СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЯВОРСКИЙ И. Л.

ПУТЕШЕСТВИЕ РУССКОГО ПОСОЛЬСТВА ПО АВГАНИСТАНУ И БУХАРСКОМУ ХАНСТВУ

В 1878-1879 гг.

ИЗ ДНЕВНИКОВ ЧЛЕНА ПОСОЛЬСТВА, Д-РА И. Л. ЯВОРСКОГО.
Действительного члена императорского русского географического общества.

В ДВУХ ТОМАХ

ТОМ I

ГЛАВА VIII.

От Бамьяна до Кабула.

Иракская долина. — Подъем на Большой Иракский перевал. — Соединительный узел между Гинду-Кушем и Кухи-Бабой. — Селение Харзар. — Укрепление Герден-Дивар. — Перевал Уннай. — Спуск в долину Кабульской реки. — Сэр-Чешмэ. — Коти-Ашру. — Прибытие Сердаря Абдулла-хана. — Последний, на пути в Кабулу, перевал, Сефид-Хак. — Культура верхней части долины Кабул-Дарьи. — Приезд Везира-Шаи-Магомет-хана. — День в Каля-и-Казы. — Слоны. — Последняя почта из Ташкента; телеграмма о закрытии Берлинского Конгресса. — Торжественное шествие русской миссии на слонах и въезд в Кабул. — Прием, сделанный миссии со стороны Кабульского населения.

Спустившись по очень крутой горной расщелине в Иракскую донну, мы ехали некоторое время по западному краю ее, у самого подножия гор. Знойные лучи южного солнца могучим потоком заливали всю эту уютную долину, окруженную со всех сторон почти отвесными высокими скалами. Скалы здесь окрашены во все цвета радуги и состоят преимущественно из отверделой глины. Вершины соседних гор были покрыты снегом, хотя на восточной и северной сторонах — значительно меньше, чем на остальных. Вся долина представляет четырехугольную площадь, несколько вытянутую в меридиальном направлении. Ширина ее не более 1 версты, между тем как длина ее значительно более, а к югу она прямо переходит в ущелье, ведущее на Большой Иракский перевал. К северу она, по всей вероятности, сообщается с долиной Бамьянской речки. Можно было также видеть залив долины к северо-востоку; очень вероятно, что по этому-то заливу и шел Мессон в 1832 г. (См. Masson. Various journeys, vol. II pag. 447-9.). [288]

По долине зигзагообразно протекает речка, несущая довольно значительную массу воды. Она течет с юга на север и теряется из виду в ущелье, на северной окраине долины. Несомненно, что эта речка впадает в Бамьянскую реку.

Судя по значительной абсолютной высоте долины (около 9.000 фут.) (По Гриффиту.), можно было думать, что здесь нет надобности в искусственном орошении полей, как вследствие умеренности летних жаров, так и по относительному обилию дождей, выпадающих летом. Тем не менее, оросительные каналы прорезывают эту прекрасную долину в разных направлениях. Близь одного из них, имевшего более одной сажени в поперечнике, были расположены наши палатки.

Долина очень хорошо обработана; поля, засеянные пшеницей, занимают большую часть ее площади. Однако и здесь много засевается бобов. Пшеница была уже совсем зрелая и, местами, сжата. На это нельзя было не обратить внимания. В Бамьянской долине, абсолютная высота которой несколько менее, чем Иракской, — пшеница в данное время была еще незрелой, здесь же она, как я сказал, отчасти была уже сжата. Я думаю, что такая разница во времени созревания хлебов зависит от того, что Бамьянская долина более открыта, более подвержена действию холодных ветров, так как с севера она ограничивается только относительно невысоким горным барьером; Иракская же долина представляет защищенную со всех сторон, глубокую горную котловину; солнечные лучи, отражаясь от соседних гор и скал, собираются в этой долине, как в фокусе и, таким образом, обусловливают существование более высокой средней температуры этой долины сравнительно с Бамьянской. По долине рассеяно, в разных местах, до 10-ти укрепленных деревень, которые здесь и я охотно назову замками, хотя бы и глиняными. Один из таких замков находился от наших палаток всего в нескольких саженях. Температура, измеренная здесь в 1 час 30 минут пополудни, в тени палатки, дала цифру в 28,6°C.

Переход, сделанный нами сегодня, не велик. Дебир уверял, [289] что вся дорога, от замка Магомеда-Топчи до Иракской долга, составляет всего «пандж курух», т. е. около 15 верст; но я в этом сильно сомневаюсь. Пройдено все же не менее 20 верст.

Вечером, одно, повидимому, очень неважное обстоятельство смутило благодушное настроение нашего маленького лагеря. Прямо на севере от нас, в седловине, образованной двумя соседними пикш, авганцы заметки небольшую группу всадников. Там, где были всадники, повидимому, не было никакой дороги, или тропинки, так что всадники, надо полагать, ехали целиком. Группа эта некоторое время постояла, посмотрела на наш лагерь и скоро исчезла в соседних скалах.

Для миссии это явление не имело ничего необычайного и, вероятно, мы не обратил бы на него никакого внимания. Но не так посмотрели на это наши спутники-авганцы. Мосин-хан сделался особенно серьезен. Он превратил свои кулаки в зрительные трубы и начал пристально всматриваться в подозрительную группу. Затем он решил, что это гезаре, и что «надо держать ухо востро». Он тотчас же сделал распоряжение об усилении обычного ночного караула. Палатки казаков на ночь опять были сняты, а сами казаки были расположены опять вокруг посольской палатки.

Однако ночь прошла совершенно спокойно, и на следующий день, часов в 5 утра, мы начали восхождение на Большой Иракский перевал.

Прежде всего вам пришлось пройти полями долины, мимо небольших, живописных садов, приятно оттенявших глиняные стены некоторых замков. На этом пути нам пришлось несколько раз перейти ручей, шумно катящий свои светлые, искрящиеся воды. К югу, верстах в двух от нашей стоянки, ущелье стало довольно тесным, а острые ребра сланцевых скал здесь поднимаются почти отвесно, преграждая доступ солнечным лучам в узкое ущелье. Это, однако, не помешало изумрудно-зеленой траве-мураве выстлать своим мягким ковром оба берега ручья. Слева, вдоль дороги, на протяжении полуверсты, потянулись пещеры, не столь многочисленные, как в Бамьянской долине, и не так хорошо иссеченные, как там. Верстах в 5-6 от нашей стоянки, слева же, открылось поперечно-идущее (к востоку) ущелье, а по нем вилась [290] тропинка. На мой вопрос, куда ведет эта тропинка? — сопровождавшие меня авганцы сказали, что она ведет на перевал Шибр. Желая проверить их, я спросил Мосин-хана и получил тот же; ответ (В маршруте г. Бендерского направление пути на Шибр показано другое.). Затем нам пришлось сделать около 8-ми верст пути по нашему ущелью, после чего мы достигли довольно широкой горной площадки. При входе на эту площадку видны остатки поперечно идущей стены, с развалинами укрепления в средине ее. На вопрос, что это за развалины? — авганцы мне ответили, что это «кафир-кала», и что основана была эта кала в глубокой древности — «когда еще кафиры владели этой землей», добавил один длиннобородый, пожилой авганец. Затем опять пришлось идти по узкому ущелью, обставленному здесь щетинистыми шиферными скалами. Тропинка; густо покрыта глыбами и камнями разнообразных горных пород; рядом с осколками шифера лежали кристаллические породы; плиты сланца валялись там и сям. Иногда по берегам ручья попадались железистые ключи с ржаво-желтыми миниатюрными руслами. В некоторых местах сильно чувствовался запах серо-водородного гага, а в некоторых миниатюрных кратерах, расположенных по берегу ручья, виднелись постоянно выделяющиеся с поверхности воды пузырьки этого газа, причем слышалось слабое клокотание. По временам тропинка лепилась по узкому карнизу, и в это время жутко было слышать под копытом лошади хряск разбиваемых шиферных плит. Верстах в 15-ти от нашей стоянки, вершины гор приняли более мягкие очертания. По бокам их спускались тощие поля, засеянные ячменем, который был еще совершенно зелен, хотя уже и выколосился. К этим полям иногда тянулись по крутым скатам холмов оросительные канавы, выведенные из ручья, текущего по дну ущелья. Часто эти канавы поднимались на несколько десятков фут над уровнем ручья; поэтому приходилось вести их в полю на протяжении нескольких верст.

Верстах в 20-ти от нашей ночной стоянки ущелье разделилось на две ветви: юго-восточную и юго-западную. Мы пошли по восточной и вскоре дошли до снежного заноса, занимавшего ущелье на [291] пространстве нескольких сот квадратных саж. Снег был настолько тверд, что не только верховые, но и вьючные наши лошади легко перешли по нему, нисколько не увязая.

Когда мы перешли через эту снежную поляну, я смерял t° ручья (несколько выше полосы снега) и нашел 8°C; t° воздуха, в том же месте, в тени, была 18°C. В это время было около 8 часов утра. Пройдя около 2-х верст вверх по ущелью, мы снова достали снежного поля, несколько меньших размеров, чем предыдущее. Теперь начался очень крутой подъем на перевал, верша которого виднелась впереди и еще очень высоко. Лошадям дан был отдых. Во время этого отдыха одно семейство гезарейцев угощало нас свежим овечьим сыром. Сыр этот составив, повидимому, очень питательное вещество, очень острого вкуса. Вкус его до известной степени похож на тот сыр, который приготовляется нашими башкирами и киргизами, и известен под именем «крута». Кочевье наших случайных хозяев-номадов состояло из нескольких палаток и юртообразных шалашей, покрытых почерневшими от копоти и продырявившимися от ветхости кошмами. Из палаток выглядывало несколько женских и детских головок. Черты лица их очень мало напоминали татарский или монгольский тип. Черные волосы на голове, блестящие черные глава, слегка горбатый нос и совсем не сильно выдающиеся скулы — вот главные черты их физиономий. Вне палаток стояли 2-3 взрослых гезарейца и предлагали нам сыр и молоко. Кругом по горам бродили «атары» (стада) овец, а одно стадо виднеюсь почти на самой вершине Иракского пика.

Собственно подъем на перевал имеет в длину около 1½ верст, и чрезвычайно крут. Дорога, впрочем, довольно удобная; она довольна широка (от 1 до 2-х саж. в ширину) и пролегает по мягкому, глинистому грунту. Но зато неудобство ее состоит в том, что она имеет очень большой боковой уклон, так что колесные экипажи едва ли могут по ней ехать. Последние две версты путаны прошли более чем в час времени. Через каждые 10-20 шагов лошади останавливались и отдыхали, затем снова 20 шагов — и снова остановка, и таким образом подвигались мы до самой седловины перевала. Вершины перевала мы достигли в 10 часов [292] утра. По вычислению Гриффита, высота этого перевала доходит до 13.000 фут. Следовало бы, конечно, ожидать, что мы подвергнемся всем обычным последствиям разреженности воздуха, соответствующей той большой высоте, на которой мы теперь находились. Но почти никто из нас не жаловался ни на одышку, ни на сердцебиение, не говоря уже о других, более резких симптомах, напр. кровотечениях из носа, ушей, обмороках и проч. Только казак Солодовников, эмфизематик (страдающий воздушной опухолью легких) сильно страдал; добравшись до вершины перевала, он пластом повалился на землю. Небольшое затруднение дыхания чувствовал и другой казак, изнуренный перемежающейся лихорадкой. Нужно, однако, заметить, что казаки шли на перевал пешком, а если бы они поднялись на него на лошадях, то я не знаю, были бы и у этих двух казаков те проявления горной болезни, о которых я только что упомянул, или нет. Я считал у себя и у некоторых из членов миссии число ударов пульса и нашел средним счетом 84 удара в 1'.

С вершины этого перевала открывается довольно поучительный вид на окружающую местность. Прежде всего можно было видеть, что многие горные пики значительно превышали его своею высотой. Ясно было, что как этот, так и лежащий западнее его, Хаджихакский перевал, — лежат, собственно не в Гинду-Куше (в смысле «типа» горного хребта), а в горном узле, соединяющем Гинду-Куш, снежные вершины которого виднелись довольно далеко на востоке отсюда, — с хребтом Кухи-Баба, совершенно отдельным от Гинду-Куша (опять в том же смысле). Хребет Кухи-Баба начинается на 20-30 верст южнее перевала трехглавым снежным пиком, находящимся в тупом угле, между Аби-Гильджатуй, — речкою начинающеюся из подножия Иракского перевала, и Хильмендом. Начавшись этим трехглавым пиком, хребет Кухи-Баба тянется непрерывной снежной цепью на З. Ю.З. Впрочем здесь нельзя проследить направления Кухи-Бабы на более или менее значительном протяжении, так как он скоро скрывается за снежным пиком Калуйского перевала.

Местность, где находится Иракский перевал, имеет сильно всхолмленный вид. Холмы, пики, кряжи гор — разбросаны на обширном пространстве, без всякого порядка. Ущелья и узкие долины [293] изрезывают эту местность во всех направлениях. Нужно, однако, заметить, что вблизи перевала снежных пиков очень мало; главные массы снега виднеются на востоке и юго-западе от него.

На вершине перевала, дул сильный ветер. Volens-nolens пришлось совратить наш отдых. T° дала здесь 20°C. в тени. Спуск с перевала имеет все те же удобства и неудобства, как и подъем на него. До гезарейской крепостцы Харзар от перевала считается около 6-ти верст расстояния. Здесь был назначен наш ночлег. О пути от перевала до этой крепостцы, расположенной, по Гриффиту, на 11.000 фут., ничего особенного сказать нельзя; впрочем скажу, что он несравненно удобнее, чем путь по ту сторону перевала: ущелье шире, дорога мягче, камней меньше. По дороге и на самом перевале растет одна трава, похожая на нашу ёжу (dactylis glomerata), которая, по словам авган, обладает сильно ядовитыми свойствами. Они тщательно наблюдают, чтобы, во время проезда этою местностью, лошади и верблюды не ели траву; трава эта, по их словам, убивает и тех и других животных, если они съедят даже небольшое количество ее. Но овцы едят ее безнаказанно.

Около Кала-Харзар опять появились поля с клевером и ячменем. Пшеницы здесь совсем не видно. Ячмень в данное время только что выколосился; клевер жнут только один раз в лето. Здесь гезарейцы представляли больше сходных черт лица с монголами, чем те, которых мы встретили по северную сторону Большого Иракского перевала.

Этим перевалом до Русской миссии, кажется, не проходил и один европеец (Денни, впрочем, перешел через Иракский перевал. Wood. Journey to the source of the Oxus. стр. LXVI. «The Irak pass was that, by which Brigadier Dennie crossed to Bamian in 1840 before fighting his action with Dost Mihommed on that famous site». Неизвестно, однако, которым Иракским перевалом он прошел: большим, или малым? Из Кабульской долины можно попасть в Бамьян минуя Большой Иракский перевал хотя и через Малый Иракский перевал; для этого нужно только ваять направление на перевал Шибр.).

Сегодняшний переход порядочно таки утомил нас. Поэтому [294] нисколько не должно казаться удивительным, что, завидя палаты, все мы инстинктивно начали погонять лошадей; вскоре тень палаток приютила нас с обычным своим гостеприимством. Совсем уже готовый завтрак был как нельзя более кстати. Уставшие члены настойчиво требовали горизонтального положения, а нервы — сна. Почти все мы и поспешили отдать должное природе. Но с нашим «Натуралистом» случилось пренеприятнейшее в пути приключение. Его вьюк с постелью еще не прибыл, и долго ему пришлось поджидать рогатое вьючное животное, которое везло его постель. Почему рогатое — я сейчас объясню. Дело в том, что наши вьючные лошади от беспрерывного трудного пути положительного ослабели; значительная часть из них побила себе спины и намяла бока, так что почти все они сделались совсем неспособными в дальнейшей работе. Авганцы, — предупредительности которых нужно по справедливости отдать честь, — заметили это и организовали для нас бычачий вьючный обоз. Быки оказались отличными вьючными работниками, несмотря на то, что они вообще здесь не отличаются ростом. Горбы у них весьма порядочно развиты; шерсть совершенно гладка, а ноги очень стройны и тонки. Быки отличаются очень добродушным нравом, хотя они и не кастрированы (В весьма отдаленные от нас времена в горах Гинду-Куша быки играли роль вьючных животных также хорошо, как и теперь. Еще Аполлоний Тианский, путешествовавший здесь в половине 1-го века по Р. X., сообщает нам, что способ перевозки тяжестей на быках был здесь обычный. См. Reinaud, «Memoire sur l’Inde», стр. 84.).

На следующий день, дорога во все время перехода тянулась по берегу ручья. Верстах в 3-4 от кала Харзар, вправо от нас, вышла дорога с Хаджихакского перевала, а вскоре после этого, тоже вправо от дороги, в некотором от нее расстоянии, показалась деревня Гильджатуй. Здесь к ручью Аби-Харзар, присоединился ручей Аби-Гильджатуй. По слиянии их образуется довольно многоводная речка, удержавшая последнее название. К юго-западу от деревни Гильджатуй тянется довольно обширная горная равнина, которая к югу заканчивается высоким пиком Кухи-Баба. Этот-то пик и видели мы с Большего Иракского перевала. Он покрыт вечным снегом и служит началом хребта Кухи-Баба. [295] По всему вероятию на него-то и восходил Бёрслем (Burslem. lac. cit. стр. 34.), а позднее его — леди Сэль.

На всем протяжении пути от деревеньки Гильджатуй, до Герден-Дивара нет почти ни одного селения. Путь пролегает по дну глубокого оврага, в котором с шумом и пеной стремительно несется горная речка, обдавая соседние, черные, как бы обожженные, скалы миллионом брызг. Несколько раз нам приходилось переходить с одного берега реки на другой, иногда по самому руслу, при чем вода достигала до колен лошадей. Иногда по берегу ручья тянулась гладко отполированная дорога, точно искуственно выведенный тротуар. Окружающие скалы — безжизненны, мертвы; здесь не видно даже и колючки: редко-редко блеснет на солнце пурпурный, уже совсем высохший в это время, лист «чукри». Этот «чукри», или «рауаш» есть ничто иное, как ревень Бёрнса.

Почти на половине расстояния от Гильджатуя до Герден-Дивара находятся сильные железистые источники, вырывающиеся из под шиферной скалы. Вода источников содержит большое количество углекислого газа. Вкус воды приятный, слегка вяжущий, металлический; t° воды 11,6°C. Около источников, которые вырываются из земли 10-15 отверстиями, образовался невысокий овальный холмик ржаво-красного цвета, по всей вероятности вследствие осаждения окиси железа. К сожалению, химического анализа нельзя было сделать вследствие отсутствия необходимых для этого реагентов. В шутку мы предложили назвать источник «авганским Нарзаном». Об этих источниках из всех английских путешественников говорит только д-р Лорд (Journal of the Asiatic Society of Bengal, vol. VII pag. 531. D-r. Lord’s letter.).

Через час езды мы достигли реки Гильменда. Аби-Гильджатуй, по берегу которого мы до сих пор шли, впадает в Гильменд почти под прямым углом. Направление его течения с С. СВ. на Ю. ЮВ., между тем, как направление Гильменда с С. В. на Ю. З. На мысу, образованном верхним отрезком Гильменда и Аби-Гильджатуй, и была расположена наша стоянка. Палатки, на этот раз, [296] были поставлены на нарочно приготовленных насыпях, у самого берега реки. С юга и запада от палаток была вода, с севера почти отвесные скалы, а на востоке волновались зеленеющие поля, засеянные ячменем и пшеницей.

На противоположном мысу, образованном нижних отрезком Гильменда и речкой Аби-Гильджатуй, на высоте нескольких сот фут над уровнем речки находится крепостца Герден-Дивар, зубчатые стены которой производят на путника довольно внушительное впечатление, особенно еще потому, что кругом — пустыня безмолвная, а если бы не поля кругом наших палаток-то и безжизненная пустыня. — Крепостца занята небольшим авганским гарнизоном. Вода проведена в нее по арыку из Аби-Гильджатуй; арык этот, чтобы поднят воду на такую значительную высоту, на которой расположена крепостца, начат за несколько верст выше крепости.

Оба берега речки Гильджатуй соединены между собою деревянных мостом, на столько однако ветхим и ненадежным, что мы не решились идти по нем, а переправились через речку в брод, несмотря на то, что ширина ее здесь не менее 20 саж., а быстрина течения весьма значительна.

Река Гильменд несет довольно значительную массу воды. Ширина ее здесь доходит от 30 до 50 саж., глубина от 3-х до 5-ти фут. Через реку переброшен деревянный, довольно прочный мост. Река повидимому не очень загромождена камнями, хотя для судоходства, хотя бы даже сплавного, она едва ли годится, по причине большой быстроты течения. Здесь, в этой долине, я не видел ни одного деревца; вообще нужно сказать, что данная местность чрезвычайно пустынна. Абсолютная высота укр. Герден-Дивара, по английским данным, достигает 10,000 ф.

На следующий день, 26 июля, мы сделали довольно длинный и очень утомительный переход. Из долины Гильменда мы перевалили в долину Кабул-Дарьи.

Перешедши реку Гильменд по деревянному мосту, мы продолжали идти, на протяжении около 2-х верст, по левому ее берегу. Дорога пролегает здесь по невысокому карнизу. Потом она круто поворачивает на юг и тянется некоторое время узким ущельем, по дну которого течет грязный ручей. Прошедши таким образом около [297] 3-х верст, мы опять выехали на открытую местность, которая вскоре начала подниматься по направлению в востоку. Небольшой подъем, довольно крутой спуск — и мы опять очутились в горной ложбине. Дорога покрыта валунами и каменьями разной величины. По сторонам дороги иногда тянутся небольшие нивы, засеянные ячменем, пшеницей и горохом. По сторонам, в отдалении, особенно к югу, ближе в горам, высоко вздымающим над окрестной горюй террасой свои острые пики, покрытые уцелевшими еще клочками снега, — виднеются типические селения-замки. Вскоре влево от нас показалось одно довольно обширное селение. Это Юрт. Вся прилегающая к нему равнина называется по имени этого селения. Юрт славится в своем округе лошадями, незнающими устали, а также баранами. Впрочем, местность вообще так бедна, что, право, не трудно здесь прославиться чем-либо. В другой, более благодатной местности те же лошади и бараны, вероятно, не составили бы ничего особенного. Про гезарейцев, которые живут на этом высочайшем плато (около 11,000 ф.), говорят, что они чрезвычайно смелые разбойники.

Потом местность опять начинает подниматься в восточном направлении, представляя широкую покатость к западу. Через известные промежутки она прерывается довольно глубокими и крутыми оврагами, обнаженные берега которых показывают присутствие здесь первозданных горных пород. Подъемы и спуски в них очень скользки и, местами, состоят как бы из отшлифованных гранитных плит. По дну таких оврагов, тянущихся с юга на север, по направлению к реке Гильменд обыкновенно текут ручьи. Но вот перед нами последняя балка — и крутой, но не длинный подъем приводит нас на вершину Унайского перевала, высота которого по Гриффиту более 11,000 ф. Однако перевалом следует назвать не только этот, весна мало поднимающийся над окрестной террасой холм, но и все примыкающее в нему плато. Таким образом Унайский перевал представляет очень широкую горную террасу, изрезанную оврагами меридиального направления. Я потому так думаю определить этот перевал, что тот выступ который и составляет так называемый перевал, лишь очень незначительно возвышается над окрестною [298] местностью. Тем не менее, он составляет водораздел рек: Гильменда и Кабул-Дарьи.

Затем начался спуск в Кабульскую долину. Сначала спуск очень скользок и довольно крут. Но, тем не менее, здесь нет ни бездонных пропастей по сторонам, ни тех карнизов, повиснувших над пропастями, по которым будто бы вьется тропинка, как об этом рассказывает Бёрслем ([пропуск комментария]). По дороге, однако, попадаются камни и гранитные глыбы, местами почти совсем загромождающие ее. Мало по малу, ущелье начинает раздаваться, — главным образом, вправо. Вскоре появляются светлые ручьи, а еще немного далее — уже начинаются поля.

Вправо долина, с каждым шагов вперед, раздается все шире и шире; вот показался первый садик, правда, небольшой и довольно чахлый. Тем не менее, глаз с любовию останавливается на его скудной листве; ведь от самой Иракской долины мы не видали ни одного деревца. Правая же сторона ущелья еще продолжает на некотором протяжении удерживать свой резкий, скалистый характер.

Вот на встречу нам выехала группа конных авган. Предводитель их был одет в какое-то странное, но очень эффектное одеяние зеленого цвета. При приближении Кемнаба, Магомет-Хассан-хана (он же Дебир), всадник сошел с седла и почтительно приветствовал его, а равно и миссию. Кемнаб подал ему руку, а потом обнял его голову своими руками и долго, и радушно с ним разговаривал. После этого авганец с своею группою всадников присоединился к нашему конвою.

Вскоре затем местность снова изменилась. Горы придвинулись друг в другу и образовали здесь дикое, но весьма живописное ущелье, дно которого покрыто сплошь хрящевиком и галькой. Бак резко отдавался в этом ущелье звук рожка, и как грохотал [299] барабан, звук которого стоголосое эхо усиливало до невероятной степени!

Местность, по которой мы ехали, принимала все более и более романтический характер. Гранитные скалы ущелья живописно оттенялись густою зеленью роскошных садов; стройный пирамидальный тополь высоко поднимал свою зеленую вершину, споря в высоте с соседними скалами. Местами сквозь зеленую листву выглядывали золотистые абрикосы; а в светлым водам веселого, вечножурчащего ручья тихо склоняли свои зеленые ветви прибрежные ивы. Иногда, то по одну, то по другую сторону ущелья, на возвышеньи появлялся замок — здесь действительно заслуживающий это название.

Мы проехали несколькими деревнями, пересекли несколько полей, засеянных пшеницей, полные и крупные колосья которой уже совсем созрели; перешли несколько раз через ручей в брод и один раз по деревянному мосту — и приехали на станцию Сэр-Чешмэ.

С великим наслаждением я бросился на ковер, разостланный у самого берега ручья Сэр-Чешмэ. Этот-то Сэр-Чешмэ и есть исток Кабульской реки (сэр — начало и чешмэ — ручей, в переводе на русский язык).

На скалистом возвышении, в нескольких десятках саж. от наших палаток, собралась большая толпа местных жителей. Они сидели неподвижно впродолжении нескольких часов сряду, наблюдая невиданных ими дотоле пришельцев и изредка перебрасываясь друг с другом отрывочными замечаниями. Несколько мальчуганов с ловкостью обезьян карабкались по утесам и скалистым выступам возвышенности, на которой торчал неизбежный «замок». Борота этого замка, т. е. по просту — селения, обнесенного невысокой глинобитной стеной, часто отворялись и затворялись, пропуская через себя людей, нагруженных фуражом, приготовленным для наших лошадей. Очень вероятно, что и вообще все про — ([пропуск]) [300] родов обычаю гостеприимства, не допускали нас платить за свое продовольствие.

Сидевший на возвышении и сновавший в воротах люд очевидно не принадлежал в авганской семье. Эти бритые, котлообразные головы, эти широкие скулы, плоские носы и несколько скошенные внутрь глава «щелями» — сразу отводили им место в ряду народов Монгольской расы. По расспросам оказалось, что это гезарейцы, которых в верховьях Кабул-Дарьи живет довольно много. Говор их напоминал татарский, и корни слов — джагатайского происхождения. Как жаль, что ближе нельзя было познакомиться с этим интересным народом! — В войсках Шир-Али-хана много солдат было из гезарейцев, а его охранная гвардия почти исключительно состояла из них.

Около 4-х часов пополудни, на вершинах гор, расположенных от нас в востоку, беловатые облава сменились темными. Облака быстро выросли в грозную темную тучу и, вслед затем, послышались глухие раскаты грома. Туча шла по направлению к нашим палаткам, и мы уже заранее предвкушали всю прелесть совсем нежелательной и не совсем-то приятной дождевой души. На прочность палатки, при сколько нибудь значительном ливне, нельзя было рассчитывать. Кроме того, палатки при сильном ветре могли быть совсем сорваны с места. Подобная перспектива заставила всех нас очень внимательно следить за непрошенною гостьей, изорванные клочья одежды которой уже одели, повидимому, очень близкие к нам горные вершины. Взвилась блестящая змейка молнии — и сильный громовой удар загрохотал по ущельям и углублениям скал. — Однако наши опасения были напрасны. Туча быстро пронеслась мимо нас по северной гряде гор. На месте нашей стоянки упало лишь несколько капель дождя. — Это была первая гроза, встреченная нами в горах Гинду-Куша.

Весь следующий день нам пришлось идти по прекрасно обрабо — ([пропуск]) [301] нилась от реки вправо, и пришлось пройти эти две версты по сплошной насыпи из гальки и острого хрящевика.

Тяжело навьюченные бедные «степняки» наши увязали чуть не по щиколку в этой смеси, грозя испортить в конец свои уставшие ноги. Однако, вслед за тем, дорога опять пошла по возделанной почве, садами да полями. Иногда отвесные скалы обоих горных увалов снова сближались и теснили долину. В некоторых местах пришлось идти по невысоким, гранитным карнизам. Раза три нужно было перейти с одного берега реки на другой; в этих местах везде были довольно сносные деревянные мосты. Они, однако, далеко уступали в прочности и красоте постройки тем мостам, которые мы видели в Авганском Туркестане. Те мосты сделали бы честь даже европейским странам. — Вскоре по дороге начали попадаться лужи воды — следы вчерашней грозы и ливня. Сады, мимо которых нам пришлось проходить, состояли главным образом из тополевых, абрикосовых и ивовых деревьев; нередка попадались чинары. На полях можно было видеть кукурузные посевы; выколосившиеся шишки ее уже высоко поднимали свои головы, жадно ловя ласкающие лучи солнца. Далее — к деревьям присоединилось ореховое дерево, а еще далее появилась и виноградная лоза.

Верстах в 10-ти от нашей стоянки долина вдруг сильно расширилась, главным образом влево, на север, образуя обширный придаток. Этот придаток повидимому составляет самостоятельную долину, орошаемую довольно многоводною речкою, которая тут же и впадает в Кабул-Дарью.

Но и справа горы отодвинулись дальше и приняли более округленные очертания. Чудную панораму представляли в это время горы. Высочайшие вершины их были одеты непроницаемым беловатым туманом. По крутым бокам их ползли полупрозрачные, нежные, эластические облака, постоянно и причудливо менявшие свои формы и очертания. Еще ниже — зеленеющие горные луга уступали место полям, оросительные канавки которых тянулись по откосу правиль — ([пропуск]) [302] сами; каждое поле ограждено от размывов — как реки, так и горных потоков — каменными оградами и дамбами. Здесь ни один клочок земли, годный к обработке, не остается лежать даром, невозделанным. Берегами реки, а также и ее миниатюрными островами завладели исключительно сады, похожие здесь на лес. А над всем этим сияло ясное, бирюзовое небо, глубокое как бездна, необъятное, как сама бесконечность...

Генерал сегодня, как и вчера, опять уехал вперед. Я и полковник, на этот раз, не отставали от него. Остальные члены с казачьим конвоем остались назади, охраняемые все тем же неотесанным, хотя и в высшей степени исполнительным, Мосин-ханом.

В нашей группе, как я уже сказал выше, ехал начальник гезарейцев Калуйского округа, Мир-Баба. Его физиономия положительно приковывала в себе мое внимание. Я часто посматривал на него с любопытством. Заметив мои любопытные взгляды, он начал улыбаться, показывая два ряда здоровенных и блестяще-белых зубов. Затем он начал было разговаривать со мной, но его попытки к разговору так и остались попытками: ни я его, ни он меня, конечно не понимали, а переводчиков в нашей группе не было. Тогда пришлось обратиться к общечеловеческому, универсальному языку — мимике. Он качал головой, болтал и махал руками, ёрзал и подпрыгивал на своем седле, но все таки наш оригинальный разговор подвигался вперед очень туго. Генерал был так добр, что, с помощью Дебира, кое-что передал мне из того, что желал сообщить потомок Чингиза. А он хотел мне рассказать о дороге, о долинах, которые находятся в окрестных горах и, кажется, его словоохотливость этим бы не ограничилась, будь только возможность продолжать разговор далее.

Но вот и селение Жальриз. Здесь долина опять суживается. Дорога идет левым берегом реки по всхолмленной местности; холмы эти состоят из конгломерата.

Остальную половину пути до станции Коти-Ашру мы проехали еще скорее, чем первую. Во время пути я не мало удивлялся тому обстоятельству что поля на большом пространстве засеяны были бобами и горохом, наряду с кукурузой и рисом. Я положительно не [303] могу объяснить такого пристрастия туземцев в этим растениям.

По дороге на встречу нам попадались время от времени большие караваны, направлявшиеся в долину Аму-Дарьи, а главным образом в Бухару.

За несколько верст до нашей стоянки Дебир предупредил нас, что здесь будет встречать посольство министр двора эмира Ширь-Али-хана, нарочно посланный для этого из Кабула. Через несколько минуть езды мы увидали, что у высокого чинара, господствовавшего над окрестной долиной, ожидал нашего прибытия сам Сердарь, со свитой из нескольких человек. Как только он завидел миссию, то сейчас же поехал к нам на встречу. Это был высокий, крепкий старик, лет 70, убеленный сединами. Лицо его имело приятное, открытое выражение; черные глава умно и приветливо смотрели из под красивых бровей. Орлиный нос придавал его лицу выражение силы, энергии. На грудь ниспадала не очень длинная, белая как снег, борода. Он был одет в платье европейского покроя и из европейского, повидимому, материала. Крепкую и еще стройную талию обхватывал узкий кожанный, с золотым позументом, пояс, на котором слева висела длинная кабульская шашка, а справа — револьвер почтенного калибра. На голове его был авганский национальный убор — меховая, конусообразная, высокая шапка из черных, очень мягких каракульских мерлушек. Он сидел на великолепном, очень резвом, чистокровном жеребце золотой масти. Седло и уздечка с мундштуком были несомненно английской работы. Имя этого сердаря — Абдулла-хан.

Обменявшись первыми приветствиями, мы все вместе направились к палаткам, куда нас и ввел маститый Сердарь.

Он несколько минуть пробыл в нашем помещении, говорил о предстоящем нам впереди пути, при чем сообщил, что на следующей станции нас имеет встретить Везир Шах-Магомет-хан, авганский министр иностранных дел.

В это время был предложен чай, и Сердарь, откушав чаю, [304] сколько времени зазвенели раскаты грома, заблистали тоненькие змейки молнии — и мы опять готовились принять воздушную баню. — Но и на этот раз небо было благосклонно в нам: ливень разразился на западе, верстах в 10-ти от наших палаток. Впрочем, и на нашем месте дождь был настолько силен, что хорошо смочил почву.

Мы теперь находились на северной окраине известной своим плодородием и воинственностью своего населения долины Майдан. У селения Коти-Ашру долина достигает 6-7 верст в поперечнике, и, следуя течению реки Кабульской, задается на юго-восток, обходя при этом лежащий прямо на восток от селения, последний, на пути к Кабулу, перевал Сефид-Хак (белая земля, в переводе с персидского). Здесь северные склоны Гинду-Куша (по отношению в этой долине, на самом же деле южные) сильно понижаются и далеко уступают в резкости очертаний барьеру гор, ограничивающему долину Майдан с юга. Эти последние почти отвесной стеной вздымаются над живописной, зеленеющей долиной; между тем на севере, в хребет гор там и сям врезываются уэкие, горные лощины, оттененные садовыми рощицами и зелеными нивами полей. Долина Майдан составляет как бы одно громадное селение, разбросанное на протяжении многих верст в длину и ширину. Сады этой долины — настоящие леса. Она считается едва ли не главной хлебной житницей Кабула. Население здесь очень значительно и едва ли не достигает 100,000 душ. Здесь живет очень много авган, но есть также таджики и даже гезарейцы.

Вечером, часов около 6-ти, снова пришел в нам Сердарь Абдулла-хан. Дебир, увидя, что я играл в шахматы с полковником, предложил мне сыграть с ним партию. Я не отказался, хотя и мог ожидать, что наш турнир не будет строго локализован, и что окружающие люди станут подсказывать Дебиру. Так оно и вышло на самом деле. Через несколько ходов оказалось, что ([пропуск]) [305] всем не составляет для меня поражения, но что, наоборот, подобная победа, одержанная тремя противниками над одним, в сущности составляет поражение для выигравших ее, «так как они», пояснил Сердар, «потерпели, в данный момент, поражение на почве великодушия и гостеприимства».

Приятно было смотреть на этого бодрого и сановитого старика.

Разговор потом свернул на почву политическую. Сердар выразил между прочим мысль, что настоящее время ему напоминает конец 30-х годов, когда он же встречал русского посла Виткевича, который во все время пребывания в Кабуле, жил в его, Сердаря, доме.

— Еще тогда, говорил Сердар, — было для нас ясно, что только в союзе с Россией можно достигнут мирного развития государства. Уже тогда эмир Дост-Магомет-хан в одной России видел оплот против всепоглощающего захвата Англичан. Правда, Россия тогда не помогла нам, но, вероятно, действительно не было возможности помочь нам каким бы то ни было способом. Впрочем тогда мы и одни сумели справиться с нашими кровными врагами. Теперь же сын Дост-Магомета, эмир Шир-Али-хан, приглашает вас к себе в Кабул, как дорогих гостей — вестников мира и добра. Да даст Аллах, чтоб наша дружба не имела никогда поводов к сожалению!

Так говорил этот энергичный старик — и лице его горело одушевлением, а огненные глава показывали, что его слова были сказаны от чистого сердца и с полною верою. Он говорил еще в продолжении некоторого времени на ту же тему. Потом ему был показан портрет Дост-Магомет-хана, приложенный к книге Бёрнса «Кабул». Сердарь отозвался о портрете с большой похвалой и сказал, что он очень похож на покойного эмира. Когда же ему сообщили, что книга эта написана известным Бёрнсом, политическим противником Виткевича, то он сказал, что хорошо помнит и Бёрнса, «этого очень тщеславного и самолюбивого чело — ([пропуск]) [306]

Около 7½ часов вечера, он, пожелав миссии спокойной ночи, (шеби шума ба хаир) удалился в свое помещение.

На следующий день, 28 июля, нам пришлось перейти через последний перевал на пути в Кабулу. Этот перевал называется Сефид-Хак. Станция, на которую мы пришли, называется Каля-и-Казы; от нее до Кабула всего 15 верст расстояния.

Мы отправились в путь, по обыкновению, ранним утром. Дорога сначала шла на восток с незначительным уклоном то к северу, то в югу. Вскоре она совершенно вышла из культурной полосы долины и вступила в слегка всхолмленную, местами изрезанную горными ручьями, покрытую галькой и довольно крупными валунами, местность. Приблизительно на 8-й версте от нашей стоянки в Коти-Ашру начался довольно крутой подъем на перевал. Подъем идет не очень узкою, но довольно скользкою тропой, выбитой в известковых породах. Весь подъем в длину достигает 2-х верст. Седловина перевала состоит из гранита. Пластинки слюды, вкрапленные в плиты гранита, ослепительно блестели на солнце. Спуск с перевала не менее крут и узок, чем и подъем.

Некоторое время по спуске с перевала, дорога все еще тянется по узкому ущелью, которое постепенно к востоку расширяется и приводит в долину Аргандильскую. На всем протяжении пути через перевал, местность была совершенно пустынна. Нигде не видно ни одного деревца, ни одного кустика.

В долине Аргандильской растительность опять вступает в свои права. Долина очень хорошо культивирована. Она сплошь, во всю ее 5-ти верстную ширину (с севера на юг), занята полями, среди которых приветливо высматривают селения, окруженные тенистыми рощицами. Густо-лиственные купы садов очень приятно разнообразят ландшафт.

Дорога несколько раз переходит вброд через несколько оросительных канав и речек; одна речка имеет до 10-ти саж. ширины с двумя, тремя футами глубины. Чем далее в востоку мы подвигались, тем долина все более и более расширялась; так что не далеко от Каля-и-Казы она достигла верст 10-15 в ширину. Но здесь она уже не представляет той сплошной поверхности зеленеющих полей и садов, как вначале. Напротив, некоторое [307] время нам пришлось идти опять по совершенно бесплодной местности, заваленной огромными камнями, в соседстве с высохшим руслом реки, также загроможденным каменьями, гравием и галькой. Влево, верстах в 6-7 от нас, на северо-востоке виднелась обширная, более возвышенная, чем наша, долина, — вся покрытая садами. При виде этой долины Кемнаб пришел в восторг и, обращаясь ко мне, проговорил: «зердалу, шафталу, миве бессьяр, хейли хуб дер онджа»! (абрикосы, персики, разные плоды там — прелесть что такое, и много).

— «Бессьяр, хейли хуб, доктор-саиб», несколько раз повторил он.

Я же про себя думал, что мне было бы приятнее самому увидеть все это, чем слышать только одни отзывы, хотя и очень восторженные.

Вот в нескольких верстах от нас к востоку показалась какая то странная группа всадников. Между ними различались 3 фигуры каких-то громадных животных. Дебир сказал, что это «филян» — слоны, и что на одном из них едет, для встречи миссии, Везир-саиб. Мы поехали быстрее — и расстояние между нами и слонами быстро сократилось. Через несколько минут уже ясно можно было различить фигуру Визира, восседавшего на одном из слонов; вот уже всего несколько десятков сажен отделяет вас от громадных животных, вот они встали: тот, который вез Везира, стал на колена — и министр иностранных дел Авганистана сошел на землю по лестнице.

— «Хошь амедит, хошь амедит, дженераль-саиб»! (добро пожаловать генерал-саиб) — проговорил задушевным тоном Везир, обращаясь к генералу и протянув ему правую руку. Вслед затем он заключил генерала в объятья, прижимая в груди. Он точно также приветствовал полковника и меня. Вскоре после этого к нам подъехала и остальная часть миссии.

Тогда некоторые из нас поместились на слонах, другие же поехали верхом на лошадях. Генерал ехал на одном слоне с Везиром. До Каля-и-Казы оставалось всего верст 5, и мы скоро были уже у наших палаток.

Каля-и-Казы — небольшой замок, с разведенными при нем [308] огородами и садом. В некотором от него расстоянии находится довольно высокий холм, совершенно открытый, а с южной стороны обнесенный стеною. На этом-то холме и были расположены наши палатки. Невозможно было выбрать местность для стоянки лучше этой. Во все стороны открывался обширный вид.

Горы здесь расступаются очень широко, равнина занимает значительное пространство. На востоке тянется долина Чаар-Дег, превосходно возделанная, сады которой казались с нашего холма настоящим лесом. Эти сады-леса простирались до подножия двух пиков, или вернее — двух высоких холмов, между которыми пролегает дорога в Кабул.

Кабул отстоит отсюда только на 15 верст и если его не было видно с нашего холма, то лишь потому, что его заслонял от нас именно тот холм, мимо которого идет дорога в Кабул, и на восточных и северных склонах которого и расположен самый город.

Выше и дальше этих двух холмов вздымались бледно-розовые, засыпанные снегом, вершины Гинду-Куша. К северу долина упирается в относительно не высокие и округленные склоны гор, которые, впрочем, вскоре решительно поднимают свои вершины. К западу виднеется змейкой извивающаяся дорога, по которой мы только что прошли, а с юга горизонт почти ничем не ограничивается; только очень далеко, сквозь туманную дымку виднелись невысокие горы. Ближе к этим горам тянется дорога из Майдана в Газни. Кабул-Дарья тоже протекает значительно южнее Каля-и-Казы и, огибая с запада южный холм, расположенный на восточной окрайне Чаар-Дегской долины, и о котором я упомянул выше, — вступает в ущелье, протекая потом, на известном пространстве, предместьями города.

Слоны встали на колени у самых наших палаток, и мы сошли с них. Везпр тотчас же ввел нас в наше помещение.

Я не буду теперь вдаваться в характеристику первого авганского сановника при эмире Шир-Али. Я намерен сделать это после. Теперь же я скажу только, что это был худощавый, высокого роста человек, на котором платье (европейского покроя) висело как на вешалке. Низкий лоб и довольно мелкие черты лица его производили [309] на зрителя впечатление не совсем выгодное для него. Но черные глаза глядели открыто; тон речи его был задушевный и дышал искренностью.

Везир пробыл несколько минут в нашей палатке и, пожелав хорошего отдыха — «хуб истераат керден», — удалился к себе.

Сегодня для послеобеденного дессерта из Кабула была прислана эмиром целая масса всяких фруктов. Тут были вишни, абрикосы, алуча (род сливы), виноград разных сортов, груши, яблоки ([пропуск комментария]), персики, тут белый и пурпуровый, арбузы, дыни разных сортов, включая сюда и розовые. К этому присоединялось несколько сортов печений, приготовленных на кухне эмира. Один сорт печенья, из битых сливок, был прислан родственниками Мосин-хана. Меня удивило не обилие плодов, а то, что некоторые из них встречались здесь рядом несмотря на то, что они поспевали в различное время года. Так напр. абрикосы лежали вместе с персиками — явление для Ташкента совсем необыкновенное.

Малевинский тотчас же приготовил себе семян от некоторых плодов, надеясь сберечь их для посевов в Ташкенте.

После обеда я, Малевинский, Бендерский и Замаанбек отправились смотреть слонов, которые помещены были здесь же, внизу холма. Их всех здесь было 3; из них две самки и один самец. Самцу было не более 40 лет, а самкам — одной около 60, а другой 100. Ни у одного из слонов клыков не замечалось. Самец был скован по ногам, а самки нет. На мой вопрос: зачем закован только один самец? — вожатый ответил, что «нужно только чтоб самец не ушел, а самки всегда останутся при нем, и одни, без самца, не сделают ни шагу». Самец был сравнительно не велик, едва ли более 10 фут вышиною, но самки были значительно выше. Все три слона были куплены эмиром в Индии. Кроме этих у эмира, как говорили вожаки, имелось еще более 10 слонов, находивших — ([пропуск]) [310] ных проделок их громадных шалунов. Для того чтобы вычистить слона вожак ставит его на колени, при чем он работает щеткой как полотер. После этого, повидимому, дело вожака кончено. Он выливает слону на его громадную спину последнее ведро воды и приказывает ему подняться на ноги. Слон исполняет приказания беспрекословно. Но лишь только вожак хочет покрыть его попоной, — как гигант-школьник, забрав хоботом пыли и земли, опрокидывает все это себе на спилу. Теперь вожак снова должен ставить его на колени и снова разгуливать по его необъятной спине, вооруженный щеткою в одной руке и ведром воды в другой. Кончено дело, остается только покрыть его попоной — и снова, скривив свой огромный рот в улыбку, слон проделывает ту же шалость. Тогда вожатый бьет его щеткой и приказывает ему поднять себя на спину. Хобот тотчас обвивается вокруг талии вожака — и вот он уже разгуливает у слона на спине, с ожесточением работая щеткой.

Кончив работу, вожак грозит слону более сильным наказанием, если тот осмелится опять проделать свою шалость. Но теперь шалость более не повторяется; слон только комично покачивает своею несоразмерною головой, да лениво двигает своими ушами взад и вперед, точно обмахиваясь веером. Наконец слон одет в попону и погружается в приятное созерцание того, как тут же, на глазах его, ему готовится обед.

Обед этот состоит из смеси хлебных лепешек и масла, целого вороха свежей зелени и овощей. Слон ест много; его кормят два раза в день; чистят три раза в сутки. Содержание слона вместе с вожаком, при котором всегда есть и его помощник, обходится в год от 5 до 8 тысяч рупий (Номинальная цена рупии (rupier) на наши деньги 60 к. по курсу же ее стоимость доходит до 80 к.).

Для верховой езды (если можно так выразиться) слон седлается следующим образом: на спину кладутся потники; на эти потники кладется попона. Сверх попоны укрепляется довольно обширная деревянная платформа. Она укрепляется веревками и цепями, подходящими под живот слона. Кроме того ее поддерживают [311] крепкие захвостники и нагрудники. Поверх этой платформы, в которую ввинчены 4 кольца, укрепляется за кольца корзина, сделанная из дерева. Снаружи корзина обита серебром или золотом, а снутри она выстлана шелковыми тюфяками и кашемировыми шалями. Поверх платформы опять постилается попона, более или менее богатая, например бархатная, парчовая и т. п. В корзине может весьма удобно поместиться один человек; он может в ней даже лежать, вытянувшись во весь рост. Двое в ней могут весьма свободно сидеть (по азиатски), а троим там довольно уже тесно. Сбоку слона на веревках привешена лестница, так как при восхождении на него, а равно и при спуске, — хотя слон и ставится на колени, — без лестницы обойтись нельзя.

Слон может идти и очень тихим и очень быстрым шагом, от 5-ти до 10-ти верст в час. Он может идти также и рысью, но обыкновенно ездят на нем шагом. Некоторые слоны несут на себе всадника очень спокойно, без сотрясений и толчков. Но некоторые (преимущественно самки?) идут очень неровно, корзина делает большие размахи вперед и назад и ездок испытывает нечто в роде морской качки. Эту качку можно, до некоторой степени, сравнить с качкой на одногорбом верблюде. Продолжительное путешествие на подобном слоне едва ли возможно, ибо через несколько часов езды на нем неминуемо должно появиться головокружение, боль в мышцах затылка и спины, так как им приходится усиленно работать, при усилии поддержать равновесие туловища и головы.

Слон идет по команде вожатого, который обыкновенно помещается на затылке животного, на седле, устроенном особенным образом. Без своего вожатого слон не сделает ни шагу. Общераспространенное мнение, что слон управляется с помощию ударов по голове заостренным молотком — едва ли верно. Слон управляется словами: «вперед», «назад», «направо», «налево», «скорее», «медленнее», «тише», «смирно» и т. д., все это передается ([пропуск]) [312]

Слоны — не говоря уже об Индии, — даже в Кабуле употребляются для различного рода работ (Так, например, они употреблялись для земляных работ в Ширпурском лагере, расположенном на северной окраине Кабула. Они также перевозили орудия через горы.). Слон, вполне развившийся, может нести на своей спине тяжесть до 60 пудов, а вероятно — и еще более. Об уме и выносливости слонов рассказывается много анекдотов, которые приводить здесь излишне.

Вечером миссия получила из Ташкента почту. Генер. Кауфманн, при письме к начальнику миссии приложил коротенькую телеграмму, полученную им из Петербурга. Телеграмма гласила, что Берлинский конгресс закончил свои заседания. Главные статьи мирного договора, заключенного с Турцией, возвещались в телеграмме следующие: образование вассального княжества Болгарии по Балканы; самостоятельность Сербии и Черногории, при прежних границах, и 400 миллионов рублей вознаграждения России за военные издержки. Ген. Кауфманн писал по поводу получения этой телеграммы, что «если только телеграмма верна, то она очень печальна». «Во всяком случае» продолжал он, «конгресс закончил свои заседания», а потому советовал начальнику миссии в переговорах с авганским правительством воздерживаться от каких либо решительных мер, обещаний и т. п., и вобще не заходить так далеко, как это можно было бы в противном случае, т. е. в случае, если бы нам угрожала война с Англией. В том же письме несколько строчек были написаны шиффром, которые нач. миссии решил прочитать потом, только вдвоем с полковником Разгоновым.

В оживленной беседе, которая возникла между членами миссии по поводу прибытия почты, генерал неоднократно повторял, что он очень рад, что такие важные известия получены как раз вовремя, накануне вступления миссии в столицу Авганистана. Это обстоятельство, т. е. получение последней почты, конечно, было очень важно, так как при переговорах с авганским правительством давало миссии совершенно иную точку опоры.

Вечером у меня начался сильнейший пароксизм лихорадки. Он [313] душил меня в продолжении целой ночи. Сильная рвота поднимаясь несколько раз, несмотря на значительные приемы наркотических средств. Всю ночь я горел как в огне. А между тем завтра предстоял въезд в Кабул. Нужно было быть молодцом, надо было приготовиться, как следует, к этому торжеству — и вот я лежал покрытый потом, с растрескавшимися губами, изнуренный в высшей степени...

Часов в 7 утра 29 июля наш лагерь стал подниматься на ноги. Все вокруг загудело, зашумело. Все собирались как то очень торжественно, точно приготовлялись к священнодействию. Вскоре явился Везир с своею свитою. Около 8 часов утра мы тронулись в путь. — Я чувствовал себя прескверно. В голове чувствовалась тупая свинцовая тяжесть, в желудке постоянно мутило и порывало в рвоте. Ноги положительно отказывались служить мне. Но делать было нечего; надо было и мне готовиться в путь. Я кое-как оделся и взобрался на одного из слонов, полагая, что на нем мне будет удобнее ехать, чем на лошади. Я боялся упасть с седла вследствие слабости. Но за то когда началась «слоновая качка», то я едва выдержал. Несколько раз я решался сойти со спины громадного животного, но все крепился, заставляя себя думать в том направления, что «хотя плоть и немощна, но дух должен быть бодрым». Как бы то ни было — через несколько времени я настолько обтерпелся, что спустя некоторое время уже в состоянии был следить за тем, что совершалось вокруг меня. А происходило вот что.

Самый порядок шествия был очень эффектен. Впереди, в нескольких десятках саж. от нас, ехал отряд блестящей авганской кавалерии. Затем шли, один за другим, наши слоны, замываемые казачьим конвоем. Позади конвоя снова шел отряд авганской кавалерии. По обеим сторонам всей кавалькады, шли две длинные шеренги гвардейцев эмира, бравых солдат, высокого роста. Они были одеты в ярко-красные мундиры.

Пройдя поля, мы вскоре вступили в местность, занятую тенистыми садами. Иногда виднелись плантации табаку и кукурузы. Пшеница здесь была уже сжата. В стороне от дороги, в нескольких местах видны были группы туземцев, молотивших пшеницу, только что убранную с полей. Ее молотили при помощи быков и [314] лошадей, заставляя их ходить по разложенным на «току» снопах. В некоторых местах возвышались конусы уже отмолоченной и провеянной пшеницы, янтарные зерна которой так и блестели на солнце.

На 8-й версте от станции миссия была встречена родным братом эмира, Сердарем Хабиб-Улла-ханом. Он приехал из Кабула на громадном слоне серо-пепельного цвета. Этот слон обладал огромными вызолоченными клыками, верхушки которых были спилены. Сердаря сопровождал отряд латников, вооруженных красивыми кабульскими шашками. На голове их были блестящие металлические каски с цепочками, доходящими до нижней губы.

Лишь только поровнялся с нами Хабиб-Улла-хан, как сошел со слона для приветствия миссии. Начальник миссии тоже сошел со своего слона. Затем последовало перемещение едущих на слонах. Генерал сел с Сердарем на его слона; полковник пересел к Везиру, а я — к Кемнабу. Теперь мне стало значительно удобнее ехать, так как этот слон шел очень спокойным шагом.

Затем мы опять тронулись в путь.

Теперь по сторонам дороги стали уже собираться большие толпы туземцев, желавших посмотреть на пришлых людей, хотя и «фиринджисов» (Т. е. европейцев.), но совсем другого сорта. Эти «фиринджисы» были — «Урусы».

На 10-й версте от Каля-и-Казы начинаются предместья Кабула. В этом месте приходится проходить ущельем, образованным теми двумя холмами, о которых я говорил уже выше.

Прежде ущелье это запиралось стеной, сложенной из жженого кирпича. Эта стена, от которой теперь сохранились только одни развалины, поднимается уступами на оба холма и тянется по их вершинам к югу и к северу. Я не знаю куда идет северная часть стены и где оканчивается, но южная огибает город с запада, заходит на юг и оканчивается в верхнем Бала-Хиссаре (Бала-Хиссар — цитадель Кабула.). [315]

Народу собиралось все больше и больше. Он образовал по обе стороны кортежа мессии сплошные живые шпалеры. Соседние скалы и выступы холмов, остатки разрушенных стен — все было покрыто разнообразными типами жителей. Крыши домов, даже деревья, тянувшиеся по обе стороны дороги, были усеяны любопытными. Тут виднелись и авганцы с бронзовым цветом кожи, с сверкающими глазами и с черными, как смоль, волосами; здесь же, в толпе, замечалась и монгольская голова гезарейца с узкими глазами, с ушами «на отлете».

За ущельем начался уже город Кабул. Мы теперь проходили во его северо-западной окраине. Пришлось идти по базарной улице, отель узкой, но вымощенной камнем, хотя и очень плохо. Вообще отсюда тачались улицы мощеные. Далее началось шоссе, очень порядочное шоссе, обсаженное с обеих сторон деревьями, преимущественно тутом и ивой.

Через несколько времени мы пришли к мосту через реку Кабул-Дарью, текущую здесь с юго-запада на северо-восток. Мост был каменный, но находился в очень плохом состоянии. Слоны пошли через реку вброд. Глубина реки здесь не более 3-4 фут, при ширине в 20-30 сажен. Слоны медленно перешли через реку, проделывая разные штуки своими хоботами, набирая воды и с большой силой выбрасывая ее вон. Я поминутно ожидал, что вот-вот слон поднимет свой хобот вверх и позабавит своих седоков несовсем желательным душем. Но вожатый слона зорко смотрел за ним и лишь только замечал, что слон набирал воды в хобот, то начинал шептать ему что-то на ухо и великан-шалун тотчас же начинал хлопать ушами и, вслед затем, выбрасывал воду.

Вслед за переходом через реку мы свернули с дороги влево, на север от города и вышли на обширное поле. Посреди этого поля стояли авганские войска всех родов оружия. На обоих флангах выстроена была кавалерия, а в центре — пехота; по фронту войск была выстроена артиллерия. Количество войск, вероятно, было не более одной дивизии. Лишь только слоны наши поровнялись с центром войск, как артиллерия начала салют; было сделано 34 пушечных выстрела. После этого заиграла музыка — и войска пошли [316] церемониальным маршем. Слоны снова вышли на шоссе и направились в Бала-Хиссару, стены которого белелись не более как в версте от нас. В то же время масса народа, толпившаяся на шоссе, подняла крики, призывая на миссию благословение четырех Калифов (что соответствует нашему приветственному ура!). Сопровождаемые кликами многотысячной толпы и под звуки музыки мы вступили в ворота Бала-Хиссара. У ворот цитадели нас встретила почетная стража, одетая в оригинальный костюм, состоявший из клетчатой, доходящей до колен юбки, башмаков и каски.

После недлинного перехода по довольно узким, вымощенным отчасти улицам, застроенным двухэтажными домами, с окнами, обращенными на улицу, — мы приехали к нашему помещению. До нашего дома нас сопровождала вся авганская знать, какая была здесь на лицо. [317]

ГЛАВА IX.

В Кабуле.

Помещение миссии в Бала-Хиссаре. — Прием миссии эмиром Шир-Али-ханом. — Народное празднество. — Подарки, присланные Туркестанским генерал-губернатором эмиру. — Эмир дарит миссии 11,000 рупий. — Жизнь миссии в Кабуле. — Английские газеты, получавшиеся эмиром. — Получение почты из Ташкента. — Болезнь и смерть наследного принца Абдулла-Джана. — Переговоры генерала Столетова с авганским правительством. — Известия о снаряжении английского посольства в Кабул. — Отказ эмира. — Домашний базар.

Слоны, на которых мы ехали, остановились в довольно узком переулке, у ворот отведенного для миссии дворца. Этот переулок отделял наш дворец от помещения эмира.

Широкие ворота, пробитые в довольно толстой и высокой глинобитной стене, вели во внешний двор нашего помещения, где находись здания, занятые туземной прислугой, назначенной в распоряжение миссии, и туземной администрацией дворца. Отсюда менее широкие ворота вели уже собственно во дворец. — На первый взгляд все здание походило на четырехугольный ящик, обнесенный с двух сторон очень толстыми стенами, а с остальных двух сторон — застроенный двумя флигелями. Четырехугольник занимал площадь в несколько сот квадратных сажен.

Мы прошли по тщательно выметенному и усыпанному песком и меной галькой двору нашего дворца и поднялись на террасу, расположенную перед северным флигелем. Терраса была выложена жженым кирпичом и занимала около ¹/₅ части всей площади двора. Затем мы порядись во 2-й этаж северного флигеля, где нас ожидал уже сервированный завтрак и чай. Кабульцы, повидимому, [318] очень любят плоды. Так, напр., даже и теперь, за завтраком, были поданы целые горы плодов. Я, однако, был совершенно равнодушен и к завтраку, и к окружающей обстановке, и к окружающим лицам. Лихорадочный жар давал мне себя очень и очень чувствовать. — Между членами миссии и авганскими сановниками завязался оживленный разговор, но я положительно не в силах был следить за ним. Мне хотелось только, чтобы наши гости поскорее кончили свой оффициальный визит, что дало бы мне возможность сейчас же лечь в постель. А тут еще Везир, добрый человек, обратился ко мне со словами утешения, — что моя лихорадка скоро-де пройдет, и что «доктору болеть, кажется, не приходится?»

Однако, наши гости скоро откланялись и удалились. Везир пожелал узнать, когда миссия думает представиться эмиру-саибу и при этом прибавил, что миссии было бы хорошо с дороги отдохнуть. Поэтому генерал решил, что миссия весь следующий день будет отдыхать, «а на третий день, если будет угодно эмиру-саибу, то она представится ему».

После ухода наших высоких гостей, мы все поспешили устроиться в нашем обширном помещении по домашнему.

Дворец, как я сказал уже, представлял почти квадрат, две стороны которого, именно северная и южная, — заняты зданиями. Наиболее обширное здание находится на северной стороне четырехугольника. Оно выстроено из необожженого кирпича; наружная облицовка его сделана из дерева. Здание имеет четыре этажа. На уровне третьего этажа устроена обширная терраса, с каменной баллюстрадой на ней. В разных местах по фасаду здания устроены балкончики и вышки. Весь фасад здания украшен резьбой из дерева. Вообще, вид здания напоминает наши до-петровские боярские хоромы-терема. Полной иллюзии мешала только плоская крыша, да окна без стекол, закрывающиеся резными деревянными ставнями. Впрочем, в 3-м этаже, одна комната, — десертная, как мы ее потом прозвали, так как конфекты и плоды обыкновенно приносились сюда, — имела стеклянные окна.

В здании было очень много комнат. Но мало было таких, которые бы можно было назвать удобными, в европейском смысле этого слова. Мебели было очень мало: несколько кресел [319] незатейливой работы, несколько простых стульев и столов, накрытых скатертями — произведением английских фабрик; туземные кровати с веревочным переплетом вместо пружин, и ватными тюфяками вместо волосяных — вот и вся внутренняя обстановка дворца. Нигде не замечалось ни одного зеркала. Комнаты — очень небольшие, редко более 4-5 саж. в длину и 2-3 в ширину. Полы комнат устланы то персидскими коврами, то простыми паласами, то узорчатыми толстыми и мягкими киргизскими кошмами. В некоторых комнатах поверх ковров был постлан белый коленкор, тоже произведение английской мануфактуры. Потолки комнат были обыкновенного устройства в Средней Азии. Они были сделаны из камышовых циновок, положенных прямо на балки, а снизу были подбиты дешевым ситцем. Стены комнат довольно хорошо выштукатурены (впрочем, далеко не всех комнат), и в некоторых местах снабжены простенькими скульптурными украшениями из алебастра. В толще стен устроены ниши, где стояли чайные сервизы, подсвечники и др. кабинетные вещи. В подсвечниках были вправлены стеариновые свечи английской фабрикации. — Бегло осмотрев это здание, я отправился в южный флигель.

Это был двухэтажный флигель. Устройство его было такое же, как и предыдущего здания. 2-й этаж был устроен гораздо лучше, чем нижний. Комнаты здесь имели более уютный вид, чем в первом (северном) флигеле. Особенное преимущество этого здания перед первым состояло в том, что овна его выходили не только во двор, но еще и на южную сторону, на улицу.

У самых окон южного флигеля начинается обширная Кабульская равнина. С высоты второго этажа этого здания открывается великолепный вид на южные и восточные окрестности города. Равнина доступна для взора на протяжении около 10 верст к югу и востоку, и замыкается на своих окраинах невысокими горами. Значительная часть ее занята полями и лугами, особенно ближайшая часть ее к нашему помещению. В версте расстояния от нашего дома находится обширное болото, занимающее пространство в несколько квадратный верст. А дальше от нашего дворца, ближе ([пропуск]) [320] от города селения и сады начинаются значительно ближе к городу, чем в югу от него. А еще далее в востоку, именно верстах в 3-4 от города, виднелись белые палатки лагеря авганских войск. Часто потом мы имели возможность слышать доносившиеся оттуда выстрелы из орудий. Здесь авганские войска упражнялись в прицельной стрельбе. Почти от самой стены нашего помещения по равнине радиально расходятся 3 дороги: одна на восток, одна на юг и 3-я на юго-запад. Эта последняя проходит буквально под окнами южного флигеля, лепясь у подножия гор, расположенных западнее Бала-Хиссара, и, огибая их с юга, теряется из виду. В полутора верстах от нашего помещения, среди лугов равнины, у берега обширного болота, виднелся ряд слонов. Здесь было расположено становище слонов эмира. Их можно было насчитать до 11 особей. Потом мы привыкли видеть, как часть их, обыкновенно утром, куда-то уводилась и приводилась назад только вечером. Остававшиеся же слоны регулярно 3 раза в день вводились в озеро и там купались. Иногда слонов собиралось более 11.

Я выбрал себе комнату в южном флигеле. В этом же флигеле поместились и некоторые другие члены миссии. Генерал же занял несколько комнат во втором этаже северного здания. Казаки помещены были в нижнем этаже южного здания.

Вообще наш «дворец» если и не походил на те восточные, полные роскоши и неги, дворцы, какие описываются не только в «Тысяче и одной ночи», но и у многих арабских и персидских писателей, — то все же выглядел очень приличным, и, главное, довольно чистым. Особенно пол двора блестел своим чистейших песком. Положительный диссонанс с этой чистотой составляла могила какого-то святого, как говорили, родственника эмира, приютившаяся в одном из углов двора. Две-три грязные тряпки, навешенные на шесты, водруженные на могиле, нахально выглядывали из-за ветхой, деревянной решетки, ограничивавшей владения святого покойника. — Резко бросалось в глаза также и полнейшее отсутствие в нашем помещении древесной растительности. Два-три персиковых куста, вьющаяся виноградная лоза или ветвистый, шелколистный тут — очень бы скрасили всю картину внутренности нашего дворца, сгладили бы его резкие, суровые контуры, [321] напоминавшие скорее цитадель, чем дворец, и придай бы более мягкости и, если уж хотите, то и поэтичности. Струя воды, особенно в виде хотя бы и очень простого фонтана, доставила бы не только эстетическое удовольствие, но и чисто физическое, — умеряя полуденный зной, который давал себя порядочно таки чувствовать и здесь, раскаляя глиняные стены нашего дворца-ящика. Но, на нет и суда нет, говорит одна из наших мудрых пословиц. И то эмир, в знак особенного уважения к миссии, уступил для нее дворец, который был до этого времени занят его любимой женой и ее двором. Но все же хы ожидали от дворца славившихся некогда богатством и пышностию эмиров кабульских совсем, не этого. Мы думали увидеть мрамор, позолоту, яркие краски изразцов, лапис-лазурь, роскошные фонтаны, волшебные сады и т. п., а вместо этого встретили глину и мало стекла, ни одного деревца, ни струйки воды! За то небо было действительно превосходное, — лазурно-голубое, глубокое, без малейшей облачной тени на ясном челе его...

Туземные прислужники внесли в мою комнату кровать и тотчас приготовили постель. Это была, как я уже сказал, обыкновенная, туземная очень широкая кровать. Рама кровати переплетена была веревками таким образом, что они образовали прочную мелко-петлистую сеть. Но иногда вместо веревок, туземцами употребляются для этой сети плоские, полотняные ленты различной ширины. Но всего лучше выходит сеть из волосяных веревок, так как она обладает очень большою упругостью и действует почти так же хорошо, как пружина. — На сетку из полотняных лент положена была перина. На перину, наволочка которой была бархатная, вместо простыни был постлан кусов английской кисеи, а поверх кисеи — ватное одеяло, врытое атласом — произведением индейских фабрик. В головах положена была круглая подушка, тоже с бархатной наволокой и тоже покрытая кисейным чехлом.

С величайшим наслаждением я бросился в постель, надеясь сладко отдохнуть. Но мое ожидание было напрасно. К внутреннему жару лихорадки присоединился еще и жар, так сказать, внешний. Перина и ватное одеяло сейчас же дали себя почувствовать: мне казалось, что я находился в паровой бане — и густая испарина покрыла моё изнуренное тело. [322]

Несколько времени спустя, человек пришел звать меня к обеду, который был собран в помещении начальника миссии. Но я бесполезно потратил время и только напрасно беспокоил себя: я даже и не прикоснулся ни к одному блюду.

Между тем обед был сервирован довольно порядочно. Столовое серебро, нарочно заготовленное эмиром для миссии, было в порядке и в достаточном количестве. Фарфоровая посуда и столовое белье тоже не отсутствовали. Но на столе не было ни одного цветка, ни листа зелени. Я так и остался в недоумении: зачем же торчали две-три вазы в одной из стенных ниш? Букет живых цветов был заменен, благодаря распорядительности М., любезно принявшего на себя обязанности кравчего миссии, — довольно жиденьким букетом вин. На столе кроме обычных «хинных» вин, виднелись и две-три засмоленные головки.

За обедом, в котором, скажу мимоходом, венцом кулинарного искусства туземных поваров был удивительный шашлык, представлявший цельного барана, весьма нежно зажаренного на вертеле, — разговор, естественно, имел своим предметом сегодняшнее событие, именно въезд миссии в Кабул.

— Как хотите, а это... чисто царская встреча, заключил генерал, произнося эти слова почему-то почти шепотом.

За дессертом были отбиты засмоленные головки. Первый тост был, конечно, за Государя; второй — за Россию, далекую, дорогую Россию. Да, хорошо вспоминается отчизна в далеких, чужих краях! Здесь забывается все нехорошее, все зло, какое кому либо из сынов ее пришлось испытать на ее священной почве. Помнится только одно хорошее. И сладкое чувство наполняет тогда грудь человека... Дороги и хороши эти чувства и эти мгновения! Они отводят человеку его настоящее место в среде всего живущего. Они делают его, так сказать, более человеком, чем когда либо...

30-е июля было назначено днем отдыха миссии после слишком 20 дневного, почти безостановочного пути. Но вышло иначе.

Около 12 часов этого дня, начальник миссии, одевшись в полную парадную форму, отправился на аудиенцию к эмиру Шир-Али-хану. Он поехал один, даже без переводчиков, в сопровождении только Везира и авганского конвоя, объявив остальным [323] членам миссии, что им незачем представляться эмиру, и что он представится один.

Скоро, однако, генерал возвратился и приказал всех нам поскорее одеться в полную парадную форму. Он объявил, что эмир желает видеть всю миссию, в полном составе. Я, несмотря на свою слабость, тоже оделся и вместе с прочими отправился в путь.

От нашего помещения до дворца эмира было всего несколько сот шагов пути. Его дворец отделялся от нашего помещения только узким переулком и несколькими зданиями, назначенными под службы. Однако мы сели на лошадей и отправились верхом. Казаки были с винтовками через плечо, без чехлов.

Выехав из ворот нашего помещения, мы сейчас же по узкому переулку повернули направо, на запад, немного спустились, по дороге вниз, имея слева от себя стену верхнего Бала-Хиссара, а с права — службы нашего дворца, — и сейчас же остановились у ворот помещения эмира. Ворота были деревянные, створчатые; они были вделаны в высокую глинобитную стену.

У этих ворот мы сошли с лошадей и вступили в сад, начинавшийся сейчас же за воротами. Широкая, хорошо утрамбованная дорожка, обсаженная кустами барбариса, привела нас в небольшому зданию очень скромной архитектуры. Здание имело два этажа. Перед зданием-площадка с каменным резервуаром, наполненным проточной водой. Но и здесь не было и следов фонтана. Кругом этой площадки были рассажены тополя, чинары, грушевые деревья, виноградные лозы, но вообще сад имел вид довольно жалкий.

Передняя часть здания была занята открытой террассой. На террасе, у самой балюстрады, резной из камня, сидел эмир Авганистана, Шир-Али-хан.

Приложив руку к головному убору, мы обошли слева бассейн, прошли мимо террасы, и слева же, по лестнице в несколько ступеней, взошли на террасу.

Лишь только мы взошли на террасу, как эмир встал с своего ([пропуск]) [324] на приветствие миссии тоже поднятием руки к козырьку каски, которою была покрыта его голова.

После этого начальник миссии поочередно представил эмиру всех членов. Во время представления полковника Разгонова эмир выразил удовольствие по поводу того, что видит полковника русского Царя и при том «мужа, убеленного почтенными сединами». — Вообще эмир, во время представления ему миссии, каждому члену что либо сказал: любезность, остроту, шутку, и вообще, говоря простым, но тем не менее очень выразительным языком, «за словом в карман не лазил». Так напр., приветствуя г. Малевинского — «инглизи-терджимани» (переводчика английского языка), — он спросил: «не принес ли англичанин и на этот раз огня в поле своего платья, чтобы запалить Авганистан»?

— Англичане, продолжал он, — иначе не вступают на почву Авганистана, как держа в правой руке меч, а в левой — огонь.

Очевидно, что здесь эмир хотел сказать каламбур, пользуясь словом «инглизи» (английский), хорошо зная, что Малевинский — русский, а не англичанин.

Во время представления членов миссии эмир всем подавал руку и приглашал садиться.

Затем он с полчаса разговаривал с нами о разных вещах.

Эмир Шир-Али-хан имел вид пожилого, но еще очень крепкого человека, лет 50 слишком. Его невысокая, коренастая фигура дышала силой и энергией. Большие, черные глаза проницательно смотрели из под густых, слегка поседевших бровей. Орлиный нос заканчивал общее выражение лица, придавая ему характер твердости. Окладистая борода, с легкой проседью, спускалась на грудь. Он говорил громким, твердым, несколько хрипевшим голосом. Последнее обстоятельство зависело от катарра горла, на который потом он и не преминул пожаловаться, прося моей помощи.

Металлическая каска, со страусовыми перьями в шишаке, совсем не шла к эмиру, закрывая его вообще не высокий лоб: она придавала ему характер дикаря-повелителя, нарядившегося в павлиные перья. На нем был мундир синего цвета с красной лентой через правое плечо. Мундир был подхвачен кушаком с золотым позументом; на кушаке висела шашка, рукоятка которой, [325] богато украшенная золотой насечкой, очень изящной работы, говорила до известной степени и о достоинстве самого клинка. Рукоятка сабли была без темляка. На расшитой золотом и толком груди мундира не было ни одного ордена, или какого либо значка. Штаны на нем были обыкновенные генеральские, с красными лампасами.

Эмир много расспрашивал начальника миссии о России; между прочим, — о числе ее жителей, числе войск, количестве государственных доходов и т. п. Он спрашивал также о том, существуют ли в России железные дороги. Получив утвердительный ответ, он спросил, есть ли они также и в Туркестанском крае? Вообще видно было, что эмир хотел как можно больше узнать о той стране, с которой он хотел заключить союз дружбы.

Перед террасой был выстроен наш казачий конвой, с ружьями «на караул». Эмир расспрашивал о казаках, пожелал видеть ружейные приемы, что и было, к его видимому удовольствию, исполнено казаками, по команде Назирова. Затем эмир захотел осмотреть ружье Бердана, и один из авганских «кернелей», стоявших у балюстрады, вне террасы, сейчас же принес ружье. Эмир, без всяких объяснений, со стороны членов миссии, сам взвел и спустил курок винтовки, сказав, что конструкция ружья ему отчасти известна. Затем он передал обратно винтовку и приказал принести свои скорострельные ружья. Я не знаю, какой они были системы, по помню, что полковник Разгонов высказался об них одобрительно. Затем эмир объяснил, что ружья эти делаются в Кабуле авганскими мастерами, и при том исключительно ручною работою. Никаких машин на кабульском оружейном заводе нет.

Я не знаю, сколько бы времени продолжалась таким образом наша беседа. Но вдруг поднялся ветер, превратившийся потом в положительный ураган.

Жалкие, полувысохшие чинары, печально распустившие свои узловатые ветви перед самой террасой, застонали и затрещали под напором ветра. Вскоре поднялся пыльный буран, завладевший всем пространством сада. Клубы пыли закружились и затанцевали по площадке перед террассой; вскоре они полетели и на террасу. Тогда эмир окончил аудиенцию.

Мы возвратились домой тем же порядком, в сопровождении [326] Везира и Кемнаба. Нужно заметить, что во время нашей аудиенции, из всех авганских сановников присутствовали только эти двое. — Пыльный буран усилился до такой степени, что в нескольких шагах нельзя было ничего различить. Ветер был при этом совершенно знойный. Только через час пыльная мгла мало по малу рассеялась и небо опять прояснилось.

Утром 31-го июля я был разбужен глухим подземным ударом и сотрясением всего здания. Это случилось около 8-ми часов утра. Вскоре за первым ударом последовал второй, еще более сильный, чем первый. Здание потряслось до самого основания. Насколько велико было сотрясение — можно было заключить из того, что балки и стекла в окнах затрещали, так что все, находившиеся в комнатах, в страхе бросились было вон. Однако этим и закончилось землетрясение и более не повторялось.

Везир рассказывал потом, что землетрясения, не составляющие здесь ничего необыкновенного весной и в начале лета, в настоящее время года представляли редкое и почти исключительное явление. Землетрясения здесь вообще не сильны. Бывают однако, хотя и редко, и очень сильные землетрясения, сопровождающиеся значительным разрушением ([пропуск комментария]).

Некоторые из членов миссии выразили было желание прогуляться по городу, но встретили обычное veto со стороны начальника миссии.

1-го Августа генерал опять один ездил к эмиру. Его сопровождали только Везир и снова появившийся у нас Мосин-хан. В продолжении последних трех дней Мосин-хана почти совсем не было видно у нас. Кемнаб тоже заходил очень редко, да и то только на несколько минут.

Вечером этого дня город украсился иллюминацией, которою мы любовались с крыши южного флигеля. Кабульцы пускали ракеты, ([пропуск]) [327]

На бледном фоне ночного неба, освещаемого только что выглянувшею из за гор луною, картина иллюминации имела какой-то фантастический характер. Иллюминация продолжалась около часу времени. Везир не преминул нам объяснить, что иллюминация устроена народом по случаю прибытия русского посольства. Это объяснение, конечно, было очень важно. Значит, народ не только не был расположен враждебно к русской миссии, но еще и был очень рад ее приезду. Знаки своего уважения к ней он, на первый раз, выказал довольно ярко. Для начала — это было совсем хорошо.

На следующий день генерал опять отправился к эмиру. На этот раз он пошел для того, чтобы преподнести эмиру подарки, посланные ему Туркестанским генерал-губернатором. Эти подарки были, говоря откровенно, ниже всякой, даже очень снисходительной, критики. Они заключали в себе следующие вещи:

1) трость, вся обсыпанная бирюзой сплошь, как бы в бирюзовом футляре, с гранатами у рукоятки. — Пусть не смущается читатель при словах: вся обсыпанная бирюзой. Бирюза эта местная, так называемая «кокандская», очень низкого достоинства. Работа трости тоже туземная, сартовская, далеко не изящная. Эта трость оценена была в Ташкенте в 600 рублей;

2) бирюзовый же пояс; вязь серебрянная, застежки золотые; оценен в 400 рублей;

3) несколько кусков парчи. Тючок с этой парчой был развязан только в Кабуле и поразил всех нас своим содержанием. Парча была весьма посредственная и далеко не могла выдержать сравнения с индейской. Между тем покупавший ее экзекутор Николаев говорил, что за нее заплочено по 50-100 р. за аршин. Кроме того — парчи было очень ограниченное количество;

4) несколько халатов парчовых, бархатных и — о, ужас! — суконных, отороченных позументом в один и два ряда. Тючок с халатами тоже был получен от экзекутора и распакован, только в Кабуле.

Нечего и говорить, что содержание его не менее нас изумило, чем и содержание предыдущего тюка. — Посылать в подарок эмиру, владетелю обширной страны, да еще, кроме того, человеку бывавшему в Индии и знающему толк в вещах — простые [328] суконные халаты! — такие халаты, какие обыкновенно уездные начальники Туркестанского генерал-губернаторства дарят сельским аксакалам! Да, ведь, это я уж не знаю на что похоже!...

Вот и все подарки. Очевидно, что преподнести эмиру такие подарки — со стороны посольства было не совсем удобно. Нужно было как нибудь устроиться, как нибудь поправить всю эту некрасивую историю с подарками.

Тогда начальник миссии распорядился следующим образом. — Он взял свои три лучшие лошади, подаренные ему эмиром бухарским; велел оседлать их подаренными эмиром же эффектными бухарскими седлами, с парчовыми, поверх них, попонами. Уздечки на лошадях были бирюзовые, с коралловыми букетами на лбах.

Таким образ вышел хотя и не очень ценный, но за то эффектный, бьющий в глаза, подарок.

Затем генерал взял лучшие из своих халатов, подаренных ему также эмиром бухарским, в Карши. Тут были настоящие парчовые, с золотыми, кованными цветами; были также и настоящие кашемировые, — все подарки щедрого нашего владетельного соседа.

После этого к подаркам были присоединены еще следующие вещи: одно ружье Бердана, пехотное, с примкнутым штыком; 1 ружье Бердана же, кавалерийское; 1 охотничье ружье Ланкастера. Затем туда же был присоединен 1 револьвер Смита и Вессона, 2-го образца. Все это оружие принадлежало разным членам миссии. Ко всему этому еще присоединены были два серебрянные сервиза — чайный и дессертный.

Таким образом составились подарки, правда, стоившие не больше 4-5 тысяч рублей, но за то довольно многочисленные. Хотя генерал еще во время первой аудиенции сказал эмиру, что наша земля обширна, и обильна, но бедна деньгами — тем не менее, все же следовало бы послать эмиру более ценные подарки. Понятно, что следовало бы послать именно подарки, хотя бы и очень ценные, но никак не деньги. Это положение, думаю, нечего и объяснять и доказывать; оно понятно само собой.

На другой день после этого, пришел в наше помещение Везир, [329] во главе нескольких человек, несших на головах какие-то подносы, накрытые парчовыми покрывалами. Он вошел в нашу общую залу, где мы обыкновенно обедали, пили чай, собирались поболтать и т. п., — и начал следующую речь:

— Генерал-саиб! — Эмир-саиб посылает вам и всем, состоящим под вашим начальством людям, от малых до велит, от низких до высоких, а равно и всем казакам, джигитам, прислуге... — свой поклон (салям гуфт). Вместе со мной он прислал послам великого государства эти малые подарки и просит не отказать — принять их.

После этого он велел поставить подносы на пол и снял с них покрывала. На подносах лежали 11 мешочков, повидимому, с монетой.

Генерал смущенно спросил: «что это?»

На этот вопрос Везир ответил, что тут, на подносах, находится 11,000 рупий авганскою монетой.

Тогда генерал не замедлил заявить свой протест против такого подарка, говоря, что у нас, русских, не принято ни давать подарки деньгами, ни принимать таковые от кого-либо, — что подарок эмир-саиба, поэтому, принять быть не может, а он, Везир, пусть выразит эмиру-саибу признательность миссии за его внимание к ней.

Но Везир никак не мог, повидимому, понять — почему не может быть принят миссиею подобный подарок, а потому настаивал на своем.

— У нас, говорил он, — если эмир-саиб кого любит и хочет его почтить, то делает ему подарок — деньгами, если у него в данный момент есть деньги, или, — что однако реже, — разными вещами. Теперь же эмир-саиб ничем не может отдарить миссию, кроме этой ничтожной суммы денег.

Генерал продолжал отказываться, говоря, что у русских нет обычая принимать подарок деньгами.

— Наконец, настаивал Везир, — англичане, когда эмир-саиб был у них в гостях, в Индии, тоже дали подарок эмиру деньгами, или — главным образом деньгами.

Но начальник миссии продолжал упорно отказываться. Он [330] уверял, что в России на принятие такого подарка посмотрят не хорошо, что миссии никаких подарков не нужно и т. п.

Везир, однако, стоял на своем.

— То, что прислал эмир-саиб я даже не смею и назвать подарком, говорил он. — Это есть ничто иное, как «плодовые деньги». Кажется, и в Европе существует обычай давать иностранным послам деньги на некоторые расходы. Отчего же русское посольство не хочет взять денег от моего государя? А я знаю, что, отказавшись от принятия этой безделицы (11,000 рупий на ваши деньги составляют по курсу от 8,000 до 9,000 рублей.), вы очень огорчите эмира-саиба, и он, наверное, будет себя считать обиженным.

Тогда начальник миссии решился, наконец, принять этот, совсем не желательный для нас, подарок, и тут же выразим мысль — пожертвовать эти деньги в пользу туземных благотворительных заведений. — Я думаю, однако, что при исполнении этого намерения генерал встретился бы с не меньшими трудностями, чем и при совершенном отказе от принятия денег, ибо хотя в Авганистане существуют министерства, есть школы, почта, даже типография, но никаких благотворительных заведений еще не завелось на этой девственной (в смысле цивилизации) почве.

В продолжении нескольких дней эти 11 мешочков лежали в одной из стенных ниш, как бы в пренебрежении, но потом они были все таки прибраны куда следует, а потом употреблены на дело, не имевшее ничего общего с благотворительностью.

Вскоре мы узнали, что эмир получает из Индии ежедневные и еженедельные английские газеты. Так как мы совсем не получали русских газет, то это была единственная возможность узнать что делается на свете. Поэтому г. Малевинский выразил генералу желание воспользоваться английскими газетами, получаемыми эмиром. Генерал передал это желание Везиру, и через день-два мы получили несколько № № газеты, издававшейся в городе Аллах-абаде. Эта газета имела заглавие «The tribune of India». № № газеты были от десятых чисел июля месяца. Из этой газеты мы узнали, между прочим, о том, что англичане зорко следили за путешествием [331] русской миссии в Кабул. Последние известия об этом, помещенные в газете, сообщали о переходе миссии через Аму-Дарью. В передовой статье довольно легкомысленно высказывалась уверенность, что русским не удастся подвинуться далее Мазари-Шерифа, что эмир Шир-Али-хан не примет миссии в Кабуле и т. п. В газете сообщалось также известие о смерти генерал-губернатора авганского Туркестана, Сердаря Шир-Диль-хана, который назван был «одним из самых преданных друзей и слуг эмира»

Из этой же газеты мы узнали и о конвенции, заключенной между Англией и Турцией, результатом которой был захват англичанами, или, вернее, лордом Биконсфильдом острова Кипра. О Берлинском конгрессе в газете говорилось, как и следовало, конечно, ожидать, как об одном из самых славных деяний английского премьера. Заседания конгресса были уже совсем закончены. О снаряжении в Авганистан своего посольства газета не обмолвилась ни одним словом. — Как на курьез, укажу на то, что в газете начальник русской миссии был назван генералом Абрамовым, губернатором Самарканда. Нужно заметить, что генерал Абрамов уже 2 года перед поездкой миссии оставил Самарканд, и управлял в данное время Ферганской областью. Видеть подобную ошибку, долгое время упорно повторяемую английскою газетою довольно странно, так как точность англичан известна, да и следили они за миссией очень пристально, шаг за шагом.

Газеты недурно скрасили наше однообразное сиденье изо дня в день, в четырех стенах помещения.

3-го августа я имел почти первую в Кабуле медицинскую практику, очень важную, но увы! — и очень печальную.

Около 4-х часов пополудни начальник миссии позвал меня к себе и приказал мне поскорее собраться в путь. При этом он мне объявил, что младший сын эмира, его наследный принц, Абдулла-Джан, внезапно и очень серьезно заболел. Вследствие этого эмир обратился к начальнику миссии за помощью врача миссии, — и вот я теперь должен был отправиться к заболевшему принцу.

Взяв с собой походную аптечку, обоих переводчиков и фельдшера, я отравился по назначению. [332]

Предполагая, что принц живет в доме эмира, я не велел седлать лошадей; поэтому мы отправились в путь пешком. Оказалось, однако, что принц жил в другом доме, совершенно отдельном от помещения его отца, находящемся почти в центре города. Таким образом мне пришлось пройти городом по крайней мере на протяжении версты.

Сначала наш путь лежал через сад эмира. Из него мы прошли западными воротами и вышли совсем из нижнего Бала-Хиссара. За воротами находится обширная площадь; казавшаяся в это время очень пустынною. Затем, с площади, все в западном направлении, мы шли около ¼ часа по довольно многолюдной улице, обсаженной по обеим сторонам редкими плодовыми деревьями. Здесь было много лавок, в которых толпилось много народа. Я не заметил ни одного хотя бы малейшего признака недоброжелательства со стороны народа, ни одного косого взгляда, брошенного на нас, европейцев; на лице всех жителей, встречавшихся с нами, было написано простое любопытство. Некоторые из жителей отдавали по военному честь шедшему рядом со мною Везиру.

Затем мы остановились у ворот, пробитых в глиняной стене, запертых изнутри. Везир постучал в ворота, сказал несколько слов привратнику — и ворота отворились. Часть авганского конвоя, сопровождавшего нас, осталась на улице, у ворот, а остальная часть вошла вместе с нами во двор.

Двор представлял правильный небольшой четырехугольник, обнесенный со всех сторон стенами из битой глины. У стен я заметил несколько, на глухо закрытых покрывалами, паланкинов. Около этих паланкинов толпилась прислуга. — Мы прошли через узкую калитку в задней стене двора и очутились на небольшой площадке, с которой каменная лестница привела нас в небольшой павильон; этот павильон, сажен 7-ми в длину и сажен 5-ти в ширину, был выстроен на высоком фундаменте. Он был снабжен настоящими европейскими окнами, очень большими, со стеклами. Внутренность павильона, однако, далеко не соответствовала его наружности. Мебели не было и следа. В глубине комнаты — так как павильон состоял только из одной комнаты — виднелась [333] группа людей, окружавшая кровать. На этой кровати лежал больной принц, которому я должен был оказать помощь.

Это был юноша 16-ти лет, как мне сообщили окружавшие его люди, но имевший вид еще почти ребенка, худощавый, слабый. Он лежал на постели, голову его поддерживал один тучный, с пытливых взглядом, человек, как оказалось потом, туземный придворный врач эмира, «ахун». Глаза больного были закрыты и он тяжело и шумно дышал и слабо стонал.

Прежде всего я обратился к окружающим больного с расспросами об его болезни. На мои вопросы: «что с больным? давно ли он болен», и проч., — я получил в ответ, что он болен уже 2 сутки, что заболел сердцебиением, находясь в Кохистане, что принца уже больного привезли из гор в Кабул, и дали ему некоторые средства и т. д. После этого я приступил в объективному исследованию больного.

Мое исследование дало следующие результаты. Дыхательные шумы были нечисты, шумны, как бы жестки. Тоны сердца едва различались и сопровождались шумами. Толчок сердца был довольно силен и притом такого характера, который называют специальным термином: «диффузный». Пульс был очень слаб, около 100 ударов в 1'. Живот был очень болезнен при давлении; даже не очень сильное давление вызывало у больного болезненные стоны; он сильно был вздут от метеоризма. В нижней части живота при перкуссии замечался тупой тон. Больной находился в бессознательном состоянии и иногда бредил. Температуру тела невозможно было измерить термометром, но на ощупь она была повышена.

Этих признаков для меня было достаточно, чтобы увидать, что центр тяжести болезни был совсем не в «сердцебиении», на которое указывали туземные врачи, как на главный симптом болезни, — а в поражении полости живота. Очевидно было также, что не только слизистая оболочка кишок была заинтересована в болезненном процессе, но в высокой степени было вероятно, что и серозная не была ([пропуск]) [334] местного нельзя было сделать, так как пиявок достать не было возможности. — Пробыв около 2-х часов у постели больного, я должен был отправиться назад для доклада начальнику миссии о положении больного. К концу моего визита принцу стало немного лучше. Возвращались тем же путем.

Пришедши домой, я объявил генералу Столетову о крайне опасном положении больного.

Около 7 часов вечера я опять должен был отправиться к своему больному. В это время от него пришел посланный с известием, что принц, успокоившийся было во время моего присутствия опять стал себя чувствовать хуже.

Приехав в дом принца (на этот раз мы отправились уже верхом), я осмотрел рвоту больного, в которой нашел совершенно непереваренные кусочки плодов, семена и зерна. Когда я спросил, чем кормили больного, то получил ответ, что ему незадолго до моего прихода и без моего ведома дали абрикосового варенья.

В общем больной представлял почти такой же вид, как и при первом посещении. Теперь я пробыл здесь часов до 10. Принц повидимому опять успокоился, и я, имея приказание начальника посольства — не оставаться на ночь в павильоне, должен был возвратиться в помещение миссии. Возвращение состоялось при факельном освещении, ибо в Кабуле никакого уличного освещения не существует. — Несчастному принцу не суждено было видеть утро следующего дня. Он умер почти на моих руках, когда я в третий раз, в 12 часов ночи, опять ездил к нему.

На следующий день генерал опять был у эмира. Он выразил эмиру свое соболезнование по поводу его невозвратной потери. Несмотря на то, что Шир-Али-хан потерял своего наследника, он оказался очень мужественным и, по видимому, с твердостью перенес это очень тяжкое для него несчастие. «Ну, что же? — Бог дал — Бог и взял», — повторял он известную библейскую фразу.

О похоронах принца мы ничего почти не слыхали, т. е. слышали только то, что он был похоронен очень скромно, тихо, почти тайком.

После этого события проэкт авгано-русской конвенции был [335] изменен в тех пунктах, которые касались порядка авганского престолонаследия. Вместо параграфа: «императорское русское правительство признает Абдулла-Джана наследником престола Авганского» — было написано, что русское правительство признает наследником того, кого захочет объявить эмир Шир-Али-хан.

Вскоре после этого эмир получил от англо-индийского правительства извещение о путешествии английского посольства в Кабул. Английские власти просили эмира принять их посольство «по обычаям гостеприимства, как это должен сделать добрый сосед Индии».

Известие это упало как снег на голову. Эмир, после размолвки с англичанами в 1876 г., совсем не ожидал никакого посольства с их стороны. Понятно, что при данных обстоятельствах он не желал принять посольство в Кабуле, да и вообще не желал иметь никаких сношений с англо-индийскими властями. — Ответ эмира известен. Он однако отказал не прямо; предлогом для отказа послужил траур по сыне. Но англичане не поддались на эту удочку и продолжали энергично настаивать на приеме своего посольства Кабуле.

После этого эмир прямо уже высказал невозможность принятия английского посольства в Кабуле (Нужно однако, дометить, что эмир Шир-Али-хан прежде своего окончательного ответа на сообщение англо-индейского правительства обратился за советом к генералу Столетову, спрашивая — как ему поступить в данном случае. Генерал Столетов посоветовал эмиру не принимать в Кабуле английского посольства.).

Пока генерал Столетов договаривался с авганским правительством, остальные члены миссии безвыходно сидели в четырех стенах своего дворца и думали свои невеселые думы. Ни шагу дальше ворот своего четырехугольника! А между тем сидеть было очень скучно; да и зачем нужно было сидеть? Ведь нас, русских, авганцы — не только верховная власть, но и самый народ — приняла очень хорошо. Следовательно, нам нечего было опасаться пресловутой ненависти авган к европейцам, так прославленного английскими писателями авганского фанатизма. К тому же англичане [336] в данном случае, говоря о ненависти авган в «европейцам», умышленно, или неумышленно, впали в простую грамматическую ошибку. Им нужно было говорить о ненависти авган к «англичанам», а не «европейцам», ибо 1) англичане — не все европейцы; 2) авганцы до прибытия русского посольства в Кабул, других европейцев, кроме англичан, невидали. Вольно же было англичанам, так сказать, воспитать в авганцах чувство ненависти к «фиринджисам» (европейцам-англичанам). Ведь показание Эльфинстона, Бёрнса и некоторых других английских авторов ясно говорят, что вначале знакомства с англичанами авганцы не питали в ним никакого неприязненного чувства. Эта ненависть появилась только после военного похода ставленника Англии, эмира Шаха-Шуджи, в 1838-9 гг.; а окончательно выросла эта ненависть после катастрофы 1841 года, катастрофы, вызванной скороспелыми английскими администраторами, начавшими распоряжаться Кабулом и авганским государством по своему произволу. Эта ненависть еще более закрепилась в авганцах бессмысленным, неимеющим никакого оправдания, реваншем 1842 г. — реваншем, в котором англичане сравнялись — если только не превзошли — с древними вандалами.

Причин возникновения ненависти авган к англичанам, как видит читатель, накопилось не мало. Не даром слово «инглиз» (англичанин) стало у авган бранным, позорным словом.

Прошлое русских по отношению в авганцам совершенно иное. Здесь не было никаких кровавых счетов. Русские были всегда в почете у авган. Даже русская церковь уважалась авганами, как об этом свидетельствует англичанин же, доктор Джерард (Journal of the Asiatic Society of Bengal. Vol. II.). До сих пор авганцы знали о русских только одно хорошее; знали, что Россия — великое и славное государство, что русский народ великодушен, добр и снисходителен даже к побежденным, иноверным и иноплеменным народам. Ведь русский Туркестан слишком близко находится от Авганистана, а благосостояние покоренных нами туземцев, упрочившееся со времени занятия ханств Россией — слишком явственно, чтобы это не бросалось в глаза [337] каждому среднеазиатцу, и чтобы об этом не узнали во всех, даже самых глухих захолустьях Средней Азия, а тем более в Авганистане.

Ergo — не только ненависти, но даже и простого нерасположения авганцы не могли иметь по отношению в нам, русским. Спрашивается теперь, зачем же нужно было сидеть в четырех стенах вашего дворца? подвергать себя добровольному заключению?

Чтобы дать оправдание этому сиденью, генерал приводил следующие причины.

— Эмир неоднократно говорил мне, сообщал он, что «вероятно очень много английских шпионов и агентов гнездится теперь в Кабуле и вообще в Авганистане. Понятно, что для англичан было бы очень приятно, если бы с русскою миссией произошел какой либо скандал. А на этот скандал всегда решатся означенные шпионы и агенты, которым англичане очень хорошо платят. Нанесенное этими агентами оскорбление русской миссии набросило бы тень на дружеские отношения России к Авганистану; а я слишком дорожу завязавшимися дружескими сношениями с Россией». Вот поэтому-то он и советовал миссии быть, по отношению в населению, как можно осторожнее.

Очень может быть, что опасения эмира были основательны. Я не буду вдаваться в критику по поводу этих заверений, так как последующие события, изложенные во 2-м томе моих записок, сами наведут читателя на надлежащую критику.

Между тем во мне начали обращаться за врачебною помощью туземные больные. Иногда происходили при этом порядочные курьезы со мной и с моими пациентами. Курьезы эти обусловливались отчасти моим недостаточным еще знанием туземного языка. Переводчики миссии действовали, в данном случае, нельзя сказать, чтоб удовлетворительно. Предоставляю читателю судить об этом по следующему факту. — Раз как то пришел во мне один туземец. По расспросах больного, веденным мною через переводчика, оказалось, что он болен ревматизмом спинных м поясничных мышц. Я сейчас же сделал распоряжение, чтобы фельдшер намазал большие части тела иодной настойкой. Фельдшер добросовестно [338] исполнил свое дело. По окончании операции, однако, разъяснилось, что не он, туземец, болен, а его мать, оставшаяся дома...

Случаи, когда здоровые приходили за советами для своих больных родственников или знакомых, находившихся дома, были не редки. Понятно, что почти все такие больные остались без пособия, так как заочно лечить никакой врач, уважающий и себя и свою науку, не станет.

Я бы охотно в этих случаях отправился в больным на дом, чтобы помочь им по мере своего знания и своих средств. Но политическое veto простиралось и на дела милосердия. — Мне очень хотелось также осмотреть туземную аптеку, которая, как мне передавали, довольно хорошо устроена и совсем не выглядит простой москотильной лавкой, — хотелось, но... я умолкаю. |

Болезни, какие мне довелось здесь наблюдать, были следующие: лихорадки, ревматизм, катарры слизистых оболочек, соединительной оболочки глаза, функциональные нервные болезни (невралгия, один случай эпилепсии), кожные болезни (экземы). Вообще же материал был не очень богатый. Большего, впрочем, и собрать было некогда. В Кабуле я пробыл всего 12 дней.

8-го августа, после обеда, начальник миссии нам объявил, что бы мы приготовились в прогулке в сады эмира. Понятно, что предложение это было принято нами чуть не с восторгом. Ведь это первая прогулка по Кабулу! Бёрнс и Массон так хвалят сады эмира. Но сады эти расположены за городом. Значит, придется проехать через весь город. Может быть поедем базаром? Да это будет превосходно!

Впереди, однако, нас ожидало горькое разочарование. Мы отправились пешком. Кто был в кителе, кто в сюртуке; генерал был в мундире и при орденах. То обстоятельство, что мы отправлялись пешком, само по себе уже являлось дурным предзнаменованием. Если наша прогулка имела своею целью сады эмира, то надо было ехать верхом, так как расстояние от Бала-Хиссара до садов довольно значительно. ([пропуск]) [339]

и Мосин-ханом в хвосте, вступили в уже знакомый нам чахлый садик, в котором находился дворец Шир-Али-хана.

Мы остановились у бассейна; сюда тотчас же вынесли из покоев эмира несколько кресел и стульев. Прошло несколько времени — и затем выяснилось, что далее этого садика мы никуда не пойдем, что это и есть прогулка в сады эмира.

Везир вскоре собрал чаю; на скатерти, постланной прямо на земле, появились фрукты и конфекты. Все мы думали, что в нам выйдет эмир и проведет с нами вечер; но эмир не удостоил нас своим появлением.

Вскоре у дессерта остались только Везир, да генерал с полковником. Остальные члены рассеялись по разным углам незатейливого сада.

Этот сад блистал почти полным отсутствием плодовых деревьев. Несколько абрикосовых, персиковых, да грушевых деревьев — вот и все. К этому нужно присоединить две барбарисовые шеи и небольшой, полузасохший виноградник. Виноградные лозы видимо росли без всякого ухода со стороны человека. Прежде этот виноградник был, вероятно, очень могуч, ибо и теперь еще уцелели сухие пни виноградных лоз до 1 фута в диаметре. Плодов на виноградных лозах не было совсем. Персиков тоже не было, абрикосы плохие, а груша, правда, была очень вкусна, но на деревьях было очень мало плодов. — Мосин-хан объяснил нам, то груша эта, называется «самаркандской», и здесь, в Кабуле, считается лучшею (Вот, что говорят о кабульских грушах Бёрнс; «мы сели (в Кабуле) под одно грушевое дерево, вывезенное из Самарканда и славящееся во всем здешнем крае...» «Путешествие в Бухару» Т. II стр. 223.).

Затем в саду росли два, три вида огородных растений, овощей; этим мы и исчерпаем все ботаническое содержимое сада. Из овощей здесь росли огурцы двух сортов, обыкновенные и гигантские, достигавшие до 1½ аршин в длину, загнутые на подобие спирали или кольца. Они, впрочем, и замечательны только своей величиной; вкус их ниже всякой критики. Рядом с огурцами росли дыни и арбузы, но были здесь еще не зрелы. Значительная [340] часть земли была занята под посевы баклажанов, овоща очень любимого авганами и употребляемого ими для маринадов. Без соуса из баклажан необходима почти ни одно блюдо жаркого авганской кухни. Эти овощи в данное время тоже еще были не зрелы.

Затем следует этнографическая часть описания сада. Но тут я имею только единственный предмет для описания, — это аппарат, при помощи которого производится орошение сада. Для читателя, знакомого с Средней Азией или, покрайней мере, со степями России, я просто назову этот аппарат «чигири» — и это слово будет для него понятно без всякого объяснения. Для читателя же совсем не знакомого с этим названием, я опишу его настолько точно, на сколько сумею.

Представьте себе бесконечный ремень (или веревку), перекинутый через вал, или колесо, — обыкновенное колесо, которым у нас выкачивают воду из колодцев. Вот именно такая веревка была опущена в довольно глубокий колодезь. Вместо «бадий» или водочерпательных ведер, как это делается у нас в России, к веревке прикреплен был целый ряд глиняных кувшинов. Эти кувшины расположены друг от друга на известном расстоянии и прикреплены к канату под известным углом. В колодце эти кувшины наполняются водой и затем, наполненные, они выносятся посредством вращения колеса до высоты желоба, в который кувшины и выливают свою воду. Вода же выливается из них потому, что в то время как кувшины поднимутся несколько выше уровня желоба, они переходят на другую сторону колеса, опрокидываются и начинают спускаться обратно в коледезь. Из желоба вода проводится в оросительные канавки и бассейны, и вообще куда нужно. Теперь прибавьте ко всему этому шестерню, которая вращает колесо — вот и все устройство водокачальной машины. Шестерню приводил в движение, с помощью простого рычага, осел. Старик-садовник, таджик, наблюдал за работой четвероногого работника.

Часов около 7-ми вечера мы возвратились из сада в свое помещение.

В этот же день мы получили почту из Ташкента. Генерал Кауфманн между прочим сообщал генералу Столетову, что от военного министра получена телеграмма, в которой туркестанскому [341] начальству предписываюсь не делать наступательных движений отрядами, собранными на Алае, в Джане и в Петро-Александровске. Далее генерал-губернатор сообщал, что ожидается приказ о расформировании отрядов и о возвращении частей войск на их зимние квартиры.

Относительно политических событий в Европе генерал-губернатор писал, что им получена частная телеграмма, в которой сообщается, что Батум на Берлинском конгресе присужден России, но за то Англия заняла остров Кипр (Что мы знали уже из англо-индейских газет.), Черногория остается в прежних границах (?). О Болгарии и Сербии в телеграмме ничего не говорилось. Далее генерал-губернатор извинялся, что не послал с почтой газет для миссии, но по его словам это произошло от того, что и в Ташкенте все они сидели без газет, вследствие порчи почтового тракта на линии Сыр-Дарьи. Эта порча была обусловлю обычными летними разливами этой реки.

На следующий день нач. миссии отправился к эмиру в сопровождении г. Малевинского. У эмира Малевинский встретил некоего казия, Абдель-Кадера (который потом играл очень важную роль при дворе Шир-Али-хана). Этот казий, выходец из Пешавера, несколько лет тому назад находился на службе ост-индского правительства. Но потом он почему-то — этот темный вопрос так и остался невыясненным и впоследствии — оставил английскую службу и, подозревая посягательство англичан на свою свободу, как он сам говорил, — удалился из Индии в Кабул, и вот уже в течении нескольких лет жил при дворе эмира. Этот казий отлично говорю по английски; он обыкновенно вел английскую корреспонденцию эмира, читал ему получаемые в Кабуле английские газеты и вообще, кажется, пользовался полным доверием эмира.

Естественно, что Малевинский и казий вдоволь наговорились на птичьем языке островитян. Но тут произошли некоторые курьезы, которые я считаю не лишним передать. Разговор зашел, между прочить, о том — какие народы живут в России вообще и в киргизской степи в частности? Малевинский почему-то спросил генерала, как ему, Малевинскому, ответить на вопрос: кто живет по [342] казалинскому почтовому тракту? Генерал же, в свою очередь, почему-то счел нужным ответить, что здесь живут только русские. — «Что же они христиане или нет», допрашивал казий? — Ответ, продиктованный опять генералом, был утвердительный. Эмир, получив такой ответ, удивился и снова через казия спросил: давно ли сделались киргизы христианами? — Тут на Малевинского, а также и на генерала нашло некоторое смущение при подобном вопросе, ибо ведь нет почти ни одного киргиза, принявшего православие, не говоря уже о том, что даже и православный киргиз, все же остается киргизом, а не делается моментально русским. Я указываю на этот мелкий эпизод единственно потому, что впоследствии читатель несколько раз встретится с подобными же qui pro quo, но имевшими несравненно более важное значение, чем это.

Мне, да и другим членам миссии, очень хотелось ознакомиться с предметами туземной торговли. Бёрнс с такой похвалой отзывается о здешних базарах, о вечно суетящейся на них разношерстной толпе продавцов и покупателей («Путешествие в Бухару»; стр. 215 и следующая.).

Он в своей книге «Кабул» дает подробный перечень товаров, ввозимых в Кабул из Индии и из России («Кабул», стр. 340.). Интересно было проверить данные Бёрнса. Не менее интересно было познакомиться и с произведениями индийской, а также и кашемирской мануфактуры. Знаменитые кашемировые шали здесь, как мы слышали, продавались по сравнительно дешевой цене.

Конечно нельзя было отправиться с этою целию на базар, так как об этом и речи не могло быть по причинам, читателю уже известным. Зато Везир обещал устроить миниатюрный базар в самом нашем дворце.

9-го августа несколько авганских купцов принесли на двор нашего «глиняного квадрата» кучи равного товара — и чрез несколько минут устроился маленький базар. Купцы были все кровные авганцы. С ними пришли Везир и Кемнаб, Магомет-Хассан-хан.

Прежде всего купцы разложили на столах пачки кашемировых [343] шалей; их было здесь несколько сортов. Описывать их мне, думаю, не приходится, так как шали эти слишком хорошо известны европейцам, то под собственным именем, то под именем «турецких» шалей. Некоторые из них были очень тонкого рисунка, но все же особенно выдающихся между ними по тонкости ткани было мало. Таких баснословно тонких шалей, которые, по народной молве, укладываются чуть ли не в наперсток, здесь, конечно, не было. Стоимость одной шали простиралась от 150 до 400 рупий.

Генерал купил 6 шалей разного сорта.

Затем следовали индийские парчи и атласные материи. Ценность их колебалась от 5 до 50 рупий за аршин (переводя на нашу меру). — Генерал купил несколько кусков и этих материй. Затем следовали индийская кисея, индийские шалевые чалмы, бархат (английский). — Генерал купил некоторое количество и этих материй. — После этого купцы принесли туземные, кабульские произведения: шубы, полушубки, туфли и др. мелочь. Шубы кабульские заслуживают полного внимания. Они сделаны из бараньих овчин. Дубка этих овчин весьма изящна и выдержит какую угодно критику. Мездра овчины до такой степени хорошо выделана, что имеет нежность перчаточной замши. Шерсть овчин прямая, длинная, шелковистая. По мездре шелками расшиты очень затейливые узоры. Кроме того по ней нашиты фестоны из кожи, представляющие цветы, фрукты и т. п. Покрой шубы — покрой среднеазиатского халата; рукава так длины, что почти достигают нижнего края шубы. Такая шуба стоит здесь от 25 до 40 рупий. Полушубки сделаны из тех же овчин, но только они значительно короче шуб. Генерал купил несколько шуб, а также и туфель, которые, кстати сказать, богато расшиты золотом.

После этого в комнаты, где был устроен этот импровизировавший базар, внесены были принадлежности верховой езды: седла, уздечки, попоны. Седла и уздечки все были английской работы. Стоимость седла 120-175 рупий за штуку.

Вот, однако, и все предметы нашего базара. За все купленные вещи генерал заплатил довольно порядочную сумму денег. [344] Несколько мешков с рупиями, из числа 11 тысяч, подаренных эмиром, перешло в жилистые руки авганских купцов.

Все купленные вещи предназначались, по заявлению генерала, для Ташкентского музея, в качестве образцов торговли в Авганистане.

Миссия вскоре опять начала болеть лихорадками. Особенно болели Замаанбек и Назиров. Два казака тоже лежали пластом, с 40° темпер. Пришлось опять усердно угощать хинином и больных, и здоровых. Генерал, например, завел для себя обычай принимать по 5 гран хинина в водке, перед обедом и ужином ежедневно. [345]

ГЛАВА X.

Возвращение ген. Столетова из Кабула.

Неожиданный сюрприз. — Авганский военный министр. — Выезд из Кабула. — Краткая история г. Кабула. — Двадцать дней пути от Кабула до Самарканда. — Снова на берегу Аму. — «Без вины виноватые». — В Шахрисябзе. — Последняя ночь пути. — Прибытие в Самарканд первого авганского посольства. — Прием, оказанный ему в Самарканде и Ташкенте. — Отъезд генерала Столетова в Ливадию. — Остальная часть миссии получает приказание остаться в Кабуле на неопределенное время. — Краткий общий взгляд на Бамьянский путь. — Цифры маршрута.

Отъезд из Кабула начальника миссии состоялся 11-го августа. Он был внезапен и потому несколько странен. Еще накануне этого дня я, да и все другие члены пос., ничего не знали об этом отъезде и думали, что он состоится, как было предположено прежде, не раньше 18-20-го августа. А между тем это событие случилось 11-го августа при следующих обстоятельствах.

10-го августа генерал пришел от эмира с Сердарем Довча-ханом, военным министром Авганистана. Этот Сердарь был человек громадного роста, с суровыми чертами лица. Ему самое большее можно было дать лет 45, а его атлетическое телосложение не оставляло и тени сомнения в его могучей силе и железном здоровье.

Когда он вошел в приемную комнату, которая обыкновенно служка сборным пунктом всех членов миссии, то слуга внес за ним кальян с длиннейшим чубуком, завитым в бесконечное число колец. Самый кальян, впрочем, не был внесен, а оставлен был в соседней комнате, из которой и был протянут чубук. Это был настоящий турецкий кальян, еще впервые [346] виденный мною в Авганистане. Обыкновенно туземцы, как авганцы, так и узбеки, и таджики — употребляют кальян местной, весьма несложной конструкции. Тыквеный резервуар для воды, простая глиняная горелка, иногда с железною сеткой, накладывающейся поверх табаку и углей, камышовый чубук в 2-3 фута длины — вот и все устройство такого кальяна («чилима»).

Министр просидел у нас часа 2, и во всё это время кальян почти постоянно посылал к нам из соседней комнаты свои клокочущие и хрипящие звуки. Однако Сердарь из каждой порции табаку, наложенной в кальян, делал одну, две, затяжки, не более; после чего табак закладывался новый.

Когда министр после первых приветствий заговорил о том, скоро ли генерал Столетов вернется в Кабул, и кого берет с собой в Ташкент, то мы, остальные члены миссии, сначала ничего не понимали — так нов для нас был этот разговор. Обратившись ко мне, министр спросил:

— Едет ли доктор-саиб вместе с генералом, или остается в Кабуле?

Я положительно не гнал, что ему ответить на этот вопрос, и за меня ответил сам генерал, сказав, что «это разъяснится потом». — Затем, обратившись в полковнику и остальным членам миссии, министр просил их не скучать, обещал им от имени эмира разнообразный развлечения, поездки и прогулки по городу и окрестностям, смотры авганских войск и проч. Мы сидели положительно столбами, неудомевая, что все это означает.

Только по уходе Сердаря генерал нам объявил, что он экстренно едет в Ташкент, что он еще не решил, кого возмет с собой и кого оставит в Кабуле, что оставшаяся часть миссии пробудет в Кабуле недели две или три, что он, генерал Столетов, вынужден особенными обстоятельствами выехать из Кабула так экстренно и думает совершить переезд до Самарканда в 12 или самое большее, в 14 дней; едет же он один потому, что желает выиграть во времени, так как вся миссия, со всеми вьюками, ехать быстро не может. Затем он объявил, что эмир независимо от нескольких авганских сановников, которые едут с ним, генералом, намерен снарядить большое посольство в [347] Ташкент, что в этом посольстве будет находиться даже «часть его самого», как выразился эмир Шир-Али-хан, т. е. любимый его внук, сын Магомет-Али-хана.

— Остальные члены миссии остаются в Кабуле единственно затем, продолжал генерал, — чтобы подождать сформирования этого посольства, так как в настоящее время оно не готово, да и вообще требует известного времени для своего снаряжения. Для встречи этого посольства я, вероятно, выеду из Ташкента на Аму-Дарью или в Таш-Курган. Впрочем, это будет зависеть от обстоятельств; может быть и не выеду.

После этого, пригласив с собою полковника Разгонова, генерал отправился в отдельное помещение. Они там беседовали вдвоем около получаса времени. Затем полковник вышел и объявил мне, что генерал просит меня в себе.

Когда я вошел в комнату, то генерал сначала спросил о моем здоровье. Поблагодарив генерала за любезность, я объявил, что в настоящее время, повидимому, совсем освободился от лихорадки и чувствую себя вполне здоровым.

Затем генерал спросил, могу ли я вынести такую экстренную поездку, если бы он взял меня с собою в Ташкент?

— Тут уже нельзя будет и думать о дневках или отдыхах; нужно будет ехать каждый день верст по 60 или 70, — прибавил он.

Я отвечал, что не могу поручиться за то, что не заболею во время пути, хотя в настоящее время и чувствую себя вполне здоровым.

— А вы хотели бы отправиться в Ташкент? спросил он.

Я отвечал, что в Ташкент я не отказался бы поехать.

После этого генерал, выразив опять опасение, как бы я не заболел в дороге, приказал мне, однако, готовиться в путь. Он предполагал, что мы выедем из Кабула в тот, же день, вечером. С нами должны были отправиться 10 казаков и несколько джигитов. Все остальные члены миссии оставались в Кабуле. ([пропуск]) [348] мую необходимую одежду. С своим имуществом я оставил в Кабуле также и своего деньщика.

В продолжении этого дня Везир несколько раз приходил к генералу с поручениями от эмира и затем уходил обратно.

В вечеру, однако, мы не успели выехать из города. Но за то раннее утро следующего дня застало нас уже вне стен Бала-Хиссара. С нами в Ташкент ехали: Кемнаб Магомет-Хассан-хан; два авганских кернеля (полковника), адъютант эмира, Гулам-Гайдер-хан и еще несколько других авганцев. Почти до половины пути между Кабулом и Каля-и-Казы нас сопровождали военный министр Довча-хан и Везир. Далее, до Аму нас должен был сопровождать неизменный и неустанный Мосин-хан.

И так — я опять в дороге; впереди опять путь, экстренный, трудный; позади — Кабул, этот заветный для нас, русских, город, — город, в котором до приезда настоящего посольства было всего два-три русских человека, за все время его существования. Бросим же беглый взгляд на историческую панораму этого города.

_____________________

Кабул очень древний город. Древностью своею он не уступит Балху и Бамьяну, а может быть и Вавилону, Ниневии и другим городам древнего мира, давно уже исчезнувшим с лица земли.

С именем этого города связаны сказания и мифы древней Персии и Сеистана. Так, предание гласит, что Кабул в числе многих других городов, был подвластен Рустему, и что мать этого сказочного иранского героя, красавица Рудабе, была дочерью кабульского царя Миграб-шаха, Таджика из колена Зоххака ([пропуск комментария]). Здесь же, в Кабуле, Рустем находит свой печальный конец, вследствие коварства местного владетеля.

Греческая мифология также не обошла этого города своих вниманием. Город Никея, как назывался Кабул у греков, ([пропуск]) [349] индейцами. Вследствие этого город назывался также Астакиею в первом случае, и Индофоном — во втором (Cunningham. The ancient geography of India, стр. 36, London, 1811 г.).

Парсийские и Индийские сказания также не оставили без внимания этого города. Так в Зенд-Авесте говорится, что седьмая страна, созданная Ормуздом, была Ваэкерета (Zend-Avesta, trad. par Aketil du Perron, vol. I p. 267.), а эта страна отожествимся с нынешним Кабулистаном ([пропуск комментария]); слово же «Дужак» (жилище Дужаков) приурочивается к стране Зоххака, т. е. к Кабулу ([пропуск комментария]). В Ведах упоминается о реке Kubha, т. е. о Кофене Сюань-Цаня, нынешней Кабульской реке ([пропуск комментария]).

История этого города до походов Александра Македонского — темна. Но и у историков Александра мы ничего почти не читаем о нем; по крайней мере имя «Кабул» у них не встречается. Можно только предполагать, что их Никея соответствует нынешнему Кабулу ([пропуск комментария]).

Греческие географы первого столетия нашей эры называют Кабул то Кабурою, как напр., Птоломей, то Ортоспаною, как напр., Страбон: «...потом другая дорога», читаем мы у последнего, «идет (из Арии в Индию) прямо через Бактриану в Ортоспаны, перекрестка трех дорог из Бактрии у Паропамисадов» ([пропуск комментария]).

После распадения монархии Александра, в ряду образовавшихся в центральной Азии греческих государств Кабул, вероятно, играл не последнюю роль. Несомненно, что он в течении известного времени находился в зависимости от, так называемого, Греко-Бактрийского царства. Трудно предполагать, чтобы владетели Бактрии в своих походах на Индию миновали это «перепутье» (τριοδος, как называется Кабул у Страбона) — и не захотели бы присоединить к той «тысяче городов» ([пропуск комментария]), которую они завоевали у Индейцев, и Кабул. Но в продолжении известного времени Кабулистан [350] пользовался совершенною самостоятельностию. Последним греческим царем Кабула считается Гермей. Около 105 г. до Р. Хр. его царством овладевает скифский царь Кадфиз ([пропуск комментария]). С этих пор Кабул сделался столицею Индо-Скифского государства.

Еще гораздо ранее этого переворота в Кабулистан проникло учение Будды. Но самым усердным распространителем этого религиозного учения явился самый знаменитый и могущественный скифский государь Кабула, Канишка, живший в начале первого века нашей эры ([пропуск комментария]). Буддисты-пАломникн китайские, Фа-сянь и Сюань-Цавь, не могут достаточно восхвалить усердие этого царя в буддизму.

В 1-м веке по Р. Хр. о Кабуле упоминают и китайские источники под именем Гао-фу ([пропуск комментария]). В половине 7-го столетия Кабулистан и гор. Кабул был посещен китайским путешественником Сюань-Цанем. В его время Кабулистан был разделен на множество небольших самостоятельных владений. Вся страна была переполнена буддийскими монастырями и топами (надгробными памятниками буддийских святых, особенно самого Будды). С этого времени страна считалась подвластною китайцам; подчинение это было, однако, только номинальное.

В конце 7-го столетия арабы в своем завоевательном шествии на восток проникли и в Кабулистан. Абдуррахман, сын Самры, дошел до самого Кабула и овладел этим городом после месячной осады. Кабульский царь вызвал подкрепления из Индии и прогнал мусульман назад. Тем не менее, он не мог устоять против новой арабской армии и должен был заключить мир с условием — уплачивать мусульманам 1 миллион дирем ежегодно ([пропуск комментария]).

В 699 г. арабы снова вторглись в Кабулистан, под предводительством Абдуллаха, сына Абу-бекра. Но этот поход окончился неудачей. Войска кабульского царя Рентеля окружили арабов и, доведя их до крайности, вследствие голода, выпустили под условием ([пропуск]) [351]

Не уже в следующем году (700) Абдуррахман, сын Ашефса, снова заставил кабульского раджу платить дань арабам. Окончательное покорение Кабула приписывается Хоросанскому наместнику Якубу, сыну Лейты. Это произошло в 871 г. по Р. Хр. (Memoire sur l’Inde, р. 209.). С этого времени цари кабульские перенесли свою столицу в востоку от Инда (Там же, стр. 244-247.).

По Альбируни, в начале 10-го века прекратилась тюркская (т. е. скифская) династия царей Кабулистана. Последний владетель этой династии, по имени Лактуземан, был свергнут с престола своим визирем Калларом. Этот визирь и начал собою новую династию раджей кабульских, уже не тюркского, а индейского происхождения. Тюркские цари Кабула исповедывали Буддизм, между тем как новая династия стала вводить в стране Брахманизм ([пропуск комментария]). Последним царем Кабула из этой династии был Джая-Пала, который обладал троном до 977 г., т. е. до того времени, когда Себуктегин образовал уже сильную Газнийскую монархию.

Арабские географы 10-го века в один голос говорят о том, что Кабул в то время процветал и оказывал большое влияние на соседние страны. Арабы владели им скорее номинально, чем на самом деде. Масса населения оставалась еще «неверною». Истахри говорит, что «город (был) занят мусульманами; предместья же — неверными индийцами» ([пропуск комментария]). Но даже и не весь город был занят мусульманами, а только цитадель. — Ибн-Хаукал именно так и говорит: «замок находится в руках мусульман, город же принадлежит неверным индийцам» ([пропуск комментария]).

«Туземцы думают», продолжает он, «что царь их не пользуется действительною властию до тех пор, пока не будет признан в Кабуле. А так как столица находится далеко от этого города, то цари, при каждой смене царствования, должны приезжать в Кабул, чтобы быть признанными в этом достоинстве, и это [352] делается согласно обычаям, установленным еще в очень древнее время» («Memoire sur l’Inde», р. 244-5.).

Кабул, по показанию того же автора, был в то время великим сборищем для индейских купцов. «Он представляет собою перепутье» (на пути из Пенджаба в Хоросан) (Замечательно, как в этом месте арабский автор повторяет, почти дословно, фразу о Кабуле Страбона (τριοδος — перекрест 3-х дорог).). «Если верить купцам, — читаем мы у него далее, — то здесь каждый год продается индиго на 2 миллиона динаров, сверх того, что оставляет у себя Альп-Тегин (только что, в это время, обосновавшийся в Газне). Но судя потому что я видел своими глазами — эта торговля не так обширна, вследствие беспорядков, которые здесь произошли вслед за вторжениями Альп-Тегина, а также и вследствие недоверия, которое существует между ним и соседними владетелями» (Там же.).

В 979 году Кабул вошел в состав Газнийского государства. Газневидские султаны владели им до половины 12 века, когда Гоуриды окончательно сокрушили Газну, давно, впрочем, уже обессиленную частыми нападениями сельджукских турок.

Но еще и в это время Кабул далеко не утратил своего значения, как древней столицы. Моральное значение его для соседних стран подтверждается Едризи, арабским писателем половины 12 столетия по Р. Хр.

«Кабул — один из больших городов Индии», говорит Эдризи, «он окружен стенами, внутри находится крепкая цитадель, а извне — разные предместья. Цари пользуются вполне своею властию только тогда, когда они будут признаны в Кабуле. Если же они живут в другом городе, то обязаны непременно приехать в Кабул, чтобы быть облеченными царскою властию» (Geographie d’Edrisi vol II, р. 459.). Тоже самое он повторяет и в других местах книги (Там же, стр. 182.).

От князей Гоура Кабул перешел в владетелям Харезма, (Хивы), а от этих последних — к монголам. Чингиз-Хан был здесь в 1221 г., преследуя храброго, но несчастного султана Джелал-уд-Дина. [353]

После этого Кабул снизошел на степень обыкновенной деревушка. Вот что говорит о нем едва ли не величайший арабский путешественник Ибн-Батута, бывший здесь в первой половине 14-го столетия.

«Мы отправились потом (из Газни) в Кабул; прежде это был очень знаменитый город; теперь же это не более как деревня, обитаемая племенем персидского происхождения, которое называют Авганами» ([пропуск комментария]).

Затем, в 80-х годах 14-го столетия, другой монгольский сокрушитель Азии, Тамерлан, был в Кабуле также проходом в Индию. С этого времени для Кабула улыбнулась пора восстановления из праха. Тимурид Улуг-Мирза, получивший в свой удел Кабул, много заботился об его благосостоянии. Султан Бабер в своих «Мемуарах» упоминает о некоторых постройках своего дяди, украсивших город.

Но несомненно еще более заботился о процветании этого города сам Бабер Мирза, овладевший им в 1504 г. Бабер, влюбленный в город, воспевший его в стихах и в прозе, восхваливший его климат выше всех известных ему тогда стран, жил в Кабуле в продолжении нескольких лет. Здесь он царственные заботы перемешивал с занятиями изящными искуствами и интимными пирушками в шах-кабульском замке. Истый магометанин, он, тем не менее, вполне ценил качество хорошего кабульского вина. Конечно это его перу принадлежит известное двустишие:

«Пей вино в Кабульском вамке и немедля передавать чашу.
«Здесь все есть: горы и море (озеро), город и обширная долина»
([пропуск комментария]), -

хотя он, вероятно из скромности, и приписывает это произведение мулле Магоммед Му-аммаи. [354]

Как бы то ни было, хотя «климат Кабула восхитителен и нет другой страны в мире, которая могла бы сравняться с ним в этом отношении» (Baber Mirza. l. cit. стр. 283.), Бабер оставил его, чтобы отправиться за новыми победными лаврами в Индию. 10-го мая 1526 года он про возгласил себя императором Индии и сделался основателем династии Великих Моголов. Известно, что эта династия существовала до 1857 года.

Кабул составлял, после этого, часть империи Моголов. В 1670 г., он думал было начать самостоятельное существование, отложился от империи Моголов, но ему оказалось не по силам бороться си могущественным императором Ауренгзебом и в 1675 г. он снова вошел в число областей Индийской империи.

В 1738 году Кабул был разрушен Надир-Шахом, который по справедливости может быть назван правнуком Чингиза по ремеслу и призванию — опустошать огнем и мечем все, встречавшееся ему на пути.

Приближалось однако время, когда Кабул должен был воспрянуть из праха и развалин. — После смерти Надир-Шаха (1747 год) глава первенствующего авганского племени Садоззаев, Ахмед-Шах, явился настоящим собирателем авганской земли. Основанная им Дуранийская монархия обнимала собою почти теже земли, как и монархия Махмуда Газневидского. Его владения простирались от Мешеда до Джеганабада и Мультана, и от Мерва и Балха до Келата (Mir-Abdoul-Kerim Boukhari. Histoire de l’Asie Centrale, traduite, publiee et annotee par Schefer. 1876 г. стр. 16-17.).

Сын его, Тимур-Шах, унаследовал от отца все его владения. Кабул при нем был сделан столицею империи и украсился многими изящными общественными постройками.

Но недолго держалась единая авганская монархия. Уже в самом начале 19-го столетия она распалась на части. Тем не менее, Кабул не потерял своего значения. Напротив, — тот, кто завладевал им первый — считался правителем и всего Авганистана.

В 1826 году в Кабуле утвердился Дост-Магомед-хан, который впоследствии опять соединил распавшиеся части авганского [355] государства. Однако восточные провинции так и остались в руках сейков, а от них перешли к англичанам. В 1863 году Дост-Магомет-хан, принявший и усвоивший новый титул «эмира», — помер. В продолжении 5-ти лет Кабул переходил из рук в руки спорящих за власть партий. Три брата и один племянник оспаривали друг у друга власть. Афзаль-хан и Азим-хан, как старшие братья Шир-Али-хана, не хотели ему подчиниться. Их поддерживал талантливый сын Афзаль-хана, Абдуррахман-хан (Нынешний эмир Авганистана.).

В 1868 году в Кабуле окончательно утвердился эмир Шир-Али-хан.

Если мы обратимся к истории путешествий европейцев, в разные времена посетивших Кабул, то увидим, что до настоящего, столетия в этом городе европейцев почти совсем не было. Едва ли не первыми, по времени, европейцами здесь были члены русского посольства, посланного при царе Алексее Михаиловиче в Бухару, в 1675 году. Глава этого посольства Василий Даудов из Бухары возвратился назад в Москву. Но толмач посольства Махмет Юсуп Касимов и подьячий Иван Шапкин имели поручение ехать с грамотой и подарками к Индейскому Шаху. Вот что доносил Касимов о своей поездке и пребывании в гор. Кабуле.

«Во 183 годы приехал об Мамет в индейский город Кабыл. И того де города воевода Мекремет-хан писал в Ана-Бат город (То есть Жеган-абад или Делги.) к воеводе Азей-хану о приезде ево Маметеве, и чтобы он Азей-хан писал к шахову величеству об нем Мамете об указе. И Азей-хан де писал к нему Мекремет-хану, что шахово величество с великим государем в дружбе и в любительных ссылках быть не похотел и ево де Мемета Исупа к себе отпустить не указал, для того, что из давних лет Российского государства к шахову величеству послов и посланников не бывало и ныне де быть не велел, и ехал бы он Мамет Исуп из того города вон назад.

«И Мамет Исуп того Кабыла города воеводе говорил многожды по наказу, что послан он от великого государя к Индейскому [356] шаху с ево государевою грамотою, о их обоих государских надобных делех с любительны поминки, и чтобы он воевода к шаху его отпустил. И стоял при том он Мамет Исуп и отговаривался по наказу. И воевода Мекремет Мамет Исупу сказал: шах де ево к себе пропустить не указал и государевой грамоты принять и впускать не изволил, для того что у него шаха издавна до прародителя их до Темир-Аксака и до нынешнего времени от неколиких сот лет Российского государства послов и посланников в Индейское государство не было, потому что Российское государство с Индейским в дальнем расстоянии и ссор никаких прежде сего не бывало и ныне нет; и знатно де великий государь к Индейскому шаху присылает посланников для богатства, а не для каких дел иных. Да и вера русская иная и им басурманам с християны в дружбе де быть неприлично, а в прошлом де во 167 годе приходил в Индейскую землю русской посланник, Сенкою зовут, родиною Жидовин; и пришед в индейской город Кабыл бил челом шаху, чтобы ево пожаловал в службу и учинил начальным человеком. И шах де ево пожаловал, в службе ему у себя быть велел и учинил ево у пяти сот головою, и жалование де ему учинил большое. И буде он Мамет Исуп похочет служить шаху, и ево де шах также пожалует; а что де он объявил у себя любительные от великого государя к шаху поминки, и шах де те поминки торговым людям, которые бывают в Персиде и на Руси, велит оценить, и по цене деньги ему Мамет Исупу заплатит. А больше де того ему иного указу не будет.

«И Мамет Исуп говорил, что он государев верноподданный и прислан к шаху о их государских общих надобных делех, а шаху служить не будет. А Сенка де Жидовин своровал, забыл страх Божий и ево великого государя милость, ему великому государю изменил, назвался посланником, а он Сенька — торгового человека Шемахинца садовник купленой человек, и приехал из Астарахани для торгового дела с торговыми людьми в Бухары, а из Бухар в Индию, и назвался посланником, и то он Сенька своровал, его великого государя с Индейским шахом ссорил, и для того чает шах, что будто и он Мамет Исуп также [357] облыгается, а он де подлинно прислан от великого государя, а не облыжно.

«И как де он Мамет был в Кабыле и кабылской де воевода во все ево житье государеву казну и ево товар запечатал в полатах, и оттого де великого государя казне многая учинилась посуха и заказ был, что никому той казны и товаров не покупать. А как распечатали, и таможенный голова с целовальники, оценя тое казну малою ценою, побрал к себе и по той оценке прислал деньги и с тех денег взял пошлину, а ево Мамет Исупа, бранил, а говорил — привез де он к шаху подарков немного и то самое обычное, у них де и холопи таких худых соболей не носят, потому что по вся годы торговые люди приводят в ним соболи и юфти добрые, также и сукна и зеркала немецкие привозят к ним из Немец добрые и покупают дешевою ценою. Да и приехал де он из такова далекого государства малолютством. И выслан он Мамет Исуп из того Кабыла вон, не быв у шаха» (Минаев, И. Сведения о стран. по верхов. Аму-Дарьи, стр. 223-4-5.).

В январе 1677 г. Касимов был уже в Москве.

Но это не было первое посольство русское, снаряженное в далекую «Индею». При царе же Алексее Михайловиче, за 28 лет еще до поездки Касимова в Кабул, в Индию было снаряжено русское посольство.

«У Российских государей», читаем мы у Мальгина (Мальгин Тимофей. «Чиновник Российских государей». Спб. 1792 г.), «за дальним расстоянием ссылок не было, а в 1648 г. царь Алексей Михайлович с Индейским шахом для рассмотрения государства его и торговых промыслов изволил было учинить ссылку, но в то время не совершено потому, что у индейского царя Шагадора (То есть Шах Джегана.) с Кизыльбашским или Персидским, Шахом Аббасом (II) о городе Какшагаре (То есть Кандахаре.) была война» (Грамота к Индейскому шаху «по богословии, полном царском именовании и титле» имела следующее заглавие: «Брату нашему великому государю, высокопрестольному Шахджеганову величеству, Индейскому и всея Восточные страны повелителю». Грамота была писана русским письмом; шахово наименование писано все золотом. — «Чиновн. Росс. госуд.».). [358]

Таким образом сношения России с Кабулом начались гораздо ранее, чем сношения западно-европейских государств. В то время, когда Европа знала Кабул только по слухам — в этом городе уже были русские люди, русское посольство.

В 1783 году Кабульскою долиной проехал первый западноевропеец, Дж. Форстер.

Затем английская миссия, с Эльфинстоном во главе, была в Кабуле в 1809 году.

В 1823 году Муркрофт провел в Кабуле несколько тревожных дней.

В 1832 году известный путешественник Бёрнс прибыл сюда в качестве агента ост-индского правительства, привез эмиру Дост-Магомету подарки и пользовался в продолжении нескольких дней гостеприимством эмира. Отсюда он предпринял свое путешествие в Бухару и через Туркмению, — путешествие, сделавшее его имя столь же знаменитым среди европейцев, как и его позднейшая политическая и административная деятельность в Кабуле — столь же ненавистным для авган.

Затем, в десять лет времени, с 1832 по 1842 год, в Кабуле было довольно много европейцев, преимущественно англичан.

41 и 42-й года нынешнего столетия были для Кабула особенно памятны по двум катастрофам: английской и авганской. Причиною первой катастрофы, в которой погибла 20-ти тысячная английская армия, было национальное чувство авган, любовь к свободе, протест туземцев против всепоглощающего захвата «красного мундира». Хурд-Кабульское ущелье имеет тоже значение для авган, как и Саламин для древних греков, то же, что для нас, русских, значит Москва 1812 года.

Напротив, вторая катастрофа, постигшая город Кабул, была делом дикой мести, делом, имевшим громкое название «восстановления» будто бы «народной чести». В этом «восстановлении» англичане сравнялись с дикарями, которые руководятся в своих действиях единственно необузданными инстинктами. И над кем они [359] производили экзекуцию? Над войсками, которые разбили их за год перед тем в Хурд-Кабульском ущелье? — Нет, экзекуция была произведена над безоружным и беззащитным народом! нет, экзекуция была произведена над опустевшими зданиями и базарами! Город был разрушен, и победители, гордые успешным выполнением восстановления военной чести Англии, поспешили убраться обратно за Инд (События 1879 и 1880 гг. имевшие место в том же Кабуле, так похожи на события 1841 и 1842 г., что нельзя достаточно не удивляться: тот же взрыв народного негодования против притеснителей-англичан — и таже дикая месть над беззащитным, мирным населением Кабула со стороны английских войск.). Дело, достойное Чингиз-Хана, теперь приносит свои плоды. Англичанин, так кичащийся своею цивилизациею, здесь, в Авганистане, глубоко презирается. Я уже говорил выше, что самое имя «инглиз», англичанин — составляет здесь бранное слово.

В 1837-8-м годах здесь был опять русский человек, поручик Виткевич.

С тех пор (т. е. с 1842 г.) до прибытия русской миссии в Кабуле не было не только ни одного русского человека, но и ни одного европейца.

_____________________

После 20-ти-верстного перехода мы остановились для завтрака в селении Кафир-Кала. Выезд из Кабула был так поспешен, по даже Кемнаб, снискавший уважение миссии своею распорядительностью, — на этот раз ничего не мог заготовить для надлежащего отдыха. Однако, он все же быстро достал легкую закуску, ковры — и мы отлично отдохнули под открытым небом, в тени тополей, среди зеленого газона.

Вечером этого дня мы достигли селения Коти-Ашру, где и ночевали. Здесь явились уже и палатки, и съестные припасы в достаточном количестве. Кемнаб успел уже все дело устроить, как следует. Не успел он только собрать достаточного конвоя для нашего сопровождения. Поэтому генерал назначил на ночь два караульных казачьих поста. Ефрейтор, один на 10 человек казаков, бывших с нами, должен был не спать всю ночь. Делая [360] это распоряжение, генерал спросил: не один ли он, ефрейтор на весь конвой? — Получив утвердительный ответ, он сказал «все-таки не спи ночью».

До наступления ночи казаки наслаждались тенью своих палаток Когда же темный покров ночи спустился на землю, то генерал велел палатки казаков разобрать, а самим им лечь кругом той палатки, в которой помещался он сам, а равно и я. — Я не думаю, чтобы покров ночи был также удобоприменим и в прозе жизни, как в поэтических вольностях. В данном случае покров ночи должен был сослужить для казаков роль покрова палаток. Ночь была очень свежая — и результаты подобного распоряжения не замедлили сказаться. На следующий день два казака заболели ревматизмом.

12-го августа мы проехали расстояние между Коти-Ашру и Юртом. В Сэр-Чешмэ мы завтракали. В Юрте, или собственно по близости от него, мы ночевали. На ночь казаки опять были лишены своих палаток. Я предложил было генералу снабдить казаков кошмами для подстилки под себя, так как было и сыро и голодно, — и не лишать их палаток на ночь. Но на этот совет генерал посмотрел как на протест и нарушение дисциплины с моей стороны, — и я должен был выслушать от него очень жесткий выговор.

Когда утром следующего дня я вышел из палатки, то увидал казаков, лежащих на голой земле, подложивших под голову седла и закутавшихся в свои неизменные серые шинели. Они были покрыты инеем: деревня Юрд, по определению Гауга находится на высоте 10.618 ф. над поверхностью моря.

13-го августа мы сделали переход от Юрта до Иракской долины, т. е. около 70 верст горного пути.

14-го мы были в Бамьяне. Приехали сюда довольно рано и далее не поехали, сделав в этот день только 30-ти верстный переход.

Здесь генерал получил почту из Ташкента. Содержание ее осталось для меня неизвестным.

С корреспонденцией был прислан хинин из Самаркандского госпитального склада. Почту привез самаркандский джигит. Он приехал сюда из Самарканда в 2 недели времени. [361]

На следующий день сделан был переход от Бамьяна до Сайгона. Еще заболело два казака и опять ревматизмом; один из них совсем не мог двигать шеей.

В Сайгоне заболел лихорадкой и сам генерал. Впрочем, пароксизм был довольно слабо выражен.

На следующий день в Кагмарде опять заболели два казака и один джигит. На этот раз даже железное здоровье вахмистра не устояло против совокупных неблагоприятных условий, в которых находились казаки. Эти условия были столько же искусственны, сколько и естественны.

До сих пор мы ехали все на тех же лошадях, на которых выехали из Кабула. Генерал, однако, обещал нам переменных лошадей, но не ранее Дуаба. До этого же места мы должны были ехать на постоянных лошадях. Говоря мы — я разумею только себя и казаков, так как, к услугам генерала всегда были готовы «ходунцы» Мосин-хана, которыми он и пользовался, когда хотел. — Что касается до меня, то я покуда не испытывал от этого никакого неудобства. Мой невзрачный «чиракчинец» имел стальные ноги, был неутомим в пути и обладал быстрой «ходой». Я мог ехать тем же самым аллюром, как и генерал. Но казаки были поистине достойны сожаления. Чтобы не отстать от генерала им постоянно приходилось пускать своих лошадей полурысью. Такую невыносимую тряску в продолжении ежедневного 50-70 верстного перехода могла вынести разве только железная натура сына степей — уральского казака. Но к этому неудобству присоединялось еще и другое, не меньшее.

Каждую ночь были устанавливаемы два караульных казачьих поста. Хотя всех казаков было 10, но постовую службу несли только 6. Два казака, прислуживавшие генералу, были освобождены от караулов. Вахмистр также не дежурил. За то ефрейтор обязан был, в качестве разводящего, все ночи не спать!

Шестерым казакам, обязанным нести постовую службу, тоже приходилось мало спать, ибо представьте себе три ночных смены ([пропуск]) [362] Между тех, днем некогда было спать; рано утром, даже не позавтракав, мы садились в седла и, часто, только перед наступлением ночи приезжали на станцию. Правда, в средине пути мы всегда останавливались на 1½-2 часа для завтрака.

Несмотря на повальную заболеваемость, казаки все таки лишались на ночь своих палаток. Я не знаю, да и не могу себе даже представить, как эти больные, несчастные казаки несли караульную службу!..

Когда 17-го августа хы переходили через Кара-Котельский перевал, то больные казаки, взобравшись на вершину перевала, повалились в изнеможении на землю. Вахмистр слабо стонал и высказывал среди лихорадочного бреда желание «совсем остаться здесь, на вершине перевала, где так приятно прохладно». У него t° под мышкой достигала 41°C.

К ночи этого дня мы добрались до Дуаба. Здесь простилая с нами «испанец» Лаль-Магомет-хан, бамьянский губернатор. Генерал подарил ему золотые часы и еще какую-то безделушку.

Переменных лошадей нам здесь генерал не дал. Еще заболели два казака.

18-го августа мы ночевали в Хурреме. Не доезжая верст пяти до ночлега, мы встретили опять джигита с почтой из Ташкента. Были письма от г. Кауфмана и г. Иванова. С письмами были доставлены и газеты.

В Гейбеке генерал купил несколько лошадей для казаков.

Вечером этого дня, когда новая луна золотым серпом прорезалась на лазурном небе, Кемнаб, увидавши новую луну еще впервые, тотчас же взял шашку из рук стоявшего по близости казака и прочел установленную кораном молитву. Потом он говорил об этом событии, как о добром предзнаменовании.

— Во время этой молитвы, говорил Кемнаб, — очень хорошо иметь в руках меч друга. Это добрый знак.

20-го августа мы ночевали в Таш-Кургане.

В этот день у нас было нечто в роде дневки. Генерал закупал лошадей. За некоторых из них были заплочены довольно крупные деньги. Так один жеребец, серый в яблоках, был куплен за 1,200 рупий; белая лошадь — за 700 рупий и т. д. За [363] все лошади генерал платил теми рупиями, которые были подарена миссии эмиром в Кабуле.

Все эти лошади, или по крайней мере, большая часть их, предназначались генералом для какой-то иной цели, а не для снабжения нас свежими животными, так как они велись в поводу. Так вас мой «чиракчинец» сильно устал и едва не падал от слабости, а новой лошади я не мог купить по неимению денег, то генер. одолжил мне здесь одну безногую клячу.

22-го августа мы приехали в Мазари-Шериф и поместились в том же доме, как и в июне месяце. Новый Лойнаб, Хошь-Диль-хан, встретил нас перед городом, с частью войск. Салюта из орудий теперь не было сделано.

В этот же день мы выехали из города по направлению к Аму-Дарье. Перед отъездом генерал подарил Лойнабу золотые часы, револьвер и еще какую-то мелочь.

Да этот раз мы взяли направление не на Чушка-Гюзар, а на Патта-Гюзар. Этот путь несколько короче первого; но за то он пустыннее. На всем его 80-верстном протяжении нет ни одного селения, ни одного клочка обработанной земли. Почти на половине пути от Мазари-Шерифа до Аму, но ближе к первому, находятся обширные развалины древнего города. Эти развалины носят название: Сиагырд.

Из Мазари-Шерифа мы выехали часов в 5 дня. На этот раз мы проехали городом по главным и наиболее людным улицам. Некоторая часть пути пролегала через крытые аркады базара. Влево остались изумрудно-зеленые купола Мазара, а направо — форт, защищающий восточные подступы в городу.

Едва кончился город и узкая полоса прилегающих к нему полей, как мы въехали в безотрадную, голую степь, которая завладела всем пространством. — Чем далее мы подвигались на север, тем песку становилось все больше и больше. По такой местности мы ехали в продолжении нескольких часов. Багрово-красный диск солнца, совершенно без лучей, как бы с обрезанный краями, уже давно исчез за горизонтом, а мы продолжали свой монотонный путь далее. Здесь смеркается быстро. Поэтому через несколько минут после захода солнца, мы очутились во мраке. [364] Неясные силуэты тощих саксауловых кустов в вечерней мгле принимали гигантские размеры; редкая травка колючка казалась лесом... Всякий звук гулко раздавался в неподвижном ночном воздухе и принимал особенную, степную резкость.

Генерал ехал все время молча. Мосин-хана не было с нами, он остался зачем то в городе (Мазаре). Вот впереди послышались голоса — и несколько конных фигур вдруг выглянули из мрака и облака пыли, поднимаемой лошадьми.

— Эй, адам! закричал им генерал, — та Сиагырд ин рах эст? (Эй, человек, это ли дорога на Сиагырд?).

«Гэ!» послышалось в ответ.

— Та — гэ! Мен шума пурсан микунем; чера гуфт э! (к чему говорите так; я вас толком спрашиваю).

«Ин рах эст!» (эта дорога) послышалось из мглистого пространства.

— Ченд курух эст эзинджа та Сиагырд? продолжал допрашивать генерал (сколько курух отсюда до Сиагырда).

«Нэздик эст!» (близко) послышались голоса уже откуда-то очень издалека.

— Нэздик эст!? перебил генерал, — та мэн пурсан микунем: ченд курух? екь курух нэздик эст, пандж курух нэздик эст. Раст гуфтид! (близко! — да я вас спрашиваю — сколько курухов? — ведь один курух — близко и пять курухов — тоже близко. Говорите правду!).

Но, на этот раз уже не донеслось до нас никакого ответа.

Я не знаю, как это случилось, что Кемнаб со своими спутниками отделился от нас и уехал вперед. Раджаб-Али, наш караван-баши, остался с вьюками назади и тоже не был с нами. Мы ехали теперь одни, не зная дороги. Пришлось идти вперед наудачу.

Вскоре, однако, из мрака выступили огненные языки разложенных на месте ночлега костров. Еще несколько минут — и мы были уже возле палаток.

На следующий день утром меня разбудил какой-то монотонный, довольно сердитый говор. Открыв глаза, я увидал Мосин-хана, сидящего на корточках у постели генерала. Генерал сидел на [365] постели и был одет в теплый халат, в шелковую ермолку и туфли, и что-то строго говорил Мосин-хану. Этот последний как будто слабо оправдывался. Благодаря маленькому лексикону известных мне персидских фраз и слов я мог понять, что Мосин-хан обвинялся генералом в небрежности по службе, именно в том, что накануне он «по лености» остался в городе и не сопровождал нас в пути, благодаря чему мы чуть было не заблудились.

— Эмир-саиб поручил тебе сопровождать меня, говорил генерал, а ты — так то исполняешь службу и поручение эмира! На гарем ты променял службу. А еще мужчина и офицер! — укорял генерал Мосин-хана. — Я могу написать об этом в Кабул и тебе будет плохо!

— Генерал-саиб! — пробовал оправдываться Мосин-хан. Вы службу мою знаете. Вы знаете также и то, что я почти безотлучно находился при вас впродолжении двух месяцев. Два месяца я не видал своего дома и своей семьи. Разве не могли за это время накопиться дела, требующие моего распоряжения? Ну, вот для исполнения этих-то необходимых дел я и остался дома, а не ради моих жен.

— Благодаря мне ты сделался большим человеком, продолжал генерал, — благодаря мне тебя узнал эмир-саиб и дал тебе это важное поручение сопровождать меня, а ты так то исполняешь свои обязанности?

— Что же особенного вы сделали для меня, возражал Мосин-хан. — Какой же я стал большой человек? Прежде я был дитэном, не видав вас, и теперь я тот же дитэн. Кроме хлопот вы мне ничего не доставили. Конечно, если вы напишите в Кабул эмиру-саибу о моей будто бы неисправности, то я пострадаю. Но тогда вы поступите не справедливо.

Однако тон, которым говорил генерал, постепенно смягчался и разговор окончился довольно дружелюбно.

Утром этого дня снова была получена почта. Несколько писем ([пропуск]) [366] щал, что войска, собравшиеся было в Джиме, давно уже разошлись на свои постоянные квартиры.

Часов в 12 дня мы отправились далее. На месте ночлега вокруг палаток было разбросано несколько запущенных, обвалившихся караван-сараев; это были жалкие остатки древнего, обширного города. Узкий проток воды, проведенный сюда за много верст из Балхской реки, прорезывал груды развалин и опустевших домов. В одном месте; по берегу ручья лепилось не сколько тощих плодовых деревьев, с запыленной, как бы по крытой коростами, листвой. — Когда мы проезжали развалинами, несколько загорелых, толстокожих узбекских физиономий выглядывали из одного куполообразного здания, боязливо озираясь на авганский конвой.

Груды жженого кирпича виднелись всюду, покрывая землю на пространстве нескольких десятин. В некоторых местах туземцы устроили добычу кирпича, который и возят отсюда в Мазари-Шериф, сбывая его там для построек. Среди этих груд кирпича, мусора и щебня возвышаются остатки глинобитных зданий. Некоторые из них довольно хорошо сохранились, даже штукатурка зданий уцелела. В стенах понаделаны ниши. Два-три плохих кула возвышаются над остатками, повидимому, обширных зданий. Однако я нигде здесь не заметил ни одного изразца, ни одной надписи. Остатки глинобитных зданий принадлежат, вероятно, более поздним, по времени, постройкам, чем развалины из жженого кирпича.

По обыкновению я обратился к Кемнабу с разными вопросами об этих развалинах, но только и получил в ответ, что место это называется Сиагырд и, что «прежде, в очень давние времена, здесь жили каффиры».

— Впрочем, прибавил он, говорят, что в прежнее время Сиагырд был одним из пригородов великого Балха (Едвали не первые, по времени, сведения об этом местечке мы получаем от Ибн-Хаукала (в 10-м в. по Р. Хр.), в его «Oriental Geography», стр. 223.). [367]

Проехав развалинами, мы опять углубились в песчаную пустыню. Впрочем, на первых 5 верстах пути дорога еще довольно твердая, идти лошадям довольно легко. Вскоре мы подошли к мулушке (надгробное здание кочевников), увенчанной, по обыкновению, плохим глиняным куполом. Нижняя часть здания засыпана песком.

Верстах в двух за этой мулушкой начались невысокие песчаные барханы (холмы). Чем более мы подвигались вперед, тем выше и выше становились барханы. Дорога пошла по сыпучему песку и ноги лошадей вязли выше щиколки. Местами барханы расступались, образуя котловину с твердым дном, покрытым беловатым налетом соли. Солнечный зной во время этого перехода был очень силен. Мы вздохнули свободнее только тогда, когда с севера стал доходить до нас холодный ток воздуха: значит, Аму близко. Тем, не менее нам пришлось еще около часу перебираться через песчаные волны «океана-пустыни» и только после этого мы увидали на северном горизонте темно-синюю ленту Аму-Дарьи.

Солнце уже садилось, когда мы подошли к береговым зарослям. В этом месте по берегу реки тянется настоящий лесок из приземистых уродливых тополей (местное название — патта) и ивы. Группы деревьев чередуются с высокими Камышевыми зарослями, а эти последние — с дугами. Местами колючка своими острыми шипами цеплялась за платье путников, а вершины камыша хлестали всадников по глазам.

Между тем темнело все более и более. Как-то опять случилось, что мы ехали без проводников. Кемнаб не знал дороги к переправе через Аму. Раджаб-Али уехал теперь с вьюками вперед. Мы ехали опять на угад, по тропинке, извивающейся то лесом, то лугами. Неприятный, терпкий, миазматический запах так и бил в нос. Миллионы комаров и мошек роями носились по лугам, наполняя воздух своим монотонным жужжанием.

([пропуск]) [368] здесь была не шире 100 сажен; очевидно было, что это не было главное русло реки, а один из ее протоков; тот берег, что виднелся напротив нас, вероятно принадлежал одному из островов, которыми так богато русло Аму.

Мы поехали вдоль берега, вниз по течению; ехали с ½ часа Вскоре тропинка совсем исчезла. Куда ехать? Где дорога на переправу?

— Раджаб-Али! крикнул генерал.

«Али-ли-ли» — ответило береговое эхо.

— Кемнаб-саиб, куджа миресем? спросил генерал у Кемнаба (куда нам ехать г. Кемнаб?).

— Нэ миданем (не знаю) дженараль-саиб — был ответ Кемнаба.

— Раджаб-Али!!! крикнуло несколько авганцев во всю мощь своих легких.

«А-а-аб! ли-ли-ли!» опять отвечало эхо.

Очевидно было, что таким образом нельзя было добиться никакого толку. Поэтому решено было вернуться назад, на то место, где дорога вступает из песков в полосу прибрежных зарослей.

Здесь, на образовавшейся среди тополевой рощицы площадке, уселись мы на голой земле и стали ждать. На берег реки было послано несколько авганцев для розыскания Раджаб-Али и переправы. — Между тем мрак сгущался все более и более. Развели костры. По сторонам возвышалось несколько деревьев с сухими ветвями. Авганцы подожгли их и устроили настоящую иллюминацию.

Но вот в сферу озаренного светом костров пространства въехали две конные фигуры. Это были узбеки.

Генерал сейчас же стал их расспрашивать: не видали ли они «юклар, бархана ба Раджиб-Али»: (вьюков с Раджаб-Али). — Узбеки, попав нечаянно в средину такой большой группы вооруженных людей, ослепленные светом костров, кажется, порядочно струсили. Они стояли выпуча глаза и не могли произнести ни одного слова.

Генерал повторил свой вопрос, и на этот раз уже сердитым тоном. [369]

Узбеки еще более струсили и торопливо начали уверять, что они ничего не знают, ни «юклар», ни Раджаб-Али, что никогда не видали его и не знают даже — существует ли такой человек на свете, что даже и от своих соседей и знакомых они никогда ничего о нем не слыхали.

Генерал, слушая этот вздор, начинал терять терпение.

— Что вы за вздор говорите? (В гневе он уже говорил по русски, а казак Солодовников переводил узбекам по татарски). Я вас спрашиваю, не видали ли вы на переправе вьюков и Раджаб-Али, а вы говорите, что никогда не видали этого человека и даже не слыхали о нем. — Где дорога на переправу?

Узбеки, кажется, просто с ума сошли от страха. Они бессвязно лепетали, что и переправы никакой не знают и не слыхали!..

— Вы смеяться что ли надо мной хотите, — все более и более возвышал свой голос генерал. Я вас выучу. Казаки! взять их, связать и не отпускать до тех пор, пока не скажут, где переправа и где вьюки...

Узбеков схватили и связали.

В счастью для них, в это время с переправы приехал один из авганцев, который и доложил, что дорога найдена, а Раджаб-Али с вьюками давно уже ожидает нас на берегу Аму.

Узбеков развязали и отпустили.

Когда мы приехали на берег, то все было для нас уже приготовлено: юрты, постели, чай, ужин, — и Раджаб-Али с сияющим лицом готовился донести генералу, что все обстоит благополучно и все устроено как следует, но встретился с грозным взглядом генерала и, вместо похвалы, получил строгий выговор...

Широкая река тихо дремала. Гладкое зеркало ее, точно расплавленная стеклянная масса, не было испещрено ни одной струйкой речной зыби. В воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра; полупрозрачная дымка тумана сплошной пеленой окутывала и великую веку, и ее прибрежные заводи, отененные камышовыми за — ([пропуск]) [370] кие звезды, блещущие южным, лучистым светом, прорезывали туман, слабо отражаясь в зеркале воды.

Здесь было очень сыро. Юрты и палатки были смочены росой, точно после дождя. Чувствовался довольно сильный холод.

На следующий день, 24-го августа, мы переправились на бухарский берег Аму. Гостеприимные бухарцы встретили нас с обычною любезностью и дружелюбием. Возле наших юрт сейчас же появились целые груды разных плодов и овощей. Я отдал порядочную долю внимания ширабадским дыням: они превосходны и несравненно лучше тех, которые мне довелось есть в Авганистане.

На другой день мы приехали в Шир-абад. Бека ширабадского не было на этот раз в городе, что меня до известной степени обрадовало. Значит он был настолько здоров, что мог уже совершать более или менее отдаленные экскурсии. Его сыновья, встретившие нас, говорили, что отец их теперь совсем здоров. Незадолго до нашего прибытия он уехал в Кара-тагские горы, чтобы подавить вспыхнувшее там волнение.

В этот же день мы выехали из Шир-абада и ночевали в деревне Ляйлякан.

27-го августа мы ночевали в Кара-Ховале. Это местечко находится уже на дороге к Шаару. Дорога эта отделяется от ширабадско-каршинского тракта немного севернее «Железных ворот», не доходя нескольких верст до перевала Ак-Раббат.

От Сер-аба до Кара-Ховаля около 50-ти верст пути. Дорога все время переходит с одного ряда холмов на другой, из одной лощины переваливает в другую. Пришлось перейти через 2-3 невысокие перевала. Вся местность, по которой мы теперь ехали, безотрадно гола, безжизненна; это — каменная, всхолмленная пустыня. Только один раз на протяжении всего перехода мы встретили несколько деревьев горной арчи. Селение Кара-Ховаль лежит в глубокой лощине, обрамленной с севера и юга известковыми скалами. Мелкий ручей протекает по этой лощине и доставляет жителям насыщенную солями извести воду. Ручей этот называется Кичи-Уру-Дарья. Здесь персики были, в данное время, еще незрелы.

На следующий день, все по такой же пустынной, всхолмленной местности мы прошли около 60-ти верст и ночевали в укреплении Яр-Тюбе. [371]

В Яр-Тюбе нас встретили посланные от эмира бухарского, находившегося в это время в Шааре. Здесь же было получено генер. Столетовым письмо от губернатора Самарканда, генерала Иванова. Генер. между прочим извещал нас, что для авганского посольства готовится в Самарканде торжественная встреча и, что в Джам высланы для нас экипажи. Поэтому ген. Иванов просил ген. Столетова назначить день, в который должен был состояться въезд авганского посольства в Самарканд.

Так как мы теперь ехали по направлению на Шаар-Самарканд, то Джам оставался совсем в стороне от нашего пути. Поэтому ген. Столетов и известить губернатора Самарканда, что авганское посольство поедет не на Джам, а на Кара-Тюбинский перевал. О дне же въезда он обещал уведомить своевременно.

Яр-Тюбе находится уже в степной местности. Горы отстоят от него на 5-8 верст к востоку. Местечко это слабо орошено, но все таки довольно богато растительностью. В саду, где устроен был наш ночлег, росли великолепные карагачи.

Склоны ближайших горных холмов, а также и степное пространство кругом укрепления Яр-Тюбе, заняты были посевами хлебов, преимущественно пшеницы. Хлеб произрастал здесь отчасти без искуственного орошения. В данное время здесь была пора жатвы, и кучки сложенных снопов пестрили однообразную, ровную поверхность степи. Здесь я в первый раз увидел, что сжатый хлеб туземцы вяжут в снопы. В Авганистане, равно как и в русском Туркестане, сжатый хлеб не вяжут в снопы; на выжатом месте сейчас же устраивают «ток» и здесь же обмолачивают сжатую ниву.

29-го августа мы приехали в Шаар. Бухарцы устроили нам такую же пышную встречу, как и при въезде в Карши, в июне месяце. Из знакомых уже мне бухарцев я заметил здесь мирахура-Рахмет-Уллу, Удайчи и некоторых других лиц.

Шаар не совсем верное название города. Туземцы называют его Шехр-Себз. Это название правильнее уже потому, что означает непросто «город» (шаар), но еще и «зеленый город». — Действительно, растительность здесь великолепная. Город буквально утопает в густых садах. Сады тянутся на далекое пространство и за город, [372] во все стороны. Здесь большое изобилие воды, доставляемой реками Кашка-Дарья и Ак-Дарья, которые разделяются на множество протоков и ручьев.

На расстоянии нескольких верст нам пришлось ехать предместьями. Потом через ворота, пробитые в очень толстой глинобитной стене, мы въехали в самый город.

Помещение, отведенное нам бухарцами, не лишено было, на этот раз, известной доли комфорта и, даже — поэтичности. — Две веранды окружали небольшой цветник, состоявший из простых, но довольно благоуханных цветов. Рядом с цветником находился чистый, усеянный песком, дворик. С одной стороны, он был окаймлен персиковыми, тутовыми и абрикосовыми деревьями, которые протягивали свои длинные, гибкие ветви даже на веранду. По средине северной веранды протекал арык (проток воды) аршина в два ширины и ¾ арш. глубины. Прохладой и негой веяло от этого помещения.

На веранде был сервирован завтрак; несколько столов было уставлено многочисленными блюдами закусок и заедок. Масса всевозможных плодов приятно щекотала возбужденный 40 верстною поездкою аппетит. На столах среди плодов поставлено было также несколько горшков с цветами, между которыми, особенно выделялась своими розово-пурпуровыми цветами фуксия.

В числе разного рода плодов виднелся замечательно крупный виноград. Я нисколько не преувеличу, если скажу, что ягоды его достигают величины грецкого ореха. Хотя пора абрикосов здесь уже давно прошла, но, тем не менее, на столе красовались прелестные матово-желтые, с розовым румянцем, сочные, нежные плоды. Пурпурно-бокие персики аппетитно выглядывали из зеленых листьев, которыми они были переложены.

Едва мы успели стряхнуть с себя дорожную пыль, как в наше помещение вошел бек Шаарский, Алим-Бег-перваначи. С ним пришел и мирахур. — Трескучая речь последнего лилась обильной струей, без перерыва, в продолжении почти часа времени. Он долго и с чувством рассказывал о болезни и смерти г. Вейнберга, незадолго до этого времени умершего в Ташкенте, от тифа. [373]

— Вейнберг-тюря! а-а! ульды!., (помер). Какой был хороший человек! Ах, как жалко! Какой был здоровый — и вдруг помер! — лепетал мирахур на татарско-персидско-русском жаргоне.

Можно было думать, что он искренно сожалел о смерти г. Вейнберга. Дело в том, что г. Вейнберг был долгое время управляющим дипломатическою частью при Туркестанском генерал-губернаторе; он много раз был в Бухаре, часто переписывался с туземными властями и был хорошо знаком с Рахметуллой мирахуром.

Нужно заметить вообще, что г. Вейнберг пользовался очень хорошею репутацией у туземцев, как русского Туркестана, так и независимых ханств. Его местная политическая деятельность была весьма почтенна.

— Выучился ли доктор-тюря по таджикски? — обратился ко мне словоохотливый мирахур.

Я ответил, что «таджики нэ миданем, аха фарси кем-кем мигуэх» (т. е. по таджикски не знаю, но по персидски кое-что смыслю).

Мирахур засмеялся.

— Таджики не знаешь, а персидски знаешь, — перебил он меня по русски, усмехаясь во всю свою широкую физиономию.

Я в то время не понял этой усмешки; но потом узнал, что хкрахур имел полное основание посмеяться надо мной.

Дело в том, что таджики — потомки древних персов, аборигенов страны; таджикский язык — тот же персидский, только испорченный до известной степени вставочными тюркскими словами. Значит, я говорил по меньшей мере несообразность, утверждая, что понимаю персидский язык, но не знаю таджикского, — что и привело мирахура в насмешливое настроение.

Бек шаарский — чистокровный узбек — держал себя с важностью, говорил мало и тихо. Сановитость его проглядывала в каждой складке его парчового халата, в каждом изгибе огромной, белой, с золотыми блестками, чалмы.

Бухарские сановники ушли от нас уже вечером.

Вечером того же дня из канавки, протекающей посредине веранды, вышла змея и скрылась в цветнике. Ее здесь сейчас же [374] розыскали и убили. Она оказалась, однако, невинным домашним ужом.

Когда совсем стемнело, то пришли артисты домашнего театра эмира бухарского, выражаясь возвышенным слогом; попросту же — плясуны-мальчики, которые иногда, во время танцев, одеваются в женскую одежду. Они называются на местном языке «бача». — Эмир, в знак своего особенного расположения к гостям, прислал этих плясунов для нашего увеселения. Всех мальчиков было трое. Старшему из них было 13 лет, а младшему 10.

Тотчас же двор был устлан коврами, и артисты под звуки бубнов и флейт начали выделывать разные «па» и «колена». Затем танцуя, они начали в тоже время петь. Но ни танцы, ни пение не представляли ничего особенного: были прыжки вместо танцев и усиленные выкрикивания высоких нот — вместо пения. Предмет песен мне остался неизвестен. Певцам и танцорам много помогала в деле произведения эффекта на зрителей несколько фантастическая обстановка сцены. Двор и веранды были освещены разноцветными фонарями, подвешенными к древесным ветвям. Темное, глубокое небо, дополняло это освещение своими яркими звездами. Десятки голов любопытных туземцев, виднелись на крышах соседних зданий и на заборах и созерцали любимое ими зрелище.

Потом на сцену выступил кукольный театр с неизменным «петрушкой» во главе, тем же самым петрушкой, какой и у нас, в России, составляет непременную принадлежность всех деревенских и городских праздников-ярмарок.

Во время исполнения танцев я подошел к авганским послам и спросил, как они находят артистов и танцы?

— У нас нет мужчин-плясунов! ответил мне Кемнаб. Это не дело мужчины. У нас танцуют «марджи» — madame, добавил он на ломанном французско-английском жаргоне. — Эти плясуны — дрянь сравнительно с нашими танцовщицами, — продолжал он да — ([пропуск]) [375] снабженных ватными тюфяками, которые были расставлены у стен веранды. В постель я лег не раздеваясь.

В этот день исполнилось ровно восемнадцать суток с тех пор как я не снимал с себя платья, даже верхнего пальто. Как надел я платье в Кабуле, при выезде из города, — так и ехал в нем во все время пути, спал, обедал. Я решил не раздеваться во время всего пути, от Кабула до Самарканда, из опасения как нибудь простудиться, — что не было бы особенно трудно. Стоило только снять пальто после утомительного, 70-ти верстного перехода, когда кожа была влажна, разгорячена, а весь организм утомлен — и сквозной ветер мог весьма легко меня продуть и обусловить заболевание ревматизмом, а то и лихорадкой. Теперь же, при данном режиме, я один из всех, возвращавшихся из Кабула людей, избег неприятных гостей-лихорадки и ревматизма. Но за то кожа моя начинала сильно ныть и зудеть; она настоятельно требовала русской бани. Я старался успокоить это неприятное ощущение воображением, как я по прибытии в Самарканд, знатно выкупаюсь и выпарюсь. А теперь продолжал терпеть.

Утром 30-го августа генерал имел аудиенцию у эмира. Он ездил к эмиру один. Авганское посольство также ездило с визитом к эмиру, но несколько позже генерала, отдельно от него.

Часа в 2 этого же дня мы выехали из Шаара по направлению к Кара-тюбинскому перевалу.

Около 4-х часов дня мы приехали в дер. Койнар, где сделана была небольшая остановка.

Длинные тени от соседних пиков уже покрыли мраком и ущелья и впадины гор; косые лучи заходящего солнца золотили сады и поля деревни и играли розовыми тонами на снежных полях торных громад Хазрет-Султана, — когда наша кавалькада оставила. приютившийся в ущелье кишлак.

Путь пролегал по берегу ручья, загроможденного, местами, глыбами разноцветного мрамора. Несколько поворотов на право, несколько зигзагов на лево — и мы достигли подошвы подъема на кру — ([пропуск]) [376] сгущался. Уже не стало видно веселой струйки воды проворно извивавшейся между валунами, загромождавшими ложе потока; только шум водопадов и каскадов говорил о его близости.

Дорога стала зигзагообразно подниматься в гору; она вздымается здесь, так сказать, этажами — один над другим. По сторонам, справа и слева, чередовались между собою отвесные скалы и крутые откосы, которые в темноте казались бездонными, зияющими пропастями. Вслед затем дорога пошла уже по тропинке, искусственно пробитой в оплечье скалистого холма.

Генерал сошел в этом месте с лошади и пошел пешком, поддерживаемый под руки двумя казаками.

Вот и вершина перевала. Здесь, говорят, есть огромный камень, принесенный сюда из долины все тем же богатырем, любимцем и главным героем среднеазиатских былин и легенд, — Алием. Говорят, что на камне остался отпечаток 5 пальцев его руки. Но, может быть, вследствие темноты ночи я ничего подобного не заметил. Скоро, впрочем, полнолицая луна поднялась над острыми гребнями гор, озаряя своим мягким светом и горы, и долы; но в глубоких ущельях все-таки царила тьма.

— Раджаб-Али! скоро ли будет деревня Кара-Тюбе? раздался голос генерала, когда мы, спустившись с перевала, уже в продолжении получаса ехали по горной лощине.

— Ез инджа та Кара-тепе ним-саат рах эст, генерал-саиб (отсюда до деревни полчаса езды), отвечал наш неутомимый караван-баши.

Едем полчаса, едем даже час, а деревни все нет, как нет.

— Раджаб-Али! да мы уже проехали, по моему счету, целый час, сердито произносит генерал. Скоро ли деревня?

— Им-саат, генерал-саиб (сейчас).

И еще с добрый час времени мы продолжали ехать, покуда вдали не мелькнули огни.

Вот и ночлег. В обширном густом саду, с вековыми карагачами, было разбито несколько палаток и юрт. На столах сервирована была закуска; дессерт, на этот раз, дополнялся [377] несколькими бутылками вина. Со времени нашего отъезда из Кабула на столе у нас появилось вино еще в первый раз.

Налив стаканы вином, генерал провозгласил тот за здоровье Государя Императора, ибо в этот день было 30-е число августа, день Его тезоименитства.

Между тем с Кемнабом приключилась внезапная болезнь. Интересно было то, что как внезапно она появилась, так внезапно же она и оставила его. — Приехав на место ночлега, он стал жаловаться на боль в животе и общую слабость. Я его освидетельствовал и не нашел ничего ненормального. — Генерал оказался догадливее меня. Он позвал Кемнаба к себе в палатку и посоветовал ему выпить вина. Кемнаб сначала отказывался от вина, ссылаясь на предписания корана; но он заявлял свой протест таким тоном, что генерал еще более стал настаивать на своем предложении. После того как Кемнаб выпил несколько стаканов вина, я уже не слыхал от него ни одной жалобы на свою болезнь.

31-го августа мы приехали в Самарканд.

Авганскому посольству была устроена пышная встреча. Посольство следовало теми улицами, на которых расположены наиболее знаменитые памятники славного прошлого Самарканда, памятники эпохи Тимуридов. Затем, при въезде посольства в русский город, артиллерия гарнизона салютовала 30-тью выстрелами из пушек. Войска, расположенные по батадионно на прекрасном «абрамовском бульваре», могучим «ура»! отвечали на приветствие генерала Столетова. Затем посольство остановилось у дома генерала Иванова, а войска в это время проходили перед ним церемониальным маршем. После завтрака, предложенного авганскому посольству в доме генерала Иванова, оно поместилось в богатом саду Самаркандского отдела. Через насколько дней посольство выехало в Самарканда в Ташкент.

6-го сентября авганское посольство представлялось Туркестанскому генерал-губернатору, генерал-адъютанту ф. Кауфманну.

Аудиэнция была обставлена весьма парадно. ([пропуск]) [378]

Часть миссии, оставшаяся в Кабуле, получила Высочайшее повеление оставаться там впредь до нового распоряжения.

Ташкент на наших авганских гостей произвел довольно сильное впечатление. Но особенно понравились им наши войска и их вооружение. Однако наши медные скорострельные 9-ти фунтовые пушки их не удовлетворили. Специально для них были устроены маневры ташкентского гарнизона, причем войска были созваны «по тревоге».

_____________________

Оглянемся же теперь на только что пройденный нами Бамьянский, так называемый «царский путь» через Гинду-Куш.

Прежде всего я должен сказать, что предыдущее название «Бамьянский путь через Гинду-Куш» — не совсем верно.

Бамьянский путь идет уже не через главную цепь Гинду-Куша, а через разветвления его. Но утверждать, как это делает, напр., Кённингам, что Бамьянский путь не только не пересекает Гинду-Куша, но даже обходит его ([пропуск комментария]) — очевидно, значит, вдаваться в узкую односторонность. Западнее Хавакского прохода стройная, типичная цепь Гинду-Куша вдруг распадается на несколько почти параллельных хребтов, отдавая их преимущественно к северу. Хребты эти систематически чередуются с долинами, последовательно понижаясь от центра, от главной, так сказать, «становой жилы» всей системы, Гинду-Куша, к периферии. В том месте этой системы, где пролегает Бамьянский путь, смена хребтов и долин имеет террасовидный характер. Так мы видим, что Таш-Курган, находящийся у начала Бамьянского пути, у крайнего северного барьера Гинду-Куша, имеет высоту над уровнем моря всего в 1180 ф. ([пропуск комментария]). Гейбек, отстоящий от Таш-Кургана на 66 верст в югу, находится уже на 4,000 ф. Между Хурремон и равниной Руи находится первый, на пути в Бамьяну, перевал, достигающий 7 т. ([пропуск]) [379] чиная отсюда и замечается особенная резкость террасообразного поднятия рассматриваемой нами горной системы. За этим перевалом (около 9,000 ф.) мы имеем долину приблизительно в 7,000 ф. высоты, а за ней опять перевал Кара-Котель в 10,500 ф. Долина Кагмард (около 6,000 ф.) чередуется с перевалом Дешти-Гашак в 9,000 ф. (по Бёрслему). Следующая долина Сайган имеет около 7,000 ф. абсолютной высоты, а Ак-раббатский перевал, отделяющий эту долину от Бамьянской, достигает 11.000 ф. Бамьянская долина и ее ветви — Калуйская и Иракская, расположенные у подножия снежной цепи, Кухи-Баба, возвышаются от 8,000 до 10,000 ф. За этими долинами следуют самые высокие перевалы на этом пути.

Этих перевалов 3 группы (а может быть и более?): самая восточная заключает в себе только один перевал Шиберту, через который прошел с войсками, 3½ столетия тому назад, султан Бабер, возвращавшийся из зимней хезарейской экспедиции ([пропуск комментария]); 2-я группа и вместе с тем средняя, Иракская, — заключает в себе два перевала: Малый и Большой Иракский перевалы (первый 9,000 ф., второй 13,000 ф.); 3-я группа — Калуйская, также имеет два перевала: Калуйский в 13,000 ф. и Хаджихакский 12,400 ф. Две последние группы перевалов ведут в долину реки Гильменда, имеющей высоту у Герден-Дивара не менее 9,000 ф. Все три группы перевалов расположены в горном узле, связующем типическую цепь Гинду-Куша с его западным, также типическим прододжением — Кухи-Бабой.

Затем перевал Уннай снова поднимает нас из долины Гильменда до 11,000 ф. слишком. — Долина реки Кабульской, куда мы спускаемся с последнего перевала, понижаясь у Джальриза до 7,000 фут, снова приводит нас к перевалу Сефид-Хак, высотой в 8,000 ф. Этот перевал уже последний на пути к Кабулу.

Я думаю, что из приведенных цифр читатель вполне убедился ([пропуск]) [380]

Таким образом мы видим, что на пути в Кабулу через Бамьян находится 10 перевалов, а не 6, как это сообщает Бёрнс и другие английские путешественники.

Несмотря на значительное поднятие перевалов Иракского, Калуйского и Хаджихакского, они не покрыты вечным снегом. Только в декабре, январе, феврале и, иногда, марте месяце, они сплошь покрыты снегом. Но это наблюдается не всегда, как увидит читатель это во 2-м томе моих записок.

При рассмотрении перевалов Гинду-Куша является сам собой вопрос, и при том вопрос первостепенной важности, — об удобопроходимости их.

Что касается перевалов Бамьянского пути, то большинство из них в этом отношении, не представляет особенных затруднений. Но некоторые из них очень неудобны. В тексте этой книги, в соответствующих местах читатель видел — в чем заключаются эти неудобства (Я с удивлением прочитал у Костенко, в его книге «Туркестанский Край», следующее показание по поводу удобопроходимости перевалов [пропуск]). Самыми неудобными перевалами нужно считать Дешти-Гашак (т. е. собственно Дендан-Шикенский подъем на него); и Кара-Котель (собственно спуск с него в долину Мадер).

Горы в тех местах, в которых они прорезываются Бамьянским путем, совершенно безлесны: нигде нет ни деревца, ни кустика, выросшего естественным путем. Только тощие альпийские луга покрывают скаты гор, да и они в июле и августе мес. совсем выгорают.

В горных лощинах путешественник, наоборот, видит перед собой роскошную картину растительности. Но эта растительность вся вырощена и всхолена искусственно, руками человека. Однако и здесь роскошная растительность держится известных, строго [381] определенных рамок. Выше 7,000 ф. растительность представляется, главным образом, злаками. Деревьев здесь очень мало. В Бамьянской долине, напр., только ива, тополь, да дикая яблонь представляют древесный отдел растительного царства. За то мы видим, что ячмень успешно произрастает даже на 11,000 футов высоты.

В заключение я приведу название станций, в порядке их расположения от Аму-Дарьи до Кабула, с обозначением между ними расстояний в верстах. За исходный пункт я принимаю селение Патта-Гюзар, как место наиболее удобное для переправы через Аму-Дарью, в рассматриваемом мною районе.

Конец первого тома.