ГЛАВА IX

БЕЛЛЬЮ ГЕНРИ УОЛТЕР

КАШМИР И КАШГАР

ДНЕВНИК АНГЛИЙСКОГО ПОСОЛЬСТВА В КАШГАР

В 1873-1874 г.

KASHMIR AND KASHGHAR: A NARRATIVE OF THE JORNEY TO KASHGHAR IN 1873-74

ГЛАВА IX.

Отъезд из Ярканда. — Телохранители Аталыка Газы. — Прибытие в Янги Гиссар. — Приближение к Кашгару. — Прием сделанный Аталыком Газы. — Придворные церемонии. — Черты лица Аталыка. — Его характер. — Наше пребывание в Кашгаре. — Оценка телеграфа. — Развалины древнего Кашгара. — Постройки нынешнего города. — Его смешанное население. — Обучение китайских войск. — Судьба китайских гарнизонов. — Обращение китайцев в ислам. — Одежда андижанского солдата.

Салют из семи ружей при закате солнца 23-го ноября возвестил об окончании «рамазана» — праздника, который здесь не соблюдается повидимому большинством, также как и моления; обыкновенно все, за исключением духовенства, уклоняются как от того, так и от другого под разными пустыми предлогами. При восходе солнца подобный же салют предшествовал «айду». Впрочем в войсках праздник этот уже вошел в обычай и они веселились в своих бараках вокруг нас впродолжение всей ночи под звуки своих музыкальных инструментов.

День этот был назначен для отъезда Хаджи Торы в Кашгар, а мы должны были следовать за ним через неделю. Он отправился в путь со своей свитой, состоявшей из турецких офицеров, по окончании молитв «айда». Посланников сопровождении части своей свиты, сделал ему визит, чтобы пожелать счастливого пути, между тем как полковник Гордон и капитан Биддульф отправились от имени посланника к дадкваху с подарками и поздравлениями по поводу «айда».

После обеда мы отправились в город, надеясь увидеть там праздничную толпу народа, но базары оказались малолюдны, вероятно вследствие того, что накануне только что был обыкновенный [216] рыночный день. Мы встретили там войска, только что прибывшие с манасской и турфанской границ, и среди их я заметил несколько человек с манчжурскими чертами лица, с длинными тонкими усами и тонкой полоской на подбородке, как ото обыкновенно рисуют на картинках.

Мы несколько раз посещали город и никогда не слыхали звуков музыки или песни, исключая неистовства дервишей и повествования бакиси. Тем не менее в стране есть музыканты с недюжинными талантами, но только они играют лишь в частных собраниях.

Чтобы не отпустить нас из страны в убеждении, что безобразный гам военных был настоящею и единственною музыкою страны, дадквах был так любезен, что прислал к нам настоящих музыкантов, чтобы показать истинное искуство. Музыкантов этих было пять человек. Один из них играл на Камышевой дудке в роде флажолета (балауан), другой на осьмиструнной скрипке (рабаб); еще два играли на тамбуринах (даф), у которых кругом были бренчавшие стальные кольца, а пятый на инструменте в роде арфы (канун) или фортепиано, состоявшем из восемнадцати двойных и двух одиночных проволок, натянутых на резонансную деку. Исполнение было согласное и акомпанировалось голосами тех двух музыкантов, которые играли на струнных инструментах. Песни были турецкие, любовные, а напевы чрезвычайно нежны и гармоничны. В них не было ничего нескладного, хотя повидимому они представляли монотонное повторение одного и того же мотива. Вообще их музыка произвела приятное впечатление и имела свои достоинства. Игравший на кануне извлекал звуки посредством стальной палочки и прекращал вибрации проволок легким ударом пальцев другой руки.

Семьдесят пять вьюков и тяжелый багаж нашей партии были отправлены вперед в повозках, т.е. в красивых легких фурах похожих на европейские, в которые были запряжены по три и по четыре лошади, одна в оглоблях, а другие вряд спереди. Затем мы попрощались с дадквахом и поехали ко двору Атадыка Г азы.

Мухаммед Юнус, считая положение в стране, как дадкваха Ярканда, соответствующим положению помощника губернатора провинции Индии, не нашел нужным отдать визит посланнику, а [217] чтобы избежать некоторого затруднения пригласил всех нас на завтрак накануне нашего отъезда. Мы воспользовались этим случаем, чтобы попрощаться с ним и поблагодарить его за гостеприимство и внимание.

Мы оставили Янгишар 28 ноября, приблизительно в восемь часов по полудни и проехали двадцать пять миль до Кок Рабата, где нашли себе помещение в особенном доме, который был в роде каргашкского и, подобно последнему, служил только для царя и тех гостей его, которых он желал особенно почтить.

Дорога наша огибала северную сторону форта и приблизительно миль через пять переходила реку Опаг по только что выстроенному мосту с неоконченными еще на концах его башнями, служащими для украшения. Мили через полторы далее, проехав между разбросанных там и сям жилищ, прибыли в Кара Кум, т. е. «Черный Песок», где сошли с лошадей для дастурквана, приготовленного в очищенном для нашего приема доме одного крестьянина. Он стоял на краю песчаной пустыни, по которой нам пришлось затем сделать десять миль до Рабачи, который представляет длинный ряд ферм, растянувшихся к востоку и западу по точению узкой реки. На половине пути мы проехали мимо почтовой станции или ортинга Сугучак, где есть несколько деревьев и восемь или десять скученных вместе хижин. Все остальное пространство по дороге представляло пустыню, испещренную солончаками, кое-где растущим тростником, тамарисками, или верблюжьим терном, да еще холмами нанесенного песку. Там и сям, на далеком расстоянии друг от друга видны были иногда одинокие пастушьи хижины.

От Рабачи до Кок Рабата дорога идет по подобной же местности с разбросанными там и сям деревенскими домами. Кок Рабат есть поселение приблизительно в две сотни домов, растянувшееся от востока к западу на значительное пространство. Следующая наша стоянка была за тридцать мил, в Кизили. Дорога туда шла через песчаную пустыню, которая на горизонте сливалась с густым туманом атмосферы. Голая и волнистая поверхность ее представляла легкий склон к западу до нескольких больших возвышенностей, выступавших из-под туманного покрывала, за которым скрывалась вся даль. Воздух был резкий (когда [218] мы выступили, термометр стоял на 18° Ф.), а холодный северный ветер делал его еще пронзительнее.

На половине пути, немного далее развалин бывшей почтовой станции, мы сошли с лошадей для дастурквана в Ак-Рабате или «Белой гостиннице». Это маленькая, окруженная стенами, почтовая станция, при которой есть помещение для нескольких лошадей. Она содержится человеками пятью и представляет единственное обитаемое место на всем переходе. Здесь есть два колодца солоноватой воды, один на дороге, а другой внутри рабата.

Близь этого места мы были встречены Халом Мугаммедом, доверенным служителем Аталыка Газы в ранге Пянджи Баши, или «начальника пятисот». Он был сопровождаем двадцатью человеками джигитов, как называются здесь кавалерийские солдаты, и послан своим господином из Янги Хисара, чтобы приветствовать посланника и провести его партию до города. Его люди так же, как и он сам, носили весьма странную форму, которая была удивительно приспособлена к местному климату того времени года.

Все платье было из желтой буйволовой кожи; даже коническая шапка с выдровой опушкой была из того же материала, и, подобно длинным овчинным шубам, была обращена шерстью внутрь. Шаровары, т. е. объемистые мешки, называемые шим, были подбиты вместо шерсти ситцем и, подобно кафтану, обшиты по нижнему краю узкой выдровой опушкой. Даже сапоги были из дубленой не вычерненной кожи. Вообще матерьял шапки и платья был тот же, что и у кабульских постинов; особенный же цвет и мягкость придавала ему кора гранатного дерева. Но только здешние постины были без шелковых узоров и у простых солдат вовсе не имели украшений. На кафтане же Хала Мугамедда было нечто в роде драконовой головы, вышитой цветными шелками на спине между плеч. Впоследствии мы узнали, что этот знак обозначал ранг и давался только начальникам.

Это был единственный отряд войска, за исключением артиллерии, виденный нами в форме во все время нашего пребывания в стране, хотя одетых таким образом вероятно много, так как впоследствии мы встретили в Кашгаре другого пянджибаши в таком же наряде, как и Хал Мугаммед, и нескольких телохранителей Аталыка Газы, одетых одинаково их сопровождавшей [219] Хала Мугаммеда свитой. Оружие последней составляли меч и ударная винтовка с высокой мушкой. Ружья эти выделываются в Аталыковых мастерских в Янгисаре и Кашгаре и имеют вид хорошего оружия.

В Кизили мы сошли с лошадей перед правительственным станционным домом, обширным сераем, находящимся против деревни, и после полудня посетили тамошние железные плавильни. Мы нашли восемнадцать или двадцать плавильных печей, скученных вместе среди домов рабочих. Ни одна из них не была в действии и потому мы могли осмотреть их устройство. Горнило устроивается в центре круглой ямы с небрежно сделанной крышей и имеет узкую трубу в четыре или шесть футов вышиною с отдушинами у основания. Древесный уголь и руда перемешиваются в стволе трубы и расплавленный металл опадает вниз в корыто, в которое вставляются устья двух или трех мехов. Горны делаются весьма грубо из камней и глины, и судя по лежавшему вокруг шлаку плавка была несовершенная. Руда добывается в холмах, отстоящих на два дня пути к западу, и каменоломни называются Тамуртаг, т. е. «Железный холм» и Кизидтаг, или «Красный холм». Рудокопов и плавильщиков насчитывается, говорят, до двухсот семейств. Хижины их скучены вместе и образуют как бы деревню, а не разбросаны, как фермы, подобно другим поселениям, виденным нами в этой стране. Вода здесь солоноватая, а почва красноватого цвета от чего и происходит название местности.

На следующий день мы отправились в Янги Хиссар, отстоящий отсюда на тридцать миль, и пробыли там два дня. Первые десять миль шли по скудным пажитям, на которых было несколько маленьких поселений в роде ферм: Шамалунг (где китайцы имели ортанг или почтовую станцию), Кудук и Кош Гумбат. Следующие же четыре мили шли по пустынной полосе песков и солончаков, которая тянется от востока к западу и скудно покрыта верблюжьим терном, тимарисками, солянкой и другими растениями пустыни. Проехав эту полосу, мы прибыли в Топалук, т. е. «Пыльное место», поселение из ферм, идущих к востоку и западу по течению узенькой речки. Здесь мы сошли с лошадей для дастурквана, приготовленного в доме крестьянина около дороги.

Через две мили далее мы миновали усадьбы Калпин, а еще [220] немного далее развалины деревни того же имени, и затем выехали опять на широкую пустынную полосу с рядом холмов и валов, протянувшихся от востока к западу и скрывавших впереди даль. Местность здесь низменна, покрыта губчатым соляным налетом, солянкой и грубой травой, и непроходима иначе, как по торной дороге вследствие различных западней на ее пузыристой поверхности. В иных местах, скот наш, сойдя с дороги, проваливался по колена в рыхлую пыль, скрытую от глаза растениями, растущими на соляной коре поверхности. Видя, что лошади моей слишком трудно, я сошел с нее и пошел было за драхвами, замеченными мною в стороне направо, но рыхлая земля была так глубока, что идти по ней было весьма утомительно и я рад был сесть снова в седло, оставив мысль об охоте.

По ту сторону этой пустынной полосы мы нашли почтовый дом Сугат Булав, или «Ивовый ключ» у подножия возвышенностей из песку и гравия, которые тянутся через страну от запада к востоку вдоль течения реки Шагназ. Дорога извивается между этими возвышенностями на протяжении нескольких миль, а затем, пройдя сквозь ущелье, выходит на бревенчатый мост, перекинутый через мутную реку. Река запружена выше от моста и по берегам ее с обеих сторон есть несколько водяных мельниц, построенных на каналах, проведенных отсюда к полям и формам Шахназ. Река здесь течет в глубоком песчаном русле между высокими перпендикулярными, рыхлыми берегами и не может быть переходима в брод вследствие ее сыпучих песков. Она течет с низких холмов, находящихся на западе, и, протекши по равнине в юго-восточном направлении около двадцати пяти миль, теряется, истощенная орошением земель. Далее за полями Шагназа, мы перешли голые песчаные возвышенности Кайрах, и спустились к населенным предместьям Янги Хиссара, который сам по себе представляет бедный, полуразрушенный маленький городок, защищенный с севера сильным фортом. Мы проехали через его базар и, повернув налево, на белые как снег от соляного налета поля, сошли с лошадей около одного дома, который был приготовлен для нашего приема и охраняем отрядом солдат. Мы должны были пробыть здесь только один день, но поздно вечером 1-го декабря прибыл посол из Кашгара с приказанием Хале Мугаммеду задержать пашу партию еще на один день. [221] Поэтому Мугаммед объяснил нам весьма дипломатически, что Аталык приказал ему заботиться, чтобы мы не уставали от усиленных переходов и что он поэтому хочет устроить нас здесь по возможности удобно еще и назавтра.

Таким образом мы отправились снова в путь 3-го декабря и, сделав двадцать пять миль, сошли с лошадей перед станционным домом Япчанг. Путь наш лежал через форт или Янгишар Янги-Хиссара и затем по широкой улице мимо казарм. Здесь не было ни парада, ни развода войск, но мы видели некоторых солдат сидящими под насаженными перед дверями деревьями и порой замечали их военную добычу — китайских женщин, выглядывавших из дверей или из-за стены. Некоторые были в цветущих годах и имели замечательно хороший цвет лица.

Миновав казармы, мы направились к северу через скудно возделанную и пропитанную солью равнину, которая пересекается здесь двумя значительными каналами приблизительно на расстоянии мили один от другого, через которые на дороге перекинуты мосты. Далее мы проехали мимо фермы Сайдлара, а затем переехали обширную песчаную пустыню, поросшую камышем и солянкою, и там и сям покрытую стоячими прудами и болотами, среди которых разбросаны на далеком расстоянии одна от другого одинокие мызы. Миль через пять мы прибыли в Сохолук, где сошли с лошадей перед хорошеньким домиком для дастурквана.

Погода была прекрасная, но хотя солнце ясно светило и приятно грело, но мало действовало на лед замерзших ручьев. Обычный туман исчез, и воздух был чист и морозен, как еще не был ни разу, так что мы могли видеть весьма далеко. Местность представляла обширную, волнистую и слабо населенную равнину, частию покрытую песком и гравием, частию поросшую тростником, причем разнообразие ее поверхности прерывали местами песчаные валы. К югу и югозападу на небе рисовалось несколько снежных пиков и горные массы группы Тагарма в Сарык Коле («желтом ущелье»), прямо же на западе тянутся более низкие цепи Каратага («Черной горы»).

Выйдя из Сохолука, мы прошли четыре мили по поросшей тростником местности, где дорога извивалась между болотами и песчаными валами до самого Хан-Арыка, который мы перешли по мосту, [222] и, следуя некоторое время по его болотистому изгибу, перешли также по мосту один его приток и затем вышли на поля Япчанга.

На следующее утро, 4-го декабря, мы отправились уже в Янгишар Кашгара, отстоявший от нас на четырнадцать миль. Дорога паша шла к северозападу по ровной песчаной местности подобной той, которую мы только что проехали; она была также скудно населенной, хотя ее пересекали от востока к западу река Тазхун и несколько расходящихся от нее каналов, через большую часть которых, равно как и через самую реку, были бревенчатые мосты. Впродолжение тридцати минут после того, как мы оставили Япшанг, мы перешли по мостам три таких канала (они текли в низкобережных песчаных руслах и были непероходимы иным способом вследствие сыпучести песков), а затем и самую реку, и пятнадцать минут спустя вступили на поля селения Тазхун, за узкой полосой которых шла опять соленая степь, покрытая камышем, болотами и лужами. Через два часа десять минут по выезде из Япшанга мы сошли с лошадей перед маленькой группой хижин на Карасунском мосту для дастурквана.

Утренний воздух был резок и морозен. Лужи, маленькие речки и даже большие реки были покрыты льдом. За Карасу, отстоящем от Янгишара миль на пять, мы были встречены партией в пятнадцать или шестнадцать всадников, предводительствуемых кушбеги Мирзой Ахмедом, который был послан Аталыком Газы приветствовать посланника. Это один из самых главных приближенных ко двору лиц; это был первый богато одетый человек, встреченный нами в этой стране. Он был очень красивый собою мужчина, лет сорока пяти, с крупными чертами лица и густой бородой и походил скорее на афганца, чем на татарина. Он был одним из немногих лиц, имевших звание и положение, еще до прихода их сюда, и фигурировал заметным образом в политике Кокана, где делал даже безуспешную попытку завладеть троном, а также принимал деятельное участие в военных действиях, как против русских, так и против Худояра Хана. Когда русские завладели Ташкентом в 1865 году, он сделал неудачную попытку предупредить Худояра в завладении Коканом и но возвращении хана на престол был принужден бежать из страны вместе со многими другими, действовавшими против [223] обеих партий в интересах кипчакской партии. Водворившись в резиденции, мы его уже не встречали более.

За Карасу до Янгишара и Кашгара, на протяжении пяти миль, страна является более населенною и хорошо возделанною, так что во всех направлениях видны фермы и поля.

Дорога наша шла мимо нескольких артилерийских казарм, а затем вдоль восточной стороны форта и заворачивала к резиденции, т. е. только что для нас выстроенному помещению, стоявшему прямо против ворот северной стороны Янгишара, куда мы прибыли в полдень. Мирза Ахмед, введя нас в наше помещение и распорядившись дастуркваном, попрощался с посланником, чтобы доложить о нашем приезде своему государю.

Несколько часов спустя, явился бывший прежде в Индии и знакомый посланнику Играр хан Тора, чтобы представит нас перед лицо Аталыка Газы, ибо по обычаю страны почетные посетители получают аудиенцию тотчас же по прибытии. Мы все оделись в полную форму и последовали за посланником, которого вел во дворец Тора.

Расстояние через дорогу к воротам было не более выстрела из лука и мы встретили только небольшую толпу солдат, собравшихся в качестве зрителей. Проехав подъемный мост и трое ворот, из которых каждые имели свою стражу, как в Ярканде, и сойдя с лошадей, мы пошли по площади к воротам дворца или орды. Это здание без всяких претензий, с плоскою крышей и с тремя дворами, которыми надо пройти, чтоб попасть в него. Два из этих дворов были заняты королевской стражей человек в 400. Все они сидели безмолвно и недвижимо длинными рядами вдоль слеп веранды.

Пройдя первые два двора, мы невольно заразились торжественностью и безмолвием, которыми был проникнут весь воздух этого места. Когда мы входили через ворота на третий двор, Играр Хан, с серьезным и важным видом, остановил нас, прошел потихоньку вперед, заглянул во двор и тогда уже сделал знак нам. Проход был всего в три-четыре шага, и мы оказались на продолговатом дворе, с двух сторон которого была веранда, а с двух других белые штукатуреные глиной стены. Под верандой противуположной стороны выходил ряд стеклянных, украшенных резьбою дверей, а посредине двора был замерзший пруд, вокруг [224] которого росло несколько высоких тополей. На дворе, кроме нас, не было ни души — и безмолвие было подавляющее. Тора с наклоненной головою и сложенными руками безмолвно шел на шаг или на два впереди нас, а мы механически следовали за ним на цыпочках, стараясь сколько возможно уменьшить стук наших сапогов о выложенную, кирпичом дорожку.

Около ступеньки веранды наш проводник, все с тем же торжественным видом, сделал нам знак остановиться и, пройдя к двери, исчез в ней. Мы воспользовались случаем пошептаться между собою — говорить иным тоном среди этой ужасной тишины не приходилось. Через две или три весьма длинные минуты Тора снова показался на веранде и, поманив посланника, сделал нам знак оставаться на месте.

Начальник наш вошел в двери и, как мне говорили, почти прошел всю залу, когда из противоположной двери вышел плотно сложенный мужчина лет пятидесяти, среднего роста и, протянув руку посланнику, выразил ему удовольствие, что видит его в Кашгаре. Звуки голосов долетали к нам на двор; затем Тора, стоя на веранде, стал подзывать и нас по очереди и пропускать в залу. Мы проходили каждый отдельно всю залу (большую комнату, в роде того, как в орде Ярканда) до противоположного конца, где Аталык Газы сидел потурецки на полу, а рядом с ним с правой стороны сидел посланник. По представлении нашим начальником, мы наклонились, чтобы взять протянутую руку, и, делая почтительный поклон на звучное и холодное «саламат» — привет Аталыка, отступили назад, чтобы садиться в ряд на подушку за посланником.

Когда все сели, Аталык снова выразил посланнику в кратких словах, с чисто восточною торжественностью, удовольствие видеть его в своей стране, завертывая при этом свои руки в длинные рукава джубы. Посланник отвечал также любезностями и в знак благодарности за прием хозяина, приподнес ему винтовку. Подарок был принят с поклоном, но не было допущено ни любопытного осмотра, ни распросов, чтобы не порушить так строго соблюдаемого при этом дворе этикета. Затем Аталык Газы бросил взгляд на Тору, стоявшего по сю сторону двери на противуположном конце залы, подав таким образом сигнал для дастурквана. Прежде чем выйти для распоряжений, Тора низко [225] поклонился и произнес таксир. Он сейчас же возвратился, но прежде чем стать в почтительно-внимательной возе на своем прежнем месте, упал на одно колено и, быстро поглаживая бороду, пробормотал благословение.

Вслед за ним вошла вереница в двадцать пять или тридцать солдат с мечами у пояса, несущих подносы с плодами и сладостями, которые были расставлены на разостланной перед нами одним из этих солдат шелковой коканской скатерти. Все это было сделано с таким заученным спокойствием, что безмолвие комнаты было нарушено разве только шумом их шелковой одежды, пока не раздался на площади гул салюта, состоявшего из пятнадцати медленно следовавших один за другим выстрелов. Этот военный способ отдавания чести бил нововведением в стране, и, по словам Хаджи Торы, сегодня был первый случай его применения: Аталык отплачивал нам за подобный же прием его посланника властями Индии.

Во все это время Аталык, по обычаю страны, сидя на скрещенных пятках, хранил глубокое молчание, а мы сидели неподвижно, уставив глаза на стоявшие перед нами подносы, или прямо вперед в противуположные окна, выходившие на двор, где прохаживалось несколько солдат с ружьями, или же кротко обращая их на ту особу, характер, которой внушал такое благоговение.

После последнего выстрела салюта солдат внес на подносе две чашки чаю и стал с ними на колени перед Аталыком, который, сменив на минуту важное выражение лица милой улыбкой, предложил его посланнику; затем, достав с ближайшего подноса дастурквана сухарь, разломил ого и подал кусочек посланнику, приглашая в то же время словом бисмиллаг приступить к дастурквану и нас.

Лед сдержанности был теперь сломан, и между Аталыком Газы и посланником завязался разговор, прерываемый длинными паузами важного молчания. «Вы совершили трудное путешествие по дурным дорогам», заметил его высочество, «надеюсь, что мои чиновники исполняли ваши требования удовлетворительно». Посланник ответил уверением, что мы путешествовали с комфортом и выразил полную нашу благодарность за все внимание, оказанное нам его высочеством.

«Вам должно было показаться холодно на пути от Ярканда. [226] Здесь мороз уже дня четыре был довольно силен и все будет увеличиваться втечении следующих двух месяцев». Посланник, поблагодарив за сделанные для нашего удобства приготовления, возразил, что в удобном помещении холод будет только напоминать нам нашу родную страну.

После этого Аталык обратился к прежнему посещению страны посланником, заметив, что он никак не мог встретить его в тот раз, так как спешные и важные дела потребовали тогда его присутствия на восточной границе, но что он весьма чтит его теперешний визит. «Вы приехали в свою собственную страну, говорил он. Вам чрезвычайно рады. Располагайтесь, как дома. Вы свободны делать на моей территории все, что законно».

Наконец, с надлежащей церемонией был подан другой кусочек хлеба, и аллах акбер, сопровождаемый поглаживаньем бороды, был знаком к принятию дастурквана. Вереница солдат появилась снова и, подобрав все без шума, удалилась со своими подносами. Затем, завертывая руки в рукава своей джубы, Аталык повторил свое первое «саламат», на что мы с посланником встали, откланялись и вышли из залы, кое как переступая своими онемелыми и оцепенелыми ногами.

Мы вышли тем же путем, каким и вошли, и Тора проводил нас до наших квартир. Выйдя из священных пределов дворца, мы сбросили с себя торжественность его атмосферы и снова вздохнули и заговорили свободно вместе с Торою, который внутренно был доволен и гордился впечатлением, произведенным на нас присутствием его августейшего господина.

Аталык имеет замечательную физиономию, которую не легко описать. В ней нет ни одной особенно резкой черты, и если бы ее увидеть в толпе, она осталась бы незамеченною, как весьма обыкновенная. Но она имеет свои особенности и носит выражение, которое кажется более деланным, чем естественным. Общее очертание лица у него татарское, но резкости татарской физиономии смягчены и округлены узбекскою кровью. Оно широко, полно, без всяких рубцев и морщин, и в выражении его менее повелительной важности, чем чувственной страсти. Быть может, это результат влияния превратностей и раболепства его жизни при коканском дворе, окончившейся только десять лет тому назад. Лоб его широкий и высокий, без всяких следов морщин, выдастся во [227] всей своей красе под хорошо надетым тюрбаном, чисто белые складки которого стоят высоко над бритым черепом. Но размеры лба значительно теряются от сильного развития скул, скрадывающих даже размеры носа. На всякой другой физиономии он был бы велик и массивен, между тем как в данном случае он казался короток, не очень широк и высок, частью благодаря также рту, который вместе с глазами составляет самые поразительные черты. Он велик, но очерчен не грубо; губы толсты и мясисты, но в то же время твердого склада. Выражение его строгое; хотя по временам при разговоре верхняя губа складывается на минуту в весьма приятную улыбку, но все-таки тотчас же принимает опять повидимому заученное выражение важности. Глаза под высокими бровями, большие, но не мягкие. Они поворачиваются медленно и смотрят с размышлением, по принимая участия в мимолетных улыбках губ. Обыкновенное выражение их — задумчивость и меланхолия. Вообще расположение черт кажется результатом заученной важности и сдержанности, и хотя от природы физиономия хороша, но выражение ее тем не менее не привлекательно.

Во время нашего пребывания в Кашгаре мы были у его высочества пять раз и каждый визит сопровождался все тою же церемонностью и этикетом. В пределах дворца все было пропитано заученной простотой, важной торжественностью и благоговейным молчанием, характеризующим строгую дисциплину, соблюдаемую этим замечательным человеком. Здесь нет никаких признаков любви и доверчивости, а всюду выражаются страх и себялюбие. Здесь нет также определенной системы управления — воля деспота составляет закон. Его собственный народ и его подданные и думают, и говорят, и действуют с постоянным сознанием того, что одна минута может сделать их несчастными; поэтому они всегда покорны и раболепны.

Сам человек, создавший и наблюдающий это социальное положение, если есть хотя десятая доля правды в том, что говорится таинственным шопотом о его нраве и действиях, не может пользоваться любовью и откровенностью там, где прямо высказывающихся чувств не существует. Вынуждаемая им верность есть результат страха, а не доброй воли, и выражение ее требуется даже в мелочах, как мы могли не раз заметить во время нашего пребывании в стране. [228]

Он никому не доверяет, но и ему не доверяет никто. Принципы его управления — глубокая таинственность и воля повелителя, капризов которой не может предугадать ни один человек, при чем особенно тяжело недоверие к приближенным. На сколько все это — результат особых условий его положения, решать трудно; но несомненно только, что оно существует и составляет новость в управлении страны. Говорят, что все управление устроено по коканскому образцу, и все придворные звания и чины те же, что и в Кокане, где с полстолетия тому назад Мугаммед Али Хан при основанном им дворе восстановил систему моголских императоров.

Впрочем, как ни строго управление и какими бы способами оно ни было установлено, оно действует совершенно последовательно с таким успехом, что уже изгнало из страны крупные преступления. Такое дисциплинированное состояние народа объясняется частью его покорным нравом, частью величием ислама, во имя которого совершены были перемены державным государем, управляющим здесь ныне полутора миллионами людей, бывших перед тем более ста лет подданными сравнительно снисходительных китайских правителей.

Втечении трехмесячного пребывания в Кашгаре мы слышали только об одном убийстве, за которое преступник был публично зарезан на главном базаре города, и не слышали ни разу о грабежах на больших дорогах. Повидимому, этот род преступления свойствен только кочующим киргизам на границах страны.

Возвратясь от Аталыка, мы стали устраиваться в приготовленных для нас квартирах и вскоре открыли причину нашего задержания в Ярканде и Янги Хассаре. Строение было начато по препровожденному Хаджи Торою плану только тогда, когда догнавший нас в Нубуре посол его Мулла Арток пробыл в Кашгар, и теперь было только что окончено. Оно состояло из двух чистых дворов, окруженных комнатами, и двух черных для конюшен и для прислуги. Все это окружено было четыреугольными стенами, в которых имелись только одни ворота со стороны форта. Комнаты были убраны весьма удобно, подобно тому, как в Каргалике и Ярканде, и во все время нашего пребывания здесь мы пользовались самым любезным вниманием.

Вокруг нашей резиденции была открытая площадь, а за нею с [229] одной стороны был военный базар, а с другой разбросаны полковые казармы (маленькие укрепленные скверы). С северной стороны между этими казармами, на небольшом расстоянии, было красивое здание, окруженное высокими тополями и обнесенное стенами. Это один из гаремов Аталыка, в котором, как говорят, содержится сто двадцать красавиц из различных мест страны. Другой гарем находится внутри форта, а третий в Янги Хиссаре. Общее число их обитательниц определяется различно, от двухсот пятидесяти до четырехсот. Между этими женщинами есть, говорят, представительницы почти всех народностей от городов Китая на востоке до рынков Константинополя на западе, и от степей Монголии на севере до долин Гималаев на юге. Новый Наполеон татарских степей, как называют его за успешные узурпации его поклонники, мог бы очень хорошо быть назван и современным Соломоном, ибо хотя он и не обладает вошедшей в пословицу мудростью этого древнего царя, по крайней мере соперничает с ним в количестве жен и наложниц. Что касается первых, то Якуб Бег, как благочестивый мусульманин, запасся полным законным числом их еще в Кокане, но теперь эти четыре подруги жизни бывшего простого Кушбеги должны делить свое счастие с еще в четыре раза большим числом жен, с которыми их властелину, в качестве Аталыка Газы, угодно было вступить в законный брак, не считая наложниц, которых он пожелает почтить своею благосклонностью. Самая лучшая будущность, которой могут ожидать последние, это сделаться женами заслуженных чиновников, которых соблаговолит почтить таким образом их царь и господин.

Через несколько дней по прибытии нашем в Кашгар Аталык Газы посетил гроб святого Xазрат Афага, покровителя страны, и возвратился на следующий день в свой двор еще с титулом Эмира Мухаммед Якуб Хана, Эмира ульмуминин, т. е. «Главы Верных», и выпустил новые монеты от имени царствующего султана Турции. По этому случаю не было ни парада, ни церемонии; эмир принимал только поздравления от своих войск с почетным саном, пожалованным ему верховным представителем верных.

11 декабря посланник со всей своей свитой, в полной форме, сделал визит эмиру, вручив ему при этом письмо и [230] подарки от королевы, а также письмо и подарки от вице-короля Индии. Посланник соблюдал все надлежащие чины и церемонии и был принят эмиром с совершенно таким же этикетом, как и в первый раз, а именно, эмир встретил его стоя и затем сел на полу прежде, чем все остальные вошли. Между подарками всего больше возбудили удивления и были приняты с особенным удовольствием швейные машины, слух о которых доходил сюда с московского рынка. Они скоро попали в гарем, где прекрасные пальчики не замедлили их испортить, и вот однажды Играр Хан Тора привез их назад, чтобы исправить и взять урок, как ими действовать, и, удовлетворенный, отправился назад объяснять, как просто было на них работать. Но он ли оказался плохим учителем, или же дамы были слишком поспешны в своих опытах, только машинки скоро опять явились к нам разобранные, для починки и направления на истинный путь. На этот раз с ними явился портной, чтобы изучить тайны их устройства и употребления, и обучение его повидимому пошло в прок. Во всяком случае мы больше не слыхали уже о машинках.

На телеграфный аппарат, для приведения в действие которого некоторые из нашей партии употребили много времени, рассчитывая показать его силу передачею сообщений из резиденции посланника во дворец эмира и обратно, очевидно посмотрели недоверчиво, так что его высочество ни разу более не заговаривал о нем, и тем более не выражал желания видеть его в действии. То же было и с моделями паровозов и пароходов, не столько вследствие предрассудка, что они измышления дьявола, сколько вследствие совершенного непонимания их употребления и силы.

13 декабря мы отправились в город, в госта к дадкваху Алиш Бею, который живет в орде, весьма похожей по плану и окрестностям на Яркандскую. В аудиенц-зале был приготовлен для нас самый роскошный дастуркван, андижанской и китайской кухни. Послеобеденное время мы провели в принадлежащем к его дворцу саду, который летом должен составлять чрезвычайно приятное убежище, но мы видели его среди зимы и потому он показался нам только прекрасным. В нем было два больших пруда, на одном из которых капитан Чэпмэн при следующем посещении показал хозяину, как европейцы катаются на коньках. Его быстрые и ловкие движения заставляли удивляться [231] дадкваха и его свиту, и мы не раз слышали о намерении эмира присутствовать при зрелище, но по каким-то причинам его высочество ни разу не воспользовался случаем исполнить свое намерение.

От Янгишара до городских ворот езды час и двадцать минут, считая обыкновенную езду по четыре мили в час. Дорога туда идет между маленькими, обнесенными стенами казармами и через три или четыре оросительные канала, на которых в различных местах перекинуты простые бревенчатые мосты, а затем вдоль берега низководного Кизил Су, т. о. «Красной реки», по плотине, усаженной по краям ивами, вплоть до моста через реку, которая здесь течет в весьма низких берегах.

Мост этот грубо и небрежно выстроен из дерева и поддерживается двумя быками, поставленными в русле. Дорога по обеим сторонам поднимается к нему по наклонным земляным насыпям. Сейчас же за этим мостом, ближе к городу, находится то место, где Ходжа Вали Хан в 1857 году убил Адольфа Шлагинтвейта и присоединил его голову к тому сооружению из черепов, которое было воздвигнуто им здесь во время тирании его безумного господства. Он снова появился было на сцене своих прежних безобразий в партии Ходжи Бузург Хана 1864-5 г., но впоследствии, когда месяцев шесть спустя Аталык Газы вошел в силу, он был устранен как беспокойный характер и возможный соперник.

За мостом по правую руку и немного в сторону от дороги видны развалины старого Кашгара Аски Шара или Аски Сай, как он обыкновенно произносится, — того «старого города», который разрушен Мирзой Абабакром, как я уже упоминал выше. Разрушение было полное; остались неразрушенными только валы с трех сторон цитадели. Восточные стены были совершенно смыты притоком реки Туман, который был запружен, чтобы затопить город и уничтожить всякие следы его мазаночных стен; его русло ныне идет по сю сторону форта, бывшая площадь которого занята теперь несколькими бедными деревенскими хижинами и хлебными полями. Уцелевшие стены имеют двадцать четыре фута высоты и двенадцать шагов ширины вверху. Они выстроены из твердой глины и гравия и имеют вид значительной прочности. Через промежутки в пятьдесят ила шестьдесят шагов в них сделаны [232] высокие круглые насыпи из попеременных пластов глины и бута, ясно отделяющихся еще и теперь. С западной стороны таких насыпей четыре и они выдаются вперед из стены футов на тридцать. В них видно по три и по четыре горизонтальных ряда дир, расположенных один над другим на расстоянии футов шести — это место где были вставлены балки, которые шли в несколько рядов между стеной и насыпями, и составляли вероятно крытые переходы от наружных укреплений к форту, где прятались стрельцы, чтобы открывать боковой огонь на нападающих.

Вокруг по равнине идут многолюдные предместья и есть несколько весьма важных святынь, между которыми главное место занимают алтари Саид Джалалуддин Бахдади и Хозрат Падша. Последний построен над головою Арслан Хана из дома Бахра Ханов, тело которого лежит под алтарем Ордам Падша в Кум Шагидане (Пески мучеников).

Он был убит, как я расскажу впоследствии, в сражении с китайцами Хотана и генерал победитель бросил его головой в городскую стену в упрек трусливому, запершемуся за ней, гарнизону. Впоследствии, когда неприятель был прогнан, голова князя-мученика была похоронена на том самом месте, где была найдена за стеной, и затем здесь был построен алтарь. Таким образом местонахождение алтаря может служить указанием прежней границы стен с этой стороны и отчасти дает понятие о пространстве, заключавшемся в них.

Внутри, по характеру архитектуры Кашгар очень похож на Ярканд; только улицы его уже и оживленнее. Он вообще значительно меньше Ярканда, но торговля его деятельнее и лавки представляют более богатый выбор товаров. Население его имеет вид гораздо более здоровый и крепкий, и не так сильно страдает зобом. В центре города, против орды дадкваха находится новый выстроенный эмиром серай, который, равно как и орда, представляет одно из самых приличных виденных нами здесь зданий. Купцы здесь все русские и коканские, а на базарах видно много манджуров, китайцев и дунганей. Сами горожане имеют более ясные татарские черты, чем в Ярканде, и представляют более однородный тип, не перемешанный с арианскими формами бадакчей, пенджабцев, вакхиев и кашмирцев, как в южном городе.

Мы возвратились от дадкваха весьма довольные его радушием; [233] после этого еще несколько раз были в городе и остались при том же благоприятном впечатлении, которое было произведено в первый раз. Его улицы и базары всегда представляли деятельный и оживленный вид, как в обыкновенные дни, так и в рыночные, вероятно — от того, что гарнизон находится вне города, так что омнибусы ежедневно ходят между воротами города и форта.

18-го декабря мы присутствовали на смотру служащих у эмира китайских войск, происходившем на обширном плац-параде, несколько к северу от нашей резиденции. Этот плац-парад идет по правому берегу Кизиль Су и покрыт расставленными во всех направлениях мишенями, перед которыми во время нашего здесь пребывания происходили постоянные упражнения.

На плац-параде было двадцать восемь рот по пятидесяти человек каждая, которые разделялись на две бригады, дунганцев и янги-мусульман. Хо Далай последней бригады командовал обеими, и Маг Далай первой составлял как бы его помощника. Люди эти мало отличаются друг от друга по платью и нисколько не отличаются по языку и чертам лица. У обоих у них были надеты широкие халаты из бумажной ткани, а на голове повязаны платки, два конца которых мотались над ушами. Маневры шли систематически по знакам, подававшимся маленькими флагами колонновожатыми, согласно с приказаниями Хо Далая, который вместе с Маг Далаем находился посреди поля, где стояли музыканты.

В каждой роте было по два флага треугольной формы и каких нибудь двух ярких цветов — красного с белым, желтого с синим, зеленого с белым и т. д.; солдаты же разделялись на отделения по пяти человек, — число необходимое для употребления тифу, их единственного оружия. Двое носили на плечах это тяжелое оружие, при чем стрелял всегда задний, и тогда ствол оставался на плече переднего, который становился на колено; трое же других поочередно заряжали и насыпали привод в затравку.

Эволюции состояли из маршировки, составления колонн и рядов и стрельбы залпом. Стычки производились другими солдатами, одетыми в особую форму. Так, один отряд их носил греческие шлемы и был вооружен стрелами и луками. Они пускали свои стрелы в воображаемого врага и отступали назад, за [234] выстроившихся в ряд солдат, которые затем залпом стреляли в них. Когда дым рассеивался, выступал отряд копьеносцев и колол пиками упавших неприятелей, которые будто бы лежали на земле. Затем весь ряд отступал под прикрытием отряда щитоносцев, одетых в желтое платье — куртку, штаны и шапку, все из одного куска, с черными полосами, на подобие тигров, при чем шапки были с ушами. Вооружены они ружьями, которые заряжали и из которых стреляли чрезвычайно ловко среди своих проделок. Обязанностью их было задерживать кавалерию, для чего они проделывали всевозможные штуки, прыгали, махали своими большими щитами, с ярко нарисованными головами драконов, кричали, затем вдруг перекувыркивались, или катились по земле и стреляли из своих ружейных стволов. Наконец, удаляясь, они останавливались по временам и рубили своими мечами упавших воинов. По окончании маневров войска составляли колонны и проходили мимо Хо Далая и его свиты, а музыканты играли в это время военную пьесу. Инструменты были — барабаны, флажоолеты и цимбалы; самый большой барабан носили два человека на деревянных носилках. Затем все отправились по своим квартирам — янги-мусульмане — в свой собственный форт на берегу реки, а дунгане в казармы близ города.

После этого мы была приглажены Хо Далаем на китайский завтрак, приготовленный для нас в раскинутой на поле палатке, где внимание наше двоилось между расставленными перед нами вкусными яствами и атлетическими упражнениями мальчиков-музыкантов, собранных перед палаткой, чтобы развлекать нас. Они проделывали чрезвычайно ловкие и искуссные штуки с простыми палками, дрались, размахивали щитами, боролись, пинались и закончили театральным представлением, состоявшим в том, что щитоносцы изобразили из своих щитов нечто в роде замка, который был взят приступом другой партией, и на стены его было внесено за голову и за ноги окоченелое тело. После этого уже все наше внимание сосредоточилось на угощении Хо Далая, которое восхищало нас разнообразием блюд, собранных вместе и быстро сменявшихся одно другим. Завтрак был подан на низеньком столе, вокруг которого были поставлены стулья. Вся поверхность этого стола была заставлена до такой степени, что едва оставалось место для маленьких тарелочек, с которых мы [235] должны были есть. Тарелочки эти были расставлены по краю кругом стола и при каждой была ложка из китайского фарфора, палочка и бумажная салфетка, красиво сложенная на подобие книжной обертки. С одной стороны была подпись китайскими буквами, которая, как говорят, значила: «Хороший аппетит, хорошее пищеварение», а с другой была заткнута зубочистка.

Сначала были поданы поджареный миндаль, орехи, фисташка, пироги с крошеным мясом, сладкие пироги с вареньем, плоды вареные в сахаре, сиропы и пирожные; затем вкусные супы, тушеное мясо, пилавы, жареные гуси, жареное мясо с вареною зеленью или с густым соусом из варенья и сладкого картофеля. Затем были также разного рода хлебы и печенья и ильказан, вроде «pot-au-feu», в сосуде, похожем на самовар с широкой крышкой. В центральном цилиндре его была красная зола, которая поддерживалась в этом состоянии помощию отверстий внизу (от такого устройства происходит и название посуды), а в пространстве вокруг цилиндра находилась всякая всячина, овощи, тесто и пр., все сваренное вместе и составляющее весьма вкусную смесь. Казалось, что хозяин за один раз хотел познакомить нас со всем длинным рядом полной баттареи своей национальной кухни, и, конечно, успел убедить нас в чрезвычайном искусстве главы ее. Не было ни одного блюда, которое не имело бы своего специального достоинства.

В настоящее время здесь, на службе у эмира, находится всего около трех тысяч старых китайских и дунганских войск. Последние составляют около трети всего числа и употребляются преимущественно для гарнизонов города и пограничных постов Чикмака вместе с андижанскими войсками. Первые же, хотя все они номинально янги-мусульмане, не пользуются доверием и употребляются только для караулов в Янгишаре и различных казармах.

Это единственные остатки управлявшей страной китайской армии. Они пережили все резни и осады революции и теперь доживают свой век под покровительством эмира. Историю их составляет странное исключение в ряду событий, следовавших одно за другим так однообразно во всех других местах территории. Якуб Бег, нынешний эмир, осенью 1865 взял Кашгар, благодаря Хо Далаю, командовавшему войсками гарнизона. Чрез [236] посредство своего мусульманина-секретаря и переводчика он сдать обещал форт и принять ислам, если только его оставят в живых и позволят взять с собою свою семью и своих приверженцев. Заключив такого рода условие, он сообщил о своем намерении амбаню, т. е. губернатору, и советовал ему сдаться.

Но амбань, пораженный его предложением проторявший надежду на спасение, тотчас же поджег свой дворец и погиб в его пламени от взрыва хранившегося в нем пороха. Якуб Бег, узнав о положении дел, велел своим войскам взять форт, отправив отряд для защиты Хо Далая. Хо Далан с семьей и приблизительно с тремя тысячами китайских воинов и женщин был взят под покровительство, а затем андижанские солдаты, ворвавшись в форт, предали все остальное мечу и втечете семи дней грабили жилища.

Наконец Якуб Бег водворил порядок, построил на месте буддистского храма мечеть, а на месте дворца амбаня свою орду и прежде даже чем последняя был окончена — переселился в нее, ознаменовав принятие независимой власти рядом пиров, во время которых женился на дочери Хо Далая, помещенного вместе со своими людьми в маленькой, обнесенной стеною, казарме по другую сторону реки Кизиль.

Среди их были поселены мусульманские священники, чтобы учить их правилам новой веры, но в других отношениях они сохраняли свои обычаи на столько, по крайней мере, на сколько позволяли требования ислама.

Среди насилий и жестокостей, совершавшихся во имя ислама над этим народом во всех местах страны, этот исключительный пример значительно говорит в пользу эмира. Ибо хотя китайцам и не доверяют и подозревают их в том, что они тайно придерживаются буддистских обрядов, принимается во внимание одинокое положение их, и с ними обращаются вообще снисходительно, на сколько это, по крайней мере, возможно в данном случае.

После смотра войск, мы присутствовали при упражнениях одной артиллерийской батареи, которой командовал урожденед Пенджаба, служивший у нескольких государей в центральной Азии со времени сейков, когда он впервые оставил родину. Пушкари были большею частью афганцы или пенджабцы и казались ловким, хотя [237] и грубым народом. Самое же лучшее из всего были лошади, возившие орудия.

Мы не видели в стране пехоты и ни одного правильно обученного и снаряженного полка. Все воины здесь верхами и только на поле сражения сходят с лошадей, чтобы драться. Тогда, в своей странной одежде, они кажутся для непривычного глаза чрезвычайно забавными. Все их широкое развевающееся платье собирается в широкие шаровары, туго завязывающиеся у пояса, и тогда воин получает вид перевязанной по середине подушки, переваливающейся на коротеньких подпорках. Впрочем, хотя платье это вовсе не воинственно, оно имеет в этой стране свои достоинства. Оно хорошо греет и дает возможность всаднику соскакивать с седла и вскакивать в него с удивительною ловкостью.

Текст воспроизведен по изданию: Кашмир и Кашгар. Дневник английского посольства в Кашгар в 1873-74. СПб. 1877