на берегу словно горы. Сотни белых рубах копошились у их подножий. Это стрелки переносили топливо с берега на суда, и быстро, торопливо, ну, точно муравьи за работою, — сновали от куч к пароходам, от пароходов в кучам, таская тяжелые, узловатые, корявые куски этого странного дерева.

На Кос-арале рыбачат около пятнадцати отдельных хозяйств. Русских между рабочими мало — преимущественно киргизы, но зато хозяева все без исключения русские.

Нанимая киргизов по цене от сорока до пятидесяти рублей в год и закупив рублей на сто веревок и крючьев, [680] хозяин фирмы совершенно обеспечивает себе хороший барыш, благодаря баснословному обилию рыбы.

Ловится преимущественно «шип» (род осетра, только тупоголовее), сом, усач... ловится и другая речная рыба: сазаны, лини и щуки, но последнею рыбаки пренебрегают. Чтобы определить приблизительно доходность этой ловли, нужно знать только цены, по которым продается здесь рыбный товар за Казалинском рынке. Хорошая, жирная морская осетрина и дороже четырех копеек за фунт, пудами — по рублю пятидесяти копеек. Так-называемые, почтари, т.-е. осетры, заходяшие далеко в реку, измученные продолжительною борьбою и течением, худые и безвкусные, отдаются чуть недаром. Икра свежая по десяти копеек за фунт, — жир осетровый — четыре рубля пуд, а сомовий, — до двух с полтиною. Способ солки икры и рыбы и выварки жира — самый варварский, а потому продукты получаются не особенно хороших качеств; особенно это отражается на икре, скоро приходящей в совершенную негодность. Это последнее обстоятельство зависит также и от качества соли, добываемой верст за девяносто отсюда прямо из земли, взламыванием осадочных напластований. Неподверженная предварительной обработке, соль эта содержит много примесей, и скоро приобретает противный, горький вкус с запахом гнили.

Ловля крючьями производится следующим образом: поперег реки, на более удобных местах, хорошо известных по опыту, протягиваются канаты — переметы, с деревянными поплавками, и на них, с промежутком не более трех вершков вешаются на бичевках железные крючья, очень острые, с зазубринами на кончиках. Благодаря течению, крючья эти находятся в постоянном движении и впиваются во все живое, что только проходит мимо; несчастный осетр или сом, попавши на подобный крючок, начинает биться и в него тотчас же впиваются другие крючья, иногда штук двадцать, так что рыба, несмотря на свою силу, не может уже сорваться. Через известные промежутки времени рыбаки на лодках объезжают переметы, «завозы», осматривают их, обирают добычу и исправляют повреждения.

Пойманную рыбу тут же пластают на берету, внутренности кипятят в котлах для выварки жиру, отделяют клей и икру и солят мясо в больших деревянных ларях, просмоленных и проконопаченных, чтоб не пропускали раствора «тузлука".

При мне пришли со взморья две лодки, вернувшиеся «с [681] сбора». Они начали выгружать свой груз, и целый ряд громадных осетров вытянулся на песке, представляя безобразное, отвратительное зрелище. Окровавленные рыбы, с распоротыми боками и разорванными жабрами, бились на песке в последних конвульсиях — были экземпляры до двух аршин длины и даже более, была и мелочь, которую рыбаки швыряли ногами, относились к ней с полным пренебрежением.

Ветром потянуло от салотопных котлов и заразило воздух отвратительною вонью. Трудно дышать было от этого запаха, но, к счастию, скоро потянуло в другую сторону, а то, ночь на Кос-арале не оставила бы по себе приятного воспоминания.

Кончилась нагрузка топлива; заснули усталые солдаты, угомонились и рыбаки в своих берлогах. Остров заснул, и слышался только глухой плеск берегового прибоя, да резкий звук выбиваемых «стклянок» на пароходах. Небо чистое, звездное. Барометр стоит хорошо (29 +), все предвещает на завтра хорошую погоду.

IV.

В море. — Утро. — «Анафемский» норд-вест, — Матрос и пехотинец. — Опасности Аральского моря. — Остановка. — Устье Сыр-Дарьи. — Птичье царство. — Гонка. — Голубая вода. — Остров Барса-Кельмес и его страшная легенда. — Свежеет в ночи. — Качка.

Чуть рассвело, я проснулся и вышел на палубу. За песчаными отмелями острова Кос-арала — темно-синяя лента захватывала чуть не две-трети горизонта. Проснулась рыбачья слободка; там уже давно все живое находилось в полном движении. Густой дым валил из-под котлов, стучал молотов конопатчика, скрипело весло в деревянной уключине, галдели рыбаки, перебраниваясь с одной барки на другую, с причальных плотов на лодки... На одной из барок ставился громадный трех-угольный парус. Весь заплатанный, отрепанный, он, словно врыло какой-то гигантской птицы, медленно развертывался и полоскался на свежем утреннем ветре. Верхняя половина его, освещенная восходящим солнцем, горела словно огненная, нижняя пряталась еще в густой, синеватой тени. Красиво смотреть на все это, глаз не оторв.......

— Чорт бы побрал этот норд-вест анафемский! Пожалуй еще выдти помешает!

— А, здравствуйте, капитан! Вы думаете?.. [682]

— Вот посмотрим! Если не засвежеет пуще, — пойдем, а то дневать придется.

Справились с барометром: стоит хорошо, 22 +. Успокоились.

Пароход «Перовск» развел уже пары, взял свою баржу на буксир и трапы убрал. Наш «Самарканд» тоже готовится к отплытию, и от растопленных печей несет удушливым, чадным жаром.

Вернулась шлюпка, осматривавшая бар, т.-е. выход в море Двигающиеся отмели наносного течением песка, меняя постоянно направление фарватера, делают эту предосторожность далеко и лишнею. Бар оказался вполне удовлетворительным, — на два с половиною фута глубже, чем нам надо.

«Перовск» дал свистки и тронулся. Его баржа натянула свои буксиры, попридержала-было прыть парохода, но уступила силе и потянулась за ним.

Мы должны были выждать, пока «Перовск» выберется в море, и тогда уже сниматься сами. Большинством пассажиров овладело тревожное чувство ожидания чего-то нового и не совсем безопасного; особенно это было заметно между солдатами, толпившимися на баке парохода и на палубах барж; им почти всем, в первый раз пришлось видеть море, хотя бы даже и Аральское.

— Как это тебя волною с одного бока двинет, — ты это сейчас либо брюхом на палубу, либо о-борт скулою... А из-под ног ровно кто у тебя половицы выдергивает, рассказывает разные страсти бывалый матрос — новичку пехотинцу.

— А я обеими руками держаться буду, — говорит смущенный несколько солдат.

— Держись, брат, это хорошо! Да и зубами прихватись маленько, — соглашается матрос.

— Все нутро-то это из тебя повывернет... Помереть легче, — слышится за свертком канатов.

— Зачем помирать — что за важность!..

Чуть уже виднеются из-за отмелей, поросших камышем, трубы «Перовска» и его высокие мачты. Вот эти трубы двигаются все тише и тише, вот совсем остановились. Назад поворачивают... Да, так... Сюда идет «Перовск»... что случилось?..

Беловатая полоска дрогнула на горизонте и подернула морскую синеву легкою зыбью. Пахнуло и на нас свежестью и сыростью моря.

— Засвежело! — не без досады проворчал капитан, положил на столик бинокль и велел погасить топки. [683]

Пароход «Перовск» не рискнул выдти в море и повернул оглобли.

Аральское море, открытое со всех сторон, не совсем удобное море для спокойного плавания, особенно таких судов, каковы составляющие аральскую флотилию. Длинной и покойной волны, легко несущей судно, здесь не бывает, а при первых порывах ветра поднимается тотчас же — так называемая — "толчея», т.-е. мелкая зыбь, увеличившаяся до значительных размеров. Здешние пароходы почти плоскодонные и сидят мелко; у них нет киля, могущего противостать этой дробной, подталкивающей снизу силе, и пароходы рискуют, ни более, ни менее — как переломиться. Для барж в этом отношении опасность предстоит меньшая, но, потеряв пароход, они должны остаться в совершенно беспомощном состоянии, — на море, окруженном самыми дикими, безжизненными берегами... Смерть от голода и жажды на палубе, та же смерть — если баржу выкинет как-нибудь или на пустынный остров — отмель, — или же на такой же пустынный берег; конечно, баржи могут еще пользоваться парусами, — а если ветер стихнет, или примет невыгодное направление?...

Принимая в рассчет все эти, могущие случиться, последствия, — пароходы чрезвычайно осмотрительно относятся к выходу за бар; и самый легкий ветер, угрожающий перейти в порывистый, степной вихрь, задерживает пароходы на баре на довольно значительное время, а что всего хуже, на совершенно неопределенное. Даже во время самого плавания, суда принуждены бывают часто бросать свой курс, направляться в восточному берегу, и искать там затишья, под защитою целой цепи островов, унизывающей этот берег Аральского моря.

Однако на этот раз, на наше счастье, тревога оказалась фальшивою. Море скоро успокоилось, зыбь улеглась; барометр поднялся еще на 2° 22", и к полудню мы снова развели пары и тронулись с места стоянки.

Чудную картину представляли бесчисленные разветвления Сыр-Дарьи, вливавшей в море свои мутные воды. Громадные отмели, почти не возвышаясь над водною поверхностью, отличались от нее только своим золотисто-желтым цветом. Перед нашими глазами раскидывалась точно гигантская карта, раскрашенная самыми яркими тонами. Там желтый, сверкающий на солнце песок граничит с темно-лиловою полосою воды, на которую набежала тень облака; там, словно бирюза, сверкает чудная [684] лазурь отраженного неба, рядом с нею тянется изумрудная полоска Камышевых зарослей, а за нею, словно снег, белым покровом раскинулся солончак, испещренный бурыми пятнами прошлогодней, погибшей растительности.

Местами виднелись отмели, покрытые водою не более как на дюйм. Блеск солнечных лучей скрывал желтизну песка, и мириады голенастых, прогуливающихся, или стоящих рядами, на подобных отмелях, казались просто гуляющими на водной поверхности; полные, опрокинутые отражения еще более усиливали этот оптический обман, и только набегающая тень, повременам, открывала истину. Белые пеликаны сидели на мели целыми группами; лебеди плавали и ныряли, брызгая и оставляя за собою длинные, издали заметные борозды. Тысячи чаек с криком носились над мачтами, темный альбатрос высоко распластал в воздухе свои крылья... Да это целое птичье царство!.. Я ничего еще до сих пор не видел подобного!..

Пароход «Перовск" идет далеко впереди нас. Он уже давно вышел в море, он ставит паруса... этот маневр мы ясно видим даже без помощи биноклей.

— Не хочет, чтоб мы его перегнали... подсмеивается наш капитан.

Тщетная попытка! «Перовск» только в 60 сил, — «Самарканд" же в 75. Мы должны догнать его и обойти через час, даже менее. Вот, мы мало по-малу и поравнялись.

Распустив паруса, усиленно дымя обеими трубами, оставляя за собою пенистую борозду, «Перовск» очень красиво режет ярко-зеленую, изумрудную поверхность моря. Мы все на палубе, смотрим в бинокли и любуемся пароходом. Там тоже вся палуба пестреет народом; они в свою очередь любуются нами... эта импровизованная гонка продолжалась недолго; вот мы и обошли. «Перовск» теперь идет сзади нас; он держит курс немного правее.

Бойкий, расторопный матрос, с салфеткою под мышкою, докладывает, что завтрак подан. Безукоризненная белизна скатерти и сверкающее стекло приборов дразнят аппетит и манят под «тент». Пора завтракать!

Мы отошли уже далеко. Остров Кос-арал, самая возвышенная часть оставленного нами берега, чуть виднеется туманною полоскою. «Перовск» все еще в виду; он не очень-от отстает от нас, — ему паруса помогают.

Я видел воды нескольких морей, и только к водам Аральского могу вполне применить эпитет «изумрудные». Тут [685] положительно, нет поэтического преувеличения. Вода действительно прелестного изумрудного цвета и необыкновенно прозрачна. Эффект еще более усиливается от ярко-голубых рефлексов теневых сторон волн и ослепительной белизны пены под колесами. Глаз не выдерживает этого блеска, и если вы, хотя пять минут, безостановочно смотрели на воду, вам долго после этого все остальное кажется, словно задернуто зеленым вуалем.

На вкус вода Аральского моря очень солона, и сильно возбуждает кожу после купанья. Все тело ваше горит как в огне, зато скоро этот усиленный жар сменяется приятною свежестью и бодростью во всем организме. На пароходе, у колеса, устроена превосходная душ, и мы все очень часто пользуемся этим удобством.

Курс парохода удаляется мало по-малу от восточного берега; он идет как раз серединою моря, напрямик. Кругом невидно ничего, напоминающего землю; одна бесконечная лазурь водной поверхности. Небо чистое, безоблачное; ветерок легкий и к тому же попутный. Наши баржи поставили паруса, — ход усилился.

Мы вышли уже на параллель острова «Николая»; самый остров не может быть виден; он не высок, а до него, по крайней мере, восемьдесят верст... А вот еще что-то синеет вдали, вправо; не то облачко, не то миражная, туманная полоска. Это остров Барса-кельмес, страшное, зловещее название, напоминающее одно из трагических событий в жизни При-аральских кочевников.

«Барса-кельмес» значит: туда пойдешь, — назад не вернешься. Легенда говорит, что, лет сорок тому назад, несколько прибрежных аулов, испугавшись степных смут и разбоев, решились воспользоваться суровою зимою, сковавшею льдом море, и переселились на этот остров. Переселенцы очень хорошо знали, что постоянно жить на песчанике, лишенных растительности отмелях, — невозможно, а потому запаслись на год всем необходимым, рассчитывая следующею зимою, по льду же, вернуться на континент. К тому времени, предполагали они, в степи станет покойнее, кто-нибудь возьмет же верх: или русские, или смелый батырь их, Абдой-Кенисары... а тогда, во всяком случае, кончатся все военные ужасы. Но, увы! в степях действительно успокоилось, за то следующая зима оказалась менее суровой, — море не замерзло, и несчастным пришлось провести на острове еще год. К половине этого рокового года, — уже ни одного живого существа не было на острове. Голодная смерть [686] покончила со всеми, и много лет спустя, русские суда, эвскурсирующие Аральское море и его острова, нашли только множество человеческих скелетов, разбросанных по близости обветшалых, полуразнесенных ветром, растрепанных кибиток. Остров этот получит другое какое-то оффициальное название, кажется остров «Бековича», но это новое название осталось только на картах и никому неизвестно; народное же название «Барса-кельмес» известно каждому прибрежному кочевнику.

_______________________________________

Солнце садилось довольно подозрительно. Туманная полоса, сквозь которую просвечивал багровый диск, все сгущалась и становилась шире. Надо было ночью ждать ветра, и ветра довольно порывистого. Солдаты приуныли, матросы стали серьёзнее; орудия были закреплены, маленькие пушки на кожухах совсем убраны, запасы топлива с палубы спустили куда-то вниз; вообще были приняты меры, чтобы как можно ниже переместить центр тяжести нашего плоскодонного парохода-плота. На барже тоже суетились; там обтягивали борта канатом, — могущим служить перилами... Все, с нескрываемым беспокойством, поглядывали на маленькие белые всплески, «зайчики», начавшие уже пестрить поверхность моря.

Пароход начало уже покачивать; это не трудно было заметить по походке пассажиров, которые едва держались на ногах, поминутно хватаясь руками, за что ни попало.

— Это не долго, — господа, не долго... — подбодривал нас капитан с своего мостика: — этот не долго дуть будет, часа два не больше; к утру совсем покойно станет.

Берегись! — Белый гребень поднялся над бортом и перевалился на палубу... Плеснуло-таки изрядно; — кое-кого подмочило... Качка усилилась. Что за беспокойная, бестолковая качка!... То судно покренит на бок, так что одно колесо погрузится до половина кожуха, а другое вертится чуть не на воздухе, едва задевая воду своими лопастями, то вдруг поддаст под корму, и пароход зароется носом... Где-то потрескивает, и весьма подозрительно... Куда-то вниз торопливо полезли матросы с ведрами... Все борты унизаны «страдающими». На палубе — хоть калоши надевай! хорошо, что большинство в высоких походных сапогах... В каюты идти нет охоты; там темень непроницаемая; все люки заколочены на-глухо, а лампы зажечь нет никакой возможности... Никак стихает?... Какой! еще хуже разыгрывается. Баржи за нами, словно страшные привидения, так вот и хотят повалиться на нос; эк их раскачивает!...

Ночь проведена без сна: какой тут сон, когда с минуты [687] на минуту ждешь, что вот-вот затрещит посильнее, вот-вот «переломится» и тогда... глаза невольно ищут спасительного буйка... Наш англичанин оказался предусмотрительнее всех, он систематически развернул свой гуттаперчевый снаряд и надувает его; вокруг пояса у него тоже виднеется что-то колбасовидное...

Капитан был прав, как и всегда капитаны бывают правы. Еще не успела как следует разгореться утренняя заря, как ветер стих и взволнованная поверхность стала понемногу успокоиваться. На «камбузе» развели огонь и приготовили чай, это очень хороший напиток после так дурно проведенной ночи.

— Ром и лимоны неси!.. — распоряжается капитанский помощник. Это его специальность и прямая обязанность.

V.

Резкая граница пресной воды с соленою. — Веха. — Маяк. — Новая рыбачья колония. — Немножко географии. — Улькун-дарья. — Аулы. — Кара-калпаки. — Наши новые подданные. — Джигит. — Бык-шалун. — Крепость Ак-кала и воспоминания. — Остановка на ночлег.

Мы все еще в море. Кругом вода и небо: — вода ярко-зеленая, небо темно-синее... Вдали, «под носом», по нашему, сухопутному — впереди — показалась, наконец, полоса пепельно-желтого глинистого цвета.,

— Что это — берег? — спрашиваем у капитана.

— Нет, до берега еще далеко; это пресная вода.

Недоходя до устья Аму верст пятнадцать, вода сразу теряет все свои морские качества: ярко-зеленый цвет сменяется мутным, глинистым, сильно соленый вкус сменяется совершенно пресным, и этот переход поражает глав наблюдателя совершенным отсутствием постепенности.

Когда мы подошли ближе, то граница пресной и соленой воды определилась совершенно точно, словно водная поверхность была окрашена двумя разными красками. В ту минуту, когда пароход пересекал эту границу, можно было с носа черпать воду пресную, для питья совершенно годную, меж тем как с кормы вода зачерпывалась совершенно соленая. Колеса парохода вспахивали уже грязную воду Аму, а еще не улеглась жемчужно-белая борозда, оставленная судами на поверхности моря... Как-то странно даже смотреть на этот феномен, и все виденное невольно кажется какою-то утрировкою.

Берегов еще не видно; они далеки, да к тому же [688] совершенно плоски; скоро должны мы заметить маяк-веху, поставленную для указания «бара». Капитан уже отыскивает ее, не отнимая своего бинокля от прищуренных глаз.

Вот показалась слева какая-то полоска и скрылась за рябью. Вон, вдали, под бугшпритом мелькнули две темные точки, — это вехи?!. Нет, это лодки; к нам плывут рыбаки; им поручено наблюдать «бар» и встречать пароходы; за это они получают каждый раз по два рубля — не особенно дорого!..

К нам приближались два туземных каика, с сильно загнутыми кверху носами; они шли под парусом, сильно напоминающим классический — латинский. На встречу этим каикам пошла одна из наших шлюпок. Встретились, поговорили... Подняли весла кверху, — сигнал: — идти, все обстоит благополучно. Каики пошли к нам, шлюпка потянулась куда-то в сторону.

А, вот и берег! вот и веха, — длинная жердь с пучком хвороста на верхушке, подпертая со всех сторон для устойчивости. Несколько землянок разбросано по берегу, две-три кибитки, несколько каиков, вытащенных на землю, днищами к верху... Опять те же котлы и столбы черного дыма, опять знакомые крючья и переметы, развешанные для просушки... Это новая рыбачья колония русских промышленников, перебравшаяся с Сыра к устьям Аму уже в недавнее время, после известных политических событий.

Рыбаки не жалуются на новое место; дела их идут хорошо: «потому — край не початой, рыба не пугана», как говорят они сами.

В этой колонии живут три семьи, или, правильнее — три хозяйства. Наемные рабочие — местные кара-калпаки; способ ловли — тот же, варварский, — крючьями; сбыт в Казалинск, через него — дальше. С аму-дарьинским же округом, несмотря на близость, колония эта никаких сношений не имеет, за неудобством сообщения.

_______________________________________

Аму-Дарья не доходит до Аральского моря. Верст за триста выше, она разветвляется на множество рукавов, и эти рукава, достигая размера значительных, самостоятельных рек, теряют уже название Аму, и имеют каждый свое собственное. Главнейшие из них: Янги-су, Улькун-дарья с своим протоком Кичкене-дарья, Буван-джарма, Талдык и другие. Эти-то протоки, занимая громадный треугольник, вершина которого Нукус — у самого разветвления, а основание — извилистая линия морского берега, и называются аму-дарьинскою дельтою, — предмет исследования и изучения для нашей экспедиции. [689]

Мы вошли в рукав Кичкене-дарьи «т.-е. малая река», бар которой оказался наиболее удобным...

Те же плоские берега, те же песчаные отмели, те же камыши, как и на Сыр-Дарье; сходства много. Даже кибитки прибрежных аулов те же самые, по крайней мере издали так кажется, вблизи можно еще рассмотреть некоторую разницу в форме крыш и самых кибиток, более приплюснутой. Первое, что резко бросается в глаза — это полное отсутствие головных уборов чисто киргизского типа; здесь вы не встретите уже ни оригинальных малахаев, ни разрезных войлочных шапок, все это заменяется большою бараньею шапкою преимущественно черного цвета, чрезвычайно напоминающей кавказскую папаху.

Типом лиц кара-калпаки заметно отличаются от киргизов: приплюснутые монгольские носы здесь уже редкость, скулы не так выдаются, бороды и брови значительно гуще, — заметно сильное преобладание тюркской расы. Тип кара-калпака красивее типа киргиза, но зато вы здесь редко встретите веселую, открытую физиономию, не встретите этого живого, хитрого, умного выражения глаз, так обыкновенного между киргизами, не увидите ни одного смелого, энергического движения. Вас невольно поражает какая-то забитость, отупление, присущие кара-калпаку, и, вглядываясь внимательнее в черты его лица, рассматривая эти глаза, тупо, бесцветно, неопределенно смотрящие, эти рты, полураскрытые, с апатично-отвиснувшей нижнею губою, вы ясно видите грустные следы забитой, угнетенной расы...

Плывя по Кичкене-дарье, мы только в полудню вышли в Ульвун-дарью, которая заметно шире, и берега ее значительно оживленнее.

Показались кочевья и аулы с множеством кибиток и зимовок, показались стада, где преобладали мелкий рогатый скот и лошади; невольно обращает внимание полное отсутствие верблюдов, не выносящих лета на этих обильных комарами и мошками низменностях. Зато у многих кибиток виднелись ясные признаки оседлости, или, по крайней мере, перехода к ней: — там-и-сям стояли большие двуколесные арбы, и небольшой обоз из десятка арб, напряженных быками в одиночку, скрыла и визжа на всю окрестность, тянулся по довольно сносной дороге... Виднелись участки, вспаханные и засеянные джугарою и просом.

И здесь, при проходе ваших судов, берега унизывались группами любопытных, во это не были те живые, веселые группы... Молча, апатично смотрели кара-калпаки на [690] невиданную диковину, и потихоньку расходились по своим кибиткам, когда «диковина» скрывалась из вида.

Какой-то джигит, в черной шапке, на высокорослой лошади, покрытой попоною до самых ушей, подъехал к самому берегу, угрюмо поглядел на нас и поскакал коротким галопом, ровняясь с судном — это и не трудно было для его коня, потому что против течения пароход идет тихо, не более семи верст в час. Часа два провожал нас джигит таким образом; матросы пробовали с ним заговаривать, — не отвечает... Свистов парохода встревожил большое стадо, подошедшее к реке для водопоя... Черный, красивый бык заметил коров на палубе нашей баржи, заревел и бросился в воду; он поплыл к нам, ловко борясь с течением, выбрался на середину реки, — его захлеснуло волною из-под колеса. На берегу раздались шум и крики, особенно между женщинами, послышались угрозы и ругательства, обращенные к нам, будто мы были причиною случившегося с быком несчастий.

Впоследствии мне не раз приходилось замечать то, далеко недружелюбное отношение к нам при-аму-дарьинского населения. Если они и не имеют повода относиться к нам чересчур враждебно, то пока нет и причин к более теплому дружескому отношению... Что покажут дальнейшие события, будем ждать и надеяться... авось и приручим к себе наших новых подданных.

— Не скоро еще! — замечает, закуривая сигару, наш капитан: — он старый азият и хорошо знает местные нравы.

Скоро мы должны пройти под самыми стенами береговой хивинской крепости Ак-кала — форт этот был построен нескоро, года два до нашествия нашего на Хиву, и его возведение имело уже для вас довольно ощутительное последствие. Пароход «Самарканд», тот самый, на котором мы плывем теперь, сильно пострадал от хивинских ядер, пущенных с верков Ак-калы; у него подбили орудие, повредили кожух и перебили прислугу, но в общем результате, перевес канонады оказался на нашей стороне, гарнизон оставил крепость и наша эскадра благополучно прошла мимо нее, пробираясь на соединение с оренбургским отрядом.

Начались воспоминания и рассказы об этом события; только эти рассказы, выходя прямо из уст очевидцев и участников дела, отзывались каким-то юмором, и довольно даже злым. Надо полагать, что шутники имели какое-нибудь основание изощрять так свое остроумие. [691]

Мы завидели желтоватые стены крепости еще на повороте реки, группа деревьев зеленела за этими стенами, дальше — еще какие-то развалины... «Отсюда, говорили мне, — открыт был огонь нами — катали все картечью»... Расстояние на глаз версты полторы, на деле оказалось много больше; картечный же выстрел имеет значение разве на одну четвертую часть этого расстояния.

После этого знаменитого Ак-калинского дела состоялась и та несчастная командировка Шабашева с двенадцатью матросами, кончившаяся так трагически для посланных.

Мы прошли под самыми стенами Ак-калы, не более как в двадцати саженях от них. Крепость эта в настоящее время брошена и уже полу развалилась. Как и все азиатские крепости, она состоит из четыреугольного пространства, обнесенного довольно высокою, глинобитною стеною с фланкирующими угловыми выступами в роде башен. По близости ютятся несколько сакель и мазанок, и видно что-то в роде небольшого базара. Дымок, поднимающийся из-за группы «карагачей», указывал на присутствие людей в этих саклях. А, вот они и сами вылезли из-за стенок и смотрят; в сгустившихся сумеркам чуть только можно рассмотреть эти темные, двигающиеся группы.

Что-то вдруг сильно застучало у нас в левом колесе... Засуетились, остановились, начали осматриваться. Оказалось — пустяки: — лопнул обод у колеса и вывалилось одно его звено. Пошли дальше. Стемнело совсем, и из пароходных труб полились огненные фонтаны. На потемневших берегах, в густом мраке послышались возгласы изумления и даже страха.

— Три с четвертью! — раздается голос лотового матроса.

— Тише ход! — слышится с капитанского мостика.

— Ровно три!.. — раздается опять.

— Стоп машина!

... — Так, чем, ты говоришь, его ранили, — осколком подушки?.. — допрашивает кто-то под тентом.

Мы вплотную подтянулись к берегу, занесли «тали», спустили трап и расположились на ночлег. Тем временем выгрузили на берег, установили небольшую переносную кузницу и принялись за починку поврежденного колеса.

Разошлись и мы по своим каютам — до утра.

Текст воспроизведен по изданию: В низовьях Аму. Путевые очерки // Вестник Европы, № 2. 1875

© текст - Каразин Н. Н. 1875
© сетевая версия - Thietmar. 2016
© OCR - Бычков М. Н. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1875

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.