ФРИДЕРИКС Н.

ТУРКЕСТАН И ЕГО РЕФОРМЫ

Из записок очевидца.

В конце 1867 года, из части бывшей Семипалатинской области и вновь приобретенных владений наших в Средней Азии, учреждено Туркестанское генерал-губернаторство, и тогда наступили в этом крае преобразования. Так составились две области Сыр-Дарьинская и Семиреченская, в которой укр. Верное, как резиденция военного губернатора, обращается в областной город. Области разделились на уезды, вместо прежних округов и других административных делений, далеко не одинаковых по пространству и населению, и еще более различных по устройству в них управлений, не соответствовавших времени, нуждам края и видам правительства. Наконец, предстояло ввести новое управление киргизами в уездах, проверить число юрт, переписать юртовладельцев, составить вновь волости и аулы, избрать волостных, аульных старшин и биев (народных судей), распределить между волостями и аулами места зимних стойбищ, чего прежде не бывало, установить на новых началах сбор подати, прежде не равномерной в разных частях края и, словом, реорганизовать все согласно правилам «Проекта положения об управлении в Сыр-Дарьинской и Семиреченской областях». Для выполнения последней задачи, были командированы в каждый уезд особые коммиссии на них возложили дело реорганизации в кочевом населении. [692]

«Но все эти права — выразился Туркестанский генерал-губернатор в предписании своем, данном по этому случаю коммиссиям — не принесут надлежащей пользы, если члены коммиссий не съумеют приобрести у туземцев уважения с себе и доверия в своим намерениям. Того и другого можно достигнуть только безукоризненною честностию, терпеливым и мягким обращением с киргизами и искренним желанием, опираясь на новые законы, улучшить их положение. Я требую, чтобы члены коммиссии, поняв всю важность настоящего поручения, вложили бы душу в дело, за которое берутся, и работали честно, энергично и сознательно».

Реорганизация должна была окончиться в продолжение зимы потому, что киргизы, с наступлением весны, оставляют зимния стойбища и расходятся по всему пространству известного района, перемешиваясь между собою и меняя места кочевок.

Между прочими сведениями, какие коммиссии обязаны были представить по окончании поручения своего, им предложено было приобщить в донесению и всякого рода собранные ими сведения, имеющие административный или научный интерес. Мне пришлось быть участником одной из подобных коммиссий, а именно Верненского уезда.

__________________________________

Наша коммиссия, в составе двух членов, переводчика и 5 казаков, с тяжестями на 8-и верблюдах, несчитая вьючных лошадей, прислуги и проводников, отправилась из Верного в степь 6-го декабря 1867 года. Казачья станица Надежинская, в 50-ти верстах от города в востоку, есть последний пункт русской оседлости. Выезжая отсюда, и минуя кладбища с полунаклонившимися над сыпучими сугробами скромными крестами, вы вступаете в пустыню. До ближайшего китайского города Кульджи, разоренного дунгенями, как и прочие города западной части Небесной империи, этой Сибири Китая, не ближе 400 верст, с переправами чрез высокие каменистые горы и частию безводные пространства. Да еще разве при озере Иссык-Куль (300 верст слишком от Верного) стоит уединенно, далеко вправо от этой дороги, под хребтом гор, русский отряд, имеющий деревянную казарму, магазины, два-три домика, построенные офицерами... и весьма достаточную долю скуки.

До дня нашего выступления из станицы Надежинской (в декабре) было еще сухо, как летом, и так тепло, что мы ходили в кителях, но 8-го декабря вдруг настала зима.—

Не мало и перенесла эта коммиссия, проведя зиму и весну [693] в степи: многие из членов подобных коммиссий, бывших во всех местностях Туркестанского края, поплатились здоровьем, а один из них и жизнию за дело преобразования. Пишущий эти строки также не забудет роковой для него речки Таргап, журчащей между снегами гористой пустыни, где, в бреду начинающейся горячки, напрасно от жажды он протягивал руку к стакану, наполненному сплошным до дна куском льда, заменившим воду в холодной юрте...

Итак, Верненская коммиссия тронулась в путь. Снег, закрепленный после бурана морозом, уже покрывал безграничное пространство ослепительным однообразным колоритом; по сторонам тянулись каменистые кряжи гор, мерцающие тем же ярким белым блеском, а в ущельях, по которым в другое время года проходят тропинки, для проезда верхом по берегам потоков, теперь замерзшие массы выпуклого льда, нависшие неподвижными каскадами, упирались в оба каменистые берега, делая проезд не только крайне затруднительным, но иногда и рискованным. Только сапоги с подковками на шипах и палка с железным острием на конце могли предохранять непривычного от беспрестанных падений. Эта картина зимы в степи, где, вместо приветливого огонька из теплой избы, перезябшего путника ожидает остановка на снегу, нередко без дров, хотя и разнообразилась иногда волнистою местностию и прекрасными видами среди самых гор, но, можно сказать, никогда не сбрасывала с себя общего характера дикости и безлюдности, представлявших весьма мало данных для преодоления невольного чувства уныния, усиленного ощущениями постоянного неудовлетворения организма, стынувшего день-ото-дня все более, днем на коне, а ночью в юрте, где мороз вступал в свои права тотчас по превращении огня из веточек карагайника или тезека (кизяка), тут же собираемого по степи.

Так коммиссия провела всю зиму, занимаясь организациею кочевого населения, которую, несмотря на неизбежную медленность небывалой здесь прежде переписи всех юртовладельцев по именам и отчествам (киргизским) и другие непредвиденные сначала затруднения, следовало окончить в три месяца. Предстояло объехать несколько тысяч верст, верхом, с верблюдами, чтобы побывать хотя раз на всем пространстве уезда; но требовалось повторить объезд и даже думали о пользе третьего объезда. Поэтому коммиссия, имея в виду всю важность возложенного на нее поручения, громадность пространства и относительную краткость времени, дорожила каждым днем и часом, рассчитывая их единственно для окончания, по возможности, в срок хотя [694] первого своего объезда, с которым сопряжено было также удовлетворение любопытства народа, возбужденного толками о реформе, и успокоение умов безотлагательным введением повсюду администрации и суда, временно парализованных периодом между одряхлевшим старым порядком и установлением нового преобразования.

При таких условиях, можно ли было ожидать от коммиссии, чтобы она, в столь неблагоприятное время года для экскурсий — еслиб она имела возможность ими заниматься,— наблюдений и даже письменных занятий (когда не только руки зябли, но и чернила мерзли), могла собрать обильный запас сведений, добросовестно проверить их и, по строгому критическому обсуждению, составить записки с серьезным значением в смысле интереса научного, или административного?

Но если и немногие заметки, схваченные коммиссиею налету и частию возникшие от прежних впечатлений, могут принести хотя малую пользу администрации, или пополнить сведения о крае, столь недостаточно еще изведанном и описанном, то уже одна надежда на такой утешительный исход труда ободряет на предприятие его.

Действительно, коммиссия так близко была сопоставлена с бытом народа, его нравами, желаниями, что отзывы ее не лишены интереса. На долю ее выпало: посреди сборищ, нередко в 1,000 человек и более, в долгих и терпеливых беседах с народом, внушать ему доверие не только в могуществу, но и к справедливости, превосходству умственного и нравственного развития покорителей, требующих прежде всего уважения к гражданственности, общечеловеческим правам, пробуждения умственной и промышленной деятельности,— для подготовления к переходу от кочевого порядка жизни к оседлому, к группировке, как первому условию зачатков общества и цивилизации, невозможной — как это доказано и опытом — при рассеянном размещении населения, хотя бы даже и не кочевого. Зимния же стойбища киргизов представляли именно это рассеяние на огромном пространстве, по 2, по 3 юрты, отдаленные от других как значительным расстоянием, так и трудностию сообщений зимою, при истощении скота от скудного подножного, или лучше, подснежного корма; а из киргизов разве самый несчастный бедняк ходит пешком.

Кажется, многими киргизами были поняты наши убеждения строить курганы (Огороженные склады хлеба, сена и проч., при чем возникают землянки и дома) на зимних стойбищах, по примеру более [695] уже обрусевших их соплеменников в Средней орде, с загонами хотя сначала для мелкого скота и с запасами сена на случай буранов или «джута» (Бедствие в степи, когда, после оттепели, земля покрывается ледяною корой и скот не может копытом добивать себе корма, от чего и гибнет иногда десятками тысяч). Подобные курганы построены уже, в числе нескольких десятков, некоторыми киргизами, но преимущественно сартами, по р. Чилику и по направлению караванной дороги из Кульджи в гор. Верный, а также и вблизи последнего. К курганам пристают проходящие караваны, покупая сено, дрова зимою, провизию и проч. Недавно показались в степи 3, 4 деревянные дома, частью уже отстроенные, а частию неоконченные, и принадлежащие киргизам; но убеждение последних в удобстве дома еще не глубоко укоренилось. Едва ли построенные дома вблизи Верного не представляют явления азиятского тщеславия; по крайней мере ни один еще из них не обитаем.

Вблизи копальской дороги виднеется пикет Терсаканский, упраздненный вследствие перенесения дороги на другое место. Это здание было подарено одному из влиятельнейших и богатых киргизов, лицу, которое давно уже хвалится перед русскими, что скоро будет строить себе дом. Однако пикет обращен в помещение для скота, а потомок знаменитого Аблая предпочитает оставаться в юрте, в виду подаренного ему дома. И не удивительно. С 1853 года, когда появились едва ли не первые землянки русского отряда на урочище Алматы — будущие домики гор. Верного — прошло слишком немного времени, чтобы кочевники могли оценить выгоды оседлой жизни и хотя отчасти усвоить их себе.

Киргизы Большой орды более магометане, чем многие русские это думают. Они, правда, не читают корана, потому что почти все безграмотны, но чтут праздники и посты, в которые, случалось нам видеть не раз при захождении солнца, они целыми группами становятся на колени и читают молитвы, поглаживая лица и бороды и делая земные поклоны. Целый месяц поста (ураза) почти все киргизы — исключения были очень редки — оставались по целым дням, до вечера, без всякой пищи, даже без глотка воды. Коран разрешает в дороге не держать поста, но киргизы, которые были с нами, несмотря на холод, постились постоянно до заката солнца. Нередко бедняки, созванные коммиссиею за 15-ть верст из окрестных аулов, возвращались вечером домой, по обыкновению шагом [696] (да и лошади зимою тощи и слабы) и, по рассчету времени, могли прибывать на место далеко после захождения солнца. А в юртах, зимою, разве только самые богатые имеют казы (Колбаса из лошадиного мяса с жиром) копченую баранину, чтобы положить в казан, где кипит кужа, т. е. вода с пшенною крупою, приготовляемою чрез поджаривание проса и толчение его потом в ступке. С наступлением лишь весны стало появляться молоко, которое будучи влито в кужу, с прибавкою соли, превращает это скудное, повидимому, блюдо в весьма вкусное и довольно питательное. Только летом голодающая, можно сказать, степь поправляет свою отощалость: скот — сочною травою, а люди — благодетельным кумысом, почти заменяющим в степи все кушанья, даже и для европейца, привыкающего к этому здоровому и питательному напитку.

Когда коммиссия объясняла народу, как важны для блага страны новые законы, то нередко толпа, с восклицаниями неподдельного чувства, молилась за падишаха, как они называют государя, по-мусульмански. Это же случалось и при напутствовании отъезжающей коммиссии, возвестившей народу о новых милостях. То же поглаживание бород и все приемы правоверных.

К счастию, в Большой орде не были введены правительством указные муллы, за исключением одного, безвыездно живущего в Верном и наставляющего законам Магомета преимущественно татар особой слободки и сартов. Мечетей также вовсе нет на пространстве от Копала до Токмака, за исключением одной в Верном. За тем, можно сказать, что религиозного фанатизма между киргизами уезда не замечается.

Киргиз чрезвычайно перенослив; ему не в диковинку, например, несколько дней оставаться без пищи. Не говоря о бедных, даже зажиточные, собираясь в дорогу, хотя бы и за 300 верст, никогда почти не берут с собою съестных припасов; редко у какого-нибудь джигита заметишь привязанную к седлу баранью копченую ногу, а едет компания человек в 7 и более. Они заезжают обыкновенно в первый попавшийся аул и пользуются тем угощением, какое им предложит хозяин, из гостеприимства, иногда и очень бедный.

При мне из Борохудзирского отряда посылались за границу, в разъезд, за 20 и более верст, два охотника-киргиза; им поручено было пробраться в китайский город Аккент, где, по слухам, появилось сборище таранчей, и привезти [697] сведения в отряд. На тощих маленьких лошаденках, один с пикой, другой с заржавленною саблею, старинного образца, собрались молодцы, перед вечером, в опасный путь, и когда я заметил, что у них нет ничего с собою съестного — а между тем все почти западные китайские города и селения разорены и обращены в пустынные развалины, среди которых истлевают только трупы людские, жертвы жестокости дунгеней и таранчей — то они весело отвечали, что уже пообедали. Через сутки удальцы вернулись. Ночью они подползали к неприятельскому посту и, воспользовавшись беспечной беседой таранчей у огня, похитили у них две лошади с седлами и прибыли в отряды с требуемыми сведениями и добычей, которую им же и подарили. Один из старших султанов Большой орды рассказывал мне, что ему случалось в молодости, на баранте, быть без пищи по 8 дней. Кстати о баранте. В прежния времена, до прибытия сюда русских, баранты были беспрерывны, как единственное развлечение, дающее исход праздным силам и духу удальства джигитов, а также как потребность мщения, не говоря о приманке легкого обогащения насчет оплошного врага. В один из скучных переездов наших по тающему снегу, среди глубокой тишины степи, отражающей сверкающими алмазами блёстки снега и местами обнаженной уже от полуденных лучей весеннего солнца, мы заставили проводника киргиза, порядочно говорящего по-русски (что здесь редко встречается), рассказать что-нибудь о своей прежней жизни, бывал ли он на барантах и проч. Здоровый детина, лет 33-х, показав сначала свои как слоновая кость зубы, при улыбке вызванной, вероятно, воспоминанием, действительно рассказал одно из своих похождений. Содержание его, вкратце, следующее.

Еще далеко до прибытия сюда русских, он, с партиею товарищей из рода чапратитов. был на баранте у сарыбагишей, за р. Чу, но неудачно: попался в плен. Посадили молодца, по обыкновению, совершенно нагого в яму, вырытую в юрте, и накрыли. Там он сидел несколько суток, довольствуясь молоком с водою, что ему давал хозяин. Ночью, на керегах (Деревянная решетка, составляющая стенки юрты), застилавших юрту, ложились спать хозяева, позволяя себе, пред тем, всякие бесчинства с пленником в яме. Но вот, в одно утро, во время отсутствия родителей, семилетняя дочка их, сжалившись над страдальцем, освободила его, и он побежал в степь без оглядки, в том же [698] виде, как сидел в яме, т. е. без всякой одежды, и так наткнулся он на двух женщин; старая схватила его, чтобы выдать, но молодая, поглядев на джигита, засмеялась и упросила старую не задерживать его. Она же принесла ему еще и халат на дорогу. Продолжая за тем бежать, расскащик к вечеру увидал вдали табун, дождался ночи и, подкравшись к спящему пастуху с чумбуром (Чумбур — длинная шерстяная веревка, для привязывания лошади) в руке от пасущейся возле лошади, перегрыз чумбур и был таков — на украденной лошади. Этот рассказ дает некоторое понятие о быте киргизов до водворения здесь русской власти. С тех пор баранты стали несравненно реже. В последнюю осень — а в это время, при темных ночах, они наиболее бывали часты — баранты случались лишь изредка, и то вблизи китайской границы, как следствие неурядицы в западном Китае от инсуррекции и частью по вражде наших киргизов с откочевавшими туда родовичами; в других же местах кочевок Большой орды баранта становится редким исключением.

Между киргизами, особенно сарыбагишами из рода Богу, мне случалось слышать музыку на духовом инструменте, в роде свирели, с медным раструбом на конце. Музыкант выделывал с большою легкостью затейливые пассажи, далеко нелишенные блеска и приятности. Между прочим он мне съиграл условный вызов на баранту — небольшая мелодия очень бойкого, суетливого характера. Вообще музыка этого удалого виртуоза, в киргизском войлочном колпаке, на тощей лошади, переливами своими и длинными нотами, как эхо, напоминала швейцарские арии, и как это случилось между высокими живописными горами, но дороге на Иссык-Куль, то очарование казалось еще полнее. По сигналу к баранте, обыкновенно в глухую ночь, раздавались крики «Атан Аблай (Атан — оконяйся. Аблай был знаменитый хан Большой орды. Потомки его Аблайхановы были старшими султанами)» — и все воскресало: всадники вооружались длинными пиками, союлами, айбалтами (Союла — здоровая палка с утолщением на конце; айбалта — топорик на длинной древке), а кто и длинным ружьем, снабженным вилообразною подстановкою и фитильным замком, и дружина отправлялась за сотни верст отгонять табуны враждебного племени, пробираясь опасными горными тропинками и скрываясь днем в трущобах более пустынной местности.

Но баранты собираются и без сигналов на сказанном [699] музыкальном инструменте, который встречается в степи довольно редко. Вообще нельзя сказать, чтобы киргизы имели большую склонность к музыке. Соскучившийся в обратном пути почтарь бывшего Алатовского управления, более или, менее расторопный джигит, которого вся степь знает, затянет бывало громкую песню, сочиняя текст экспромтом и почтя всегда на известный уже киргизский мотив, протяжный, но не унылый; мальчик-пастух, в теплую летнюю ночь, карауля баранов, пасущихся на зеленых холмах вокруг аула, зальется своим звонким, младенческим голосом — все на тот же мотив — чтобы отогнать слипающий его веки неотступный сон, да записной киргизский певец, настроив свою трех-струнную гитару, или лучше, балалайку, сочиняет вам куплеты — опять на тот же мотив — с припевами и прелюдиями своего изобретения.... вот и вся музыка, какую мне удавалось слышать в Большой орде. В куплетах импровизатор воспевает какое-нибудь приключение романтическое, или удалое из жизни степной, или комическое, со вставлением иногда смешно произносимых русских слов, а в присутствии начальника считает долгом любезно сочинить ему похвалы, воспевая его достоинства и могущество власти. Коммиссии удалось слышать песни и по поводу преобразования; в них повторялись наиболее поразившие публику слова, сказанные ей коммиссиею по-киргизски. Например: «ага-султан джок! улау джок! тюэ джок! кой джок, канча джок!» т. е. старших султанов не будет, не будет сбора подводных лошадей, верблюдов, баранов! не будет нагайки!...

Совершенно другого рода музыку удалось мне слышать в той же степи, на равнине, окружающей великолепное озеро Иссык-Куль, но это было в походной молельне китайских эмигрантов, рассеявшихся в последние годы весьма значительными массами на пространстве нынешних уездов Верненского, Иссык-кульского и Копальского. Молельня состояла из длинной зеленой палатки, к которой, в виде алтаря, приставлена была юрта, завешанная внутри рисованными на материях образами, со множеством свеч пред маленьким медным раскрашенным и благообразным бурханчиком, по сторонам которого были еще два, уродливые, в позах, как бы угрожающих карою неба. Пред входом в палатку курится фимиам на нескольких треножных медных курилках. По длине молельни, в два ряда, расположилось на полу духовенство, преимущественно в желтых одеждах, без кос и с бритыми усами и бородами. Все эти ламы, человек до 20, [700] имели в руках либо колокольчики, на подобие тех, какие употребляются в католических костелах, либо медные тарелки — очень звонкие, либо другие музыкальные инструменты в роде кларнетов и труб; были и раковины, широкое отверстие которых распространяло особый глухой звук, производимый надуванием в проделанное отверстие с противоположного конца. Наконец по обе стороны сидящих лам протягивались две исполинские медные трубы, поддерживаемые на подставках, и производили, при надувании их двумя здоровыми молодцами, со всей силы, один и тот же звук, весьма почтенный по числу сотрясений, производимых им в воздухе, а при входе возвышались, на подставках, два огромных размеров барабана, в которые мерно колотили особою палочкою, с утолщением на конце, обтянутым мягкою оболочкою. При приближении к молельне, доносился оттуда очень странный шум, похожий на тот, какой издает паровая машина, до начала поезда по железной дороге или на пароходе. Этот эффект производили допотопные трубы, раковины и сверх всего этого десятки тарелок своими мерными ударами. Богослужение состояло из пенья как бы ри?мованных псалмов, важным, набожным напевом, при чем все инструменты, с тарелками, отбивали тихо такт. По временам старшие ламы звонили в колокольчики, а музыка делала forte, которое, с освобожденными от нажатия рукою тарелками и возвышением голосов, становилось очень разительно; потом опять все стихало на прежний мягкий тон, и это, при дикости и разнообразии инструментов, хотя и не давало правильного аккорда, но не было противно уху. Пение же, унисоном, было правильно и выражало осмысленную мелодию своеобразного характера. После пения, продолжавшегося беспрерывно с полчаса, ко мне подошли калмыки с вопросом, не будет ли довольно? Потом объяснили, что богослужение было за царя и Россию, приютившую их, разоренных и обиженных дунгенями. В алтаре приличие требовало положить несколько денег в маленькие блюдца, расставленные пред образами и бурханом, а потом принять угощение от духовенства. В особой юрте, зажаренный целиком баран, с рогатою головою, красовался среди стола, уставленного яствами и лакомствами на блюдечках. При этом пришлось нам попробовать чаю, чуть ли не с бараньим салом и без сахару.

Описанная молельня теперь находится между станицами Софийскою и Надежинскою, в горах.

Киргизы Большой орды, так недавно начавшие освоиваться с русскою властию (можно сказать, с 1847 года), до сих [701] пор если и терпели нередко от своеволия бесцеремонных с ними казаков, в отрядах, при передвижениях войск и, в особенности, при посылках за верблюдами и юртами (почему казаков и бодтся), то, с другой стороны, русские начальники, желая приблизить к себе киргизов кротостью, постоянно ласкали их, особенно же людей влиятельных, щедро осыпая их наградами и даже офицерскими чинами, до полковника включительно. При этом киргизы переняли от русских и обычай рукопожатия, с применением его к обращению с начальниками. Теперь, кажется, киргизы не боятся уже русского чиновника и, если послушны строгому приказанию прямого начальства, то, понемногу, становятся иногда несовсем уважительными к проезжающим по степи офицерам, затрудняя их в найме перевозочных средств за приличную плату. В последнее время даже в казну нанимались верблюды с большим затруднением, несмотря на утроенную против прежних годов плату. По понятиям орды, русская власть, лишенная права давать, по прежнему, свое решение по тяжбам и жалобам, с которыми все еще они пробуют обращаться ко всякому начальнику, а также, не требующая ни верблюдов и ничего с киргиза бесплатно, как бы потеряла в их глазах прежнее обаяние полного патриархального господства, и это же обаяние еще более и быстрее потеряли теперь старшие султаны и другие лица, пользовавшиеся прежде влиянием на народ. Такая внезапная перемена естественно произвела в умах кочевников, давно запуганных и раболепных пред всякою властию, впечатление как бы нравственного опьянения. Личные качества русского начальника и прежняя еще привычка народа уважать в нем силу могут, конечно, сглаживать эти впечатления, а развитие понятий эмансипированной орды докончит дело.

Нельзя не заметить еще одной черты киргизских нравов. Более лукавые из них, особенно с отличиями, нередко выражают наружно слишком уж большую преданность в русскому начальнику, беспрестанно являются в нему с пожеланием здоровья, протягивая бесцеремонно неопрятную руку свою, пристроиваются к свите его в пути, и для неопытного чиновника могут показаться действительно усердными и полезными. Но, большею частию, эти люди с испорченною нравственностию, которые, показывая пред народом, что они в милости, эксплуатируют его при всяком удобном случае, нередко даже во время самого следования с начальником. Честный, умный киргиз держит себя солидно, почтителен и осторожен, он и руки не протянет; влияние этих-то скромных [702] людей на орду, кажется, более всего важно и может послужить видам правительства, если соприкасающиеся с народом русские власти приобретут к себе доверие их и искреннее уважение. Но следует заметить, что искренность чувств киргиза иногда трудно отличить от ловкой лести, которая составляет почти общую принадлежность киргизских нравов.

Много могут принести пользы кочевому населению, в отношении его развития умственного и нравственного, просвещенные уездные врачи, если отнесутся к своим обязанностям сочувственно, и оказывая пользу беспомощным больным, с выдачею лекарств безмездно и научая гигиеническим правилам жизни, не будут устранять себя от бесед с компанией киргизской, которая, по всей вероятности, будет постоянно окружать их, жадно вслушиваясь в каждую новую мысль, в умное рассуждение, схватывая доступное для них сведение. Кажется, эти сыны природы, как и малые дети, с первобытным инстинктивным чувством, очень чутко отличают малейшую неискренность в речи, с которою обращается к ним русский чиновник, и потому было бы предпочтительнее избегать мистификации и говорить всегда только прямую истину. Притом успеху речи с киргизами часто много содействует облечение мысли в образность, украшение ее «цветами воображения», примерами, с спокойною твердостию тона, или сарказмом. Такие речи более нравятся и, оставляя по себе глубже впечатления, вернее могут убедить киргиза. Было бы весьма полезно издание для народа книжек на его языке, приспособленных к его понятиям и нравам. Интерес этих изданий, побуждал бы к грамотности, которая в Большой орде крайне мало распространена, а между тем любопытство составляет одну из отличительных черт нравов этого народа. Но почти необходимо раздать в волости достаточное количество печатных экземпляров нового положения, насколько оно их касается,— на татарском языке.

В 1867 году, мне случилось быть зимою в Борохудзирском пограничном отряде. При возвращении оттуда, в конце февраля, прямым путем, по степи, в гор. Верный, я должен был или рискнуть переправиться, где пришлось, чрез р. Илю, лед на которой уже готов был тронуться, или следовать далеко по берегу до Илийского выселка, чтобы перебраться на пароме. Лед от берега отошел, по реке блестели полыньи, а противоположный берег был на расстоянии разве только голоса (Киргизы наших верст не понимают, а версту называют «чакрым» — зов, как достигнет голос). [703] Подумав, посмотрев, храбрый джигит Чуюмбай съехал в воду, с трудом поднялся на лед и пробрался на ту сторону, за ним последовал его родственник Чаготай, которого лошадь едва уже вскарабкалась некованными копытами на гладкий лед, обломленный далее от берега первым смельчаком; за ними бросился офицер, меня сопровождавший и так мы переправились все. Но неприятно было первому испробовать крепость льда, чтобы указать другим путь, тем более, что накануне провалился уже киргиз-почтарь, отделавшийся потерею лошади, но не сумки с казенными бумагами. Притом мы переправлялись рано поутру и мороз еще не уступал лучам солнца, но джигиты не задумались снять с себя обувь и проч., чтобы легче было и менее скользко на льду; каждый, взяв по аркану (Веревка из шерсти) с петлею, следовал около меня с готовностию, в случае беды, захватить меня веревкой. Промокшие, они долго возились еще с переправою верблюдов, не помышляя о собственной простуде и еще менее об опасности. Я позволил себе упомянуть эти два почтенные имени из особого уважения к их постоянной отваге и редкому усердию. К несчастию, первый из них уже поплатился жизнию за свое рвение во что бы ни стало исполнить данное ему поручение. Красивый атлет, с добродушным, умным лицом, он был два раза посылаем в прошлом году из Верного в Нарынский отряд к полковнику П. с деньгами серебряною монетою. Хотя сумма не превышала каждый раз 150 рублей, но бедный джигит скорее бы расстался с жизнию, чем с заветною суммою. В первый раз съездил он благополучно, но только заметно похудел, а во второй, при возвращении, уже на нем лица не было: в самый зной, объезжая подалее сомнительные аулы дикокаменных киргизов, Чуюмбай, голодный, как и лошадь его, юлуждал 18 дней по каменистым пустыням, пока отыскал отряд. Тронутый этим усердием полковник П. подарил молодцу лошадь и два хорошие халата, но батырь, после того, таял как свеча и чрез полгода умер от чахотки. Племянник же его, Чаготай, оба раза сопровождавший первого на Нарын, отличался еще недавно удалью при коммиссии; но и этот жалуется на боль в груди, вследствие поездок с бумагами на Нарын. На возвратном пути от китайской границы, чрез уроч. Сарт-тогой, коммиссия должна была переправиться чрез глубоко-врезанную в берега, быструю, как все горные речки, и довольно глубокую р. Чарын, берега которой, до полуверсты [704] в ширину, с обеих сторон, по всей длине ее, покрыты весьма порядочным лесом, представлявшим тогда дикую и грандиозную картину под покрывалом густого тумана, засевшего над клокочущею рекою и лесистыми берегами. Переправа в брод представлялась незаманчивою. Знающий хорошо эту местность, мой спутник и сотрудник капитан Б. предупредил меня, что придется нам, спустившись в реку, где берег поотложе, следовать по самой реке, стороною, с 1/2 версты до того места, где можно перерезать течение и подняться на противуположный берег. Как действует на голову быстрота течения, мерцание и шум воды в подобных речках, хотя бы и в несколько саженей ширины, мне уже по опыту было известно. Поэтому, казавшееся невероятным известие, полученное неожиданно чрез проводника, что вблизи есть киргизский мост, по которому можно проехать верхом, было принято с понятным удовольствием. Переночевав под сению огромных ясеней, валежником от которых мы согревали свою юрту, любуясь красивыми узорами дерева в расколотых кусках его, мы рано утром приблизились к самой реке, третья часть которой, по ширине, была покрыта от берега льдом, а чрез остальное пространство, где мчались шумные волны, был действительно устроен мостик из набросанных кое-как и покрытых землею ветвей, которые сплелись между собою, как лучше не мог бы этого придумать американский механик, и хотя живой мост этот начался под ногами лошади, но выдержал весь поезд наш и большую часть верблюдов с тяжестями. Верблюды всегда затрудняют переправу чрез воду. Перевод их чрез реку и теперь продолжался не менее двух часов и стоил джигитам не только хлопот и трудов до изнурения, но и холодной ванны. Один из этих сухопутных кораблей, сделав шаг на мостик и поглядывая пристально своими умными глазами на быстроту реки, глубину которой может быть предчувствовал, решительно отказывался последовать за товарищами, которых нарочно держали у самого мостика, на другой стороне, чтобы приманить нерешительного; тянули его арканами за передния ноги — безуспешно; завязали глаза — тоже; развьючили, били, кричали, пихали общими силами вперед — кричит, ложится и, притом обламывая лед, еще более делает дальнейшие попытки безнадежными. Тогда обливающийся потом Чаготай снимает с себя всю одежду и в виде Адама садится верхом на свою смелую лошадку, держа в руке конец аркана и другой джигит, у которого на руке огромный [705] веред, причиняющий ему боль до стонов, в таком же полном неглиже, садится на верблюда, с арканом на шее. Затем, при общем крике энергических понуканий, лошадь Чаготая соскакивает со льда в воду и плывет, скрываясь до головы, а верблюда сталкивают в пучину и перетаскивают на другой берег пешком, причем оба киргиза принимают весьма холодную ванну. К счастию, стаканчик водки и огонь, разведенный на берегу, обогрели джигитов, которые остались однакож совершенно здоровыми.

По таким мостикам киргизы, пользуясь меньшею глубиною речек во время зимы, прогоняют баранов, когда им нужны свежия места для корма, а к весне эти мостики уносятся поднявшеюся водою и затем только отважный и привычный ордынец может переправиться раздетый, вплавь, чрез такую речку, хотя и случалось это и нашим офицерам, но только не зимою.

Останавливаясь на ночлег нередко среди самого аула, случалось нам видеть, как мать-киргизка обмывает на морозе холодною водою свое дитя, не обращая никакого внимания на крикливые протесты будущего батыря. Полунагие, необутые дети зачастую весело играют перед юртами, пренебрегая стужею и снегом. Немудрено, что киргизы так крепки здоровьем и переносливы. Оригинально киргизское лечение головной боли: сначала страждущий просит кого либо из сильных товарищей полечить его; силач со всей мочи жмет ему голову руками по разным направлениям и потом пациент стягивает ее московским бумажным платочком, обыкновенно красным. Но если и это не помогает, то он начинает щипать себе кожу над бровями до крови, так что следы этой операции долго остаются на лбу в виде багровых возвышений. Видеть киргизов больных, или слышать даже о них, нам доводилось редко, а потому и о способе лечения других болезней нам основательно неизвестно. Утомленный дорогою, измокший и проголодавшийся киргиз, наш спутник, однажды, по прибытии на ночлег, отказывался от всякой пищи до утра, говоря, что он «пристал». Известно, что лошадям и верблюдам они не дают после перехода никакого корма всю ночь и даже часто до утра не расседлывают коней, оставляя их привязанными к юртам, несмотря ни на какую погоду; это убеждение в необходимости столь продолжительной выстойки для приставших лошадей сыны степи применяют и к себе.

Замечательная, по протяжению своему, река, называемая Чарыном от места впадения в нее трех Мерке до соединения [706] с р. Или,— выше Кегеном, а еще выше Чамадысу — нигде не имеет постоянных мостов, что много затрудняет необходимые пути сообщения. Так наши отряды ежегодно двигаются по дороге, пересекающей эту реку, при уроч. Актогой, где ширина ее, и летом значительная глубина, при быстроте течения, часто не дают возможности переправиться даже в брод, при котором обоз может пройти чуть не под водою. Поэтому роты и артиллерия предпочитают дальнейший путь, через три Мерке, о которых уже одно воспоминание производит неприятное содрогание у лиц, знакомых с этими Мерке, особенно же проходивших с обозами и артиллериею; столько затруднений испытывается по этой мнимо-тележной дороге. Все три Мерке протекают в таких глубочайших и обширных рытвинах, образованных, может быть, более чем тысячелетиями, что берега рек приобрели вид и характер высоких каменистых гор, с чрезвычайно крутыми и длинными спусками и подъемами, а речки серебрятся внизу, как в далеких пропастях. Спуск в нижнюю Мерке, со стороны Иссык-Куля, так крут, что после дождя, по скользкой глинистой дороге, невозможно даже идти пешком, без явной опасности покатиться вниз безостановочно на весьма почтенную глубину. Каково же спускаться здесь повозкам и полевой артиллерии (Такие дороги встречаются здесь повсеместно. Нужна ли в Верном конная артиллерия? Нужна ли полевая? Не естественнее ли бы было иметь при отрядах одни горные орудия и тем сделать не малое сбережение для казны?.....)! Конечно, их спускают люди на своих руках. Впрочем мост на Актогое проектирован еще в прошлом году и, сколько мне известно, составляет в последнее время особенную заботу высшей местной администрации, как и устройство моста чрез р. Чилик, оглушительный шум которого и особенно бурное стремление по огромным камням так действует на непривычного, что им овладевает головокружение, при чем люди, берега и сам всадник кажется мчатся в обратную сторону, а ложное старание удержаться на седле в равновесии может быть причиною серьезного несчастия: упавшего человека с трудом спасают, преследуя его в скач по берегам. Упущенное однажды солдатское ружье в одной из подобных речек, отыскалось зимою изогнутым, как железный прутик.

Многие ключи, особенно в восточной части Верненского уезда, изобилуют солью. Случалось, что поезд наш, с нетерпением ожидая необходимого, по времени и расстоянию своего дневного перехода, отдыха, достигал обильного водою ручья, но, начав рас [707] полагаться на ночлег, встречал горькое разочарование, потому что вода оказывалась до того соленою и горькою, что даже без отвращения нельзя было убедиться в ее негодном вкусе, что и заставляло двигаться вперед для отыскания чистой воды. Но в особенности снабжает окрестных киргизов солью речка Джель-Баркара, впадающая в Большую Каркару; при этом ее впадении, по берегам видны беловатые массы нагромоздившейся соли. Для выварки ее, обыкновенно на месте, посылаются не редко команды из пограничных наших отрядов, если они располагаются недалеко. Соль эта, годная для употребления в пищу, менее солена, чем собираемая на р. Каратале и несколько горьковата.

Подъезжая к развалинам бывшего китайского пикета Чунджи, взоры и чувства путника, утомленные однообразием пустынных равнин или каменистых гор, приятно поражаются пейзажем, вдалеке, сада, разбросанного на пространстве, приблизительно, до версты в окружности. Между деревьями, впрочем редко растущими, возвышаются во многих местах развалины глинобитных построек. Видны еще разделения небольших зданий на комнаты, огороженные дворы для скота, местами возвышаются отдельные стенки, как щиты перед воротами дворов, но ничего в этих развалинах замечательного не осталось. Можно полагать, что кроме стоянки китайского отряда, здесь зарождалось и поселение, которое, по сказанию туземцев, было китайцами основано в 1864 году, а может быть и ранее, как слишком удаленное от китайских городов и подверженное нападениям киргизов китайской протекции и, вероятно, также наших. В последнее время этот пограничный пункт был занимаем нашим отрядом, как удобный для наблюдения за путями, идущими из Кульджи в наши пределы и представляющий, вместе с тем, более благоприятные для расположения отряда условия в хозяйственном отношении.

Местность Чунджи (или вернее Джунджи, по имени китайского подданного, из племени таранчи, когда-то проживавшего здесь) орошена изобильно арыками и, следовательно, удобна для поддержания на ней растительности. — К сожалению, много уже дерев уничтожено киргизами на топливо, между тем еще некоторые помнят большие и вкусные груши и яблоки, привозимые киргизами из Чунджи. Теперь еще сохранилось несколько десятков фруктовых деревьев, частию также с обломанными ветвями; к счастию, у киргизов нет топоров, сломить же целое дерево трудно.— Коммиссия приняла некоторые меры для охранения этой рощи от окончательного [708] истребления. Волостной управитель, умный и хороший человек, обязался поместить здесь надежное семейство киргизов, которое, оберегая деревья, будет иметь право продавать плоды, сеять табак и заводить огороды. При этом все деревья приказано сосчитать и записать, а кочевникам строго запрещено ломать деревья, о чем коммиссия неоднократно внушала киргизам, напоминая им, что и одно отдельное деревцо в степи нередко набожными людьми считается священным, как особый дар неба, посылающего истомленному зноем путнику и его животному прохладный отдых в тени, которая так отрадна среди степи. Выгоднее было бы поселить на Чунджи кого-либо из желающих сартов, любящих вообще садоводство и огородничество, но пока охотников на это еще не оказалось: слишком близко соседство неурядицы, еще не прекратившейся в западном Китае.

По берегам р. Или также не мало леса. Мы его видели зимою.— Это небольшие искривленные деревья, которых стволы и ветви как бы перекручены; они состоят из продольных, идущих спирально слоев, как веревки.— Нельзя предположить, по жалкому виду этих дерев, чтобы оне имели листья; говорят, будто некоторые имеют их летом, но большая часть сухия, выросшие при лучших условиях местности, вероятно прежде шире орошенной рекою, хотя в весенний разлив, теперь представляются скелетами, обреченными уже природою на гибель без потомства. Почва же берегов большею частию песчаная.— Это дерево, называемое киргизами «саксаул», доставляет им лучшее топливо. Действительно, в юрте даже зимою, жар от костра из саксаула невыносим. Куски дерева очень тяжелы. Оно впрочем встречается и в других местах степи, но не имеет такой вышины и ближе подходит к разряду кустарников.— Вид такой рощи, сопровождающей р. Или, наводит уныние своею безжизненностию и ненатуральною кривизною торчащих во все стороны рогулек.

Не то встречает взор в живописных ущельях алатавского хребта, особенно летом. По покатостям, обращенным на север, вообще не мало виднеется леса, особенно елового, но его трудно добыть; по стороне же южной, или солнечной, («Кунчей» по-киргизски) хребет лишен растительности, за исключением разве берегов извилистых потоков. В ущельях обращенных к Верному, оглашаемых весело и шумно несущимися речками, то в виде каскадов по круто-наклоненному и сжатому скалами руслу, то волнистыми серебряными лентами, пробивающимися сквозь роскошную зелень, отражаемую [709] прозрачною влагою,— в этих ущельях, кроме ели, осины и тополя, встречается много фруктовых деревьев, в особенности урюка (дикий абрикос) и яблони. Плоды первого, величиною с небольшую сливу, довольно вкусны и напоминают запахом садовые абрикосы.— Есть рябина и изредка попадается ясень и береза, недостаток которой, впрочем, очень ощущается в Верном. Для исправления экипажей и для мебели береза вывозится не ближе, как за 70 верст, добываемая с трудом в ущельи р. Тургеня. — Недавно одним из жителей найдена в горах дикая слива, и пересаженная в Верный, говорят, вполне уже принялась.

В ущельях множество малины и облепихи, которая растет иногда на огромных кустарниках, облепляя своими желтыми сладкими егодками (на подобие смородины) всякую веточку с необыкновенною щедростью. Из этой егоды приготовляют довольно ароматные наливки, уподобляемые охотниками сотерну.

Почва Верненского уезда, особенно полосы ближайшей к горам, вообще достаточно влажной от речек и подземных ключей, если еще при этом орошается искусственною ирригациею, т. е., по здешнему, «арыками», необходимыми для избежания крайней сухости верхних слоев земли в долгое и знойное лето,— вероятно способна к разведению многих сортов леса.

Хлеб здесь растет и разводятся сады не иначе, как при условиях существования арыков, которые издавна проведены киргизами, очень искусными в деле ирригации полей и проведения этих каналов, стоющих громадного, терпеливого труда.

В настоящее время, при новом, несравненно лучшем устройстве организации края и с подчинением сословия казаков одной власти военного губернатора, представляется гораздо более возможности озаботиться об увеличении садов в городе и станицах и разведении местами искусственных рощ, что и не упущено из виду местною администрациею Семиреченской области: сады и рощи возникают теперь, как по волшебному мановению и, кажется, сочувствие к этому благому делу пробудилось не только у более образованных классов жителей, но и между казаками; а киргизы, можно сказать, пока еще озадачены выполнением требований начальства о разведении рощей на своих пашнях. Можно надеяться, однако, что с приведением к окончательному устройству волостей и освоением степи с новым порядком, распределяющим земли раз навсегда между киргизами, не знавшими до сих пор [710] бесспорных прав на это владение, начнутся и у них заботы об улучшении своего быта, не ради одного лишь выполнения приказаний русских начальников.

Коммиссия заключила все свои занятия в поле месяце 1868 г., и кажется не без успеха. Юртовладельцев (более 23,000) переписаны во всем уезде, организовано 111 аулов, и из них 17 волостей, избраны всюду лица киргизской администрации и суда, объявлено об увеличении ясака, с 1 р. 70 к. до 3 рублей, введено, кроме того, денежное содержание волостным и аульным старшинам от народа, по общественным приговорам, вместо прежнего порядка неравномерных сборов ими с народа, и в неопределенном количестве, просом, баранами и проч. Увеличение ясака принято без всякого ропота; за тем распределены зимовки между волостями и аулами с точным определением границ и, словом, введен повсюду новый порядок; а к бывшему, по сведениям 1867 года, числу юрт в уезде, 10,943, добавлено коммиссиею еще 12,815 юрт, скрываемых прежде.

__________________________________

Обращаясь, в заключение, к делу реорганизации края вообще и не касаясь подробностей проекта нового положения, которые могут частию измениться при дальнейшем развитии основных идей, по применении их к делу на практике, нельзя не отозваться с глубоким сочувствием, во-первых, о введении, на более правильных началах, в стране самоуправления между киргизами, и особенно народного суда. Предоставленное суду биев право решать дела даже по баранте и убийствам спасет многие жертвы, быть может иногда и невинные, от преждевременной смерти, так часто постигавшей киргизов при продолжительном заточении их на гауптвахтах во время производства следствия и суда. В последнее время, например, из числа 5 киргизов, захваченных летом 1867 года нашим отрядом, и ожидавших суда за откочевание в китайские пределы, один умер под арестом, другой также, спустя некоторое время по освобождении его, а третий жалуется на зловещую боль в груди... Излишне распространяться о том, что суд народный будет быстр, расследование, производимое биями, несравненно успешнее, виновный понесет заслуженную и чувствительную кару, а обиженный всегда получит вознаграждение в виде «куна», т. е. штрафа, если не с ответчика, то, по шаригату, с родственников его; самая администрация менее будет обременена делами и, главное, менее возьмет на свою [711]совесть ответственности за ошибки, медленность и неправосудие, хотя бы и неумышленное, но так вредно действующее на умы, на кредит русской власти!

Затем, отрадным, святым делом преобразования представляется отмена насильственного сбора с киргиз верблюдов, лошадей, юрт... Тот лучше может оценить все значение и пользу этой милости, кто видел сам кровавые сцены собственной защиты киргизов от этого насилия, кто был свидетелем плача женщин, обнимавших с отчаянным воплем своих верблюдов, кому, вместо получения казенной прежде платы, по 5 рублей за жир верблюда на месяц, престарелый родоначальник, увешанный русским золотом, серебром и бриллиантами, вынужденный стенаниями народа, хотя и с боязнию, и чрез других, но решался предлагать, по секрету, готовность народа заплатить по 10 рублей с верблюда, для найма их на стороне, на предмет перевозки тяжестей в пограничные отряды!! Факты эти, не придуманные, не преувеличенные, быть может будут взвешены и при допущенных положением исключениях, когда дозволяется прибегать к нарядам верблюдов, не по взаимным условиям с хозяевами, а способом как бы реквизиционным.

В прежние годы действительно торговые люди находили между киргизами охотников давать «под жир» верблюдов, с платою 5 руб. за каждого в месяц, и без всяких условий вознаграждения за павших животных. В этом же году казна наняла, и то с большим трудом, верблюдов по 15 руб. за каждого в месяц, кроме жалованья лаучам (проводникам) по 5 р., сухарей им и приварочных денег; да, сверх того, обязалась уплатить за каждого павшего верблюда по 45 рублей. Такая, сравнительно с прежнею, высокая условная плата с казною указывает на то, что верблюды в частных караванах сберегаются, а отданные на попечение казны, если не падают в пути, то возвращаются к хозяевам до того изнуренными и на половину больными от дурного присмотра и обращения с ними, что их и поправить трудно, и значительная часть их зимою падет на месте. Старожилам известно, какой громадной цифры этих неоцененных в здешней местности кораблей пустыни стоили Большой орде все наши экспедиции со времени занятия края. Коммисии случилось нагнать транспорт с провиантом, перевозимым чрез подрядчика, богатого татарина, который сам следовал с караваном. Спускаясь к вечеру с гор на желаемую для ночлега долину, мы предположили остановиться с караваном вместе и раскинули [712] у речки наши юрты; но люди подрядчика и сам он, сойдя с лошадей, стали руками разгребать снег и рассматривать землю, суха ли она, или слишком влажна, и в разных местах долго повторяли это исследование, пока не избрали, наконец, удобной площади, где бы положить верблюдов. На другой день коммиссия рассталась с караваном потому, что в нем производился тщательный осмотр всех верблюдов, причем снимались чомы (Род седла для вьюков), и если спина животного оказывалась потертою, то принимались меры к излечению, а лекарства были с собою; кроме того, при караване имелись и запасные верблюды, а для ослабевших силами везлась при караване, в кусках, особая пища, составленная из выжимок конопли, после приготовления из нее масла.

Но такова ли заботливость о верблюдах в наших отрядах? В коммиссии их было только восемь, но и за теми невозможно было добиться должного присмотра: лаучи (Проводники, погонщики верблюдов) попались нерадивые, казаки неопытные, а хозяина нет; верблюдов укладывали где пришлось, чомы никогда не снимались — хорошо, что была еще зима — и не только не было заботы о лекарствах, но и часто вьючили дурно, обременяя одну сторону животного грузом несравненно тяжелейшим, чем с другой стороны, или нагромождали кладь непомерно высоко, отчего она качается, мешает ходу верблюда и сбивает ему спину.

Если только можно изыскать средства к должному уходу за верблюдами при здешних войсках, то несравненно рассчетливее было бы для казны содержать их постоянно в известном числе, чем ежегодно нанимать за столь высокую цену и, притом, в случае экстренном, не иметь под рукою в готовности перевозочных средств. Бывают периоды времени, когда табуны верблюдов угоняются киргизами очень далеко от мест квартирования войск, или расположения отряда; тогда способ найма сопряжен с крайнею медленностию, которая может случиться очень некстати... А переносливого, не требующего телеги и шагающего по всяким горам верблюда, лошадьми здесь заменить нельзя.

Н. Фридерикс.

Текст воспроизведен по изданию: Туркестан и его реформы. Из записок очевидца // Вестник Европы, № 6. 1869

© текст - Фридерикс Н. 1869
© сетевая версия - Thietmar. 2012
© OCR - Бычков М. Н. 2012
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1869

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.