-

РУССКАЯ МИССИЯ В КАБУЛЕ В 1878-79 ГОДУ

(Окончание. См. № 9 Русского Вестника.)

(В имени "Бэрнс" буква "э" напечатана с двумя точками сверху. — OCR)

На том берегу Аму меня ждал небольшой конвой из афганских всадников.

Начальник этого конвоя Махмет-шах сейчас же отрекомендовался мне и представил в мое распоряжение разбитые на берегу палатки. За «кебабот», обычным афганским угощением, сержан рассказал мне что он только что прибыл из Бадахшана, куда ездил из Мазари-Шерифа, по приказанию Лейнаба, для сопровождения «кернеля» Матвеева. Собеседник мой казался очень разговорчивым и поэтому я расспросил его как о путешествии полковника Матвеева, так и о современных политических новостях в Афганистане. Но мой собеседник, сообщивший мне подробно о всем движении полковника Матвеева по Бадахшану, о лазании в снегах Фейзабада и проч., на вторую часть моих расспросов отвечал или полным незнанием, или весьма неопределенно. [444]

Было около 12 часов дня когда последний каюк переправился с остальною частью моего вьючного обоза, простиравшегося, замечу кстати, до 25 вьючных лошадей. Надо было торопиться в путь. На берегу ночевать не представлялось удобным, а ближайшее селение по направлению к Мазари-Шерифу находится от берега верстах в 50. Притом же дорога пролегает по самой безотрадной песчаной пустыне изборожденной высокими сыпучими барханами (холмами). Пустыня эта представляет длинный языкообразный залив безбрежной Арало-Каспийской песчаной степи, — залив, тянущийся на многие сотни верст параллельно южному берегу Аму. И какой контраст представляет эта полоса смерти с узкою лентой зеленеющих берегов Аму! Здесь у Потта-Гюзара эта зеленеющая лента особенно широка на южном берегу реки, резко ограниченная желтою каймой песков. На пространстве нескольких квадратных верст здесь лес, правда из уродливых низкорослых тополей и колючки, перемежается с довольно обширными тростниковыми лугами. Странно что на таком повидимому удобном месте нет поселения. Не следует ли искать объяснения этого явления в существовании здесь знаменитых в Средней Азии аму-дарьинских москитов, а может быть и лихорадок?

Мой караван вытянувшийся длинною зигзагообразною линией быстро прошел песком и тростниками и вскоре потерялся в песчаных буграх. Около 8 часов вечера я добрался до желанной ночевки. Селение Сиагирд в настоящее время представляет жалкие развалины бывшего здесь когда-то обширного города. Несколько узбекских семейств занимают два, три караван-сарая, с величайшим трудом поддерживая постоянно заносимый песком узкий арык (канал) проточной воды, проведенный сюда из реки Балха. Развалины покрывают местность на пространстве нескольких квадратных верст. Некоторые здания еще хорошо сохранились, так что уцелела внутренняя штукатурка; но это по всей вероятности постройки позднейшего происхождения, так как стены их сделаны из битой глины. Напротив, древнейшие здания были построены из обожженого кирпича, которым некоторые места усеяны особенно густо. В двух, трех местах устроены каменоломни, т. е. [445] собственно добыча жженого кирпича аз обрушившихся очень обширных зданий. Я не заметил здесь ни одного изразца.

Отсюда до Мазари-Шерифа около 30-40 верст. Половину этого пространства занимает та же пустынная степь, но песчаные холмы здесь уже очень низки и немногочисленны. Около 11 часов дня 9 декабря сквозь туманную дымку прорезались два лазоревые купола гробницы Алия, место упокоения которого местные мусульмане приурочивают к этому городу. Гробница служит местом поклонения многочисленых пилигримов мусульманства, которые ежегодно стекаются сюда со всех концов Средней Asiu. Путешествие сюда считается за половинное путешествие до Мекки.

Сзади куполов и темной массы садов с каждым шагом вперед выростали предо мной уже знакомые мне горные исполины Паропамиза. В нескольких верстах до города новый афганский конвой присоединился к моей кавалькаде. В то же время мы свернули на запад, обошли город с северо-запада и вышли на знакомую уже мне Балхскую дорогу. На вопрос мой обращенный к Махмет-шаху, зачем пришлось нам сделать такой обход, он ответил что та дорога которую мы оставили пролегает по базару, где всегда много толпится разного народа: было бы неудобно и опасно ехать по ней для иностранцев, хотя бы и Русских. «Вы не знаете, пояснял Махмет-шах, как много в нашей стороне дурных людей, для которых ничего не стоит сделать вам какой-либо вред, неприятность, а я отвечаю своею головой за всякое лихо могущее случиться с вами». Хотя я и сомневался в справедливости такого объяснения, но не счел нужным настаивать на продолжении пути по главной дороге.

Во время проезда по узким, извилистым улицам города я был поражен тем как бы гробовым спокойствием которое царило повсюду. Два-три Узбека встретившиеся на пути торопливо свернули в сторону, боязливо оглядываясь на моих охранителей. Тем не менее эти мои «охранители», вероятно для большого эффекта, обнажили шашки и образовали около меня круг, точно мне угрожала опасность внезапного нападения. Обогнув дворец Лейнаба и примыкавшие к нему солдатские казармы я въехал в знакомое помещение миссии. [446]

Знакомая обстановка вызвала старые пережитые чувства. Я заметил однако здесь кое-что новое. На коре одного из великолепных чинаров крупными буквами была вырезана надпись «Н. Гродеков с 7 по 19 октября 1878». На матово-зеленой бархатистой коре соседнего более молодого чинара замечалась другая очень коротенькая надпись

«П. М. 18 ²³/_XI 78». Первая надпись не нуждается в комментариях, вторую же должно было читать: полковник Матвеев в 1878 году 23 ноября. Обе надписи были позамазаны глиной. Очень может быть что садовник, во избежание возможной порчи дерева, замазал раны нанесенные им путешественниками.

В этот же день вечером я узнал самые свежие и в высшей степени интересные новости. Мой караван-баши Намир хан (Это замечательный человек, родом Афганец, но у же несколько лет находящийся на русской службе, владеющий четырьмя языками: афганским, индийским, персидским и турецким.), которого я послал из Ширабада вперед, успел побывать на городском базаре и у своих знакомых, которых он имеет едва ли не в каждом среднеазиатском городе, узнал следующее: «В Кабуле стало жить не хорошо. Эмир Шир-Али-хан послал сюда своих жен и детей. Недавно между Афганцами и Англичанами была битва, далеко за Джелалабадом; в этой битве убито 700 Афганцев». Значит военные действия со стороны Англичан уже начались. Значит прав был генерал Кауфман, когда, прощаясь со мной, говорил мне: «Когда вы приедете в Кабул, война Афганцев с Англичанами по всей вероятности будет в полном разгаре». Более подробные сведения об англо-афганском кровавом столкновении я надеялся получить от Лейнаба-хаш-диль-хана, которому я намеревался сделать визит на другой день, то есть 10 декабря.

10 декабря я однако не мог видеть Лейнаба, так как он экстренно выехал в Таш-Курган для встречи семейства эмира Шир-Али-хана. Сведения эти я получил уже не с базарных улиц; об этом говорили чиновники Лейнаба, говорил об этом Монсин-хан, пришедший ко мне с визитом и пробеседовавший со мной добрые три [447] часа. Он даже высказал предположение что и сам «эмир-саиб» весьма вероятно приедет сюда в Мазари-Шериф. Изо всех этих сообщений очевидно было что афганские войска действительно потерпели поражение и притом настолько сериозное что эмир должен был принять чрезвычайные меры предосторожности. Я думал что если он высылает семейство из Кабула, то значит Кабулу угрожает опасность занятия Англичанами. Если же он и сам намеревается выехать из Кабула, то значит опасность до такой степени велика что нет ни малейших шансов для успешной борьбы с наступающими английскими войсками. Я даже предположил взрыв революции в Кабуле против эмира, что могло быть устроено партией сторонников Англичан и Якуб-хана. Предположение это, как потом оказалось, было совершенно верно. Нельзя было не задуматься также о положении нашей миссии, которое во всяком случае не могло быть удобным по весьма понятным причинам.

Вследствие отъезда Лейнаба, я должен был пробыть несколько дней в Мазари-Шерифе. Без разрешения Лейнаба я не мог сделать ни шага вперед. Чиновники его предполагали что он возвратится дней через пять, шесть. Скуку сидения в стенах дворца в продолжение означенного срока я думал уменьшить изучением персидского языка и собиранием сведений как об Афганском Туркестане, так и вообще об Афганистане, а особенно о настоящих его политических обстоятельствах. Вскоре у меня открылась амбулатория для туземных больных, охотно начавших посещать ее. 12 декабря я узнал подробности столкновения и дальнейшего движения английских войск. Я узнал что Али-Месджид взят штурмом, заняты Дакка и Лальпур, и что южный английский корпус очень подвинулся к Кандагару, а некоторые говорили что этот город уже занят, что впрочем оказалось неверным, так как Кандагар был занят только 25 декабря.

Вечером того же дня возвратился Лейнаб. Это для меня было очень важно. Я предполагал после визита тотчас же отправиться в дальнейший путь, но по пословице «человек предполагает, а Бог располагает», только 14 декабря я увидел Лейнаба, а уехал из Мазари-Шерифа только 24-го. [448] Возит отданный мною ему имел уже обычную для меня обстановку. Лейнаб пронял меня в парадном костюме, во главе своих помощников. Пред террасой дворца была выстроена полурота гвардейцев о ружьями на караул. Мои казаки в своих папахах и походном платье выстроенные тоже у этой террасы составляли с ними резкий контраст.

Сначала наш разговор имел чисто официальный характер. Я прежде всего осведомился о здоровье эмира Шир-Али-хана, здоровье его, Лейнаба, и о благополучии государства; передал ему поклон членов афганской миссии находившейся в Ташкенте и т.п. Затем я приступил к делу. Я выразил желание поскорее отправиться в Кабул. Но тут явилась обычная в Афганистане для всех путешественников точка с запятой. Лейнаб выразил категорический, хотя и вежливый отказ в разрешении мне отправиться в Кабул. «Я сам лично, говорил Лейнаб, не имею права дать вам разрешения ехать в Кабул. Это разрешение может дать вам только сам эмир-саиб; а потому вам необходимо подождать ответа из Кабула на мое донесение отправленное уже дня три тому назад. Очень вероятно что через 5-6 дней ответ получится здесь».

Понятно что подобный ответ меня не удовлетворил, и я настаивал на безотлагательном отъезде. «Я еду к русской миссии, говорил я, которая имеет честь быть уже знакомою не только вам, но и эмиру-саибу и даже всему Афганистану. Я сам член этой миссии, часть ее, и следовательно не нужно мне никакого отдельного дозволения ехать в Кабул. Дозволение это не нужно еще и потому что я еду по приглашению и просьбе самого эмира Шир-Али-хана. Значит в этом приглашении было уже заранее дано дозволение на мое следование в Кабул». Лейнаб с этим был совершенно согласен, но тем не менее не мог отпустить меня в Кабул. «Вы не знаете, говорил он, и поэтому я должен вам сказать что за самовластие я отвечаю головой пред эмиром-саибом. Поэтому я вас убедительно прошу подождать здесь эти пять, шесть дней. По получении ответа эмира-саиба вы может быть и сами добровольно откажетесь от поездки в Кабул». При этом он присовокупил что кроме того и дорога в горах неисправна, появились [449] разбойника, и он, Лейнаб, боится как бы не случилось во время пути со мной что-либо недоброе. Я шутя поблагодарил его за его заботы о моей безопасности и, указав на моих молодцов-казаков, нарочно подобранных на отбор, сказал что с моими десятью казаками я в состоянии оправиться с целою сотней каких угодно хищников. Видя однако непреклонное упорство Лейнаба и сознавая всю справедливость мотивов этого упорства, ответственность пред эмиром, я не настаивал более на своем немедленном отъезде. Затем я предупредил его что обо всем случившемся, а равно и о задержании меня в Мазари-Шерифе, я должен буду написать туркестанскому генерал-губернатору. Лейнаб просил не делать этого, а подождать письма от эмира. Когда я собрался уходить, он просил не сердиться на него, Лейнаба, так как он и рад бы все для меня сделать, да не может.

Итак в переспективе у меня была остановка в Мазари-Шерифе на целую неделю. А время не терпело бесполезных проволочек. До сих пор стояла исключительно благоприятная, ясная, теплая погода. 16 декабря например в 7 часов утра было +2° Р., а в полдень в тени +14,5° Р. Общее мнение туземцев было таково что нужно было ждать перемены погоды; что обыкновенно в это время бывают более значительные холода или, что чаще, постоянные дожди. Та или другая перемена погоды одинаково была неудобна для меня, имевшего намерение перевалить Гиндукуш в такое время когда перевалы считаются трудно доступными, а то даже и совсем закрытыми. По сведениям английских путешественников (например Бэрнса) перевалы закрыты для движения вьючных обозов с конца ноября или начала декабря по апрель месяц. Значит если я имел намерение достигнуть Кабула в декабре месяце, то до известной степени рисковал, и этот риск мог обратиться в положительное veto при малейшей перемене погоды к худшему.

18 декабря в Мазари-Шериф приехала жена (валиде) эмира Шир-Али-хана со всем семейством. Обоз ее составлял около 3.000 вьючных животных, кроме того при нем было десять слонов. Весь караван сопровождаем был многочисленным отрядом под начальством сердаря Абдул-хана, того самого который встречал русскую миссию [450] в июле месяце. Странная судьба выпала на долю этого маститого старика. В сороковых годах он скитался в диких горах Кохистана, с отцом настоящего эмира Дост-Магомет-ханом, после низвержения его Англичанами; теперь же он опять принужден был бежать из Кабула с семейством сына Дост-Магомет-хана и опять от огня и меча Англичан.

Прошло уже несколько дней как я приготовил письма в Ташкент и вообще в Россию, но отсылка их под разными предлогами все отсрочивалась, — то Лейнаб был, нездоров, то занят предстоящим приемом царственной семьи, то одно, то другое, со своими же людьми я не мог послать письма, так как не имел лишних. Теперь я уже положительно узнал что эмир Шир-Али-хан выехал из Кабула и находится в дороге.

Это частное известие подтвердилось получением мною 20 декабря официального известия (К сожалению это письмо утеряно мною еще в Афганистане во время тяжелого перехода по песчаной пустыне.) эмира Шир-Али-хана. Письмо это было помечено станцией Дуаб, 15 декабря. В письме сообщалось что эмир Шир-Али-хан в настоящее время должен был выехать из Кабула, вследствие неприязненных действий со стороны Англичан, что теперь он, эмир, едет в Ташкент, откуда, получив русские войска, снова возвратится в Кабул и с помощию их прогонит из Афганистана Англичан. Поэтому он просит доктора, то есть меня, подождать в Мазари-Шерифе его прибытия в этот город. Я передаю письмо дословно и отказываюсь от объяснения его содержания. Вместе с этим я получил несколько писем и от членов миссии. Генерал Разгонов сообщал что мое письмо, посланное из Мазари-Шерифа, он получал в Руи 16 декабря, свое же письмо пометил 19 декабря станцией Саяд. Описав в начале письма ход военных действий Англичан с Афганцами, разрешившийся занятием английскими войсками всего Хайберского прохода, со включением Лальмура, а также занятием Шутур-Гарденского перевала, придвинувшего английский авангард на сорокаверстное расстояние к Кабулу, генерал Разгонов сообщал мне что в настоящее время эмир [451] Шир-Али-хан, оставив правителем в Кабуле своего сына, Магомет-Якуб-хана, сам едет в Ташкент и может быть и далее в Россию. К этому он прибавлял что, несмотря на объявленный эмиром 15 ноября хаззават, дела афганской армии плохи и Кабулу грозит неминуемое занятие Англичанами. В заключение он уведомлял меня что чрез несколько дней миссия надеется увидаться со мною в Мазари-Шерифе, где я и должен ожидать ее.

24 декабря я опять получил письмо от генерала Разгонова, в котором он меня приглашал приехать в Таш-Курган, где эмир намеревался пробыть несколько дней. Почти всю ночь этого числа я провел в дороге и на следующий день утром присоединился к миссии. Без отдыха за один переход я сделал около 70 верст.

Интересное зрелище представляли члены миссии, когда я их увидел после четырехмесячной разлуки. Некоторые из них по внешности совершенно походили на Афганцев. Дело в том что когда миссия отправлялась в Кабул в мае 1878 года, то все путешествие ее в Афганистане и пребывание в нем было рассчитано генералом Столетовым на два месяца. Понятно что при таком расчете не представлялось никакой надобности брать с собою теплую одежду, которая могла только обременить наши очень скудные перевозочные средства. Между тем миссии пришлось пробыть в Кабуле четыре месяца, и теперь, в зимнее время, надо было переходить перевалы в 13.000 ф. высоты. В кителях и летних пальто ехать было невозможно, несмотря на то что в эту зиму стояла исключительно теплая погода. Вследствие этого на некоторых членах миссии я увидел полный афганский костюм и решительно на всех афганские мохнатые шубы; все казаки были одеты в кабульские полушубки. Длинная шелковистая шерсть бараньих шкур, из которых сделаны шубы, сделали бы честь даже нашим знаменитым «романовским» овчинам, а дубка их до такой степени изящна, нежна, что я редко видел подобную обработку на русских обыкновенных овчинах. Все шубы расшиты шелком и некоторые очень красиво, с затейливыми рисунками. [452]

VI.

С моим приездом миссия вздохнула свободнее. От меня она получала теплую одежду, деньги, разные вещи, книги, газеты, чай, сахар, табак и т. д.

Праздник Рождества Христова был для нас вдвойне праздником. Я сообщал ташкентские новости, мне сообщили кабульские. По рассказам миссии дело Афган было совсем потеряно в смысле успеха военных действий в начавшуюся кампанию. Ближайшие аванпосты английских войск находились всего в 40 верстах от Кабула. Кроме того английская войска могли обойти Кабул с юга и, выйдя на Газлийскую дорогу, пройти в Майдан. Кабул был бы совершенно отрезан от Туркестана, так как в это время года только Бамьянский путь оставался свободным от снега, Кушанский же перевал был уже недоступен для проезда. Тогда эмир был бы взят в Кабуле как в клетке. Он это однако заметил и, как ни сильно было его желание дать генеральное сражение Англичанам под стенами Кабула, он должен был, по примеру своего отца, удалиться из него в последний оплот — в Туркестан.

Уезжая, эмир Шир-Али-хан задумал убить за один раз двух зайцев: он освободил Якуб-хана и сделал его правителем Кабула. Этим поступком он хотел привлечь на свою сторону сильную партию Якуб-хана. Отправляясь в Туркестан, он думал проехать далее в Россию, о чем и уведомил генерала Кауфмана, спустя несколько дней по выезде из Кабула. Самый выезд из Кабула был похож на бегство. Это совершенно понятно, так как эмир в последнее время сильно восстановил против себя кабульское население. Нужда в деньгах для войны с Англичанами заставила его прибегнуть к принудительным займам у купцов: у сопротивлявшихся и отказывавших в ссуде имущество конфисковалось, а сами они иногда даже выводились к позорному столбу и приковывались гвоздями за уши к двум стойкам на несколько часов. Занятие Англичанами всей Курумской долины, Хайберского прохода и части Кабульской долины [453] вызвало эмиграцию Афган из занятых местностей в Кабул. Таким образом здесь оказалось крайнее скучение людей. Скоро оказался недостаток в продовольствии, вызвавший общую дороговизну. Массы голодных людей наполняли базары и улицы. Вскоре открылась эпидемические болезни, жертвой которых сделался неимущий пришлый люд. Аборигенам также жилось трудно. Со дня на день ожидали появления под стенами города красных мундиров. Более состоятельные и знатные лица отправили свои семейства или в Кахистан или в Туркестан. Кабульский рынок переполнился рабами, которых их господа продавали часто за сущую безделицу. Так например кафирский мальчик продавался за 10-60 рупий (Я думаю что ваша миссия напрасно упустила прекрасный случай приобрести несколько индивидумов этой загадочной еще расы. Если от этого удерживало нравственное чувство, то это было совершенно ложно понятое чувство, так как в данном случае люди не покупались, а выкупалось из рабства. Будучи куплены миссией, они тем самым уже делались людьми свободными.). Понятно что общее бедствие жителей Кабула не могло не отразиться на популярности эмира, побудив его удалиться из Кабула.

Наша миссия выехала вместе с ним. К счастью зима в этот год была необыкновенно теплая. Все перевалы через Гиндукуш по Бамьянскому пути были почти свободны от снега, что конечно много облегчало трудности пути. Однако многие горные речки были скованы льдом.

Из Бамьяна 8 декабря 1878 года генерал Разгонов послал генералу Кауфману письмо, в котором он извещал начальника Туркестанского края что эмир Шир-Али-хан выехал из Кабула в Туркестан, но что он не рассчитывает остаться в нем на более или менее продолжительное время, а думает проехать в Ташкент, а может быть даже и в Россию. Цель этой поездки просить Русское правительство оказать ему, эмиру, помощь. Письмо это было получено в Ташкенте около 16 декабря, то есть тогда когда уже Англичане дали Русскому правительству заверение что независимость Афганистана будет сохранена. Это обещание Англии, сообщенное в [454] Ташкент телеграммой от 4 декабря, было получено миссией только около 20 декабря.

Между тем 24-го декабря эмир получил донесение от Якуб-хана о занятии Англичанами Джелалабада. Выходило так что Англичане уверяли нас о сохранении независимости Афганистана, а в самом Афганистане продолжали хозяйничать и занимали город за городом.

26 декабря я имел аудиенцию у эмира Шир-Али-хана. Аудиенция длилась 3 1/2 часа. После первых приветствий, приправленных обычными на Востоке метафорами и комплиментами, эмир Шир-Али-хан очень обстоятельно говорил о своем настоящем положении, о своей распре с Англичанами и о своей решенной уже поездке в Россию, чтобы «просить великого Русского Царя о защите против Англии». «Пред войной Англичане всячески старались задобрить меня», говорил эмир, — «давали мне денег, оружия; обещали даже увеличить мои владения; но я от всего отказался и предпочел дружбу с Россией их обещаниям. Я знаю что значат эти обещания и подарки. История с индийскими владениями слишком поучительна, чтобы закрывать на нее глаза. Теперь пусть Англичане знают что я передаю ключи от Индии дружественной мне России».

Затем метр спрашивал меня о политических новостях, об отношениях России к Турции, и проч. Долгое время также он говорил о выдающихся, исторических лицах России, о Петре Великом, которому эмир положительно поклонялся, об Александре I, о Николае I и о современных деятелях — князе Бисмарке, канцлере Горчакове и других. Было заметно что эмир хотел дать понять что ни история, ни политика Европы ему не безызвестны.

В конце аудиенции я произвел медицинское освидетельствование эмира, причем у него оказался хронический катарр глотки и гортани. Я условился относительно лечения и затем, приняв напутственное приветствие эмира, удалился в свое помещение. Считаю не лишним дать краткое описание как этого помещения, так и вообще местности где помещался лагерь эмира.

Город Таш-Курган в это время совершенно изменил [455] свою физиономию. Обыкновенно скучный, тихий, — даже на его грязных базарах, — теперь он принарядился, взволновался и жил шумною жизнию. Целый город палаток придвинулся к нему с юга и запада. Палатки были правильно разбиты улицами и кварталами. В них помещалась пришедшие с эмиром войска В самой средине лагеря возвышалась гигантских размеров коническая белая ставка. Это палатка эмира; она имела двойные полотняные стенки, отстоящие друг от друга на 1/2 аршина, и двойной конус крыши. Во всех четырех стенах проделаны опускающиеся, как портьеры, окна и двери. Вся палатка (каждая сторона которой равняется 8-9 саженям) поддерживается только одною стойкой (вышиной около трех сажен), поставленною в средине конуса. Крылья палатки укреплены были туго натянутыми веревками, и по всем четырем углам в полотно зашиты тонкие, но прочные, деревянные подпорки. Такое устройство палатки, несмотря на ее обширность, делает ее чрезвычайно портативною. Обыкновенно ее везли два-три сильные мула. Внутренность палатки устлана туркменскими и персидскими коврами. Место на котором сидел эмир было более возвышено, покрыто шелковым кашгарским ковром, а поверх него лежала тигровая шкура. Руками эмир обыкновенно опирался на две круглые подушки. Сидел он конечно по-азиятски (т. е. на корточках).

В палатке он обыкновенно восседал только или во время аудиенции даваемой нашей миссии, или во время суда и расправы, которые здесь ведутся еще совершенно патриархально. Всякое дело доходит до очей эмира и всякий приговор произносится устами эмира. Однажды, когда я посоветовал ему, в видах терапевтических, меньше говорить на открытом воздухе, а равно и в палатке, так как в ней температура ничем не отличалась от наружной, он с особенною горечью сказал: «Вы не знаете что за народ мои подданные. Они со всяким вздором лезут ко мне; всякий даже незначительный судебный процесс доходит до меня. Постоянно у меня в ушах раздается: эмир-саиб! эмир-саиб! Каждого нужно удовлетворить, с каждым нужно говорить о том что ему нужно, хотя бы это были сущие пустяки. Откажи я хоть одному, тогда будут говорить [456] что я знать никого не хочу, что я вовсе не занимаюсь делами, что я тиран и т. д. И теперь я знаю что обо мне многие отзываются дурно. Если я должен так поступать в отношении простого народа, то о сердарях и говорить нечего. Вы не знаете что это за народ!»

Обыкновенно эмир жил, т. е. отдыхал, ночевал, в киргизской юрте, очень бедно меблированной. Здесь я давал ему сеанс пульверизации. Кругом помещения эмира было четыре пикета часовых, и четыре атлетические фигуры в синих мундирах, в мохнатых шапках, с белыми меховыми полулунными нашивками, с ружьем на караул, мерно ходили взад и вперед.

Помещение нашей миссии было очень похоже на помещение эмира; только палатка, тоже двойная, была меньших размеров и опиралась на две стойки, а не на одну.

Город и лагерь жили настоящею военною жизнью. Утром войска будились в 7 часов пушечным выстрелом с дряхлых стен цитадели Таш-Кургана, и на гласисе ее появлялись музыканты гарнизона и играли марш, играли, скажу по совести, очень порядочно. В полдень опять пушечный выстрел и опять марш; вечером тоже. Иногда выстрелы и звуки марша раздавались и в неурочное время. Это бывало обыкновенно тогда когда эмир выезжал в поле на прогулку или на охоту, преимущественно с соколами, иногда же и с туземными борзыми.

Здесь мое затворничество кончилось. На мою просьбу выезжать иногда в город и за город, вообще прогуливаться по окрестностям, эмир отвечал полным согласием. На следующий же день я в сопровождении афганского конвоя изъездил город по всем направлениям. Я должен сказать что со времени приезда в Тат-Курган мои действия нисколько не стеснялись, и как теперь, так и потом, уже во время пребывания в Мазари-Шерифе, я мог поехать беспрепятственно куда угодно. В одну из этих экскурсий я посетил крепость Тахта-Пуль, опору афганского владычества в Туркестане, и на этот раз ездил даже без конвоя, в сопровождении одного адъютанта эмира.

1 января 1879 года эмир, а вместе с ним и наша миссия выехали из Таш-Кургана в Мазари-Шериф. [457] Несмотря на то что расстояние было всего около 70 верст, на проезд этого пути было употреблено пять дней. Большая скорость движения для эмира, по требованиям средне-азиятского этикета, предосудательна. В числе этих пяти дней была даже одна дневка. Въезд эмира в Мазари-Шериф был очень торжествен. Все войска находившиеся в Тахтапуле и Мазари-Шерифе были выстроены фронтом на обширной долине пред городом. Эмир въехал в город на слоне при 101 пушечном выстреле.

Миссия во время пути отстала от эмира. Поэтому я увидал уже расходящиеся войска. Но некоторые шеренги еще были в порядке. В некоторых местах виднелись отдельные группы солдат. Эта группы образовала круг, а в кругу два солдата танцевали с обнаженными шашками в руках. Обмундировка войск виденных мною здесь трех типов: 1) куртки и штаны черного сукна и белая чалма; 2) синяя куртка, белые штаны и черная меловая шапка; 3) красная куртка, синие штаны и красная шапка с меховым околышем. Все она были обуты в туфли из жесткой нечерненой кожи. Подметка туфель подбиты крупными гвоздями, что дает хорошую опору при хождении по горам, но очень неудобно при хождении по ровной, степной местности. Войска были вооружены винтовками заряжающимися с дула. Штыка прикрепленные к ружьям — старого образца, то есть от основания к острию утончающиеся пирамидально. Кроме того у многих были длинные ножи или шашки. Кавалерия уже почта вся разъехалась. На наших глазах снялась полевая артиллерия, калибром похожая на наши 9-тифувтовки. При нас же снялась с места конная горная батарея. В каждое орудие, когда оно на лафетах, впрягается по 12 лошадей попарно; на одной лошади из каждой пары — седок. Когда же орудие вьючатся, то тело орудия нагружается на одну очень крепкую лошадь, имеющую на себе особенным образом приспособленное седло с выемками на передней и задней луке для помещения концов орудия. Остальные части, лафет, зарядный ящик и проч. принадлежности навьючиваются на 8 лошадей.

Масса народа толпилась у входа в город. Улицы были запружены войсками. Кровли домов были усеяны [458] белыми фигурами женщин закутанных в свое печальное белое докрывало, делающее их похожими на мертвецов. Виднелась также масса детских головок; но между ними не видно было хотя бы несколько красивых.

Вот мы и опять в знакомых стенах нашего глиняного четыреугольника. На этот раз с нами поместился министр иностранных дел Афганистана, визирь Шах-Магомет-хан. В этот же день, несколько часов спустя, мы имели удовольствие увидеть еще нескольких наших соотечественников, приехавших сюда с возвратившимся из Ташкента афганским посольством. Это были эсаул Булацель, адъютант туркестанского генерал-губернатора, и чиновник Чанушев. При них был конвой из 10 казаков.

Булацель привез мне официальное письмо туркестанского генерал-губернатора. В этом письме мне предлагалось, по возвращении из Афганистана, проехать в Бухару к эмиру Бухарскому, нуждавшемуся во врачебном совете. Булацель рассказал что генерал Кауфман намеревался ехать в Петербург, что впрочем и мы знали до письму генерала помеченному 16 декабря.

Желанию эмира проехать в Россию не суждено было, исполниться. В самый разгар его приготовлений к этой поездке, именно 16 января, он получил донесение Якуб-хана о занятии Кандагара английскими войсками. При своем донесении Якуб-хан переслал описание занятия города, присланное ему начальником города Кандагара сердарем Магомет-Юсуф-ханом. Из этого описания видно что сначала афганским начальником решено было не принимать боя со значительно превосходящими его отряд силами неприятеля. Но пылкие Афганцы не вытерпели, и 1.500 всадников бросились на несколько баталионов английской пехоты при 20 орудиях. Результат был конечно плачевен для Афганцев (Занятие Кандагара произошло 10 магаррема, что соответствует 25 декабря 1878 года. Я говорю приблизительно, потому что вообще мусульманское времясчисление очень запутанное. Кроме того, различные мусульманские страны имеют собственное счисление, причем разница иногда доходит до нескольких дней. Так например, Курбан-Байрам 1878 в Самарканде праздновался 24 ноября, а в Кабуле 26.). [459]

Занятие Кандагара произвело на эмира очень сальное впечатление. С занятием этого города грозила опасность и Герату. Занятия Герата английскими войсками эмир конечно не опасался, но он боялся что его влияние на Герат и всю обширную область западного Афганистана могло поколебаться. Можно было уже опасаться революции в Герате и отпадения от власти эмира. Он думал что при подобных обстоятельствах неудобно было бы уехать из Афганистана. Вследствие этого он снарядил и послал в Ташкент, с отъезжавшею русскою миссией, новое афганское посольство, а сам остался в Мазари-Шерифе. К тому жe он к этому времени заболел.

Миссия наша вместе с афганским посольством (Состоявшим на этот раз из четырех высших афганских сановников: 1) визиря Шах-Магомет-хана, министра иностранных дел; 2) сердаря Шир-Али-хана, двоюродного брата эмира Шир-Али; 3; Магомет-Гассан-хана, Комнаби, первого афганского посла в Ташкенте, и 4) казия Абдель-Кадера.) выехали из Афганистана 19 января 1879 года. Но еще ранее, именно 11 января, выехал обратно в Ташкент эсаул Булоцель, вместе с топографом миссии г. Бендерским. Я, по желанию эмира Шир-Али-хана и согласно предписанию генерала Кауфмана, выраженному в письме к генералу Разгонову от 20 декабря, остался в Мазари-Шерифе в качестве врача при эмире Шир-Али-хане. При мне остался мой конвой и мои люди. Для меня было большим удовольствием что в качестве переводчика со мной остался Замаан-бек. Я никогда не забуду как мы делили вместе и радость и горе при наступивших затем трудных обстоятельствах. После отъезда нашей миссии мне не долго пришлось пробыть в Афганистане. Еще в день отъезда миссии эмир жаловался на свое нездоровье. 22 января, призванный к эмиру, я мог констатировать остановку кровообращения в левой стопе. Одного этого симптома достаточно было чтобы поставить неблагоприятное предсказание в смысле течения болезни. Очевидно дело могло дойти до омертвения целой столы, а подобный болезненный процесс не только не безразличен для состояния всего организма, но прямо угрожает ему смертельным исходом. Случаи [460] излечения подобной так называемой «самопроизвольной» гангрены очень редки. На мою долю выпала тяжелая обязанность бороться с неизлечимою болезнию, а также и с невежеством окружающей эмира среды, даже с его придворными врачами из туземцев. Они, не понимая всей опасности постигшей эмира болезни, непрерывно и неустанно интриговали, стараясь подорвать ко мне доверие эмира.

К несчастию они в этом вполне успели. В самое критическое время, когда еще можно было сделать хотя что-либо для предотвращения рокового исхода, когда нужно было употребить все усилия чтобы по крайней мере локализовать болезненный процесс, в продолжение нескольких дней эмир пренебрегал моими советами и помощью. Когда же он принужден был обратиться ко мне, когда туземные врачи сами сознались предо мной и эмиром что они ошиблась и ничего не могут сделать, — было уже поздно: вся стопа и голень до колена были поражены гангренозным процессом, и опасность общего заражения организма гнилостным ядом была уже неустранима. С этого времени эмир Шир-Али-хан медленно угасал (От операции отнятия пораженной конечности эмир категорически отказался.).

Эмир Шир-Али-хан умер 8 февраля 1879 года. Не успел покойный закрыть глаза как поднялись смуты и вражда между его родственниками. Сразу явились три претендента на опустевший афганский престол. Этими претендентами были два сына эмира: правитель Кабула Якуб-хан и старший сын эмира слабоумный Магомет-Ибрагим-хан (Который скоропостижно умер в прошлом году, вероятно отравленный Якуб-ханом.). Третьим претендентом явился племянник эмира Магомет-Гашиш-хан, сын Магомет-Шериф-хана, младшего брата Шир-Али-хана, прославившегося как своими богатствами, так и своею двуличною игрой вовремя спора Шир-Али-хана со своими братьями Азим-ханом и Афзос-ханом за преобладание в Афганистане с 1863-67. Этот-то Магомет-Гашиш-хан, несмотря на свою молодость — ему всего 25 лет — был сначала самым сильным претендентом. Он женат на дочери эмира Шир-Али-хана от его любимой жены. Лейнаб [461] Хошь-диль-хан приходился ему свояком и — понятное дело — играл в его руку. Главнокомандующий войсками северного Афганистана сердарь Федис-Магомет-хан тоже был на его стороне. Значит можно было думать что и содействие войск ему было обеспечено. Но 9 февраля, в день похорон эмира Шир-Али-хана, разыгралась кровавая драма, которая решила дело в пользу Якуб-хана. Дело дошло до штурма крепости Тахтапуль войсками стоявшими за обоих сыновей покойного эмира. Крепость же была занята и оборонялась приверженцами Гашиш-хана. Штурмующие пустили в дело пушки, ворвались в крепость и произвели сильную резню. Сердарь Феиз-Магомет-хан был обезоружен и заключен в тюрьму. Лейнаб тоже вскоре был арестован. Наступил террор. Обезумевшие при виде крови шайки солдат рассыпались по городу, отыскивая приверженцев Гашиш-хана, побивая их и грабя их достояние, насилуя жен и производя всякие неистовства. Расходившаяся рука не ограничивалась заранее намеченными жертвами: по пути прихватывались и мирные городские обитатели, обезумевшие от страха Узбеки и Таджики. В городе только и слышны были ружейные выстрелы, крики неистовствующих шаек и вопли жертв расходившейся солдатчины. В воздухе пахло порохом и кровью.

В день смерти эмира, накануне кровавой драмы, я, получив сведения о неминуемо имеющих произойти беспорядках, уведомил Лейнаба что роль моя теперь кончена. Поэтому я просил его дать мне конвой и отпустить меня из Афганистана. Лейнаб на это ответил что по окончании трехдневного траура по умершем эмире он со всеми почестями сам проводит меня из города; поэтому он просил обождать это короткое время. Бедный Лейнаб! Ему не только не удалось проводить меня с подобающими почестями, но на другой день он сам лишен был не только власти, но даже простого почета, заключен в тюрьму, а его имущество было разграблено солдатами противной партии. Даже дом его был разрушен пушечными выстрелами. Такая горькая ирония судьбы! Накануне, когда я дал ему понять что мне, как иностранцу, угрожает опасность подвергнуться оскорблению или даже насилию со стороны фанатических солдат, он важно заметил что [462] власть в его руках, а следовательно мне, его почетному гостю, не грозит ни малейшей опасности.

Но дело вышло иначе. Со мной случилась неприятность которую я предвидел. Я до сих пор благодарю Бога что эта неприятность обошлась так дешево. Впрочем я должен отдать похвалу распорядительности Лейнаба. На всякий случай он привел к присяге афганский конвой содержавший караул вокруг моего помещения. Солдаты поклялись что «что бы ни случилось они обязываются защитить грудью "доктора-саиба" ото всякой опасности». Конвой был усилен еще несколькими человеками. Наступила ночь, — памятная для меня ночь 10 февраля. В городе в разных местах гулко раздавались отдельные ружейные выстрелы. Иногда слышалась трескотня залпов. Багровое зарево окрашивало западную половину темного неба. Пламя костра разведенного на дворе моего помещения, то вспыхивавшее, то угасавшее, отбрасывало на глиняную стенку неясные силуэты сидящих на корточках Афганцев. Это был внутренний караульный пост, состоявший из людей знакомого уже нам афганского офицера Мон-Син-хана. Сам он сидел у меня в комнате и задумчиво посматривал на мигавшее пламя нагоревшей сальной свечи. Время от времени с языка его срывались два-три слова, и опять наступало безмолвие. Мне-то впрочем было не до слов. Я в это время испытывал сильное лихорадочное состояние, температура тела доходила до 40°. Около 12 часов ночи Мон-Син-хан разослал свой медвежий коврик и растянулся тут же у моих ног, готовый защищать меня буквально грудью.

Около трех часов ночи резкий стук в наружные двери моего помещения быстро поднял на ноги нас всех. В одну минуту Мон-Син-хан был за дверьми комнаты. Быстро возвратясь он посоветовал мне поскорее приготовиться к защите. Я тотчас собрал казаков и велел им приготовить винтовки.

Между тем за наружными дверями слышался гвалт многочисленной толпы, удары прикладов о двери. Я вышел на внутренний дворик. Костер погас, но внешний двор был весь залит красноватым светом от зажженных многочисленных костров. Слышно было как Мон-Син-хан пытался говорить, но голос его заглушался беспорядочными [463] криками, бранью. Послышались два ружейные выстрела и пули просвистали в ветвях развесистых чинаров внутреннего двора. Очевидно дело было плохо. В это время у меня блеснула мысль предложить бунтовщикам известную сумму денег. Пока я делал необходимые распоряжения явился Мон-Син-хан. Узнав от него что нападение произведено исключительно с целью грабежа, я тотчас предложил ему попытаться вступить с грабителями в сделку. Мон-Син-хан сейчас же исчез и долго не являлся. Слышно было только что он с жаром говорит что-то, но часто его голос был заглушаем грозными криками, отдельными злобными возгласами; бранью и проч. Мало-по-малу шум утихал, тон голосов смягчался, и когда Мон-Син-хан возвратился, я узнал что разбойники согласились оставить меня в покое, но запросили такую сумму которая далеко превышала все мои наличные денежные средства. Поэтому я послал его торговаться. Я поручил ему сказать что в крайнем случае буду отчаянно защищаться, а с русскими берданками они отчасти были уже знакомы. Однако дело удалось кончить благополучно. Сделка состоялась на такой цифре какую я уже был в состоянии дать.

Около двух часов ночи к большим воротам моего «глиняного дворца» приблизилась многочисленная шайка солдат и хотела проникнуть во внешний двор. Караульный пост однако остановил ее, угрожая стрелять в непрошеных посетителей. Партия же пришедших грабителей укоряла караульных в том что те охраняют кяфира (неверного) и препятствуют поживиться на счет ненавистных неверных, да и сами упускают благоприятный случай «заработать несколько лишних рупий».

— Мы знаем, говорили пришедшие, — что эмир-саиб, упокой его Аллах в райских садах, пред смертью, отдал все свои сокровища неверному доктору. Ограбим его сообща.

(Я предполагаю что этот слух был пущен в ход туземными врачами с целью вызвать против меня какую-либо враждебную демонстрацию со стороны фанатических Афганцев. Расчет был верен. Но я не получил от эмира ни одной рупии.)

Караульные однако стояли твердо, ссылаясь на данную ими присягу. Тогда пришедшая банда ушла, но уходя пригрозила [464] ограбить моих защитников за их упорство. Сказано — сделано. Часа через два прибежало несколько человек родственников моих караульных и рассказали что шайка солдат напала на их дома и разграбила их имущество. Понятна ярость овладевшая при этом известии моими охранителями. Под влиянием раздражения они даже задумала было ограбить в свою очередь меня. Но начальник конвоя не переставал убеждать их не делать зла иностранцу, напоминая данную ими клятву. За это он подвергся побоям со стороны расходившихся солдат, но не переставал уговаривать их отказаться от преступных действий. (Он был моим пациентом до этого времени, равно как и некоторые из солдат.)

С наступлением дня я известил Лейнаба о ночном происшествии и уже на этот раз требовал проводить меня из города и дать надежный караул для сопровождения до афганской границы. «Если же этого он, Лейнаб, не исполнит, писал я, то я выеду без конвоя, и если со мной случится что-либо дурное, то Афганистан и в частности он, Лейнаб, будет отвечать за это пред Россией». Но письмо не попало к Лейнабу, — он в это время был уже арестовав. Письмо было получено вновь выбранным главнокомандующим войсками, сердарем Нейк-Магомет-ханом, родным братом Шир-Али-хана (Который в последнее время прожил несколько месяцев в Ташкенте, а потом возвратился в Кабул.).

Он сам не замедлил явиться ко мне, извиняясь за случившееся со мною прискорбное событие, и обещал озаботиться о полной моей безопасности; сменил конвой, назначив в новый единственно своих приближенных, приведя их предварительно к присяге и сделав им значительные подарки. Однако отъезд мой он назначил в 10 часов ночи, говоря что не ручается за безопасный проезд через огород днем, что положение дел еще очень шатко и что он еще пользуется только номинальною властью.

В назначенное время сердарь Нейк-Магомет-хан приехал в мое помещение с многочисленною свитой. Вскоре мы выехали из моего мрачного дворца, с полчаса колесили по узким, извилистым улицам города, [465] нарочно выбравшем как можно пустыннее. Через час я был уже в открытой степи. Еще несколько верст провожал меня сердарь и затем, пожелав мне счастливого пути, выразил надежду что дружественные отношения России к Афганистану не изменятся и возвратился в покрытый ночным мраком и пропитанный кровью город. Далее меня сопровождал неизменный Мон-Син-хан со своими людьми и с целою дружиной Узбеков, вооруженных дубинами и длинными ножами.

Едва я успел въехать в полосу песчаных барханов как поднялся сильный западный ветер, принесший с собою песчаный буран, который бушевал целую ночь. Соленый песок наполнил атмосферу. В двух шагах ничего не было видно; да и смотреть-то нельзя было: лишь только открывались глаза как тотчас же наполнялись едкою соленою пылью. В могильной темноте я ехал ощупью. Не будь Мон-Син-хана, не будь узбекских проводников как бы чутьем отыскивавших дорогу, никогда бы не выбраться мне из этой песчаной могилы. Сбиться с дороги и заблудиться было так легко.

На следующий день в 4 часа пополудни я был уже на берегу Аму, а через 3-4 часа на бухарском берегу реки, под гостеприимным бухарским кровом, угощаемый всеми бухарскими снедями, которые пришлись теперь как нельзя более кстати, ибо в продолжение двух дней смут в Мазари-Шерифе мы не могли достать себе провизии и потому голодали.

VII.

Считаю не лишним теперь дать общее понятие о посещенной миссией стране. Рельеф страны уже намечен мною в первой половине описания путешествия. Здесь я только скажу что он очень разнообразен. Бамьянский путь пересекает систему Гинду-Куша уже в том месте ее где она представляет целый ряд параллельных хребтов и втиснутых между ними узких долин восточно-западного направления. Я употребил слово «втиснутых», потому что пространственное отношение их к соседним хребтам гор производит на путника именно это [466] впечатление. Ширина долины составляет несколько сот футов, редко 1-2 версты, между тем как ширина горных хребтов всегда значительна более.

Все горные хребты от Таш-Кургана до Кабула поражают глаз путешественника как своею грандиозностью, так еще более своею безжизненностью. Растительности нет и следа. Скалы из отверделой глины разных цветов, сланцов, конгломерата известняка и кристаллических пород ничем не прикрыты. Иногда пласты сланца, как например в долине Кэгмида, стоят под углами в 50-60° (приблизительно).

Тощие луга на скатах гор и на плато перевалов во время проезда миссии уже были выжжены солнцем. За то долины заключающиеся между мертвыми исполинами весьма живописны. Но и в них растительность вероятно не была бы так роскошна еслибы не применялось в очень широких размерах искусственное орошение. Большой уклон ручьев и речек долин дает возможность с большим удобством пользоваться этим орошением. Нельзя отказать туземцам в искусстве и настойчивости с каким они стараются сделать из голого камня плодородное поле или зеленеющий сад. Не редко можно встретить что оросительная канавка тянется многие версты, лепясь по отвесным карнизам, по ложу иссеченному в каменистой скале, прежде чем достигнет удобного для орошения лоскутка земли. Иногда воду нужно поднять на очень значительную высоту и тогда оросительная канава тянется десятки верст прежде чем достигает цели. Вообще долины снабжены водою довольно изобильно, несмотря на то что окружающие их горы в значительном большинстве не покрыты вечными снегами. Только центральный хребет, так сказать, становая жила Паропамиза, Кухи-баба представляет непрерывную, уходящую из глаз снежную линию. Даже такие перевалы как Большой Ирак (13.000 фут.) во время проезда миссии были свободны от снега; свободны от снега были и пики возвышающиеся над ним до 1.000 ф. Только в долине, за несколько верст до этого перевала, встретились нам два сугроба снега. На глазомер можно было определить здесь линию вечного снега никак не менее 15.000-16.000 ф.

Если в горных долинах искусственная ирригация находит обширное применение, то в степной полосе Афганского [467] Туркестана она является единственным средством борьбы с великою Туркестанскою пустыней. К несчастью воды здесь очень мало. Все реки вытекающие из отрогов Гиндукуша и Паропамиза несут очень мало воды. Но и дорожат же каждою каплей этой драгоценной влаги здешние жители.

Там где поглощается почвой последняя капля проведенной воды начинается мертвая полоса земля. Особенно резко это соперничество жизни и смерти в развалинах древнего города Каршияка.

В 20 числах июня месяца, когда миссия проезжала этим местечком, зрелые, полные колосья пшеницы особенно ярко оттеняли суровый фон только что пройденной нами песчаной пустыни. Да, еслибы здесь было больше воды! Тогда страна эта была бы в состоянии прокормить население в 10-20 раз больше чем теперь. Ведь рядом с сыпучими песками находится здесь лесовая почва, едва ли не самая плодородная изо всех почв. А между тем без воды она также мертва как и соседние пески. Аму-Дарья, эта великая водная артерия Средней Азии, очень мало утилизуется здесь с целью орошения. Только узкая полоса зелени окаймляет ее берега. Масса воды протекает бесследно для прилегающей местности Без сомнения очень песчаные берега ее препятствуют до известной степени культуре окружающей местности. С другой стороны этому препятствует и редкость населения, и притом такого в жилах которого еще течет кровь номадов.

В продолжении 25 дней которые провела миссия в долине Аму в июне и в июле месяце, был всего один день с небольшим дождем и три облачные дня. Зимою, в течение 68 дней, которые я прожил здесь, падающих на декабрь, январь и февраль, было три дождливые и пять снежных дней, облачных же 26. Периоды наблюдений конечно очень коротки, но она обнимают два противоположные времени года и потому до известной степени могут иметь значение. В Ташкенте обыкновенно в декабре, январе и феврале выпадает очень большое количество атмосферных осадков. Впрочем я здесь должен оговориться. Туземцы говорили что настоящая зима была исключительно теплая и ведреная. [468]

Сообщу несколько данных относительно температуры. Из 13 наблюдений в июне и в июле месяце в Мазари-Шерифе, средняя температура была в 8 ч. утра +27,6° С. в 1 ч. дня +35,1° С., в 8 ч. вечера +30° С. Средняя температура декабря из 15 наблюдений: 8 ч. утра +1,5° С., в 1 ч. дня +13,6° С., вечером +6° С.

В январе, из 26 наблюдений, средняя температура утром +2° С., в полдень +11° С., вечер +8° С. Как видно из цифр температура довольно высока для широты Мазера-Шерифа.

Относительно той часто Афганистана которая расположена по ту сторону главной цепи Гиндукуша я могу сказать только о Кабульской равнине, и то очень немногое, ибо был здесь только почти проездом. За 13 дней моего пребывания в городе Кабуле, с 29 июля по 11 августа, я могу дать следующие цифры: утром +24,3° С., в 1 ч. дня +32,4° С., а вечером +24°. Все эти цифры средние; самый жаркий день был 31 июля, однако температура не превышала 34,4° С.

Барометр взятый начальником миссии в дороге скоро испортился, и мы лишены были возможности проверить хотя бы до некоторой степени гипсометрические данные английских путешественников. Влажности тоже нельзя было определять за неимением гигрометра, да и термометр был только один.

Почвой и климатом определяется производительная способность страны. В местах орошенных Афганистан довольно богат естественными произведениями. Здесь возделываются все хлебные злаки, начиная с ячменя (высокие горные долины) и кончая рисом и кукурузой (более низкие долины). Неистощаемая производительность почвы обусловливает хороший ежегодный урожай. Во всяком случае средняя урожайность не ниже чем в Русском Туркестане. Средняя же урожайность в Туркестане сам 7-8 для пшеницы, а для проса, джугары, кукурузы сам 10-20 и 25.

Из корковых трав здесь возделывается преимущественно клевер (люцерна) превосходного качества. В Афганском Туркестане он скашивается от четырех до шести раз в лето.

Из плодовых деревьев здесь имеются все те виды [469] какие а в Русском Туркестане, то есть персики, абрикосы, гранаты, виноград, миндаль, фисташки, шелковица и пр. Кабул особенно славится шелковицей, а также яблоками и грушами; особенно хорош также безсеменный мелкий виноград. Деревья годные для построек отчасти те же которые поименованы в предыдущей рубрике; затем чинары, тополь и ваджида. Карагачей я здесь не видел вовсе.

Относительно минеральных богатств страны могу сказать немногое. Покойный эмир Шир-Али-хан часто любил говорить что Афганистан имеет все необходимое, даже более чем сколько нужно. «У нас, говаривал он, есть довольно и хлеба, и плодов, и металлов. Есть и серебро, и золото, есть и металл войны — железо. Кроме того есть медь, сюрьма, сера, всего довольно; только нет сведущих людей для правильной разработки этих богатств. Нет также бумажных тканей, ситцев и полотен. Но эта беда не великая, без этого можно обойтись. Можно одеваться и в домашние грубые ткани, можно, даже должно, отказаться от роскоши, хотя бы для того чтоб избавиться от английской опеки». О знаменитых некогда рубиновых копях я почти ничего не слыхал. В Мазари-Шерифе на рынке предлагается довольно много ляпис-лазури, и здесь он не дорог. Гаратские купцы торгуют здесь также нишапурскою бирюзой.

Я должен однако заметить что Афганистан получает довольно много русского железа чрез Бухару, в обработанном (котлы) и необработанном виде; железо дорого в Афганистане. Своих мануфактур в стране почти совсем нет, если не считать ручных ткацких станков имеющихся почти в каждом доме, на которых и выделываются грубые суконные и бумажные, а также и шелковые ткани. О мехах я говорил уже выше.

Английские фабрикаты находятся на рынках афганских городов в довольно большом количестве. Рядом с сукнами, ситцами и полотнами вы увидите и кожаные изделия свечи, металлические изделия. Все предметы привоза вообще очень низкого достоинства, и сравнивая наши фабрикаты, предлагаемые на Бухарском рынке, с английскими, можно только удивляться что они до сих пор не конкуррируют более или менее успешно с английскими в Афганистане. [470] В Таш-Кургане мы встретили русские спички «Ворожцовой и К°», а самовары и чайная посуда даже в Кабуле все носят клейма русских фабрик. Нет сомнения что проведение железной дороги из Оренбурга до Ташкента или до Самарканда значительно повлияет на открытие Афганского рынка для русских товаров. Рынок этот впрочем большого значения иметь не может. Афганистан — громадная пустыня о узкими оазисами, имеет в совокупности едва ли более 3-4 миллионов кителей. Страна производит только то что нужно местному населению. Едва ли не единственный предмет отпускной торговли Афганистана составляют сырые и сухие фрукты, вывозимые преимущественно в Индию. Хлеба вывозить он не может, металлов тоже, ибо сам, несмотря на богатство руд, постоянно нуждается в них. Значит Афганистан может покупать иностранные произведения только на деньги. Денег же в Афганистане (в смысле добытого золота и вообще благородных металлов) тоже очень мало. Эмир Шир-Али-хан постоянно нуждался в деньгах для содержания своей 60.000 армии, несмотря на то что обложил народ тяжелыми налогами и сам жил очень скромно. Итак Афганистан скорее фиктивный рынок. Он служит только транзитным пунктом между Индией и Туркестаном. По полученным мною в городе Бухаре сведениям (Эти сведения недавно подтверждены письмом ко мне бывшего члена посольства г. Зааман-бек-Ших-алибекова.) из Индии в этот город ежегодно привозится от 10-12 тысяч верблюжьих вьюков с разными товарами, в числе которых не маловажную роль играет чай и парча (из России в Бухару привозится ежегодно от 25 до 30 тысяч верблюжьих вьюков разных товаров).

Что за народ Афганцы? Каков его характер? Каков его этнографический облик?

Если мы будем справляться об этом у двух лиц считающихся авторитетами в данном вопросе, то встретимся с капитальным противоречием. Вот что говорит об Афганцах Эльфинстон:

«Они среднего роста, сухи, имеют широкие кости, мускулисты, хорошо сложены, имеют длинные лица, [471] высокие скулы, большие носы и живой взгляд. Волосы на бороде и на голове черные, иногда темно-каштановые и редко рыжие. Они мужественны, просты в обращении, нескрытны, живы, храбры, смелы, но без воинской гордости и не очень грубы, хотя вовсе не имеют культуры. Окладистые бороды дают им почтенный вид. Они отличаются ловкостью, учтивостью, врожденным чувством приличия, даже когда являются в шайках как грабители. При чрезвычайной живости характера, подвижности в речах, любопытстве, они одарены вовсе неизвестною восточным жителям скромностью. Персияне называют их варварами, так как они чужды персидской утонченности, но за то они правдивы, менее порочны, хотя менее образованы, но столько же гордятся своим отечеством и происхождением» (Риттер, Иран, пер. Ханыкова, стр. 400.).

Больше похвал сказать трудно. Судя по этому портрету Афганцы неиспорченные дети природы. Даже разбойничают со врожденным благородством.

Совсем иной портрет находим у Феррье, другого авторитета по занимающему нас вопросу; он как будто нарочно задался целью забросать грязью портрет Эльфинстона.

«Алчность и скупость Афганцев, пишет он, доходят до крайности: нет уз которые бы они не порвали; нет долга которого бы они не нарушили чтоб удовлетворить этих страстям. Это превосходит всякое вероятие, и для удовлетворения жажды к наживе они способны на величайшие преступления. Готовы все принести ей в жертву, даже тщеславие независимостью, даже честь жен и дочерей, которых не стесняясь убивают получив плату за проституцию. Честь и отечество для них слова лишенные всякого смысла и они без зазрения совести предаются тому кто больше дает. Это до такой степени справедливо что они почти всегда добровольно покоряются победителю... Они безусловно неспособны следовать какой-либо идее; делают все под влиянием минуты: из любви к беспорядку, или безо всякой причины. Им нет никакого дела до законов: они повинуются первому встречному и позволяют ему управлять собой и разыгрывать тирана, лишь бы он платил им и не [472] мешал их наклонности ко грабежу. Так как леность их главный порок, то они почта никогда не работают, а когда растратят все что награбят, то ухитряются найти средства доставать съестные припасы, не платя за них» (I. P. Ferrier History of the Afgans. Lond. 1858.).

Ни первая, ни последняя характеристика Афганцев неверны, наиболее неверна последняя. Их противоречие можно объяснить только тем обстоятельством что наблюдения двух путешественников, отзывы которых мы привели, относятся к различным временам. Эльфинстон наблюдал Афганцев конца блестящего владычества Дурани, когда Афганская монархия простиралась от Мешеда до Инда а от Оксуса до Келата. Афганцы были полны в то время сознания своего могущества, славы, значения. Это не могло не отразиться на их характере. Феррье наблюдал их после длинного ряда интриг и злодеяний, после несчастной войны с Англией, возбудившею все их дикие инстинкты. Тем не менее, и то и другое изображение грешат преувеличением.

Описание физической стороны Афганца Эльфинстоном сделано очень верно; прибавлю что телосложение Афганца, хотя и сильное, мускулистое, но сухощавое, вследствие чего тип их лица и всей фигуры очень выразителен. Физиономии обладают очень резками, скажу даже жесткими и часто очень мелкими чертами.

Утверждение Феррье будто «честь и отечество для Афганцев слова лишенные смысла», мне кажется совершенно несправедливо. Мне случалось слышать как говорят Афганцы о своей стране и в частности о Кабуле: это целые потоки восторгов и похвал Кабулу, его базарам, садам и пр. Когда Афганец заговорит о своих родных горах, в его речи слышится целая поэма. Но всего дороже для него «лицевая вода», как они образно называют личную честь. Мне не редко приходилось слышать от покойного эмира что Англичане поступили с ним так что «лицевая вода» его пострадала, и вследствие этого, несмотря на все их последующие заманчивые предложения, он повернулся к ним спиной. То же я слышал от многих других Афганцев и был свидетелем как они подтверждали свои слова делом. Что заставляло начальника конвоя в ночь 10 февраля уговаривать своих возмутившихся солдат не [473] нападать на меня? Ведь он за это уговаривание подвергся даже побоям. Только одна честь, именно его присяга Лейнабу и признательность ко мне за лечение болезни. То же должен я сказать о Мон-Син-хане. Его любимыми словами были всегда: «еслиб я должен был даже умереть на службе, то я не задумался бы пред этим». И он доказал это в ту же памятную ночь 10 февраля, когда с горстью своих людей удерживал натиск толпы осаждавшей мое помещение. Две пули просвистали над его головой, и только случайно он не был убит.

Можно заметить значительную разницу между Афганцами Восточного Афганистана и Гератцами, к которым примыкают также и жители Кандагарского оазиса (Считаю впрочем необходимым оговориться что западных Афганцев видел не в их родных городах и деревнях, а в Афганском Туркестане, в частности в Мазари-Шерифе, где они были собраны по случаю пребывания здесь эмира Шир-Али-хана.). Кабульцы более резки, самоуверенны. Они имеют более важный вид. Гератцы более мягки, более утонченны в обращении. Кабульцы сумрачны, Гератцы веселы. В Кабульце иногда замечается напыщенность, граничащая с восточною неподвижностью; в Гератце привлекает его ласковость. Кабульцы воины; Гератцы певцы. Гератец не прочь и потанцовать, танцы Гератцев особенно славятся, а напев «Герати» известен во всей Средней Азии; Кабулец никогда не допустит себя до «такого унижения». Не могу не припомнить по этому поводу одного случая. В Шааре, на обратном пути из Афганистана, эмир Бухарский, желая выразить свою радость по поводу приезда части русской миссии, прислал в помещение ее своих певцов и танцоров. Во время танцев я спросил Кемнаб-Магомет-Гассен-хана, ехавшего с нами в Ташкент в качестве афганского посла, как ему нравятся пение и танцы артистов, и получил ответ: «у нас в Кабуле поют и танцуют женщины, дамы», прибавил он на ломаном французском языке. В этом ответе звучало презрение к несчастным артистам, смешанное со стыдом за поругание мужского пола несвойственными ему деяниями. Наоборот, я часто имел возможность в бытность в Мазари-Шерифе слышать гератских певцов, исполнявших свои странные по мелодии [474] песни с «чаар-тарою» (род гагары) в руках. Всегда такого певца обступала толпа и по окончании арии награждала артиста шумными выражениями одобрения. Повидимому соседство Персов не осталось без влияния на гератских Афганцев в смысле смягчения их нравов. Едва ли могут похвалиться тем же их восточные соседи, Англичане. Благодаря Англичанам Афганцы узнали некоторый толк в дешевой европейской роскоши, а вместе с тем они переняла современное разрушительное вооружение, переняли военную форму и военный строй. Благодаря этому соседству эмир Шир-Али-хан должен был образовать и содержать армию, налегшую тяжелым, непосильным бременем на средства страны. Благодаря этому соседству Афганцы узнали что за деньги все можно купать и продать, даже совесть, чего прежде не было, судя по описанием Эльфинстона и Бэрнса.

И. ЯВОРСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: Русская миссия в Кабуле в 1878-79 году // Русский вестник, № 10. 1881