ЯВОРСКИЙ И. Л.
ПУТЕШЕСТВИЕ РУССКОГО ПОСОЛЬСТВА ПО АВГАНИСТАНУ И БУХАРСКОМУ ХАНСТВУ
В 1878-1879 гг.
ИЗ ДНЕВНИКОВ ЧЛЕНА ПОСОЛЬСТВА, Д-РА И. Л. ЯВОРСКОГО.
Действительного члена императорского русского географического общества.
В ДВУХ ТОМАХ
ТОМ I
ГЛАВА IV.
В Авганском Туркестане.
По ту сторону Аму-Дарьи. — Прием миссии со стороны авганцев. — Прибытие авганского конвоя. — Первая ночь, проведенная нами в Авганистане. — Путь через Туркменскую пустыню до г. Мазари-Шерифа. — Каршияк. — Прием оказанный миссии со стороны авганской администрации в Мазари-Шерифе. — Пребывание миссии в этом городе. — Болезнь и смерть Лойнаба Чаарвилайета. — Местные лихорадки. — Приглашение миссии эмиром Шир-Али-ханом в Кабул. — Выступление из Мазари-Шерифа.
По ту сторону Аму нас встретили около дюжины авганцев. Большая часть из них вооружены были кремневыми ружьями, с подставками, имеющими форму развилок, которые, вероятно, играли также и роль штыков. Ружейные ложи были невиданной мною до сих пор формы: некоторые — в виде простой круглой палки, другие — в виде сильно изогнутой цилиндрической рогульки, и пр. Настоящих лож, какие мы привыкли видеть у русских и вообще у европейских ружей, я не заметил. Матерьял, из которого были сделаны ружья, был несомненно доброкачествен. Об этом можно было судить по изящной насечке, набитой на некоторых стволах; другие стволы были витые и граненые. Одни солдаты были в куртках из серого сукна, вроде наших казакинов, другие были окутаны во что-то напоминающее английский мундир и бухарский военный халат. У большей части из них на головах были косматые конические шапки.
Это был пограничный авганский пост и теперь составлял «почетный караул» миссии. Лишь только мы вышли из лодок, как он отдал честь. Всматриваясь ближе в физиономии солдат, я [105] заметил, что почти все они носят несомненные признаки принадлежности в монголо-татарской расе: те же широкие скулы, те же суженные разрезы век, даже и уши точно также «на отлете», как у самого чистокровного казанского татарина. Впоследствии я узнал, что это были гезарейцы — и сходство их с татарами для меня стало понятным.
Между тем началась разгрузка «кораблей». Низменный берег — еще низменнее, чем бухарский — казался совсем необитаемым. Кругом, на протяжении нескольких верст, не видно было никакого признака человеческого жилья. Река, уровень которой на месте нашей высадки, разнился от уровня берега всего на одну-две четверти аршина, — во многих местах врывалась в прибрежную местность, затопив огромные пространства земли. Прилегающий берег постоянно подмывается рекой, имеющей здесь наисильнейшее течение. У авганского берега пролегает ее главный фарватер, и быстрота течения здесь очень велика. Вероятно и глубина реки здесь тоже велика; шест в две сажени не мог достать до дна; точнее измерить глубину ее было нечем. На всем пространстве, которое мы проплыли, переправляясь через реку, — а его нужно считать по меньшей мере в 5 верст, — глубина нигде не была меньше сажени. Можно себе представить, какую массу воды несет эта могучая; среднеазиатская водная артерия!
Скоро лошади были снова завьючены, и мы отправились в ближайшее селение, отстоящее от берега, как сообщили солдаты (принадлежащие, по всей вероятности, к авганской милиции), на несколько верст. Путь к нему сначала пролегал по сплошному болоту. Лошади, особенно вьючные, вязли в грязи по колено, а некоторые даже падали под тяжестью вьюков. Среди одной наиболее глубокой лужи миссию встретил авганский офицер, с несколькими всадниками. При нашем приближении он отдал честь. Это был «серхэнг» (соответствующий нашему чину поручика) во главе пограничной конной стражи. Сам по себе он не был ничем замечателен. Даже зеленый, огромный тюрбан на голове, с концом, воткнутым в макушку на подобие веера, не мог особенно заинтересовать. Но что обратило на себя наше общее внимание, — это его белая, с серыми пятнами, лошадь, чистой арабской крови. Скоро, однако, грязь [106] стала не так глубока, как прежде. Справа и слева потянулись поля, засеянные пшеницей и кукурузой, а вслед затем мы въехали в огороженную с обеих сторон глиняными заборами улицу узбекской деревушки. Что особенно обратило здесь мое внимание — это форма домов. Они напоминали собой египетские храмы в миниатюре. Дело в том, что стены их не представляют отвесной линии, а представляются скошенными по направлению сверху вниз. Второе было то, что везде замечалось множество тутовых деревьев, подстриженных, с молодыми ветвями — несомненный признак шелководства. — Обширный двор с одним «египетским храмом в миниатюре» был занят миссией. Юрты были уже разбиты, и наши казаки и люди, переправившиеся еще накануне, встретили нас все, в полном составе и в вожделенном здравии. Вьюки были сложены в порядке, посреди двора, и у них был учрежден сторожевой пост.
Когда мы устроились на нашей новой стоянке, серхэнг сообщил, что миссии все же придется прожить здесь, в этой деревне, дня два или три. Понятно, что подобное сообщение вызвало с нашей стороны протест. — Если необходимо ждать, то зачем же было звать миссию на этот берег? — говорили мы. Зачем, в таком случае, обещали вы не задерживать движения миссии по дороге в Мазари-Шериф? Что же это? Смеетесь что ли вы над нами?
Серхэнг с величайшим почтением на все эти вопросы отвечал, «что они, авганцы, не только не намерены обманывать русских послов, а напротив чрезвычайно рады видеть их у себя, готовы даже считать их как бы своими братьями. Если же теперь миссии необходимо несколько обождать, то для блага ее же».
— Дорога не безопасна, продолжал серхэнг. — Мы не хотим, чтобы наши дорогие гости подверглись каким либо неприятностям в пути. Поэтому русское посольство будет сопровождать конвой, который должен на днях придти сюда из Мазари-Шерифа. С конвоем приедут также знатные лица для встречи посольства.
На это ему мы возразили, что конвоя миссии не надо; 22 вооруженных казака и дюжина виденных нами авганских пехотинцев и всадников могут служить достаточным конвоем. Что же [107] касается до встречи, то ведь он, серхэнг, нас встретил, он и проводит...
— Я лицо маленькое и чин у меня маленький. Я недостоин встретить, а тем более проводить такое высокое посольство, говорах серхэнг. — Для этого приедут знатные люди. А что касается вашего желания идти без конвоя, то я позволю себе сказать, что вы не знаете нашей страны, а особенно здешних мест. Конвой, и при том большой конвой, необходим. Он необходим также для почета, который подобает русскому посольству.
Делать было нечего. Пришлось покориться снова своей участи. Было ясно, что, идя на пролом, ничего тут не поделаешь. Поэтому, отпустив серхэнга, миссия занялась своими обычными делами. Генерал стал писать свои донесения, казначей (в данном случае З.) выстроил в длинную шеренгу наших перевозчиков и каждого наградил за труды халатом. Курьезно было видеть потом целый ряд туземцев, облеченных в халаты, блестевшие на солнце всеми цветами радуги, прижимавших свои руки, скрывавшиеся в длинных рукавах, к желудку, и точно по команде отвешивавших низкие поклоны, бормоча бессвязные слова благодарности. Злоязычник М. сейчас же обозвал их попугаями. Вскоре он куда-то исчез; сколько я ни искал его — не мог найти. Потом он вдруг появился с довольно большим мотком шелку-сырца, показывая его всем и восхваляя свое приобретение. Шелк действительно был хорош, и М. заранее наслаждался впечатлением, которое он думал произвести этой вещью на Г. Ашанина, известного ташкентского шелковода, которому М. и предназначал в подарок свой шелк.
Теперь я мог объяснить себе тот мерный шум, как бы шум мельничного жернова, который доходил до наших помещений из соседнего строения. Там оказалась шелкомотальня. Мне любопытно было видеть, каким образом проделывается здесь размотка шелка; поэтому я сейчас же и отправился туда.
В небольшом сарае, откуда распространялся шум, в по — ([пропуск]) [108] тальная машина. Она состояла из деревянного, очень грубо сделанного, станка, на котором была укреплена вьюшка, состоящая из нескольких поперечных вальков, прикрепленных к двух кругам. Эту вьюшку при помощи палки вертел мальчик лет 10 — 12. У самого окна на земляной скамье была поставлена большая чашка с несколькими парами коконов. От чашки, наполненной на половину горячей водой, поднимался пар. Возле чашки стоял пожилой человек, с узбекскими чертами лица. Одной рукой, вооруженной палочкой, он постоянно помешивал коконы в чашке, другой держал нитку, образовавшуюся из разматываемых волосков коконов, и заправлял правильным наложением нитки на вьюшку. Тут же рядом был вмазан в стену котелок с водой, постоянно подогреваемой. По окончании размотки положенных коконов, старик выбрасывал шелковичные куколки в окно. Смрад царствовал в этой первобытной мастерской. Груды выброшенных за окно куколок разлагались и заражали воздух продуктами гниения. Но туземцев, видимо, это нисколько не беспокоило. Двое из них от нечего делать болтали между собой всякий вздор. Но — истощился ли весь разговорный матерьял, или им надоело, в сотый раз, рассказывать новости дня, именно прибытие «урусов», — только один из них медленно поднялся с места, сунулся в один из углов сарая, вытащил оттуда покрытый толстым слоем грязи и копоти «чилим» и неторопливо начал приготовлять вальян. Послышавшееся вскоре после этого хрипение дало знать, что важная операция приготовления кальяна кончилась — и медный, украшенный плохой бирюзой, чубук начал переходить из одного рта в другой, поочередно. Даже мерный шум колеса на некоторое время стих. «Уста» (мастер) тоже не приминул в свою очередь сделать несколько затяжек дымом запрещенного кораном зелья.
Моток шелку, приобретенный М. весил приблизительно около 2-х фунтов. За него было заплачено 20 тенег, т. е. 4 р.сер.
З. заболел в этот день легкой формой перемежающейся лихорадки. Без сомнения заболевание произошло от того, что он провел целую ночь на берегу Аму, когда ездил «выручать» Н. и перевозить обратно вьюки. Я еще прежде слыхал, что амударьинские лихорадки особенно жестоки; поэтому принял против них [109] надлежащие меры. По крайней мере мне казалось, что принял, потому что — как сам ежедневно принимал небольшие количества хинина, так и другим рекомендовал то же самое. Несмотря на это З. все-таки заболел. К счастию пароксизм был очень слабый, и он в вечеру этого же дня чувствовал себя уже сносно.
Я занялся было своим дневником, но в юрте царствовала такая жара и духота, что и это легкое дело можно было с трудом делать. Впрочем я должен был прервать занесение фактов в свой дневник по причине прибытия авганского конвоя, который должен был сопровождать миссию в Мазари-Шериф. Во главе конвоя прибыли два генерала. Прибытие конвоя было совсем неожиданное. Мы уже совсем было собрались проскучать здесь необходимые два-три дня, в ожидании конвоя. Понятна охватившая нас радость при известии, что конвой прибыл. Нельзя было не заметить той особенной поспешности, с которой конвой прибыл к месту стоянки миссии; подобная поспешность совсем не в обычае азиатцев. Вследствие этого можно было предположить, что авганская администрация придавала прибытию русского посольства чрезвычайно важное значение. Очевидно было, что посольство было желанным гостем для Авганистана. В этой мысли нас укрепляло еще и то обстоятельство, что во главе пришедшего конвоя были два генерала, из которых один был помощником Лойнаба, а другой — комендантом Тахтапуля, — крепости, служащей опорным пунктом владычества авганцев в Чаар-вилайете. Конвой состоял из 200 всадников и около 100 пехотинцев.
Часов около 4-х дня оба авганские генерала, с несколькими офицерами, сделали миссии визит. Одежда их была такая же, как и Мамет-хана. Только старший генерал, помощник Лойнаба; — был в туфлях. Но это обстоятельство было обусловлено ревматизмом ноги, как он потом объяснил. Генерал носил имя Мирза-Магомет-Гассан-хан, «Кемнаб». Он также носил еще титул Дебир-уль-мульк ([пропуск комментария]). Это был среднего роста человек, лет под ([пропуск]) [110] ными глазами, светилось умом. Черная, окладистая борода, была легко подкрашена в красно-рыжий цвет. Его товарищ, комендант Тахтапуля, наоборот, поражал глаз яркостью окраски своей бороды и ногтей. У этого невзрачного человека на сморщенном, как бы сведенном узлом, лице резко выделялись пронизывающие вас насквозь глаза. В этом холодном блеске глаз, сжатых губах и угловатых чертах лица виднелась закаленная, железная воля. Действительно, он слыл между авганами храбрецом и особенно отличился при взятии авганцами г. Меймене в 1875 г., где и был серьезно ранен.
Миссия встретила авганских генералов на небольшой терассе, устроенной на берегу довольно широкого арыка, проведенного сюда из Аму-Дарьи. За неимением мебели, как гости, так и мы должны были расположиться на ковре, на корточках. Впрочем, фраза: «за неимением мебели» — не совсем верна. Миссия везла с собой полдюжины складных табуретов и два складных стола, но они не были распакованы и, таким образом, не могли быть употреблены в дело.
Генералы поздоровались с миссией, прикладывая руки к краям каски-шляпы («кюлах»), а потом пожиманием руки каждого из членов миссии. После этого Дебир-уль-мульк еще раз приложил обе руки к полям шляпы и устало опустился на ковер. Большинство авганских офицеров, прибывших с генералами, стояло по сторонам, кругом посольской группы. Они представляли интересное зрелище. Все цвета солнечного спектра отражались на их платьях. Вот высокий, с энергичным видом, авганец, с пистолетом за поясом; он одет во все ярко-зеленое. Рядом с ним стоит совершенно коричневый человек, в узких, как трико, обтягивающих ноги, штанах. Ресницы и края век его поражают очень темной окраской, которая заставляет сильно сомневаться в естественности цвета. Некоторые имели через плечо на ремне артиллерийские коробки с цепочками и шпильками. Некоторые были в конических, или вернее куполообразных, довольно высоких, мерлушковых шапках. Это национальный головной авганский убор. Наш знакомец Мамет-хан присел рядом с комендантом. Теперь мы узнали, кто он. Оказалось, что он был [111] совершенно не причастен в сынам туманного Альбиона. Это — природный авганец, один из приближенных Лойнаба, дитэн (чин, соответствующий осаулу) Мосин-хан. Он спокойно сидел в своем углу и невозмутимо слушал разговоры Дебир-уль-мулька с ген. Столетовым. Иногда он вставлял в общую речь и свои два-три слова, и затем опять умолкал. Комендант не раскрывал рта почти во все время разговора. Он только щурился, да пощипывал окрашенные волоски своей бороды, точно хотел «намотать себе на ус» все сказанное. Но разговор ограничился простыми дружескими приветствиями и пожеланиями взаимного благополучия. Потом Дебир-уль-мульк сообщил, что эмир Шир-Али-хан несомненно рад будет принять послов великого белого Царя. Затем, поговорив еще несколько минут, оба генерала удалились к себе, извиняясь усталостью после дороги.
Во время их визита был подан дессерт из абрикосов и персиков. Я удивился при виде, что персики были уже совсем спелы. Ведь мы имели только еще 18-е июня! Тем не менее персики были очень хороши. Сочностью средне-азиатские персики очень славятся и едва ли имеют себе соперников. Но того же нельзя сказать об их вкусе. Это, впрочем, весьма понятно. Все здешние персиковые деревья совершенно дики, не культивированы. Опыты, произведенные в этом направлении в Ташкенте и в других городах Туркестана русскими садоводами, показали, что путем тщательного ухода и прививки лучших пород можно получить превосходные по вкусу плоды. Величина плодов иногда просто изумительна. Вообще садоводству в Туркестанском крае предстоит блестящая будущность. Это замечается уже и теперь, при виде сильно развившегося в Русском Туркестане огородничества, основанного на русских началах.
Относясь вообще очень осторожно к употреблению в пищу плодов, я сначала не решался есть принесенные персики, ограничиваясь ([пропуск]) [112] улыбкой заметил, что «конечно, доктор-саиб (господин), сам знает это лучше, чем кто-либо».
Между тем день приближался к концу. Вскоре вечерняя заря заревом своего пожара охватила полгоризонта. Последние огненные жилки солнечного света, отражаемые полупрозрачной облачной полосой, постепенно меркли. Тени сгущались все более и более. С берега реки повеяло свежестью, а в воздухе почувствовалась сырость, сменившая зной и жару длинного летнего дня. Часовой казак мерно шагал взад и вперед перед сложенными, посреди дворовой площадки, вьюками. Несколько лаучей купали в соседнем арыке взятых под свое наблюдение вьючных коней. Бедные животные видимо наслаждались прохладной струей и стояли в воде неподвижно, фыркая, отдуваясь и тяжело переводя дух. Кругом нашего помещения выросли длинные фигуры авганских часовых. Их синие куртки в сгущавшемся мраке казались совсем темными. Таких постов кругом нашего помещения было несколько. В некоторых местах стояли козла из ружей, принадлежавших сменным часовым. Гам и шум постепенно смолкали, даже и на том дворе, где были расположены джигиты, лаучи и лошади. Лишь изредка проносилась в воздухе запоздалая болтовня лауча, да громкое ржанье коня, завидевшего принесенную торбу с ячменем. В некоторых местах степи вспыхнули мигающие огоньки. Тополевая роща, находившаяся у края деревни, вскоре совсем погрузилась в мрак...
За ужином, генерал, говоря об авганцах, к немалому моему удивлению, характеризовал их теперь очень резкими и непривлекательными штрихами. Это были, по его словам, беззастенчивые воры и грабители. «Их предательство», говорил он, «вошло в пословицу: авганец-сын может без зазрения совести убить отца, продать его и т. п.» Поэтому ген. рекомендовал миссии крайнюю осторожность в отношении к авганам. Кроме обычного казачьего караульного поста был наряжен еще и другой пост. Но этим меры осторожности не ограничились. Генерал предложил учредить ночной караул также и из членов миссии. Каждый из нас должен был продежурить по 1½ часа. Все мы, конечно, согласились с предложением. Генерал хотел и сам дежурить наравне с прочими, но остальные члены миссии не согласились на [113] это. Было бы неделикатно допустить главу посольства, отягченного бременем ответственности за все и вся, еще отягчать и случайным бременем ночного караула. Поэтому мы упросили генерала отказаться от своей доли дежурства и достигли этого лишь после долгих упрашиваний. Первая очередь ночного караула досталась мне. Я должен был дежурить от 10 до 12 ч. ночи. Лишние полчаса были накинуты мне в виду того, что это время было самым легким для дежурства. Впрочем, значительную часть своего дежурства я провел не один: генерал разделял мое одиночество. Он долго сидел со мной на террасе, рассказывая различные эпизоды из только что оконченной русско-турецкой войны, в которой он был, как известно, далеко не дюжинным участником. Резкими штрихами передал он отступление отряда генерала Гурко, после дела под Эски-Загрой. Во время рассказа о «Шибкинском сиденьи», и он очень воодушевился. Его сравнение Турции, после второй Плевны и Шибки, с расправлявшим крылья вороном, по моему мнению, очень характеристично. Конечно, Турция, даже в случае решительного успеха над нами, никогда не могла бы быть не только орлом, но даже и соколом. Да, только кровожадным вороном она и могла бы быть. Долго я слушал про вошедшее в пословицу мужество русского солдата, его беззаветную готовность жертвовать собой для блага ближних — будет ли то под жерлом крупповского орудия, или под снежным бураном диких горных ущелий. Казалось, генерал сам снова переживал все минуты страдания армии. — Наслышавшись вдоволь различных мнений за и против болгар, по поводу их поведения в отношении русской армии во время войны, я, естественно, захотел узнать мнение генерала об них, как лица, имевшего дело с болгарами едва ли не более, чем кто либо другой. Ведь он был начальником болгарского ополчения.
— Видите ли дело в чем, говорил мне генерал, — у болгар существуют две партии: интелигентная, несколько разочарованная в России, и чисто народная, слепо идущая за нею. Эта последняя все свои надежды и упования возлагает на Россию. Эти люди — в полном смысле слова «братушки». Понятно, почему более интелигентная партия разочаровалась в России. Она ожидала от России большего. А ожидала она на основании обещаний самих же русских [114] людей, власть и влияние имевших. Очень много говорили и говорят еще и до сих пор о том, что болгары неблагодарны, брали с русских воинов, проливавших за них свою кровь, за все в тридорога. Но вы бы посмотрели до какой нищеты доведены были болгары вследствие военного времени. А тут еще явились иные грабители, в лице подрядчиков продовольственной компании Коган, Грегер и К°. Ведь какие только штуки они не проделывали с населением. Подрядят напр. партию быков за известную цену, а при расчете дают другую. Часто также случалось, что агенты продовольственной компании наряжались в военное платье и от имени русской власти забирали разные припасы у несчастных болгар. Нет, об этом лучше и не говорить... — закончил генерал и отправился спать.
С час я дежурил один. Звезды ярко блестели на этом глубоком, южном небе. Тишина была полная; только мерные шаги часового казака будили мертвую тишину ночи. Авганские часовые стояли неподвижно, как статуи. Я заглянул за угол террасы. В кустах, окаймлявших арык, тотчас же зашелестела фигура авганца, опиравшаяся на дуло ружья. Он встрепенулся, пристально посмотрел на меня и вскоре погрузился опять в прежнее оцепенение. Ясно было, что нас охраняли крепко!
Лишь только часовая стрелка поравнялась с 12-ю, я сейчас же разбудил топографа, который должен был заместить меня на дежурстве. В юрте было очень жарко и душно, но я заснул, как убитый.
Солнце уже стояло высоко, когда я проснулся утром следующего дня. Ночь прошла без всяких происшествий, — первая наша ночь в Авганистане. В нашем маленьком лагере поднялась обычная возня дорожной жизни. Издали доносились отрывистые звуки рожка, а иногда — два, три удара в барабан. Несколько красных мундиров заглянули в наше становище. Крупным галопом проскакали мимо нас три авганских кавалериста. Поравнявшись с нашими юртами, они нарочно усилили бег, точно хвастаясь своими конями. В соседнем здании опять запела шелкомотальная машина... День шел обычным своим порядком.
Генерал пошел к авганским сановникам — отдать им визит. [115] Он отправится в них один. Остальные члены миссии остались дома. Я занялся раскупоркой барометра. До сих пор я не употреблять его в дело по той причине, что наша дорога по бухарским владениям была во многих пунктах барометрически уже определена. Но здесь, в Афганистане, а особенно северной его части, барометрических наблюдений, даже и английских, почти совсем нет. Но и мне не суждено было пополнить эти скудные сведения. С величайшей осторожностью стал я снимать с барометра чехол и обшивку из кошмы. Уже снимая чехол, я заметил зловещие маленькие шарики ртути. При раскрытии обеих половинок деревянной коробки барометра шарики ртути градом посыпались в равные стороны. Я просто оцепенел от горя. Полковник, присутствовавший при этой операции, флегматично проговорил: «худо»! Первый взгляд, брошенный на барометрическую трубку убедил меня, что самая трубка цела. Я постарался в этом убедиться. Действительно она была совершенно цела, но... в ней была только половина ртутного столба. Оказалось, что барометр был выдан из топографического отдела старый, бывший несколько раз в чинке: через дурно зачиненный кран и вытекла часть ртути. Досаду, которая овладела иной, может себе представить только человек, бывший в подобном положении. Эта досада усилилась еще оттого, что невозможно было поправить зло; запасной ртути не было взято ни капли. Еслиб была запасная ртуть, то в крайнем случае можно было бы попытаться снова налить трубку ртутью. Но теперь делать было нечего.
Генерал скоро возвратился из авганского лагеря и объявил, по решено выступить в путь сегодня же в 6 часов вечера и идти впродолжение всей ночи. Это ночное шествие было решено в тех видах, чтобы избежать дневного жара, который здесь был положительно невыносим. Туркменская пустыня заливом вдается между берегом Аму и отрогами Паропамиза. Наш путь в Мазари-Шериф пролегал именно по этому заливу, на протяжении 50-ти верст. Топографу очень не но вкусу пришлось это решение: ночью маршрут вести затруднительно. Но делать было нечего.
Ровно в 6 часов вечера мы сели на коней.
— Справа по два рядами — марш! послышалась команда вахмистра — и 22 казака и 4 деньщика следом за нами вытянулись [116] вереницею вдоль узкой дороги. Вьюки следовали отдельно; они были оставлены на этот раз без какого либо прикрытия из казаков, — даже деньщики не были оставлены при них. Весь присмотр был поручен лаучам и джигитам. А охрана была целиком возложена на авганских солдат и кавалеристов. Мне кажется, что такое распоряжение не выдерживает критики. Могло случиться, что мы остались бы совсем без багажа. Если не авганцы, то сами же лаучи, набранные по большей части в бухарских владениях, без всякой гарантии с их стороны, могли бы разворовать наши вещи и поделиться нашим добром с конвоирующими их авганцами. Это они могли бы сделать тем легче, что вьюки шли совершенно отдельно от нас, и при том в ночное время. Если генерал имел в виду сплочением всех казаков и деньщиков увеличить оборонительную силу миссии, то эта цель, мне кажется, также не достигалась. В случае вероломства со стороны авганцев и их нападения на нас, — что могли бы сделать 30 человек против 300 авганцев в пустыне, в совершенно неизвестной для нас местности, в темноте ночи? Очевидно, что, отправляясь в Авганистан с таким незначительным, специально почетным конвоем, как 22 казака, надо было прямо положиться на благородство чувств суровых горцев. Об охранительном значении 22-х казаков и 4-х деньщиков, в подобных обстоятельствах, нечего было и думать.
При выезде из деревушки нас встретили оба авганские генерала со свитой и длинным хвостом всадников, блестевших своими красными мундирами. Большая часть всадников на головах имела конические, косматые меховые шапки. Все они были вооружены ружьями, заряжающимися с дула. У многих были кроме того за широкими кожаными поясами пистолеты и длинные ножи. У офицеров были длинные шашки и пистолеты. Передние всадники имели значки, в виде небольших флачков. Эти значки были прикреплены к длинным пикам из бамбука.
Когда мы выехали на открытое место, то всадники распределились следующим образом. Часть их поднялась в карьер и отъехав на 2,000 шагов вперед, поехала тише; она составила авангард. Сзади, в некотором расстоянии от нас, также [117] следовала группа всадников, составляя арриергард. По обеим сторонам посольской группы вытянулись две длинные шеренги конных авганцев. Таким образом миссия ехала в прямоугольнике из конных авганцев. В то время, когда нас встретили авганские генералы, раздалась густая дробь барабана. Резкие звуки рожка вторили ему.
Признаюсь, очутившись в густой толпе авганцев, я почувствовал себя не совсем спокойно. Ведь по данному сигналу авганцы могли нас в одну минуту всех перебить, — и пикнут не успели бы. Полагаю, что я не один испытывал подобное чувство. Но никакого нападения на нас не последовало. Авганцы посматривали на нас только с любопытством; нельзя было подметить ни одного косого, недоброжелательного взгляда. Видно было, что они вас стерегли сильно, но не как пленников, жертву, но как дорогих, даже очень дорогих гостей, — заботиться о безопасности которых им очень строго было наказано. — Через несколько сот шагов произошла неожиданная остановка. Единственный вьюк, который был взят с миссией, казна, — развьючился. Поэтому надо было его снова завьючить; при этом генерал посоветовал называть его не «казной», а «денежным ящиком». Дело в том, что «казна» — тюркское слово и его могли понимать авганцы, а особенно хезарейцы, которых было много в числе всадников. Поэтому новое название было предложено для того, чтобы скрыть от ваших конвоиров значение этого вьюка.
И так мы тронулись в путь. Через полчаса езды, местность, по которой мы ехали, совершенно изменила свой характер. На нашей бывшей стоянке везде ощущался избыток воды, везде господствовала сырость, кругом виднелись болота; теперь же почва стала совершенно суха, кругом — ни одной капли воды. Вместо тутовых и персиковых деревьев — на вершинах песчаных холмов торчали жалкие кустики саксаула.
В Средней Азии контрасты в жизни природы наблюдаются очень часто, и они очень резки. Здесь бок о бок уживаются такие противуположности, о каких в Европе и понятия не имеют. Рядом с громадной рекой — вы находите безводную обширную пустыню. Из громадной, плоской низменности сразу выростают исполины — [118] горные кряжи и хребты. Тропический жар лета сменяется в зимнее время чуть не полярными холодами (Напр. в гор. Ташкенте, в июне и июле мес. 40° жара — обычное явление. Зимой же 1877-78 гг. морозы доходила до -26°C.). Цветущий оазис — и кругом развалины... и т. п.
Скоро нам пришлось ехать в темноте; ночь совсем спустилась на землю. Мрак еще более усиливался облаком пыли, взметаемым копытами нескольких сот лошадей и окутавшим всю нашу кавалькаду. Безветрие было полное. Иногда только блеснет во мгле ружейный ствол; пламя зажженной спички поиграет на нем несколько секунд — и погаснет. Редко-редко потянет слабая струя ветра, принесенная с гор Паропамиза, и порвет на время облачную одежду, окутавшую и небо и степь. Тогда на мгновение появляется вся стройная, колыхающаяся масса всадников, и затем опять скрывается в пыльном облаке. Пустыня, окружавшая нас, совершенно безжизненна. Это-могила для всего органического. Тишина поэтому здесь полнейшая. Она нарушалась теперь только глухим топотом лошадей, лязгом цепочек у удил и, иногда, протяжным, перекатывающимся с одного холма на другой, ржанием горячего авганского коня. Время от времени пустыня будилась также от своего глубокого сна густой дробью барабанов и резкими звуками рожка. Однако пустыня глухо душила звуки барабана, а окружающие барханы не охотно посылали свое эхо в ответ на звуки рожка...
Дорога местами пролегала по твердому грунту. Тогда и кони шли бодрее. Но вскоре после этого ноги их начинали снова вязнуть в песке.
Несколько раз Дебир-уль-мульк отставал. Тогда и миссия должна была останавливаться. После нескольких подобных отставаний Дебир пришел в очень веселое настроение духа. Еще прошло несколько времени — и всем нам стало уже ясно, что почтенный авганский вельможа положительно был пьян. Это показалось нам, конечно, очень удивительным, ибо авганцы слывут очень религиозными; а ведь употребление вина воспрещается кораном. Но факт был на лицо. Потом объяснилось, что [119] Дебир-уль-мульк не природный авганец, а персидский выходец. Следовательно, совершенно понятна его страсть к вину. Персияне, как известно, нисколько не стесняются предписаниями корана, если дело идет о вине и выпиваньи. Известный Фэтали-Шах, персидский шах, — имевший, как говорят, столь многочисленное семейство, что даже не мог знать всех своих детей в лицо, — отзывался о вине и чае следующим образом: «чай горячит кровь, поэтому, в жарком климате Персии, не может быть употребляем; вино же, наоборот, — составляет охлаждающий напиток, а потому достойно полного внимания и предпочтения перед первым». Весьма вероятно, что и Кемнаб, как потомственный персиянин, не прочь был придержаться мнения такого авторитетного лица, как упомянутый шах. Это ему тем более приятно было исполнить, что вино-то было у него даровое, некупленное. Оно было прислано Лойнабом Шир-Диль-ханом для русской миссии. Лойнаб предположил, что русские, как и прочие «ферингисы» (европейцы) пьют и любят вино, вследствие чего и прислал, вместе с другими столовыми припасами, также несколько бутылок вина. Но начальник миссии категорически отказался от вина. Вот теперь это вино и истреблял Дебир-уль-мульк.
Не знаю как это случилось, но только начальник миссии подозвал к себе вахмистра и предложил казакам спеть какую-нибудь хоровую песню. Последовало обычное «слушаю-с!» И вот, в необъятной, мрачной пустыне, в земле чуждой, вероятно впервые от сотворения мира прозвучала могучая песня русского солдата!... О чем же пели казаки?
Конечно о своих походах, победах и даже отступлениях. Когда пели о победе, то голоса звучали мощно, смело, но при воспоминании об отступлении тон песни делался печальным. Непритворная веселость и размашистость русской натуры слышалась, когда пели песню:
«Генерал Скобелев с нами ([пропуск]) [120]
Потом послышался мощный гул, точно трубный звук:
«Гремит слава трубой,
Мы дралися за Дарьей По степям твоим Чиназ
Разнеслась слава об нас» (Песня, сложенная на дело при Ирджаре в 1866 г.)...
и т. д.
Дебир постоянно обращался к генералу и хвалил пение казаков. При этом он заметил, что «авганцы не умеют так согласно петь хором, хотя отдельные певцы есть и между ними, а между гератцами так есть даже и очень хорошие». Комендант Тахтапуля все время не проронил ни одного слова. Он был точно запечатан. Казалось, он все свое внимание сосредоточил на ушах своего серенького иноходца. Интересно было бы посмотреть, какое впечатление произвела песня казаков на авганский конвой. Но темнота ночи ничего не позволяла видеть далее нескольких шагов. Только Мосин-хан несколько раз оборачивался в сторону казаков, долго и пристально смотрел на них и слушал. Но он также ничего не сказал о своих впечатлениях.
Как ни был богат репертуар песен у наших казаков, но наконец они должны были замолчать: все пропели. Запевало, казак Гагушкин, пробовал было повторить снова уже пропетые песни, но его никто не поддержал и он вскоре также замолк.
Опять все погрузилось в безмолвие. Даже барабанщик — и тот, кажется, позабыл про свой барабан, и уж не будил глухое пустынное эхо своей дробью. Утомление начинало меня сильно разбирать. Очень хотелось спать. Я имел поползновение несколько раз заснуть в седле, но полковник, ехавший рядом со мной, зорко следил за моим балансированьем, и лишь только я начинал усиленно раскачиваться на седле и «клевать носом», как сейчас же до уха моего долетали слова: «доктор, спите? Упадете под ноги лошади... ушибетесь!» Перспектива — очутиться под ногами лошади, — вероятно, была не особенно привлекательна и для сонного моего воображения, потому что я сейчас же открывал глаза и принимал уже более активное участие в езде. Но через несколько времени [121] веки опять тяжелели и надвигались на глаза, поводья выпадали из руг, а ноги отказывались осязать стремена — и балансирующее состояние всего моего тела снова вызывало предостережения полковника. Для того чтобы занять меня он начал какой-то рассказ. Но ни средины, ни конца его я уже не слыхал, а услыхал только опять обычную фразу о неприятной возможности знакомства с конскими копытами...
Таким образом по этой пустыне было сделано нами около 40 верст пути. Дальше ехать положительно не было возможности. Не я один чувствовал непреодолимое влечение к объятиям Морфея. Даже весельчак М. умолк и под шумок казацких песен, кажется, с пользой употребил некоторую толику времени, тем более, что седло у него было прекрасное, удобное, — «от самого Вальтера», как он с гордостью говорил о нем.
Наконец и авганские генералы не выдержали. Решили сделать коротенький привал в открытой пустыне, на голом песке. Бог весть, каким образом авганцы ухитрились сейчас же приготовить чай. Вероятно они везли известное количество воды с собой. Но где они достали топлива, чтоб согреть воду? Этого я и потом не узнал; кругом не замечалось ни прутика саксаула, ни стебелька травки. Выпили по стакану чаю — и растянулись где кто мог. Пришлось удовольствоваться самым первобытным ложем. Китель послужил и постелью и одеялом: вьюки остались далеко назади, а потону воспользоваться ими мы не могли. Вместо подушки мне прекрасно сослужила службу сумка с лекарствами. Дебир долго стонал и охал, отдавшись в опытные руки авганца, профессора туземного massage’а, который начал, кажется, «хождением», а закончил «рублением».
Бледный свет наступающего дня уже охватил всю необъятную пустыню, когда мы снова двинулись в путь. Дрожь пробирала меня. Сделалось очень свежо, а я был в одном кителе. Можно было опасаться не совсем приятных последствий проведенной на голой земле ночи, в виде разных ревматизмов, лихорадок, катарров ([пропуск]) [122] каждым шагом вперед, выростали синие горы. На севере — силуэты Ширабадских гор совершенно скрылись в туманной дали. Через несколько времени езды, по сторонам потянулись разбросанные остатки жалких развалин древнего города. Они занимали пространство в несколько квадратных верст. Местами виднелись довольно хорошо уцелевшие арки ворот; остатки башень одиноко возвышались из этой груды обломков, точно желая вечно высказывать свой протест против виновников этого разрушения. Два-три незатейливых купола довольно хорошо сохранились и могли защитить странника от расходившейся грозной стихии, когда песчаный буран грозит похоронить в себе все живое, встретившееся ему на пути. Но вот, о чудо! — среди мертвых развалин сверкнули две-три полосы, покрытые уже совсем согревшею, болотистою пшеницей. Полные колосья ее тяжело склонялись к земле. Чем можно объяснить появление этого луча жизни в мрачной, бесплодной пустыне? Загадка скоро разъяснилась. В нескольких верстах езды отсюда показалась масса зелени. Эта масса зелени, когда мы приблизились к ней, оказалась больших селением, с широким арыком, протекающим по средине его. Из арыка слабая струйка живительной влаги лилась и к тем, нежащим глаз утомленного пустыней путника, полоскам пшеницы. И опять стало ясно, а здесь более, чем где либо, что вода-жизнь земли. — Древесная растительность селения, его хлебные поля, окрасившие в золото окрестности, на несколько квадратных верст вокруг, — резко контрастировали с безжизненною, угрюмою физиономией песчаного океана, охватившего со всех сторон этот оазис.
Селение это называется Каршияк. Своей жизнью, своей роскошной растительностью, своими богатыми хлебными полями, оно обязано каналу, проведенному сюда из Балхской реки. От берега Аму это селение отстоит верст на 50, а от развалин г. Балха — верст на 40. Почти тоже расстояние отделяет его и от Мазари-Шерифа. Селение это имеет до 200 дворов и изобилует фруктовыми садами.
Мы были почти первые европейцы, которых оно увидало в своих стенах. Муркрофт, на пути своем в Бухару, прошел этим селением в Январе 1824 г., Бёрнс прошел через [123] Туркменскую пустыню западнее этого селения, на Андхой и Ходжа-Саля. Вамбери прошел еще западнее, чем Бёрнс.
Что особенно резко бросалось в глаза, при въезде в селение, — это тип домов. Везде в Туркестане, где мне привелось быть до сих пор, я встречал обыкновенный тип квадратных построек с плоской кровлей. Здесь же дома — почти исключительно куполообразной формы. Часто они имеют по несколько правильных, шарообразных куполов. Купола обыкновенно имеют в своем центре небольшое отверстие для прохождения дыма. Подобные жилища производят впечатление как бы окаменевшей юрты. Кишлак оказался заселенным исключительно узбеками. Это обстоятельство, по моему мнению, хорошо выясняет происхождение формы их жилищ. Узбеки, как народ кочевой, еще в не особенно отдаленном времени, жили в юртах — обычном переносном жилище номадов Азии. При переходе к оседлости, они сохранили прежний тип своих жилищ, только сделали их постоянными, стали строить юрты не из войлока, а из камня и глины (Замечу здесь кстати, что постройки на киргизских кладбищах, гроб — [пропуск]).
Мы проехали через кишлак и остановились на восточной его окраине, в саду из старых, гигантских абрикосовых деревьев. Здесь для нас были поставлены юрты. Кругом сада сейчас же расставлена была цепь авганских часовых.
Мне очень хотелось узнать что либо о встреченных нами развалинах. Но я ничего почти не мог добиться. Среди местного населения не сохранилось никаких преданий о них. Только Дебир-уль-мульк сообщил, что это — остатки «города кафиров». Но что это были за кафиры, каков был самый город, в какое время произошло его запустение и проч., — на все эти вопросы я не получил никакого разъяснения 2). В Средней Азии, вообще, резко бросается в глаза то обстоятельство, что местных преданий почти совсем не существует. Конечно, это явление весьма естественно при той частой [124] смене населявших ее племен, которая здесь практиковалась. Здесь один поток народа сменялся другим и совершенно стирал с лица земли, как своих предшественников, так и все их легенды и предания. Пришельцы были совершенно чужды тем воспоминаниям, которые были почему либо дороги, или достойны сохранения для прежних жителей страны. По этому нечего удивляться отсутствию здесь народной памяти, хотя, конечно, об этом и стоит пожалеть.
В этот день, т. е. 20-го июня, нам пришлось впервые познакомиться с местным сирокко — «гярм-сиром» (Гярм-сир в русском переводе значит горячий ветер.), как его здесь зовут. В полдень t° воздуха в тени юрты, в густом саду, достигла 42,6°C. Замечательно было то, что ветер был не западного, а восточного направления. Я несколько раз поверял его направление и всякий раз находил, что он дует с востока. Конечно, это явление было очень странно. На востоке высятся громады снежных гор, которые играют роль естественного холодильника для паров и воздуха прилегающей к ним пустыни. Поэтому ветер восточного направления должен был бы приносить свежесть и действовать умеряющим образом на t°. Наоборот, на западе расстилается огромная площадь Туранской пустыни, граничащей с Каспием и Уралом и заходящей далеко на север, даже в степи Сибири. Эта местность, при полном почти безводии, представляет как бы огромный раскаленный очаг. Ветры западного направления необходимо должны приносить к восточным границам этой площади массу раскаленного воздуха. Этим-то собственно и обусловливается существование здесь гярм-сира. Но факт был на лицо. Я, однако, предполагаю его объяснить отражением воздушного потока от высей Памира. Несомненно, что здесь должны быть особенно резко выражены два слоя воздушных течений: верхний и нижний. Верхний должен образоваться из слоя воздуха, приносимого западным ветром; нижний — приносится восточным ветром. Очевидно, что, в данном случае, разница в t° слоев была так велика, что западный ток воздуха и после отражения его от гор Бадахшана и Вахана, и после охлаждения от действия снежных [125] горных вершин, все еще сохранил достаточно большое количество тепла. Сознаюсь, что это объяснение довольно натянуто, но иначе объяснить это явление я не вижу возможности.
Зной особенно усилился часам в 3 -м пополудни. С одним китайским мальчиком, бывшим в услужении у З., случился солнечный удар. Несколько ушатов вылитой на него воды и некоторые другие пособия привели его скоро в чувство.
На следующий день — звуки рожка и глухие удары барабана опять раздались и дали нам знать, что пора садиться на коней.
Теперь дорога потянулась мимо кишлаков, изредка попадавшихся при дальнейшем нашем следовании. Местами расстилались небольшие, золотистые поля. Изредка можно было встретить узбека с семьей, убирающего свое богатство — хлеб. Но вообще дорога была все еще очень однообразна и пустынна. В одном месте пришлось проехать мимо довольно высокой насыпи с уцелевшими остатками крепостных стен. Вокруг этого насыпанного холма можно было заметить еще не совсем засыпанный ров. Об этой насыпи, также как и о прочих развалинах, не сохранилось никаких преданий.
Верстах в 25 от Каршияка, в селении Майдан, был приготовлен авганцами ночлег для миссии. Бок о бок с возвышающейся здесь авганской крепостцой были разбиты наши палатки. Одна из них особенно обращала на себя внимание. Это была обширная палатка, квадратная, но с коническим верхом. Сторона квадрата равнялась 5-6 саженям; вышина палатки, от земли до верхушки конуса, доходила до 2½ сажень. Палатка была сделана из бумажной парусины. Она была двойная, т. е. эта палатка окружалась другой. Стены и конус этой другой палатки отстояли от стен первой на 1½ аршина. Двойные стены образовали таким образом корридоры. Конус был также двойной. На двух противуположных стенах расположены двери и окна, которые могли быть закрыты соответствующими кусками парусины. Вся тяжесть палатки была ([пропуск]) [126] корридоров был уставлен растениями. Пол палатки был устлан коврами местного производства. Кругом этой палатки, которую мы прозвали «индийской», было разбито также несколько других меньших и более простых. Нарочно для палатки проведенный арык обтекал ее со всех сторон. Вся местность нашего маленького лагеря также была изрезана маленькими арычками, проведенными из соседнего большого арыка, нарочно на случай прибытия миссии.
Было очевидно, что авганцы всячески хотели угодить нам и не скупились на любезности. К числу этих любезностей надо отнести также и обещание их, в случае нужды, дать нам своих лошадей и вообще перевозочные средства для багажа. Вместе с этим авганцы старались угостить своих гостей на славу. Если в бухарских владениях стол миссии был всегда загроможден огромным количеством явств и питий, по большей части далеко не удовлетворяющих вкусу европейца, то того же нельзя было сказать об авганской кухне. Кушанья были приготовлены с совершенством, достойным и не такой пустыни, в которой мы находились. Шашлык, так называемый здесь «кябаб» (Странно, что Бёрнс называет «кябаб» плодами. Кабул, перев. Голубкова 1847 г., стр. 236.), был просто превосходен. Особенное удовольствие доставили нам также и авганские маринады, поданные к жаркому, весьма нежно зажаренному. Между тем бухарцы не имеют понятия о маринадах. Очевидно было, что авганцы далеко превосходят своих соседей по части кулинарного искуства.
В этот же день прибыл гонец из Келифа. Бек этого города прислал означенного гонца с письмом к начальнику миссию. В этом письме совершенно неизвестный нам бек выражал совершенно неизвестному ему, лично, генералу всякие благие пожелания в предстоящем путешествии. Понятно, что этот бек делал так по приказанию эмира Бухарского. Но это обстоятельство составляло своего рода признак времени. Бухарский губернатор города, отстоящего на 200 верст от нас, шлет своего посланца для приветствия проезжающего мимо русского генерала!...
Посланец был удержан при миссии до прибытия ее в Мазари-Шериф. Нужно было, чтоб он сам видел, как принимают [127] авганцы русское посольство и рассказал бы все виденное своему беку, а тот, конечно, незамедлит передать все эмиру Бухарскому.
До Мазари-Шерифа нам пришлось сделать еще два небольших дневных перехода. Последний переход был всего верст 15. Авганцы относительно важности и почета держались тех же правил, как и их соседи бухарцы, как и вообще азиатцы: больше медленности — больше почета.
23-го июня мы вступили в столицу Чаар-вилайета, или Авганского Туркестана, Мазари-Шериф. Еще накануне в нашем кружке очень много говорилось о предстоящей встрече русской миссии. Авганцы как-то загадочно-самолюбиво улыбались. Кемнаб уведомил нас, что встречать посольство будут все войска, расположенные в Мазари-Шерифе и соседней крепости Тахтапуле. Предполагалось, что сам Лойнаб, с многочисленной свитой, выедет на слоне для, встречи миссии.
Утром, часов в 6 этого дня, мы сели на коней и направились к темневшей на юго-востоке от нас массе зелени. Воздух был так прозрачен, что на расстоянии 15 верст можно было ясно различить вырезывающиеся из массы садов два зеленые купола. Это — «мазар» (часовня), в котором, по местному преданию, покоятся кости легендарного мусульманского героя-святого, Алия. Это предание однако не составляет достояния только мусульман Чаар-вилайета. Среди жителей бухарских владений, также как и русского Туркестана, очень распространены пилигримства к предполагаемому гробу Алия в Мазари-Шерифе.
Вот что повествует нам об открытии этой гробницы Мир-Абдул-Керим-Бухари ([пропуск комментария]).
«Гробница была открыта в царствование султана Хуссейна-Мирзы Баикара (в 1480 г.). В то время здесь был просто земляной холм. Беди-уз-Земан-Мирза, тогдашний губернатор Балха, прочитал однажды в летописях (арабских), что в этом ([пропуск]) [128] обстоятельстве Земан Мирза известил своего отца, находившегося тогда в Герате. Султан Хуссейн-Мирза тотчас отправился в Балх и убедился собственными глазами в действительности факта. Он велел воздвигнуть над гробом купол; основал при нем училище и монастырь-пристанище для странников. Для содержания этих учреждений он назначил значительные доходы с земель. Он учредил при гробе должности: инспектора, имама, сторожа и издал приказ, чтобы каждый вечер выдавались (путешественникам бесплатно) порции пищи».
«Эти благочестивые постройки, свидетельствующие так громко о душевной доблести этого великого государя и выдача даровой пищи богомольцам существуют еще и теперь ([пропуск комментария]). Если бы даже тысяча путешественников пришла сразу, то и тогда смотритель (мутевалли) завещанных в пользу гробницы имений не преминет раздать каждому из них порцию пищи и несколько денег. Каждый год сюда стекаются богомольцы из разных стран Индии, Хоросана и Туркестана. Слепые, расслабленные и одержимые различными болезнями стремятся поклониться гробу и некоторые из них получают исцеление».
У Мирхонда находятся некоторые вариации и подробности относительно истории открытия гробницы.
По словам этого автора, один святой, по имени Азис-Шемсс-уд-Дин-Магомет, потомок султана Баязид Бестами, в 885 году геджиры (1480 г.) отправился из Газны в Балх с целию показать Мирзе Баикара одну историческую книгу, написанную в правление Сельджукского князя, султана Сенджара, в которой говорилось, что гроб Алия находится в 3-х ферсахах ([пропуск комментария]) от Балха, в деревне Хаджи-Хейран;
Раскопки, произведенные в присутствии князя, кадиев, шерифов и знатных лиц Балха, привели к открытию плиты из ([пропуск]) [129]
Двоюродного брата Пророка Божия;
Возлюбленного Богом».
Султан Хуссейн Баикара, извещенный об этом открытии, сам отправился из Герата в Балх. Он выстроил вблизи гробницы базар, лавки и бани, с которых доходы должны были собираться в пользу гробницы. Для этой же цели были назначены водяные подати с одного из балхских каналов, который стал называться с этих пор «Негери-Шахи». Каждый год султан Хуссейн посылал в дар гробу Алия сумму во сто туманов (Так же стр. 75, примечания.)...
Ближе в горам, повидимому очень круто вздымающимся тотчас за Мазари-Шерифом, виднелись более или менее значительные селения. В нескольких местах блестели на солнце стены, опоясывавшие несколько местечек. Одно такое местечко, оставшееся в стороне от дороги, прямо на юг от нас, было обнесено высокой и длинной стеной. Это и есть Тахтапуль — гнездо авганского владычества в Чаар-вилайете. Ехавшие с нами авганцы восторженно отзывались об этой крепости. По их словам, она совсем неприступна.
Город между тем все более и более обрисовывался. Можно было уже различать отдельные большие деревья; несколько высоких донов возвышали свои плоские кровли над лиственным покровом города, садами. Скоро мы своротили с довольно торной дороги к югу и пошли целиком, через поля. Жалко было смотреть, как более 300 лошадей топтали уже совсем созревшие, но еще не сжатые нивы. Арыки (оросительные канавы) густой сетью покрывали поля, засеяные преимущественно пшеницей. Некоторые из не были довольно широки и глубоки. Перепрыгивая через один из них, моя лошадь оборвалась задней ногой и я едва не упал вместе с конем в воду.
Затем пришлось проехать под стеной небольшой крепостцы, скорее отдельного форта. Стена окружена была наполненным водою рвом. Из за зубцов стены, вышиною сажени в 2½, в нескольких местах выглядывали блестевшие на солнце концы штыков часовых авганских солдат. У ворот форта, расположенных в [130] юго-восточной стене, караул из нескольких пехотинцев отдал честь миссии, при ее проезде. Вскоре мы выехали на очень торную, широкую и ровную дорогу. По сторонам ее были прорыты рвы. Видно было, что она знакома с ремонтировкой. Это — большая дорога из Мазари-Шерифа в Тахтапуль и далее, в Балх. В нескольких стах шагах от нас, ближе к городу, виднелись расставленные по обеим сторонам дороги войска.
Когда мы приблизились в ним, то на встречу нам красивым галопом подъехали два знатных авганца со свитой. Один из них был высокий мужчина, атлетического телосложения. Он по английски сидел на своем кровном арабском, сером в яблоках, коне. Костюм его состоял из красного мундира с золотым шитьем, с перекинутой через правое плечо красной лентой. На голове его была металическая блестящая каска с перьями в шишаке, с цепочкой, спускавшейся по английски только под нижнюю губу. С боку висела богатая шашка. Этот всадник был Сердарь ([пропуск комментария]), Феиз-Магомет-хан; он в данное время командовал всеми войсками, расположенными в Чаар-вилайете. Его спутник был красивый брюнет среднего роста и средних лет, коренастый. Изящные, как бы изваянные резцом художника, черты лица его производили очень приятное впечатление. Глядя на него никак нельзя было подумать, что перед вами находится суровый горец, почти дикарь. Костюм его состоял из бархатной, черной визитки, с золотым и басонным шитьем на воротнике и рукавах. Голова была покрыта бархатной шляпой-каской, с повязанным поверх ее полей изящным кашемировым кушачком, вместо обычной ленты. Вооружение его состояло из весьма изящной шашки и солидного револьвера. Его танцующая лошадь была чистой арабской крови, белой масти, без отметин. Это был старший сын Лойнаба, Кемнаб-Хошь-Диль-хан ([пропуск комментария]). ([пропуск]) [131] генералом за руну, а с остальными членами — приложив руку к каске. В то же время горнисты затрубили в трубы; послышались сигналы — и войска закричали приветствие. На несколько минут миссия приостановилась. Затем опять послышались сигналы — и выстроенные вдоль дороги две длинные шеренги солдат двинулись вперед, по направлению к городу. Нам пришлось проезжать мимо отдельных баталионов, выстроенных у самого полотна дороги, мимо полков конницы и батарей артиллерии. Когда мы поровнялись с первой батареей, то она произвела несколько орудийных салютов. При прохождении мимо второй батареи салюты повторились. Наши лошади, при неожиданных выстрелах всего в нескольких шагах от них расположенных орудий, сначала страшно переполошились. Лошадь генерала — подарок Ширабадского бека, — взвилась на дыбы и бросилась в сторону. Генерал едва усидел, схватившись за гриву коня. Несколько авганских солдат тотчас же взяли лошадь под уздцы и вели таким образом пугливое животное в продолжение всего пути вплоть до нашего помещения. При такой обстановке мы продолжали путь по фронту войск, до самого города. Следовавший пешком возле главнокомандующего авганский офицер время от времени выкрикивал команду — и идущие вместе с нами, по обеим сторонам дороги, шеренги солдат то ускоряли, то замедляли шаг.
Но вот и город. Узкие и кривые улицы его были запружены массой народа, глазевшего на невиданных дотоле здесь «урусов». Вся эта многоголовая толпа пристально, с большим любопытством, смотрела на новых людей. Кроме любопытства на лицах их я не мог ничего более прочесть. Ни одного угрожающего жеста. Напротив, мне показалось, что многие выражали благие пожелания. После нескольких поворотов по узким и кривым улицам мы приехали в отведенный нам дом. У ворот нас встретил почетный караул.
Общая характеристика этого дома была та же, что и в Карши ([пропуск]) [132] около ½ десятины земли, на северной и южной стороне застроен двумя длинными флигелями, в которых было большое количество комнат, плохо устроенных и лишенных почти всякой мебели. Крыши флигелей были отчасти плоские, отчасти куполообразные. Но что здесь было особенностью, резко бросающеюся в глаза — это много тени и зелени. Посредине двора протекал довольно широкий арык, отененный гигантами-чинарами. В тени этих деревьев, у самого арыка, была устроена возвышенная эстрада с навесом. Эстрада была устлана коврами и на ней, в момент приезда посольства, сервирован был чай и дессерт (В Авганистане совсем нет обычая подносить гостям такой огромный достархан, как в Бухаре.). В двух углах двора виднелись цветы и трава.
Когда мы расположились на эстраде закусить, то рота почетного караула (из гвардейцев эмира, как мы потом узнали) показала ружейные приемы. Генерал потом отзывался о движениях солдат очень хорошо, заметив только, что они делают две или три лишние фигуры, впрочем употребляющиеся еще и теперь в английской армии. Потом солдаты маршировали, проделали ломку строя и бой на штыках. После этого главнокомандующий и сын Лойнаба, Кемнаб, пожелав миссии приятного отдыха, удалились из нашего помещения.
В это время к посольству присоединился и Назиров. Он был тотчас же забросан вопросами относительно своего путешествия. В дороге с ним, однако, не случилось никаких происшествий. 100 верстное расстояние, разделявшее нашу стоянку на Аму от Мазари-Шерифа, он проехал в одни сутки. Ехал и день и ночь, с очень небольшим отдыхом в Каршияке. Его сопровождали несколько авганских всадников и один джигит из посольской прислуги. По приезде в Мазари-Шериф, он тотчас же был принят Лойнабом.
— Это — рассказывал Назиров — высокий старик, лет 60, атлетического сложения, с умных и энергичным лицом. Он принял меня в постели, извинившись нездоровьем. Получив письмо, переданное ему мною, Шир-Диль-хан выразил удовольствие по [133] поводу приезда русского посольства и говорил о нем, как о желанном госте. На мой вопрос: отчего же миссию задерживают в пути? — он, отвечал, что относительно ее проезда в Кабул, он, Лойнаб, послал донесение эмиру, но разрешения на дальнейшее следование миссии, от него еще не получил; самовольно же дозволить миссии продолжать путь далее Мазари-Шерифа он, Лойнаб, не может. «Но вы не думайте», продолжал Лойнаб, «чтобы эта задержка была результатом неприязненного отношения в вам авганских властей. Пожив здесь, вы убедитесь в благорасположении моем и вообще всех авган в вам, нашим гостям. Вы будете приняты с честию, какой заслуживают послы великой державы Белого Царя. Поживите здесь несколько времени, погостите у меня до разрешения эмира, которое, я несомневаюсь, не замедлит придти. Что же касается того, что миссии пришлось прожить на берегу Аму два дня в ожидании достаточного, для сопровождения ее, конвоя, то мера эта вызвана необходимостью. Большинство авган, я знаю, радушно встретит русских гостей, но могут найтись и злые люди, желающие сделать какой-либо вред русской миссии — по своему ли неразумию, или по наущению других людей, для которых было бы выгодно поссорить авган с русскими. А я, как верный слуга эмира, моего государя, обязан доставить в нему русских послов целыми и невредимыми, без малейшей тени неудовольствия с их стороны».
Вот, что поведал нам Назиров.
Нельзя было конечно не согласиться с разумными речами Шир-Диль-хана. Особенно замечательна была его мысль, что могут найтись в Авганистане люди, которым было бы выгодно поссорить авган с русскими. Нельзя это место понимать иначе, как разумея под этими «людьми» тайных шпионов и агентов английских (Впоследствии нам нередко приходилось слышать подобные опасения от многих лиц из авганской администрации. Насколько основательны были подобные опасения, читатель увидит впоследствии.).
Затем Назиров рассказал, что сначала сам Шир-Диль-хан намеревался встретить миссию, но должен был отказаться от [134] этой мысли, по причине своей болезни. Затем, что касается приема самого Назирова со стороны авган, то во всем замечалась полнейшая предупредительность. Тем не менее, он постоянно находился под бдительным надзором почетного караула. Он слышал также, что в Мазари-Шерифе находились в данное время посланцы бухарского эмира.
Весь следующий день прошел для нас совершенно незаметно. Мы отдыхали от дороги, писали письма в Ташкент; топограф начал отделывать свою ленту маршрута; вообще каждый был занят своим обычным делом. Тишина и спокойствие, которые разлились по нашему маленькому лагерю, были прерываемы только приходом Дебир-уль-мулька, или — что случалось чаще — Мосин-хана. Можно было узнать о приходе последнего даже не видя его. Приветствия, выкрикиваемые им во всю мощь легких: «Джернель-саиб! Кэрнэль!» ([пропуск комментария]) — сразу выдавали его. Если он встречал также и меня, то обыкновенно прибавлял к двум приветствиям еще и третье: доктор-саиб! Неизвестно почему остальные члены миссии не удостоивались приветствия с его стороны. Я думаю, что это произошло потому, что Мосин-хан не мог сразу упомнить всех имен.
Мосин-хан каждый день регулярно посещал миссию утром, в полдень и вечером. Он обыкновенно справлялся, — хорошо ли миссии живется, довольно ли продовольствия и проч. На его обязанности также лежал надзор за почетным караулом, который был расставлен у всех входов и выходов нашего дома. Кучки пехотинцев виднелись за каждой стеной, за каждым углом нашего глиняного квадрата, который претендовал на название дворца генерал-губернатора Чаар-вилайета. Можно было, впрочем, с некоторым основанием предположить, что этот дворец, до нашего приезда, был обитаем преимущественно женской половиной семьи Лойнаба. За это предположение говорили грядки цветов, посеянных против одного из флигелей, куда ([пропуск]) [135] ное вообще среднеазиатскому жилищу, которое, обыкновенно, поражает глаз европейца своей не комфортабельностью и полнейшим отсутствием растительности (Я говорю о городских домах среднеазиатцев, загородные же дома, напротив, изобилуют древесной растительностью.). Но самое главное доказательство моего мнения состояло в том, что несколько комнат, находившихся в южном флигеле, были пестро раскрашены букетами из цветов и различными фигурами. На карнизах красовались разные изречения на персидском языке. Так одно гласило, что «красоте этой комнаты завидует даже солнце». Во многих местах на белых простенках пестрели надписи, стихи — плод среднеазиатской музы. В pendant всему этому как то странно было видеть несколько бумажек, приклеенных к стенам. На бумажках читалось: «русский рафинад-сахар, или леденец-рафинад»; тут же было и изображение фабрики означенных веществ, с садом и несколькими женскими лицами. Рядом с ними были налеплены картинки с копеечных конфект, так распространенных в нашем простом народе. Очевидно было, что означенные отечественные произведения пользовались здесь не меньшим почетом, чем в доме, хотя бы сельского о. дьякона или зажиточного крестьянина, где, как известно, косяки окон, а особенно доски кривых и косых зеркал, обильно «украшены» подобными конфетными «портретами».
Меня радовала, конечно, та мысль, что русский «леденец-рафинад» мог забраться в такую глушь. Потом, впрочем, пришлось увидеть на здешних рынках и некоторые другие статьи нашей торговли, статьи, повидимому, бойко идущие.
Самую пеструю комнату, именно ту, «которой завидовало даже солнце», топограф «определил» под свой рабочий кабинет. Здесь он потом скрывался по целым дням, согнувшись над своею длиннейшею лентою маршрута. Он действительно скрывался, производя эту работу. Дело в том, что когда сделалось известным, что в Мазари-Шерифе нам придется пробыть несколько дней, то топограф, радея о своих обязанностях, высказал генералу свое намерение — перевести свои наброски маршрута с дневников на общую ленту. До генерал, опасаясь, как бы авганцы не увидели [136] топографа за подобным занятием, — категорически воспретим ему это. Тогда топограф на свой собственный страх стал отделывать маршрут, прячась и от генерала и от авганцев.
Предположенный на 25-е июня визит миссии Лойнабу не мог состояться, потому что нездоровье его усиливалось со дня на день. Однако Дебир-уль-мульк, а равно и другие авганцы, не выражали никаких опасений относительно исхода его болезни. Напротив, все они выражали надежду на скорое выздоровление. Генерал предложил было им мои услуги, но предложение не было принято, так как болезнь, по их отзывам, не представлялась столь опасною, чтоб вызвать вмешательство чужеземного врача. Настаивать на моем вмешательстве, конечно, не стал ни генерал, ни я.
26-го июня сын Лойнаба, Хош-Диль-хан, пригласил миссию во дворец Лойнаба. Одевшись в полную парадную форму, мы сели на лошадей и отправились в путь, в сопровождении Дебира, Мосин-хана и отряда телохранителей Лойнаба. Эти «гвардейцы» были одеты в синие суконные мундиры и такие же шаровары. На головах — тупоконические шапки, с 4-мя полулунными, белыми меховыми полосками, нашитыми по одной с каждой стороны шапки. Спереди на шапках были прикреплены желтые шарики из шерсти. На мундирах, на плечах — желтые, без надписи, погоны. Вооружение их состояло из винтовок, заряжающихся с дульной части. На поясе, при левом бедре, были привешены большие ножи. Всего более меня заинтересовала обувь солдат. Долгое время спустя и после этого, я никак не мог помириться с нею. Безобразнее подобной обуви, вероятно, могут быть только деревянные башмаки диких савойяров! Представьте себе неуклюжие башмаки из толстой, грубой, никогда не смазывающейся кожи, носок и задок которых сильно загнуты кверху. Толстая и твердая, как железо, подметка, прибита крупными железными гвоздями. Если надеть подобный снаряд на ногу, то она сдавливается точно тисками. Достаточно сделать несколько верст пути, чтоб натереть такими башмаками кровавые мозоли. Это последствие может случиться тем легче, что авганцы носят их на босую ногу, без портянок, а тем более без чулок. Нужно заметить, что подобную обувь носят только солдаты и при том исключительно пехотинцы; кавалеристы же носят сапоги из столь же [137] грубой и также нечерненой кожи. Тем не менее, авганцы отзывались об этой обуви, особенно во время похода по горам, с большой похвалой. С своей стороны, я могу объяснить эту похвалу только тем, что крупные головки гвоздей, которыми подбиты подметки туфель, дают хорошую устойчивость ноге на скользких горных тропинках. А кожа ноги авганского пехотинца настолько загрубела, что без всякого вреда может переносить трение туфли.
Дворец Лойнаба отстоял от помещения, которое мы занимали, ровно на 1,000 шагов. Значительная часть этого расстояния была занята клеверным полем. За ним, пряно к северу, возвышалась глинобитная стена, составившая наружную ограду помещения Лойнаба. Мы проехали широкими воротами и углубились в довольно обширный, но еще молодой сад, правильно распланированный и снабженный утрамбованными дорожками. Мы продолжали ехать по саду верхом, пока не выехали на более открытое место, в виду двух обширных, хорошо выштукатуренных флигелей. Западный флигель был о двух этажах, с вышкой на плоской кровле. Прямо перед нами, шагах в 50, темнела купа гигантских чинаров, окаймлявших небольшой бассейн, наполненный проточной водой. Под тенью этих великанов был устроен навес, а под навесом нас ожидал Кемнаб-Хошь-Диль-хан.
Мы сошли с коней, отдали их следовавшей за нами прислуге и, сопровождаемые дюжиной казаков, направились в купе чинаров. Хошь-Диль-хан сделал несколько шагов нам на встречу, поздоровался за руку со всеми членами посольства и пригласил нас под навес. Здесь было расставлено несколько кресел незатейливой конструкции; но их оказалось недостаточно для. всех нас. Недостаток был пополнен, но, повидимому, с некоторым затруднением. Дебир сел рядом с Кемнабом, а Мосин-хан продолжал стоять в почтительном отдалении от нас.
День был ясный, знойный. Не ощущалось ни малейшего дуновения ветра. Даже легко подвижные, кружевчатые листья чинара не нарушали своим обычным «шепотом» тишины залитого солнечным светом дня. Тем резче отдавались в ушах моих мерные шаги авганских часовых, расхаживавших взад и вперед вдоль флигелей и стен сада. Между генералом и Хошь-Диль-ханом [138] завязалась оживленная беседа. Генерал редко обращался к помощи переводчика. Понятно, что остальные члены миссии, не знавшие по персидски даже «аза», — принимали участие в беседе только созерцанием разговаривающих лиц. К счастию я сидел рядом с Замаанбеком, который мне и переводил весь разговор, почти слово в слово.
Хошь-Диль-хан сообщил нам, что болезнь Лойнаба, к сожалению, все еще продолжается, что улучшения незаметно. «Но», продолжал он, «инш-Аллах (даст Бог) болезнь скоро пройдет». По мнению туземных врачей, как передавал нам Хошь-Диль-хан, болезнь Лойнаба была такого свойства, что в ней много значил 9-й день болезни. Если же этот день проходил без каких либо последствий, то 11-й или 14-й. Он говорил также, что больной, в случае хорошего исхода болезни, сильно потеет в означенные дни и вслед за тем много спит.
— Теперь же, продолжал Кемнаб, Лойнаб находится в бессознательном состоянии и ничего не ест.
Форма болезни меня очень заинтересовала и я предложил ему свое содействие. Генерал снова предложил Хошь-Диль-хану воспользоваться моими советами; но и теперь, как и прежде, желаемого результата не получилось.
— У нас ведь есть хорошие врачи, говорил Хошь-Диль-хан; они обещают через несколько дней поставить больного на ноги.
Генерал, однако, выразил ему свое сомнение в искустве туземных врачей и продолжал настаивать на моем вмешательстве.
— Слушайте, джернель-саиб, ответил на это Хошь-Диль-хан. Я не сомневаюсь в том, что ваши доктора знают больше наших. Но, тем не менее, я считаю надобным пригласить вашего доктора к моему больному, и вот по каким причинам: наши врачи обидятся на вторжение в сферу их действий чужеземного врача и могут совершенно отказаться от дальнейшего лечения больного. Что же тогда будет с нами, когда вы уедете?
Приведенный Хошь-Диль-ханом аргумент был, действительно, очень весок. Туземные доктора, действительно, не приняли бы дружелюбно мое вмешательство. Поэтому генерал более не настаивал.
Между тем «чайчи» или «чай-хан» — лицо, заведывающее [139] приготовлением чая — роздал всех чашки (русской фабрики Корниловых) с ароматным настоем зеленого чая. — Нужно заметить, что авганцы, а также и бухарцы, пьют почти исключительно зеленый чай и истребляют его огромное количество. Они с презрением отзываются о нашем, черном, «фамиль-чае», как они его называют. — За чаем возобновился разговор о предстоящей поездке миссии в Кабул. Хошь-Диль-хан снова повторил уверение в том, что эмир Шир-Али-хан непременно будет рад видеть «русских гостей». При этом он прибавлял, что сопровождать миссию до Кабула будет, по всей вероятности, сам Лойнаб, так как выздоровление его, по отзыву туземных врачей, не подлежит сомнению. По словам Кемнаба, Лойнабу необходимо было поехать в Кабул также и по своим делам. Он должен был доставить эмиру Шир-Али-хану годичные подати с Чаар-вилайета. Размеры и податей, которые должен был Лойнаб отвезти эмиру, довольно значительны. Подати состояли из нескольких тысяч лошадей, 800 верблюдов и одного «лака» рупий («Лак» — туземная цифра счисления = 100,000. Сто лаков составляют «курур» = 10,000,000.). Конечно, достоверность этих цифр подлежит некоторому сомнению ([пропуск комментария]). — Пожелав Лойнабу скорого выздоровления, мы простились с Хошь-Диль-ханом и возвратились тем же путем в свой, сильно раскаленный солнцем, глиняный квадрат.
После этого визита миссия два дня жила ожиданиями вестей из Кабула. Мы пробовали даже вычислять, где может находиться в данный момент почтовый гонец, руководясь при этом следующими соображениями. — Авганцы уверяли, что чаппар (верховой почтарь) может проехать расстояние от Мазари-Шерифа до Кабула — около 550 верст — в три дня. Три дня туда, три дня оттуда, да в Кабуле, вероятно, дня два, рассчитывали мы, — итого восемь дней. Теперь же прошло уже шесть дней с тех пор, как послано к эмиру донесение Шир-Диль-хана о прибытии русской миссии. Очевидно, [140] надо было подождать еще только два дня. Расчеты наши оказались, однако, неверными, так как, вместо двух дней, нам пришлось прожить в «глиняном дворце», под почетным караулом, целых 10 дней.
Время таким образом шло да шло. Сидеть безвыходно в нашем, обнесенном тройной стеной, квадрате становилось скучновато. С террасообразных крыш наших помещений, по которым было весьма удобно прогуливаться, — открывался вид на город и окружающую его местность. Кругом нашего помещения расстилался обширный остров зелени, обильный древесной растительностью. Из чащи садов виднелись куполообразные и плоские крыши домов. Весь город имел вид огромной пасеки, а дома казались настоящими ульями. К югу, верстах в 20 от города, крутыми контр-форсами начинается Паропамиз, разорванный на меридиане Балха на две части. Темносерые массы скал, нагромождаясь одна на другую, высоко вздымают свои вершины, но все же далеко не достигают вечной снежной линии. С северо-востока и отчасти с запада — необъятная Туранская пустынная равнина обхватывает город своими мертвыми объятиями...
Мне, да и некоторым другим членам миссии, очень хотелось проехаться по городу и окрестностям. Город особенно интересовал меня: ведь это первый авганский город, который мы видели. Масса вопросов, возникших по этому поводу, требовала практического разрешения. Интересно было посетить здешние базары, рынки, медрессе, наконец казармы. Но этим желаниям не суждено было сбыться. Генерал никак не хотел согласиться на прогулки по городу, опасаясь фанатизма населения, в силу которого оно будто бы вообще враждебно настроено против европейцев, кто бы они ни были. Дебир и Мосин-хан повторяли за генералом то же самое. Так м сидели мы все время в четырех стенах безвыходно.
27-го июня было для нас днем сюрприза, и притом сюрприза весьма неприятного свойства: в этот день умер Лойнаб Шир-Диль-хан. Я говорю «сюрприза» потому, что авганцы тщательно скрывали от нас опасное состояние здоровья Лойнаба; напротив, они постоянно уверяли нас в скором выздоровлении больного. «Дня через два-три, Лойнаб-саиб будет иметь удовольствие [141] сопровождать ваших гостей в Кабул», говорили они еще накануне его смерти. А между тем, теперь приходилось нам провожать самого Лойнаба в область... вечного кутежа, вечного, нескончаемого загула, характеризующего, по понятиям мусульман, загробный мир. Теперь для нас возникла новая вздержка для движения к Кабулу.
Дебир говорил, что если и будет получено от Шир-Али-хана разрешение на дальнейшее следование посольства, то оно все же должно будет подождать в Мазари-Шефире несколько дней, до назначения нового Лойнаба. Говорили также, что, по смерти Лойнаба, все его имущество было опечатано и поступило в казну эмира, что, если угодно будет эмиру отдать имущество наследникам Лойнаба — отдаст, но что может и не отдать — и тогда средства к жизни осиротевшей семьи весьма сократятся, если только эмир не даст сыновьям умершего выдающихся мест в администрации края. Кандидатов на место Лойнаба насчитывали несколько; между ними был и старший сын Лойнаба, Кемнаб-Хош-Диль-хан. Но по тем же слухам, шансы его на удержание за собой отцовской власти были плохи, хотя, вслед за этим, сомневающиеся и говорили, что Шир-Диль-хан, приходившийся эмиру Шир-Али-хану родным дядею, был самым искренним и преданным его другом. Кроме того — Хош-Диль-хан был женат на дочери эмира Шир-Али-хана, и при том на дочери от любимейшей его жены. Это обстоятельство также, конечно, увеличивало шансы Хош-Диль-хана на получение должности Лойнаба. Дебир, как старший помощник покойного Лойнаба, кажется, и сам, в свою очередь, питал надежду сделаться полновластным хозяином Чаар-вилаейта, хотя и тщательно скрывал эту мысль в бесчисленных оборотах своей спальной чалмы.
Со смертью Лойнаба мы были лишены даже такого незначительного удовольствия, как едва долетавшие до нас звуки авганской музыки, регулярно каждый день игравшей у дворца Лойнаба, утром и вечером. По отдельным отрывкам, какие доносились до нас, можно было догадываться, что музыканты обыкновенно играли персидский марш. Со смертью Лойнаба оркестр замолк, и только резкие звуки рожка горниста неуклонно, каждый день, возвещали утреннюю и вечернюю зорю.
И в нашем квадрате воцарилась тишина. Удалые песни [142] казаков, которыми они иногда невозбранно баловались сами и баловали нас, — тоже смолкли.
Вечером того же дня, в который умер Лойнаб, во время «намаза дигер» (около 5 часов дня) я был поражен какими то необычайно дикими выкриками муэззина на текст: «да иллаги иль аллах акбер». Звуки выражали как будто сильную боль, скорбь, и отчаяние. В них слышалось что то среднее между воплем и плачем. Выкрики эти повторились несколько раз и затем смолкли среди гробового безмолвия, которое воцарилось в городе при первых же звуках этого страшного, ноющего голоса. Тогда я не мог объяснить себе это явление. Замаанбек, которого я избрал для себя истолкователем Востока, или вернее, Средней Азии, был в это время болен лихорадкой, и я не тревожил его своими расспросами.
И так мы продолжали вести свою монотонную жизнь в 4-х стенах. Бывший гарем превратился как бы в монастырь. «Натуралист» совсем исчез в своей пестрой комнате. М. метался из угла в угол и положительно не мог найти применения своей сильно развитой подвижности.
Некоторое разнообразие вносил в нашу жизнь, наш спутник, Джемадар-тюря.
Он жил теперь в одном помещении с посольством, только на другом дворе. При входе во двор нашего квадрата, он обыкновенно густой и низкой октавой произносит только одно слово: Замаанбек! На встречу ему сейчас же неслась целая куча приветствий и восклицаний от всех членов миссии. Если генерал был на эстраде, то тотчас же восклицал «ахвали-шума?» (т. е. как поживаете?) при чем, вероятно из бессознательного подражания октаве Джемадара, он сообщал своему голосу более мужественную интонацию, чем в обычное время. Если же генерал был в комнате, то выглядывал в окно и произносил тоже приветствие. Почтенный Джемадар обыкновенно отвечал на это: «альган-дюль-иль-лах ахваль бахайр, генерал-саиб?» (т. е. благодарение Богу; вы все ли хорошо поживаете, генерал-саиб?) — Даже «натуралист», выглядывая из щели свой потайной комнаты, с линейкой в одной руке и с циркулем в другой, обыкновенно разражался в это время фразой, обращенной, вероятно, в стенам (так как в [143] комнате он был обыкновенно один), а может быть и к маршруту: «вот идет "махина" Джемадар, — сражаться в шахматы с Замаанбеком» — и снова циркуль в его руках начинал описывать круги, а транспортир намечать углы и градусы.
Тогда Замаанбек важно спускался по ступеням своего крылечка и здоровался с Джемадаром. Саади Джемадара всегда следовала «тень его», кашгарец, последовавший за ним из Джитышара, — в необъятной полосатой чалме, босой, в засаленном халате. Эта тень зазывалась мулла Якуб, и всегда носила с собой мешочек с шахматами и чилим (Местной конструкция кальян.). Вскоре после прихода Джемадара шахматы расставлялись, чилим начинал усиленно хрипеть и испускать густые облака дыма, а через несколько минут поле битвы было уже усеяно трупами «пьяде», «аспь» (пешка, лошадь) и др. родов оружия шахматных войск...
Вскоре М. нашел занятие по своему вкусу. Если некоторые принадежности походной посольской кухни не испортились понапрасну, а вина не скислись (что весьма легко могло случиться в таком жарком климате) — то этим были обязаны они единственно М. Это ему принадлежит заслуга, что херес, лафит и шартрёз, затерянные до сих пор в одном из ящиков нашего вьючного обоза, увидели свет божий и могли подышать воздухом священной гробницы Алия. Я не скажу также, чтоб несвоевременно и неуместно было появление на столе, рядом с шашлыком и пловом, — пикулей, сыра, соуса-кабул (о котором, т. е. об этом соусе, впрочем, в Кабуле не имеют ни малейшего понятия) и tutti quanti в этом же роде. М. добирался было и до черных и белых, чересчур уж прочно закупоренных, засмоленных и загипсованных головок, но... безуспешно; должно быть он сбился с направления, так как неизвестно, пользовался ли он компасом в своей колониальной экскурсии. После обеда, вместо дессерта, который теперь состоял исключительно из винограда (пора абрикосов и даже персиков в это время здесь уже прошла), — М. всегда находил в своей памяти или воображении (решить трудно) массу рассказов, анекдотов, в большинстве которых он, по [144] обыкновению, всегда играл деятельную роль. Впрочем, я нисколько не сомневаюсь, что он, если не во всех, то во многих рассказах на самом деле играл роль; дело в том, что он перебывал чуть ли не во всех государствах Европы, был одно время, кажется, консулом, или чем-то в этом роде, в Марокко, Тунисе, или какой то другой дикой стране Африки, — хорошенько не припомню; прекрасную половину человеческого рода всех стран и рас он изучил до тонкости. Во время его дессертных рассказов даже полковник — и тот выходил из своего нейтрального положения, а его невозмутимая серьезность уступала место самому непринужденному веселью.
Тем не менее свободного, а главное, — скучного времени было много. В эти дни я от доски до доски прочитал книгу Григорьева: «Кабулистан и Кафиристан», «Кабул» Бёрнса и даже пробовал читать «Походы Александра Македонского» Курциуса во французском переводе. Но этого было мало. Я записал со слов генерала много персидских слов и выучил их наизусть. Кроме того у генерала нашлась персидская грамматика с французским текстом. Я и за нее принялся. — Вскоре, однако, мое внимание было отвлечено в другую сторону. Ко мне стали обращаться туземцы с различными болезнями. Я не отказывал никому в своей посильной помощи. Я сожалел только о том, что были случаи, в которых я, при всем моем желании, ничем не мог помочь. К этой категории относится, между прочим, следующий случай. Ко мне приносят молодого человека, лет 23. — Земляного цвета лицо, с бурыми пятнами на скулах, лихорадочно блестящие глаза, глубоко запавшие в своих орбитах, почти полное отсутствие подкожного жирного слоя, беспомощно висящие, как плети, конечности — сразу давали право заключить о какой-либо тяжкой хронической болезни данного субъекта. Дальнейшее исследование дало данные, достаточные для того, чтоб ([пропуск]) [145] хари, при всем своем невежественном самомнении, отказались от надежды на хороший исход болезни. Очевидно было также, что мое положение, в данном случае, было очень щекотливо. Надо было, во что бы то ни стало, показать разницу между туземным знахарем и европейским врачом. От успеха лечения этого больного зависело все мое реноме среди туземцев. А субъект, который должен был послужить пробным камнем для этого, оказался, как раз, неподходящий. Понятно, что в данном случае надо было бить на эффект, хотя бы и кратковременный. И вот я пустил в дело всю медицинскую артиллерию, какая употребляется в данных случаях. Затем я посоветовал больному переменить место жительства. В отрогах Паропомизских гор можно было найти довольно возвышенную долину с достаточно ровным климатом. Однако легко было посоветовать это, но далеко не так легко было добиться того, чтоб больной и его родственники поняли, как следует, — какого рода местность надо было выбрать. Понятно, что нельзя было определять им высоту местности числом футов, ибо они о подобном измерении и понятия не имеют. Точно также, говоря об относительной ровности климата, странно было бы указать им на maximum и minimum суточной t°. Об этом они имеют не большее понятие, чем и о предыдущем. Дело определения местности затруднялось еще и тем, что я совсем не знал в Авганистане подходящих местностей. Тем не менее, через несколько минут, при общем содействии обоих переводчиков, а также и генерала, дело, повидимому, уладилось. По переезде на новое место, больной, по моему совету, должен был пить кумыс. Но в ответ на это предложение, я получил со стороны пациента и его родственников полное недоумение. Оказалось, что почтенные сыны Авганистана не имеют ровно никакого понятия о кумысе. Один из них даже спросил: не айран ли это?.. Пришлось разъяснять им, что такое кумыс, как его делают, как употребляют и т. п. Наконец, я не вытерпел и выразил с своей стороны удивление по по — ([пропуск]) [146]
Но на этот вопрос я получил отрицание и, в добавок к этому, презрительное замечание об узбеках.
Тем не менее я посоветовал воспользоваться услугами какого нибудь знающего узбека. — Не знаю был ли приведен в исполнение мой совет. Скорее нет, если принять во внимание непримиримую ненависть узбека к авганцу с одной стороны, и крайнее презрение и угнетение авганцем узбека — с другой стороны.
Вслед за этим больным ко мне потянулись и другие больные и увечные авганцы и узбеки. Их всех перебывало у меня, за время пребывания миссии в Мазари-Шерифе, до ста человек. Но это была еще не вся цифра желавших получить помощь от доктора-саиба, хотя бы и «каффира». Потом я узнал, что авганский караул, тщательно охранявший все входы и выходы нашего «дворца», многих больных до меня не допускал.
Между больными вообще сильно преобладали над всеми формами болезней — лихорадки. О типе лихорадок я поговорю ниже, когда речь будет о больных из состава миссии, так как тут являлась возможность произвести более продолжительные и более точные наблюдения.
Были случаи и других родов болезней. Так, однажды мне принесли девочку, лет 3-х, с гангренозной язвой на левой щеке. Это был noma, развившийся у ребенка после заболевания оспой. Это был однако единственный случай оспы, наблюдавшийся мною вообще в Авганистане, хотя я и знал, что в 1877/8 гг. по средней Азии прошла сильная оспенная эпидемия. Приносили ко мне также мальчика, лет 8, с страшною язвою коленного сустава. Дефект был так велик и глубок, что, не смотря на реактивное воспаление, сильно утолщившее сумочные связки, — хрящ правого мыщелка левого бедра был совершенно обнажен и его можно было ощупать пальцами. Был один случай конституционального syphilis. Едва ли не большую цифру, после лихорадочных, представляли глазные больные. Впрочем здесь не место подробно перечислять болезненные формы, встреченные мною в этом городе. Об этом я поговорю в другом месте.
А дни шли, да шли своей чередой. Мы все сидели в 4-х стенах своего помещения. Теперь мы совсем одиночествовали. Даже [147] Дебир почему-то перестал ходить в нам. Единственным развлекателем этого одиночества был «толстопузый маиор», как в шутку прозвал Мосин-хана Малевинский. Да и этот, впрочем, дня два совсем не повязывался, потому что, как он сообщал потом, «таб дерд» т. е. имел лихорадку.
1-го июля заболел генерал. Болезнь началась лихорадочным знобом, сопровождаемым умеренно выраженным гастрицизмом. T° под мышкой была около 39°. Тип лихорадки был ежедневный, с ремиссией (послаблением) по утрам. Он был болен в течение трех дней сряду.
В тоже время начали болеть казаки, а равно и туземная прислуга. У некоторых были очень бурные пароксизмы лихорадки, с сильной рвотой, бредом, даже судорожным сведением конечностей. До 6-го июля переболело 18-ть человек из 48 лиц всего наличного состава миссии. Преобладающий тип лихорадок меня поразил оригинальностью; до этого времени мне не доводилось еще наблюдать его. Вот несколько примеров температуры больных, измерявшейся день за днем, в известные часы:
Казак Белоносов: t° по C.
| Дни болезни |
Утро. От 8 до 10 ч. |
Вечер. От 4 до 6 ч. |
| 1-й |
38,6° |
39,6° |
| 2-й |
39° |
40,5° |
| 3-й |
39° |
40,5° |
| 4-й |
36,5° |
37° |
Этот пример показывает, что лихорадочное состояние, с незначительными утренними понижениями, длилось ровно три дня. Это — чистый тип ежедневной постоянной лихорадки (febris — continua quotidiana).
А вот пример, который дает, при ежедневной лихорадке, утренние понижения ровно через день:
Казав Кузнецов: [148]
| 4-й |
37° |
38° |
| 5-й |
36,5° |
47° |
Этот тип лихорадки я назову ежедневным с понижениями (febris quotidiana remitens). Как видоизменение этого типа, приведу еще следующий пример:
Казак Фофанов:
| Дни болезни. |
Утро. |
Вечер. |
| Те же часы. |
||
| 1-й |
39,5° |
40,1° |
| 2-й |
36,8° |
38,5° |
| 3-й |
37,5° |
38,2° |
| 4-й |
37° |
37,3° |
В этой разновидности ежедневного ремиттирующего типа лихорадки утренние понижения (реммисии) получаются уже каждый день.
Эти два типа составляли преобладающие формы наблюдавшихся хною лихорадок. Встречался и чистый тип трехдневной перемежающейся лихорадки, но из 26 наблюдавшихся мною случаев лихорадки между лицами, принадлежащими к посольству, он был только в 6. Наибольшая t°, 41,2°C. под мышкой, была наблюдаема мною только один раз, в случае чистой трехдневной перемежающейся лихорадки.
Зная заранее из рассказов некоторых лиц, что в дороге мне придется иметь дело с знаменитыми «балхскими» лихорадками, я должен был обратить особенное внимание на гигиеническую обстановку мест, в которых устраивались стоянки. Так и здесь, в Мазари-Шерифе, я не отступал от принятой мною программы. Наш глиняный квадрат содержался в возможной чистоте. Когда на конном дворе накоплялся навоз, я тотчас же просил сделать распоряжения о свозе его, чем не мало удивил авганцев и даже собственную прислугу из туземцев. Они до такой степени привыкли к грязи, что навоз считают чем-то в роде родной стихии, и мое заявление показалось в их глазах, кажется, очень диких.
Несмотря на все эти меры, люди стали болеть. Появлялись с каждым днем новые и новые больные. Чем объяснить это явление? — Иначе конечно и нельзя объяснить, как — приняв существование в этих местах эндемической малярии, которая, господствуя в [149] городе, необходимо должна была произвести свое действие и в нашем квадрате. После я подробно войду в рассмотрение этого вопроса, теперь же буду продолжать свою хронику.
Когда болезненность состава посольства достигла известной степени, я посоветовал генералу вывести миссию совсем из города, на открытое степное пространство. Но мое предложение не было принято. Исполнение этого предложения генерал считал неудобным; но почему — не объяснил. Я могу только предположить, что он в силу ложно понятой деликатности в отношении авганцев, допустил дальнейшей заболевания и членов миссии, и прислуги, оставшись в миазматическом городе.
Вообще нужно заметить, что генералу не доставало в сношениях с авганцами самостоятельности. Что скажут они-то и хорошо.
Как на пример подчинения генерала той ложно понятой деликатности, о которой я завел речь, можно указать на следующее:
Миссия с первого же дня прибытия на авганскую территорию поставлена была в необходимость принять материальное содержание от авганских властей. Это продолжалось во все время пути до Мазари-Шерифа. Тоже продолжалось и в Мазари-Шерифе. Все необходимое для стола посольства присылалось авганскими властями. При этом авганцы присылали обыкновенно уже готовые блюда. Я не имею ровно ничего против питательности и обилия блюд авганской кухни. Но форма приготовления их не всегда соответствовала русским вкусам, как бы хорошо ни были приготовлены кушанья. Даже превосходный шашлык — и тот мог надоесть вследствие ежедневного употребления. Через несколько дней можно было, поэтому, видеть, что большинство членов миссии едва дотрогивалось до блюд. Кажется, весьма естественно было устроить русскую кухню и готовят из тех продуктов, которые присылались авганцами, русские кушанья. Это можно было устроить тем легче, что миссий имела в своем распоряжении двух довольно сносных поваров, походную кухню и вообще все необходимое для этой цели.
Дело оказалось однако не так просто.
Устроить русскую кухню, по мнению генерала, было неудобно: [150] «потому что авганцы могут обидеться, что мы как будто брезгаем их хлебом-солью».
В нашем помещении было очень мало мебели; не было ни одного стола — авганцы их совсем не употребляют. Но у нас была собственная походная мебель. Можно, да, мне кажется, и должно было воспользоваться ею. А между тем она лежала в тюках, нераспакованною, потому что было бы не деликатно, по мнению генерала, употреблять свою мебель в данном случае. «Это могло бы задеть у авганцев чувство самолюбия, выставляя на вид их бедность», объяснял генерал.
3-го июля и я подвергся общей участи — заболел лихорадкой.
4-го июля сделалось известным, что пламенно ожидаемое нами разрешение Шир-Али-хана уже было получено. Теперь же мы узнали, что Лойнабом Чаар-вилайета назначен сын умершего Шир-Диль-хана, Хош-Диль-хан.
5-го июля мы снова ездили во дворец Лойнаба. Хош-Диль-хан принимал нас на той же эстраде, под теми же чинарами, при том же ясном, солнечном освещении, как и в первый раз. Он выглядывал теперь, как будто сановитее, чем прежде. Он угостил нас концертом, исполненным его оркестром из туземцев: музыка довольно сносная. Сильно преобладали инструменты с высоким диапазоном и турецкий барабан. В этот день у меня был опять пароксизм лихорадки, не смотря но предварительное обильное принятие хинина. [151]
ГЛАВА V.
В Авганском Туркестане.
Выступление в путь. — Авганская артиллерия. — Гури-Мар. — Перевал Аб-дуг. — Наиб-абад. — Наш путевой день. — «Гярм-сир». — Старый Хулум. — Таш-Курган — ворота Гинду-Куша. — Авганская дисциплина. — Положение миссии. — Спички Воронцовой и К°. — Краткий историко-географический очерк долины реки Аму. — Европейские путешественники по ней.
6-го июля, часов в 6 утра, миссия выступила из Мазари-Шериф по направлению к Кабулу. Сопровождать ее в дороге назначены были опять Дебир-уль-мульк и Мосин-хан.
С удовольствием оставили мы непривлекательное, хотя по своему и гостеприимное, помещение. Даже больные казаки — и те как то встрепенулись и бодро сели на своих коней. «Натуралист», как мы теперь звали Н. А. Бендерского, вооружился, по обыкновению, буссолью и книжкой с аспидными листками. Понятно, что и буссоль и книжку он тщательно скрывал от авганцев, а заметки делал в рукаве пальто или же в порт-саке, показывая вид, что приготовляет себе папиросы. Несмотря на подобные уловки, несколько раз Мосин-хан заставал его на месте преступления. Но топографу всякий раз удавалось довольно удачно маскировать цель своих манипуляций. Раз, когда он, открыв циферблат буссоли, намеревался отметить угол, под которым путь отклонялся от данного направления, — Мосин-хан, приняв очевидно буссоль за ([пропуск]) [152] между настоящим временем и сказанным топографом была очень велика, так как Мосин-хан выразил сомнение в верности часов топографа. «Натуралист» не стал противоречить предположению Мосин-хана, объявив, что давно не поверял часов, а потому и не ручается за верность их, — чем, повидимому, вполне удовлетворил своего назойливого спутника.
И так, после двухнедельного сиденья мы, наконец, тронулись.
Долго пришлось ехать по узким и кривым улицам города. В одном месте улица была так узка, что два всадника не могли по ней ехать рядом. Вследствие этого мы ехали гуськом, друг за другом. Через несколько времени мы выехали на более широкую и прямую улицу, направляющуюся прямо к востоку. Она нас поразила приятной неожиданностью. Улица была вымощена весьма порядочно булыжником. Мостовая была выведена во всю ширину улицы, которая имела сажен 15 ширины. На углу базара, выходящего на эту улицу, в нашей кавалькаде присоединился новый Лойнаб, со своей свитой. По сторонам улицы, а также спереди и сзади нас, шли шеренги авганских солдат. Рядом с Лойнабом шел пешком офицер, повидимому артиллерист, который командовал конвоем. Он шел, положа руку на круп коня, на котором ехал Лойнаб. Команда произносилась по авгански.
На улице, по обеим ее сторонам, виднелись ряды любопытных обывателей; эти ряды были однако не так густы, как во время въезда миссии в город. Во время проезда Лойнаба туземцы вставали со своих мест, прикладывали руку во лбу, отдавая честь по военному и бормоча, а иногда и громко выкрикивая фразу: «ассалям-алейкум» (Обычное мусульманское приветствие.). Лойнаб любезно раскланивался на обе стороны, отвечая на приветствия. — Крыши домов представляли в данный момент довольно оригинальное зрелище. На них группами и в одиночку виднелись белые, неуклюжие фигуры. Это была наилюбопытнейшая часть человеческого рода — дщери Евы. Но, Боже милосердый! — в какие одеяния они были закутаны! Длинные, белые чадры (Род мешкообразного покрывала.), совершенно похожие на саваны, наглухо закрывали их с головы [153] до ног. Здесь чадры делаются совсем глухие, т. е. не распашные, как напр. у татарок, или сартянок, а сплошь сшитые мешком, с маленьким оконцем для глаз. Но и это оконце обыкновенно заткано черной или белой волосяной сеткой. Рядом с женщинами виднелись и дети. Юные, смуглые, в большинстве случаев черноглазые лица их с любопытством следили за нашим медленным движением. Несколько девочек-подростков, с кольцами в ноздрях, обещали сделаться со временем красивыми смуглянками, и таким образом давали, до некоторой степени, понятие о возможной красоте туземных взрослых женщин. Но многие дети были рябые, с болезненным выражением на детском лице, через чур бледный, а иногда землисто-желтый цвет которого — так несовместен с детским возрастом.
Вот и «Кабульские ворота», довольно высоко поднимающиеся над остатками когда-то опоясывавшей город стены. Теперь город не имеет общей стены. Но на северовосточной окраине его находится форт, снабженный пушками. Между этим фортом и дворцом Лойнаба помещается городской базар.
За воротами местность сделалась совершенно открытою. Направо, по направлению к горам, расположен молодой парк, состоящий главным образом из тополевых деревьев. Несомненно, что этот лесов разведен в очень недавнее, время, так как деревья еще очень молоды. Несколько оросительных канав изрезывают парк в разных направлениях, разделяя его на несколько довольно больших участков.
По левую сторону дороги, напротив леска, виднелись расставленные авганские войска. Лишь только мы в ним приблизились, как началась стрельба из орудий, поочередно. Когда стрельба прекратилась — орудия, запряженные шестью лошадьми каждое, взялись на передки и понеслись полным карьером, сначала прямо на перерез дороги, а затем, не доехав до нас всего несколько сажен, поворотили направо и пошли параллельно пороге. Любо было смотреть ([пропуск]) [154] ним. Я хотя и был очень слаб после пароксизма лихорадки, во второй раз посетившей меня накануне выезда — все же не хотел упустить случая посмотреть авганские орудия, и, в свою очередь, рысцой поплелся за галопирующими всадниками.
Мы увидели орудия двух образцов, разного калибра. Два орудия (из восьми бывших здесь) были стальные (?), нарезные, калибром, как говорил полковник, похожие на наши 4-х фунтовки. Эти орудия заряжались с казенной части; казна запиралась вкладывающимся замком, имевшим форму параллелограмма. По отзывах полковника конструкция этих орудий очень несовершенна.
— Я бы не рискнул пустить их в дело, заметил он.
Лойнаб сказал, — и сказал с видимою гордостью, — что орудия эти приготовлены в Кабуле, на собственном (эмира) заводе. На это заявление полковник заметил, что «это весьма вероятно, ибо англичане не делают таких плохих орудий». Хорошо, что он сделал это замечание на отечественном языке, который для авганцев менее знаком, чем китайская грамота. А то подобный комплимент плохо, вероятно, поощрил бы народную гордость в Лойнабе.
Другие орудия были все медные (желтой меди), гладкостенные пушки, заряжающиеся с дула. Калибр их соответствовал, приблизительно, калибру наших 9-ти фунтовок. О них полковник отзывался лучше, чем о предыдущих, и производил генеалогию их по прямой линии от английских мастеров и из английских арсеналов. Я не заметил тогда, были ли на них клейма, но, кажется, Лойнаб говорил, что они некогда были подарены эмиру англичанами.
После такого беглого осмотра авганской полевой артиллерии мы снова двинулись вперед. Когда мы поравнялись с последней шеренгой войск, — Лойнаб, пожелав нам счастливого пути, простился с нами и отправился назад в свою «столицу», Мазари-Шериф. При нас остался Дебир, Мосин-хан, и, конечно, приличный случаю авганский конвой. Этот «приличный случаю» конвой состоял из 300 всадников и около 200 пехотинцев.
Дорога, по которой мы продолжали свой путь, направлялась от города прямо на восток. Она довольно хорошо разровнена и имеет [155] вид шоссированной, но только «имеет вид». Полотно дороги, сажень в 10 ширины, окаймляется с обеих сторон канавками, впрочем, бывшими в это время года без воды. По краям канавок кое-где торчали тощие кусты ивняка. Далее за кустами, в глаза смотрела старая знакомая наша — степь широкая, раздольная. Жесткие стебли сожженной солнцем травы щетинистой щеткой покрывали лицо степи.
В нескольких верстах от Мазари-Шерифа нам пришлось переехать по мосту, перекинутому через довольно широкий арык. Мост этот носит название Сэри-пуль, что в переводе на русский язык значит «голова моста» (tete de pont). Судя по названию, следовало бы ожидать, что здесь существует укрепление, защищающее кость. Но вместо укрепления на мосту существует одна жалкая лачуга, в которой устроена мельница.
Затем на всем протяжении дневного перехода слева от нас непрерывно тянулся арык. Впрочем, эта непрерывность равняется только 16 верстам. На таком расстоянии от Мазари-Шерифа находится урочище Гури-Мар (Долина змей). Гури-Мар — кучка полуразрушенных домов, очень маленькая кучка. За то здесь бросается в глаза очень обширная казарма, наполненная авганскими солдатами.
Миссию ожидала здесь уже совсем разбитая, обширная индийская палатка. Это было как раз кстати. Ослабленный вчерашним лихорадочным пароксизмом, я во время перехода так утомился, что сейчас же, по приезде на стоянку, повалился на ковер и заснул, как убитый.
— Docteur, docteur! послышалось мне во сне. Я раскрыл глаза.
— Нан теяр эст! (обед готов) звал меня генерал.
Нужно заметить, что генерал весьма поощрял мое желание овладеть персидскою речью, так распространенною в Авганистане. Поэтому он часто в разговоре со мной употреблял простые персидские фразы. Если я не понимал, то он обязательно переводил мне их на русский язык. Персидская грамматика на французском диалекте также настойчиво рекомендовалась им мне.
— Ну, что? как ваша лихорадка, продолжал он, видя, что я [156] не выказывал особенного усердия в поглощении плова и шашлыков.
Я отвечал, что сегодня у меня льготный день, а что будет завтра — вопрос для меня весьма существенный, хотя вместе с тем и совершенно неизвестный.
Генерал посоветовал мне побольше принять хинина. Понятно, что я не стеснялся с собой в этом отношении. Я ел хинин до оглушения. Но — что за скверное состояние испытывает человек после сильного лихорадочного пароксизма! Тело все как будто избито; мускулы становятся какими-то тряпками; кости мозжат; в голове пустота, а в желудке — точно целый эскадрон гусар ночевал... Прибавьте к этому еще то милое обстоятельство, что необходимо было сделать верхом дневной переход, известное число верст (редко менее 20-25 верст). И без того голова шла кругом, а тут еще нужно было трястись в седле впродолжении нескольких часов. Хорошо еще, если лошадь у больного седока покойная и обладает хорошим и спокойным шагом. В противном случае положение всадника становится совсем невыносимым. Впрочем, я не мог пожаловаться на своих лошадей; они были и покойны и быстроходны. Но у большинства казаков лошади вообще не отличались быстроходностью. А между тем быстроходность имела, в данном случае, важное значение. У генерала были, конечно, хорошие ходоки-кони. Нужно было не отставать от него. Шагом же казачьи лошади не поспевали за генералом; поэтому им по необходимости приходилось идти полу-рысью. Но беспокойнее и мучительнее этого алюра я ничего не знаю. Езда таким алюром положительно способна вытрясти все внутренности даже и у здорового седока. Состояние же больных казаков, одержимых лихорадкою, при такой езде было просто ужасно.
На следующий день мы выступили в путь опять очень рано. Теперь нам предстояло сделать переход значительно больший, чем вчера. От Гури-Мара до Наиб-абада, места назначенного для сегодняшнего ночлега, считается около 25 верст. Первые 7-8 верст идут по мягкому степному грунту; но вслед за тем начинается медленный подъем на перевал Аб-дуг. Этот перевал находится помеченным на всех картах. Но это собственно не [157] перевал, а ряд небольших, почти параллельных друг другу холмов, через которые и пролегает дорога. Ряд этих холмов занимает полосу земли верст в 10 шириною. Они начинаются от круто обрывающихся северных отрогов Паропамиза, приблизительно на средине расстояния между Мазари-Шерифом и Хумуком (Таш-курган). Эта полоса невысоких холмов тянется на север почти до самой реки Аму. По дороге, переходящей с одного холма на другой и спускающейся из одного оврага в другой, местами сильно усеянной крупной галькой и валунами — расположены три крепости, или вернее, сторожевые башенки. В средней башне, стоящей едва ли не на самом высоком холме, существует колодезь, будто бы с такой хорошей водой, что и самый перевал полумиль от нее свое название ([пропуск комментария]).
Зачем поставлены эти три башни? Авганцы их называют даже кала — укрепления. Мне объяснили существование этих башен необходимостью дать безопасность проезжающим по этому перевалу путешественникам, так как в прежнее время здесь были сильно развиты грабежи.
Здесь кстати упомянуть о неточности, вкравшейся в карту туркестанского военного округа, составленную туркестанским топографическим отделом. На этой карте (издан. 1877 г.) означено две дороги через только что пройденный нами поперечный кряжик гор: одна — через перевал Аб-дуг, на Афзаль-абад; а другая — на «Гуре-мир» и Наиб-абад, огибающая перевал с севера. Тут что ни слово, то — ошибка. Дорога между Гури-Маром и Наиб-абадом — одна, и идет через Гури-Мар на Аб-дуг, а затем спускается в Наиб-абад. О селении Афзаль-абад я не слыхал. Очень может быть, что Наиб-абад иногда называется Афзаль-абадом.
Но вот и Наиб-абад. Мы поместились на дворе обширной казармы. По средине двора — большой резервуар воды, с бьющей из ([пропуск]) [158] Двор хорошо был полит. Крутом бассейна разбито несколько палаток, среди которых особенно возвышалась та, которая назначена для членов миссии. Эта палатка придвинута была в самому краю бассейна. Крылья ее были подняты. Пол, как всегда, устлан был коврами и кошмами. Двойной конический верх достаточно защищал от вертикальных, жгучих лучей солнца. Я всегда относился в этой палатке с большим сочувствием, чем в «дворцам» среднеазиатских владетелей. Несколько пирамидальных палатов, разбитых неподалеку от нашей, были назначены для казаков и прислуги. Дебир, Мосин-хан и их свита поместились на отдельном, соседнем дворе.
Наш путевой день отныне обыкновенно проводился, за немногими исключениями, следующим образом. Прямо с дороги Дебир вместе с миссией направляется к нашей палатке, в которую он и приглашает нас войти. Входим — и все усаживаемся a la musulman, т. е. на корточках, ибо мебели в палатке нет никакой. Сейчас приходит чай-хан, приносит и разливает чай. Сейчас же является и завтрак, состоящий из молока, сливок, «маста» (особенным образом приготовленное кислое молоко), хлеба и яиц.
Дебир и Мосин-хан пьют чай отдельно от нас, из своих чашек, а закусывают той же провизией, что и мы, из общей посуды. За завтраком идет обыкновенно незначительный разговор о пройденном переходе, о лошадях, о завтрашнем переходе и т. п. вещах. Но разговор видимо не клеится: все устали. После завтрака Дебир встает со словами:
— Генерал-саиб! — «вахт эст истерагат керден». (Господин генерал! пора и отдохнуть).
Затем он раскланивается с миссией, обыкновенно прикладывая обе руки к нолям своего «кюлах» и уходит. Мосин-хан также поднимается и уходит, или остается еще на некоторое время и продолжает болтать с генералом по персидски. Но за то, уходя к себе, он никогда не забудет лично проверить часовых и убедиться — все ли они на своих местах, и горе тому, кого он заметит неисправным. Обедаем мы в 3-4 часа пополудни, а иногда и позднее. Обедаем одни. Дебир не показывается до вечера, когда он, в большинстве случаев, снова приходит проведать миссию, [159] пьет вместе с нами вечерний чай и просиживает у нас обыкновенно часа два. Вообще нужно сказать, что вскоре Дебир приобрел общую симпатию членов миссии.
Того же нельзя сказать про Мосин-хана. Несмотря на пунктуальную точность, с которою он выполнял возложенные на него поручения и заботы о миссии, несмотря на неусыпное бдение о нашей безопасности — он все более и более терял во мнении членов миссии, за одним, впрочем, весьма важным исключением. Начальнику посольства он, невидимому, очень правился.
Шум каскада очень приятно щекотал наш слух. Ведь это такая редкость в степи! Так и тянуло поскорее наполнить стакан пенящейся влагой и утолить жажду. Но вода оказалась негодной для питья, или, по крайней мере, подозрительною. Она сильно отзывалась сероводородным газом. Пришлось умерить восторги.
В Наиб-абад мы прибыли в 8 часов утра. С этого времени до 12-ти часов я проглотил такое огромное количество хинина, и в порошках и в растворе, что вскоре у меня развились все признаки отравления им. В голове уже не шумело и звенело, а стоял какой-то гул, точно вой хвойного леса во время бури. Слух сделался притупленным до такой степени, что людская речь казалась мне такою, как будто я слушал ее из погреба или из под колоша воздушного насоса. В мышечной системе также замечался непорядок; то в одной, то в другой мышце происходили неприятные фибрилярные сокращения. Удары сердца стали неправильны: то они часты, то редки; то сильны, то слабы; наблюдался даже перебой. Ясно было, что я хватил через край; но во мне было так сильно желание предотвратить пароксизм лихорадки, который должен был, по счету дней, непременно посетить меня сегодня, после обеда, — что я не жалел себя.
Между тем довольно умеренное по t° утро сменилось знойным днем. В полудню вполне развился так называемый «гярм-сир» (горячий ветер). Вот в чем состоит это явление. ([пропуск]) [160] раскаленной печи. Ветер положительно жжет вас своим огненным дыханием. Беда, если подобный ветер застанет путника в песчаной пустыне! Здесь кроме страшного жара, ему придется иметь дело еще и с тучей раскаленного, мельчайшего песку, поднимаемого ветром. Этот песок проникает всюду; от него нет никакого спасенья: глаза, уши, рот, нос — все наполняется раскаленным, солонцеватым (Среднеазиатские пустыни представляют собою в большинстве случаев сухие солончаки.) песком. Дышать становится тяжело; духота достигает крайней степени. Пыльная мгла окутывает путника и заставляет его отказаться от дальнейших попыток продолжать путь. В этой форме «гярм-сир» называется «теббадом».
В настоящем случае мы находились в прекрасной палатке, дававшей хорошую тень. Местность была довольно хорошо защищена от ветра стенами двора и деревьями. Наконец — и что всего важнее — здесь было изобилие воды. Тем не менее t° в тени нашей палатки в 1 час дня достигла 43,6°C, а в 3 часа дня — цифры в 44,3°C. Какая же t° была на открытом месте, в степи, yа солнце? — Я боюсь сделать даже и предположение об этом. Люди, застигнутые в пустыне этим «дыханием смерти» редко выживают; но даже в селениях и городах бывают смертные случаи, как сказал мне Мосин-хан. Подобные ветры господствуют в Чаар-вилайете с половины июня до половины августа месяца. В Русском Туркестане подобные ветры также наблюдаются. Город Ходжент ежегодно, в известный период, сильно страдает от них. Эти ветры чувствительны даже в Кокане и Ташкенте. Я, конечно, уж и не говорю о при-аму-дарьинской местности. Там такие ветры составляют обычное явление. В Чаар-вилайете подобные ветры дуют обыкновенно два-три дня сряду, редко более; но иногда продолжительность их ограничивается лишь несколькими часами: за то они часто повторяются ([пропуск комментария]). [161]
— Ну что, docteur, как вы? — обратился ко мне генерал.
— Ничего особенного, отвечать я. Только вот слегка чувствуется отравление хинином.
Он посоветовал мне не очень уж налегать на хинин. По моей, просьбе он приказал приготовить кофе, из собственного запаса. Казак Солодовников («На другой день в Воскресенье, 14-го августа», читаем мы у него, «уехали мы оттуда (из Андхоя); и был такой сильный ветер, что людей едва не сбрасывало с лошадей, и он был такой жаркий, точно огонь. Дорога шла но пескам и ветер поднимал песок и нес с одного места на другое и заносил дорогу и людей». Дневник путешествия ко двору Тимура, [пропуск]) живо приготовил мне благодетельный напиток. Жадно и выпил два стакана крепкого кофе, и в это время он мне показался таким вкусным, как никогда.
Между тем «гярм-сир» начинал давать себя чувствовать нам все более и более. Все — и здоровые, и больные люди начали сильно жаловаться на удушающий жар. М. пил воду стакан за стаканом. Впрочем, — не стакан за стаканом, а чашка за чашкою. Стаканы (стеклянные) в походной среднеазиатской жизни весьма неудобны и заменяются обыкновенно особыми чашками, так называемыми «кашгарскими». Но это собственно не кашгарские, а низший сорт китайских, привозимых из Китая в Кашгар, а оттуда в Туркестан. Они имеют форму обыкновенных наших чайных полоскательных чашек и покрыты снаружи выпуклыми украшениями в виде цветов, животных — почти всегда излюбленных китайцами драконов. Чашки эти очень прочны. Между тем стеклянные стаканы очень хрупки и скоро бьются. Прочность чашек увеличивается еще тем, что для них туземцы придумали особенные, твердые, кованные или деревянные чехлы. Чашка в чехле привязывается обыкновенно к седельной луке. В русских войсках в Туркестанском крае подобные чашки также вошли во всеобщее употребление, особенно в походной практике. Они обыкновенно носятся привязанными к поясу. Почти у каждого солдата есть своя чашка. [162]
Но китайские чашки довольно дороги. Довольно плохая чашка стоит — самое меньшее — 50 к.; посредственная — 2, 3 и даже 5 руб. Понятно, что такие цены не по карману солдату. Ему нужно подешевле, хотя и попроще. Поэтому русские фарфоровые полоскательные чашки с успехом заменяют китайские. Даже и на туземных рынках русские чашки теперь уже вытесняют китайские. Эти чашки, равно, как и чайные, достигают даже рынков Авганистана. Так в Мазари-Шерифе я мог купить для себя две русские фарфоровые чашки.
Топограф бросил свой маршрут и ежечасно измерял t°. Я по причине сильной слабости не мог измерять сам t°. Я метался по ковру из стороны в сторону. Но меня, ослабевшего от лихорадки, такая высокая t° воздуха производила просто подавляющее действие. Во рту все пересохло; дышать было трудно; голова была точно свинцом налита. Я почти ежеминутно пил ледяную воду с клюквенным экстрактом. Генерал часто и с большим участием спрашивал меня, как я себя чувствую. Понятно, что я жаловался на страшный внешний жар. Он посоветовал мне обернуть голову полотенцем, намоченным в холодной воде. Это, однако, мало приносило пользы. Но не я только страдал так сильно. Больные казаки также были не в лучшем положении, чем я. Но за то они не жаловались на свои страдания так громогласно и так малодушно, как я, — лежали, пили воду со льдом — и только.
В 7-м часов вечера t° спустилась на 35°C. Теперь можно было вздохнуть свободнее. Как бы то ни было, — разница в 9½ градусов что нибудь да значит!
Мосин-хан пришел сегодня только вечером. Днем же, против обыкновения, он не был у нас. На жалобы, обращенные к нему со всех сторон, по поводу непомерной жары, он отвечал, что единственное спасение в этом случае, — одеться как можно теплее.
— Я сегодня сидел весь день, сказал он, надевши на себя почти всю одежду, какую имею с собой, и постоянно пил воду со льдом. Так обыкновенно у нас все делают в этом случае.
Он сообщил, что бывают ветры еще более горячие, чем сегодня, — и тогда смертные случаи не редки.
Для того, чтобы избежать во время пути дневного жара, наш [163] подъем со станций был назначен в 2 часа ночи. Рассчитано было, что мы будем в Таш-Кургане (Хулуме) рано утром. Мосин-хан, поверив по обычаю караульные посты, — что сопровождалось в течении долгого времени диким криком авганской команды, — ушел к себе.
В 2 часа ночи заиграл рожок — теперь уже обычный сигнал общего подъема. Вскоре после этого глухо, точно из подземелья, понеслись к нам звуки барабана. Это значило, что авганский конвой выстроился и был готов в выступлению.
Белесоватая мгла окутывала землю — когда я поднялся с знойного ложа. Луна стояла почти посредине неба, матово-багровая, без лучей; она производила впечатление закоптелого фонаря, в котором зажжена сальная свеча, и давала так мало света, что в нескольких саженях в сторону от дороги очертания предметов сливались и представлялись в каком-то хаотическом виде. — Отчаянный лай собак проводил нас из селения.
Несмотря на ночное время, 1° воздуха была довольно высока. Легкий ветерок тянул с гор. Но этот ветерок обдавал нас точно теплым паром. Вообще атмосфера напоминала собою в это время русскую паровую баню. Можно было ехать не только без верхнего платья, но даже без белья. Я ехал в одной лишь шелковой сорочке, но и то был весь в поту. Ехали весьма тихо. Раза два по дороге встречались «чеппар-хане», т. е. почтовые станции.
Около 6-ти часов утра мы стали въезжать в разбросанные на нескольких квадратных верстах развалины. Эти развалины и есть собственно Хулум, представлявший, около ста лет тому назад, довольно многолюдный населенный пункт (Вот, что говорит, по поводу запустения этого города, Муркрофт. «В прошлом году (т. е. в 1823) населению гор. Таш-Кургана угрожало насильственное переселение в Кундуз, куда Мурад-Бег, иногда выселяет целые деревни и даже города. Год тому назад, он выселил туда жителей Сар-бага и Хулума. Таш-Курган избежал этой участи только [пропуск]). Здания [164] сохранились весьма хорошо. Почти все они имеют юртообразную форму и построены из сырцового кирпича. Впрочем, селение не запустело совершенно. Я видел несколько «каменных» юрт — как я назову эти дома — обитаемыми.
От развалин Хулума до Таш-Кургана считается около 8-ми верст расстояния. Дорога постепенно придвигается к горам и у самого города совсем подходит к ним. За несколько верст до города дорога усеяна мелкой и крупной галькой. По северной стороне дороги тянется довольно большой арык, орошающий разбросанные здесь поля, с которых хлеб (пшеница) был в это время уже снят.
В одном месте, недоезжая несколько верст до Таш-Кургана, из под тутового дерева выскочил косматый, весь в лохмотьях, звероподобный человек и что-то закричал нам. Это был туземец дервиш; он просил подаяния. Если бы вы слышали этот дикий вопль, нисколько не похожий на человеческий голос, увидали бы эти дико блуждающие глаза, это лицо и вообще всю фигуру, утратившую не только образ и подобие божие, но и человеческое, — то, вероятно, не задумались бы произвести его происхождение от обезьяны по прямой линии. И это, в данном случае, никого и нисколько не стало бы шокировать. Я полагаю, что и противники Дарвина в данном случае ничего не возразили бы против такого вывода. Из конуры, приютившейся у ствола дерева, показалась другая такая же звероподобная фигура, испускавшая глухое ворчанье, — ибо я никак не могу назвать испускаемые им звуки человеческим голосом. Но Дебир — повидимому не любитель этих убогих существ; он сделал знак одному из сопровождавших нас авганцев — и дервиш был прогнан.
Верст за 5 до города довольно сильный южный ветер дал нам себя почувствовать. Это был уже не знойный ветер пустыни, душивший нас своими раскаленными объятиями целые сутки, — это ([пропуск]) [165] венно дует здесь каждый день до 11-12 час. дня. После 12 часов он совершенно стихает.
Прежде чем въехать в город, нам пришлось идти несколько сот сажен по кладбищу. Огромное число могил, разбросанных на нескольких квадратных верстах, свидетельствует о значительной смертности в здешнем городе, а может быть и о давности его заселения ([пропуск комментария]). Но ничто не мешает допустить существование здесь обеих причин вместе. Я считаю также уместным сказать, что на северной окраине города находится еще одно довольно обширное кладбище. Там, где кладбище клином вдается в город, какая то семья, когда мы проезжали мимо, совершала обряд погребения. Мусульманский обряд погребения очень не сложен; он не только чужд всякой эффектности, но даже грешит излишней, суровой простотой обряда; труп зарыт — и делу конец, и никакого воспоминания потом об умершем...
Вот мы на площади, полулунно охватываемой с трех сторон городом; с четвертой, именно с западной, она замывается кладбищем. На восточной стороне площади, по ту сторону Хулумской речки, имеющей здесь сажень 20 в ширину и несколько футов в глубину, возвышается цитадель города — курган». Это действительно «Таш-Курган» (каменная крепость в буквальном переводе на русский язык с тюркского), потому что главный замок цитадели представляет естественное укрепление и состоит из скалы, сажень в 15 высоты. Рядом с этой скалой расположены, казармы и другие постройки, где живут местные войска. Все это обнесено довольно высокой глинобитной стеной, примыкающей к замку. Нам говорили, что в крепости помещаются два «палтана» (т. е. баталиона) пехоты, при нескольких орудиях. Эти «палтаны» в данное время маршировали по площади, перед нашими глазами. Маршировка была устроена местными властями, вероятно, для произведения на нас вящшего впечатления авганского могущества, в [166] pendant встречи и проводам, устроенным для миссии в Мазари-Шерифе. — Как бы то ни было, несколько сот здоровенных детин, в разнообразных костюмах и с разнокалиберным оружием в руках, усердно отбивали такт ногами под меланхолические звуки персидского марша. Вот они построились в колонну и прошли мимо нас в цитадель.
Помещение нам было отведено в саду Лойнаба, на северном краю площади, бок о бок с кладбищем и свежею, едва засыпанною землею, могилой. Подобное соседство сильно нам не нравилось, но делать было нечего. По крайней мере сад, в котором мы расположились, можно было назвать этим именем: здесь кроме фруктовых деревьев были и кустарники и, что заслуживает особенного внимания, — клумбы с цветами. В глубине сада находится дворец Лойнаба. Этот дворец представляет квадратное трехэтажное здание, с внутренним двором, превращенным в цветник. На крыше дома устроена вышка, с которой открывается вид на город и на окружающую местность. Я долго любовался на открывающуюся с высоты ее панораму. Прямо на юг, в отвесной горной гряде перед вами зияет черная трещина — ущелье Хулум. На восток и север от вас раскидываются чащи садов, а за ними тощие поля. Аму-Дарья отстоит от города верст на 20 к северу. — Комнаты в этом дворце устроены и отделаны также незатейливо, как и в Мазари-Шерифе. Плохая живопись — все главным образом деревья и цветы — покрывает стены.
Около полудня дневной зной достиг такой силы, что заставил нас искать убежища в нижнем этаже дворца. Одна обширная, сводчатая комната, с единственным небольшим оконцем у самого потолка, по всей вероятности, тюрьма, — была выбрана нами для спальни. Не удивляйтесь, читатель, что именно эта комната, была выбрана нами для подобной цели, а не другая какая-либо: в 3 часа дня t° в ней была 33,3°C., между тем как в палатке и в комнатах верхнего этажа, в то же время, — 42°C. Вот именно эта-то разница в 9° и заставила нас предпочесть тюрьму всякому другому помещению.
Только в 7 часов вечера в палатке установилась та же t°.
Наступила ночь. Мосин-хан, по обыкновению, поверил цепь [167] часовых и растянулся на своем медвежьем коврике, разостланном тут же, вблизи нашей палатки. Я совсем стал было засыпать, когда услыхал какие то глухие, неопределенные, но мерные удары. В то же время Малевинский сказал: «послушайте, доктор, что это?» Я приподнялся на постели и прислушался. Удары раздавались где-то вблизи, в соседних кустах. При этом какой-то голос сдержанно, но с оттенком злобы, что-то приговаривал. Через несколько минуть я узнал этот голос: он принадлежал Мосин-хану. Малевинский не утерпел, — тихонько вышел из палатки и пробрался к кустам. Вскоре потом возвратившись, он рассказал мне, что весь этот шум произошел вследствие того, что Мосин-хан наказывал часового авганца; он бил прикладом ружья, не разбирая — по чему придется удар, бил с ожесточением. Часовой авганец не проронил при этом ни одного слова, не испустил ни одного звука, и как был брошен Мосин-ханом на землю — так и лежал без движения. — Через несколько минут удары прекратились; послышались голоса. Голос Мосин-хана звучал как будто беспокойно; его собеседник говорил очень тихо. Затем я видел, как четверо авганских солдат пронесли мимо наших палаток что-то, завернутое в кошму.
Утром я получил объяснение загадочного ночного происшествия. Дело состояло в том, что, когда мы улеглись в постели, Мосин-хан произвел экстренную поверку авганских караульных постов. При этом он нашел одного часового спящим. Несчастный был разбужен ударом приклада. Слабые мольбы солдата о прощении не имели других последствий, кроме учащения ударов. Несчастный был бит до потери сознания и снесен с места на кошме...
Это происшествие произвело на нас очень тяжелое впечатление. Что за варварство! К чему такая строгость? К чему нас так тщательно стерегут? Разве наше положение действительно небезопасно? Но какая причина этой небезопасности? — Тысячи подобных вопросов возникали в голове и просили ответа. А ответ на лицо был только один: избитый до полусмерти часовой... Постоянная тройная цепь часовых вокруг посольства, запрещение начальника сделать хотя бы один шаг за черту этой цепи, полнейшая изолированность миссии — сопровождают нас от самой Аму-Дарьи. С [168] нами авганские власти обращаются как с весьма ценным товаром, который нужно им сдать с рук на руки, в целости-сохранности, по контракту, с громадной неустойкой в случае порчи или утери этого товара. Нам в сущности ни в чем не было отказа, но всегда при этом приходилось слышать фразу о небезопасности. Так, напр., сделать кому либо из нас несколько сот шагов в сторону от лагеря — можно, дозволяется; но для этого нужно назначить специальный конвой, а для назначения его чуть ли не надо было испрашивать особое дозволение эмира. В результате выходило, что и можно, да, в то же время, и нельзя. Странное, непонятное положение! И ведь все подобные странности, рекомендованные будто бы заботами о безопасности миссии, оказались потом совершенно излишними.
В этот день (9-е июня) нас всех очень порадовал один случай. — У г. Малевинского вышли все спички и он очень горевал, что теперь ему придется, для добывания огня, обходиться с помощию одного лишь огнива. Раджаб-Али, караван-баши миссии, выразил, однако, надежду, что на местном базаре можно купить спичек («кугюрт»): действительно, через полчаса он принес несколько коробочек серных спичек, фабрики «Ворожцовой и К°». Конечно, мы никак не ожидали встретить это отечественное произведение здесь, в самом глухом месте Средней Азии. А не ожидали мы подобного явления потому, что вообще все мы, русские, глубоко убеждены в ничтожности наших торговых сношений с Среднею Азией. Об этом приходится часто читать и в оффициальных отчетах о нашей среднеазиатской торговле, и в разных частных источниках. Понятно, можно ли было после этого ожидать, чтобы так далеко забрался наш фабрикат, к тому же еще — сильно подверженный порче? Но факт был на лицо. Прибавлю к этому, что за 10 коробочек — по 1 сотне спичек в каждой — была заплачена одна теньга (номинальн. стоимость ее 20 к.). — В последующее время мы, однако, узнали, что этот случай проникновения наших фабрикатов в Авганистан — не единственный; потом мы увидали на авганских рынках и русское железо, и русский сахар, и еще многое другое; но об этом после. Теперь же я считаю не лишним дать коротенький географический очерк той части долины Аму-Дарьи, [169] которую посетило посольство, а также и ближайших к ней, соседних местностей.
_____________________
Долина реки Аму — очень широкая долина. В том меридиане, в котором мы пересекли ее, т. е. от Шир-абада до северных отрогов Гинду-Куша, за Мазари-Шерифом, ширина ее доходит до 150 верст. Но в некоторых местах она то шире, то уже, постепенно суживаясь, однако, к востоку, где в исполинском горном узле Памира сливаются обе массивные системы гор, окаймляющие докину с севера и юга. На западе же она незаметно переходит в необъятный океан Туранской пустыни. Почти посредине долины, с легким уклонением то к северу, то к югу, протекает величайшая река Средней Азии — величественная Аму, Окс Греков, Джейхун Арабов.
Еще не так давно много спорили о том, на сколько годна эта река для судоходства. Почти общее мнение было таково, что Аму — неудобна для судоходства почти до самого Балха (Между тем еще Страбон писал, что «Окс, отделяющий Бактриану от Согдианы, настолько удобен для плавания, что перевозимые по нем индийские товары легко доставляются в Гирканию, и в местности, далее лежащие до Понта посредством рек». Страб. География кн. 2, гл. I, § 15. — В начале 14-го столетия известн. арабский путешественник Ибн Батута [пропуск]). Между причинами, препятствующими будто бы судоходству и, в частности, пароходству, приводились следующие: быстрота течения, мелкость русла, большое количество подвижных мелей и т. п. Последние изыскания русских путешественников (Гротенгеяьм, Быков и др.) доказали, что почти до устья реки Вахши, Аму доступна не только вообще для судоходства, но и для пароходства. Лично от себя я, конечно, могу прибавить к уяснению этого вопроса очень немногое. Но, тем не менее, я считаю себя обязанным сообщить и то немногое, что я видел, или слышал на месте, об этой реке. [170]
Что касается первого возражения, приводимого против доступности реки для судоходства, быстроты ее течения, — то в меридиане Чушка-Гюзар скорость течения реки, правда, очень значительна; но такая скорость наблюдается не на всей ширине русла, а главным образом по направлению главного фарватера, ближе к авганскому берегу реки. Непосредственных измерений скорости течения не было сделано нами, но ее легко вычислить по тем данным, которыми в настоящее время мы располагаем. По Шварцу абсолютная высота Чушка — Гюзара = 800 ф., а высота Аральского моря = 163 ф. Расстояние между этими пунктами известн; ширина реки колеблется от 300 сажен до 2 верст. Отсюда средний требуемый x для относительной скорости течения Аму, в означенных пределах, вычислить не трудно.
Вторая причина, составляющая будто бы препятствие для судоходства по реке, мелкость русла, удерживает свое значение разве только в нижней части Аму. Последние промеры, произведенные Быковым, от устья Вахши до Чарджуя, показали, что глубина реки нигде не менее 1 саж. У селения Чушка-Гюзар, например, при 2-х верстной ширине, река везде имеет не менее 1 сажени глубины, а по направлению главного фарватера, у авганского берега, глубина ее не менее 3-х сажен, а может быть и еще значительнее. В другом пункте переправы, у селения Патта-Гюзар (Где я переправлялся через реку три раза: в августе и декабре 1878 г. и в феврале 1879 года.), расположенном верст на 30-40 выше селения Чушка-Гюзара, глубина реки, при 400 саженях ширины, еще значительнее. Исследования Быкова доказали ясно, что Аму отныне включена в число рек более или менее удобных для судоходства — как по обилию воды в ней, так и по средней глубине русла.
И уж, конечно, не эти фиктивные неудобства окажутся тормазами для развития нарождающегося на этой великой реке русского пароходства. Сериозное, и притом едва ли устранимое, препятствие для развития пароходства состоит почти в полном отсутствии запасов топлива на всем протяжении реки. Изредка встречающиеся на берегах ее небольшие тополевые рощицы и кустарники, как например, у Патта-Гюзара, — не могут иметь сериозного значения в [171] вопросе об отоплении пароходов. Здесь нет тех богатых саксауловых лесов, которыми изобилует известная часть берегов Сыр-Дарьи. Если к этому прибавить еще и то обстоятельство, что и в соседних, облегающих с обеих сторон реку, песках и солончаках попадаются только тощие кусты саксаула, да и то местами — то станет ясным, что именно это, так сказать, дровяное препятствие и есть наиболее существенное в деле развития местного пароходства. Это препятствие достойно внимания тем более, что в даное время вопрос о том, существуют ли по берегам Аму, или по близости от нее, месторождения минерального топлива — остается еще открытым.
Другим существенным препятствием для успешного развития пароходства на этой реке может служить крайне незначительная населенность ее берегов. Между пунктами оседлой жизни, расположенными на Аму, считаются иногда не только десятки, но и сотни верст расстояния (Я конечно имею в виду при этом только среднюю и верхнюю часть и течении Аму-Дарьи.).
Талая малая населенность берегов самой большой реки Средней Азии на первый взгляд представляется странною. В Средней Азии более, чем где либо, жители дорожат каждою пядью орошенной земли, так как в ней повсеместно чувствуется большой недостаток. Этот недостаток служит причиною такого чрезвычайного скучения населения на таких относительно небольших реках, как Зеравшан, Чирчик, Ангрен и др. Казалось бы, что обилие воды в Аму, способной оросить огромное количество земли, должно было бы привлечь на ее берега значительное население. А между тем берега ее на большом протяжении совершенно безлюдны. Подобная странность объясняется, однако, весьма легко, особенно для человека, видевшего берега ее на известном протяжении. — Дело в том, что только узкая прибрежная полоса земли, повидимому, удобна для земледельческой культуры. Я говорю «повидимому удобна» потому, что прибрежная почва покрыта камышами и лугами и, кажется, состоит из жирного чернозема. Но при более внимательном обзоре оказывается, что почти вся эта полоса земли представляет собою одно сплошное болото. Даже и в [172] тех местах, где луг не находится под водой, — он так мало возвышается над уровнем воды в реке, что при летнем полноводии совершенно затопляется. Итак, эта способная к обработке полоса земли в главной своей массе не может быть пригодна для земледелия, а следовательно и не может быть заселена.
Что же находится далее прибрежной полосы земли, по ту и другую сторону реки? — Насколько я мог проследить это в двух пунктах на Аму, именно там, где мне приходилось переправляться через нее, — я могу сказать, что далее прибрежной, способной к культуре полосы земли, находится безжизненная, песчаная, а местами — солончаковая пустыня. На многие версты, а иногда на многие десятки верст в глубь страны, по обе стороны реки тянется однообразная, мертвая местность, которая ни в каком случае не может быть пригодна для заселения. — Итак — вот почему берега этой реки, несмотря на обилие воды, заселены весьма редко. Конечно, к этим причинам малонаселенности берегов Аму нужно прибавить еще и политические, и социальные причины, которые имели здесь место в продолжении стольких веков и которые отчасти существуют еще и теперь. Нет сомнения, что при дальнейшем распространении гуманитарного влияния России в Средней Азии, оказавшего такое благотворное действие в местностях, присоединенных к Империи, — и долина великой Аму, обиженная и Богом и людьми, если и не сделается в скором времени цветущею, то, во всяком случае, значительно утратит свой дикий, неприветливый вид, какой она имеет теперь. Труд человека может делать чудеса, лишь бы он был свободен и был бы употребляем на пользу трудящихся. Прежде именно этого-то здесь и не было. Чтобы вызвать к жизни эту обширную страну, нужно устроить значительные ирригационные сооружения. Но для того, чтобы могли возникнуть такие сооружения нужна уверенность в безопасности труда и собственности. Обо всем этом здесь, до этого времени, и понятия не имели, или вернее — имели, но уже дав — ([пропуск]) [173] вызвать здесь к жизни дремлющее, со времени упадка арабского процветания, человечество...
За широкой полосой песков и солончаков, облегающих Аму с юга и с севера, ближе в горам, число населенных пунктов уже значительно увеличивается. Город Шир-абад с своим округом, а также и Кобадиан, — представляют довольно значительные оазисы по северную сторону Аму. По южную же сторону реки, в пределах Авганистана, у крайних северных отрогов Гинду-Куша, в различных, но не особенно больших расстояниях друг от друга, расположены довольно многолюдные города: Мазари-Шериф, Тахтапуль, Таш-Курган, Кундуз, Балх, Сары-Пуль, Шибер-Хан, Андхой и другие. Все эти населенные места суть ничто иное, как оазисы, окруженные прилегающими к ним песками необъятной Турайской низменности, доходящей почти вплотную до ближайших отрогов горной системы Гинду-Куша. Обыкновенно, каждый из этих оазисов расположен на речке, вытекающей из ближайших горных отрогов. Исключение из этого общего правила составляют города: Мазари-Шериф и Тахтапуль, расположенные на оросительных каналах, выведенных из Балхской реки. Большая часть местных городов удерживает названия рек, на которых они расположены; например, Кундуз — на реке того же имени, Хулум (Таш-Курган), Балх, Сары-Пуль и другие — на реках, имеющих те же названия. Кроме Кундузской реки ни одна из этих речек не доходит до Аму. Все они вообще не особенно богаты водой. Нужда в искусственном орошении местных полей так велика, что вся вода речек разбирается на поля. Наибольшая масса воды тратится на испарение (за исключением, конечно, известного количества воды, поглощаемого растениями и животными). Потеря воды вследствие просачивания в почву должна быть считаема ничтожной, так как почва годных, для земледельческой обработки, местностей состоит из так называемого лёса, обладающего, как известно, весьма малою просачиваемостию для воды.
Таким образом тип культурной почвы и здесь остается тот ([пропуск]) [174] производятся здесь ирригационные сооружения. Стенки канав и при незначительной их толщине (в тех случаях, когда канава возвышается над уровнен почвы — что составляет обычное явление на мелких оросительных сетях каналов) отлично проводят воду по руслу, вследствие плохой просачиваемости почвы.
Вода Аму-Дарьи, а равно и мелких горных речек, в летнее время содержит громадное количество взвешенных в ней минеральных частиц, отчего она кажется сильно мутной, а иногда имеет вид как бы жировой эмульсии. Это богатство воды минеральными частицами и обусловливает плодородие полей, орошаемых водою из названных рек. Но несомненно также и то, что воды здешних рек содержат в себе примесь, — едва ли еще не более значительную, чем минеральных частиц, — и органических веществ. К сожалению я не мог, путем химического анализа, определить количество органических веществ в воде здешних речек и оросительных каналов. Поэтому, если я и говорю, что вода должна содержать в себе значительную примесь органических веществ, то потому только, что везде я видел крайнее загрязнение канав мусором и отбросами домашнего хозяйства, которые местными жителями без всякого стеснения выбрасываются в оросительные канавы. Кроме того, на пути больших и малых оросительных канав существуют рисовые поля, которые, конечно, не мало, в свою очередь, загрязняют воду. Наконец, предположение о засорении местных вод большим количеством органических веществ подтверждается также и обильным образованием здесь лихорадочной миазмы. А в настоящее время то мнение, что образование лихорадочной миазмы совершается при условиях разложения органических веществ в воде, при соответственной t°, — составляет почти азбучную истину. В рассматриваемой нами местности существуют на лицо все три, приведенные мною, фактора для развития лихорадочной миазмы.
Теперь мне следовало бы коснуться — насколько позволяют мне это мои личные наблюдения — вопроса о климате данной местности, жителях страны, быте населения и проч., но изложение этих руб ([пропуск]) [175] приводить цифры и наблюдения из дневника за январь и февраль уже следующего 1879 г. Поэтому описание этих отделов я оставляю для второго тома моего «Путешествия». Теперь же я попытаюсь коротко рассказать историю долины Аму, касаясь главным образом только описываемой мною местности. Я думаю, что читатель не посетует на меня за это, — тем более, что я буду руководиться в своем изложении не одним каким либо компилятивным историческим трудом, а, преимущественно, оригинальными источниками.
_____________________
История всякой страны, каждого государства обыкновенно начинается, или вернее, — предшествуется различными мифами, сказаниями, легендами и преданиями. Рассматриваемая нами местность, классическая Бактриана, не составляет исключения из этого общего правила. Напротив, мало стран на земном шаре, которые могли бы поспорить в этом отношении с нею. Если же она и отличается от других стран, то разве лишь тем, что здесь предмет преданий более общий и глубокий, чем в других странах. Здесь предметом преданий служит целое человечество, и притом — колыбельный период его жизни. Преобладание такого характера в местных сказаниях и мифах на столько сильно, что даже частные предания, об отдельных местностях, непременно связаны с общею историею человечества. Скажу более. Общие предания сохранились здесь гораздо лучше, чем частные, — как бы в ущерб этим последним. Вот поэтому-то и приходится здесь часто получать отрицательный ответ на вопрос о преданиях, приуроченных к местным городам, развалинам и пр. Между тем, вам в тоже время, сообщают сказания о пребывании здесь, т. е. вообще в верхней половине долины Аму, Адама, Поя и др. ветхозаветных патриархов... ([пропуск])
([пропуск] названо так потому, что Адам и Ева, после того как были изгнаны из Рая и блуждали в продолжении некоторого времени отдельно друг от друга, случайно встретились на этом месте, приветствуя друг друга объятиями; вследствие этого место это и названо Bahla, или в измененной aорме — Baklaca, что означает «место приветствия». Asiatic researches of the Society instituted in Bengal, vol. VI, p. 492.) [176]
род был построен Каюмарсом, первым персидским царем из Пишдадийской династии (Mirkhond, Rausat us Sefa, Shea’s translat. vol. I, стр. 58.). Известно, однако, что мусульманские писателя отожествляют Каюмарса с Адамом; так, что он был не только первым персидским царем, но и первым человеком (Wilford, loco cit. стр. 465.). Но те же мусульманские авторы при этом говорят, что Каюмарс имел брата, и самое основание Балха ставят в зависимость от этого обстоятельства. Так, название города производят от восклицания Каюмарса, вырвавшегося у него при встрече с своим братом, — Bal-akh! (да, действительно, это мой брат! (Mirkhond, loco cit. стр. 58.)).
Иные предания приписывают основание города Балха позднейшим персидским владетелям: то Тахмурасу, то Логораспу. Последний вследствие этого обстоятельства даже получил у историков прозвание Balki, т. е. Балхский (Wilson, Ariana antiqua, p. 123.).
С этим городом связываются также сказания о походе, ассирийского царя Нина в верхнюю Азию. Согласно с этими сказаниями Балх (Бактры) был взят Нином только благодаря энергии и уму Семирамиды, в это время бывшей еще только женою одного из начальников ассирийского войска (Диодор Сицилийский, кн. 2-я, гл. 6.): Но еще раньше этого времени здесь жил Авраам, который будто бы отсюда, из древней Бактрианы, и выселился в землю Ханаанскую. Это предание я лично слышал из уст авганцев (Просматривая по этому поводу литературу, я нашел упоминовение об этом предании только у Вильфорда, в цитированной выше статье; но он относит это предание скорее к Бамьяну, чем к Балху.). Те же сказания говорят, что Аму есть одна из рек, вытекавших из Рая (Юль, Очерк географии и истории верховьев Аму-Дарьи, пер. О. Федченко, стр. 1. У Клавихо Аму также называется рекою, вытекающею из Рая, стр. 224, пер. И. Срезневского.). [177]
Все местные предания сходятся в том, что именно здесь, в Балхе, было положено основание религиозному культу огнепоклонничества. Именно здесь Зороастр наиболее успешно проповедывал свое учение. Гуштасп (Дарий Гистасп греков) не только сам принял это учение, но и употребил с своей стороны все усилия с целию повсеместного распространения поклонения огню. Альбируни говорит, что сын Гуштаспа, Исфендиар, склонял всех к принятию новой религии, не останавливаясь при этом ни перед каким насилием, и успел воздвигнуть огнепоклоннические капища на всем пространстве Азии, от границ Китая даже до земли Рума (Византии) (Reinaud, Memoire sur l’Inde, Paris. 1849 г. стр. 91.). О городе Балхе упоминается в Зенд Авесте, как об одном из первых мест, созданных Ормуздом (Zend-avesta, ouvrage de Zoroastre, trad. par Anketil du Perron, Paris 1771 г. vol. I, p. 266: «Четвертое место, четвертый город, подобной Behescht, который я, Ормузд, сотворил — был Балх» (Bakhdi).). С этих пор, однако, предания уже уступают свое место истории.
Довольно точные, хотя нельзя сказать, чтобы подробные, исторические сведения касаются все же очень отдаленной эпохи существования этой страны. Еще в эдиктах Дария Гистаспа говорится о странах, расположенных по обе стороны Окса ([пропуск комментария]). Геродот, перечисляя в своей истории сатрапии, на которые была разрешена, во время царствования Дария Гистаспа, Персидская монархия, между прочим говорит, что в 12-й сатрапии жили Бактрийцы; в 15-й — Саки и Каспии, а в 16-й — Парфяне, Хоразмийцы, Согдианцы и Арийцы ([пропуск комментария]). Все эти народы обитали по обе стороны Окса. В это, и в последующее затем время, Балх, хотя уже и не представлявший собою столицу царей Персидских, — достиг цветущего состояния. Он служил центральным сборным местом для торговцев Запада и Востока. Великая среднеазиатская река, Окс, служила главным путем для этой мировой торговли ([пропуск] судоходна, что по ней перевозится в Гирканию много индийских товаров; отсюда они доставляются в Албанию, и наконец, через Кур и следующие за ним местности в Евксин». География, кн. XI, гл. 7, § 3. См. также у Вильсона, в Ariana antique, стр. 163.). [178]
Но не только этому городу долины Аму приписывается мусульманскими писателями такое древнее и такое блестящее прошлое. Мерв был отчасти соперником Балха. По одному преданию он был построен Тахмурасом (Barbier de Meynard, Dictionnaire de la Perse extrait de Jacout, стр. 526. Paris 1861 г.); другие же приписывают, основание его уже Александру Македонскому (Ebn-Haukal, Oriental Geography, transl. by Ouseley, стр. 215. Lond. 1880 г.). Ниже мы увидим, что этот город, в эпоху распространения мусульманства в Средней Азии, достиг той же славы и такого же блеска, как и Балх.
Походы Александра Македонского в Верхнюю Азию пролили для его современников яркий свет географического знания на страны, находившиеся между Оксом и Яксартом, а в частности и на Бактриану. Некоторые части Средней Азии описаны историками Александра Македонского очень точно и ясно. К числу местностей наиболее ясно описанных относится, между прочим, и то место у Квинта Курция, которое цитирует Бёрнс (Борнс. Путешествие в Бухару, русск. перев. т. 2-й, стр. 353.). Арриан очень точно описывает реку Окс (Αρριανου Αναβασις, кн. 3-я, 29.). Город Бактры был астрономически определен впервые Эратосфеном, а потом — Птоломеем (Gosselin, Geographie de Grecs analysee, таблицы I и IV, Paris. 1790 г.). Но что вообще игнорируется греческими писателями — это религиозный культ страны. А между тем указания этого свойства имели бы для нас необычайную ценность.
Во времена Александра Македонского Бактриана составляла часть Персидской монархии. После его смерти она присоединена была к уделу Селевкидов. Но уже через 67 лет после смерти Александра (Минаев, сведен. о стр. по верхов. Аму; стр. 57.) Бактриана отделилась и зажила самостоятельной жизнию. Теодот, прозванный «правителем тысячи городов Бактрии», [179] основал из отторгнувшихся при-Окских земель самостоятельное Греко-Бактрийское государство. Столицею сделался опять город Балх. — В разное время своего почти 200 летнего существования это новое царство заключало в своих пределах следующие страны: Согдиану на севере, а на юге в него входил почти весь нынешний Авганистан с Кабулом и Бамьяном, а также и западная часть Индии, и Расширению пределов этого государства много способствовал Евкратид, один из наиболее воинственных греческих царей Бактрийского государства. Он сделал несколько победоносных походов в Индию (Wilson, Ariana antique, глава об Евкратиде.). Он был современником Митридата, царя парфянского и называется Юстином «великим монархом» (Justin, Liber XLI, 6: «Eodem fere tempore sicuti in Parthis Mithridates, ita in Bactris Eucratides, magni uterque viri, regnum ineunt».). Распространению могущества Бактрийского государства много способствовали также Менандр и Деметрий (Страбон в 11 кн. 11 гл. говорит следующее: «Бактрия обширна и производит все кроме оливы. Еллины, отделившие эту страну, достигли такого могущества, благодаря доброкачественности земли, что подчинили себе даже Ариану и индийцев, как утверждает Аполлодор Артемитен, и покорили большее число народов, чем сам Александр. Отличился больше всех Менандр, который на востоке перешел Гипанис и дошел до Имая; одни завоевания он совершил сам, другие же сын Бактрийского царя Евфидема, Деметрий. Они овладели не только Паталеною, но также так называемым царством Сараоста и Сигердиды на остальной части морского берега. Вообще Бактриана, по словам Аполлодора, служит украшением всей Арианы. Бактрийские цари простерли свои владения до Серов и Фринов. Они владели также Согдианой, лежащей выше Бактрианы к востоку, между рекою Оксом, отделяющим Бактриану от Согдианы, и Иаксартом.). Тем не менее, уже в конце царствования Евкратида Бактриана подверглась нападению Парфян и Скифов, которые и овладели некоторыми провинциями Бактрийского государства (Именно Аспином и Туриною. Страбон, loco cit.). Начиная с этого времени оно начинает все чаще и чаще подвергаться нападениям со стороны северных варваров, и пока, наконец, за сто с небольшим лет до Р. Хр. (126 г. (Юль, loco cit. стр. 2.)) это царство окончательно не было разрушено.
Около начала нашей эры Бактриана входит в состав Индо-Скифского царства. В это время Кюеншаванг покорил Юэчей, [180] главных виновников разрушений Бактрийского царства ([пропуск комментария]), занял страну к югу от Гинду-Куша, а также и долину Инда, и основал Индо-Скифское царство.
В 6-м веке по Р. Хр. Бактриана снова подвергается наплыву хищных орд. Это были турки, которые в начале и образовали было на развалинах Бактрийского государства новое царство Турков. Но уже Сюань-Цань, сто лет спустя после этого события, нашел это царство раздробленным на множество мелких полунезависимых владений. Весь конгломерат этих княжеств, расположенных в верхней и средней части долины Аму (которая у Сюань-Цаня называется Po-tsou — древний Oxus) обозначается китайским путешественником собирательным именем Tou-cho-lo (Touchara), т. е. Тохаристан. Географические и этнографические сведения, сообщаемые нам Сюань Цанем относительно данной местности, настолько точны и любопытны, что я считаю не лишним привести здесь выдержки из его описания.
«По выходе из Железных ворот, говорит Сюань Цань, вы вступаете в царство Tou-cho-lo. Страна эта занимает пространство около 1,000 ли ([пропуск комментария]) с юга на север и 3,000 ли от востока к западу. К востоку она ограничена горами Цун-Лин, а к западу — Персией. На юге она соприкасается с большими снежными горами, а на севере опирается о Железные ворота. Великая река Po-tsou (Oxue, Аму) протекает по средине этой страны, направляясь на запад. Уже несколько сот лет тому назад, царский род (в этой стране) прекратился. Могущественные начальники, после продолжительного междоусобия, усвоили для себя, каждый, титул государя и, считая себя огражденными (от нападений внешнего врага) реками и естественными препятствиями, раздели государство Tou-cho-lo на двадцать семь частей (штатов). Но хотя их владения строго разграничены, в общей массе они [181] подчиняются Tou-kioue (туркам). Так как температура здесь всегда очень высока, то эпидемия здесь очень часты.
В конце зимы и в начале весны здесь идут постоянные дожди. Вот почему в южной части этой страны, к северу от Lan-Po, сильно распространены эпидемии (По китайски слова: ouen-tsi буквально значат «горячие болезни», т. е. болезни, причиненные высокой температурой. — Примеч. St.-Julien’а к его переводу «Мемуаров» Сюань-Цаня. — Я думаю, что под словами: «горячие болезни» нужно понимать «горячечные болезни» вообще [пропуск]). Вследствие этого все благочестивые (жители) входят в прочные жилища в 16-й день двенадцатого месяца, а выходит из них только в 15-й день третьего месяца. Этот обычай вызван обилием дождей. Религиозные предписания, данные им, принаровлены к обстоятельствам времени года. Жители — вялого характера, трусливы; их фигура неблагородна, груба. Они имеют некоторые понятия об истинной вере... Что касается разговорного языка, то он отличается мало от наречий других (соседних) народов. Письмена состоят из 25 знаков, которые, соединяясь вместе, служат для обозначения всех предметов. Книги пишутся в поперечном направлении и читаются с лева на право.
Большая часть жителей одевается в платье из бумажной ткани; шерстяные ткани носят здесь мало. В торговых сношениях они пользуются монетами золотыми, серебряными и проч., которые по форме отличаются от денежных знаков других государств» ([пропуск комментария]).
В этому времени в долине Окса сильно распространился Буддизм. Главным рассадником этого социально-религиозного культа служил для всей долины Балх, — древняя Бактра, или же Po-ho-lo, как его называет Сюань-Цань. — Наряду с религиозным первенством этот город, кажется, и в политическом отношении составлял главное звено в ряду удельных княжеств Тохаристана. Вот что мы читаем о нем у того же автора: [182]
«Государство Po-ho-lo (Ba-ha-ra, Bactra, Балх) занимает пространство около 800 ли с запада на восток и 400 ли — с севера на юг. Северную границу княжества составляет река Po-tsou (Oxus). Окружность столицы равняется, приблизительно, 20 ли. Все называют ее малым царским городом. Хотя город хорошо укреплен, но заселен мало. Произведения почвы чрезвычайно разнообразны, было бы трудно перечислить все виды цветов, растущих здесь в воде и на земле.
Здесь имеется 100 монастырей, в которых находится около 3,000 благочестивых людей, которые следуют учению "petit Vehicule"» ([пропуск комментария]).
В то же время и христианство прочно привилось на этой почве древнего парсизма. В Мерве, около 334 г. по Р. Хр., была учреждена епископия. В половине 6-го века христианство успешно распространилось и между Хевталитами (Белыми Гуннами), покорителями данной местности ([пропуск комментария]).
Совместное существование здесь трех религий, бок о бок одна с другой, дает повод предположить с одной стороны, что — как местные коренные жители, иранского происхождения, так и пришельцы, тюркские племена, — отличались широкою веротерпимостью; а с другой стороны, — что учение Зороастра к тому времени, вероятно, утратило в значительной степени свое значение и силу в глазах местного населения — что, впрочем, совершенно понятно, и составляло естественное последствие тех политических переворотов, какие страна пережила в течении нескольких столетий до этого времени.
Вскоре после утверждения власти Турков в Бактриане и Согдиане, Среднюю Азию опять посетили греки, едва ли не впервые со временя походов Александра Македонского. Теперь, однако, это не были грозные фаланги завоевателя мира, все сокрушавшие на своем ([пропуск]) [183]
Немного времени дано было, однако, христианству для своего развития среди народов Бактрианы. Уже в конце 7-го столетия сюда пришли арабы и начали огнем и мечем насаждать религию Магомета. Учение Христа было искоренено с усердием и ревностию, достойными лучшего дела. Но как ни жестоко свирепствовал меч, направленный мусульманским фанатизмом, — христианство еще некоторое время держалось и после арабского нашествия, как в Хоросане, так и Трансоксании. Ибн-Хаукал, арабский путешественник и географ первой половины 10-го столетия нашей эры, говорит, что в Герате, в его время, находилось отдельное селение, занятое христианами, а в нем — христианская церковь ([пропуск комментария]).
Уже в 666 г. по Р. Хр. (46-й г. «геджри») арабский полководец Реби-ибн-уль-Харит, покоряя Хоросан, дошел до Балха. Вскоре (в 670 г.) был занят Мерв; он в течении известного времени служил хоросанским наместникам Калифа опорным пунктом в их войнах с Бухарою. В 705 г. был занят арабами и Балх, древняя столица Бактрианы. Он без сопротивления покорился своей участи. На этот раз он отделался от грозных завоевателей довольно дешево — только военной контрибуцией ([пропуск комментария]). Но несколько позднее он все же был разрушен арабским полководцем Ахнером-бин-Каисом ([пропуск комментария]).
На этот раз «Матери городов» не долго пришлось лежать в развалинах. Наср-бин-Саяр снова его восстановил ([пропуск комментария]) (около 742 г.). При этом энергичном наместнике Хоросана не только окончательно была завоевана вся долина Аму, но и Фергана, и даже отдаленный Восточный Туркестан вошел в район владений Калифа.
С этого времени начинается блестящий фазис истории стран, расположенных по обеим сторонам Окса. Арабы пришли сюда не только как разрушители и завоеватели; они явились сюда также и созидателями и насадителями новой культуры. В блестящий период правления Хоросаном Саманидов (конец этой династии [184] последовал в 999 г. по Р. Хр.) страна покрылась цветущими, многолюдными городами. Арабские писатели и путешественники того времени особенно восхваляют следующие города, расположенные в долине Аму: к югу от этой реки — Мерв, Талкан и Балх; к северу — Термез, Кобадиан и Чаганиан. Более всех состязались между собой в цивилизаторской деятельности два города: Балх и Мерв. Последний в половине 10-го столетия уже насчитывал в числе своих граждан многих знаменитых лиц, еще живших в данное время и уже умерших.
«Из Мерва воссиял свет Аббасидов», сообщает нам известный арабский путешественник, Ибн Хаукал, «и Мамун жил в этом городе, когда сделался обладателем Калифата. Мерв произвел на свет многих храбрых полководцев и знаменитых ученых мужей. Врач Варзуйе, превосходивший искусством всех остальных сотоварищей, и Барбед — музыкант, сочинивший такие прелестные песни, — родились в этом же городе» (Oriental Geography, стр. 216.).
К этому времени Балх уже получил прозвание «купола науки — куббет эль ильм».
Само собою разумеется, что древняя Бактриана, бывший Тохаристан, а в данное время — часть Хоросана, за все это время не наслаждалась непрерывным миром. Продолжительный мир в Средней Азии — вещь немыслимая, тем более в те отдаленные времена. Поэтому страна играла не маловажную роль в религиозных замешательствах 8-го и 9-го веков, равно как и в междоусобиях хоросанских владетелей. В конце правления династии Саманидов страна — опять подверглась наплыву непрошенных гостей — северных хищников. На этот раз этими «гостями» оказались Сельджукские Турки. В начале 11-го столетия Мерв и Балх представляли главные их этапы на пути победоносного шествия на запад. Несмотря на грабежи и опустошения, каким подверглась страна при этом нашествии, — все же дерево цивилизации пустило здесь такие сильные корни, что процветание страны продолжало подвигаться вперед и вперед, гигантскими шагами. К этому времени долина Аму-Дарьи успела выростить на своей почве целую плеяду ученых людей и [185] поэтов, которые и в настоящее время сделали бы честь любой стране. Достаточно сказать, что здесь выросли и действовали такие колоссы знания и ученой деятельности, как знаменитый врач Авиценна (Ebn Sinah) справедливо называемый, «отцом арабской врачебной науки», — и Альбируни. Чтобы дать понятие об объеме деятельности Авиценны, я скажу, что мусульманские историки насчитывают более 100 сочинений ([пропуск комментария]), которые написал и издал этот светоч арабской науки. О качестве же его работ можно судить по тому обстоятельству, что многие изобретенные их химические препараты цитируются еще и в современных фармакологиях. Обладая необычайной для своего времени эрудицией, он, в тоже время, обладал такими свойствами души, которых очень часто недостает нашим современным медицинским светилам. Вот пример. Когда Махмуд, знаменитый основатель могущественной Газнийской монархии, желая окружить свой трон первыми людьми науки и искусства своего времени, сделал весьма лестное предложение и Авиценне, то этот последний отказался от предложения, «потому что независимость положения ценил выше всего» ([пропуск комментария]). Абдул Рихан Магомет, прозванный Альбируни и известный более под этим именем, — другой «столп» тогдашней науки. Он написал массу работ по астрономии, математике, географии, лингвистике и проч. Это был какой то всеобъемлющий гений. Не говоря о том, что он в совершенстве знал арабский и персидский языки, читал в подлиннике греческих и латинских писателей, — он изучил и санскритский язык. Сведения, какие он дает нам об Индии — единственные в своем роде. Он произвел массу астрономических определений, настолько точных что даже и при настоящих усовершенствованных средствах астрономической науки, ошибки его считаются совсем незначительными.
Между поэтами составляющими гордость славного прошлого Хоросана, достаточно назвать современника Альбируни и Авиценны, Ансэри, уроженца Балха ([пропуск комментария]), автора «Vamiq el Azra», «Красного Идола», «Белого Идола» и проч. [186]
В 12-м столетии долина Аму достигла апогея своего процветания. Арабские географы, историки и путешественники достаточно не могут удивляться чудесам процветания Балха, Мерва и Термеда. Мерв представлял собою столицу могущественных Сельджукидов. Султан Санджар особенно старался над развитием и процветанием своей столицы (Там же, стр. 526.). Но еще в правление этого князя Мерв испытал страшное бедствие. Гуззы опять с севера же, как и прежние варвары, нахлынули в цветущую долину Окса — и Мерв на несколько лет покрылся развалинами. Однако он скоро оправился от этого погрома.
О Балхе же этого времени мы вот что читаем у современного арабского географа Эдризи:
«Балл, расположенный на равнине, в 12 милях от гор, есть столица страны Турков; это главная квартира их войск и резиденция их правителей и судей. Здесь находятся прекрасные базары, где производится обширная торговля, и где можно найти все предметы роскоши и все статьи торговли. Город имеет семь ворот; предместья его процветают и хорошо населены, занимаются промышленностью и торговлей. Великая мечеть построена в центре города и окружена базарами. Город расположен на берегах речки; эта речка течет возле ворот Нью-Бехар (Нью Бехар — испорченное санскритское слово nava wichara, новый монастырь.) и орошает окрестности города, где повсюду виднеются виноградники, плодовые сады, бурсы (Так называемые медрессе.) для студентов и всякие другие учреждения этого рода и где изучают науки. В этом городе собраны большие богатства; здесь много именитых людей и богатых купцов; вообще везде виден большой достаток и благоденствие ([пропуск комментария]).
Якут насчитывает в Балхе 1,200 мечетей и столько же бань ([пропуск комментария]). [187]
До какой степени развития достигла общественная жизнь в рассматриваемой нами местности Средней Азии — можно видеть из следующего. — В то время, когда в Европе врачебное искусство стояло на степени знахарства, когда о госпиталях в Европе (за исключением Византийской империи) еще и не думали, — в Мерве, в 9-м столетии, были уже образцовые больницы ([пропуск комментария]). В этом же городе Якут насчитывает 10 библиотек. Одна из них, по его словам, содержала только 200 томов; но за то книги, находившиеся в ней, были драгоценны ([пропуск комментария]).
«Именно в различных библиотеках этого города, пишет Якут, я и провел почти все время, в продолжении которого я здесь жил, забыв в прелестях изучения наук и свое отечество и семью; это здесь я собрал почти все материалы, которые мне послужили потом при составлении как этой книги, так и других моих сочинений» ([пропуск комментария]).
Затем, после поражения султана Санджара Курханом, предводителем диких орд Гуззов, — поражения, положившего конец владычеству Сельджукидов в Хоросане, — рассматриваемая нами часть его, т. е. долина верхнего и среднего течения Аму, поочередно переходила из одних рук в другие. Сначала ею завладели князья Гоура, только что утвердившие свое господство в Авганистане, на развалинах монархии Газневидов; потом она подчинилась эфемерной, вдруг из ничего образовавшейся, обширной монархии Харезмийских владетелей.
Но с этих пор древняя Бактриана вступила в новый фазис своего существования.
В начале 13-го столетия по всей почти Азии пронеслись полчища диких монголов, предводительствуемых «князем мира», Чингиз-Ханом. Это был какой то огненный поток, все уничтожавший на своем пути; это была какая то расходившаяся безумная стихия, стиравшая с лица земли все живое — будет ли это человек, живот — ([пропуск]) [188] избежал своей печальной участи. Цветущие города после этого нашествия представляли одни развалины. Ничто не спасало их от разорения: ни стойкая оборона, ни покорность и встреча победителя с повинною и огромным выкупом. Так погиб Балх; так погиб Мерв и множество других городов. «Жители и духовенство Балха, повествует нам Абуль Гази Бедадур-хан (Aboul Ghazi Behadour khan, Histoire des Mogols et des Tartars. т. 2 стр. 121.), отправились к Чингиз-хану, умоляя его о пощаде их города: но он отверг их просьбу, потому что, говорил он, Султан Джелал-уд-дин еще жив, жители Балха всегда могут восстать снова» — и население все было вырезано, а крепость и город разрушены. — С Мервом повторилась таже история. Громадное население этого города, доходившее до 1,300,000 душ (Там же, стр. 135.) было, после сдачи монгольскому полководцу, Тули-хану, роздано в качестве военнопленных монгольским солдатам; каждый солдат получил 400 пленников (Barbier de Meynard, l. cit стр. 528.). Бее пленные были убиты; только 400 ремесленников и художников были пощажены и отосланы в далекую Монголию для украшения столицы «мирового бича» Чингиз-хана.
После такого коренного опустошения рассматриваемая нами часть Хоросана никогда не могла уже подняться до прежней высоты процветания.
Пятьдесят дет спустя, по этой местности проезжал знаменитый венецианец Марко Поло. — «В древние времена, говорит он, город Балх был гораздо обширнее, но теперь он сильно пострадал от набегов татар, разрушивших большую часть его построек; прежде в нем было много мраморных дворцов и садов, развалины которых видны до сих пор» (Марко Подо, Путешествие по Татария и др. странам в 1286 г., стр. 41, изд. 1873, ПБ.).
До какой степени страна была разорена монгольским погромом — видно, из того, что Ибн-Батута, странствовавший по Средней Азии спустя целое столетие после походов Чингиза, говорит, что страна наполнена развалинами. Балх не был [189] возобновлен со времени погрома и представлял из себя кучу развалив. Ибн-Батута особенно сожалеет об одной разрушенной мечети, которая представляла собою, по его словам, одно из величайших зданий в мире ([пропуск комментария]).
Конец 15-го столетия для долины Аму был едвали лучшим временем, чем и предыдущее. Теперь во всей Азии хозяйничал «хромой» Тимур. Правда, разоряя целые страны, разрушая десятки городов, он украшал на их счет Самарканд; древняя Согдиана при нем процветала; но древней Бактриане от этого нисколько не было лучше. В 1369 году Балх был опять разрушен, также как и 1½ столетия тому назад, рукою великого монгола, Тимура. Поводом к опустошению едва начавшего было оправляться от разорения города послужила распря между Тимуром и эмиром Гератским, Хуссейном. Но вслед за тем Балх сделался свидетелем выдающегося исторического события, случившегося в его старых стенах.
8-го апреля 1369 г. ([пропуск комментария]) на Курилтае, т. е. верховном собрании монгольских старшин и предводителей, Тимур Бек, более известный нам под именем Тамерлана, был провозглашен эмиром Мавераннахра (Трансоксании), что сопровождалось традиционным монгольским обычаем поднятия избранника народа на белом войлоке.
После этого, в продолжении довольно долгого периода, мир почил на пустынных местностях, расположенных по Оксу.
Во время управления Хоросаном Гератских эмиров рассматриваемая нами местность до некоторой степени оправилась от постигших ее бедствий. Эмир Хуссейн-Баикара особенно способствовал этому поднятию благосостояния. В это время выступил на арену политической жизни страны неизвестный до сих пор поселок, представляющий в настоящее время административный центр авганского Туркестана. [190]
В начале 15-го столетия землями древней Бактрианы проехало испанское посольство, снаряженное ко двору Тимура Генрихом III Кастильским. Глава этого посольства, Рюи-Гонзалес де Клавихо, оставил нам интересные записки о путешествии посольства по Азии. Вот что он сообщает нам о древней столице страны, городе Балхе.
«На другой день, в понедельник, 18-го августа (1404 г.), приехали (мы) в город, окруженный очень широким земляным валом, так что в ширину вала было около 30 шагов; но этот вал был проломан в нескольких местах. Город разделялся на три отделения валами, которые шли вдоль и пересекали его с одного конца до другого. Первое отделение, которое находилось между первым и вторым валом, было пустое и там никто не жил; там было посеяно много хлопчатника; во втором отделении живут люди, но население не очень густо; а в третьем отделении очень много жителей; и хотя большая часть городов, которые мы встречаем, была без стен; у этого стены были очень хорошие» (Путешествие Клавихо, стр. 223.).
Вот и все, что мог сообщить нам наблюдательный путешественник о замечательнейшем когда-то городе Средней Азии.
В начале 16-го столетия Шейбани, основатель новой династии, воссевшей на «кок-таше» (кок-таш — зеленый камень, который изображал собою трон бухарских ханов; он находится и по настоящее время в Самарканде), снова наполнил шумом битвы всю Среднюю Азию. Узбекские полчища, предводимые им, наводнили долину Зеравшана и продвинулись далее к югу, в долину Аму. Города Хорасана один за другим падали под ударами необузданной, никакого удержу незнавшей, руки дикого, кровожадного узбека. Эти новые завоеватели были не меньшие варвары и убийцы, чем и полчища Чингиз-Хана. «Мучениями и пытками они заставляли беззащитных бедняков выдавать спрятанные ценности и уводили в неволю всех, кого только могли взять с собою». Застонала опять вся Средняя Азия! Тщетно последняя отрасль благородных, просвещенных Тимуридов, Бабер-Мирза, старался отразить бурный поток новых вандалов, нагрянувших опять таки с севера, — [191] грубая сила восторжествовала. «Юлий Цезарь» Средней Азии должен был уступить и удалиться в Кабул...
Шейбанид Абдулла-Хан (род. 1538 г., умер 1597 г.), не смотря на то, что также, как и основатель династии, всю жизнь вел войны, — однако успевал и излечивать раны, наносимые им странам, находившимся под его властью. С именем этого государя в устах среднеазиатца связаны все позднейшие более или менее замечательные сооружения, находящиеся в странах, прилегающих в Аму-Дарье. «Кто провел такой-то большой оросительный канал?» спросите вы туземца — и подучите ответ: Абдулла-Хан. «Кто построил эти караван-сараи и сердобы (колодцы, питаемые дождевой водой), в песчанной пустыне?» — Абдулла-Хан. Тем не менее, при-Аму-Дарьинская долина все более и более хирела, города вымирали, села пустели. Этому запустению не помогли и Великие Моголы Индии, часть империи которых одно время составляла древня Бактриана.
В половине 17-го столетия Средняя Азия, кажется, впервые увидала в стенах своих городов, представителей русского Царства. В 1675 г. в Бухару было снаряжено русское посольство ([пропуск комментария]). Оно состояло из следующих лиц: Василия Александрова Даудова, Никифора Венюкова, Ивана Шапкина и астраханца-мусульманина Магомета Исуп Касимова ([пропуск комментария]). Даудов и Венюков имели специальною целию своего путешествия только Бухару; но Шапкин и Касимов должны были отправиться гораздо далее, — к Индейскому Шаху. Они направились на Келиф, пробыли некоторое время в Балхе и затем, дорогою на Чарикар и «Курбент» (Горбенд), направились в Кабул. В бытность свою в Балхе они успели заручиться благорасположением балхского хана, в это время почти совсем уже не зависевшего от империи Моголов. Балхский хан настолько проникся дружелюбием по отношению в России, что даже послал с Касимовым в Москву свое посольство.
Но еще раньше Касимова и Шапкина, в 1644-50 г., в Бал — ([пропуск]) [192] Пазухине, во время нахождения последнего в Бухаре, в качестве Русского посла. Вот что доносил Медведев о результатах своей поездки в Балх.
«Балхский царь Супхонь-Кули-хан желает к себе великого государя, царя и великого князя Алексея Михаиловича, всей Великие, Малые и Белые России самодержца совету и дружбы и послами пересылкою. И говорит царь Супхонь-Кули-хан: если-де великий государь укажет прислать в Балх и Индею и в иные государства людей своих и послов и он-де Супхонь-Кули-хан людей великого государя велит пропускать и своею землею оберегать... А Индейская дорога из Балху жилыми месты и никакого дурна и грабительства и налога не бывает» (Минаев, l. cit, стр. 228.).
Это было, кажется, первое сношение Московского Царства с отдаленными странами нынешнего Авганистана. Факт этот замечателен тем, что Россия так называемого «московского периода», очевидно, совсем не была тою «коробочкою», какою принято ее теперь представлять. Торговля России, правда, не была так обширна, как в настоящее время; но за то она и не была так убыточна, как теперь; интересы же ее были тогда преследуемы и оберегаемы правительством ничуть не хуже, чем теперь.
Все более и более усиливающемуся запустению классической Бактрианы способствовал и ураган, — к счастью, кажется, последний, — налетевший внезапно и снова перевернувший почти всю Азию; этот ураган произведен был «персидским разбойником» Надир-Шахом. На развалинах его эфемерной монархии возникло впоследствии Авганское государство, под главенством Саддозаев-Дурани. Балх и другие города по ту сторону Аму вошли в состав нового государства. Но в начале нынешнего столетия, когда авганская империя распалась на части, — долина Аму своим политическим состоянием напоминала древний Тохаристан. Сюань-Цаня. Здесь образовалось множество отдельных полунезависимых узбекских ханств. Хулумское ханство, во время правления Килич-Али-хана, достигло в то время наибольшего политического влияния в долине Аму, чем какое либо другое. Мир-Абдул-Керим [193] свидетельствует (Mir Abdoul Kerim, Histoire de l’Asie centrale, стр. 245.), что страна во время правления означенного хана достигла было известной степени процветания. Но уже в 1823 г. «кундузский вор», Мурад-Бег, овладел Хулумским ханством и все население города Хулума выселил в Кундуз, где оно почти до последнего человека вымерло от лихорадок. От Хулума, как и от Балха, остались одни только развалины.
Четверть столетия перед этим — «царицу мира» (буквальный перевод одного из эпитетов города — Шах-и-Джан), Мерв, постигла та же участь, что и Хулум. Один из наиболее «правоверных» государей Бухары, Шах Мурад-бий, желая окончательно доканать Мерв, разрушил плотину, удерживавшую воды реки Мургаба, которая способствовала снабжению города водой. После этого Мерв должен был сдаться войскам эмира Бухарского. Часть населения Мерва была переселена в Бухарское ханство, а остальные жители выселились в Герат (Там же. стр. 140.).
Как известно, Мерв в настоящее время представляет главный сборный пункт Туркмен-Теке.
В 1824-5 гг. долину Окса посетил известный английский путешественник Муркрофт. Все члены его экспедиции легли костьми в этой пустынной, наполненной развалинами, долине (Вот что по поводу смерти Муркрофта мы читаем у Бёрнса. «При этом прилагаю (письмо д-ра Лорда и Бёрнсу) лоскуток бумаги, найденный мною между счетами, на котором рукою Г. Требека написаны под числом 6 сентября 1825 г. следующие слова: «Приехал в Балх 25-го августа Г. М. скончался 27-го августа». «Это ставит время смерти Муркрофта, — говорит по поводу письма Бёрнс — вне всякого сомнения и вместе с тем уничтожает предположе — [пропуск]). По следам этого замечательного путешественника в 1832 году долиной Аму прошел отважный Бёрнс. В 1838-9 г. Вуд и д-р Лорд посетили верхнюю часть долины Аму. Но ниже Таш-Кургана они не спускались. В 1840 г. в Таш-Кургане были английские офицеры Бёрслем и Старт. В этом же году Стоддарт и Конолли [194] проезжали этою долиною, направляясь в Бухару. В 1845 г. Феррье проехал почти по всему Хорасану Калифов. Он сделал круг от Герата на Меймене, Балх, Таш-Курган, Хурем — и по совершенно неизвестным, впервые им одним (после султана Бабера) посещенным, странам центрального Гезареджата возвратился обратно в Герат.
О тех пор до путешествия русской миссии не было ни одного европейца на землях древней Бактрианы, позднейшего Тохарестана, нынешнего же авганского Туркестана.
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие русского посольства по Авганистану и Бухарскому ханству в 1878-1879 гг. Из дневников члена посольства д-ра Яворского, Том I. СПб. 1882
© текст - Яворский И. Л. 1882© сетевая версия - Strori. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001